Один День Ивана Денисовича без Цезаря Марковича Часть 1

 

      Один день Ивана Денисовича без Цезаря Марковича

                                                 или
                                               Исход-3
 
" Бауэр говорит о евреях, как о нации, хотя и "вовсе не имеют они общего языка", но о какой "общности судьбы" и национальной связности может быть речь, например, у грузинских, дагестанских, русских и американских евреев, совершенно оторванных друг от друга, живущих на разных территориях и говорящих на разных языках?
Упомянутые евреи, без сомнения, живут общей экономической и политической жизнью с грузинами, дагестанцами, русскими и американцами, в общей с ними культурной атмосфере; это не может не накладывать на их национальный характер своей печати; если что и осталось у них общего, так это религия, общее происхождение и некоторые остатки национального характера. Все это несомненно. Но как можно серьезно говорить, что окостенелые религиозные обряды и выветривающиеся психологические остатки влияют на "судьбу" упомянутых евреев сильнее, чем окружающая их живая социально-экономическая и культурная среда? А ведь только при таком предположении можно говорить о евреях вообще как о единой нации."
 
Иосиф Сталин. "Марксизм и национальный вопрос"
 
 
              Этим утром Иван Денисович проснулся необычно рано. Было еще темно. Морозная зимняя ночь еще не подняла свой покров над землей. На улице завывала и свистела метель.
Иван Денисович не сразу понял, где находится. Уже много лет, после того, как он покинул зону, звон лагерного рельса, поднимавшего зэков на построение, продолжал звенеть у него в голове и будить по утрам. Деревня еще спала. Впрочем, пару покосившихся избушек, в которых доживало несколько одиноких стариков и старух — все, что осталось от цветущего когда-то колхоза "Заветы Ильича", весьма условно можно было назвать деревней. Иван Денисович Шухов вернулся в свой колхоз сразу же после освобождения. Работал плотником,  затем вышел на пенсию. Жену схоронил уже давно. Дети разъехались кто-куда. Навещали редко. Так и доживал жизнь бобылем в своем деревенском доме. Все это постепенно возвращалось в полусонное сознание, выстраивая обрывки разрозненных мыслей в последовательную череду событий долгой и нелегкой жизни Ивана Денисовича.
     В голове гудело. Но это не были привычные звуки лагерного колокола. Гудело со вчерашнего бодуна. Иван Денисович редко позволял себе такое в последние годы. Но вчерашний день был особенный. На столе лежало письмо с иностранной маркой и извещение на небольшой денежный перевод. Старый лагерный друг- Цезарь Маркович не забыл.  Нашел его из далекого Израиля и прислал письмо и эту небольшую помощь- поддержать старика в трудное послеперестроечное время.
     А вот Сашка Солженицын забыл. Большим человеком стал Сашка. Говорят, большие деньги на нашем с Цезарем жизнеописании сделал. А вот забыл… Хоть бы когда открыточку к празднику прислал-шиш, разбежался. А еще, говорят, писатель. Вон у соседки, тети Клавы, что в конце улицы живет, самогон гонит, народ говорит, тоже какой-то приятель-писатель в городе есть. Марком зовут, а фамилия его Дейч, кажется. Так ей этот Дейч и переводы шлет и сахарку для производства подбрасывает. Регулярно приезжает-ублажает Клавку. Не то, что Сашка, едри его в корень! А ведь тоже, в друзьях на зоне ходили...  А вот Цезарь, не чета ему, -это человек. Зря, что еврей, но наш, русский. Это ведь: Сашка наврал все, что я ему прислуживал в лагере. Якобы за пайку старался. Просто спасти хотел бедолагу.
И спас. Он же — Цезарь, неприспособленный был. Загнулся бы там без меня. Не то, что этот Сашка-писатель фуев. Вот Цезарь добро и запомнил-христианская душа
(прости меня, Господи), не зря, что нехристь. На сердце стало тепло и приятно.
 Одна мысль свербила. Как добраться на почту в райцентр?   До пенсии еще неделю продержаться надо, а льготный проездной Вова Питерский со своими хмырями отменил, язви их в душу… При этом Иван Денисович бросил взгляд в угол избы, где под потолком привычно висел дорогой сердцу портрет.
Рано ты ушел от нас, дорогой товарищ Иосиф Виссарионович, — сказал Иван Денисович с чувством. И подумав, продолжил:
Да я бы готов еще раз червонец отмотать на зоне, лишь бы ты их –хмырей к стенке поставил. Меченого, конечно, первого, затем Бориску, а там....
Просрали страну, обокрали народ.....,  эх, мать ...
Иван Денисович взглянул на часы, было около семи. Рано. Но душа просила немедленной опохмелки.  Иван Денисович достал из под подушки селюляр (придумают же такое слово, туды его в качель) и стал звонить тете Клаве, чтобы та принесла в долг самогона.
-Клав, а Клав..,- начал Иван Денисович, робко и запинаясь. Затем продолжил уже смелей: я слышал, что Марк новую книгу выпустил, о евреях, говорят. Так вот, значит… того- обмыть бы надо. На другом конце линии что-то
забулькало, заклокотало в трубке. Затем надтреснутый Клавкин голос произнес:
-так в чем же дело Вань, я за Марка всегда выпить готовая, уже бегу с бидончиком.
Иван Денисович стал дожидаться Клавку. Душа горела. Нахлынули воспоминания.
    О евреях ему впервые рассказал Сашка –мордвин, его зэки промеж себя уже тогда писателем называли (подозревали, что куму стучит). Было это еще на круге первом, до появления  Цезаря. Единственным евреем  тогда в бараке был Марк Львович. Он вскорости в карцере помер: тоже неприспособленным  был. Это-то и надоумило потом Ивана Денисовича спасти Цезаря от подобной участи. Обычно Сашка изъяснялся на фене, но в подобных случаях напускал на себя ученость (утверждал, что до войны  университет закончил). В его повествовании было много мудреного, чего Шухов боялся, что не запомнит, поэтому Сашкин рассказ он записал:
 
 

НА КРУГЕ ПЕРВОМ…

     За засиженным мухами мутным стеклом маленького оконца, надрывно и злобно по-большевистски картавя, завывал ветер, тоталитарно подвывая, в многочисленных щелях низкой, черной кровли барака.
Александр Исаевич лежал с пылающими болезненным жаром щеками.- Лежал и думал: зачем он здесь?
Очередная порция прорвавшегося через щели снега приятно обожгла пылающие щеки будущего писателя и высветила последнюю мысль, которая грозилась навечно уснуть в объятиях тяжкого бредового сна.
Александр Исаевич лежал и думал: " Где- же он настоящий?"
