Правдивая Исповедь Здорового Человека

        «ПРАВДИВАЯ ИСПОВЕДЬ ЗДОРОВОГО ЧЕЛОВЕКА»
                                             

(Небольшая, неигровая атипичная повесть-пьеса для одного хорошего актёра и внимательных зрителей)

Главные в пьесе:

ЗДОРОВЫЙ ЧЕЛОВЕК: Хороший актёр без званий и заслуг. Любой возраст в состоянии мужской доблести и достоинства. Одет: чёрные ботинки со шнурками, чёрные штаны с флотским ремнём, тельняшка, чёрный флотский бушлат.

ГОЛОС: Известен только со слов Здорового Человека.

ЗРИТЕЛИ: Различные люди, любой национальности и вероисповедания, не мешающие Здоровому Человеку правдиво исповедоваться и внимая каждому его слову. Последнее не обязательно.

ДЕКОРАЦИЯ: Всё что окружает Здорового Человека и Зрителей. Декорацией может пользоваться только Здоровый Человек, иногда руководствуясь советами Голоса.




Действие первое, оно же и последнее.


На сцене нечто подобие жилой комнаты. Редкая мебель занимает небольшое пространство вокруг важно стоящего в центре стула. Заунывная мелодия переходит в веселящий фокстрот и снова возвращается к заунывности. Всё это счастье освещает тусклая жёлтая лампочка, повисшая своим малым электрическим теплом над стулом. Сумрак мистерики сгущается, мелодия звучит громче, Зрители притихли, и на сцене появляется, сам, очень одинокий, правдивоисповедующийся Здоровый Человек. Он появляется незаметно. Ступая осторожно, он обходит всю комнату,  беря в руки различные предметы и внимательно их рассматривая. Закончив обход и осмотр, он подходит к стулу. Смотрит на стул. Смотрит на лампочку над стулом. Резко садится на стул спиной к Зрителям и, вцепившись обеими руками в спинку стула, начинает скакать на нём, как на лошади, поворачиваясь вокруг своей оси. Проскакав, таким образом, половину круга, он оказывается лицом к лицу со Зрителем и останавливается. Смотрит в одну точку, тяжело переводя своё громкое усталое дыхание. Во время его скачки мелодия постепенно ослабляет свой звук, становится тише и, не исчезая совсем, остаётся фоном волновать действие и Зрителей.

ЗЧ: (задумчиво, глядя поверх Зрителей) Главное, когда садишься верхом на лошадь, понимать, что садишься именно на лошадь, а не на стул. И, тем более, садясь на стул, не говорить никому, что ты верхом на лошади. Особенно если тебе за тридцать и на тебя смотрят незнакомые тебе в общественном месте. Нет, если ты ребёнок, тогда другое совсем дело. Это умиляет и заставляет взрослых самих вернуться туда, назад в детство. Все сразу вспоминают свои невинные шалости, вызывавшие смех у взрослых, не лишённых чувств. Так что, никогда не говорите никому, сидя на стуле, что вы верхом на лошади. Это нервирует и приводит к единственному заключению, что вы: или выживший из ума, или «как вам не стыдно». Сделайте такой эксперимент: возьмите и сами нарисуйте детский рисунок на холсте, на котором изображено всё что угодно, но только не здравый смысл, оденьте его в дорогую и красивую рамку, прикройте стеклом и говорите всем, что это работа великого авангардного импрессиониста-супрематора. Следите внимательно за реакцией того, кто начинает рассматривать рисунок, как шедевр, с неподдельным вниманием, изучая небывалые мазки великого мастера. Зная, что это работа великого, он непременно вам скажет, что это шедевр. Но, как только вы скажете ему, что этот самый шедевр вы нарисовали сами, вы тут же станете его противным врагом, и даже если вы ему покажете подлинную картину любого другого мастера, он из скрытой ненависти к вам, вежливо ответит, что он забыл дома очки или что-нибудь в этом роде. Так что, если вас спросят, что это вы делаете на стуле, отвечайте, что испытываете его на прочность. В вас сразу поверят и скажут что вы – молодец. Вы мастер своего дела и знаете в нём толк.
Большинство любят, когда им льстиво лгут или лживо льстят. Это всегда приятно большинству. Большинству всегда нравится то, что невыносимо избранным. Лесть мила и приятна. Когда идиоту – слышите, я не говорю дураку. Дурак это сказочный персонаж и все знают, что в конце любого приключения, он окажется умнее всех. Дурак – это звание. Его нужно заслужить.
Продолжим. Когда идиоту, и, к тому же, не догадывающемуся об этом, из вежливости, дабы не портить с ним каких-то там отношений, всегда говорят, что он большая умница, не подозревая, что после этого возведения его в ранг гениев, тот становится ещё большим идиотом. Но, он начинает верить в то, что он умный и к нему нужно относиться с уважением. Теперь он понимает, как он ошибался на счёт себя, нелепо подозревая своё нормальное состояние в таком низком звании, неся себя вперёд, расталкивая и топча всё прекрасное, им не созданное. Как ошибались окружающие. Но во всём этом присутствует странная странность. Я специально не говорю «парадокс», — с некоторых пор терпеть не могу этого слова, – а странная странность. Она присутствует среди всего. Такая, своего рода, формула. Если идиоту постоянно говорить, что он – гений, в конце концов, он становится гениальным идиотом. Если гению говорить, что он – идиот, он станет гением, с замашками идиота. Если идиоту говорить, что он идиот, он становится идиотом. Если гению повторять, что он гений, он, в конце концов, станет идиотом.  Но это ещё не всё. Гений, совершающий идиотские поступки, остаётся гением, совершающим идиотские поступки. Идиот, совершающий гениальные поступки, остаётся идиотом, совершающим гениальные поступки. Гений и идиот, идиот и гений. Круглая недосягаемая замкнутость. Вечность. Все о ней говорят, все о ней знают, но никто не видел и, тем более, не понимает. Как бесконечность. Все говорят, спорят, но точно знают, что и у вечности, и у бесконечности есть начало и конец. Рождаются с этой мыслью. Кричат. Высасывают её из груди матери в виде молока. Опять кричат. Их убаюкивают, говоря, что скоро всё закончится. Крик становится ещё громче. Обратите своё внимание на художников – я имею в виду истинных художников, а не оформителей дешёвых книжонок и вульгарных витрин – как они радуются, с печальной тоской в сердце, что их произведение закончено. Они закончили. Всё. Они ставят точку. Всё. Конец бессонным ночам и поискам единства. Всё.
А может не стоит ставить точку? Что, в данном случае, означает точка? Жирная или малозаметная точка. Что она означает? Точка. Не многоточие, не запятая, точка.
Точка означает смерть. Пусть маленькая, но смерть. Пусть не физическая, то есть, с точки зрения биологии, необратимое прекращение биологических процессов в клетках и тканях организма, но смерть.
Гренуй, желал найти аромат любви и нашёл его. За что и был сожран толпой обожателей, желавших сначала только прикоснуться к ангелоподобному, а потом оторвать хоть маленький кусочек от него. Он стремился к этому через боль и ненависть, и исчез совершенно счастливым. В этом и состоял его замысел. Это было смыслом всей его жизни. Он дошёл до точки и поставил её. Умирать счастливым приятное состояние. Попробуйте.
Все, рано или поздно, задают себе вопрос: а в чём смысл моего, порой нелепого существования? Не для чего живу, а смысл? И, не найдя ответа, начинают издеваться над окружающими. Кидают этот вопрос в пустоту. И начинается сотрясание воздуха. Потому что все уже задавали себе этот вопрос. Но каждый хочет выглядеть, в глазах вопрошающего, эдаким философом. Особенно за стаканом дешёвого портвейна. Все хотят залезть в бочку, пока Диоген отсутствует по нужде. А всё гораздо проще. Нужно, задав себе вопрос, подумать. Просто подумать – наедине с самим собой – и ответить, только, разумеется, честно. Это самое главное условие. Быть честным и справедливым к самому себе. Сложно. Только тогда ответ будет правильным. И единственным.
А смысл состоит в том, чтобы искать. Пусть это будет полнейшим безумием в глазах окружающих, но это и есть смысл. Поиск. Сквозь полное отвращение и смех. Достигнув желаемого – умираешь. Становишься слоняющимся без дела мертвецом. И если, после смерти, не возникает желания жить, тогда смерть становится твоим постоянным и верным спутником. Она подсказывает – ты делаешь. Ты делаешь – она радуется, ища новую жертву. И чем дальше, тем естественнее смерти других. Смерть после смерти. Это становится постоянством. Немым тревожным постоянством.
Но можно пытаться всё вернуть. Можно. Задумать новое и снова искать. Чем дольше ищешь, чем дольше идёшь к заветному, тем дольше жизнь после смерти. Это трудно, порой, кажется, не возможным, но пробовать стоит. Вопреки всему. Всем. Стремление. Вопреки суждениям и домыслам потерпевших поражение.
Так что, если вас спросят, что это вы делаете на стуле, отвечайте, что испытываете его на прочность. Тогда все не станут вам мешать, радуясь за вас. Вашей смерти будут искренне желать только работники «ритуальной службы».  

На последних словах, взгляд Здорового Человека опускается вниз и останавливается на одном из Зрителей. Он долго смотрит Зрителю в глаза. Осматривает всех Зрителей, так же пристально глядя каждому прямо в глаза.

ЗЧ: Большое спасибо, что пришли. Меня распирают чувства, но я их сдерживаю, чтобы не расплакаться. Слёзы призывают к жалости, а мне это сейчас не нужно. Я не хочу, чтобы вы меня жалели. Мне нужно чтобы меня слушали и, главное — слышали. Это трудно, но будьте великодушны сейчас ко мне. Это невероятно сложно, когда говорящий неприятен, незнаком и несёт на понятном языке непонятную чушь. Но я вас прошу. Иногда кажущийся бред, не так уж и опасен для окружающих. Вредно не осознавать, что это бред, а осознавать что этот бред вокруг тебя. Осознавать, что всё то, что приносило тебе радость и делало счастливым, в один прекрасный день, который станет самым отвратительным днём в твоей жизни, превратится поначалу в кошмар, потом станет жгучей болью и, в конце концов, станет вместе с тобой одной не прекращающейся тупой болью. Простите, это выдержки из сносок  длинного абзаца, оставленного всеми, поэта. Не забытого, а оставленного всеми. Это очень важно. Правда, стихов этого поэта никто не читает и вовсе не печатает, но знают, что он где-то есть и что-то ест. Он дышит тем же воздухом что и все, оставившие его, только понимает он его по-другому. Не так как все, оставившие его. Он слышит те же самые звуки, только его инструменты настроены в другой тональности. Не как у тех. Он видит красоту в красоте и уродство в уродстве. От этой честной искренности все шарахаются. Прячутся в самые дальние углы и затыкают уши. Натягивают свои шапочки с маленькими дырочками на свои испуганные глаза, чтобы если что, можно было подсмотреть. Им страшно. Только поэтому они прячутся. Они боятся, что кто-нибудь почувствует их страх. Увидит их жалкими и беспомощными. Они хотят казаться сильными и добрыми, создавать иллюзию быть всеумеющими и всезнающими. Я лично знал одного такого, но он умер, не оставив после себя ничего, кроме того что все его забыли. Об идиотах и мерзавцах плохо говорить нельзя, значит, не будем попусту тратить время. Хотя как это можно потратить время? Время проходит, пролетает, проплывает и совершает ещё много всяких глаголов. Его нельзя потратить, сколько не пытайся. Оно было, оно есть и оно будет. Потратить можно только лишь свою жизнь, обменяв её на мнимые ценности, отшвыривая истинные. Истину знают многие, но только избранные понимают её совершенство, вступая на трудный путь поиска истинного. Того самого, что им крайне необходимо. Из необходимого рождается мысль, переходя в идею, минуя всякие преграды, она разрывает познание, и появляется зримый — не только для глаз — образ. Но этого не достаточно. Нужно научить, этим образом пользоваться. Не заставлять, не внушать, не заражать, как венерическими болезнями, а просто показывать образ. Те, кому образ ясен и приятен – останутся, остальные вернутся в хлев к своим яслям.

Здоровый Человек неожиданно замолкает и прислушивается. Тишина. Только звучит мелодия. Он осматривается по сторонам. Начинает скакать на стуле, поворачиваясь вокруг своей оси. Оказавшись спиной к Зрителям, он встаёт со стула и подходит к серванту. Берёт в руки пистолет.

ЗЧ: Пользоваться чем-либо, гораздо легче, чем создать это самое либо. Всё это давно написано прописью истины. Осталось, самое сложное – суметь правильно прочитать.

Смотрит на пистолет. Спрашивает у зрителей.

ЗЧ: Вот откуда он здесь, а? Чей он? Давно ли он здесь? Стреляли ли из него?

Нюхает ствол пистолета.

ЗЧ: Нет. Не стреляли. Пахнет кровью. А крови нет. Странно. В крови много железа. Чистый и тяжёлый. И совсем не страшный. Потому, что он у меня в руке.

Целится в Зрителей.

ЗЧ: Есть одно правило: никогда не целься в живого человека. А сколько исключений из этого гуманного, здравого правила. Как будто в неживого целится это здраво. Вы, наверное, тоже замечали одну страшную особенность по отношению к оружию: взяв его в руки, хочется испытать его силу. Тут же, мгновенно. Осознание того, что благодаря этому куску железа вы стали могущественнее, приводит вас в эйфорический экстаз. Вы теперь распоряжаетесь жизнью других. Вам решать их дальнейшую судьбу.

Перестаёт целиться в Зрителей. Опускает руку с пистолетом вниз и смотрит на него.

ЗЧ: Решать судьбу. До тех самых пор, пока у вас не кончатся патроны. Всего каких-нибудь несколько выстрелов назад вы были прекрасны до ужаса в своей власти, и вот — она закончилась. Всё. Вы снова обычный, но непривычная ненависть окружающих заставляет вас ожидать. Нет, не смерти. Это слишком просто. Смерть что: пришла незаметно, чмокнула в горячий лоб, пальцами щёлкнула и наблюдай за суетой вокруг тебя стеклянными глазами. Смерть после смерти – вот чего боитесь, нет, не вы, не вы, а ваше внутреннее, которому вы не доверяете, пинаете его и ежеминутно ему врёте. И никакого раскаяния. Ни угрызений, ни тяжести. Ничего. Пустота.

Кладёт пистолет на место, предварительно протерев его носовым платком.

ЗЧ: Лежи здесь с миром, великий распорядитель. Жди своего. Он обязательно придёт и распорядится.

Смотрит на лампочку. На стул. На Зрителей. Подходит к стулу. Садится на него спиной к Зрителям. Скачет, держась за спинку, и снова оказывается лицом к Зрителям.

ЗЧ: Большое спасибо, что вы пришли. Я очень благодарен вам за это, и рад. Меня переполняют чувства, но я скрываю их, чтобы не показаться слишком эмоциональным. Эмоции мешают правильно действовать. Эмоции переполняют и выливаются наружу, не в силах сосредоточиться на главном. Все силы растрачиваются до, а не после. А я ещё даже не начал свою историю. Отвлекаюсь на разные разности в мироощущении. Я так устроен и с этим ничего нельзя сделать. Ничего. Никак. Пустота. Нужно начать. А как? Это самое трудное – начать. Начать с чего? Здравствуйте, меня зовут, я занимаюсь тем-то…. Скучно. Приторно притворно. А как начать? Сказать, с чего всё началось? Прямо в лоб. Не интересно. А может лучше и не начинать? Но вы же пришли, чтобы выслушать меня. Не выслушивать, а выслушать. Странно. Странная странность. Человек будет исповедоваться, а ему ещё за это и заплатят. Гениально. До идиотизма гениально. Скажи мне об этом кто-нибудь год, один месяц, один день и час назад, я бы непременно рассмеялся над этой весёлой шуткой. Ещё один способ для великого комбинатора. Но это происходит, и происходит прямо сейчас. И я участник этого. Мало того, я – главное действующее лицо. Но я сам этого хочу. Я хочу исповедоваться вам всем, присутствующим здесь сейчас.

Он скачет на стуле. Проскакивает полукруг. Он снова спиной к Зрителям. Вскакивает со стула. Говорит немного сбивчиво, с волнением.

ЗЧ: Я этого никогда не делал, поэтому буду всё делать так, как я это чувствую. Это будет несколько необычно. Не как к этому все привыкли. Никаких служителей культов. У них я уже был. У них для меня только один адрес, но об этом позже. Всему — своё. Своему – всё. Я сказал, что я здесь главный. Это не совсем в действительности так. Исповедующемуся необходим  слышатель. Слушателем может быть любой, даже на очень короткое время. А вот слышателем быть – это ответственность. Ответственность быть подобострастным и беспристрастным к исповедующемуся. И в самом конце отпустить все грехи. Только грехов никаких нет. Их не существует. Есть только одно, не вписывающееся в жизнь. Это извращённость. Всё, что делается насильственным путём, без желания и согласия — всё это и есть извращение. Всё остальное естественно. Натурально. Природно. Вот и сейчас всё происходит при общем желании и согласии. И никакой тайны исповеди не будет. Оставим это. Большинству необходимо выговориться, а не исповедоваться. Это разные понятия об искренности. Похоже на нравоучительное наставление? Нет. Категоричное нет. Я не пришёл никого ничему не учить. Это мы оставим для учёных мужей. Для их лекций и проповедей. Я не хочу этого. Я хочу другого.
Для того чтобы был понятен человек, его нужно, хотя бы немного знать. Прочувствовать его внутренний мир. Верить ему. Стать с ним одним целым. Пройти с ним его дорогами. Только тогда исповедь принесёт облегчение. Поэтому я вам всё это говорю сейчас. Мне не нужны ваши отзывы по поводу, прав я или нет. У нас не дискуссия. У нас здесь сейчас начнётся исповедь. Вернее, она уже началась. Та самая необычная, к  которой никто из нас с вами не был готов. Единственное, что нас сейчас объединяет, это то, что вы пришли слышать, а я пришёл исповедоваться. Мне нужно собраться с мыслями. Восстановить всё в хронологическом порядке. Мне нужно немного. Собраться нужно. С мыслями.

Ходит по сцене. Думает. Останавливается. Смотрит на лампочку. Смотрит на стул. Подходит к стулу. Садится на стул спиной к Зрителям. Сидит. Начинает скакать на стуле, не разворачиваясь. Останавливается. Сидит спокойно. Встаёт со стула. Смотрит на стул. Садится на стул лицом к Зрителям. Смотрит на Зрителей. Встаёт со стула и разворачивает его. Садится на стул к Зрителям в профиль.

