- Я автор
- /
- Наталия Виноградова
- /
- Связь. 1 Вот думаешь, почему есть безответная любовь? Кто ошибается - тот, кто любит или тот, кого?
Связь. 1 Вот думаешь, почему есть безответная любовь? Кто ошибается - тот, кто любит или тот, кого?
Моя цель — возможность для читателей разобраться в личной жизни… по-новому посмотреть на что-то...
(я начала писать книги после того, как нашла свою вторую половинку, своего человека из миллиона чужих).
Отзыв одного из читателей: «Таких книг я вообще не читал. Хотя что-то общее с Бахом, наверное, есть — сюжет плюс философия, вероятно, глубина и точность в чувствах, очень близко к реальной, субъективной жизни. Я порой думал "от куда она, то есть ты, знает, как это!?"
… трудно было оторваться и не дочитать. СПАСИБО тебе! Помогла разобраться с тем, что у меня происходит. Реально классную вещь написала!»
Саша.
Август. Улыбаюсь морю. Дыхание ветра чуть слышно шепчет волнами у берега; дети визжат вдалеке, небо сложное, с тучами, острыми облаками, светящимися у кромки, солнце то прячется, то обнимает лучами. Немного весело, немного — грустно. Сижу на берегу, перебираю пальцами шершавый песок. Скоро закат. Хочется чего-то волнующего, восторженного, рамки стандартов ломающего. Чтобы запомнился курортный городок на всю жизнь. Пустеющий пляж. Разглядываю мысленно вереницу институтских ребят. У Дениса роман с Кристиной. Как обычно, конфетно-букетный период, все хорошо. У Андрея — с Викой. С первого курса вместе. Тоже обычно для их срока — ссорятся, мирятся… у меня — все сложно с..., а у нашей красавицы и моей подруги Валерии — сказка — известный, красивый — иногда заезжает за ней на модном авто. Ей пол-группы завидует. Я — нет. Не думаю, что Лера счастлива с ним. Я ничего о них не знаю, кроме того, что видела, она же не рассказывает, вернее, вечное "все отлично". Просто он ближе ей, чем я или кто-либо еще, и она никогда не обсуждает свою текущую личную жизнь с другими, даже со мной. Как, впрочем и я обычно, мы вообще с ней внутренне очень похожи, а внешне — противоположности, я — чертенок, она — ангел. Валерия по-хорошему сумасшедшая, одна из самых талантливых среди нас, учителя обожают ее, но с некоторыми Лерка ругается, отстаивая свою точку зрения, я восхищаюсь ею. Но и жаль девчонку. Не знаю, я бы не хотела быть на месте Леры, ведь этот ее Кирилл нравится множеству женщин… Но и на своем — тоже не хочу. Иногда в ее глазах так много печали, и кажется, ей очень-очень больно. А иной раз она светится счастьем. Интересно, бывают ли вообще отношения без боли? Без серьезных тяжелых ссор, что калечат твердыми словами нежный образ любимого, в каплях слез тающий, без тошной и глупой лжи, без «полностью оправданных» измен, без ревности, что колючей проволокой скребет по сердцу, без страха потерять, без необходимости что-то терпеть, скрывать или казаться лучше — все это хорошо для книг, и страсти интересны, но в жизни… в жизни… Бывают ли вообще отношения, где двое, являясь самими собой, просто счастливы? Просто счастливы. И если да, где их искать? И как не ошибиться, ведь в начале почти всегда жизнь кажется прекрасной, мечта — сбывшейся, а человек — самым лучшим? Красное солнце тонет в красной воде, вот-вот исчезнет, рисую рожицы на песке.
Валерия.
Восемь утра. Просторная комната, квадратики солнца сквозь шоколадные шторы, готические узоры на тюле. Жестокий будильник давно угомонился и забыт. Не хочется подниматься, не хочется холода и реальности, глаза блаженно закрываются, калейдоскоп сна затягивает, она улыбается. Вечный утренний диалог Валерии с Леркой:
— Пора!
— Еще чуть-чуть. Пять минут.
— Знаю я твои пять минут!
— Ну пожалуйста! Честно-честно!
Пять минут. Восемь сорок восемь. Перелезает через спящего любимого, красивое лицо притягивает восхищенный взгляд. Душ, быстрая музыка, приятные завтрак и зеркало бодрят, а мокрые вьющиеся пряди до середины спины постепенно сохнут и светлеют. Коралловый свитер, клубничный шарф, алые губы, сине-серые узкие джинсы, серо-синие глаза, светлое пальто до колен и черные каблуки. Ах, мы же забыли земляничные серьги! Грейпфрутовые духи, длинные темно-синие ресницы — вот она уже спешит в институт. Весеннее солнце топит лед, холодный ветер путает волосы, а лазурь в вышине — смеется. Валерия счастлива: у нее есть Кирилл. Остальное — неважно, главное, он с ней. Вот бы сказка длилась вечность! Просто не думать ни о чем плохом. Просто не думать. Ведь если не думаешь, ничего и нет. Можно радоваться мелочам, солнечному небу, увлекающим книгам, хорошим дням с ним или скорее минутам, когда счастье возможно. Он красивый, умный, талантливый и родной. Набережные в черных кружевных решетках, до боли яркие блики на воде, исчезающий снег. А ведь еще можно когда-нибудь пожениться, завести детей, быть всегда вместе. Безразличный воздух не скрывает светлые фасады с колоннами — бежевые, зеленоватые, терракотовые, лепниной похожие на взбитые сливки или зефир. Желанное будущее, и оно уже есть. Уже есть. Мимо бредут темные пальто, а полосатые и клетчатые шарфы придают им изысканность. Валерия любит его. Давно. Забыты все, кто появился и исчез из ее жизни раньше. И вместе уже года три. А институт — рисунок, живопись. Учится на дизайнера. Что неизменно — одна глупая привычка.
— Ты! Любимая! Лера! Опять опаздываешь! Сколько можно! Ребята уже сидят, работают, а ты! Гав, гав, гав, гав, гав… — ругается худой и стареющий преподаватель по рисунку с удивительными веселыми глазами. Ему не нравится, когда опаздывают, особенно лучшая ученица.
— Ой, Николай Романович, извините, пожалуйста! Проспала. Виновата, — обаятельная улыбка.
— Проходи уж, быстро!
