Вдохновение суб-Марины

Напротив многоэтажного офиса из стекла и стали разбросало по тротуару маленькие столики уличное кафе. Как будто в противовес офисному хай-теку чуточку неуместное своей простотой, оно было немноголюдно в дневные часы, а потому особенно уютно. Поэтому нарушая все правила, Марина то и дело перебегала дорогу не по пешеходному переходу, чтобы оказаться там, где работа хотя бы географически оставалась на противоположной стороне улицы. Разделенные проезжей частью, они тем самым становились чем-то изолированным, отдельным друг от друга. Конечно же, выходить из офиса в рабочее время, если на это не было служебной надобности, было строго-настрого запрещено. Но нет-нет, да и случались такие минуты, когда Марине становилось начхать на все устои и штрафы, под ними подразумевавшиеся. Тогда, дав самой себе самое особое на свете право поступить так, а не иначе, она решительно распахивала входные двери и по кратчайшей траектории неслась через дорогу…
Для безнаказанности нужна была истерика. Не обязательно с ручьями слез, но непременно с той категоричностью, которую, кроме как истеричной, не назовешь. Поплакать тоже, конечно, разрешалось, но чуть позже, у заведующей кафе — Адамовны. И Марина плакала. Несмотря на то, что уже через несколько минут предстояло вернуться в офисные тиски, беспощадно растекающийся макияж и краснеющие пятна на лице, она плакала почти беззвучно, но от этого еще более горько. Совсем маленькая, в детстве, которого не помнила, она плакала громко, с причитаниями и надрывом. Тогда слезы еще казались панацеей. А потом вдруг оказалось, что плакать можно и тихо – от этого по сути ничего не меняется. Милая, добрая Адамовна выслушивала, успокаивала, варила кофе и кормила глазированными сырками «за счет заведения». Вокруг сновали поварихи и официантки, за столиками сидели посетители. Но они никогда не мешали, и, что бы ни случилось, для Марины это место оставалось надежной гаванью спокойствия, тишины и понимания.
А в остальное время Марина, как и все служащие, покорно проводила драгоценные часы жизни внутри гигантского здания, суетливо переходя с этажа на этаж, стуча клавиатурой, швыряясь телефонной трубкой, крутясь на неудобном компьютерном кресле…
Марина работала много и старательно, с разумной долей усердия и самоотдачи. Она никогда не была разносчиком почты или официанткой, никогда не распространяла косметику по каталогам и не ездила в Германию собирать клубнику. То ли амбиции, то и лень, то ли просто отсутствие какой-либо надобности в таких заработках, то ли все это вместе, в свое время позволило ей начать самостоятельную жизнь не с нуля, как это популярно и принято, а, как минимум, с единицы. А то и с двойки. Не с оценки, конечно, а с такого старта, когда есть уже не просто что-то, а то, что можно назвать форой. И что самое главное, эта ступенька была собственным достижением Марины. Ей она гордилась и дорожила.
Еще в университете Марина мечтала о том, что когда-нибудь станет тем, кем стала, но никогда не осмеливалась предполагать, что это будет так скоро – сразу же, как только диплом окажется в ее руках. Одна довольно крупная компания, последовав модным тенденциям тимбилдинга, по рекомендации декана пригласила молодого специалиста на должность помощника директора по корпоративной культуре. Так вкратце выглядела история о том, как Марина заняла свой пост в производящем стратегически необходимое стране и даже ближнему зарубежью сырье для мозга – издательстве «Нэшнл Принт». Правда, за громким названием и высотой офиса скрывалось, к сожалению, бездарное управление, а за поездками руководства на конгрессы с заоблачной оплатой участия – дебиторско-кредиторские задолженности, ну или как они там называются. Марина была не сильна в бухгалтерии. Зато талантливо справлялась со своими непосредственными обязанностями.
Работать было сложно, интересно и схематично. Тяжело было вставать по утрам. А вечером не хотелось ложиться. Философия была проста: чем быстрее попадешь в объятия Морфея, тем быстрее снова вставать на работу. А вставать, как уже говорилось, было тяжело. Правда, через два часа с начала рабочего дня был пятнадцатиминутный перерыв и можно было сбегать в кафе к Адамовне… А там снова редкие посетители, снующие официантки и утренняя тишина, ароматный кофе и новые силы для рабочего дня: наконец проснулась! И будучи в хорошем настроении, Марина замечала: оказывается, рабочий день уже не просто начат, а на четверть прожит, а значит, и дела-то уже не в тупиковом начале.