Здесь — как  Александр Исаевич или там в своей будущей книге про своего соседа по бараку, Шухова,- как Иван Денисович?
     Александр Исаевич, вдруг, с болью ощутил, что тут на хламистых, грязных нарах он уже ничем не отличается от лежащего рядом Марка Львовича.
"Боже мой, — подумал Александр Исаевич,- тот комплекс неполноценности, который не давал ему покоя из-за откровенно семитского отчества Исаевич, теперь бесследно исчезал в этой влажной вони лагерного барака. К своему удивлению, Александр Исаевич стал замечать, что вонь от Марка Львовича ничем не отличается от запаха его пропитанной помоями и потом робы, подобного запаху лагерной крысы.
     От равенства запахов с Марком Львовичем, Александр Исаевич пришел в негодование: — треклятые большевики и тут всех уравняли...
По их злобной воле теперь я лежу тут и воняю, как последний еврей. И их Ленин, как жертва аборта, в котором намешана и перемешана и русская и еврейская кровь, по своему обыкновению, все смешал, уравнял и разделил. Так- что теперь и не поймешь, где дворянская элита, а где партийная еврейская прослойка.
Но столь воспаленное сознание Александра Исаевича мягко согревал острый кострец Марка Львовича. Он согревал и был так необходим Александу Исаевичу для направления его мысли в правильном русле, что даже притуплял негодование по поводу равенства запахов. Александр Исаевич стал даже задумываться: может быть, лежать рядом с живым евреем не так уж и плохо?
Но тут, за засиженном мухами мутном стеклом маленького оконца, картаво залаял большевиcтский пес, раздался холодный лязг затвора винтовки и прозвучала команда: " Выходи строиться… Через 5 минут, кто не поднялся — автоматически добавляет 3 года к сроку за саботаж..".Александр Исаевич вскочил,  как ошпаренный, а Марк Львович продолжал беззаботно храпеть, источая благоухание лагерного барака. " Боже мой, и как мы с ними прожили «200 лет вместе»- подумал Александр Исаевич и, застегивая на ходу ширинку, засеменил к выходу из барака.
 
    Через несколько минут за спиной раздались истошные вопли бедолаги Марка Львовича, уволакиваемого в карцер. Его волок по грязному полу охранник-татарин, нещадно поддавая валенком правой ноги под зад и приговаривая: "Пять суток кондея без вывода. Будешь,  русская чурка, знать, как валяться на нарах после побудки… и будет тебе в карцере сниться здоровый кусок сала и голая ж… твоей бабы".
Среди охранников было много татар, они не различали русских и евреев.
К русским же они относились особенно жестоко, видимо, памятуя Куликово побоище. Марк Львович надрывно вопил, но не сопротивлялся и не пытался идентифицировать свою еврейскую национальность. Ему было лестно, что
впервые в жизни его принимают за русского.
Тем временем Александр Исаевич справился, наконец, с непокорной ширинкой и винтом  проворно ввернулся в строй черных бушлатов между бригадиром и Шуховым.
Утренняя поверка еще не начиналась. Над шеренгой бушлатов поднимался в морозное таежное небо пар и тот самый неистребимый барачный дух, который уравнивал в этой шеренге и русского, и чеченца, и татарина и даже отсутствующего еврея, – Марка Львовича, которого сейчас волокли в карцер. Перед строем прогуливался, сверяя списки, начальник караула-чуваш, младший лейтенант Волковой, известный своей свирепостью. Александр Исаевич знал, что в грамоте Волковой не шибко силен и до переклички у него есть еще добрых 5-7 минут. Было еще время подумать. Мысли роились и бились о стенки воспаленного мозга.
Любимой  для размышлений темой, которая не оставляла Александра Исаевича никогда: ни на нарах, в минуты недолгого сна, ни на лесоповале в лесу, ни на марше, ни в арестантской столовой, ни даже в сортире, когда он присаживался рассупонив ватные штаны над очком, была, конечно, тема: евреи и мировой эволюционный процесс. Над этой темой он задумался не сегодня, а еще давно, до войны, пацаном, когда мама водила его к частному стоматологу по фамилии Шнеерзон. Богатство обстановки дома поразило мальчика, но гланое было не в этом. На стене стоматологического кабинета висела картина. Старинный восточный город и полуразрушенная заскорузлая стена, у которой стояли и, видимо, молились бородатые и пейсатые люди в каких-то странных черных нашлепках на головах.
Шнеерзон рассказал ему, что этот город называют Ирушалаим. Мечта каждого еврея-увидеть этот город и умереть, но, конечно не сразу, а только заработав достаточно денег на обустройство семьи и приличные похороны. По дороге домой мама объяснила, что евреи пришли к нам из Египта, где египтяне держали их в рабстве за грехи, но потом, когда им надоело кормить этих дармоедов, они их прогнали. И евреи долгие годы скитались в пустыне, пили кровь младенцев и ослиную мочу. Но выжили, пришли в Европу, стали торговать и давать деньги в рост. Почти все они баснословно разбогатели и стали дантистами, юристами и аферистами, дурившими, по чем зря, простодушных русских людей. При этом она почему-то добавила загадочную фразу: вот и прадед твой был… Но, тут же, как-будто выболтала страшную тайну, поджала губы и сразу замолчала. С тех пор Александр Исаеевич стал замечать за собой непреодолимую тягу увидеть Ирушалаим, и его стали посещать мысли о евреях, которые он не мог отогнать, даже, когда очень сильно старался. Однажды это чуть не стоило ему жизни.
Как-то на ночном допросе у следователя, на вопрос: "Так откуда, Исаич, ты такой пробрался к нам в ряды Красной Армии?". Он ответил из своего полузабытья:" из Ирушалаима", гражданин следователь. На его счастье, фамилия следователя оказалась Аксельрод и он воспринял это, как издевку, или провокацию против себя лично. Били Александра Исаевича нещадно, но в шпионы не записали и под вышку не подвели, хотя вполне могли бы, по тем временам. Схлопотал он по дурости свой четвертак и с тех пор мотается с ним по лагерям и пересылкам. И вот опять, чуть было не попал в беду: "Щ-137?"- прервал его привычную думу лающий голос Волкового.