И она ищет себе черный мольберт из металла, затем свой рисунок среди досок вдоль стен. В мастерской пахнет зеленым чаем и мятой, из окна видны крыши и дворик, пожилой натурщик с выразительными морщинами на лице застыл где-то в глубине, за вертлявыми головами студентов. И разглядеть его не просто. Да, в следующий раз на новую постановку обязательно приду пораньше, чтобы занять человеческое место, — снова думает Лера, а контур кривого носа темнеет от жестких линий, кое-где оставаясь смазанным и почти невидимым. Глаза. Задумчивые, немного грустные, серые. Тонкие, едва заметные штрихи седеющих волос, страсть к красоте графики, наслаждение каждым касанием к шершавой бумаге, и тут же раздражение, почти ненависть к нарисованному, и кажется все вдруг уродливым, ненастоящим, мертвым и чужим. Часть безжалостно стерта, графит размазан по листу, и снова рассыпаются черные линии, возвращаются восхищение, жизнь, любовь. Передать характер. На портрете он обязан быть больше похож сам на себя, чем в реальности.
— Ну, не скажу, что прямо похож, но похож! Не знаю, как тебе это удается, вроде и не он, и в тоже время он! Понимаешь? Как живой! — слышен шероховатый голос Ниромы за спиной, он прищуривает глаза и весь доволен.
— Но давай же быстрее, Лер! Последнее занятие! И прекрати слушать плеер! Отвлекает же тебя. Рисовать — не в бирюльки играть, нужно сосредоточиться, а у тебя одни песенки на уме!
— А меня не отвлекает, наоборот, так лучше получается, музыка помогает создать настроение.
— Ну, черт с тобой.
Время тикало часами, натурщик уходил на перерыв, студенты разбредались по мастерской, распивали чай с сушками, разглядывали шедевры друг друга, восхищаясь или посмеиваясь. Саша по-доброму и очень весело пародировала голоса и характерные выражения преподавателей, подходя к работам и комментируя их, и тогда в мастерской стоял страшный хохот. Лера, заправив волосы за одно ухо, сидела со всеми, со всеми смеялась, болтала, иногда смотрела в окно на притворявшийся голубым воздух, на бежевый дворик, питерские манящие крыши, стекающие сосульками,… на водосточные трубы. Мысли то кружились здесь, среди веселых лиц и голосов, то улетали куда-то. Позвонить ему? Услышать родной голос с оттенком металла, дыхание… Не буду. Пусть сам. И нежная музыка казалась самым прекрасным, что может быть на Земле. Желтый теплый свет в мастерской и холодный — от окон, смешивались на лице полу-дедушки, образуя неясные полу-тени. И в какой-то момент лицо на портрете ожило, и чудилось, будто он сам смотрит на тебя оттуда и не понимает, как это попал в ограниченное пространство белого листа ватмана, натянутого на старую доску. И будто хочет что-то Лере сказать, будто все знает о жизни, о мечтательной художнице и ее Кирилле, но молчит. Ведь она все равно не поверит, пока не проживет все сама. Живые задумчивые глаза, мягкие волосы, интересный нос, добрые губы, вот он весь здесь, и все его прошлое, воспоминания, то, что окружает его сейчас, и все мысли о том, что будет. Но вот, работы поставлены в ряд, обсуждают, хвалят, критикуют, преподаватель говорит оценки и свои комментарии. Похож не похож, техническое мастерство, живость. И каждого студента он оценивает относительно него самого. Насколько этот конкретный ученик в этой работе вырос по сравнению с собой же в прошлой? А не так, лучше ли он рисует, чем Лера, Саша, Денис или хуже, и насколько? Хотя, конечно, все видно, кому за кем стремиться, а кому быть первыми.
А ведь было время, когда у Валерии не складывалось с рисунком. Не понимала, чего хочет преподаватель, не понимала, почему ее ругает, а другого хвалит, хотя у того рисунок откровенно хуже. Особенно тяжело пришлось на первом курсе. Как-то она пришла на занятие уже в растрепанных чувствах по поводу развода родителей. И пусть это правильно, и пусть они друг другу не подходили, а она уже выросла, но сначала все-таки стало грустно больше даже от того, что детство прошло, а нормальной семьи так никогда и не было, а лишь видимость. И тут еще Нирома ругается: «И нос не такой, и глаза невыразительные, и что это? Руки? Кто так руки рисует? У, мать, так не пойдет». И она смотрела на натурщицу, очень стараясь не расплакаться, и хотя бы это у нее тогда получалось. А потом поняла: у
гениального преподавателя индивидуальный подход, и ругает он за ее собственные неиспользованные способности. Ведь знает — эта студентка может лучше. И тогда она смогла. И если это оказалось возможным, значит, и все остальное — тоже? Значит, когда-нибудь Кирилл… Или нет?
Свежая улица пахнет предвкушением лета, хотя еще и снег пока не стал воспоминанием. Черные провода рисуют на небе узоры в стиле Пикассо, и хочется есть. Перекусывают студенты какими-то йогуртами и булочками, в соседнем магазинчике купленными. Опять шутки, и беззаботный смех молодых жизнерадостных оболтусов разносится по весенней улице. Живопись. Здесь уже свободнее, учитель — мягче, болтовня идет прямо во время занятия, ведь преподавателя часто нет в классе. А класс не в личной мастерской, но в здании института. Персики, груши, яблоки, черешня, виноград разбросаны по голубой драпировке. Но фрукты взрослые люди уже не пробуют на зуб — с художественной школы помнят: искусственные.
Сегодня Лере надоело быть стандартной. Хочется чего-нибудь особенно дикого и выразительного. Внимательный взгляд вглубь, туда, где отражаются фрукты в темном графине, где скачут блики от солнца, где падают тени. На пальцах что-то холодное и вязкое, проводит ими по листу вместо кистей. Цвета путаются, перетекают друг в друга, края неровны, музыка будоражит воображение, привносит смысл… восторженные взгляды студентов — на ее картину и на нее, как на картину, красивые слова, но нужно ли ей это? Нет, она не нуждается ни в чьем восхищении, поклонении и лести. Хотя и приятно бывает порой. Одно лишь не может понять — почему не он. Почему он не видит ее такой, какой видят они? Он больше занят своим, почти неизвестным ей внутренним миром, неясным, словно в тумане или как очертания ночью, когда лишь фонари освещают маленькие кусочки большого пространства. Где можно потеряться, утонуть, исчезнуть. Но ведь ее мир — тоже бесконечность! Подлетает восторженная Саша, фотографирует подругу на фоне чудо-живописи. Через несколько часов музыки, красок, советов преподавателя, иногда споров с ним, болтовни, смеха, хождения с Сашкой и одними наушниками на двоих туда-сюда по коридору с благородной целью замены воды или розысков белой бумаги для палитры, а также через несколько как-будто приятных смс от Кирилла, картина готова. Вся в объемных порхающих мазках, разводах, с частично-четкими контурами графина, мягкими — фруктов, словно настоящих, так и хочется...