ЗЧ: Спасибо вам, что пришли меня слышать. Это для меня очень нужно. Мне необходимо, чтобы меня слышали. Я много раз пытался начать исповедоваться, но все эти попытки заканчивались совершенно скоро. Те, кому я хотел исповедоваться, начинали со мной спорить и давать различные указания. Конечно, они пытались меня слышать, но к моему разочарованию их слышимость только обостряла их собственный слух к самим себе. Это, наверное, оттого, что я неверно начинал мою исповедь. Я не знал – как, и поэтому искал. Искал каждый день, каждый час, каждую минуту. Я не говорю только про обычных. Я говорю вобщем. Среди тех, кто готов был меня слышать, но не справился, были близкие мне, они, собственно, первые оставили меня. Незнакомых хватало на дольше, но они с явным пониманием кивали мне и безучастно смотрели на меня своими безжизненными глазами. Дольше всех выдержал один, по виду, умный старичок, но и он не выдержал моего присутствия, предложив мне услуги своего знакомого профессора по психиатрии. Я совершенно спокойным голосом кричал ему, что я здоровый человек, он — мило улыбался и медленно протягивал свою сухую руку к швабре. Нет, я, конечно, всё прекрасно понимаю, вернее, понимал. Но теперь я всё понимаю. Понимаю, что если кому-то сказать, что ты не такой, как обычные, у него появляются сложные выводы, насчёт вашего умственного равновесия. Всё это происходит из-за непонимания ситуации. И я её не понимал. Сейчас понимаю. А раньше не понимал. Теперь понимаю. Ситуацию.
Знаете, я всегда был оптимистом, но при этом писал стихи. Хорошие стихи. Я знаю. Писал стихи. Все когда-нибудь сочиняли и писали стихи, но для меня это была моя жизнь. Я не мог без этого. Я дышал поэзией. Я сочинял. Сочинял и писал. Сейчас только сочиняю. Не пишу. Не запоминаю. Ушло куда-то вдохновенье, а вместе с ним ушла любовь. Любовь. Ушла вся, совсем. Я даже не помню, какая она на самом деле. Любовь ушла. Нет, я, конечно, искал её. Но всё безрезультатно. Много ездил, много видел. Но чувство собственной значимости закрыло все остальные. Притупилось всё во мне. Я стал скептически относится к окружающему меня миру. Я не верил, если мне рассказывали о летающих тарелках. Не верил и хохотал, приводя в тревожную обиду, того, кто мне это рассказывал. Я хлопал его по плечу и предлагал не пить в полнолуние. После этих своих слов, я хохотал ещё пуще. В остальные чудеса я так же не верил. Не верил и хохотал я до определённого момента. Момента истины. Рано или поздно он наступает у каждого. У меня он наступил ровно один год, один месяц, один день и один, нет – уже, почти, два часа назад. Это было в прекрасный, как это принято называть, романтический вечер. Я познакомился с очаровательным созданием в музее изящных искусств. Она была мила и застенчива. Я давно не встречал таких на своём пути. Вот, подумал я – это она, та самая, единственная. Вру. Не подумал. Я испугался. И от страха подошёл к ней. Она стояла одна возле колонны и смотрела на картину какого-то Петрова «Объяснение». Я подошёл к ней так близко, что почувствовал свой запах. Так только кобель может определить, подходит ему сука или нет. У животных всё естественно. Всё небезобразно. Без обсуждений. Честно. Я смотрел на неё, она смотрел на картину. В том, что картина называлась «Объяснение», есть что-то символическое. Есть какая-то двоесказанность. Это я сейчас всё понимаю, а тогда я просто смотрел на неё, а она на картину. Я открывал и закрывал рот, как рыба. В голове шумело, в горле стало сухо, рубашка прилипла к мокрой спине, внизу живота забилось сердце, все слова стали непонятными и отказывались звучать. Она почувствовала мой взгляд и покраснела. Не ушла. Просто покраснела. Я стоял молча. Она стояла молча. Мы молчали. Наконец, бодро заикаясь, я назвал своё имя. Она вздрогнула и, не глядя на меня, ответила, что ее имя Ольга. Оля. Красивое имя. Ей очень подходило это имя. Это редко случается, когда имя подходит человеку. У неё всё было на месте.
Мы стали часто видеться. Говорить про всё, что нас окружало. Мы проводили много прекрасных часов вместе. Я написал три стихотворения. Всего три, но одни из лучших. Они не были посвящены ей, но она мне очень помогла. Она была моим вдохновением. Она вернула меня. Мне нужен был подарок для неё. Для Оли.

Здоровый Человек встаёт со стула. Подходит к серванту. Смотрит на вещи, лежащие на серванте. Опускает голову вниз. Качает головой. Возвращается к стулу с улыбкой на лице. Садится на стул. Смеётся. Качает головой.

ЗЧ: Мне нужно было что-то подарить ей. Я всё обдумал. Что я мог ей дать, кроме прекрасно проведённого дня?

Здоровый Человек поворачивает голову в сторону серванта. Опускает голову вниз. Качает головой. Смеётся.

 ЗЧ: И вот наступил тот самый день, когда отношения между мужчиной и женщиной перестают быть отношениями. Особенно, если мужчина женат, а женщина его об этом не спрашивала.
Сейчас я немного отступлю от главного, чтобы потом было яснее.

Здоровый Человек встаёт со стула. Подходит к серванту. Берёт в руку куклу в сером платье. Возвращается к стулу. Другая рука что-то прячет за спиной. Ногой разворачивает стул спинкой к Зрителям. Садится на стул лицом к Зрителям.
Рассказывая, смотрит на куклу.
 
ЗЧ: Я был женат в то время, когда познакомился с Олей. С женой мы терпели друг друга. Сначала, конечно, были чувства, и мне казалось, что это любовь, но, увы – всё очень быстро кончилось. Как у Толстого в «Крейцеровой сонате». Мы не ругались, не ссорились и не дрались. Ничего этого не было. Мы начали терпеливо относится друг к другу. Как друг к другу. Она работала и молчала. Я сочинял и писал. Ей некуда было пойти – она из другого города – я жалел её. Она читала мои стихи и жалела меня. Ей не нравились мои стихи. Она вообще не любила поэзию. И не понимала её. Она только мастерски это скрывала от меня. Всегда. Это закончилось, когда я случайно услышал, как она, смеясь, рассказывала…

Здоровый Человек показывает, что прятал за спиной в другой руке. Это точно такая же кукла, в таком же сером платье.

ЗЧ: …одной из своих таких же, что её «ущербный ничем не занимается, а то и делает, что стишки сочиняет». Я не сказал ей, что слышал, но с тех пор всё кончилось. Я перестал жалеть её, она перестала жалеть меня. Мы стали терпеть. Ей это вполне подходило. Мне было всё равно. Началась обычная семейная жизнь.

Здоровый Человек встаёт со стула и относит кукол к серванту. Открывает дверцу и прячет их внутри. Стоит возле серванта. Возвращается к стулу и садится на него в профиль к Зрителям.

ЗЧ: Я стал реже бывать дома. Ночевал у друзей и знакомых. Пытался пить – не помогает. Были женщины. Не помогло. Начал ходить в театры, на выставки, в музеи. Там всё началось. Там и закончилось.
Мы с Олей были на каком-то празднике у её подруги, не то день рождения, не то ещё какая-то ерунда, и засиделись до позднего вечера. Честно говоря, меня давно не прельщали шумные посиделки. Огромная многокомнатная квартира. Много разного народа. Много выпивки. Дым столбом. Музыка всех направлений и возможностей. Мы были среди всего этого шума. Оле нравилось. Мне нет. Я не был противником шума, но и сторонником тоже не был. Нейтралитет я тоже не хранил. Если меня спрашивали, нравится мне в этом шуме, я отвечал, что не нравится, но не очень.
Я всё пытался уединиться, но такого места в квартире не оказалось. Разве что на кухне было поспокойнее. Я варил кофе. Оля слушала какого-то паренька с серьгами на лице. Он пошло рассказывал про своё неудачное романтическое приключение, которое продлилось два часа. Кофе начал шипеть в турке, и я услышал приятный и спокойный мужской голос: «Тебе пора». Я обернулся. На кухне сидела Оля, и стоял паренёк. Ни одному из них голос не подходил. У паренька был противный, гнусавый и медленный, а у Оли красивый. Я удивился и, услышав шипение на плите, выключил конфорку. Голос снова повторился, сказав то же самое. Я резко обернулся. Все те же и на том же месте. Я выглянул из кухни. Никого. Странное ощущение. Чувство опасности. Настороженности. Непонятности. Ожидание чего-то и к тому же нехорошего. Оля заметила мою тревогу. Я ответил, что пока всё хорошо. Вечер продолжился. Мы снова влились в шум компании… Месиво звуков. Запах выделений. Всё в тёмном густом тумане. Редкие вспышки света. Идиотский смех. Всё завертелось, закружилось, и я спрятался на балконе. Я смотрел на звёздное небо и пытался понять, что может быть общего у Оли с такой компанией. И не понимал, вспоминая наши встречи, разговоры, молчания. Теперь понимаю.

Здоровый Человек замолчал. Посмотрел на Зрителей, внимательно разглядывая реакцию каждого. В глазах Здорового Человека отражается вопрос: «А вы понимаете?»

ЗЧ: Нас пытались оставить ночевать, но Оля категорически отказалась. Она сказала, что живёт недалеко и, что я её провожу. Я никогда её не провожал домой. Мы всегда встречались и расставались на одном и том же месте в летнем парке. Мы шли по ночному городу и молчали. Возле своего дома она пригласила меня на чашку чая.
Самый лучший предлог прекратить высокие отношения. Всего лишь чашка чая. Я не ханжа, и Оля мне очень нравилась, но всё так быстро происходит. Слишком быстро. Я не этого хотел. На чашку чая. Зайти. Оля приглашала меня зайти к ней на чашку чая.
При этом голос её немного дрожал. Я был готов, но не думал, что это будет так скоро и так просто. Очень похоже на главу из приторно-любовного, за уши притянутого, романчика. Но без этого нельзя. Никак нельзя. Вообще – можно, но не сегодня и не сейчас.
Конечно, никакого чая не было. Чай – это банальный призыв к совершению обряда, установленного самой природой. Идти против природы – безумие. Мы и не пошли. Мы пошли к ней в квартиру. Мы стояли в коридоре и молчали. Наши полнокровные дыхания выдавали нас с головой. Она сняла очки и я, наконец, увидел её глаза не за прозрачными увеличительными стёклами, а, что называется, вживую. Они были светлые и испуганно призывающие. Движения были неуверенными и неловкими, как у девственников, решивших покончить со своей привычкой, быть героями насмешек со стороны окружающих…
Красиво, правда? Только во рту противно стало, как после съеденного много сладкого. Пить хочется. Но это подождёт. Продолжим.
…Когда я дергаными движениями приблизился своими губами к её губам, в голове что-то зашумело, щёлкнуло и мужской голос, кашлянув, сказал, что «мне пора». Так как голос был в голове, я не мог понять, как он появился без моего ведома. Я остановился и стал оглядываться. Никого, кроме нас с Олей. Оля спросила, всё ли у меня в порядке. Я посмотрел на неё и, в свою очередь, спросил, одна ли она. Она сказала, что одна и что случилось. Я ответил, что только что слышал мужской голос. Она отстранилась от меня и, взяв меня за руку, провела по своей квартире. Нигде никого не было. Даже в ванной и туалете. Я успокоился и быстро уговорил себя, что мне послышалось. Я внутренне рассмеялся и прижался к Оле, чтобы её поцеловать, но мужской голос строго предупредил, что это ни к чему хорошему не приведёт. Теперь я отстранился от Оли. Она удивлённо посмотрела на меня и спросила, что случилось. Я был встревожен и, не обращая внимания на её вопрос, спросил: она ничего не слышала? Она отрицательно замотала головой, тревожно глядя мне прямо в глаза. Наверное, она что-то увидела в них и ушла на кухню. Голос в моей голове приказал, чтобы я бежал отсюда без оглядки. Я испугался. По-настоящему. Не понимая, что происходит, повинуясь голосу, я быстро открыл дверь и быстро убежал.
Олю я больше не видел. Опять вру. Я её видел, а она меня — нет. Это было спустя полгода. Я тогда в магазин вышел. Она шла по улице под руку с каким-то симпатичным пареньком, ведущим на поводке милого маленького пёсика. Паренёк что-то рассказывал, Оля смеялась, пёсик уверенно метил деревья. Вид у всех троих был исключительно счастливый. Было ли мне грустно? Нет. Мне было уже всё равно. Всё равно. Было. Мне.

Здоровый Человек замолчал. Задумался. Посмотрел наверх перед собой. Посмотрел на мебель справа от себя. Снова наверх перед собой. На Зрителей. Впечатление такое, что он прислушивается к чему-то или кому-то.

ЗЧ: Да, именно всё так и было на самом деле. Именно так всё и началось. Именно так. Началось. Или намного раньше? Раньше было – раньше. Но слышать я начал именно в тот вечер, когда…. Голос. Слышать.

Вскакивает со стула. Ходит по сцене. Хватается за голову. Хватается за предметы. Останавливается. Смотрит на лампочку. Медленно поворачивает голову в сторону стула. Смотрит на стул. Подходит к стулу. Садится на стул лицом к Зрителям. Смотрит на зрителей.

ЗЧ: Сейчас закройте глаза и представьте себе то, что я начну описывать. Это важно. Это совсем нетрудно. Вы тогда сможете понять, то, что видел, слышал и чувствовал я. Вы поймёте. Я тоже закрою глаза. Так легче говорить. И так…
Я выбежал из дома и побежал по улицам. Вокруг тёмная ночь. Пустые улицы. Тёмно-жёлтые деревья. Кошки врассыпную. Стук собственных ботинок. Тяжёлое дыхание от непривычки. Сухость во рту. Ядовитая липкая слюна. Остановился. Прислушался. Плюнул. Слюна на подбородке. Бешено молотит сердце. Потной рукой вытер слюну.  Слушаю. Хриплое дыхание лёгких. Лёгкий ветер. Шелест газеты. Скрип качели. Всё. В голове шумит. В висках стучит. Голоса нет. Никакого. Ни мужского, ни детского мужского. Никакого человеческого голоса. Медленно пошёл. Сердце молотит. Закашлял. Изо рта далеко вылетел коричневый сгусток. Сплюнул. Приступ тошноты. Всё вокруг завертелось. Круги перед глазами. Вырвало прямо на асфальт. Месиво из еды и питья жёлтого цвета. И пена. Шипит. Вытер рот. Глубоко вдохнул тёплый воздух. Легче. Сердце молотит. Во рту горечь. В голове шумит и скачет игла по закончившейся пластинке. Сел на асфальт. Прислонился затылком к холодному дому. Закрыл глаза. Опустил голову. Дыхание лучше. Сердце реже. Глубокий вдох. Медленный глубокий выдох. Отпустило. Не знаю что, но отпустило. Встал. Осмотрелся. Начал вспоминать. Узнал улицу. Сделал первый шаг к дому.

Здоровый Человек замолчал. Открыл глаза. Посмотрел на Зрителей.

ЗЧ: А дальше случилось то, ради чего мы все здесь. Я снова услышал голос. Вернее, не голос. Я услышал пение. Оно было в моей голове. Оно шло из моей головы. Не извне, а из моей головы. Понимаете? Отчётливое пение. Пел мужской голос. Я никогда не слышал этой песни, но я знал её. Я знал все слова. И музыку. Я стоял и смотрел на длинную тёмно-жёлтую улицу. Я беззвучно шевелил сухими горячими губами. Я молча подпевал:

На открытый порог положу сто дорог,
Растворюсь в синеве беспокойного неба.
Кину в землю зерно, напою смех вином,
Соберу в руки горсть покорного хлеба.

На забытый причал, где меня лёд венчал,
Положу кровь ручьём на темнеющий иней.
Затяну узелок на страданья колок,
И на чёрной траве нарисую картину.

Улыбнусь тишине, плюну в душу вине
И на пятки прибью золотые подковы.
Вспять судьбу поверну, милой сердце верну,
Разрешу трогать там, где висели оковы.

На чело положу крестацвета нужду,
Обниму чай-дурман разрисованным телом.
Поднимусь над Землёй, стану белой змеёй,
И налью белены, между словом и делом.

Оторвусь в полный рост, разомну зверю кость,
Утолю разум-плоть беззаботно, умело.
Разобью грусть-стакан и войду в птичий стан,
И по ниве пойду безнаказанно смело.

Я тепло отворю, семь грехов натворю,
Расскажу небыль-сказ красноокому ветру.
Сквозь разбитый стакан вижу точеный стан,
Да из резаных ран колокольное лето.

На забытых местах вороньё на крестах,
Разнесло пустомель по земле и заветам.
Вот и всё, ухожу, на прощанье скажу:
                                    «Все, что было со мной – без вопросов ответы»


Здоровый Человек замолчал. Открыл глаза. Посмотрел на Зрителей. Встал со стула и стал медленно ходить по сцене.

ЗЧ: Я был, словно под гипнозом. Слова лились в моей голове, попадая в такт, выдерживая ритм, ложась на спокойную приятную мелодию. Песня закончилась. Голос исчез. Но мне послышалось, что кто-то добродушно смеялся внутри меня. От странного ощущения, я не мог пошевелиться. Я стоял каменной статуей живого Командора. «Эй», — тихо позвал я. Тишина вокруг. Тишина в голове. Страшная тишина. Пугающе тихая. Я посмотрел вокруг, и уже хотел сделать новый шаг к дому, как неожиданно для себя, остановил движение. Всё, что окружало меня — дома, деревья, фонари, небо, молодой месяц – всё оказалось искусственным. Всё замерло. И абсолютная тишина. Я не слышал своего дыхания, стука сердца. Никаких звуков.

Здоровый Человек замолчал. Прислушался.

ЗЧ: Абсолютная тишина. Я топнул ногой. Тишина. Хлопнул в ладоши. Тишина. Заорал во всю глотку. Тишина.

Здоровый Человек замолчал. Прислушался. Посмотрел на лампочку. Посмотрел на стул. Сел на стул лицом к кулисе.

ЗЧ: Что думает любой из нас, не услышав ни звука? Правильно. Оглох. Перестал слышать, значит – оглох. Я повторил всё: топнул, хлопнул, заорал. Ни звука. Оглох. Это была мысль. Первая, после песни. Но я её не услышал. Я её понял. Необычное ощущение. Понимать не кого-нибудь, а понимать самого себя. Понимать, но не слышать. Такого я ещё никогда не испытывал. Не буду говорить, что я удивился. Ничего такого не было. Я встревожился. Такое испытываешь, когда впервые ощущаешь, как сводит низ живота при первом зрительном вожделении обнажённого тела противоположного пола. Или примерно так. Во всяком случае, я почувствовал именно это. И тоска. Тоска от следующей мысли: всё вокруг молчало и не шевелилось. Как будто кто-то нажал на паузу и остановил самое важное в жизни – время. Я понял, что не только не слышал своего топота, хлопков и оранья – я всего этого не чувствовал. При этом мне стало неприятно жутко. Я потрогал себя. Везде. Ничего не чувствую. Я потрогал асфальт, дом, дерево. Ничего. От следующей мысли я пришёл в ужас. Я не чувствовал запаха. Никакого. Я сильно втягивал носом воздух, но, кроме того, что я только это понимал, ничего не происходило. Я всё понимал, но ничего не ощущал. И вдруг стало темно. Абсолютно темно. Я понимал, что я есть, но не понимал где.

Здоровый Человек развернулся к Зрителям и закрыл глаза.

ЗЧ: Мне почему-то вспомнилась, вернее сказать, я понял, что вспомнил, одну пытку. Так поступали с пойманным преступником или ещё каким-нибудь неудачником в Японии. Я не знаю, в какой хронологической последовательности всё происходило, поэтому перескажу всё своими словами.

Здоровый Человек открыл глаза и посмотрел на Зрителей.