"Здесь",- успел суетливо выкрикнуть Александр Исаевич, вслед за степенным откликом Шухова. И опять впал в свою думу. Ему нравился Шухов, его манера держаться естественно в любой ситуации: не суетливо, но проворно, без режущего глаз подхалимажа, но всегда с желанием услужить нужному человеку, сноровисто и по-мужицки выполняющего любую работу. Иногда казалось, что этот человек просто родился на зоне и для него вся эта страшная обстановка- привычна и даже, по-своему, уютна. Шухов как бы воплощал для него некоторый эталон русича- славянина до мозга костей с небольшой примесью татарских кровей, посконно объединяющего в себе идеи общинности, социализма и православия. Александр Исаевич и сам постоянно вымерял себя по Шухову, как по некоторому хронометру, но безрезультатно. Какие-то неподвластные ему силы все время мешали ему и уводили куда-то в сторону Марка Львовича. От этого хотелось выть по-волчьи, хотелось тихо рыдать, раскачиваясь, сидя на нарах, как это часто делал сам Марк Львович, но противостоять этому было невозможно.
Как и большинство людей своего поколения, родословную своей семьи Александр Исаевич знал, начиная с 17-го года. Все, что было раньше-являлось для него некоторой черной дырой, о которых он слышал на университетских лекциях по физике. Тем не меннее, он слышал как-то, как отец упоминал в подпитии, что дед его по материнской линии был священником в мордовском селе, недалеко от города Арзамаса. А самому отцу однажды пришло письмо от каких-то дальних родственников из далекого Бердичева с непривычной фамилией на конверте- Лейбович. Все это, взятое вместе с непреодолимым желанием увидеть Ирушалаим и отчеством Исаевич, наводило Александра Исаевича на страшные подозрения о наличии некоторого процента семитской крови в своем организме. Он уже наметил для себя два важнейших дела, которые он сделает сразу же после освобождения. Первое было – переливание крови, второе-повесть о Шухове. Вообще говоря, он планировал нарисовать широкое художественное полотно, которое будет освещать самый трагический период истории Государства Российского-период зарождения и установления во власти большевиков. Это явилось бы прелюдией к выполнению главной задачи его жизни- освещения роли евреев в трагической судьбе России. Однако повесть о Шухове, безусловно, должна была  быть его первым произведением, воздающим долг их совместным лагерным страданиям.
Его размышления опять прервала команда Волкового: "104-я к воротам, пятерками, вперед марш". И Александр Исаевич вместе с бригадиром, Шуховым, бандеровцем и кавторангом зашагал в своей пятерке на шмон к лагерным воротам.
Все эти размышления надрывали душу Александру Исаевичу и искали выход. Он не мог носить их более в себе и решил при первом же удобном случае с кем-нибудь поделиться своими мыслями. Он сделал это во время первого же перекура на стройке нового спец. объекта в тайге, куда их пригнал на работу конвой, рассказав о своих думах  и будущих планах Шухову. Шухов выслушал его не перебивая и даже обещал все по памяти записать, а затем сердобольно сказал, погладив Александра Исаевича по спине: "Да фуй с ними, с евреями этими эк, однако же, тебя развезло, касатика, из-за них.
     
     Иван Денисович закончил перечитывать запись Сашкиного повествования и убрал обратно за подкладку старого лагерного бушлата истертые листочки школьной тетрадки, на которой когда-то записал для истории душеизлияние будущего писателя. Иван Денисович никогда не верил в постоянство своей свободы и с бушлатом, на всякий случай, не расставался- хранил его в сундучке, предварительно отстирав и тщательно заштопав.
       Клавка все не шла. Душа горела и рвалась наружу. Иван Денисович достал из холодильника пластиковую бутылку пепси- колы, плеснул в стакан струю шипящего напитка и залпом выпил. "Уф", хрен, чертыхнулся он. "И как они ее пили столько лет,  гадость такую-эти империалисты? И главное, как они нас-то сооблазнили свою страну разрушить и на эту дрянь променять?". Однако немного полегчало. Иван Денисович вновь задумался.
        Письмо от Цезаря и перечитывание Сашкиного повествования натолкнули его на мысль, что дожив до своих 80-и, он никогда еще всерьез не думал о национальном вопросе. То есть он, конечно, знал, что на свете живут люди разных национальностей, но вот, чтобы вот так сесть и основательно подумать на эту тему… Нет, нельзя сказать, что ему всегда было недосуг, просто мысль такая как-то даже в голову не приходила. А вот сегодня он понял-пора, а то ведь так можно уже и не успеть-помрешь и не узнаешь, какая нация -хорошая, а какая-плохая. Какая-сродни, а какая- супротив русскому народу, да и что он самое есть такое, этот русский народ и сам он 80-ти летний отрок  Иван сын Денисов, к нему принадлежащий.
"Да, дела., едреный хворост"- сказал про себя Иван Денисович. Нестерпимо хотелось выпить, но Клавка все не появлялась. Шухов живо представил себе, как тащится она с бидончиком по заваленной сугробами деревенской улице, и осознал, что ждать ему ее еще добрых пол часа. Самое время задуматься над этим самым вопросом, который он всю свою сознательную жизнь откладывал на потом, пока не поумнеет.
     И в своей деревне, и на фронте, и затем по лагерям, и опять на воле Шухов успел повстречать тьма–тьмущую всякого народа. Были это люди разных национальностей,  но если взять, например, наших бывших советских-послеоктябрьских, то все они были как бы сплошной однородной массой, замешанной крепкой и умелой рукой. Многие из них говорили на русском значительно лучше, чем на родном языке, почти никто не знал религиозных традиций и дореволюционной истории своего народа. Один чукча, например, сидевший с ним по пустяшному делу ( кто-то донес, что в его юрте видели журнал с портретом Троцкого), серьезно считал, что все народы произошли от товарища Сталина-отца и учителя  всего живого на земле. По-русски тоже говорили как "кто во что горазд" –это была какя-то дикая смесь советской официозной фразеологии, фени и местных диалектов. Даже образованные люди, стараясь подчеркнуть свое рабоче-крестьянское происхождение, "напускали на себя простоту": часто и не к месту неумело матерились, вставляли слова, типа: "накося, выкуси, поклал", коверкали ударения, подстраиваясь и стараясь потрафить своему руководству.
А уж в истинности рабоче-крестьянского происхождения руководства  усомниться было невозможно.  Оно было очевидно, в первую очередь, по неумелому копированию "благородных манер". Все это всегда потешало Шухова. Однажды в лагере он впервые услышал непривычно правильную русскую речь, она исходила от настоящего японского шпиона, засланного к нам во Владивосток из Японии и долгие годы тренировавшего свой русский в Харбине с русскими эмигрантами.