И еще парочка занятий, а затем довольно рано, около шести вечера, Лера, наконец, свободна.
В метро читает Драйзера. Она всегда читает в подземке, любит классику и некоторых современных авторов. Сонные пассажиры клюют носом, кто-то ушел в себя, кто-то — в музыку, она же — плывет в лодке по пустынному озеру, безумно любя темноволосого смазливого юношу, что сидит напротив, лоб его покрыт испариной, он мучительно думает о ком-то другом, не о ней — она чувствует это, и боль становится нестерпимой. Но она просто не может его отпустить. Черт, пять проехала свою остановку.
Знакомый двор на Лиговском, еще не стемнело, но залило синим, воздух свеж, вот-вот увидит его. Блондинка-администратор встречает восхищенно-зависливой улыбкой. Маленькая переодевалка, розовые шкафчики, зеркало в полный рост, Лера меняет лишь обувь — замшевые черные сапоги на красные лакированные туфли, тоже на шпильке. А разве можно придти на занятия по Джаз-Модерну в таком виде, — спросите вы? Валерии — можно. Она заглянет в класс, загадочно подмигнет преподавателю, встретит восторженные взгляды остальных, залезет на широкий подоконник и сидит, поджав ноги, смотрит. Смотрит. Легкие движения, взмахи рук. Нервный танец. Глубокая музыка. Безумно красиво, то быстро, то медленно, то вверх, а то вниз, на пол, и снова — свобода. И можно бесконечно смотреть, растворяясь в увиденном, как на огонь или воду, движения разные, у каждого — неповторимый стиль, собственные эмоции, чувства, каждый — сложная личность, отпечаток которой находит выражение в плавном и резком. Она влюбилась в этот танец как-то сразу и неразрывно с любовью к Кириллу, будто он и был Джазом. Кирилл, музыка, ритм, движения, восхищенные взгляды, она, застывшая, следящая глазами — опять Лера здесь. С планшетом в руках, карандаш 8B — самый мягкий — стремиться успеть за движениями каждого в группе. А каждый в группе желает успеть за ним. За Кириллом, следя и повторяя. В светлом большом классе с зеркалами по периметру, он движется плавно и резко, слегка замирает, что-то живо рассказывает, изображает, перекрикивая музыку, а ребята то слушают серьезно, то — смеются. Это их жизнь, они его понимают, чувствуют, что могут делать что-то особенное своими гибкими телами, что не под силу другим. Тренировки, бесконечные тренировки, растяжки. У некоторых за плечами годы хореографии. А она сидит, чужая, рисует, и ее искусство так близко к нему, к танцам, и в то же время — так далеко. Бесконечно. Другая вселенная. С одной стороны — ее мир грез, наблюдения за людьми, природой, предметами, цветом, светом, свето-тенью… Усилия уместить объемный, загадочный мир в двух измерениях. Передать эмоции, чувства и мысли цветом, линиями. И не имеет значения, как выглядит сам творец. А картины останутся надолго, без него, разбредутся по свету кто куда. И, с другой стороны, без танцора нет и танца. И существует только этот миг, пока он здесь, рядом, пока ты можешь его видеть, чувствовать, и рисует он всем телом в настоящем времени...
Невозможно красивые девушки чувственно двигались в такт музыке. Валерия ловила их взгляды — ему, его — им. Иногда счастье улыбалось ей, и серые глаза смотрели в сторону ее окна, и тогда пыталась она понять, что выражает этот взгляд. А в сердце, тем временем, как обычно разгоралась ревность. Жгучая, страшная, невыносимая и ненавидимая ею, она становилась все больше с каждой минутой. И девушка боролась сама с собой — ведь все же хорошо, ведь он со мной, я лучше них всех. Нет, на меня он так не смотрит, как на нее. И она танцует безупречно. А я… совсем нет. И тогда она чувствовала себя не нужной ему, непонятой и очень, очень одинокой, несмотря на всех друзей и подруг, на всех поклонников, на восхищенные взгляды неинтересных ей людей.
Как-то, еще на заре их отношений, Лера посетила одно занятие. Не у него, чтобы не позориться, а у девушки в другой студии. Она пришла в середине курса, когда уже были изучены основные движения, а пол-урока занимала растяжка. И казалось невероятным делать то, что делала ведущая, и получался лишь неуклюжий пируэт, непривычные ноги и руки не слушались, и конечно, шпагат, когда ноги с полом образовывали что-то похожее на крышу, как ее рисуют дети, был болезненным и убогим. Она старалась повторять движения и, выдав что-то совершенно несусветное, сама себе смеялась, удивляясь, как это преподаватель сдерживается. Наверное, на подобных чудиков та уже насмотрелась.
Затем были его выступления. Она сидела в зале и с замиранием сердца следила за каждым движением, сходя с ума от красоты. И даже сама мысль о том, что такой удивительный человек и профессионал — с ней — грела душу. Гордость ее расцветала.
Во время перерыва стайка девушек, как обычно, окружила его, и среди них — одна. Темные прямые волосы до пояса, длинные ноги в чем-то черном, эффектная фигура, эффектная одежда. Вопросы, ответы, смех, понятные лишь им шутки. Нет, не пойду сама к нему, ни за что. Странные отношения, дичь какая-то. Почти три года вместе, а как все начиналось...
Лера стояла на берегу Невы, прижавшись к серому жесткому граниту, жарило солнце, ветер трепал волосы, и короткое голубое платье нервно трепетало. Вода казалась синей, темной, а небо — голубым, светлым и таким далеким. Он проходил мимо, занятия в тот день отменили — никто не пришел — и решил прогуляться. Просто так. Оказался рядом, взгляды их встретились в воде. И берег вдалеке был свидетелем. Она тогда, как часто с ней случалось в девятнадцать лет, мечтала найти наконец настоящую любовь. Стояла и думала — ну где же она? А точнее, он? А он ни о чем не мечтал, увидел красивую девушку и решил познакомиться, вдруг что-нибудь из этого получится интересное? Вернее, он даже не так подумал, а гораздо более приземленно. Они весело болтали о чем-то и ни о чем, выдумывали,
бродили, он смотрел на нее и восхищался, она — на него, шатались по городу, сидели у Петропавловской крепости, и летели в воду камни, мечтали, хвастались друг перед другом. Он то казался ей красивым, то — не очень, она то чувствовала себя легко с ним, то — сложно, неуверенно, то что-то говорила и говорила, то не знала, что сказать, и он тогда тоже молчал, и становилось как-то не по себе. Серые его глаза притягивали, возраст — на девять лет старше — привлекал опытом и рассказами из прошлого, относительно спортивная одежда казалась изысканной, а образ — загадочным и сильным. А еще — приятный дорогой одеколон. И некоторая проблема с ростом — она чуть выше. И пусть! Забавно.