ЗЧ: Преступнику или неудачнику отрезали ноги и руки, отрезали язык, выкалывали глаза и лишали слуха. После этого его клали в комнату и оставляли наедине со своими мыслями и воспоминаниями, при этом поддерживая жизнедеятельность оставшихся органов в его оставшемся организме. Постепенно, несчастный сходил с ума. Сходил с ума. Становился сумасшедшим. Жизнедеятельность организма больше не поддерживали. После этого он умирал. Сумасшедшим…
Теперь вы знаете, что почувствовал, вернее, понял я. А понял я только одно – свершилось. Наконец-то, свершилось. Ко мне пришло то, о чём мне долгое время твердили многие. Я стал не идиотом, не гением: я стал сумасшедшим. Я это понял. Говорят, что если кто-то считает себя сумасшедшим, то все радуются вокруг и поздравляют его с тем, что он, на самом деле, нормален. Даже, если он и совершает что-нибудь из ряда вон выходящее. А если после этого самого из ряда вон выходящего тот скажет, что он нормален, все потихонечку крадутся к телефону и вызывают «карету» с крепкими парнями. На тебя надевают белую просторную рубаху с длинными рукавами и погружают в полное спокойствие. И ничего отрезать не надо. Просто лежишь себе мыслящим растением и смотришь в потолок без малейшего движения, поскольку любое — даже самое лёгкое – движение, причиняет неземную боль во всём твоём теле. Один укол и ты не опасен даже для амёбы, на которую стал похож.
Но всё когда-то началось и когда-нибудь должно закончиться, даже самый короткий миг. Даже самая маленькая часть мига заканчивается. Она пролетает незаметно, где-то, совсем рядом, но даже она имеет своё начало и свой конец. И не нужно думать о конце в каком-нибудь другом, циничном смысле. Конец один, а то, о чём многие думают, услышав это неприятное слово, имеет своё имя. И имя ему – пенис. И никогда концом он не был, а был, есть и всегда будет началом. О нём нужно говорить с гордостью, а не как о какой-то грязной и похотливой штуковине. Вот когда это начало становится бездейственным, тогда оно превращается в конец. Вот и мне пришёл конец, но не в том смысле, о котором я говорил несколько секунд назад, а настоящий. Я понял, кем я стал. В этом есть какое-то облегчение. Но только я начал это понимать, как брызнул яркий свет, и вернулись все ощущения. Я стал слышать, видеть и чувствовать запах. Причём запах был отвратительным. Он состоял из пыльной обуви, грязной одежды и потного тела, от которого разило – не пахло, а разило – парфюмерным перегаром. Запах ворвался в голову и открыл слух. Неприятное свистящее дыхание. После вспышки яркого белого света глаза увидели улыбающийся редкозубый волосатый рот, говорящий «слав те госп, живой. А я уж хотел тя помыть». Я отшатнулся (после пустоты, очень непривычное ощущение) и увидел перед собой нечто, вроде некто. То есть, это и был некто, только во всём грязном и пыльном. Он тоже шарахнулся от меня и, махнув рукой, быстро пошёл по улице и исчез, свернув за угол дома. Я быстро встал. Никогда не делайте этого после пребывания в пустоте. Как и я, вы потеряете равновесие и упадёте. Я упал и стукнулся лбом об асфальт. Почувствовав боль, я понял, что вернулся. Только ещё не знал – куда. Я перевернулся на спину и стал осматриваться. Я лежал на том же самом месте, где попал в темноту. Была всё та же ночь, то же небо и всё, что меня окружало до посещения пустоты. Пролежав несколько минут, я почувствовал холод в спине и, медленно поднимаясь, встал на ноги. Было никак. Но оно было. Кто я? Вспомнил. Где я? Знаю. Очередное испытание: сделать шаг. В сторону дома. Я закрыл глаза и шагнул. Открыл глаза. Всё по-прежнему. Пахнет, слышу, вижу. Ещё шаг. Всё так же. Ещё шаг. Ещё. Кончилась пустота. Нет её. Я делал шаг за шагом. А была ли она, пустота? Была. Несколько шагов. Главное не побежать. Не спугнуть. Шаг за шагом.  Почти идеально. Сердце в норме. Дыхание прокуренное, но можно сказать, что и оно в норме. Тело не болит, кроме маленькой ссадины на лбу. Я потрогал её пальцами. Немного печёт, но это хорошо. Значит я снова здесь. Я вернулся. Я перестал сутулиться, выпрямил спину и зашагал бодрее. С каждым шагом всё уверенней и уверенней. Шёл я долго, не торопясь. Растягивал удовольствие, наслаждаясь своим благополучным возвращением. Это было тогда, в пустоте, когда я радовался ей и своему открытию. Теперь я радовался возвращению из пустоты. Мне не было одиноко. Я шёл и пытался вспомнить свои ощущения. Что-то ещё оставалось в памяти. Но с каждым шагом, приближающим меня к дому, всё растворилось и превратилось лишь в воспоминание о пребывании меня в пустоте. Я вошёл в парадное дома, где живу. Услышал, как капает из трубы вода. Увидел паутину на этой трубе. Втянул носом её ржавый запах. Всё, как и было несколько часов назад. Только чего-то не хватало. Я не мог понять чего. А его не хватало. А не хватало душевного покоя. Я поднялся на пятый, последний, этаж и в напряжении замер. Вместо тяжёлой бронированной двери, которую поставили в позапрошлом году, красовалась, обитая дерматином, старая дверь с прибитой на неё табличкой: «Осторожно, кабель! 5м». Если назвать моё состояние шоковым, это будет, даже не банальностью, которой я не боюсь. Нет. Моё состояние было близко к возвращению меня в пустоту. Я посмотрел на двери соседних квартир: всё на месте. Слева дверь благородного и честного пьяницы, всегда возвращающего взятое в долг; справа – дверь верной бляди, долги отдающей качественным минетом. Всё в полном порядке, но только давно. Я постоял, переминаясь с ноги на ногу, и достал из кармана брюк ключи. Стало холодно. Коварный озноб током прошиб всё тело и застучал молотком на лбу, как раз в том месте, где была ссадина. Я посмотрел на ключи. Они были от этой самой двери в мою квартиру. Тот же брелок в виде жёлтого шарика с улыбкой, те же два простых ключа. Один жёлтый: от нижнего замка. Другой «белый» — от верхнего. Не соображая, что происходит, я, поочерёдно щёлкнув двумя замками, открыл дверь. Дрожа всем телом от колючего точечного холода, я вошёл в квартиру и, включив в коридоре свет, закрыл входную дверь. Всё, что находилось в квартире, было старым, как тогда, ещё в позапрошлом году. Я вошёл в кухню и сел на маленький низкий табурет, сделанный ещё моим дедом, собранный им без единого гвоздя. «Вот ты и дома», — сказал в моей голове мужской голос. Я посмотрел на жёлтый маленький будильник в виде игрушечной совы и на рядом висевший позапрошлогодний календарь. Мне стало просто, и я заснул.

Здоровый Человек замолчал и опустил голову на грудь. Встал со стула и подошёл к серванту. Налил в стакан воды из хрустального графина. Сделал глоток. Вернулся к стулу. Сел на него лицом к Зрителям. Поставил стакан с водой рядом со стулом.

ЗЧ: Так я вернулся назад. Я не понимал, как это получилось – я очень устал. Спал я крепко. Спал на полу, во сне свалившись с табурета. Когда я проснулся, голос в моей голове приветствовал меня: «Выспался?». Я ответил, что не знаю.
— Пока не знаю.
— «У тебя ко мне есть много вопросов, задавай, не стесняйся» — продолжал голос, пока я вставал с пола.
Я покачал головой, потёр пальцами виски и ушёл в ванную. Там было зеркало. Единственное в квартире.
— «Самое главное, что от меня нельзя уйти. Я могу, а ты – нет. Так что, привыкай».
Я молчал. Вернее, старался не думать. Точнее, думал, но о совершеннейшей ерунде.
— «Не старайся, ничего не получится. Я не муха, чтобы от меня отмахнуться. Я не тот, перед носом которого, можно захлопнуть дверь. Мне безразлично, что ты думаешь и о чём. Подумай лучше об этом».
— Что тебе нужно? Чего ты хочешь от меня?
— «Я буду твоим собеседником и, если понадобится, советчиком».
— Зачем?
— «Просто так, от скуки».
— От скуки.
— «Ну, не совсем от неё. Ладно, нам с тобой нужно как-то приспосабливаться друг к другу. Сосуществовать».
— И долго нам с тобой сосуществовать?
— «Пока мне не надоест или я не пойму, что ты уже самостоятельный и можешь обходиться без моей помощи».
— А кто тебе сказал, что мне нужна помощь и вообще: что всё это значит?
— «Что именно?»
— Я сошёл с ума?
— «Как это?»
— Ну, вот посмотри: всё вот это вокруг меня, ты считаешь это нормальным?
— «А что изменилось?»
— Всё!
— «Не кричи, я тебя прекрасно слышу. Что всё?»
— А ты не видишь? Всё старое. Зеркало, вот, мутное. Единственное. Я вернулся в прошлое. Тебя слышу. Это нормально?
— «А чем твоё прошлое отличается от настоящего или, скажем, будущего?»
Я начал обдумывать всё. И заметьте: абсолютно трезвым. Я смотрел на себя в зеркало, пытаясь найти в нём ответ. Открутил кран. Полилась холодная вода. Я подставил голову под струю. Мысли бегали. Голова стыла. Вода лилась. Громко капали капли. Голос молчал.
— «Ты, кстати, если хочешь со мной разговаривать, то говори вслух. А то я скучать начинаю», — сказал голос.
— То есть?     
— «Я тебя не слышу, когда ты думаешь».
-Ты серьёзно?
Я выключил воду. Взял полотенце с двухнедельным запахом и стал вытирать свои мокрые волосы. Я улыбался.
— «Почему молчишь? Говори».
Я вытер волосы и повесил полотенце на место. Я продолжал улыбаться и молчать. Я понял, что если буду молчать, то ему это, в конце концов, надоест и он исчезнет, а вместе с ним и всё это кошмарное видение.
— «Если ты думаешь, что избавишься от меня своим молчанием, то это твоё глубочайшее заблуждение».
— А говорил, что не слышишь.
— «Я и не слышал. Я просто знаю, что ты там себе удумал. Не старайся. Ничего не получится».
— Я и стараться не буду. Я просто буду молчать.
— «Ах, вот как? Ну-ну, давай попробуем».
— Тут и пробовать нечего. От скуки сам исчезнешь. Я терпеливый.
– «Ну-ну. Желаю успехов».
Он засмеялся и исчез, а я вышел на кухню и стал готовить себе чай. В голове было тихо и спокойно. Голос молчал, я улыбался и смотрел на старенький чайник, стоящий на плите. Голубое пламя газовой горелки тихо шептало. В чайнике потрескивала накипь, и вдруг в голове началось чтение реферата на тему «Что такое память и как её тренировать». Вы даже себе представить не можете что это такое. Хотя кое-кто из вас, конечно же, испытывал сие «наслаждение». Отличие заключается лишь в том, что если где-то что-то громко звучит, то можно просто заткнуть свои уши или уйти в другое место. В данном случае всё было в корне наоборот. Я закрыл ладонями уши – голос зазвучал громче. Я выбежал из кухни в комнату с закрытыми ушами – голос стал ещё громче. Я начал громко мысленно сам себе петь песню про то, как «врагу не сдаётся наш гордый «Варяг», но она (песня) служила лишь лёгким фоном. Голос не кричал, но был невероятно громким, сильным и хорошо поставленным. Я заорал изо всех сил:
— Заткнись!
Голос замолчал. В голове шумело. Звучала последняя фраза: «Человеческая память становится невероятно беспомощной, если её не тренировать». Она повторилась несколько раз, как будто это было горное эхо в склепе, и стихла. Она стихла, а шум остался. Противный шум такой. Не исчезающий. Как сифилис. Сифилис можно только залечить, но вылечить – никогда. Как раковая опухоль. Если она появилась, тогда всё – дни сочтены. Рак – это прекрасная возможность всем работникам медицинских структур нажить себе хорошее состояние на чужом горе. Все медицинские служаки прекрасно знают, что рак – это приговор. Корчат сочувствующие рожи, режут острыми скальпелями быстро умирающее, гниющее тело, и вытягивают последнюю надежду в виде всяческих материальных благ. Как приговорённого к смерти: если он ранен, то его сначала лечат, а потом под радостный вой возбуждённой толпы, жаждущей чёрствого хлеба и кровавых зрелищ, казнят. Вот так и шум. Остался и шумел. Не звенел, не гудел, не трещал, а шумел. Не пронзительно, а постоянно и очень длинно, как приговор. Я убрал руки от ушей. В голове шумело. Я вернулся в кухню.
— «Ну, как?»
— В голове шумит.
— «Сейчас пройдёт. Сядь, посиди. Теперь всё ясно?»
— Ясно. Я сдаюсь. Шум убери, а то голова сейчас лопнет.
— «Быстро ты. Ну, это нормально. Голова не лопнет. Поболит и перестанет. А шум убрать я не могу: нет такой способности».
— А у тебя их много?
— «Много. Одна. Одна, но самая лучшая».
— Одна? Это, по-твоему, много?
— «Когда, у тебе подобных, много способностей – это значит, что ни одной из них они пользоваться не умеют. Хватаются за всё, и не доводят ничего до конца. Должна быть одна, но самая лучшая».
— Ну-ка, просвети.
— «Думать».
— Думать?
— «А ты пробовал думать? Все считают, что это возможность решать всякие насущные вопросы. Порой дурацкие и никому не нужные. А думать – это способность. Это мастерство, которое оттачивается долгие годы. Способность думать – признак мудрости. Дурак учится на своих ошибках. Умный – на чужих, а мудрый их не совершает. Прописная истина. И, главное, мудрая. Она была, есть и будет самой единственной и самой лучшей. Она существует долго».
— Как долго?
— «Вода закипела».
Я встал с табурета и выключил конфорку. В голове перестало шуметь. Звучал только голос.
— Ты не ответил. Как долго?
— «Сколько себя помню».
— И сколько ты себя помнишь?
— «Сколько себя помню».
— Издеваешься?
— «Отнюдь».
— Ты просто не помнишь.
— «Я помню. Сколько существую – столько и помню».
— И сколько же ты существуешь?
— «Сколько себя помню».
— Ладно, я понял. Ты существуешь столько, сколько себя помнишь.
— «Совершенно верно. Ты чай-то будешь пить?».
— Буду. Сначала выясню, когда ты появился, а потом уж и чаем займусь. Значит, ты появился давно?
— «Если ты имеешь в виду дату моего появления, как это у вас принято, то отвечу прямо: я не веду летоисчисления. Я был, есть и буду. Нельзя считать время тем, что можно считать».
— А вот здесь я с тобой не согласен. Я, например, знаю дату, и даже время своего рождения.
— «Это неправда».
— Тебе документы показать? Я могу. Ещё я могу показать тебе бирочку с моей фамилией и инициалами. На ней указана дата и время. Показать?
— «Не нужно. Я знаю, что у вас принято мнимое выдавать за действительное».
— Мнимое? То есть, ты хочешь мне сказать, что я не существую?
— «Разве я это сказал?»
— Только что.
— «Не говори ерунды. Я не говорил, что ты не существуешь».
— Но я же услышал.
— «Ты услышал только то, что сказал самому себе и поверил, что это правда. Ты не слышал меня».
— Как раз тебя-то я прекрасно слышал.
— «Нет. Я хочу, чтобы ты правильно всё понял. Вспомни: что я сказал и о чём».
— О ком.
— «Не переиначивай суть».
Мне показалось, что голос начал сердиться и повышать свой голос. Я улыбнулся и стал размышлять, вспомнив, что когда я думаю, он меня не слышит. Сердится, значит, его можно достать. А вдруг он обидится и исчезнет, а с ним и вся эта галиматья. Но я всё же задумался над тем, что он мне сказал. Ах, умник, а он оказался прав. Он имел в виду не меня лично, а все эти документики, бирочки, бумажечки. Прав.
— Да, ты прав. Я действительно не понял. Извини, не обижайся.
— «Это хорошо. Только я не обижаюсь никогда».
— Так уж и никогда.
— «Ваши эмоции мне недоступны, да и не нравятся».
— Все?
— «Все. Я всегда делаю только выводы. Это одно из умений думать и понимать».
— И что же ты понял?
— «Я сделал вывод и понял, что ты способный, если применишь своё усердие».
— Спасибо.
— «Ещё рано».
— Что?
— «Благодарить. Надо ещё этому научиться».
— Чему: говорить спасибо?
— «Всегда нужно знать и помнить: когда, где, кому и за что говорить это самое спасибо. Говорить его автоматически, как запрограммированные эти ваши железячки с пластмассками, не стоит. Потому что оно ничего не стоит. Оно не идёт от души».
— Ты знаешь, что такое душа?
— «Обязательно. Я знаю всё, что связано с вами».
— Изучал, небось, за всё то время, что себя помнишь?
— «Я нахожусь в том самом месте, в котором хранится вся информация обо всём, что происходит с вами».
— То есть – в голове?
— «Можно и так сказать, но я нахожусь непосредственно в мозгу. И именно в той его части, которой вы, почему-то не любите, или не умеете пользоваться. Я склонен думать, что в своём большинстве – не умеете. Я ещё ни разу не был в мозгах у того, кто умеет пользоваться своим мозгом».
— Ты хочешь сказать, что я не умею пользоваться собственным мозгом?
— «В недостаточной степени».
— Не совсем понятно.
— «Да, я знаю. Людям, которые правильно пользуются своим мозгом – голоса не нужны».
— Что значит голоса? Вас что много?
— «Сделай себе крепкого чаю и отдыхай. Учись слушать и слышать».
Я заваривал себе крепкий чай, а сам думал. Думал с бешеной скоростью. Информации за эти несколько минут оказалось столько, что я был не в состоянии его переварить. Чай заварился, и я вернулся на свой табурет. Очень важно, когда в нужном месте и в нужное время этот самый табурет окажется под вами.
— Так вас много? И какие вы вообще?
— «Я не встречался с другими голосами. Но думаю, что они есть. А какие мы? Каждый со своим голосом в своём мозгу решает сам».
— То есть бесполые, бестелесные, безымянные. Ты сам-то, каким себя видишь?
— «Ты мне сам об этом расскажешь».
— Понятно. Тогда ты мерзкий противный карлик с горбатой спиной и кривыми ногами. И голос твой противный как скрежет пенопласта по стеклу. Бррр. Самому противно стало. А тебе нет?
— «Тебе со мной жить. Как придумаешь мой образ, так и будет. А почему ты считаешь мой яркий образ, описанный тобой, недостатком?».
— А что хорошего?
— «А что плохого в противном, в карлике, в горбатой спине, в кривых ногах? Что касается неприятного звука трущегося пенопласта о стекло, так ты ещё не слышал, как звучит иногда смерть».
— А как она звучит?
— «Не рекомендую торопиться. Я хочу вернуться к тому, что умеющим пользоваться своим мозгом, такие, как я — не нужны. Если тебе это, конечно, интересно».
— Да. Интересно, как никогда.
— «Ирония здесь неуместна. Но вам это свойственно. Такая, своего рода защита».
— Именно. Ладно, продолжай, мне действительно стало интересно.
— «Мы появляемся у тех, кому мы необходимы».
— В чём необходимость эта проявляется?
— «Мы помогаем правильно понимать всё происходящее и становиться не такими, как все».
— Это называется шизофрения.
— «Это придумали те, к кому голоса не приходили и они сами страдали этим явлением».
— Это ты так считаешь?
— «Так оно и есть на самом деле».
— А-а. Факт вещь упрямая.
— «Это не факт».
— Ладно, договорились: это не есть факт.
— «В придуманном кем-то, не созданном тобой, мире находиться удобнее. Мы же помогаем создавать вам свои миры, в которые вы впустите только тех, кого посчитаете достойным. Того, кто будет в вашем мире чувствовать свою необходимость безо всякого принуждения. Того, с кем вам будет легко и просто».
— Где-то я уже что-то похожее слышал.
— «Это слова хорошего, мудрого. И говорил он правду».
— Ты говоришь про любовь?
— «Я говорю про доверие. Любовь – это некая субстанция, которую никто никогда не видел, и объяснить не может. Доверие же, это вечность. Совершенная вечность. Это ясно?»
— В общем, да, но насчёт любви я не согласен. Сколько всего хорошего и прекрасного происходит под её воздействием. А ты говоришь – субстанция.
— «Что ты имеешь в виду?»
— Сколько благородных поступков совершается из-за любви. Это самое высокое чувство.
— «Например?»
— Может это прозвучит банально, но это подвиги.
— «Какие?»
— Разные.
— «Конкретно».
— Ну, создаются произведения искусств. Музыка, стихи, картины и ещё очень многое. С этим тебе будет трудно не согласиться.
— «И, тем не менее, я не согласен. Но это ты поймёшь позже. Твоя учёба только ещё начинается».
— Учёба. А если я не хочу? Вот так запросто. Просто и конкретно.  Не хочу.
— «А почему?»
— Просто, не хочу и всё.
— «Должна быть причина».
— А нет никакой причины. Нет её. Вот так всё просто.
— «В тебе говорит сейчас молодой и резвый жеребёнок».
— Ты и там был?
— «Нет. Ты выглядишь сейчас очень глупо. Но при всём этом ты избранный».
— Правда? И кто же меня избрал?
— «Я сам».
— Сам? Меня? А кто тебя надоумил на это. Твой босс?
— «Сам. Тебя. Никто. У меня нет, как ты выразился, босса. Надо мной нет никого, и никогда не было. Я просто появился и сам распоряжаюсь собой, как мне хочется. Это ответы на твои саркастически-глупые вопросы».
— Здорово. Научишь?
— «Сам научишься. Я буду только помогать».
— О-о, будешь моим советником по правильным поступкам, так что ли?
— «Если бы я вас совсем не знал, я бы назвал тебя совсем глупым. Но, к счастью, я знаю вас очень хорошо».
— Кого это нас? Или ты перешёл на «вы»?
— «Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду».
— Да, я понял. Только я не понимаю, зачем я тебе. Я прекрасно обходился и без тебя. Жил себе. Нормально. У меня всё было и, надеюсь, будет. Что ты хочешь?
— «Хочу, чтобы ты стал властелином своего мира, который ты сам создашь».
— Я тебе уже говорил: я не хочу и не буду. Или мне заорать?
— «Я тебя прекрасно слышу. А про слова типа – «не хочу» и «не буду» – просто забудь. Они для тебя должны исчезнуть навсегда».
— Ты мне что – угрожаешь?
— «Нет. У меня нет такого глупого свойства. Это у вас принято: чуть, что не так – сразу угрозы».
— Слушай, я, кажется, понял: ты – инопланетянин. Да?
— «А ты глупее, чем я думал. Я заметил у вас одну особенность: всё, что непонятно и необъяснимо – это значит страшно. Вы боитесь необъяснимого, непонятного и, даже не пытаясь понять и найти объяснение, сразу объявляете это неугодным и приписываете всё инопланетному, называя его при этом разумом. Ты боишься разума? Почему? Почему тебя пугает слово «разум»? Почему тебя так не пугают слова разруха или, скажем, война? Потому что, ты привык к ним. Ты слышишь их везде и всюду. Ты живёшь среди них. Всё это настолько стало обыденным и неинтересным, что ты этого не замечаешь. А сейчас у тебя есть прекрасная возможность измениться и измениться в лучшую сторону. Но ты боишься. И боишься самого себя».
— Жуть, как боюсь. До икоты.
— «Не будь пошляком. Это плохо».