     Бывали, конечно, и исключения –националисты, боровшиеся за независимость своих республик. Эти люди, как правило, предпочитали родной язык, пытались соблюдать минимально возможные религиозные обряды, хотя бы в минимальном объеме, но знали историю своего народа. Но довоенных националистов было очень мало. Националисты же военного времени расценивались как предатели-пособники фашистам и это было правильно и согласовывалось с понятиями Шухова о справедливости. Особенно ненавистны были свои русские-власовцы. Надо сказать, что предателей- евреев Шухов не встречал.  Разговоры же о том, что эта публика косяками косит от армии, ходили. Однако было очевидно, что за независимость Биробиджана евреи явно бороться не собирались и в плен к немцам не шли, коврижек от них не ждали. Оно и понятно… В бою дрались эти люди отчаянно и знали, за что гибнут.
В отличие от Сашки, Шухов не искал ни исторических, ни каких-либо других причин на занятие тем или иным народом определенного места под солнцем. Он не приписывал целым народам какие-либо определенные характеристики, но пытливо наблюдал и пытался прикинуть на себя те или иные чужие нравы и обычаи. Исключением являлись немцы-они были фашистами и никаких других пояснений здесь не требовалось. Правда, до войны в их дерервне жили несколько немецких семей. С началом войны их куда-то увезли и больше о них никто никогда ничего не слышал. Эти люди были очень любопытны деревенским. Обращали на себя внимание их опрятность, бережливость, чистота вокруг дома. В колхоз их по каким-то причинам насильно не записывали, и это вызывало всеобщую зависть.
Только сейчас вдруг в голову Шухову ударила внезапная мысль. Так, видимо, потому и не записывали немцев в колхоз, чтоб зависть в народе посеять. Это на многое открывало глаза, становилось понятно, почему движимое исключительно интернациональными чувствами, воинское начальство посылало служить латышей на Дальний восток, например, а киргизов- в Латвию. Сторожить русских ставили татар, а татар, украинцев и т.д. Хуже же всех приходилось грузинам-хозяин всячески старался показать свою строгость по отношению к своим соплеменникам.
Вторая мысль вдруг осенила Шухова, как молния: свой национальный правитель-хуже татарина. И он впервые пожалел, что рядом нет Сашки-писателя, чтобы поделиться с ним этим внезапным открытием.  Кстати, о татарах. Он вспомнил, что Сашка как-то рассказывал ему о своей теории оевреивания татар. Что, якобы, еврейские купцы Марк и Поль, пробиравшиеся в Китай из Венеции, чтобы дурить там простодушных китайцев, оставили Чингиз-Хану наложницей красавицу еврейку  Сару- в качестве выкупа за товар, конечно. Впоследствии ее внуки- свирепые ханы Джу-ди (дважды еврей) и Бат-ый (бат-ыегудим, или дочь евреев- так Сара закодировала для соплеменников информацию о своем пребывании в орде в имени внука) огнем и мечем прошлись по России, отбросили ее на века назад в своем историческом развитии. Поэтому-то истинно русский народ понимает, что виной всему не татары и не другие завоеватели: шведы, поляки, французы, немцы-за всем этим незримо стояла невидимая тень еврейского участия.
   Иван Денисович вспомнил эту Сашкину теорию и ухмыльнулся. Он-то хорошо понимал, почему он всегда склоняет голову и отводит глаза, когда любое начальство еще только приближается к нему-это свист татарской плети слышится ему из веков прапрадедов и пра-ох-каких же бабок, снасильничаных татарскими джигитами.
       Нет, сегодня  он мог бы высказать Сашке свою теорию. Ведь, действительно, все это так просто и много раз проверено. Национальному правителю нечего предложить своему народу, кроме привилегий для коренного населения, которое когда-то вышло именно из этой пещеры, что была именно на этой земле. Все, кто пришли по каким-либо причинам из других пещер, мешают однопещерцам жить богато и счастливо. Как только такой шустрый радетель об однопещерцах становится властителем, на этом все и заканчивается. Народ, естественно, работать лучше не начинает, не начинает он лучше и жить, но правителю-то на это наплевать. Он-то свои привилегии взять должен-он то за национальную идею кровь проливал. И он берет и дерет последнюю шкуру с однопещерцев, ведь свалить все беды на инородцев уже нельзя. Все они перебиты или изгнаны. Остаётся один путь-объявить, что и из своего изгнания продолжают они вредить и мешать жить богато однопещерцам правителя и, следовательно, нужно идти на них войной. Победим-и заживем, наконец, богато и сытно!
   Его думы внезапно прервал скрип валенок под грузно-игривой поступью крутобедрой Клавки, приближавшейся к калитке. Иван Денисович орлом  взвился с печи, где думал свою нелегкую думу о национальном вопросе в России, и метнулся накрывать на стол.
    Он схватил ухватом и вытащил из печи казанок с дымяшейся горячей картошкой, затем ловко выставил его в центре просторного, почерневшего от времени, но чисто выскобленного стола. Нарезал крупными ломтями оставшиеся полбуханки ржаного. Выложил на тарелку пару сырых яиц и шмат затвердевшего, еще прошлогоднего, круто засоленного сала. Тут же, отточенной  как бритва заточкой, изготовленной им когда-то уже после освобождения по лагерному образцу, отполосовал от него несколько оттдающих краснотой ломтей.
На душе уже зарождалось то непередаваемое предчувствие задушевной застольной беседы, которое знакомо только русским людям: от еврея до чукчи, включая татар, монгол, грузин и всяких прочих, присоседившихся к этому истинно русскому явлению души наружу инородцев.
Иван Денисович выставил  все ту же, уже почаутю пластиковую емкость пепси-колы, затем — припасенную еще с доперестроечных времен банку кильки в томате. Метнулся с миской в сени за капустой. На крыльце уже слышался скрип досок и похлопывание Клавкиных валенок, не столько, чтобы действительно стряхнуть с них снег, сколько дабы выказать хозяину знак уважения и хорошего воспитания.
В дверь постучали.
Иван Денисович с трудом откатил на роликах внутренний 2-х дюймовый броневой лист, защищавший хилую деревянную дверь избы изнутри, отставил в угол тульскую двустволку, заряженую крупной дробью ( после перестройки эти атрибуты стали неотъемлемой частью любого жилища во всех городах и селах
той огромной территории, которая называлась недавно СССР). После этих приготовлений Шухов, наконец, отодвинул засов и распахнул дверь.
В клубах морозного утреннего воздуха на пороге возникла Клавка. Это была ядреная молодуха лет шеститидесяти от роду. Вся ее фигура была словно единой стальной отливкой с известной скульптуры Мухиной у входа в бывшую ВДНХ.
Но в правой руке, вместо серпа, она держала алюминиевый 3-х литровый бидончик, полный на две трети, как тут же опытным глазом определил Шухов. "Знает норму", подумал про себя Шухов –"молодец баба". Но вслух сказал: "И где же тебя носит, едри твою дивизию, Клавка? Гигнуться можно пока тебя ждешь".