Он же то слушал ее с интересом, то скучая, но не подавая вида, а то и вовсе улетал, думая о своем, но всегда аккуратно побуждая ее говорить дальше. Кирилл мог часами рассказывать ей о танцах, разных тонкостях, о связи с музыкой, всплывали истории из длинной жизни, она слушала с удовольствием, иногда отвлекаясь на свои мысли, иногда с трудом понимая суть, а ему нравилось быть интересным, ему нравилось быть в центре внимания такой красивой девушки. Хотя иногда она и не казалась ему особенно красивой, и тогда жутко хотелось поменять в ней все: прическу, рост, одежду, то, как она ходила, как говорила и о чем, и как держалась в обществе. Но сначала, до всего этого… рестораны, кафе, кино, прогулки под луной, белые ночи, катание на его модной черной иномарке с тонированными стеклами… Жизнь казалась прекрасной, счастье переполняло, мечты будто приблизились к реальности, будущее звало обещаниями чарующего и прекрасного, и можно было закрыть глаза на очевидное. А как-то после дня, проведенного за городом, в Солнечном, загорелые, накупавшиеся и уставшие, шли они за руки, и почувствовали вдруг такую духовную близость, так легко им стало вместе, будто сами ангелы спустились с небес и кружились рядом. И казалось, что они нашли именно друг друга, что это — судьба, и они — самые родные люди во всем мире. И уже не хотелось ничего друг в друге менять, и не было скучно, и не ощущалось неуверенности, он слушал ее с искренним интересом, она знала, что сказать, и они улыбались друг другу. Но день закончился, ночь — тоже, а наутро началась их обычная, у каждого своя, жизнь, со индивидуальными проблемами, занятиями, друзьями, работами, мыслями. И больше никогда, никогда то волшебное ощущение не возвращалось к ним. А они верили, а они ждали, что вот-вот смогут снова. Что вот-вот случится чудо. Она влюбилась страшно, а он не то чтобы ее не любил, но как-то не так, как она его, как-то более вяло, бесцветно, но оставался рядом. Лера была очень доброй, даже слишком, чуткой, нежной, умной, талантливой, но он как-то не научился все это в ней ценить, воспринимал как данность, подобно тому, как видишь цвет — ну красный, ну красиво, ну и что? Лера же чувствовала его всего, не уставала восхищаться, не уставала радоваться за его успехи в творчестве, и в то же время постоянные сравнения с ним показывали — она всего лишь студентка. А Лере так хотелось тоже быть в чем-то значительной, быть с ним на равных, и она постоянно ощущала себя немного ниже, хотя и знала, что она тоже — особенная и самая лучшая. И эта ревность. С другими ему было интереснее, чем с ней — чувствовала сердцем. Часы сомнений. И когда они ходили куда-нибудь, казалось, что делают это просто по привычке, потому, что так вышло, что они вместе, и это уже невозможно изменить, да и ни к чему.
Один раз ей снилось, что он ушел к девушке с темными волосами, и у них ребенок. И казалось непостижимым и очень горьким, что он женится. Не на Лере, и она его уже навсегда потеряла. Проснулась в слезах, у него на плече, и радовалась — то был лишь сон, и забывала тогда все свои сомнения и тревоги, ведь он с ней, а это — самое главное. В этом — все ее счастье.
На перерыве Кирилл так и не подошел. Слезы подбирались к глазам, но она сдержалась, как впрочем часто с ней случалось.
Домой приехали поздно, в машине не говорили, она слушала музыку и пыталась собрать рассеянные свои грустные мысли, ночной город сверкал, огни, летящие мимо, прохожие — все казалось декорациями, лишенными жизни. Она старалась найти что-то хорошее вокруг, чтобы заполнить этим пустоту внутри. Пустоту и усталость. Усталость и безнадежность. И в то же время странную веру в то, что когда-нибудь он поймет, какая она на самом деле хорошая. Самая лучшая для него. Да, увидит, что и она тоже самая лучшая для него, а не только он — для нее. И вот тогда...
— Есть будешь?
— Да.
— Что ты хочешь?
— Как обычно, можно яичницу.
И она уходит на кухню готовить. Лень немножко, лучше бы почитала. Ну ладно. Так, обязательно положить лук, и все желтки перемешать с белками, как он любит. И салат — помидоры с огурцами и сметана. Соли побольше, чем обычно.
Он включает телевизор и смотрит футбол. Ест и смотрит. И молчит. И хочется ей спросить теперь, как прошел его день, хочется еще что-то узнать особенное из его мира, но она тоже молчит. Надоело первой начинать разговор, надоело соперничать с телевизором. Сама лет с пятнадцати его совершенно не смотрит. Не интересно, да и жаль тратить время.
— Как дела? — опять сдается она.
— Хорошо, а у тебя? — глядя на экран.
— Отлично. По рисунку закончили постановку, меня хвалили. Я и сама вижу, что характер передала. А на живописи писала прямо пальцами, представляешь? Так здорово оказалось, преподаватель, конечно, был слегка шокирован: приходит, а у меня все руки в красках, и на картине такие макаронные следы, но потом проникся.
— Молодец, — ответ без понимания.
Взгляд в телевизор. И хочется как-то его встряхнуть, побить, чтобы он ее заметил, сорвать с лица каменную маску. Будто ему все равно. Но не устраивать же истерики. Глупо. Ведь все хорошо, они не ссорятся. Аккуратно раз в два месяца он говорит ей: «Я тоже тебя люблю» в ответ. А затем она снова ждет, когда он скажет это первым, но всегда не выдерживает.
Моет тарелки на небольшой кухне. По маленькому кругу, по большому — как папа учил в детстве. Живут у нее, отец — в соседней комнате. Мама с мужем — в другом конце города.
Забирается на диван с книжкой Р.Б. А там, как на зло, про любовь. Про единственную. О таких отношениях, которых у нее никогда не было, и она ведь все видит и понимает. И хочется дать почитать и ему, но стоп. Тогда он тоже сможет сравнить, подумать: зачем? Зачем ему это? И уйти. Нельзя. Без него невозможно, без него нет смысла, нужно быть всегда вместе. Через тернии к звездам. Они сидят рядом. Далекие, непонятые друг другом и чужие, но и близкие одновременно. Он устал говорить на работе, устал общаться, двигаться, хочет лишь просто сидеть и смотреть. И не думать. А ей нужно общение. Ей нужен он. Его внимание. Чувствовать, что нужна ему. Но — телевизор. И сгущаются мрачные мысли. А утром всегда легче. И лишь его обняв — можно обо всем забыть. Вот если бы можно было так вечно, обнявшись, никогда не расставаться. Остановить время.