Здоровый Человек остановился. Всё это время он говорил разными голосами. Первый голос – его самого, второй – Голоса. Первый – полон эмоций и интонаций, второй – полная инфантильность, за исключением громкости. Здоровый Человек, молча, походил по сцене. Попил воды.

ЗЧ: На исповедовании не нужно извиняться. Не за что. Но, однако, прошу меня простить. Простить, за такое исповедование, но я вас предупреждал, что всё будет необычно. Не так как принято. Я перехожу в диалоговый монолог или наоборот – монологовый диалог, лишь потому, что иначе никак нельзя. Это всего лишь то малое, что я могу вам передать. То, что я испытывал, разговаривая с голосом. Вам так должно быть легче для понимания моего внутреннего состояния. Мне тоже так немного проще исповедоваться. Легче. Так получилось: вы пришли, и я пришёл; вы уйдёте, и я уйду. Станет легче. Я сейчас немного отдышусь и продолжу.

Делает гимнастические упражнения. Абсолютно не похожие ни на одну гимнастику, известную человечеству.

ЗЧ:
— Это не пошлость. Это противоядие.
— «Против себя?»
— Против тебя. Или ты думаешь, что я верю во всю эту чушь, которую ты здесь несёшь. Я, конечно, понимаю, что сплю. Мне рассказывал один чудак, что есть такие сны, которые переживаешь наяву. Так что, не радуйся, дураков нет. Конечно, такого у меня не было, и я не верил в эту ерунду, но теперь, когда всё это происходит со мной здесь и сейчас – верю. Но это – сон. И ничего больше. Поэтому, можешь мне рассказывать про всё, что ты там хочешь. Рано или поздно всё это закончится. Давай, валяй, а я буду слушать.

Здоровый Человек замолчал. Уставился в одну точку.

ЗЧ: Наступила глубокая тихая тишина. Голоса не было. Я позвал его. Он молчал. Я заварил себе ещё одну чашку чая и стал ходить по квартире. Моя старая квартира. Ещё до ремонта. Такая холостая, но не одинокая. На стенах рисунки…

На кушетке гитара, лежит одиноко
И ждёт моих пальцев.
Не дремлет. Её
Превосходное тело
Привыкло к разлукам.
Беру её в руки
И крепко сжимаю.
Она отвечает
Развратным аккордам
Глубоким дыханьем.
Я трогаю струны,
Те самые точки,
Которые сильно её возбуждают…
В висках стучит и воет плазма.
До эйфории, до оргазма.
Листы бумаги на паркете.
Чернеют буквы в ярком свете.
Стихи любви. Стихи обиды.
И пьяный бред, но он не виден.
Пыль на ковре. Одежда в смятку.
А где же страх? Играет в прятки.
Диван не убран. Простыня
Лежит. Взъерошена. Устала.
Последней ночью, в темноте,
Два тёплых тела ублажала.
Разбитый стул. Сервант унылый.
И я устал. В груди заныло.
Темно в глазах. Я растворяюсь
И в тёплый омут опускаюсь.

Здоровый Человек во время цитирования стихотворения собственного сочинения ходил по сцене. Трогал руками свою гитару, стирал пыль со старого серванта, гладил кровать. Когда стихотворение умолкло, умолк и Здоровый Человек. Он остановился в задумчивости и осмотрел Зрителей.

ЗЧ: Всё было именно так. Я ходил по своей старой квартире, и ко мне вернулось то самое утро, которое закончило моё существование свободной личности. Я понимаю, что не всё, из мною сказанного, понятно для всех. Я сейчас всё объясню.
Я ходил по своей старой квартире, и ко мне вернулось то самое утро. Утро того самого дня, когда я встретил ту, без которой, как я думал, моя жизнь бессмысленна и убога. Перед этим была ночь. Незабываемая ночь. И были стихи. И была гитара. И была та самая незабываемая ночь. Единственная ночь. А за ночью пришло утро. То самое утро. Я вернулся в то утро. Потом мне стало легко, и я уснул. Крепко. Долго. Счастливо. Так спят только те, кто после такого сна не просыпаются никогда.

Здоровый Человек подошёл к своему стулу и сел на него. Он закрыл свои глаза. После слов «…шум улицы» глаза открываются.

ЗЧ: Но я проснулся. Вернее проснулся мозг, а тело, дыша спокойствием, лежало смирно и покойно. Я услышал утро. Почувствовал запах кофе и шум улицы. Я медленно открыл глаза, и странное чувство сковало моё тело. Я проснулся не там, где я уснул. Я проснулся в своей новой квартире. Очень странное ощущение одновременной радости и тоски. Так бывает, когда ты вернулся, но не хотел этого, а когда ушёл – очень сожалеешь об этом. Я проснулся в своей новой квартире. Пахло всем, кроме старой квартиры. Она провалилась куда-то высоко. Туда, откуда не возвращаются, только плохие воспоминания. Зазвенел телефон и голосом моей жены, которая терпит меня, а я, по совместительству терплю её, сказала кому-то, что я ещё сплю. Я не стал кричать, что уже не сплю. Я слушал своё дыхание. Оно было ровным. Голоса не было и в помине. Я стал прислушиваться. Нет голоса. Он исчез. Это могло означать только одно: «всё было сном, я был лишь совращён». Я обрадовался. Это был сон. Необычный, но сон. Про такой сон мне рассказывал один чудаковатый художник. Я познакомился с ним на выставке молодых неоромантиков. Мы тогда изрядно выпили, и я читал ему свои стихи. В пьяной радости, он подарил мне свою картину, которую я назвал странной, но она мне понравилась. Я говорил ему тогда правду. Он спросил меня, что я вижу в ней странного. Я ответил, что не могу ему этого описать, но в своей странности она великолепна. Тогда он завёл меня в какой-то целующийся закуток и рассказал про свой сон. Я внимательно его слушал, и мне было интересно. Говорил он, не сбиваясь на лишние вздохи и междометия. Когда он закончил свой рассказ, я спросил его: «- Что всё так и было? (Уж очень так рассказывал, как будто это было на самом деле). Он внимательно посмотрел мне в глаза и серьёзно ответил: — Нет. Это был сон».
Почему я об этом вспомнил? Голосу я говорил про этого чудака. Вот почему. Голос. Опять он врывается в мою жизнь. Только какой он? Странно. Я не помню его голос. Забавно звучит: я не помню голос голоса. Громкий? Нет. Тихий? Нет. Спокойный, злобный? Нет, не помню. Ну, и ладно. Не помню, так не помню. Главное, что я  вернулся к себе и в себя. Это был сон. Но во сне я понимал, что всё то, что происходит со мной – это сон. Такого со мной ещё не случалось. Всегда, когда просыпался в поту после сонного кошмара, я понимал, что всё было сном. Но чтобы во сне понимать, что сон это сон – такого не было. Интересно. А, ерунда. Я дома. Я в постели. Жена на кухне. Всё. Я вернулся. Забыто.

Здоровый Человек поднялся со стула и подошёл к серванту. Взял в руки кофейник. Открыл крышку. Заглянул вовнутрь кофейника. Резко дёрнулся, как будто из кофейника вылетело что-то. Он проводил взглядом это что-то и остановился на стуле. Он подошел к стулу. Присел возле стула и показал этому что-то, что нужно возвращаться в кофейник. Этому что-то долго не хотелось, но Здоровый Человек сказал два магических слова «не надо» и это что-то вернулось в кофейник. Здоровый Человек закрыл крышку кофейника и сказал магическое слово «надо». Здоровый Человек вернулся к серванту и поставил кофейник на прежнее место.

ЗЧ: Когда твоё место сидеть на стуле, не занимай кофейник. Именно с такими словами я вышел на кухню. Это было обычное утреннее приветствие. Много месяцев мы не говорили друг другу: ни «здравствуй», ни «до свидания». Не желали «доброго утра», «спокойной ночи». Мы терпели. Мы научились терпеть. Поэтому, я всегда говорил какую-нибудь странную фразу, а жена махала мне рукой.
Жена… Жена это самое противное звание, которым можно наградить любимую и единственную. Жена… Не любимая, не единственная, — как до клейма в паспорте, а жена. Как только любимой и единственной ставят тавро в её паспорте, она получает жуткое прозвище: жена. А ещё у неё появляется кличка: супруга. Исчезла, испарилась любимая и единственная. Это очень похоже на то, как какую-нибудь мелкую гадину, которая клялась вам в верной дружбе, и весьма умело, скрывая от вас свою злобу, назначают вашим начальником. Всё. Пошёл яд наружу, полностью уничтожая всё и всех на своём пути…
Я вошёл на кухню. Жена стояла возле плиты и смотрела на закипающий кофейник. Я важно сел на стул. Она помахала мне рукой и сказала, что сегодня ночью я был великолепен. Я замер. Когда жена говорит мужу утром такие слова, ему, безусловно, очень приятно и гордо. А когда жена говорит мужу утром те же самые слова, а он ничего не помнит, это приятно и гордо вдвойне. Но самое главное — обидно, что он ничего не помнит, в чём он был великолепен. А главное, он никогда её не спросит, в чём именно он был великолепен. Если спросит, тогда она поймёт, что он ничего не помнит. Но я не спросил по другой причине. А теперь мне говорит такие слова моя жена, которая терпит меня, а я, в свою очередь, терплю её. И не один день, а несколько месяцев. Мне стало холодно и неприятно. Я важно заёрзал на стуле и сказал, что это был не я. Она сказала, что знает об этом. Она спросила, хочу ли я кофе. Я ответил, что нет. Она сказала «как хочешь» и ушла пить кофе в комнату. А я остался сидеть и наслаждаться неприятным холодом и одиночеством. Я пытался придумать себе: в чём именно я был великолепен. Было два варианта, но оба они отпадали. Значит, был какой-то третий, мне неизвестный. Третий. Лишний. Неизвестный. Неизвестность. Она страшнее чем, что бы то ни было. Стыдно не было. Было неизвестно. Я понял. Вот причина моего настроения. Вот почему я проснулся с таким странным настроением: радостно и тоскливо. Теперь — стало только тоскливо. И немного радостно. Даже меньше, чем немного. Даже меньше, чем меньше, чем немного. Всё перестало радовать. Ничего не радовало. Не радовало солнце за окном. Шум пыльной, и к тому же с приятным, немного влажным воздухом, улицы. Бестолково висели фотографии, прикрепленные магнитиками к холодильнику. На всех фотографиях жена весело улыбалась в окружении своих знакомцев в разных экзотических позах в различных уголках каких-то иностранных городов…
Окружавшее, впущенное мною в мой дом мещанство, заполонило всё вокруг и мне захотелось уйти из дома. Куда угодно, лишь бы не видеть всего этого. Я так и сделал. Оделся и ушёл, с решением обойти пешком весь город. Может, зайду к кому-нибудь. Расскажу ему свой сон. А лучше встретить того чудака-художника. Хотя, говорили, что он уехал к морю и живёт там один. Пишет свои странные картины. Ладно.  Там посмотрим. Глаза и ноги сами приведут. Куда-нибудь. Я так всегда делал, когда становилось скорбно.

Здоровый Человек сел на стул. Поскакал на нём. Остановился.

ЗЧ: Я шёл по улицам и старался не смотреть по сторонам. Не старался, а не смотрел. Не хотел видеть дома. Они стали серые. Не хотел видеть машины. Они неожиданны. Не хотел видеть людей. Им наплевать на меня. Я шёл и смотрел только себе под ноги. Иногда я с чем-нибудь или с кем-нибудь сталкивался. Если это был дом, то он пачкал меня. Стоял молча и неподвижно. И я молчал. Если это была машина: она визгливо пищала своими шинами и противно орала клаксоном, заглушая различные вопросы водителей. Я отвечал, что не знаю. Прохожие считали меня слепым. Я кивал им в ответ. Я шёл и чувствовал, что что-то изменилось во мне. Со мной что-то произошло. Я шёл и шёл. Шёл и шёл. Я уходил от своего дома, хотя меня никто не выгонял из него. Не выгоняли, но делали всё, чтобы я в одно прекрасное (можно любое) утро задохнулся от всего этого.  Меня отгоняли от него, увешивая стены бездарными малюнками, нацарапанными впопыхах какими-то уродами. Ненужной мебелью и, самое страшное – жёлтые бархатные занавески с рюшечками и кисточками, и изображёнными на них херувимчиками, целящихся в бордовые сердечки с надписью «I LOVE YOU!» Я уходил всё дальше и дальше. Злость заполняла меня, и я это чувствовал. Злость впивалась в меня своими ядовитыми зубами, царапая подкожные замыслы своими ржавыми когтями, пытаясь вырваться наружу и осуществить эти свои замыслы.
Ещё немного. Совсем ещё немного. И тут я ударился сильно головой. Передо мной стоял столб, державший очередного дегенерата на плакате, предлагающего купить очередную дрянь другому дегенерату. Я стоял. Тёр ладонью ушибленный лоб. Смотрел на дегенерацию. Злость сделала своё дело и, хихикая, убежала, сквозь увеличивающуюся шишку на моём лбу, захватив с собой молниеносные звёздочки и траурный звон удара. Я огляделся. Вокруг ни души. Редкие городские деревья. Гора. Дорога. Машины. Туда. Сюда. Отсюда – туда. Вжих. Ээээу. Вжих. Ээээу. Фа-фа! Би-бип! Уауау! Туда. Сюда. Отсюда – туда. Вжих. Ээээу. Вжих. Ээээу. Фа-фа! Би-бип! Уауау! Без остановок.
Я узнал место. Здесь недалеко находился Театр. Летний Театр. Ноги сами привели.
Потирая лоб (больно все-таки), я пошёл вдоль этого «вжих» и «би-бип» прямо к Театру. Там хорошо. Он в руинах и там просто. Единственное место, куда не проникает вешнее. Хотя он расположен в самом центре города — на склоне горы, опускающую своё подножие в некогда чистую и полноводную реку, и окружённого высокими деревьями, растущими близко друг к другу — его ниоткуда нельзя увидеть. Он спрятан от внешнего, ему не нужного. Театр имеет дурную репутацию тёмного места. Три раза он горел. Два раза его отстраивали, но во время постановки какого-то местного режиссёра по его же пьесе о великом строительстве коммунистической догмы, Театр, выражая, тем самым, свой протест, возгорелся в третий раз и выгнал бездарность из себя. Больше восстанавливать его не решались. Его обнесли высоким забором, прицепив сверху колючую проволоку и установив пост со сторожем.
Он, как будто, не желал своего восстановления. Он находился в состоянии покоя: с проваленной крышей; почти без стен с дырками окон в них; с кусками обгорелых кулис, висящих на, покрытых плесенью, штанкетах; с выгоревшими дотла гримуборными. Единственное, что в нём сохранилось почти идеально, это была сцена и ракушка суфлёрской будки. В зрительном зале, выстроенным амфитеатром, не было ни одной скамейки. Напоминанием о них были куски чёрных, сгнивших от времени, трухлявых кусочков дерева и ржавые гвозди, похожие на застывших червей. Бетонные ступени служили теперь зрительскими местами для тех, кто изредка приходил сюда, чтобы: или побыть в одиночестве, или просто так от нечего делать. Вторых, к сожалению, было больше. Они приходили сюда, услышав от кого-то про таинственное место. Они приходили, как на экскурсию и поэтому долго не задерживались. Они ходили по бетонным ступеням, пили пиво, щёлкали семечками и, пожав плечами, уходили, не понимая, что может быть такого необычного в разрушенном здании, от которого пахнет старостью.
Попасть в Театр было задачей сложной, но вполне выполнимой. Особенно для тех, кому Театр был необходим. Если Театру не нравились его гости, он выгонял их неожиданным дождём или градом. Меня он не выгонял ни разу. И не то, чтобы я добивался этого – нет, я даже не пытался – я просто приходил, и мне было спокойно. Спокойно смотреть на его великолепное уродство. То уродство, которое не пугает, не отгоняет прочь, а наоборот — притягивает к себе своей таинственной неповторимостью. Желание побыть с самим собой. Сидеть на ступенях в немом ожидании, что Театр откроется тебе, и ты будешь в нём единственным актёром и зрителем.
Я приходил сюда только по особым случаям. Сегодня этот случай произошёл. Этот странный сон. Как я не пытался его забыть, ничего не получалось. И ещё этот голос. Он не выходил у меня из головы. В том смысле, что он никак не хотел вытираться из памяти. Я не помнил его голоса. Опять. Я не помнил голос голоса. Это даже не забавно, а как-то неестественно, что ли. Первый раз такое сочетание. Нелепица не лепится. Необычность какая-то. Не пугающая, а, скорее интригующая. Зажгла огонь внутри и не оставила воды. Может Театр поможет?
Я уселся на пень отрубленного дерева, в тени, и стал смотреть на ворон, дерущихся на сцене за кусок сверкающей железки. Маленький пернатый спектакль. Я решил отвлечься: поставить на одну из ворон. Моя проиграла. Важно косолапя, прошлась по авансцене, и, каркнув, улетела, оставив на прощанье победителю нежно-белый воздушный поцелуй. Всё-таки, умные. Вороны. Солнце остывало, лёгкий предвечерний ветерок шевелил все, что могло шевелиться от его прикосновения. Где-то за городом гремела гроза, день медленно протягивал свои руки к вечеру, прощаясь со всеми и, пообещав вернуться, грохнул вдалеке протяжным раскатом грома. Вспомнились строки из романа: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город».
— «Мне тоже нравится история про Воланда», — сказал голос, так, что от неожиданности я тихо сдавленно вскрикнул.
— Это ты?
— «Я. Соскучился?»
— И ты не сон?
— «А ты не явь?»
Я осмотрелся вокруг. Всё было на своих местах. Театр плакал штукатуркой, трепал обрывками кулис. Вечернее солнце пробивалось сквозь ветви деревьев. Ветер шептался с листьями и стучал консервной банкой, привязанной к забору. За городом гремело. Небо, только, стало чуть темнее прежнего. А так всё было, как прежде. Послышались смеющиеся голоса весёлой компании. Эти, как раз, были из тех вторых. Два парня и две девушки. Молодые. Симпатичные. Нет, эти пришли пиво не пить и семечек с собой не взяли. Просто весёлая компания. Они расположились на ступенях перед сценой. И тут меня осенило.
— А как же ты меня услышал? Ты ведь говорил, что не слышишь, когда молчат?
— «Ты о чём?»
— Ты знаешь, о чём я. Прекрасно знаешь.
— «Не понимаю».
Я замолчал и начал соображать. Что происходит?
— Я опять сплю?
— «Ну, во-первых, здравствуй».
— Привет, привет.
— «А во-вторых, ты цитировал великого мастера вслух. Говори тише, а то вон, на тебя уже косятся».
Четыре пары ясных и удивлённых глаз смотрели на меня с интересом и перешёптывались. Я посмотрел на них, помахал им рукой, и негромко спросил:
— Ты что видишь?
— «Не только вижу, но и слышу. Ты же видишь?»
— Понятно.
Ребята снова принялись за своё веселье, подогревая его коньяком.
— Это фантастика.
— «Никакой фантастики. Обычное дело».
— Значит, это всё было наяву.
— «Ты о чём?»
— Ты издеваешься?
— «Совсем наоборот. Ты говоришь загадками, а мне интересно знать, что ты хочешь мне сказать».
— Вчера ночью и утром я слышал тебя, и мы с тобой разговаривали.
— «Вчера?»
— Да, вчера.
— «Ты уверен?»
— Я уверен.
— «В чём?»
— В том, что я с тобой разговаривал. Вчера.
— «Нет, я спрашиваю: ты уверен, что это было вчера?»
Я уставился на весёлую компанию, которая перебралась на сцену и одна девушка что-то изображала, а остальные ей подыгрывали. Молчал я, наверное, долго.
— «Красивая».
— Да. Красивая, и  это было вчера.
— «Не в моих правилах дважды задавать один и тот же вопрос, но я сделаю для тебя исключение: ты уверен, что это было вчера?»
— Если ты спрашиваешь, значит, я должен быть не уверен. Я правильно понял?
— «Очень хорошо».
— Что хорошо?
— «Становишься на правильный путь».
— Ты уходишь от вопроса.
— «Какого?»
— Слушай, ты становишься нудным, как радиоточка, и мне становится скучно.
Наверно, я сказал последние слова слишком громко, потому что компания перестала лицедействовать, и снова уставились на меня, тревожно переглядываясь между собой. Я помахал им рукой и крикнул что у меня всё в порядке. Они мне явно не поверили, потому что продолжали смотреть на меня, не двигаясь. Я повторил, что всё в порядке и ушёл вглубь деревьев.
— «Я хочу, чтобы ты сначала мне ответил».
— Я тебе уже ответил и жду ответа на мой вопрос.
— «Ты не ответил».
— Хорошо. Тогда я спрошу: это что было не вчера?
— «Перестань злиться, и успокойся. Отдышись и спроси правильно. Неправильно заданный вопрос получает рикошетом такой же глупый ответ».
Я присел на кусок спиленного толстого дерева. Делал глубокие вдохи и выдохи. Почему я его слушаюсь? Кто оно такое? Почему? Оно мне надо? Профессор трепотни и злословия. Постепенно дыхание восстановилось, злость, не родившись, ушла в свою гнилую утробу. Что происходит? Бред какой-то. А чего я злился? Неужели он меня достал? Достал. Я хотел побыть один, но он появился и всё испортил. А испортил ли? Может, я сам этого хотел. Я же пытался вспомнить его голос. Значит, был нужен. А я разозлился. Глупо? Глупо. И ведь это правда. Так просто. Такая простая, правда. Он мне был нужен, а зачем? Мне нужны были ответы. Вопросов у меня не было, но мне нужны ответы.
— Значит, это было не вчера?
— «Нет».
— А когда?
— «Тогда».
— Хорошо, я спрошу по-другому: это было в то самое утро?
— «Именно. Ты делаешь успехи. Да это случилось в то самое утро, когда ты встретил её».
— Но почему так?
— «Видишь ли, время невозможно понять или уследить за ним. Его нельзя подсчитать, остановить, ускорить, а оно может себе позволить делать с тобой все, что ему будет угодно. Ты открылся и позвал меня, хотя сам этого и не понял, а потом отказался».
— Поэтому ты исчез?
— «Я не могу исчезнуть или появиться. Я есть».
— Значит, это было тогда. Но почему я ничего не помнил так долго?
— «Я не буду те всё объяснять. Ты сам всё должен понять и себе объяснить. Если ты опять не захлопнешься, конечно».
— Мне нужно о многом тебя спросить. Мне нужны ответы.
— «У тебя есть вопросы?»
— Пока нет, но я думаю, что они появятся.
— «Непременно появятся. Я это знаю».

