Мой отец

    Я хотел бы сказать, что мой отец заботливый, нежный, ласковый и самый лучший на свете. Да только то будет ложью, а Сарковские не привыкли так откровенно врать себе. Мой отец не жесток по отношению ко мне, отнюдь, да и к маме он тепло относится, я даже видел, как они держатся за руки всякий раз, когда нам всем грозит опасность. В последнее время таких ситуаций все больше. Но все же я бы не рискнул назвать нашу семью счастливой и крепкой. Папа – политик и спонсор бандитской группировки, «крыши» по-иному.
   В детстве, лет до семи, в отсутствии отца мама всегда обнимала меня, гладила по голове, хвалила и давала много сладостей, никогда не повышала голос и прощала мне всевозможные мелкие пакости. Перед сном она обязательно заходила, чтобы поцеловать меня в лоб, и каждый раз шептала, что все будет хорошо, тем самым успокаивая скорее себя, чем меня. И, быть может, я бы не расстраивал так часто любимую мамочку своим постоянным нытьем и капризами, не разбивал бы ее вазы, не выдергивал бы прекрасные распустившиеся розы, которые мама сама сажала. Своими дурацкими выходками я хотел только привлечь внимания человека, на которого я мечтал быть похожим, которого я боготворил. Этим человеком являлся мой отец – ну просто безупречно выглядевший и вызывающий восхищение у десятков женщин, бывающих у нас на вечеринках, его боготворила и мама. Но у отца никогда не было времени на меня. Все мои знаки внимания вызывали в нем гнев, раздражение, иногда я доводил его до такой степени, что он срывался на крик.
      А однажды я ослушался маму и забежал к отцу в кабинет, мне не терпелось увидеть его, ведь папа не оставлял нас надолго, а тут его не было две недели. И вот я влетел к нему, желая обнять, но отец жестом заставил меня остановиться посреди комнаты и попросил «выйти вон». Я в свои пять лет почему-то (!)не мог сообразить, что отец не просто так просматривает какие-то бумажки, а на его лице гримаса боли и отчаяния, злости, что он ужасно устал для объятий со мной, как, впрочем, часто и случалось, что я должен немедленно уйти, не нервировать его, но я же был непослушным ребенком, и поэтому сделал еще несколько шагов, споткнулся о загнувшийся краешек ковра. Пока падал, то задел и разбил статуэтку, испугался и умудрился задеть чашку с чаем на его столе, который пролился на что-то чрезмерно важное для отца. Всего одна сотая доля секунды, и глаза отца наполнились ужасом, он кричал что-то вроде «твою мать», и тогда в первый и последний раз ударил меня наотмашь по щеке. Я упал и заревел навзрыд, никогда ранее не испытывавший такой боли, отец быстро отобрал сохранившиеся листочки в сторону и положил сушиться испорченные и, словно одумавшись, неловко помог мне подняться и заверил, что больше не позволит себе подобного. Я кивал, сглатывая слезы, он погладил меня по голове, глядя на меня с виноватым выражением, и пообещал купить мне щенка, о котором я давно грезил. Щенка мне купили, я был очарован щедрым жестом своего папаши, напрочь забыв об ударе, бегал по поместью с новым другом. Но даже когда я задушил «друга», слишком крепко обняв его, то горе мое продлилось недолго. Отец объяснил, что я не должен лить слезы по твари, что я обязан контролировать свои эмоции, никому не показывать свои слабости. С того дня я стал тщательно копировать жесты, мимику, слова, манеры и даже походку своего отца. Потому что он сильный, справедливый и щедрый.