Дневник Кати.
Четвертое апреля. 4:04 на часах. Как это символично! Чудо мое спит, сама сижу на кухне, поджав одну ногу, запах заварного кофе, сигарет, как и жутенькая музыка — радуют безмерно, и обожаю ночь. Квадратики лунного света от большого окна расползлись по бежевой стене квартирки на окраине, сегодня опять поссорились. Так глупо! Попробую вспомнить… А, меня взбесило, что он опять больше внимания уделял своим рыбкам, чем мне. Сядет, курит и смотрит, как эти ужасные рыбы там плавают в своем зеленом аквариуме, вещи по комнате раскиданы, один носок — под кроватью, другой — на кресле, тарелки после каши сохнут скромно на полу, под столом спрятавшись — ненавижу! И что за манера молчать постоянно! Мысли у него там, видите ли, мудрые посещают его, возвышенные все такие, что ни до чего больше дела нет! И еще бесит, что его бесит, что мне нравятся другие: мы же года три назад договорились — свободные отношения. На дворе 21 век, повсюду прогресс, зачем осложнять жизнь глупыми запретами, ревностью, ложью, когда можно просто, по-человечески решить — мы вместе, но не запрещено быть и с другими, даже интересно как опыт, возможно, чтобы сильнее ценить в итоге друг друга, или найти кого-нибудь получше. И вот теперь его это бесит, ишь какие мы нервные. Как все надоело. Боже, как надоело все. И его лицо — грубые крупные черты, брови густые, черные, волосы — тоже, то кажется, что он самый красивый человек на свете, а то — урод уродом, особенно, когда не в духе — он или я. Интересно что бывает так: и люблю его, дурака, его всего — со всеми заморочками, неряшливостью, криками, невнимательностью, его страстью к року и мотоциклам, к рыбам этим, а иногда так все раздражает, хоть вешайся прямо здесь! И другие нравятся! Я рождена свободной, почему должна, спрашивается, зацикливаться на нем одном, когда вокруг столько парней? И страшно подумать — семь лет уже вместе, для меня — бесконечность. И учиться надоело до ужаса — уже чуть-чуть осталось, этот курс закончить, еще один, и все. Иногда так грустно — хочется взять большую черную кисть и рисовать черных чертей на стенах. Чертов Игорь.
Валерия.
Так и текут их дни, как песок сквозь пальцы. Одинаковые. Институт. Рисунок. Живопись. Кирилл. Танцы. Книги. Грусть, боль. Слезы, смех, мечты. Его скука. Ее разочарования и надежды. Тонкие линии на листе. Вода. Графика. Его музыка. Ее музыка. Разные вкусы. Телевизор. Газета. Диван. Восхищенные девушки на занятиях. Ревность в ее сердце. Разговоры ни о чем. Тишина. Робкое, тающее ее счастье, исчезающее, не успев стать настоящим. Черные птицы на сером небе и капли на стекле. Замкнутый круг. Ее одинокие брождения по вечернему городу, почти летнему, в поисках выхода. Взгляд внутрь. Воспоминания. Выводы. Вопросы. Без ответов. Почему? Почему другие легко ею восхищаются, а он — нет? Почему она уверена, что он для нее — самый лучший, и они могут быть счастливы вместе, но он не думает так же? Почему, когда начинает меньше интересоваться им или заглядывается на других, сразу же становится вдруг нужна ему? Стоит повернуться спиной, и он тут как тут. Но лишь ты снова с ним — он отдаляется. Вечное хождение друг за другом, чаще она за ним, реже — он. По черному лабиринту. Надоело.
Как-то вечером, уже в середине лета:
— Я еду на Алтай.
— С кем?
— Одна.
— Как одна? Одну не пущу. Возьми хотя бы Сашу с собой.
— Нет, хочу одна. И поеду. К тому же она собралась на море.
— Одна не поедешь.
— Поеду. Понимаешь, нужно отвлечься, сменить обстановку, почувствовать другую жизнь, природу, палатку, горы, воздух, листья, кедровые шишки, лошадей наконец! Ну чего ты боишься? Ты же знаешь, что плохое случается с тем, кто ближе к смерти, чем к жизни, а я не такая, я слишком жива. Или с тем, кто сам был подлец, но и это не я.
— Знаю, знаю. Но все-таки странно.
— Ничего не говори, бесполезно.
Он
Ты придешь, но будет поздно… Капли медленно шепчут о своем. Солнце там, глубоко, замазано серым, мается, дождем моется, томится. Мой зонт — черный сверху — изнутри как разрезанное киви. Один. Бреду куда-то. В бреду. Прости. За то, что не ценил. Не звонил. И не отвечал. На Твои звонки. И любил. Недостаточно. Не замечал. Забывал. Думал. О других. Прости за все Твои слезы, за все несбывшиеся мечты, за то, что не сумел стать достойным. Тебя достойным. Прости за все неуслышанные, за все непонятые мною, Твои мысли. За глупую критику. За ревность. И за ее отсутствие. За те вечера, что сидела одна. И всю злость на Тебя, что выдумал сам. Серый город обволакивает облаками. Помню наше кафе, смешных зверюшек из мороженого и глаза, Твои глаза. Смеющиеся. Нервные тени на далеком потолке. Ты знаешь, я ведь храню, бережно храню наше прошлое. Твой кактус с розовыми цветками. Тот дождь и мокрое тонкое платье, беготню у моря, брызги. Твои черные серьги большими кольцами, красивые губы… Прошлое, наше прошлое, неожиданно обрело для меня смысл, жаль только, поздно. Но прошлое всегда опаздывает. Ведь жизнь — в настоящем: в этом дожде, что льет сейчас, стучит по зонтам и даже по лицам прохожих, случайно пересекающих мою линию в этой точке. В этих мокрых чугунных решетках, в рваной воде августа, в этих дневных молчащих фонарях. В этом парне, что копошится у «Чижика-Пыжика». В этом сыром густом воздухе. А Тебя здесь нет. Уже нет. Ты есть. Где-то. Только не со мной. Не со мной.
Валерия.
Поцелуй на прощание, рюкзак расположился в салоне, две минуты. Всего только две. Они стоят на перроне, смотрят в глаза, билеты в один конец, срок разлуки не определен. Август. Ночной поезд в Москву.