И все бы хорошо – Марина работала бы себе, ждала выходных, читала книжки и переписывалась с друзьями по всему миру по электронной почте, ходила бы в кино и просто погулять – не придумай кто-то когда-то такого гнусного и подлого понятия как «личная жизнь». Вернее, если бы «личная жизнь» была просто понятием, воздухом, абстракцией. Но ее нужно было строить, возводить, создавать – такое вот зодчество. Устраивать, наконец. Глупо получается: не она во всех отношениях должна человека устраивать, а он должен устраивать ее. Да уж, счастье – не Дед Мороз, в каждый дом с мешком подарков не приходит.
Ожидание наступающего на пятки счастья занимало гораздо больше времени, чем оно само, такое желанное и даже в чем-то рассекреченное, и оттого еще более непонятно почему, непокорное. Казалось, вокруг просто и счастливо жили все, начиная от полоумной соседки по площадке и оканчивая знакомым журналистом с нищенской зарплатой и рабочим местом без компьютера. Он так уютно стучал на печатной машинке крамольные в своем масштабе статьи и курил дешевые сигареты в однокомнатной «хрущевке». А Марина блуждала по трехкомнатной. Бесцельно и отчужденно. Уют был не снаружи. Он был внутри и заключался в категориях дом/место, где приходится жить одна/вдвоем, любима/нелюбима… Нужное подчеркнуть.
Так и шло время. Кстати, не так скучно, как могло бы показаться. В жизни Марины исполнялись многие распространенные на планете людей мечты. Загвоздка в том, что не исполнялась Маринина. И этого хватало для тоски, отчаяния, неуюта, чего-то там еще, очень значимого, что сама Марина хоть и понимала, но не могла хоть как-то сформулировать. Такое вот невыразимое преткновение.
Однажды, когда темнеть стало уже совсем рано, в холодном осеннем воздухе горячо пахло печеными яблоками. Наступил ноябрь, как на первый взгляд могло показаться, самый обычный, очередной, но в то же время Марине неудержимо хотелось искать в нем ту изюминку, которую потом будешь вспоминать не однажды и не один год. Такое бывает. И с Мариной такое уже случалось. И не однажды. Кстати, как правило, осенью.
Куда шла в те минуты Марина, зачем – совсем не важно. И не потому, что это в принципе не имеет значения. Даже если бы она шла получать Нобелевскую премию, эта цель потерялась бы, растаяла, преклонилась перед этим морозным воздухом с запахом теплоты бабушкиного угощения – атрибута далекого и близкого детства. В те вечера, перетекавшие в глубокую ночь, после суетливого дня бабушка присаживалась за стол, становилась спокойной и уставшей, веселой, довольной собой за все, переделанное за день. Собственно, такой, какой должна быть бабушка. И это было потрясающе! Светила теплым светом скольки-то-ваттная – ни больше, ни меньше, чем хотелось бы – лампочка в огромном старом абажуре. С силой опытного арбитра выдыхал через свисток свой обжигающий пар закипевший чайник. Яблоки пеклись в обычной городской духовке, щедро посыпались магазинным сахаром, который в духоте духовки становился сиропом, очень вкусным, превращавшимся в самодельную карамельку, если вдруг запекался на противне. Марина только слышала о том, что якобы правильно печь их в печке (отсюда, собственно, слово «печь» и слово «духовка» с ним общего корня, как ни крути, не имеет). Правда, печка как сооружение упрямо ассоциировалась у Марины с Емелей, а потому оставалась частью сказки, которая в реальности вроде бы и существует, а вроде бы и нет.