    — Окстись, Денисыч, -сходу выпалила Клавка. Я те не нанималась по утру опохмелку через всю деревню таскать. Чай не из ресторана. Насмотрелся тут фильмов по телеку.
Клавка решительно отстранив Шухова, шагнула в сени.
В тусклом свете лампочки осветилась ее литая фигура, облаченная в причудливую смесь городской и сельской одежды. Ее мощный зад охватывали джинсы, заправленые в валенки, арбузные груди топорщили сельский плюшевый жакет, поверх которого была надета телогрейка, фасона ВОХР. Голову покрывала цветастая в розах шаль. В сенях Клавка проворно скинула телогрейку и валенки и шагнула через порог в избу.
     Шухов шагнул за ней следом, зачерпнув попутно миской квашеной капусты из кадки в сенях.
-Присаживайся, кума, к столу-гостем будешь, -  вымолвил Шухов, доставляя миску с капустой на стол.
Однако Клавка усаживаться не торопилась, первым делом она подошла к окну и распахнула форточку.
-Ну и дух же у тебя в избе,- Шухов, сказала она. Еще не пили, а уже закусить тянет. Ты сколько ж вчера принял, черт старый? И по какому такому случаю?
Клавка повернула могучий стан к портрету Сталина, перекрестилась и только после этого опустила свой туго обтянутый джинсами зад, на лавку перед столом, поставив бидончик рядом. Лавка жалобно заскрипела и прогнулась.
       Шухов опасливо присел с противоположной стороны стола.
-Наливай, что ли, не томи, Кланька, душа горит. Экий ты шустрый, однако, Денисыч, солидно заметила Клавка. Тару давай, мы ведь не нехристи какие, чтобы божий напиток из бидона цедить, а и то, если опера нагрянут –не откупишься, тентерь-вентерь ты недоделаный.
-И то верно,- кума, сказал Иван Денисович смиренно и полез под стол, откуда извлек две пустые бутылки из-под "Абсолюта", завалявшиеся там еще со времен летнего наезда младшей дочери с зятем, приехавших навестить старика из города. Клавка деловито разлила густую мутную жидкость по бутылкам. По избе пошел ни с чем не сравнимый запах самогонки. На душе у Ивана Денисовича полегчало, какая-то неведомая волна пошла от ног к другим частям тела. Тем временем Клавка наполнила самогонкой два граненых стакана, предусмотрительно выставленых Шуховым загодя на стол. Наполнила она их ровнехонько по сотке.
  Шухов знал, что в этом деле у Клавки ошибки быть не может. Еще молоденькой девчонкой подалась она в 60-х в город, пристроилась домработницей в богатой еврейской семье преуспеваюшего адвоката. Он ее со временем прописал даже за какие-то там большие заслуги-услуги. После заведовала пивным ларьком на привокзальной станции. Это было единственное в райцентре место, где торговали бочковым пивом. Разливала его Клавка по кружкам с особым шиком, быстро и, можно сказать,  виртуозно,  не задерживая очередь. При этом, пена в кружке от удара тугой струи о донышко вздымалась кверху и заполняла кружку так, что когда оседала, то пива в ней оставалось точно на три четверти. На этом месте Клавка быстро разбогатела, купила кооператив, "Жигули", приоделась в меха и золото. Все бы так и шло, но со временем Клавка оборзела-стала приторговывать водкой по ночам для особого контингента: таксистов, проводников, урок в законе.
 Короче, в аккурат под сухой закон Меченого загремела Клавка на химию под фанфары с конфискацией. И то ладно, что бывший хозяин, адвокат, помог. Не на всю статью раскрутилась. А там и амнистия. Вот и вернулась в родную деревню в родительскую избу на поселение.
 Эти размышления о Клавкином прошлом не мешали однако Шухову споро разложить по тарелкам немудреную снедь и поднять стакан.
 -Однако, давай Клань, со свиданьицем значит, поехали...- Они чокнулись стаканами с глухим звоном и опрокинули по первой.
   Оба выпили почти залпом в три глотка и почти синхронно стукнули пустыми стаканами о стол. Крякнули, помотали головами, кинули в рот по щепотке капусты. Запивать не стали: первая должна была усвоиться натурально. Иван Денисович почувствовал как по всему телу разошлась приятная благодать, голова стала ясной и звонкой, мысли забились, застукались одна об другую. На душе стало затишно и приятно. Иван Денисович достал из тумбочки початую пачку "Мальборо" и протянул Клавке: -закуривай, кума, -заморские.
-Не Денисыч, — я эту дребедень не употребляю, звиняй. С этими словами Клавка вытащила из-за пазухи кисет. Сыпанула на газетку щепотку махры, нюхнула, скрутила козью ножку и закурила, манерно пуская дым кольцами.
Закурил сигаретку и Шухов. Здоровье уже, конечно, не то, что раньше. Махру, как эта кобылица Клавка, ему уже не курить, ну,  а уж эту заморскую пукалку иногда можно.
-Скушно живешь ты, однако, Шухов,- донесся до него разморенный махрой грудной Клавкин баритон. Хоть бы телек включил. Может Вова Питерский чего скажет путного, не зря же по батьке Путиным кличут.
Иван Денисович покорно щелкнул дистанционным пультом. На экране чудного создания, собранного руками зятя-умельца (когда он еще работал в МТС, а не торговал недвижимостью в городе-реэлтер фуев..) из остатков отечественного "Рекорда" и японки Сони, с затейливой надписью "Панасоник", возник улыбающийся Савик Шустер. Клавка молниеносно метнула в него бутылкой пепси- колы. Экран погас.
 -  Ты  бы, Клав, того, полегче, -сказал Шухов, миролюбиво и ни чуть не удивившись.
Я, конечно, понимаю, не любишь ты их. Но и телевизоры ломать не следует. Чай, на мою пенсию новый не купишь. Кстати, что они – евреи тебе такого сделали, что ты их так ненавидишь? Они ведь такие же, как и мы, люди как люди. Вон раньше, говорят, при царе они могли селиться только в определенной местности-"черта оседлости" называлась. Так ведь и мы-деревенские уже давно к своим деревням прикованы. Паспорта нам не давали, в городах не прописывали, да и сейчас не шибко… Однако, мы как те евреи,  все равно эту черту оседлости покинули, переселились в города. Землю своим потом больше не хотим поливать, хотим жить в городских квартирах, торговать, ссужать деньги под проценты и нанимать домработниц, чтоб жены наши в парикмахерских и маникюрных салонах время проводили, а по ночам отворачивались от нас, жалуясь, как они устали за день. Так чем мы не евреи, кума? Я, например, своего зятя, мужа моей младшей, Пашку-реалэстэйта, так и зову теперь, Шмуль. И ему это нравится, говорит,  клиенты больше уважают. Вот ведь как, а ты? Ведь какой хороший и образованный человек Марк, тебе жить подсобляет, а ты лярва-дура деревенская, так –то ты за его добро всю его нацию прямо под корень извести хочешь, ну прям как Гитлер Адольф. Зря что ли наш народ кровь на фронтах с фашистами проливал? Сами фашистами теперь станем, так что ли, фрау Клавхен?