— Ты будешь скучать?
— Конечно. Береги себя, пиши.
— Ты тоже, все, пока.
Я люблю тебя, — подумала она, но промолчала. Нижняя неудобная полка, еще непогашенный свет, и медленно плывут дома, а она плывет к далекому вокзалу для несуществующего уже города. Но тушат свет, и чистое небо за окном обнимает ее. Бегут черные столбы у дороги, блестят луной рельсы, шуршит по шпалам ветер, одинокие огни подмигивают сквозь кусты, и грустные длинные звуки из альбома середины девяностых любимой тогда металлической голландской группы не дают ей остаться одной в эту ночь. К пяти удается уснуть, несколько часов, но вот и Ленинградский вокзал. Широкая площадь, залитая солнцем, кажется положительной, простор и раздолье, и бегают люди, и это навороченное метро со множеством станций, переходов и декора. Вечная Третьяковская галерея, втиснувшаяся между поездами, сине-сиреневый и немного зеленый Врубель, и снова дорога из железа.
Уже одна, с тяжелым огромным рюкзаком, вместившим не только одноместную палатку, спальник, пенку, котелок, чайник, складные стульчик с мольбертом, но и несколько холстов на подрамниках с пакетом масляных красок в придачу, да штучек пять длинных кистей. И полка опять нижняя. Билетов просто нормальных уже не было, вот и придется мучится. А вообще, обычно не сложно и поменяться. Хорошо хотя бы, что по ходу движения. Сосед с паклевидными длинными светлыми дрэдами и пивом сидел, задумавшись о чем-то интересном. Выглядел он ужасно, и чувствовалось, что бутылка уже не первая.
— Извините, а вы не хотели бы со мной полками поменяться, а то я не могу на нижней спать.
— Что?
— Ну, вы на моей нижней будете, а я займу вашу верхнюю, понимаете?
— А с какой это еще стати? Не пойдет.
Дурак. Еще свалится на меня, чертов пьяница.
Но попасть наверх ей все же удалось: другой сосед, в последний момент впопыхах забежавший, согласился на обмен. И до вечера Валери спала, стянув одежду и завернувшись в простыню, ибо жара стояла несносная, а затем читала Достоевского. Дрэды дрых рядом, источая перегарный аромат, от которого не спасало даже открытое окно. Лера и злилась на него, но и радовалась интересной книге, забывая о неудобствах и жалея князя Мышкина всем сердцем, почти даже плача. Но через час идиллия была дьявольски разрушена: Дрэды начал храпеть. Черт бы его побрал! Мало того, что пьет, так еще и слишком громкий, вот бы звук убавить. Проблему пришлось решать не убавлением звука а наоборот: наушниками и уже финской группой. Уснула путешественница опять только во второй половине ночи, устав и думать, и слушать.
Он.
Август. Берег моря, теплый песок, белые чайки носятся по небу, нежный ветер в лицо, солнце уже не жаркое, скоро исчезнет. Обе работы далеко, в родном городе, а я здесь, среди воды, отдыхаю, стараюсь забыть. Тебя забыть. Почему? Почему иногда лишь потеряв, начинаем мы ценить то, чего лишились? Вокруг бродят прелестные девушки, но что мне они? Они — не Ты. Вот сидит рядом художница, чертит рожицы на песке, рядом лежат пара карандашных набросков. Темные, слегка вьющиеся, спутанные волосы по плечи, раскосые дикие карие глаза, необычная внешность и красивая. Иногда смотрит на меня, иногда — в себя. Интересно, о чем она думает? Но говорить с ней не стану, ведь сердце мое несвободно, а я не хочу, чтобы мы потом, как вагончики, друг за другом: я — за Тобой, она — за мной.
Валерия.
Днем долго валялась, опять читала, за окном мелькали поля, леса и реки, спала, есть не хотелось. Наслаждалась блаженством спокойной свободы, временного одиночества, у которого обязательно есть конец, и это тоже казалось прекрасным. Вообще, теперь не таким уже кошмаром представлялась городская ее жизнь с танцором К. Многое было и хорошо. Хорошо, но плохо. Наверное, у всех так, идеальных ведь отношений не бывает. За любовь нужно бороться, но так надоело. Годы идут, а воз и ныне там. Не буду думать о нем, — решила она и посмотрела по сторонам. Началась вторая половина дня, она же первая половина второго дня пути. Внизу тем временем образовалась закуска: курица, соленые огурчики, колбаса твердого копчения, помидоры и картошка в мундире. Соседи, уже перезнакомившись, пили, ели, да в карты играли. В серых спортивных штанах, черном топике и с косой, требующей немедленного вмешательства расчески, появилась Валерия откуда-то сверху. По правде говоря, сначала появились длинные ноги, а затем уже и все остальное.
— Добрый день.
— Здрасьте. Милости просим разбавить нашу мужскую компанию, юная леди, — обратился к ней Дрэды, еще не успевший дойти до вчерашней кондиции.
— Спасибо, мне, пожалуйста, налейте сок, — ответила она, брезгливо поглядев в сторону спиртного.
— Но как же так, но позвольте! А вино? Шикарное!
— Не увлекаюсь.
Грейпфрутовый сок, кофе и веселые рожи хмелеющих попутчиков. Она сидела на своей бывшей полке по ходу движения с дощечкой на коленях, рисуя на тонких белых листках мужские лица гелиевой черной ручкой. Светлый ежик, плавно переходящий в лысину, большие серые глаза, тридцатилетний нос картошкой, трехдневная щетина и тонкие живые губы, периодически улыбающиеся белыми зубами. Второй подбородок, тяготеющий к третьему, добродушный взгляд — сосед, на чьей полке она спала, — Анатолий. И подпись: Валери, дата. Доволен портретом, ее первый. Первый всегда немного хуже, а дальше обычно лучше и лучше. Бабушка в платочке в горошек — с боковой нижней, имя не запомнилось. Длинный нос, красивый греческий рот, опять светлые волосы, чуть удлиненные выразительные глаза — Андрей. Сосед с полки под ней. Лет двадцати двух. Красавец рисованный. Номер три, уже еще лучше, учится на военного. И Лера никак не могла понять, зачем он выбрал этот путь. Гражданская жизнь казалась ей несомненно более привлекательной. Слегка кривой и с горбинкой нос на несколько широком лице, намеки морщин на переносице, большие карие глаза, густые брови, неподходящие к такому носу аристократические губы и неподходящие ни к чему дрэдины разной длины. Из этого хороший шарж получится, прямо-таки гениальная внешность для смешных картинок. Миша. И околобровная сережка.