Со сказками у Марины были вообще особые отношения. Маринина мама рассказывала, что начала читать ей сказки, еще будучи беременной. Наверное, перестаралась. И если у нормального человека жизнь – это «полоска белая, полоска черная», то у Марины все складывалось примерно так: полоска черная, кусок сюжета какой-нибудь сказки. Самое обидное, что кусок этот был вырван, как правило, из середины и до счастливого конца было еще ой как далеко! Так, например, Грей приплывал, но Ассоль никуда не увозил – полоска черная. Хозяин аленького цветочка человеком так и не становился – полоска черная. Или Золушка убегала с бала, а принц ленился ее искать, несмотря на оброненную туфельку – наверное, нетрудно догадаться…
«Надо что-то менять. Надо. Надо. Надо. Тонну шоколада. Или мармелада. Выбор сделать надо…» — перетекала в дурацкую детскую считалочку банальная философская мысль в Марининой голове. «Выбор… Надо…Ме-нять… Меня-ть…» Что менять и между чем выбирать, было по-прежнему непонятно, решимости тоже не прибавилось. Побудительность в этих мыслях осталась на том же «нижеплинтусном» уровне, как и раньше. Зато мысли заметались по уставшему после рабочего дня мозгу ну точно, как сумасшедшие. Марина думала над причинами, следствиями, последствиями. Не могла найти ни одного, ни другого, ни третьего. В конце концов, и сложившаяся в жизни ситуация перестала складываться в единое целое, разлетевшись на атомы чувств, желаний, воспоминаний и фобий. Вот с ними-то и надо было что-то делать. Или нужно. Собственно кому как нравится выпендриваться в речи. Суть от этого не меняется и заключается в неизбежности действий, движении вперед и срочности перемен во всем. А если и не во всем, то в большинстве окружающих и ютящихся внутри вещей. Работы, как говорила любимая бабушка, непочатый край! А значит, терять нельзя было ни минуты.
Марина свернула с полпути. Зачем возвращалась сейчас домой, она и сама не понимала. Никаких срочных, да и не срочных дел не было. Но идти куда-то не домой нестерпимо не хотелось. Просто, потому что такое иногда бывает: хочется просто домой, на угловой диванчик в кухне, с которого жутко неудобно смотреть висящий на кронштейне под потолком телевизор. И тогда любой нормальный человек быстренько заканчивает, а то и просто откладывает дела, и со всех ног бежит туда, где несколько часов кряду сможет просто без дела ходить из угла в угол или заниматься чем-нибудь таким, что кому-то другому наверняка покажется ерундой. На самом же деле, эта «ерунда» как нельзя лучше отвлекает от всего того, от чего так важно отвлечься именно в эту минуту.
Загадочно, каждое своей историей, светились окна домов вокруг. Каждое из них жило своей неповторимой жизнью. Жизнь там, за этими огнями, слагалась, писалась, строилась. Люди возвращались с работы в предвкушении выходных, ждали перемен и хороших новостей. Или вообще ничего не ждали. Каждый за своим окном, их хозяева прятались, укрывались, пережидали и были такими одинаковыми, как их окна, и такими разными, как свет в них. «Я хочу написать книгу,» — мелькнула мысль в голове у Марины. И она почти вслух продолжила: «Чтобы все обязательно хорошо заканчивалось! Вообще, в жизни должно быть больше праздников. В клуб надо сходить. Не хочется, правда. Ну и ладно, некоторые каждую неделю ходят, значит, в этом все-таки что-то есть…»
Вообще, в клубы Марина не ходила. Нет, конечно, она там бывала, и не раз, но ходить туда регулярно и с удовольствием ей … наверное, все-таки не хотелось. Марина с радостью принимала приглашения на вечеринки и Дни рождения друзей, с не меньшей радостью ждала и оформляла в события свои поводы и вообще любила, когда весело. Вот только с клубами как-то не сложилось: дым от костра Марининой жизни все больше стелился по земле, нежели клубился. Не привлекали ее эти ультрафиолетовые мясорубки, которые, переворачивая мир с ног на голову, с ночи до утра засасывают в себя, сумасшедшим танцем переваривая, неленивых бездельников, ищущих навязчивых приключений, пожилых романтиков, наездников папиной шеи необъятных размеров, а заодно, и таких случайных гостей, как Марина.
А в этот вечер она легла спать пораньше.
«Да, точно, надо написать книгу. Легкую такую… Про любовь писать не буду. Про лето надо написать. Про то, как тепло. Про отдых. Как жужжит июньская мошкара, а глаза даже в очках невозможно широко раскрыть – слепит входящее во вкус солнце. И как все может быть просто и беззаботно. И за эту беззаботность ничего не будет,» — думала Марина.