-Много ты, хер Шухов, о моей жизни знаешь, чтобы евреями меня попрекать, отозвалась Клавка, наполняя по второй сотке стаканы. Давай, старик,  вздрогнем, за Марика, значит, за книгу его. Ты ведь меня зачем позвал Марика книгу обмывать или морали мне про евреев выговаривать?
Оба заглотнули споро по второй сотке. Зажевали уже более основательно салом с картошкой. Откинулись от закуси, продолжая курить. Клавка скинула на плечи цветастый платок, тряхнула головой, разбрасывая редкие, уже с проседью, выжженные перекисью под блондинку волосы.
— Слушай сюда Денисыч,- начала она неторопливо.- Я ведь с евреями свои счеты имею.
 Я ведь с ними уже в 16 годков познакомилась, как в город к Циле Израилевне в услужение попала. Ух и шкурила же она меня. Сама не работала, а за мной целый день наблюдала, каждую вилку и ложку заставляла до блеска драить, пол по два раза перемывать заставляла. А уж как по магазинам и прод. складам я за ней полные авоськи таскала- все руки надорвала. Каждую субботу (шабат по ихнему) должна была я фаршированную рыбу готовить и гостям на стол подавать. Они от этой рыбы прямо млели, а муж-то ейный- адвокат Семен Лазаревич, так он после этой рыбы каждую ночь ко мне в комнату ломился, все норовил свои ласки за мое кулинарное искусство выказать. Говорил, что я рыбу с каким-то особым цимесом готовлю. Он, конечно, не знал, что я лучок с морковкой для рыбы на сальце обжариваю. Мне оно конечно не жалко было-дело житейское, но очень уж я Цили Израилевны боялась – гнала его.
        Так вот за все это, Денисыч, я на них и малого зла не держу. Ну работала прислугой и все тут, а с прислуги, ясное дело, спрашивать надо, и здесь мне еще грех жаловаться. Вон моя подруга Манька, так она к русским, к самому серетарю райкома, товарищу Воскобойникову, в прислуги попала.  Жена его- Матрена Ивановна из нашего же села. Ты ее помнить должен-рябая такая, Гаврилы Додонова дочка, дояркой у нас на ферме работала. Так эта Матрена Маньке такого дрозда давала, что моей Циле и не снилось, а как гости из партийного начальства приезжал и тут уж, как закон,- Маньке баню топить и самой в ней на лавке задом кверху выкладываться. Времена такие были, Денисыч-застой назывались. Вот у них кровь в органах и застаивалась, а Маньке, значит им кровь разгонять, чтоб руководить нами могли сподручней. А особливо, рассказывала, тошно было, когда комсомольская детвора приезжала… Хуб-хрен.., не могу я тебе за столом про такие пакости рассказывать. С этими словами Клавка решительно налила себе третью сотку и одним махом опорожнила стакан в одиночку.
   Затем продолжила.
 -А дело, значит, было так. Однажды весной, в аккурат на ихнюю пасху, которую они пейсахом называют, завалитваются к моим хозяевам гости из самой Москвы. Мама — Берта Яковлевна с сыночком Мариком, а по фамилии они Дейчи, значит. Я сначала думала-немчура, а потом присмотрелась как следует, а я в то время своих евреев уже научилась среди любых национальностей различать. Вижу наши-евреи. Хозяева мои раньше тоже в Москве жили. Сразу стали они с Бертой Яковлевной про московские дела трещать, да все быстро так и как-будто не по нашему.    Они, москвичи,  друг друга  издаля  чуют, как собаки.  И, сойдясь, все обнюхиваются, обнюхиваются  по-своему. И лопочут быстро-быстро,  кто  больше слов скажет. И  когда  так  лопочут,  так редко  русские  слова  попадаются, слушать их — все равно как латышей или румын.
Я только одно и поняла, что парнишка этот у Берты Яковлевны единственный сын и растила она его одна. Отец давно их оставил, Берту Яковлевну на другую бабу променял.  Но она сама сына вырастила, теперь хочет ему высшее образование дать.У них ведь мужик без высшего образования, это все равно как у нас баба без титек.
Марику этому тогда годков двадцать было и учился он в Московском, как ни на есть МГУ, на журналиста значит. Мне этот парнишка сразу приглянулся; кучерявенький такой, блондинистый и голубоглазый, не скажи, что еврей. Видать, что и я ему. Короче, пока они все лето у моих хозяев гостили, закрутилась у нас, можно сказать, смертельная любовь. Решили мы пожениться, тем более, что я уже в положении от Марка была, сыночка ждали. Егоркой решили назвать, как моего деда, которого после раскулачивания куда-то в Сибирь под Томск выслали.
Марк решил меня с собой в Москву везти, перевестись на заочный и идти работать семью кормить, чтоб все как у людей, значит. Однако решить-то он решил, а без материного согласия это осуществить уж никак невозможно было. Потому как она в ихней квартире ответственной квартиросъемщицей числилась, и без нее, понятное дело, меня бы там никто не прописал. Да и вообще Марик без мамы ничего решать не привык, не обучен был. Как только он о решении своем матери заикнулся, тут Берта Яковлевна и заголосит, ну прям как наши деревенские бабы.
"Азохэн вэй,-кричит, — люди: он меня убил, он хочет привести в дом гойку". Это меня значит. Он хочет, чтобы мои внуки были гоями! Горе мне! Если бы его дед Янкель  это видел. Хорошо, что он до этого не дожил. Тут Марик мой и уписался. Тем же вечером они с мамашкой погрузились на поезд и вернулись в Москву. Ну а я поутру в больницу – на зачистку, значит, от еврейского плода. С тех пор я на них, на евреев дюже свирепая стала. Это же надо меня, русского человека, ниже себя посчитали, да и ладно были бы они голубых кровей, а то какие-то евреи местечковые. Это они уж потом, после революции в Москву перебрались, когда дед их по отцoвой линии большим начальником у большевиков стал. Потом я, конечно, узнала, что это у них блажь такая — себя избранной богом нацией считать, ну все равно как, если бы тебя, Денисыч в, сельсовет избрали.