Травились анекдоты, слышался хохот, рассказывали веселые, страшные, необычные и просто жизненные истории. Объясняли, кто, откуда, куда и зачем едет. Художницу сразу окрестили Валери из-за подписи на раздаренных ею ко всеобщему восторгу портретах. Очень удивлялись, как же парень «такую красавицу» одну отпустил на Алтай, она оправдывала его, говоря, что тот знает, какая она упрямая, и спорить было просто бесполезно. А с ней поехать не мог из-за работы. И оказалось, что Михаил тоже собрался на Алтай за тем же, что и Лера — за одиночеством, горами, лошадями, водой и кострами. И решено было им держаться вместе. Она, понятное дело, сопротивлялась, как могла, но эта шайка ничего не знала и знать не хотела о ее упрямстве а также о том, от чего зависит — будет ли с человеком что-то плохое или нет. Они считали, что все в жизни случайность, произойти может что угодно и с кем угодно: несчастный случай, плохие люди, да мало ли что.
— Ладно, но тогда часть моих тяжелых вещей мы положим к тебе, палатку свою от моей ставить подальше, с разговорами не приставать, и вообще не приставать. Беру тебя в телохранители.
— И не подумаю вещи твои носить, у нас самообслуживание! Двадцать первый век, однако. И ко мне тоже близко лучше не подходи, не думай, что я в восторге от этой затеи, ехал побыть один и отдохнуть ото всех этих людей, а особенно от баб, и вообще, мне тебя навязали. Я, как человек честный, соглашусь с тобой таскаться, только по моему маршруту, и это надо же было тебе одной додуматься поехать, свалилась на мою голову, СПАСИБО, — прихлебывая пиво, говорил Дрэды, то разглядывая горлышко темной бутылки, то косясь на Валери.
— Пожалуйста. Договорились, — улыбнулась она одними губами и отвернулась к окну.
Ладно, сделаем вид, что пошли вместе, но сразу после поезда разбежимся. Соседушка.
Долгие двое с половиной суток закончились, подъехали, наконец, к Барнаулу, там сказочке и конец. Попрощавшись с соседями, Лера с Мишей — а похож на медведя — вышли из поезда и направились в нужную им сторону. Можно сказать, первый раз девушка оказалась вынуждена идти с рюкзаком на спине — до этого помогали такси, носильщики и другие добрые люди. А теперь началась суровая взрослая жизнь. Подойдя к возвышению, через которое нужно перебираться, она поставила одну ногу, попыталась подняться и встать на две, но вместо этого получилось лишь встать на колени — настолько тяжел был зеленый рюкзак. Миша уже ушел вперед, довольный, что по обоюдному согласию они отделались от общества друг друга. Но услышав свое имя, обернулся, выругался, вернулся. Часть вещей действительно пришлось переложить к нему.
— А что это у тебя там? Скрипка? — удивлялась Лера.
— Она.
— А для кого играть, ты же один собирался?
— Для себя, конечно.
— Забавно.
— А это у тебя что? Краски, холсты, ба, да тут и стульчик, и даже мольберт. С ума сошла?
— Я — художник, еду рисовать!
— И как наш художник собирался все это тащить?
— Ну ты же со мной, — улыбнулась Валерия.
— Сомнительный аргумент.
— Зато вполне реальный.
— Чудесно.
И он закурил.
— Не при мне.
— Вот еще.
— Отойди подальше, на меня весь дым несет.
— Сама отойди.
И она отходила, останавливалась и смотрела на него надменно, демонстративно поглядывая на часы.
— Зачем куришь? Это так глупо. И невкусно! И не полезно. И кучу денег небось тратишь! Сколько в день у тебя уходит?
— Нравится и курю. Особенно от нервов помогает. Да и вообще, приятно за компанию, не с такими как ты, конечно, а с нормальными людьми. Почти пачка в день. Рублей 50 значит.
— От нервов помогает лишь твоя идея о том, что сигареты должны помогать. Так… 1500 рублей в месяц, 18 000 в год — недурно! Сколько лет куришь?
— Лет пятнадцать.
— А сколько тебе уже? — удивленно подняты брови.
— 37.
— Не скажешь. Совершенно не похож. Я думала, лет 27. Выглядишь, конечно, плохо, но никак не дашь 37. Скорее даже по характеру. Да, именно по характеру ты молодой. Так 18 000 на пятнадцать, — она достала калькулятор, — 270 000. Что ж, неплохо. Сколько еще планируешь лет курить?
— Если не брошу, значит до конца.
— Тебе 37, допустим, еще сорок лет, хотя с твоим пьяно-никатиновым образом жизни маловероятно. 720 000. Думаю, на вполне приличную машину хватит. У тебя она есть?
— Нет.
— Вот видишь.
— Бред. Курю, потому что нравится.-
— Дурак.
— Сама дура.
— Простите?
— Ладно, приношу свои извинения, сеньорина.
— Что стоять, пошли уже. Какой у тебя там маршрут?
— Сначала в Горноалтайск поедем, на автобусе. Там можно пожить немного, потом двинуться дальше в сторону Телецкого озера.
— Здорово, на Телецкое я тоже собиралась.
В душном автобусе тряслись несколько часов, Лера прилипла к окну и жадно разглядывала проносящиеся пейзажи, в памяти оставляя каждый миг, фотографируя и слушая уже русскую рок-группу с потрясающим вокалом. Дрэды спал. Потом подошли к реке, и прямо на другой стороне от города, на берегу, выросли две палатки палатки на расстоянии нескольких десятков шагов друг от друга. Свою она ставила сама, без помощи, хотя довольно смутные познания имелись у нее по этому вопросу. Заявив, что раз он телохранитель, а на нее никто не нападает, то может быть свободен, Михаил в обнимку с пивом забрался к себе в берлогу, то есть в палатку, и не показывался более. Не добившись помощи здесь, она рассчитывала хотя бы поручить ему роль заведующего костром.
— Слушай, ты вообще собиралась ехать одна. Считай, меня нет. Я в отпуске. Разводи сама.
— Ты, ты, ты самый несносный человек из всех моих знакомых! И прекрати пить! Я ненавижу пьяных мужиков!
— Что хочу, то и делаю, я на своей территории, а за комплимент спасибо.
— На своей значит, территории? Хорошо.
С этими словами она взяла палку и прочертила линию от берега почти до леса, разделившую землю на две части, по палатке в каждой.
— За черту не заходить, пьяная свиномордия!
— Ладно, — ответил он и вскоре захрапел.