Сон… Такой иррациональный мостик между соседними датами на календаре. Такой туманный путь к самому себе через прожитый день, через бури эмоций, через яркость красок, через силу звуков, на котором меркнет все. Такой необъяснимый рывок в будущее, который непременно нужно совершить по парадоксальной причине, имя которой усталость. Такой таинственный уж точно миг человеческой жизни длиной в несколько, а иногда даже немало, часов. Такой неясный намек, предостережение, предсказание в которое можно верить, можно не верить – все в любом случае будет, как будет, и по-другому ну никак – как бы ты там ни был предупрежден. Такой непостижимый разумом фильм, арт-хаус с тобой же в главные роли, который ни одному кинокритику не под силу разбить на цитаты, обвинить в бездарности игры актеров, режиссуры, сценария и прочей, прочей и прочей тонкости синематографа. Такой невнятный монолог мозга, пресыщенного новостями, решениями, событиями, планами, обидами, безнадежностью, лицами, именами, да мало ли чем там еще. Такой загадочный ответ реальности, альтернатива, выход…
Марине снился удивительный сон. Во сне ее тепло и ласково целовал незнакомый мужчина. Он был красив и гораздо старше Марины. Он был сильный и добрый. И сквозь поцелуи он спрашивал ее:
— Ты знаешь, кто я?
А Марина не знала. Но интуитивно понимала: это бог. Таким он спустился к ней. И поцелованная богом, Марина проснулась.
Часы показывали «11.11.», а строкой ниже: «11.11 суб». И в этот суб-день не нужно было идти на работу, стирать маникюр о компьютерные клавиши, что-то решать, отвечать на звонки мобильного исключительно по работе и оттого еще больше чувствовать свою заменимость, винтичность и обременительную трудоспособность. Не нужно было ждать окончания рабочего дня, возвращаться домой, в полном одиночестве превращать сорокаминутный путь в шаги, а потом думать, что нужно было все-таки где-нибудь развеяться, прогуляться, и что вроде как еще не поздно и можно пойти прогуляться сейчас, но уже переоделась в спортивный костюм, а переодеваться обратно, конечно же, лень…
Outdoors, внимательно всматриваясь в окна домов, кружился первый снег. Так медленно и ненавязчиво, будто извиняясь за столь ранний свой визит или же присматриваясь, примериваясь, не лишний ли он здесь, жданный ли. Казалось, на землю планируют холодные шарики сахарной ваты, тщательно выбирая место, где приземлиться. И зачем такая скрупулезность, если заранее известно: перед плюсом на градуснике не устоять. И вместо того, чтобы писать книгу, затеять субботник в квартире, строить планы на вечер или приготовить себе утренний эспрессо, Марина, плотно закутавшись в одеяло, устроилась на широком подоконнике. Для книги не было идей. В субботнике не было необходимости. Планы на вечер все равно никогда не осуществлялись так, как было задумано. А кофе по-настоящему вкусным был только у Адамовны. Поэтому оставаться на подоконнике, провожая взглядом снежинки, можно было бесконечно долго.
"Я живу пустой жизнью. Я провожу свою жизнь на подоконнике. Провожаю… Люди внизу, машины внизу, время низу. А я здесь, за  прямоугольниками стеклопакетов, которые и воздух-то не пропускают. И звуки не пропускают," — думала Марина.
Марине было лет восемь, когда продали прадедушкин дом в деревне. Настоящий дом в самой настоящей деревне. Наверное поэтому долго не могли найти покупателя, и у Марины было время запомнить его черты до мелочей, насладиться, влюбиться, узнать, как пахнет сено в бревенчатом сарае, со всей силой детского восторга вкусить только-только сорванный с яблони ранет и с таким же восторженным нетерпением ждать вечера, чтобы пойти на речку, а потом блаженно и сладко уснуть на высоченной и широченной кровати. Бабушка, с которой Марина проводила лето в деревне, заботливо помогала забраться туда. Вскарабкаться самостоятельно можно было лишь с дивана, который, как огромный ленивый бульдог, разлегся вдоль той же стены, где стояла кровать. И в этом было что-то величественное, королевское. На такой кровати, казалось Марине, должны сниться волшебные сны. Но даже не поэтому она выбирала для себя именно это ложе. Кровать стояла так, что, лежа на ней, вместо того, чтобы уснуть, отвернувшись к стене, Марина засыпала, отвернувшись к окну, на уровне подоконника. От рам пахло свежей краской, а через приоткрытые створки в комнату плыла ночная прохлада, стрекот кузнечиков и самые сладкие сны. А когда сезонные обитатели, а таковыми и были Марина и ее бабушка, уезжали в город, окна бережно закрывались потрескавшимися от времени, но все еще сочащимися смолой ставнями – чтобы сны знали, что хозяев нет дома, и не стучались понапрасну.