    Я рос, мои капризы и истерики вместе со мной. Я стал убеждаться, что по-другому отец на меня не реагировал. Он все же реже срывался, и, действительно, сдержал свое слово и не бил меня больше. Но взглядом мог задавить так, что я два дня мог провести взаперти наедине со своими кошмарами. Мама, конечно, старалась дарить мне ласку, но я не ценил ее, мне был нужен только Он. Когда я пошел в школу, то по приезду домой в отсутствие отца срывался уже на мать. Я не научился владеть эмоциями настолько, чтобы не выплескивать их всем скопом, я не сумел обойти заучку Рокалину по всем предметам, я ходил в любимчиках у математика Динорина, но вызывал раздражение у большей части преподавателей, я рос неудачником, не оправдывал надежд отца и наполовину. Я идеально копировал его жесты, манеру растягивать слова, ненавидел всех, кто ниже по статусу, и открыто показывал им это (чего делать тоже, оказывается, не стоило). Я много спрашивал у отца о его делах в Правительстве, подслушивал разговоры за закрытыми дверями отцовского кабинета, знал о Всаднике (главаре «крыши»), о том, что отец должен был там кого-то подставить, обмануть, завербовать, на что он с радостью и отзывался, но получал взамен только сухие комментарии «займись уроками, сын, не мешай взрослым», хотя в элитной школе-пансионе и получал нужную информацию одним из первых. Я отчаянно не мог понять, что мне сделать, чтобы отец меня любил.
    В тринадцать я готов был забить троицу друзей  до смерти, потому что они превосходили меня во всем, заставляя сгорать от зависти и снова получать порцию критических замечаний от отца взамен желаемой похвалы. Так, например, Настю Рокалину я ненавидел за ее всезнайство, разумеется, Митю Степина – за долбаный героизм и популярность (заступался за всех обиженных и оскорбленных, чтоб его), Тимура Липина – за то, что их много, черт возьми, все они рыжие от головы до пят, и их мать – курица-наседка вместе с отцом-недоумком любили своих отпрысков всех до единого. Я у родителей был один, но не получал и толики любви, сколько доставалось нищебродам Липиным. Хотя Степина, пожалуй, я и правда ненавидел сильнее из этой троицы. Да потому что, в отличие от друзей, тот не был по-настоящему счастлив от того количества внимания, которым его наделяли остальные, не собирался геройствовать, но геройствовал. Я хотел обладать всем этим, я предложил ему дружбу в шестом классе, но он отказался принимать мою руку. Он не собирался делиться тем, что ему так претило, а мне было необходимо как воздух. Что ж, Степина я, наверное, тоже не смог бы убить, как и Бориса Осиповича, вставшего на пути у моего отца, послужившего причиной начавшихся неприятностей. Я трус и неудачник. Отец не говорил мне таких слов, но я все понимал по его глазам и ощущал себя полным дерьмом, которое, однако, верило, что сумеет все исправить и добиться гордости от папы.
    Я всегда плохо осознавал на протяжении всего детства настоящие причины такого равнодушия к себе со стороны папы. Я же не знал и не понимал, что мой отец сначала в девяностые вступил в банду убийц под руководством маньяка по прозвищу «Всадник», потом скрывался от милиции, выдумывал все изощреннее показания для нового слушания в суде, тратил несметное количество состояния на откуп, а после здорово завертелся в Правительстве, возвращая у этих олухов свои же деньги в трехкратном размере. И что он яростно ненавидел и одновременно любил моего деда, своего отца, он потому и ударил меня в тот день, потому что  то была дата десять лет как ушел из жизни Сергей Сарковский. Бумаги были ничем иным, как письмами деда к отцу, которые тот нашел только в тот день, и в них было множество извинений перед сыном, объяснение своих поступков и т.д. Но мой папа, видимо, не очень хорошо учился на ошибках своего отца. Спустя тринадцать лет отец снова вляпался в самое дерьмо, и тогда я снова не понимал, насколько все это глубоко и опасно.