Здоровый Человек встал со стула и стал ходить вокруг него. Сначала медленно. Потом начал ускоряться, но не до бега. Просто быстро ходить. Сначала в одну сторону. Потом в другую. Остановился за спинкой стула.

ЗЧ: Нет вопросов, но нужны ответы. Крайне необходимы. Ответы. А нужны ли ответы, если нет вопросов? Вопросы. Вопросы. Их задают, их спрашивают, они тревожат, они пугают, особенно если знаешь на них ответ. Честный. Они существуют, эти самые вопросы, и требуют на себя ответы. Честные. Они желанны. И не всегда доставляют удовлетворение, которого так хочется. Удовлетворения. Есть необходимые вопросы. Есть вопросы, которые нельзя задавать никогда, потому что их нельзя никогда задавать. Потому что задавать их никогда нельзя. Нельзя их задавать. Нельзя. Никогда. Их. Если вы это сделаете один раз, вы сделаете это ещё и ещё, и ещё. Это заразно, как враньё. Ко лжи быстро привыкаешь. И чем дальше заходишь, тем ложь становится самое ты. Ты пахнешь ложью. Дышишь ею. Засыпаешь с ней и просыпаешься с ней. Она твои будни, она твоя страсть. Ты входишь с ней в чужие дома, и окружающее начинает задыхаться. Но лекарство есть. Не врать и не задавать вопросов, которых никогда задавать нельзя. Для этого нужно разобраться в самом себе. Зная правду о себе, не задавать  вопросов. Это уже не нужно. Это трудно. Я знаю. Теперь я это знаю наверняка. Раньше боялся. Теперь нет.

Здоровый Человек снова ходит вокруг стула. Останавливается за его спинкой.

ЗЧ: Я искал вопросы. Ходил по ступеням и искал. Голос терпеливо ждал. Я ничего не говорил вслух. Он ждал. Терпеливо. Я ходил, ходил и дошёл до сцены. Одна из девушек пригласила меня с ними выпить. Я смотрел на неё и искал вопросы. Девушка была настойчива, и я согласился. Я протянул ей свою руку.
— «Не пей».
— Почему?
— «Просто не пей и всё».
— Это запрещено?
— «Нет».
— Ты не хочешь?
— «Да».
— Почему?
— «Не пей».
Компания смотрела на меня. Я смотрел сквозь девушку и разговаривал с голосом. Её лицо было кристально удивлённым и красивым. Я убрал руку, извинился и пошёл на верхние ступени, чтобы не смущать ребят. Это было моё первое соприкосновение с действительностью. Никто кроме меня голоса не слышал. Эти ребята, наверное, подумали, что я не в себе. Я бы тоже так подумал. Я остановился на середине пути, резко развернулся и вернулся к компании. Я попросил себе коньяку. В голове моей глубоко вздохнул голос. Девушка протянула мне стаканчик и смотрела, как я пью. Она смотрела на меня и любопытно улыбалась. Голос вздохнул ещё раз, но глубже. Девушка сказала, что её зовут Марина, а это с ней — её друзья. Они давно не виделись и вот встретились. Я попросил налить мне ещё. В голове у меня хлопнула дверь. Я выпил и познакомился с остальными. Было много веселья, много коньяку. Они оказались очень милыми и добродушными. Меня понесло. Я читал им свои ранние стихи. Они хлопали в ладоши и говорили мне приятные слова. Было здорово. Я радовался жизни, всё чаще поглядывая на Марину. Хмельные речи, пьяные танцы возле костра. А потом я очнулся в небольшой белой комнате с высоким потолком, пристёгнутый к железной кровати. И полная, ощутимая каждым нервом, тишина.

Здоровый Человек посмотрел на Зрителей, на стул, оглянулся назад и подошёл к серванту. Взял шкатулку и вернулся с ней к стулу. Вынул из шкатулки белоснежный платок, и положил его на стул. Вынул стеклянно-металлический шприц и ампулу. Положил шприц и ампулу на платок. Посмотрел на шприц и ампулу, лежащие на платке.

ЗЧ: Это мне разрешили взять с собой. Вообще-то, это запрещено, но нянечка Полина Абрамовна, была очень сердобольной пожилой женщиной и всех нас считала своими детьми. У самой детей не было, и она считала нас своими детьми. Пусть не такими, как все дети, но своими. Когда меня выписали, и я мог идти домой, она плакала. Она всегда плакала, когда кто-то уходил. Своими ли ногами он уходил или его уносили два сильных «братишки» — как мы их называли – на брезентовых носилках с проложенной поверх клеёнкой. Все уходили навсегда.

Здоровый Человек Аккуратно уложил их обратно в шкатулку и отнёс её обратно. Вернулся к стулу и сел на него в профиль к Зрителям.

ЗЧ: Я очнулся в небольшой белой комнате с высоким потолком. Полная тишина вокруг. На окне двойная решётка. Спинка кровати обмотана толстым поролоном. На потолке лампа дневного света. Я посмотрел, насколько хватило возможности, и увидел широкие  и толстые кожаные ремни, туго прижимающие меня к кровати. Вспомнить я ничего не смог, как не пытался. Последнее, что я помню — глаза девушки Марины. Такие нежно-пьяные. Светлые. Она улыбалась. Потом темнота. И вот я здесь. После осмотра окружавшего меня, я сразу догадался, где я нахожусь. Я бывал и раньше в разных медицинских заведениях, но в таком я был впервые…
Как-то у меня жутко разболелась нога. Я не мог на неё ступить. Было такое ощущение, что коленная чашечка стала мягкой как вода в кульке. Я терпел несколько дней, думал, пройдёт. Но не прошло. Я поехал в больницу скорой помощи, чтобы меня там осмотрели. Я нашёл нужного доктора и сказал ему о своём несчастии правду. Он начал смеяться над моими словами. Его очень развеселили слова «жидкая чашечка». Больше я к врачам никогда не обращался. А боль в ноге прошла. Не сразу, но прошла. Сама собой. И без всяких смеющихся подлецов, для которых чужая боль является объектом насмешек…
И вот я здесь. Почему? Это был первый вопрос. Зачем? Второй и последний. Я лежал спокойно, но это естественно. Я ждал. Ждал того, кто ответит мне на два вопроса.
— «Как ты себя чувствуешь?» — голос появился неожиданно.
— Чувствую.
— «Я имел в виду, как тебе твоё нынешнее положение?»
— Отвратительно.
— «Ты здесь никогда не был?»
— Ты сам знаешь, что не был. Зачем тогда спрашиваешь?
— «Мне интересны твои ощущения?»
— Зачем? Тебе ведь не нравятся наши чувства. Или тебе для самообразования нужен подопытный кролик?
— «Подопытным ты сам себя сделал. Я упреждал тебя. Мне интересно знать, как ты себя чувствуешь здесь. Твои ощущения».
— Тогда, может, ты мне расскажешь, почему я здесь?
— «Нет».
— Почему?
— «Разве тебе этого хочется. Разве тебе это нужно?»
— Хочется.
— «Не расскажу».
— Но я хочу знать.
— «Зачем?»
— Я хочу знать, что произошло.
Тут в стене слева открылась дверь и в неё вошла пожилая женщина с мягким и добрым лицом. Она посмотрела на меня, участливо улыбнулась и исчезла за дверью. Через минуту вошёл большой мужчина без растительности на строгом лице, во всём белом и поздоровался со мной. Я кивнул ему и почувствовал как моё лицо и особенно уши наполнились теплом стыда и покраснели. Я попытался себе представить, что вчера видели эти люди, когда меня сюда доставили. Было очень стыдно. Голос в голове одобрительно кашлянул. Мужчина сказал, что его зовут Игорь Сергеевич, что он доктор и спросил, как я себя чувствую. На удивление чувствовал я себя хорошо в том самом смысле, что моё физическое состояние было в норме. Вот моральное состояние было отвратительное. Он объяснил мне, что нахожусь я в клинике и что ремни, сдерживающие меня от необдуманных поступков это, к сожалению, крайняя мера, но так надо. Он стал задавать разные вопросы, а я на них честно отвечал. Когда он спросил о моём семейном положении, я ответил что это не достойно его внимания. Он с пониманием кивнул и больше вопросов не задавал. Он сказал что-то тихо женщине стоящей за его спиной, и она вышла из комнаты. Голос у него был мягкий, не раздражающий, тихий и спокойный. На мой вопрос, что случилось, он ответил, что ничего страшного и мне нужно будет некоторое время побыть здесь. Я сказал, что чувствую себя хорошо. Он сказал, что это очень хорошо и вышел, не обращая внимания на мои крики о том, что у меня всё хорошо. Потом я зарыдал. Громко с захлёбыванием. Я пытался кричать, но истерика выпускала наружу только нелепые животные звуки. Вошла женщина со шприцем и сделала мне укол. На глазах у неё сверкали слезы, и он говорила мне: «Ты поплачь, родненький, поплачь. Это из тебя злость и слабость выходят. Поплачь, не стесняйся. Со слезами всё выйдет». Я начал терять контроль и, вскоре, провалился в пропасть.
Потом начались будни. Меня долго не выпускали из комнаты, правда, ремни отстегнули. Сколько прошло времени я не знаю — окно было закрашено белой краской – да и голос мне не говорил. Не говорила и Полина Абрамовна. Она была единственным живым, кого я видел три раза в день по несколько минут. На все мои вопросы она качала головой и говорила, что всё пройдёт и забудется. Три раза в день Полина Абрамовна. Таким образом, я пытался подсчитать, сколько же я здесь нахожусь. Оказалось примерно три недели. Плюс-минус пара дней. За это время я полностью пришёл в себя. Уже не пытался вспомнить: почему и зачем я здесь. Я не старался, и оно ушло само по себе. Кормили, поили. Душ, ванна и остальные потребности не по расписанию, а когда хочешь. И никто не мешает. Никто не пристаёт с всякими вопросами. Никто не лезет в душу. Никто не учит жить, так как надо. Так как они живут. Так что здесь я изменил своё отношение к домам отдыха.
Единственным моим собеседником был голос. Он тоже не говорил мне, сколько времени прошло, и почему я оказался здесь. Мы говорили о другом. Мы говорили с ним о многом. Он очень много знал. Не было такого вопроса, на который он бы не мог ответить, если конечно считал нужным на него отвечать. Мы очень сдружились. Вернее сказать я стал относиться к нему как к самому лучшему другу. Мы спорили. Я иногда кричал, тогда заходила Полина Абрамовна со слезами на глазах и спрашивала всё ли в порядке. Я говорил, что всё хорошо и пусть она не обращает на меня внимание. Как-то зашёл Игорь Сергеевич. Он спросил, как я себя чувствую и, получив положительный ответ, сказал, что он очень рад за меня. Я ответил, что сам рад и спросил, когда меня отпустят. Он помолчал немного и спросил, с кем я разговариваю, когда остаюсь один в комнате. Я ответил честно: с голосом в моей голове. Он многозначительно посмотрел на меня, поджал губы и спросил, хорошо ли меня кормят. Я честно ответил, что хорошо. Потом он пожелал мне чувствовать себя ещё лучше и ушёл. А я только после его ухода понял, что честность не всегда полезна, о чём и заявил голосу. Тот рассмеялся и сказал, что голова дана, для того чтобы думать, а не ляпать зря языком. А как же всегда говорить правду? Правда это то, что в данный момент является правдой. Я обвинил голос в двуличности. А он сказал, что если бы я не сказал правды и не солгал, то всё было бы по-другому. Я осознал свою ошибку и стал разговаривать с голосом тише и ждать очередного появления доктора. Я поинтересовался, как это можно не говорить правды и не лгать одновременно. Голос посоветовал хорошенько подумать. Время для меня растянулось до бесконечности. Я стал прислушиваться к звукам. Я точно знал, когда к двери подходила Полина Абрамовна, и замолкал. Через несколько дней снова зашёл Игорь Сергеевич. Мы с ним разговаривали какое-то время, а потом он задал мне тот самый вопрос. Я ответил, что пытаюсь не сойти с ума. Он внимательно посмотрел в мои глаза. В них было уверенное спокойствие. Уверенность. Не поддельную, а настоящую правдивую уверенность в своей правоте увидел он в моих глазах. Я это знал и чувствовал. Он попрощался со мной и ушёл. Через пару дней в комнату вошла Полина Абрамовна с какими-то бумагами и сказала, что мне пора домой. Я попросил у неё для себя что-нибудь на память. Она подарила мне шприц и ампулу, сказав, что это больше не должно мне пригодиться. Она плакала и просила никому не говорить об этом, кроме как на исповеди. Так что просьбу её я никоим образом не нарушаю.

Здоровый Человек встал со стула и стал просто ходить по сцене, обращаясь к зрителям, к серванту и к стулу.

ЗЧ: Я возвращался домой. Я возвращался другим. Я смотрел на всё совершенно другими глазами. Радости не было. Печали не было. Была умиротворённость. Спокойное отношение ко всему, что меня окружает. Голос был во многом прав, но было и такое, с чем я согласиться никак не мог. Пока не мог. Мне хотелось самому постичь то, о чём он говорил мне. Я ему так и сказал. Есть вещи, которые необходимо прочувствовать. Испытать их и себя на совместимость. На принадлежность необходимости или наоборот – полного отказа. Это может привести к нежелательному, но потребность в этом у меня была. Было желание. Желание это то, чего не хватает, порой. Без него невозможно ничего делать. Ничем заниматься. Его отсутствие приводит к апатии и равнодушию. Потом депрессия и катаклизм. И только в одну сторону.
Я вернулся. Я поднимался по старым ступеням на свой этаж. Поздоровался с милой старушкой соседкой, выносящей мусорное ведро на улицу. Увидел, что за время моего отсутствия в подъезде и на лестничной клетке сделали ремонт. Не было гадостей на стенах. На потолках не висели обгоревшие спички. Пахло краской. Я поднялся на свой этаж. Я встал перед дверью. Я открыл дверь и вошёл в свою квартиру.

Здоровый Человек взял стул и подошёл с ним к серванту. Поставил стул, встал на него и достал с верха серванта рулон бумаги. Слез со стула и подошёл ближе к Зрителям на авансцену.