Блуждая по воспоминаниям, Марина машинально постучала пальцем по пластику рамы. "Ну вот, а надо бы стучать по дереву..." — подумала она. "Хотя это же, чтобы не сглазить. А меня и сглазить-то не в чем. Все, как у всех. Как у всех… Значит, надо сделать не как у всех!"
В своем стеганом коконе Марина сползла с подоконника, распеленалась.
Захотелось звука, громкости, музыки с большим количеством басов. В ноутбуке долго не находилось ничего подходящего. И вроде уже казалось что вот-вот, оно и есть то, что надо — а-н, нет, и с первых звуков песня надоедала. А хотелось чего-то, уводящего дорогой нот за горизонт, управляющего дыханием и превращающего мысли в воск куклы Вуду. Пусть это будет одна-единственная песня, хоть столетней давности, хоть на эскимосском языке, хоть вообще без слов, но чтобы ее хотелось слушать в режиме нон-стоп на максимальной громкости.
Luna tu
Quanti sono i canti che risuonano
Desideri che attraverso i secoli
Han solcato il cielo per raggiungerti
Porto per poeti che non scrivono
E che il loro senno spesso perdono
Tu accogli i sospiri di chi spasima
E regali un sogno ad ogni anima
Luna che mi guardi
Adesso ascoltami.[1]
  Это была единственная песня, составившая плей-лист. Песней не столетней, конечно, но десятилетней – это уж точно – давности, на итальянском, в котором Марина не разбирала ни буквы, Алесандро Сафина дарил Марине мечту.
Марина пошла варить кофе. Пусть не такой ароматный, как у Адамовны, зато бодрящий, а не успокаивающий. Потом заправила постель, поставила форточку на проветривание. Порывшись в ненавистной горе платежек за квартиру, медицинских выписок, визиток и квитков, Марина нашла рекламную листовку мебельной фирмы, хранившуюся здесь с момента зачатия этой горы и наконец-то пригодившуюся. "Господи, как жили эти люди в своих советских ковровых пещерах! А хотя… Зато сколько радостей было в жизни! Каждая груда ДВП, а если к тому же покрытая лаком – предел мечтаний. В магазин ходили, чтобы что-нибудь достать, урвать, добыть. При чем не важно что, лишь бы был трофей, с которого потом будешь благоговейно вытирать пыль и гордиться уже тем, что он у тебя есть," — рассуждала Марина, набирая номер.
— Здравствуйте, — обратилась Марина к ответившему ей девичьему голосу. – Скажите, оказываете ли вы услуги по утилизации старой мебели?
— Как это – утилизации? – удивилась девушка.
— Ну вот, у меня есть старый шкаф. Я слишком слаба, чтобы справиться с ним – разобрать и отнести на свалку или в комиссионный магазин, или куда там относят всякую рухлядь. Вы сможете мне помочь?
— Я думаю, сможем. Когда бы вы хотели… «утилизировать» свой шкаф? – все еще удивленно, но уже с улыбкой уточнила сотрудница фирмы.
— Чем скорее, тем лучше. А немедленно – просто идеальный вариант! Конечно, с доплатой за скорость и качество.
— Ну, ломать – не строить. Особенно, когда дело касается старых шкафов.
— Что вы! Напротив, именно со старыми шкафами, уж можете мне поверить, обычно и возникает самое большое количество трудностей, — ответила Марина с уверенностью заправского столяра.
На самом деле, старым шкафом была некогда считавшаяся гордостью любой квартиры чешская горка. И по моде тех времен куплена она была по большому блату и баснословной цене задолго до покупки самой квартиры. За время, пока запакованный шедевр советского мебельного искусства ждал своего часа за кулисами, на сцене жизни появилось понятие «интерьера» и, как безумный асфальтоукладчик, закатало в минимализм не только моду на горки, но и сами горки как таковые. Марину давно раздражала эта лакированная глыба в гостиной, отнимавшая пространство, а заодно и  время на уборку молниеносно скапливавшейся на ней пыли. А самое главное, создается иллюзия ее необходимости, незаменимости, ведь в ней, якобы, хранится столько нужных в хозяйстве вещей: документы, книги, пылесос, посуда для особых случаев, альбомы с фотографиями, новые комплекты постельного белья и даже аптечка… Прям Клондайк для молодой хозяйки. Или кладбище того, что могло бы понадобиться, но на самом деле, не понадобиться никогда. По этому принципу и разделила Марина все, что было здесь похоронено. Разобралась с документами (студенческие справки и билеты до Питера на прошлый август вряд ли когда-нибудь еще понадобятся), запаковала в коробку из-под телевизора томики Дюма, Конан Дойла и Жюля Верна (не в макулатуру, конечно, но для социального приюта будут полезны), нашла бокалам, креманкам и рюмкам место на кухне (там им собственно, и место)… И действительно, в итоге все вещи оказались на своих местах: посуда на кухне, белье в спальне, пылесос на балконе, а то, что «не понадобится» — в двух огромных мусорных пакетах. На это ушло не так уж много времени – как раз до прихода рабочих. А через часа два в Марининой квартире не было ни мусора, ни рабочих, ни «старого шкафа» — вдохновение должно приходить в ухоженную обитель.