  Со временем, конечно, моя боль притупилась, а любовь не прошла. Я ведь пока пивом на станции торговала, тоже времени не теряла зря. Чтоб от Марка не отстать, заочно окончила философский факультет МГУ. Однажды даже сессию с Раиской Горбачевой вместе сдавала, ну и дуреха же она была, прости меня, господи, царство ей небесное. Как раз под стать муженьку своему-пустобреху.
А не зря я старалась. Спустя много лет Марк ко мне каяться приехал, плакал, просил простить. Говорил, что жену не любит, мучается с ней. Берту Яковлевну давно похоронил и тоже забыть ей не мог до смерти, как она нам жизнь покалечила. А вот оставить жену и переехать ко мне в деревню-кишка тонка. Я ему, конечно, предлагала. "Давай,- говорю- поедем в Израиль, Марик. Tам, говорят, сейчас русских много — сможешь по русски писать. Да и я еще пивком торговать или там уборки делать не разучилась. Проживем,- говорю,- не боись Марик". Так он мне, этот идиот, отвечает:" Я,  Клава,-  говорит,  Россию — родину свою люблю, тут все мои родные похоронены, и никуда я отсюда не поеду".
  — А я вот, Денисыч, уж как евреев не люблю, а ради Марка-поехала бы, а заодно и мир бы посмотрела. Мочи моей нет больше в нашей деревне Гадюкино жить. Но чует, Денисыч, мое сердце. Я свое еще возьму. Уговорю я Марка. Не зря ж я с
г-ном Прохановым в переписке состою, консультирую его, значит. Скоро наши их совсем здесь прижмут, кирдык им наступит. Тогда Марку деваться некуда будет-поедет и меня возьмет.
— Эх, наливай, Денисыч, а то что-то у меня рука дрожать стала.
Шухов разлил по стаканам, конечно, не так ровнехонько, как Клавка, но по сотке с гаком.  -Давай, Клавка, за Израиль, -сказал Шухов. Чокнулись. Выпили молча, думая каждый о своем. Закусили килькой в томате.
А знешь, Клавка, сказал Шухов, как бы выкладывая давно заготовленный сюрприз,
-я ведь вчера по какому случаю  прикладывался.  Корешок мой лагерный объявился, Цезарь Маркович. В Израиле теперича живет. Вот письмо прислал и денежный перевод. В гости меня зовет. Что же это, Клавка, такое получается?  Мы тут на свою страну вместе с тем же Цезарем всю жизнь горбатились. Послушно капитализм разрушали, затем опять таки послушно социализм строили, затем опять его на капитализм перестраивать принялись, и вот те- шиш с маслом имеем! Последние льготы вон хмыри с Вовой Питерским отобрали. А Цезарь на Израиль ни дня не работал, приехал и на тебе и квартира ему и пенсия по старости и надбавка за страдания в лагерях. Детей в колхоз ихний, в кибутц приняли. Землю дали! Живи –не хочу. Сам по заграницам на экскурсии ездит, да вот и мне еще помогать начал. Это же коммунизм какой-то, к которому нас товарищ Сталин вел.
Что же выходит они- евреи- действительно умнее нас?
-Ясное дело умнее, Ваня, -отозвалась Клавка.-Мне это Марк как объяснял. "У вас,
-говорит,- в сказках герой кто? Иван-дурак. Он себе на печи лежит и дураком прикидывается, а печь сама и пашет и сеет и жнет и ложку с кашей ко рту подносит. А Иван –дурак-дураком, но себе на уме. Всех  умнее и удачливее. У вас вон даже богатырь Илья Муромец и тот пол- жизни на печи провалялся.
А вот у нас герой сказок это человек сметливый, трудолюбивый, к профессиям тяготеющий: Янкель-сапожник, Янкель-портной, просто хитроумный Янкель.
Он своей ленью и глупостью не бахвалится, но и ум и хитрость не скрывает. Потому как понимает, если сам о себе не позаботишься, то никакая печь не поможет. "Вон и тебя дружок твой, писатель Солженицын, на весь мир простаком, прислуживающим Цезарю выставил. Видимо, хотел твой глубоко скрытый ум показать, а на самом деле на весь мир тебя ославил".
-Ты это, кума, того. Меру знай,- взвился над столом Шухов. Ты Сашку не трожь.
Он, Сашка-гений. Эта книжонка про нас с Цезарем. Она ведь только тех разбередила, кто до этого ничего о лагерной жизни не знал. А вот ты "Матренин двор" читала? Это ведь о нас  с тобой, дура. Там наша жизнь как на ладони. Что говорить, гений он, Сашка. Гений и есть. А что блажь у него существует во всем евреев винить, ну так это просто блажь. Его, может тоже, как и тебя, еврейская мамка в зятья взять не пожелала. Кто знает?  У каждого свои причины.
 Клавка согласно кивнула.
— Повезло тебе, Шухов. Ты при товарище Сталине сидел. Тогда в лагерях какие интересные люди были, в университет можно не записываться –всему научат. А я вот свой срок уже с полублатными и придурками мотала. Шушера одна, купил-продал-наварил. Это теперь они свои капиталы легализовали и хозяевами жизни стали, потому как новая власть их подрядила для нее воровать и капиталы складывать. А на зоне ходили петухи-петухами. Смотреть тошно. Эх, Шухов, а ну их, евреев этих, к ядреной фене, значит!
 Наливай… Шухов покорно наполнил стаканы по очередной сотке.
— Ну давай, Клавдия Митрофановна, будем! Чокнулись, выпили неторопливо, как ликер. Закусили по сырому яйцу, опять закурили.- Я тебе, Клань, так скажу,- продолжил свою мысль Шухов. Я Сашкину книгу "200 лет вместе" не читал, но говорят, он там во всех наших бедах евреев винит. Якобы это они нам революцию устроили, чтобы русский народ извести. А я вот думаю, что народ в революцию пошел не зря. Ведь большевики нам землю и фабрики обещали. А на деле что? Обманули они нас. Мне потом меньшевики и эсеры в лагерях рассказывали, что это их идея была -не коммунизм, а социализм строить и землей крестьян наделить. А большевики и их обманули, идею украли, а самих в лагерь упрятали –это своих же революционеров значит.  Много повидал я  в лагерях и такого люда, кто всегда за капитализм и частную собственность стоял и с большевиками с оружием в руках боролся. Я так понимаю, что когда наши новые правители опять к капитализму повернули, они должны были этим людям хотя бы по скромному памятнику в каждом городе поставить, хотя бы по махонькой улице их именем назвать. Как они себе когда-то, как жертвам империалистов. Ан не тут-то было. Вчера они капиталистов к стенке ставили, а сегодня сами капиталистами стали, а все вокруг опять в дерьме и с пустыми карманами. Это ведь как, если бы на зоне вдруг начальник лагеря воровской закон принял и так и остался в своей должности и в своем кабинете при погонах сидеть, а авторитетные воры, само собой,-  на нарах.