    Мне шестнадцать, я все осознаю, мой отец отсидел в тюрьме и стелется перед Всадником, вымаливая прощение, а я не имею даже чертового выбора, чтобы хоть что-то изменить и нахожусь во всей этой грязи дальше моего отца. В этом я его превзошел, браво, Александр! Но я не могу сказать, что мой отец неудачник и ничтожество. Я не оправдываю и не боготворю его больше. Было большой глупостью применять свои таланты на службе у маньяка, но я знаю, что отец был счастлив, когда это чудовище исчезло. И надо иметь недюжинную смелость и наглость заявляться потом к внезапно вернувшемуся Всаднику, растерявшему все человеческое до последней капли, отец вернулся, догадываясь, что, в общем-то, милости не будет. Можно было метнуться на другую сторону, сбежать из страны. Впрочем, я не знаю, был ли у него выбор, что в двадцать лет, что сейчас, в сорок. Надо отдать ему должное, мы действительно у Всадника на особом месте. Как бы там ни было, кто бы ни был прав, а кто виноват, я останусь со своим отцом до самого конца. Я знаю, что его дух не сломлен, и что он за нас с мамой сделает все возможное, чтобы вытащить из ямы, и никто не помешает мне помогать ему в этом. Любит ли меня отец? Любит, и я уверен в этом, потому что никто и никогда не обнимал меня так сильно, как он, когда вернулся после тюрьмы домой. Никто и никогда больше не увидит стоящих в его глазах слез, которые так и не вырвались наружу из-под толстого слоя маски, и не услышит охрипшего голоса «оберегай маму, сынок». Мой папа самый лучший на свете, и он вновь поднимется на ноги, обещаю.
А.С.Сарковский. 15 сентября 2007
 
     — Сильно написано, Александр, вы заслуживаете «Отлично» за такое сочинение и полностью освобождаетесь от наказания, — вещал голос учителя русского языка Светланы Вячеславовны Шиловой, сидящей в кресле за учительским столом. Напротив сидел худой и бледный Саша Сарковский и немигающим взглядом смотрел в окно.   
    — Мне все равно, как вы его оцениваете, — сухо произнес Александр, неотрывно наблюдая за движущимися облаками за окном. – Директор не одобрит, что вы меня вообще наказали.
    — Петр Витальевич одобрил мои действия.
    Саша взглянул на учительницу и изогнул бровь в удивлении.
    — Даже так? Может, он еще и тему предложил?
    — Нет, но идею дать вам написать сочинение, одобрил.
    — Светлана Вячеславовна, позвольте, я кое-что скажу юноше, — послышался голос Бориса Осиповича. Васильков вошел в кабинет.
    Александр сначала стушевался, нервно посматривая на вошедшего бывшего директора пансиона, а ныне простого учителя физики. После возвращения Всадника Васильков был первым в списке врагов старого маньяка. Именно Борис Осипович был учителем у этого самого Всадника, чьего имени я до сих пор не знаю, и, когда Васильков занял пост директора, Он собирался стать учителем в нашем пансионе, но Борис Осипович не принял его, отверг. С того дня начался путь Всадника, и он не терпел, когда кто-то смел ему отказывать.
     — Доброго вечера, Александр, — почтенно поздоровался старик. Шилова отошла в сторону. Старковский фыркнул, сложив руки на груди. Он смотрел на бывшего директора с неприязнью. – Я очень рад, что ты сумел так хорошо изучить своего отца. Ты не трус, Саша, и не неудачник, как и твой отец, но ты не способен на убийство, и у тебя есть выбор. Общество по борьбе с преступностью, в которое вхожу я, примет тебя и твоих родителей под свою защиту, подумай еще раз, пожалуйста. Сейчас  твоя семья в большей безопасности, и у Куницына много своих забот, поэтому он не станет тратить свое время на ваш розыск, поверь.
     Куницын, выходит, фамилия Всадника. Александр покраснел от гнева, сжал кулаки и рывком поднялся на ноги.
    — Да идите вы все к черту, грязные лгуны! Мне не нужна ваша помощь! – прокричал он, подходя к столу и подкидывая вверх листы своего сочинения. –  Ненавижу вас всех!
   Старковский-младший перевернул напоследок стул и пулей выбежал из кабинета русского языка. Шилова тяжело опустилась на стул, прикрыв глаза ладонью, а Борис Осипович грустно покачал головой. Последний шанс позволить Александру перейти на светлую сторону пошел крахом.