ЗЧ: Минуту я стоял, замерев от неожиданности, а потом меня охватило чувство радости. Передо мной на кухонной двери висел кусок ватмана с лучшими словами, какие я, когда-либо читал:

Здоровый Человек развернул рулон, и Зрителям открылась надпись: «Сдохни, урод!!!»

ЗЧ: И три восклицательных знака. Как девочка в третьем классе. Мне стало смешно. Я запер дверь и пошёл на экскурсию по собственной квартире.  

Здоровый Человек свернул рулон и вернул его на прежнее место. Взял стул и вместе с ним вернулся на авансцену. Поставил стул спинкой к Зрителям и сел на него.

ЗЧ: Ни мебели, ни мною ненавистных занавесок, ни фотографий вместе с холодильником. Ничего. Даже полотенец и тех не было. Были следы выноса и пустая бутылка на середине комнаты. В ванной валялись тетради со стихами и листы бумаги с набросками будущих стихов. Они были изуродованы водой. В кладовке куча изрезанных вещей. Моих. А под ними гитара в кофре. Не поднялась всё-таки рука на святое. Значит не всё потеряно. Я улыбался всему. Плакату и обстановке. Меня радовало, что не нужно ничего делать того, что делать не хотелось. Всё произошло само собой. Когда я ехал домой, меня посетила такая мысль что будет какой-то разговор. Что нужно будет что-то говорить, объяснять. И стало грустно. А всё получилось очень даже лучше, чем хотелось бы. Я радовался. Сегодня был праздник. День полного освобождения. Свобода. Сладкое и приятное слово свобода. И вместе с тем не совсем понятное. Нет, всё ясно: свобода это, когда ты — свободен. Свободен от всего, что тебе мешало. Всё, что доставляло беспокойство. Вынужденность заниматься тем, что противно. Что вызывало отвращение. Я был свободен. Я захотел выпить чая. Но из посуды была только бутылка. Пустая бутылка из-под вина. Хорошо хоть газовая плита осталась. Но плита была ведомственная. Так же как и ванная и унитаз. Я сел на пол в кухне и стал размышлять. Что дальше? Свобода полная, но не совсем. Жизнь с начала. Трудно, но надо, если решил жить дальше. Голос молчал. Обычно днём его нет. Он появляется вечером. Наверное, и у голоса есть свои дела, не связанные со мной. Я привык. Он появлялся всегда неожиданно. Особенно он любил начинать разговор, когда Полина Абрамовна приносила еду в третий раз.
В дверь постучали. Я посмотрел на место, где должна быть коробка звонка, но её там не оказалось. Я улыбнулся и пошёл открывать. На пороге стоял сосед. Тот, что просит денег в долг и всегда возвращает. Классический представитель великой армии благородных пьяниц. Беззлобный, в меру культурный. Способный на подвиг. Тот, в чьём шкафу висит выходной костюм странного покроя и цвета. Он стоял в обычной своей домашней одежде: семейные армейские трусы, дырявая майка с надписью «SEX MACHINE» и кеды на босу ногу. В руке он держал большой и тяжёлый молоток. Мы поздоровались. Он стоял и смотрел на меня. Я на него. Он поинтересовался моим здоровьем. Я сказал, что у меня всё в норме. Он молчал. Я всё понял и засмеялся. Он отступил к своей двери. Значит, здесь все всё знают и понапридумывали себе всякие глупости. Я сказал, чтобы он не боялся, что мне вкололи специальную сыворотку против буйства, и он успокоился. Я пригласил его в гости, но он сказал, что лучше зайти к нему. Я согласился, закрыл дверь и вошёл к нему в квартиру. Обычная обстановка. Минимум мебели, минимум посуды. Минимум всего. Я обратил внимание на отрывной календарь, висевший на стене в коридоре и понял, что в клинике я провёл почти два месяца. Если быть точным: сорок девять дней и ночей. Я присвистнул. Сосед попросил не свистеть и пригласил на кухню. На столе стояла бутылка водки, два гранёных стакана и консервная банка из-под кофе вместо пепельницы. Опять классика. Пьяная классика. Я попросил чай. Он удивлённо посмотрел на меня и показал на водку. Я отказался, но согласился посидеть с ним за компанию. Он посмотрел на меня с сожалением и выпил полный стакан. Мы закурили. Моя первая сигарета после семи недель. В голове стало тяжело, круги перед глазами. Через минуту всё пришло в норму. Сосед быстро сомлел и поведал мне историю моего отсутствия. Жене моей сообщили, где я нахожусь и в квартире три дня гуляли. Сосед смотрел на меня виновато. Он тоже выпивал. Прости, мол, брат. Потом «жена» собирала подписи у соседей, что ежели я в «жёлтом доме», то, мол, зачем нам такой сосед. Тут он посмотрел с гордостью. Он ничего не подписывал. Ящик «казёнки» предлагали. Он в отказе. Угрожали. Потом мужик какой-то приезжал. Документик в нос тыкал. Где, мол, твой сосед, спрашивал. Оказывается, адвокат какой-то. Но сосед оказался на высоте. Дверь перед носом захлопнул и послал подальше. Потом у него был запой. Друг приехал школьный. Неделю гуляли. Не помнит. Помнит, что мебель какую-то грузить помогали. Опять смотрит виновато. Ты, мол, прости, брат, я ж во хмелю был. Теперь только знает, чья мебель. А потом соседка с первого этажа рассказала, что не вышло у неё, у жены, значит, ничего. Квартира-то ведомственная. А ты владелец, значит. Комендантша Марго ездила в «жёлтый дом» и там ей сказали, что ты не шибко и болен. Полежишь маленько и домой. Мол, система нервная ни в дугу. Слово какое-то такое сказали. Не помнит. Вобщем остервилась она, жена моя. Она и комендантше золотые горы сулила. Но Марго – мужик баба – денег не взяла. И ей, жене, значит, посоветовала выметаться, а не то она её сама выпишет. Вот, мол, так. И ветром её, жену, значит, и сдуло. Сосед выпил ещё полстакана. Все, мол, они такие. Гадины. Его тоже бросила. Другого себе нашла. Положительного. Я снова попросил чая. Сосед икнул и махнул рукой. Я понял и мы продолжили. Он рассказывал последние новости, я делал участливый вид, что внимательно слушаю. Сидеть пришлось долго. Потом я уложил соседа спать и пошёл к себе. Думать, как жить дальше.

Здоровый Человек встал со стула. Подошёл к серванту. Взял книжку в мягком переплёте и вернулся к стулу.

ЗЧ: Я сидел на кухонном полу и курил сигареты, прихваченные у соседа. Появился голос.
— «Загрустил?»
— Да нет, вобщем-то. Думаю.
— «Думай вслух. Никого нет».
— Думаю, как нам с тобой жить дальше.
— «Это что, проблема?»
— Видишь ли, друг мой единственный, в жизни нашего племени необходимы деньги.
— «Это мне известно. Дальше».
— Дальше. Единственный источник доходов была моя, вовремя исчезнувшая жена.
— «Это я знаю. Дальше».
— Дальше. Я нигде не работаю. С такой главой в моей биографии, как пребывание в клинике для душевнобольных, меня возьмут только в клинику для душевнобольных.
— «А в театр?»
— Туда я сам не вернусь. Не хочу, чтобы на меня смотрели, как на того, кому деваться некуда. Да и ты ещё со мной.
— «Это понятно. Дальше».
— Дальше. Всё что я умел и собираюсь снова уметь, никаких денег нам с тобой не принесёт.
— «Почему? Или ваше племя не любит поэзию?»
— В основном — нет. А то, что пишу я, вообще считают «не форматом».
— «Это ясно. Дальше».
— Дальше. Из всего этого следует, что нужно немного подумать. Нужно что-то такое, что будет нас с тобой содержать. Ты сам понимаешь. Мне нужно что-то есть. Иначе быть не может. Да и за квартиру платить нужно.
— «Может, вернёмся обратно в клинику?»
— А зачем  мы тогда так хотели скорее оттуда уйти?
— «Не мы, а ты».
— Я.
— «Если ты закончил, тогда я скажу. Выход есть. Тебе нужно зарабатывать деньги? Пожалуйста. Будем писать то, что будет продаваться».
— И это мне предлагаешь ты? Ты? Тот, который является адептом всего прекрасного?
— «Те, для кого ты это будешь писать, хотят хлеба и зрелищ. Дай то, что им необходимо».
— Я так не смогу. Я не смогу писать всякого рода чтиво.
— «Писать ты сможешь, это я тебе гарантирую. Это я беру на себя».
— Что это значит?
— «Это значит, что я тебе буду диктовать, а ты будешь только записывать всё на бумагу».
— Я не хочу, чтобы моё имя было испачкано грязной бульварщиной.
— «А тебе и не надо этого делать. Мы будем создавать этот мусор для мозгов под каким-нибудь псевдонимом. Например: Клементий Чугунов».
— Может сразу: Клим Чугункин?
— «Нет. Это будет чересчур. И потом: все эти писаки издеваются над читателями только под псевдонимами».
— Мне уже такое предлагали. Я не смогу и не хочу. Это против меня.
— «А жить ты хочешь? А своё сочинять ты хочешь?»
— Хочу.
— «Или у тебя есть другие предложения?»
— Нет. Пока нет.
— «Тогда давай, приниматься за работу. Бери бумагу и перо. Будешь записывать».
— Ты с ума сошёл.
— «Кто бы говорил. Не трать попусту время. Кстати, у тебя есть кто-нибудь в какой-нибудь редакции?»

Здоровый Человек сел на стул лицом к зрителям.

ЗЧ: Конечно же, у меня был знакомый редактор. И не один. Именно они меня и называли «не форматом». Им нравились мои стихи, но издавать их они не соглашались. У всех была одна и та же песня: приноси то, что мы сможем продать и заработать. А потом за свои деньги издавай всё, что тебе хочется.
Я согласился с голосом, и мы начали работать. Я даже не ожидал, что у него такая бурная фантазия. Он придумывал сюжеты, я их записывал. Стол и табурет я взял взаймы у соседа, пообещав ему за это устроить праздник на неделю. Писать приходилось с утра и до тех пор, пока видно было, что пишется, сидя возле окна. В квартире не было даже лампочек. Самое трудное было не вникать в суть того, что мне диктует голос. Но я принял позу стенографиста и просто записывал. Первую рукопись с привлекательным названием «Кровавый долг» я отнёс одному моему знакомому, главному редактору журнала «ПоЧитатель» Ефиму Иосифовичу Мойкушу. Он рукопись взял и обещал позвонить. Я сказал, что телефон мне отключили и пусть он прочтёт сейчас. Он тяжело вздохнул, хотел сказать, что у него много работы, но, увидев улыбку на моём лице (ничем он занят не был) стал читать. Остановившись на пятой странице, он внимательно посмотрел на меня и спросил, чья это рукопись. Я честно ответил: написано мной. Он сказал, что я гений и что он сейчас же звонит своему знакомому издателю. Звонил при мне. Долго расписывал мои способности и сказал, что здесь у него на столе перед ним лежит бестселлер. Мне было стыдно и приятно. Приятно за мои способности, и стыдно за бестселлер. Редактор оставил рукопись у себя и заметил мне: «Можешь, когда захочешь». Что я мог ему сказать? Спасибо.
Но не за то, о чём думал. А за то, что я действительно хочу и могу.
На следующий день я пришёл в издательство с прогрессивным названием «Крест на крест» и, лично побеседовав с директором (Мойкуш тоже присутствовал), заключил договор. Мойкуш, подмигивая мне своим правым глазом, который периодически менял направление, сказал директору, что у меня есть ещё кое-что похожее. Директор поинтересовался, на какой стадии находятся рукописи. Мойкуш изобразил умоляюще-уверенный взгляд в мою сторону. Я хотел, было сказать, что не могу ничего обещать, но голос закричал так, что я схватился за голову и, наблюдая изумлённое лицо директора и молящего Мойкуша, дал согласие. Директор и голос в один голос сказали: «Вот и отлично». Мойкуш улыбался и его правый глаз пустил торжественную извилистую слезу. Выходил я из издательства под руку ведомый Мойкушом. Он усадил меня в свой автомобиль и всю дорогу умолял писать как можно быстрее, не забывая напоминать, что я талант и мне это будет по плечу. Параллельно с Мойкушом голос твердил мне, что у него в запасе есть очень много такого рода идей, которые мы воплотим в жизнь. Я соглашался одновременно с обоими. И самое главное — мы с голосом получили гонорар за наше «творение». Не большой, но достаточный для жизни. Не обидный. Директор издательства очень обрадовался псевдониму (он так и не уловил особого смысла), но это понятно только издателям и мытарям. Свою фотографию, как этого требовал формат издания книжонки, я отказался печатать, а принёс — через пару дней — фотографию соседа, где он улыбается белоснежными зубами и лицо выражает благородство и радостное отношение к жизни. Он не всегда был тем, кем является сегодня. У него есть прошлое. У многих, кого считают неудачником или бесполезным, есть прошлое. Многообещающее. Счастливое. Почти без тёмных пятен. Он когда-то был педагогом, но благодаря зубоскалам и стукачам, его вышвырнули из института без средств к существованию и права преподавать. Фотографию я купил за ещё три дня праздника. Он даже не спросил, зачем мне его фотография. Получив аванс, он порылся в буфете и отдал фотографию. Правда, просил вернуть. Я успокоил его. Было ли мне стыдно? Нет. Было никак. Вот такие превратности судьбы.

Здоровый Человек открыл книгу и начал читать.

ЗЧ: «Оставив за собой пыльное облако, машина остановилась возле красивого двухэтажного дома, обнесённого невысоким аккуратным  свежевыкрашенным заборчиком. Дом был единственным строением, расположенным на добрых десять миль от ближайшего городка. Когда пыль, подгоняемая ветром, унеслась вперёд и большей своей частью осев на, и без того, грязную машину, из неё вышел Кроун. Он щелчком выбросил дымящийся окурок и тут же закурил новую сигарету. Он долго осматривал пустынную местность, и, казалось, прислушивался. Его загорелое лицо с косым шрамом на левом виске не выражало никаких эмоций. Он был спокоен и сосредоточен. Широкополая шляпа скрывала седеющие коротко остриженные волосы. В свои двадцать пять с небольшим он успел побывать во всех ужасах последней войны. Выбросив окурок точно таким же образом, как он это сделал, выйдя из машины, Кроун направился к калитке. Не услышав привычного лая цепного пса, Кроун уже знал, что ждёт его в доме. Он подошёл к входной двери и без стука вошёл вовнутрь. «Всё, как всегда», — подумал Кроун, увидев мистера и миссис Хоуп, а так же их двух дочерей в лужах собственной крови. На стене под картиной, темнела запёкшаяся надпись, сделанная кровью: «Ещё 26 и ты свободен». Кроун закурил. Он смотрел на то, что когда-то было счастливым семейством Хоуп. Голова младшей дочери была…». Ну, и так далее.

Здоровый Человек перестал читать и посмотрел на Зрителей. Говорит он совершенно спокойно. Без интонаций злости в его голосе.

ЗЧ: Вот такое начало было у первого бестселлера с названием «Кровавый долг». Но это только начало. Вся эта история, продиктованная мне голосом и записанная мной, источала запах крови. И это было только начало нашей с ним деятельности. Наабортировали мы такого много. Я помню все названия этих трупоносных книжиц. Следующая, например, называлась «Долг крови». Потом были: «Смертельный друг» и  «Друг, приносящий смерть». «Радость убийства» и «Испанский галстук» (испанский галстук это когда ещё живой жертве разрезают горло и в эту прорезь высовывают её язык).
Потом была куча нетленок про похождения одного честного и храброго полицейского детектива по фамилии Рислинг с такими же яркими и манящими к себе названиями. Мы были плодовиты. Почти за год мы накромсали тридцать пять пособий для разжижения мозга. Большинство из них учили, как правильно совершить убийство и благополучно избежать возмездия. Мы несли всё великолепие преступлений в массы. Успех был оглушительный. Все тиражи разметались с уличных лотков в считанные часы и имели дополнительные. В адрес издательства приходили письма с просьбами о продолжении историй. Любители автографов требовали автора. Вот, что значит продуманный и правильно выстроенный пиар. Это то, без чего не сможет выжить любая бездарь. Правильно пропиарить — дело весьма прибыльное. Это понимают все, кто продаёт. Они расчётливо, глядя далеко вперёд, не жалеют средств, для того чтобы потом, чуть позже, собрать урожай, в несколько раз превышающий затраты. И, при этом, совершенно не утруждать себя мыслями типа: «кому это нужно» и «что ж я делаю». Если покупают, значит нужно. Если нужно – надо делать. И не вдаваться в подробности: хорошо это или плохо. Не углубляться. Будь то кино, музыка или печатное издание. Это нужно сейчас и точка…
Были так же признания в любви и предложения «скоротать вечерок». Но это было уже после того, как мы начали преподносить, жаждущим зрелищ и хлеба, выкидыши в виде любовных романтических драм. Да, голос был великолепным фантазёром. Особенно ему удавались сцены эротического содержания. Я как-то поинтересовался у него: — Ты это проделывал сам? На что он рассмеялся и сказал, что только видел. После выхода первого размазанного по тарелке эротического похождения трепетной Элеоноры, меня пригласил к себе на личную загородную резиденцию директор издательства и сказал, что пора показывать публике автора. Мойкуш, естественно, как тот, кто открыл золотоносную жилу, тоже присутствовал и радовался своим правым глазом. Я объяснил им, чью фотографию печатает издательство, и оба задумались. При этом Мойкуш знал, кто смотрел на жаждущих с задней обложки всех изданий. Как-то он ночевал у меня, и я рассказал ему об этом и он уже тогда начал обдумывать выход из положения. Так что Ефим Иосифович, как и подобает предприимчивому заместителю (к тому времени он был уже первым и последним заместителем директора издательства), быстро нашёл выход.
Моего соседа забрали из его квартиры в блаженном состоянии и отвезли за город на дачу Мойкуша. Первые несколько дней его кололи во всё тело одноразовыми шприцами, пытаясь убить в нём алкогольную зависимость. Следующий месяц, ему объясняли, почему он здесь и возвращали на Землю. Отмыли, накормили и одели. Вставили новые зубы и заставили вспомнить правильную речь. Он прочитал всё, что вышло с печатного станка с его изображением на обложке. Ему было сложно. Он пытался отказаться от чтения, апеллируя, что это вредно для умственного развития, но Мойкуш, преданно глядя в глаза соседу своим хамелеоновым оком, спокойно разъяснил, что могут пострадать очень хорошие люди, в том числе и он сам. Выход оставался один: «каждому талантливо играть свою неповторимую роль». Конец цитаты.
Сосед сначала не верил во всё происходящее и постоянно просил «хоть глоточек чего-нибудь». Но, с прибытием свежеиспечённого Клементия, на всей территории дачного заповедника Мойкуша, был объявлен самый суровый «сухой закон». Клементия заново обучали хорошим манерам. Нож в правой руке, вилка в левой руке. Локти на столе – плохо, ровная спина за столом – хорошо. Много говорить – видимость, внимательно слушать – смысл.
Косметологи отмачивали его тело в специальных растворах, и, вскоре, оно стало розовым и упругим. Ногти на руках и ногах были доведены до шёлкового состояния. На голове исчезли глубокие морщины, и волосы стали мягкими и густыми. Редкая, неприятного вида растительность на лице растерялась и исчезла. Он стал похожим на свою фотографию.
В его квартире сделали ремонт и заново провели телефон, который он когда-то переписал на соседа с нижнего этажа за три литра чистого самогона. Занесли новую мебель и заменили входную дверь на бронированную.
Как, всё-таки, меняется психика. Сосед не пил, да что там не пил – даже не слышал запаха алкоголя — целый месяц. Он преобразился. Стал улыбаться своему отражению в зеркале. И однажды намекнул Мойкушу, что хорошо было бы, если бы косметолог Варенька осталась ночевать на даче.
Труднее всего было его уговорить стать автором бестселлеров. Снова став, как выразился Мойкуш, «добропорядочным гражданином», он говорил, что так нельзя. Это не честно. Просил вернуть его домой. Я радовался его искренним чувствам. Но убедительный гипнотический правый глаз Мойкуша, в конце концов, убедил его в обратном. Ефим Иосифович, расписал Клементию такое сказочное будущее, которое мой сосед не видел даже в биографии Онассиса. Он согласился стать Клементием Чугуновым, но только на то время, пока издательство выпускает «его писанину». Правый глаз Мойкуша дал слезоточивую торжественную клятву, взяв клятву с соседа, что Клементий Чугунов, не притронется к спиртному. Сосед медленно и членораздельно выдавил из себя «гадом буду» и, получив замечание больше так не выражаться, извинился. Соседу вернули облик, но глаза остались прежними, соседскими: в трусах, в майке с надписью «SEX MACHINE» и в кедах на босу ногу. Никто, кроме меня и голоса, не предполагал, чем это всё обернётся. Даже несчастный всевидящий правый глаз Ефима Иосифовича Мойкуша. Но об этом позже.
За этот месяц, приводящий соседа в разные состояния и чувства мироощущения, мы с голосом накатали ещё одно безумие в новом стиле. Теперь это был кровавый драматический ужас с элементами романтического детективного эротизма. Читать я не буду. Это не достойно вашего внимания. Вы и так много для меня делаете. Спасибо вам за это.