     — А вообще-то все просто, Кланька. Мы испокон веков крестьяне. В какие города нас ни сели, у нас руки по земле зудят. Вот и дети мои готовы за 100 километров на огороды ездить-картошку с луком выращивать. Да дай нам землю- мы горы свернем, все на свои места встанет. Вот я, не смотри, что уже 80, а завтра бы пахать и сеять пошел. И дети бы домой вернулись. Так нет же. Меченый свою перестройку не с земли, а с болтологии начал. Дарую вам плюрализм, говорит, а в это время заводы и землю нашу его чиновники уже делили между собой. Бориска- тот урка попрямее будет: берите, говорит, суверинитета и демократии, кто сколько сможет.  Да уж, он то взял. Всем родственникам на века хватит...
           А на кой мне их плюрализм и демократия, когда моя баба уже 10 лет как померла, а на других баб у меня уже женилка не работает. Мне бы пару соток земли и трактор маленький, я б им всем тогда плюрализм показал-вот такой… — и Шухов характерно согнул руку в локте.
— Однако, Вань, все это мечты. Сказала Клавка. А на деле это они нам этот плюрализм показали. А как добро народное меж собой поделили, то и плюрализм забрали. Вот и Марк-дурень, не скажи, что еврей. Все о необходимости демократии пишет,  да евреев перед твоим Сашкой Солженицыным обеляет. А, действительно, на кой нам она – эта демократия без земли? И что она есть такое: всем давать? Не успеешь скидавать… Это вот как раз партийцы бывшие быстро усвоили. Как и в революцию, воров и урок себе на подмогу позвали, когда добро делить надо было и народ в страхе держать, а теперь и их потихоньку отстреливать начали. Правда, многие авторитеты успели большие капиталы сколотить, в губернаторы и депутаты прорваться. Их уже так просто не сковырнешь.
-Эх Шухов, сам знешь не хуже моего, что такое беспредел. Паханы нами правят, Денисыч. Они нас имеют, а мы им подмахивать должны и еще радость свою выказывать. А по правде говоря, так нас этому батька-товарищ Сталин выучил.
Пару столетий еще точно помнить будем. Вот и весь разговор. Эх, а пожить- то как хочется по человечески! Нет Денисыч, увезу я таки Марика в Израиль, христом-богом клянусь. Век свободы не видать! С этими словами Клавка махнула внеочередные сто грамм и закусила куском шпига с хлебом.
-Давай-ка мы с тобой, Денисыч, споем,- предложила она.
Шухов взял с лавки гармонь. Любовно погладил.
Растянул меха и пробежал пальцами по пуговкам, нажал на басы. Полилась мелодия. Шухов запел:
 
   " И тогда по железной,
     По Сибирской дороге...
     Всем составом товарным..
     А… Воркута-Магадан..
 
    Это Гена Зюганов
    И братишка Лукьянов-
    Всем кайла да лопаты
    А… — выполнять встречный план… "
 
— подхватила Клавка вторым голосом. Клавка кинула платок на пол и пошла в пляс. Изба заходила ходуном. Портрет товарища Сталина тепло улыбался и подмигивал со стены. Казалось, он так и хочет сказать: "харашо вэсэлитесь, товарищи, так передо мной даже товарищ Хрущев нэ плясал."
     А за стенами избы продолжала завывать метель. Дело шло к вечеру, начинало смеркаться. Тетя Клава умаялась плясать и присела на лавку.
-Однако, пора мне Денисыч, засиделась я у тебя.- С этими словами Клавка засобиралась. Они обнялись. -Ладно, Денисыч, тут тебе еще на завтра на опохмелку будет-знай мою доброту.
-Спасибо, Клань. Мой тебе совет на прощанье: учи иврит-пригодится.
Клавка шагнула за порог и нетвердыми шагами побрела на свой край деревни.
" Артилеристы, Сталин дал приказ..."- понеслись над деревней звуки любимой строевой песни тети Клавы..
Оставшись один, Иван Денисович сел на лавку, обхватил голову руками и задумался. Перед его глазами опять понеслись картинки его долгой жизни. Так прошло несколько часов. Уже стемнело. Шухов щелкнул выключателем, хотел включить свет. Свет не загорался. "Вот гад рыжий",- выругался Шухов,- отключил, значит, за неуплату". Он зажег свечу. Медленно наполнил стакан на четверть и залпом выпил. Закусывать не стал.
     Внезапно, в голове наступило какое-то небывалое просветление, озарение, можно сказать. Иван Денисович достал из сундука старую ученическую тетрадку с адресами, порылся в ней, взял мобильник и стал набирать номер.
-Привет, Цубундер,- сказал он в трубку. Да я это, я- Шухов, Щ-138.
Конечно жив, чего мне сделается. А ты как? Я слышал, ты еще при деле, не завязал. Правда. Так вот. Ксива мне нужна. Нет, не паспорт. Метрика. Моя затерялась давно. Сможешь нарисовать? Говоришь очередь большая, на три года вперед расписано. По старой дружбе, Цубундер. Я в долгу не останусь. Я вот решил за кордон податься. Тебе избу и огород оставлю. Будешь под дачу использовать.
Лады, говоришь? Так вот, ксива мне к завтрашнему утру нужна. Договорились?
Тогда записывай: отец- Шухов (Шухман) Денис Яковлевич, русский, мать-Шнейдер Песя Боруховна, еврейка. Не, правда, вот те крест. Всегда подозревал, говоришь? Правильно подозревал. Ну бывай, Цубундер, а я  к тебе завтра поутру за ксивой заскочу. Да, с дарственной.
-Не обману-не обучен. Шухов выключил телефон.
Завтра предстоял тяжелый день. Пора укладываться.
Засыпал Шухов, вполне довольный. Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый. На дню у него выдалось сегодня много удач: опохмелка в кредит, задушевная беседа с Клавкой и наконец-озарение: надо ехать.
Завтра, наконец, он выйдет на свободу. Он уже решил, что портрет Сталина и лагерный бушлат он в Израиль с собой не возьмет, оставит в избе в подарок Цубундеру.
Таких дней  в его  сроке от звонка до звонка было  29220. Двадцать прожитых високосных годов добавили ему  20 лишних дней к сроку.