В посветлевшей комнате Марина села за ноутбук, заглянула в электронный ящик. Она уже привыкла к тому, что первой всегда навязчиво бросается в глаза надпись об отсутствии новых писем, поэтому, увидев ее, традиционно не расстроилась. Старые перечитывать не стала: там, в основном новости, а новость, хранящаяся месяцами, безвозвратно теряет свою «новостябельность».
Марина начала писать. Торопливо, будто боясь не успеть, но в то же время сосредоточенно, чтобы не упустить что-то важное:
«Я напишу эту историю ради того, чтобы ты стал в ней моим спасителем. Знаю, ты боишься славы, как боишься бездны прошлого, высоты собственных мыслей и замкнутого пространства своих снов. Но я помогу тебе. Я всегда буду рядом – значит, нас двое, и мы вдвое сильнее. Ведь я не прошу ничего невозможного, но если понадобится, отдам взамен нечто большее, чем даже надежность и вера.
Дай мне слово, что не будешь смотреть на мои слезы сейчас, когда я, поверженная и промокшая, прошу тебя лишь об одном: поделиться со мной капелькой этого серо-солнечного дня, этого осенне-зимнего уюта и одолжить мне совсем немного твоей радости. Ведь ты улыбаешься, а значит, в тебе есть она – улыбающаяся этой же улыбкой жизнь. А мое покинутое всеми существо, трясясь под проливными дождями, ищет тебя. Я не в силах сказать больше, чем сказало бы оно, встретив Друга.
Я обессилела от грязи дорог под ногами. Она повсюду, куда бы я ни шла, где бы ни пыталась свернуть. День за днем…  А ночью я борюсь с душными снами, в которых уже нет тебя, жду утра и снова иду, спешу, ищу, игнорируя новое божество, навязчиво спустившееся ко мне. Мне так нужно знать, что именно ты хочешь, чтобы я дышала этим разреженным воздухом, спускалась в это суетливое метро, бродила по этой скромной и тесной Земле. Дай мне один-единственный шанс почувствовать, что я не лишняя в мире, где правишь ты. Всего лишь на минутку прикоснись к моей ледяной руке, возмутив пальцы своим теплом. И тогда я, ослепленная вспышкой долгожданной грозы, подарю тебе птицу. Голубя. Или, если хочешь, ворчливого попугая. Или экзотическую колибри. В общем-то, это совсем не важно. Лишь бы ты был счастлив хотя бы половиной моего счастья.
Вот помнишь, как в далеком детстве ты так же беззаветно хотел чего-то, что порой казалось недосягаемым, но в ту же минуту легонько коснувшись твоей руки, проходило совсем рядом. Так маняще нестерпимо хочу сейчас я твоего дарения.
 Будь я хоть немного взрослее, я просто посмеялась бы над своими мечтами, но мечты нельзя переступить, оставить за чертой своей жизни, подарить кому-то без повода, забыть на скамейке в парке, утопить в море собственных фантазий… И с хрустом ломая свою гордыню, я прошу тебя снизойти.
Разреши мне жить. Просто скажи, прокричи, прошепчи, назови это как-то по-своему, но мне необходимо услышать от тебя и только одно это слово. Всего одно, но такое важное, переливающееся и звенящее, яркое, обнадеживающее, до тебя ни от кого так и не услышанное.
 Разреши мне жить. Разреши мне жить. Разреши мне жить.»
Это были молитва и пролог. Марина назвала свою повесть «День, ради которого стоит жить» еще до того, как наполнить ее содержимым.


[1] О, луна!
Сколько наших песен ты уже слышала,
Желаний, которые через века
Достигли небес.
Их, не записывая,
Произносили поэты
И разум часто теряли
Ты слышишь наши вздохи,
Причиняющие нам страдания,
И даришь мечты каждому.