Здоровый Человек встал со стула отнёс книгу, положив её на прежнее место. Постояв немного возле серванта, он открыл  дверцу верхней секции и достал оттуда плёнку для кинопроектора. Подошёл к столу и, положив на него плёнку, стал ходить по сцене.

ЗЧ: В отличие от соседа, мной никто не занимался. Я всё так же жил в своей квартире и всё так же переписывал на бумагу купеческие мысли голоса, сидя возле окна за столом, одолженным у соседа. Правда, я приобрёл кое-какую мебель и посуду. И лампочки. Тот самый минимум, который необходим для того, чтобы не забывать для чего живёшь. О своём предназначении. Нет, я не против того, что некоторым жизненно необходимо. Присмотрел себе кто-то диванчик и купил его. Что ж в этом плохого? Ничего. Ничего нет в этом плохого. Но диванчик явление временное, а искусство – вечно. Звучит высокопарно. А я давно не боюсь повторять слова, сказанные мудростью. И банальности не боюсь. В ней живёт искренность.

Здоровый Человек подходит к стулу и становится за ним как будто он на трибуне. Начинает говорить спокойно, постепенно усиливая ярость в голосе.

ЗЧ: Просто слово избили, и оно стало неприятным. Очень много слов потеряли своё истинное значение, благодаря демагогам. Демагоги добились своего путём пустых разговоров. Да и разговаривать на родном языке не умеют. Заимствуют слова из других языков. И вставляют их в свою речь. Иногда невпопад. А ещё есть слова паразиты. Нет, это не ругательства. Они просто очень модные. Если ими не пользоваться, то можно показаться странным. Как бы. Союз «как бы» — типичный представитель отряда паразитов. Загляните в словарь Даля и прочтите его истинное значение. Ради самооценки. Будет весело слушать, когда кто-то о себе всё время будет говорить, вставляя союз «как бы». Словами нужно уметь правильно пользоваться. Но это не главное. Главное не показаться в разговоре умнее своего визави. А вдруг он обидится, и всем будет говорить, что вы «такой умный»? Умным быть опасно. Умным быть нельзя. Умный человек это оскорбление. Умный это враг. Нужно найти умного, понять это, не понимая его, накушаться водки и убить умного. Смерть умным! С этого начинается любая социальная революция. Революция – это великий позор. Поэтому к науке слово революция не подходит. Нет революции в науке. Таковой не существует. Существуют научные поиски, открытия. А революций в науке и, тем более, в искусстве, не существует. Хотя, судя по нынешнему, так называемому искусству, революция забралась и в эту святую купель. Общество не прогрессирует. Прогрессируют болезни в обществе. Замолчи!

Здоровый Человек последнее слово кричит, глядя на одного из Зрителей. Смотрит с яростью.  Через секунду успокаивается. Делает шаг назад. Говорит громко. С надрывом.


ЗЧ:                              Что, воли захотели, буйны головы?
А вот вам по шеям кнутом окованным!
В награду получай за службу верную
Худые сапоги, рваньё смиренное.

Что ж не поёте, сивы бороды?
Али уста сковали цепи холода?
Не слышно бранного лихого шёпота
Да, опьяневших ног, хмельного топота.

Чего уставился? Глаза казённые?
Аль не к душе тебе лицо холёное?
Коль не упал с колен на челобитие,
Звериным криком запоёшь на кровепитии.

Как снег сойдёт, в слезах река затянется,
Да тетевистый лук стрелой натянется.
Как пролетит над степью песнь первозастольная,
Тогда появится Звезда Первопрестольная.

Последний куплет говорит спокойно. Умиротворённо. Здоровый Человек заканчивает стихотворение и возвращается к столу. Берёт плёнку. Смотрит, что на ней изображено. Кладёт её обратно на стол. Подходит к стулу. Садится на стул лицом к Зрителям. Говорит обычным спокойным голосом.

ЗЧ: Я всё так же жил в своей квартире и всё так же переписывал на бумагу мысли голоса, сидя возле окна на табурете за столом. Прошло много времени. Мы приближались к моей цели. Денег было больше, чем достаточно и я принялся за поиск издательства, которое бы выпустило в свет мои стихи. Времени у меня было предостаточно. Мойкуш никогда не подгонял меня. Я предложил ему на каждую рукопись месяц. Он не поверил, но согласился. Но когда в назначенный мною срок рукопись лежала у него на столе, он назвал меня «настоящим трудягой» и подмигивал мне своим правым глазом в разные стороны. На самом деле каждая рукопись была готова уже через неделю. Остальное время мы с голосом проводили в беседах и вечерних прогулках по городу. Благо, что рукописей в запасе было много. На два года вперёд. Но уговор есть уговор, а Мойкуш не торопил. Иногда я забывал, что, говоря с голосом, я всё произношу вслух и случайные прохожие обращали на меня своё любопытное тревожное внимание и смотрели на меня, как на человека, который разговаривает сам с собой. Один раз мне это стоило. Увлёкшись интересной темой, я спорил с голосом и не заметил компанию молодых людей, находившихся в поисках начала революции. Они решили, что все, что я говорил голосу, относилось к ним. Результатом было недельное лечение. Лицо приобрело шрамы и мужество. Главное, что не было сотрясения в голове и были целы руки. Единственное неприятное ощущение было, когда я, стоя перед зеркалом, приводил в первоначальное положение собственный нос, сломанный в двух местах. Чуть сознание не потерял. К медикам, естественно, я обращаться не стал. Зачем их тревожить по пустякам. Они очень заняты своими болезнями. А тут я приду. Не нужно их беспокоить.

Здоровый Человек достаёт из кармана бушлата пачку сигарет и вертит её в руках.

ЗЧ: Каждый выбирает сам: что ему необходимо, и без чего он может обойтись. Только сам. Никто не вправе навязывать нам свою волю. Вернее, навязывать могут, но навязать — никогда. Соглашаться с чем-то, с чем ты не согласен – значит врать. Врать, значит красть. Крадёшь – теряешь свободу. Теряешь свободу – становишься рабом. Раб соглашается со всем. Я отказался соглашаться. Я не хотел соглашаться с тем, что меня окружает. Я не стал соглашаться с теми, кто меня окружает. Не потому, что делал это принципиально: я был не согласен. Я говорил правду и те, кто считали меня своим другом, оставили меня в покое. Друзья всегда отрекаются первыми, делая это во спасение. Потом исчезают женщины, не получая должного внимания, и не понимая, что я им не должен. Какой женщине нужен такой мужчина, который видит в женщине только то, что он сам хочет видеть? А если он, к тому же, как им казалось, разговаривает сам с собой. Да мне они собственно были не нужны, в том смысле, когда они нужны. Многие из них считали, что я стал педерастом. Я никому не говорил, чем я занимаюсь. Вернее говорил, но только половину. Все считали мою затею несбыточной. Твердили, что для издания сборника моих стихов, да и стихов вообще, нужна куча денег. Ставили в пример Клементия Чугунова, который пишет то, что надо. Мне нужно с него брать пример, а не витать в облаках и заниматься никому не нужным делом. Я улыбался им в ответ. Они пожимали плечами, про себя, говоря себе, что я не совсем нормальный. Считали чудаком и постоянно задавали один вопрос, создавая видимость заботы: «за что я живу?» Имеется в виду, где я беру деньги даже на свой «прожиточный минимум». Я им отвечал, что есть у меня один замечательный друг, который предложил мне свою помощь. Никто на это никак не реагировал. Никто не оскорбился. Они пожимали плечами и говорили многозначительное «а-а-а-а» и облегчённо отходили в сторону. Друзья, подруги и знакомые женщины встали в огромный животный строй, идущих в забвение, сотрясая воздух членами и высоко задирая и без того короткие юбки.  В этом была только одна светлая сторона: они не понимали этого. Они не хотели этого понимать и, не оставляя после себя ничего – даже радости воспоминаний – уходили навсегда в никуда.
Я обрёл покой и свободу. И я знал, что с ними делать. У меня было занятие, не приносящее никакой радости, но ведущее меня к моей цели. Целый год я занимался поиском издательства. Но всё мне не подходило. То название издательства глупое, то редактор с глазами попрошайки. Я искал. Терпеливо искал. Уж чего-чего, а терпения у меня хватало. Сидя в маленьком кафе, где звуковые колонки не рыгают электронным скрежетом и кофе варит очаровательная девушка, я познакомился с интересным субъектом. Именно субъектом. Он подсел за мой столик и сам начал разговор, не спросив моего разрешения. Назвался Виктором, сделав ударение на первую букву «О». Он был среднего роста и простужен. Нестриженная некрасивая борода. Длинные немытые волосы, собраны сзади в куцый хвостик. Искренне хитрые глаза отражали гармоничную предрасположенность к плагиату, и от него пахло плесенью. Говорил много и в нос. Он оказался главным редактором филиала нарядного зарубежного журнала. Журнал был иностранным, а здесь его выпускали на родном языке. Как и все деловые люди, он всунул мне свою визитную карточку, сказал, что ему срочно нужно уходить, попрощался и ушёл. Нет смысла деловому человеку разговаривать с тем, кто ничего о себе не рассказывает и не проявляет видимого интереса. А я просто зашёл побыть в тишине в самом центре города и выпить кофе. Я вертел в руке визитку, на которой было написано только имя и шесть разных телефонных номеров. А снизу маленькими буквами на французском языке был парижский адрес главного издательства. Я всегда хотел в Париж. Не во Францию, а только в его столицу. И только на одну ночь. Сидеть в кафе на Монмартре, пить настоящий коньяк и смотреть по сторонам. Я понял, где я издам свою книгу стихов. Это был знак, хотя и преподнесённый таким неожиданным образом. В этот же день я объяснился с голосом, который в последнее время стал исчезать всё чаще. Он обрадовался и сказал, что в Париже никогда не был и будет счастлив, посетить город, подаривший миру столько прекрасного. И стал что-то напевать на французском языке. Весь следующий день мы посвятили сбору информации. Проще всего, да и быстрее, было ехать по туристической путёвке. Я обратился в агентство и мне назвали сумму, необходимую для поездки. Нужно было ждать три месяца. Три бестселлера и я в Париже. И только. Я вед не знал, сколько нужно будет заплатить, чтобы книга увидела свет, а говорить об этом с этим простуженным Виктором у меня не было ни малейшего желания. За три месяца я приобрёл паспорт для поездок за пределы страны, подарившей мне прошлое, настоящее и никакого будущего. Отдав очередную рукопись Мойкушу, я получил гонорар и с лёгким сердцем улетел в Париж.

Здоровый Человек прячет в карман пачку сигарет обратно. Встаёт со стула, достаёт из кармана штанов ключ с брелоком и садится на стул. Держит брелок в руке перед глазами. Брелок в виде Эйфелевой башни.

ЗЧ: Это всё, что я привёз из Парижа. Такую миниатюрную башню можно купить только в Париже. Она из бронзы. А это значит, что все остальные – подделка. Они свинцовые и окрашены в разные цвета идолических металлов. Средство лёгкой наживы. А эта башня бронзовая. Настоящая. Маленькая, но настоящая. Символ Парижа. Не всей Франции, а только Парижа. Как Эдит Пиаф. Покажите её, и вам сразу скажут: «О, Париж». Не Марсель, не Тулуза, не Бордо и не Брест…
Париж. Красивый город. Много домов. Много людей. Мне повезло – погода была отличная. Не жарко, не холодно. Ни дождя, ни ветра. Очень хорошо. Но лучше всего было то, что голос в совершенстве владел языком, на котором думали, творили и говорили Артюр Рембо и Шарль Бодлер. Голос был моим переводчиком. Это очень необычно: говорить на незнакомом языке и понимать, что тебе говорят, совершенно не зная языка. Ну, разве что, несколько слов. Бонжур, мерси боку, бон аппетит и пардон.  
Как только на аэровокзале нас встретила девушка с глазами программного обеспечения, я объяснил ей, что здесь нахожусь по делу и хочу жить отдельно от группы. После недолгого разговора, она объявила мне, что в таком случае их туристическая фирма не несёт никакой ответственности за меня и, назвав день вылета, посоветовала недорогую гостиницу. Я нанял такси  и благополучно добрался до гостиницы, не считая удивлённого таксиста, который с недоумением косился на странного пассажира, говорящего с самим собой на незнакомом языке и два раза проехал на красный свет. А всё оттого, что голос всю дорогу интересовался моими впечатлениями о Париже. Мне нравилось.
В настоящем парижском ресторане я ел вкусное мясо, приготовленное истинным французом. Я пил натуральное французское вино и слушал музыку Парижа. Я  смотрел по сторонам. Голос спрашивал мои ощущения. Мне нравилось.
В издательство я попал ближе к вечеру. Я объяснил цель своего посещения некрасивой, с большими зубами наружу, девице, сидящей за столом с табличкой «секретарь». Она нехотя махнула рукой в сторону и, зевнув, прокартавила номер комнаты, где меня примут по моему вопросу. От такого отношения, моё первое хорошее впечатление о французской столице, получило пощёчину и стало грустным. Я нашёл нужную дверь, из-за которой доносился запах сигаретного дыма, гармонично сочетающийся с ароматом тлеющей конопли. Я постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошёл в комнату.
Выслушав меня, молодой, похожий на лемура парень по имени Тристан, смеясь мне в лицо, объяснил, что их журнал не занимается подобного рода вещами, чем ещё больше испортил первоначальное хорошее впечатление от Парижа. Но, увидев в моих глазах искреннюю презрительность к его поведению, стал казаться серьёзным и, стараясь быть вежливым, написал адрес, по которому возможно мой вопрос будет улажен. Голос предложил мне несколько вариантов достойного ответа, но я, поблагодарив «лемура», выбрал самое пристойное: «прощайте».
На улице было темно и я, спрашивая прохожих, скоро добрался до своей маленькой мечты. Монмартр. Всё было, как я и хотел. Кафе, Монмартр, коньяк и кофе. Ночь. Смотрел по сторонам. Мне нравилось. Я выбросил из головы плохие мысли. Париж не заканчивается на одном посещении ущербного издательства, с бесполыми существами внутри него. Это плохо — думать о плохом. Я смотрел по сторонам и улыбался всему. Голос радовался вместе со мной. Я это почувствовал. Он всегда говорил монотонно. Без эмоций. А тут я впервые почувствовал, что эмоции у него есть. Когда долго живёшь с голосом в своей голове и от него никуда не деться, то привыкаешь к его монотонной безэмоциональности и воспринимаешь его, как неизбежность. А здесь, в Париже, он радовался.
Встретив рассвет, я вернулся в гостиницу и уснул. Я увидел Париж и не умер. Я просто не хотел умирать. Всему своё время. Мне снился сон. Первый сон, с тех пор, как я услышал голос.

Яркий свет обрушился на сцену и залил её бело-жёлтыми огнями. Какая-то часть этого света на секунду ослепила Зрителей. Они морщатся и закрывают глаза. Прикрывают руками свои глаза. Слышны их непонятные голоса. Недовольные. Испуганные. Ворчливые. Брюзжащие. Вздохи и выздохи. Вдохи и выдохи. Звук падения бутылки. Шуршание дамских платьев и подошв мужских ботинок. Осторожный, с предательским визгом, скрип двери. Шелест пакетов и фольги. Через минуту всё успокоилось. Стало тихо. Здоровый Человек за время оживления среди Зрителей поднёс к первому стулу второй точно такой же. Здоровый Человек снял бушлат и, сложив его, положил на первый стул. Сел на второй стул, положив голову на бушлат.

ЗЧ: Спать можно в любой позе. В любом месте и в любую погоду. Важна лишь степень усталости или счастливости. Один раз я видел собственными глазами человека спящего с открытыми глазами.  Если человек устал до такой степени, что может уснуть в любом положении, значит, он действительно устал. Если человек не устал до той степени, когда он может уснуть в любом положении, но все-таки спит, тогда он счастлив. И хотя я спал в том самом месте, в котором мечтал провести всего лишь одну ночь, в свежем комфорте чистых простыней и с бесшумным кондиционером, я был счастлив. Я спал на постели в Париже. Я засыпал, а город просыпался, безуспешно пытаясь не давать мне спать своими звуками и запахами. Я спал крепко и счастливо. Я смотрел свой первый сон в новой моей жизни.
Сон – это наступающее через определённые промежутки времени физиологическое состоянии покоя и отдыха, при котором полностью или частично прекращается работа сознания. Сновидение – это образы, возникшие во сне. Какие ёмкие и точные научные определения. Коротко и точно. Как выстрелы. И всё же очень длинно. Ничего фантастического. Ничего таинственного. Промежутки времени, физиологическое состояние, работа сознания. Точное психологическое воздействие. Научно, поэтому точно. Наука любит точность. Учёные любят точность. Поэтому науку любят учёные. Независимо от того хочет этого наука или нет. Она позволяет себя любить и не прощает ошибок. Она принципиальна. Её нельзя убедить в своей правоте, если ты не прав. Это оскорбительно для неё. Она не терпит оскорблений и жестоко мстит.
Сон – это когда засыпаешь и спишь. Во сне приходят сновидения. Иногда они настолько кажутся реальными – настоящими – как будто всё это происходит на самом деле. Учёные поступили хитро. Они разрезали тело, установили, что в этом теле и за что отвечает, объявив мозг предметом для науки не доступным. Они его описали, но понять, как он работает, они не хотят. А может, врут? Ведь если открыть всем, как можно использовать мозг, то последствия могут быть катастрофические? Но они же, придумавшие анатомию, которая и без них живёт своей жизнью, всеми силами выдумывают средства, как эту анатомию уничтожить. Взаимное неуважительное самоуничтожение. Утверждение — «Мыслю, значит, существую» — осталось в том самом времени, когда и было придумано. Сейчас всё иначе: «Существую, значит, думаю, что мыслю». Сновидениям придумали порядковый номер измерения в пространстве и рекомендуют об этом не думать. Не влезай, убьёт.
Некоторые сновидения называют пророческими и говорят о них только тогда, когда они сбываются: «Вы помните, перед смертью он рассказывал, что видел во сне белую лошадь? Мы тогда радовались и восклицали что это к чистоте поступков. Не получилось. Чего уж теперь-то? Будем знать теперь, к чему снятся белые лошади».
А мне снился голос. Я видел его и слышал. К чему снится голос? А к чему он появляется? Зачем он появился в моём мозгу?
Он был невероятно большой и с моим лицом. Он рассказывал мне мою жизнь. Он показывал мне мою жизнь. Он смеялся в моей жизни. Он громко хохотал над моей жизнью. Он говорил, громко растекаясь склепным эхом. Из его рта шёл ледяной холодный воздушный пар. Он говорил на неизвестном мне языке, но я понимал его и во всём соглашался, чувствуя как мне всё тяжелее и тяжелее. Он был прав во всём. Он был точен. Он не боялся своей точности. Он показывал мне картины, подписанные мной. Моим именем и моей рукой. Они были безликие и поэтому казались страшными. Жуткие безликие, нелепо двигающиеся в пространстве. Но мне было не страшно. Мне было одиноко и спокойно. Я ощутил одиночество, и мне было спокойно в нём. Оно было похоже на прозрачный круглый кокон. Я был в нём. Я чувствовал его холодную неприступность и прочную лёгкость. Я не видел его, но ощущал, не пытаясь вырваться из него. Сквозь невидимую пелену ощущений я видел доктора. Игорь Сергеевич смотрел мне в глаза и говорил на непонятном со мной языке. Я молчал. Он отворачивался и снова говорил какие-то слова Полине Абрамовне. Она была молода и красива, но это была Полина Абрамовна. Она сделала мне укол, и я очутился в темноте. Я летел в темноте, глазами встречая поток сильного ветра, и слёзы не давали мне разглядеть хоть что-нибудь в этой темноте. Я закрыл глаза и увидел белую увеличивающуюся точку, которая превратилась в огромный белый шар. Его нельзя было охватить, настолько он был велик. Я летел в нём. Я чувствовал его шершавые руки, хватающие меня за голову и пытающиеся оторвать мне с неё волосы. Я вяло отмахивался, но часть волос оставалась на их горячих сильных пальцах в холодных немощных руках. Взрыв оборвал всё. Тихий огненный сильный взрыв облил меня ледяной маслянистой солёной жидкостью. Мне стало тепло, и я вырвался из своего полёта. Я открыл глаза и очутился…

Здоровый Человек вскочил и мутными быстро вращаемыми глазами смотрит на Зрителей. Успокаивается, надевает бушлат, уносит второй стул, ставит его на место. Возвращается и садится на свой стул. Сидит молча. Неопределённо усмехаясь, смотрит по сторонам. Снимает бушлат и бросает его на пол. Встаёт, подходит к бушлату и вытирает об него свои ноги в ботинках. Поднимает бушлат и, не отряхивая, надевает на себя. Садится на свой стул с чувством гордой скромности.

ЗЧ: Я открыл глаза, и оказалось, что я в Париже. В своём номере гостиницы недалеко от Монмартра. За окном горел Париж яркими вспышками и оглушительными ударами пушечного грома. Париж салютовал своей погибшей Крепости. Сквозь радостный праздничный грохот и крики вожделения предстоящему великому празднику, прорывалась «Боевая песня Рейнской армии» занесённая марсельскими волонтёрами. Руже де Лиль. Мало кто знает это имя. Но его песню знает весь Мир. Она стала символом борьбы за Свободу. Свободу, которую, после торжеств, вежливо улыбаясь, забрали те, кто борьбу переждал в укромном месте и, нарисовав на своих пошлых телах циничные раны, извратил. Но песня осталась. И она стала символом. Борцы и те, кто уничтожил борцов, лежат пыльными списками в архивных подвалах, а песня стала символом. Она есть Символ.
Я стоял возле окна и подпевал, губами шепча окончания слов, которых я не понимал, но чувствовал. Я чувствовал музыку и скорбно понимал, что этого не может быть. Не может быть того, что я здесь в такой день. Нет, быть может, но только не сегодня. Я вспомнил, что завтра должен улетать обратно. В голове пискляво дрожали с натянутой улыбкой слова той, которая нас встречала на аэровокзале: «Прошу вас не сильно праздновать… ваш рейс на следующий день после национального праздника рано утром… а теперь прошу следовать за мной». А где же то, что между вечерним Монмартром и сегодня?
Я отрешённо и разочарованно смотрел в окно. Мне стало ясно всё. Всего несколько секунд и я всё понял. Я не хотел в это верить, но память была безжалостна ко мне. В эти несколько ярких вспышек и следующих за ними ударами и криками с песней я успел понять, что произошло. Произошло то, что не должно было произойти. Я не хотел этого «произошло». Но оно случилось, это самое «произошло». Оно не снилось. Оно — на самом деле было. Оно и сейчас. И смеющийся голос. И безликие картины. И Игорь Сергеевич с молодой и красивой Полиной Абрамовной. И полёт в темноте. И белый шар. И шершавые руки. Всё было не сновидением.
Я зашёл в ванную комнату и посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на меня смотрела коротко остриженная голова с худым осунувшимся лицом. Во мне что-то заурчало. Я подумал, что это голос и обрадовался. Я позвал голос. Голоса в голове не было.  Он молчал. Я позвал громче, но тут же закрыл себе рот обеими ладонями своих тёплых рук. Отражение не было снисходительно и великодушно. Оно отразило испуг. Внутри опять заурчало. Это был зов голодного организма. Организм требовал еды.
Я вернулся в комнату и увидел шприцы и какие-то ампулы на небольшом столике возле кровати. В большом зеркале стоял я. Новый я в, похожей на балахон, белой рубашке без пуговиц, с ремешком на запястье левой руки. В коридоре за входной дверью послышались голоса. Через секунду я был в кровати, притворившись спящим. В номер вошли двое – мужчина и женщина. Щёлкнул выключатель, и я сильно зажмурил глаза. Говорили тихим шёпотом по-французски.  Голос женщины был мне знаком. Это была «та», которая на аэровокзале говорила,  что «фирма не несёт никакой ответственности». Я открыл глаза и увидел две пары удивлённых глаз, смотрящих на меня. Мужчина с чемоданчиком и «та». Мужчина поднял свою левую руку и посмотрел на часы. Покачал головой и что-то сказал «той». «Та» спросила меня: как я себя чувствую. Я ответил, что хорошо, но очень хочется есть и пить. «Та», видимо, перевела мои слова, и мужчина, ставя чемоданчик на пол, с пониманием закивал головой. «Та» показала своим, с вульгарным цветом лака на большом ногте коротким пальцем на мужчину и сказала что тот  доктор. Доктор улыбнулся мне и сказал: «Бонжур, месье» и ещё несколько непонятных слов. Голос был знаком. Я его слышал, находясь в коконе. Только тогда он был Игорем Сергеевичем. Он говорил что-то «той», глядя на меня и улыбаясь. Не пошло, а дружелюбно. «Та» перевела. Я поднялся с кровати и подошёл к доктору. Он поочерёдно внимательно посмотрел в оба мои глаза, измерил пульс и похлопал меня по плечу. Жестом пригласил меня присесть и стал что-то быстро говорить «той», ярко выделяя букву «р». «Та» неприязненно, с осуждением, смотрела на меня и кивала своей, помытой пёстрой краской, головой, часто повторяя слово «уи». Доктор замолчал, а «та», обращаясь ко мне тоном надзирателя детского отделения концентрационного лагеря, сообщила, что моё лечение «влетело их фирме в копеечку». Я молчал. Доктор улыбался. «Та» спросила, есть ли у меня деньги для оплаты лечения. Я попросил назвать сумму. «Та» назвала. Я ответил, что такая сумма у меня есть. «Та» потеплела, но не растаяла. Доктор выслушал «ту» и протянул мне свою чистую руку для пожатия. Я пожал ему руку и поблагодарил, извиняясь за причинённое беспокойство. «Та» переводила. Доктор махнул рукой, забрал со столика шприцы и ампулы, аккуратно положил их в свой чемоданчик и, сказав «бон шанс», вышел из номера. «Та» дождалась, когда за доктором закроется дверь, и стала, как грязным селевым потоком, обливать меня различными словами про то, сколько хлопот я доставил ей и её фирме. Я – враг. Я всё испортил. «Та» ядом впрыскивала в меня, что, таких идиотов как я, нужно не зачинать, не рожать и не показывать людям, постоянно сотрясая воздух суммой, которую я должен фирме, и хлеща меня по лицу запахом увядшего букета из своего тонкогубого маленького рта с частоколом мелких, растущих вовнутрь острых зубов. Я был абсолютно спокоен. Я ждал, когда «та» устанет и я смогу ответить. Мой ответ, в отличие от «той», меня обрадовал: я во всём с ней согласился. «Та» опешила и стояла по стойке «смирно», пока я доставал из кармана пиджака кредитную карточку. Я протянул карточку ей и назвал код. Несколько секунд помешкав, «та», сквозь зубы отпечатала, что завтра на аэровокзале она вернёт мне карточку и, не прощаясь, быстро исчезла, махая карточкой перед своим, отвергающим всю красоту женского начала, макияжем, как веером, оставляя после себя приторную обильную вонь своей туалетной воды. Я присел на кровать. Увидел телефон и, набрав номер ресторана, заказал себе праздничный ужин, медленно пользуясь разговорником-словарем, купленным на всякий случай на лотке, заваленным бестселлерами Клементия Чугунова.

Здоровый Человек встал со стула и медленно зашагал по сцене.

ЗЧ: Всё, о чём мечталось дома, умерло в Париже. Нет. Не всё. Я был на Монмартре. Вечером. Ночью. Пил настоящее в настоящем. Смотрел по сторонам.
И не умерло. Только начало умирать. Я не хотел, но всё состоялось так, как я не хотел. Я вернулся обратно.

Здоровый Человек остановился, стоя спиной к зрителям. Он подошёл к серванту. Посмотрел на него. На вещи, лежащие на серванте. Подошёл к столу. Посмотрел на вещи, лежащие на столе. Подошёл к своему стулу. Погладил спинку стула. Сел на него верхом и начал скакать, держась за спинку. Остановился. Встал со стула. Развернул его. Сел на него в профиль к Зрителям.

ЗЧ: Когда самолёт приземлился, спускаясь по трапу на бетонное покрытие аэродрома, я знал точно, что моё путешествие в Париж не было ошибкой. Наоборот, я понял, что это был первый шаг к осмыслению. Я хотел в Париж? Хотел. Хотел на Монмартр? Хотел. Всё получилось так, как я хотел, но никаких эмоций я не помню. Ни хороших, ни плохих. Не разочарование, а пустота. Что хотел, то и получил.
В детстве я очень хотел получить в подарок – подарок. Необычный. Лучший подарок. Такой, какого нет ни у кого. Мне его дарили. Я был счастлив. Я бережно к нему относился. Я любил подарок. Я гордился им. Долго его хранил. Проходили дни. Месяцы. Годы. И мне хотелось другого подарка. Мне его дарили. Я был счастлив. Я бережно к нему относился. Я любил подарок. Я гордился им. Долго его хранил. Проходили дни. Месяцы. Годы…
Я повзрослел. И мне хотелось женщину. Я её получал. Я берёг её. Любил её. Шли дни. Месяцы. Годы. И мне нужна была другая женщина. Я её получал. Берёг её. Любил. Шли дни. Месяцы… И мне снова нужна другая женщина. Я её снова получал. Я её снова берёг. Я снова любил. Шли дни…
Я спускался по трапу, зная, что разорвал этот круг. Мне не хотелось больше Парижа. Никакого. И не потому, что я не сделал самого главного. Самое главное я как раз и сделал. Я теперь знал. А это очень важно. Знать. Я ехал в машине по городу и смотрел на него, не замечая ни домов, ни жителей. На вопросы водителя я отвечал нелепым словом «нормально», а он, изображая удивление и зависть, качал головой и говорил самое отвратительное слово – «прикольно».
Я поднялся на свой этаж, остановился возле двери в свою квартиру и достал ключ. Брелок был холодным и тяжёлым, как неохотное воспоминание. Я вставил ключ в замочную скважину и, провернув, обнаружил, что замок сломан. Абсолютно без эмоций я толкнул дверь рукой. Она бесшумно распахнулась, хотя всегда открывалась с лёгкой тяжестью и скрипом, который слышен даже на первом этаже. Я долго не мог войти. Я не мог. Внизу хлопнула чья-то дверь. Как сигнал к действию. И я вошёл в свою, чужую квартиру. Всё было, как и прежде. Всё было на своих местах. Соседский стол с табуретом. Большой надувной матрац на полу. Проигрыватель для пластинок. Пластинки. Тонкий налёт пыли. Откуда она берётся?
На кухне всё на своих местах. И всё же чего-то не хватало. Я поставил чайник с водой на газовую плиту и поджёг одну конфорку. Понял. Я понял, чего нет. Что исчезло.
Я вернулся в комнату. Там, где лежали рукописи оставшихся бестселлеров, большой стопкой красовались плотно прижатые друг к другу чистые листы белой бумаги. Рукописи исчезли. Как и голос. Он исчез ещё во сне, который оказался не сном. Нет голоса, нет рукописей. Мысли не давали спокойно думать. Я сделал несколько глубоких вдохов и таких же выдохов. На кухне трещал чайник. Я ушёл на кухню. Выключил конфорку. Огонь погас. Я заварил крепкий чай. Достал из сумки нераспечатанную пачку сигарет. Я закурил. После стольких дней я снова закурил. Я уселся на матрац. В голове стало тяжело и шумно. Первая сигарета. Через несколько секунд всё пришло в норму. Мысли успокоились. Я начал свои размышления. Они были недолгими. В теперь уже чужую квартиру проникли те, кому нужны были рукописи. Это очень просто. Искать того, кому это нужно. Я выпил чай. Выкурил три сигареты и, взяв сумку, в которой было всё моё имущество, поехал в издательство, сознавая, что совершаю неосознанное. Чего я хотел? Не помню. В автобусе я обратил внимание на одну женщину. Она читала небольшую книжицу. Не сомневаясь, кто автор, я спросил название. Женщина оценила меня оторванными глазами и, не говоря ни слова, показала обложку. «Кровавая жажда любви». Эротико-приключенческий детектив Клементия Чугунова. Новинка.
Войдя в здание, где располагалось издательство, я был остановлен субстанцией в камуфлированной одежде и всёотвергающими глазами. Я объяснил, что мне нужно, куда мне нужно и кто мне нужен. Зачем я это делал? Не помню. Без речевого анализа и лишних слов мне ткнули пальцем в сторону кабинета с табличкой «Приёмная».
В приёмной меня радушно встретили рычащим криком, что издательство «Крест на крест» уже не существует. И не существует давно. Три месяца. Куда они переехали, станет известно, если я куплю книжку и, если не слепой, прочитаю адрес на последней странице. А теперь я должен исчезнуть из жизни.
На улице я закурил. Стало легче. Тяжело не было, но стало легче. Я присел на скамейку. Посидеть и спокойно подумать – первый шаг к благоразумию. Нужно всё правильно разложить на свои места. Всех и всё.
Зачем я приехал в издательство? Самолюбивость.
Почему я так поступил? Инстинкт.
С этими двумя всё ясно. Но это не ответы. Это отговорки. Враньё. Неправда. Ложь. Циничная жалкая эгоистическая пошлость. Я приехал сюда, чтобы посмотреть на людей, упасть в собственных глазах и выяснять понятное. Я приехал пристыдить тех, кто знал, что я знаю, что они мне скажут. Я вспомнил, как всего один раз я сказал Мойкушу, что уеду на несколько дней из города. Я забыл, но сейчас вспомнил. А он не забыл. Он ждал. Ждал, когда я уеду. Я себе это даже представил. Рукописи изъяли. Адрес поменяли. Меня не знают. За гонорары я нигде не расписывался. Почему я приписываю себе авторские права Клементия Чугунова? Кто вы такой? Вы не в себе. Или вы хотите снова в клинику? Хитрый Мойкуш. Он всё продумал. Значит, три месяца назад, они уже готовили эту комбинацию? Готовили. Ловко. Интересно, голос знал об этом или не знал? Он совсем пропал. Он же видел моими глазами Мойкуша. Мог бы заметить что-то неладное. Или не хотел? Я тихо позвал голос. Он молчал. Стало неприятно. Я выкурил столько сигарет, что это перестало доставлять удовольствие, и появилась горечь во рту.
Но Мойкуш Мойкушом, а правда остаётся правдой. Я даже засмеялся. Ведь всё, что было написано моей рукой, было не моё. Я пришёл требовать не моё. Я получал гонорары не за свои рукописи. Эта мысль меня обрадовала. Вот она истинная правда. Я жил за чужой счёт, для того чтобы издать свою книгу. И при этом издать не где-нибудь, а в самом Париже. Наглец. Но в Париже-то я был. Мечту свою осуществил. Ах, как приятно всё-таки понимать, что произошло на самом деле. Я всегда радовался, когда удавалось найти правильное решение какой-нибудь логической задачки. А теперь я радовался тому, и радовался, как никогда, что решил задачу самим собой созданную.

Здоровый Человек встал со стула. Снял бушлат. Достал из кармана бушлата одёжную щётку и стал чистить бушлат.

ЗЧ: Я вернулся в не свою квартиру. Дверь была нараспашку, но мне было всё равно. Я прошёлся по квартире. Стараясь вернуть хоть какие-то воспоминания. Они были хаотичные и сумбурные.
С комендантом Марго мы обсудили все детали продажи квартиры. Она при мне звонила какой-то Оксане Ивановне и, улыбаясь в кричащую от радости телефонную трубку, сообщила мне, что завтра будем оформлять документы. Марго стала говорить о некоторых трудностях, но я назвал ей сумму награды за хлопоты, и она понимающе-одобрительно сказала, что ни о каких трудностях не может быть и речи. Как же всё просто.

Здоровый Человек закончил чистку бушлата. Надел его на себя. Подошёл к серванту и достал из него книгу. Вернулся к стулу  и сел на него.

ЗЧ: Через три дня, получив в паспорте печать о сдаче полномочий на владение квартиры, я купил небольшую подержанную моторную лодку с кают-компанией и кухней.
Когда я был маленьким мальчиком, я страстно увлекался морем. Я читал всё подряд. Все, что было связано с морем. Морские рассказы, повести и романы. Я учился вязать морские узлы. Учил морской язык, на котором говорят мореплаватели. Любимой одеждой была тельняшка. Я мечтал стать капитаном корабля.
Я хотел поступить в мореходное училище. Один профессор на медкомиссии задал мне вопрос, совершенно не относящийся к морю. От неожиданности я забыл собственное имя. Приговор был суров и страшен. Я заболел. Мало ел. Мало пил. Мало спал. Но тогда я услышал впервые голос, который мне сказал: «Всему своё время». Это теперь я знаю об этом. Это был тот самый голос, но я не запомнил его, а начал стойко и мужественно переносит все тяготы и лишения жизни.
Но теперь… Теперь — я капитан. Своего корабля, по имени…

Где-то зазвонил телефон, заставив Здорового Человека не назвать имени корабля. Здоровый Человек подошёл к столу. Снял трубку с телефонного аппарата. Говорит в трубку.

ЗЧ: Слушаю. Да, слышу. Кого? Вы ошиблись.

Здоровый Человек кладёт трубку на телефонный аппарат. Отрывает телефонный шнур от аппарата. Возвращается к стулу, делая какие-то движения со шнуром. Не садится на стул… Ставит одну ногу на стул. Наклоняется к Зрителям.

ЗЧ: А книгу я издал. Сам. Она в одном экземпляре. Вот она. Я сделал её своими руками. Она всегда будет со мной, пока не станет, нужна всем. Нет большей радости для автора, чем выход в свет его произведения после…

Звонит телефон. Здоровый Человек кладёт книгу на стул и подходит к столу. Снимает трубку с телефонного аппарата. Говорит в трубку, взяв в руки телефонный аппарат. Медленно уходит со сцены.

ЗЧ: Слушаю. Да, слышу. Нет. Он умер.




                                                                        КРАЙ


                                                                                                                       08.02.2010 год. Киев.