Она сидела на бревне и смотрела на небо, воду вдалеке, розовое солнце, сочные летние деревья у берега, и чувствовала веселье. Воздух, пропитанный травами, то превращался в свежий ветер, то оставался неподвижен. Ей нравились и эта земля, и это небо, и ее красивая новенькая оранжевая палатка, и эти цветы, листья, березы, какие-то случайные мошки, и то, что можно ходить в удобной открытой обуви без каблуков, в спортивных штанах с карманами, свободной майке и не красить глаза тушью. А вечером ее не смывать. А утром опять не красить. К черту тушь, помаду и тени. А волосы убрать в нелепый хвост, чтобы не мешались. Никто ведь не смотрит. Это перед Кириллом она старалась хорошо выглядеть, всегда красиво одетая, даже дома на каблуках, и жаль, что невозможно иногда оставаться с ним наедине без ущерба помаде. А без помады лицо казалось ей не таким красивым. Только другие так не считали.
До костра руки так и не дошли — покусочничать было чем, да и сок еще не закончился, так что потребность в чайнике пока отпадала. Решила ждать, завтра ему самому понадобится костер, и тогда можно этим воспользоваться.
Вдохновение тут же ее посетило, и на белом листе появился вдруг нежный розовый цветок, затем несколько деревьев, закат и вода вдалеке. И как-то особенно рано, по сравнению с домом, стемнело, уже в сумерках убрала она вещи, молния на спальнике застегнулась, а палатка и внутренняя сетка от комаров тоже оказались наглухо закрытыми. Написала сообщение Кириллу:
— Лежу в палатке на берегу реки. Страшно и весело.
— Рад за тебя.
— Скучаю.
— Я тоже.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Выключила плеер. Закрыла глаза. Звуки. Сверчки, что ли? Кузнечики? В насекомых девушка не разбиралась совершенно, зато могла очень хорошо слушать, особенно когда страх разрастался, как сейчас. А это что такое? Будто кто-то ползает совсем близко. Или ходит. Мамочки. Как спать-то? И слышно, как стучит ее сердце в одиночестве. Нужно только пережить эту ночь, а утром что-нибудь придумаю. Одну ночь. Вот треснула ветка где-то там. Вот опять. Ужас. А вот шаги. Кто-то ходит рядом. Зачем я вообще сюда приехала, не сиделось мне дома, дуре! Она залезла с головой в спальник и зажмурилась. Наверное, таким образом спряталась отлично. Через минуту сделала маленькую щелку и посмотрела — Миша шел в сторону своей палатки, а я чуть не померла со страху, глупая. Все. Больше никаких звуков не слушаю. Их нет, — подумала она и вскоре уснула.
Дневник Кати.
Восьмое июля. Сегодня ездили купаться в Тарховку. Там хорошо, пляж такой милый, озеро «Разлив», погода чудесная — выходные совпали с редким моментом, когда по небу передают солнце — роскошь, Игорь смотрел на меня восхищенно, мы много болтали, он забыл будто все свои проблемы и печали, без конца хохотали, играли в карты, курили, пили вино, он сказал что любит меня, и такие у него были глаза, что я поверила. Он смешно загорел — руки темные, но видны следы от футболки, а мне все строил глазки какой-то мальчик, симпатичный даже, но я не отвечала, мне сейчас кроме моего Игоря никто не нужен, он лучший для меня, вообще, у нас светлая полоса, почти не ругаемся, ну максимум раз в неделю. Он хочет ребенка. Я — нет. Рано, он сам еще как ребенок — 22 года парню. Я тоже его люблю.
Валерия.
Рано утром сырость распространилась на все вокруг — то ли роса — то ли дождь. Серое небо и остывший за ночь воздух. Лера бродила по своей территории, собирая влажный хворост. Бумага загоралась быстро, но дальше дело не шло. Промучившись с пол-часа и забравшись обратно в палатку, она достала книгу и очутилась вновь среди героев. Через несколько часов характерное потрескивание и запах дыма привлекли девушку наружу. Косматый жарил хлеб на костре собственного производства. После некоторых препирательств Валери была допущена к чужому огню под честное слово после завтрака немедленно покинуть территорию.
— А чем ты в своей Москве занимаешься?
— Да ничем особенным. Играю в рок-группе на скрипке, иногда выступаем в клубах. Записываем первый альбом, репетируем. Подрабатываю маляром. Вечеринки, подружки, гашиш, никотин, алкоголь.
— Не понимаю, как можно играть на скрипке и быть таким, как ты?
— Каким?
— Отвратительным! Наркоманом и пьяницей, вот каким! Как-то у меня не укладывается в голове такой странный образ скрипача. Должно быть что-то возвышенное, кудрявые волосы, точеный профиль, черный фрак, тонкие длинные пальцы, одухотворенное лицо...
— Извини, не уложился, — он сделал трагическое лицо и поправил дрэды. Ну а ты — культурная северная столица, чем занимаешься кроме того, что ругаешь меня и рисуешь портреты?
— Учусь в институте на художника-дизайнера. Радуюсь жизни.
— А сюда как тебя одну занесло? Проблемы с парнем?
— Нет, у нас с ним прекрасные отношения, о каких только можно мечтать, и мы скоро поженимся, — сказала она, смотря на реку.
— Поздравляю.
— А ты почему один поехал?
— Стало немного скучно, решил развеяться.
— Погода дурацкая, вот бы солнце вернуть.
— А мне и такая сойдет.
Говорить, казалось, больше не о чем, Лере стало неинтересно, и она ушла к себе. Депрессивный он какой-то. Этот день прошел спокойно, бессолнечно, довольно прохладно, внутри оранжевого света палатки, внутри книги и в тишине лесных и речных звуков. Но к вечеру выглянуло алтайское солнце, и окрасилась веселым вся лужайка. И хотелось сидеть снаружи, хотелось говорить. Она расположилась вместе с очередными зарисовками, а в вечернем воздухе уже разлилась свежесть близкой ночи. Грустная медленная песня о закате, и лерины старания изобразить костер, передать его живую теплоту, вечно изменчивую и тихую, переплетались в наброске пастелью, и яркие ее цвета казались светящимися.
— Добрый вечер, Михаил.
Он выбрался из своей старой серой палатки: то, что раньше называлось волосами, торчало теперь во все стороны, а несимпатичная футболка казалась очень древней. В руках опять пиво, чуть начатое.
— Здрасьте вам.
— Хватит пить!
— Отстань, имею право.
— Да что ты пытаешься решить алкоголем? Что у тебя в жизни происходит?
— Все у меня нормально, просто хочу расслабиться, что здесь такого?
— Не каждый же день!
Дальше все случилось очень быстро: он хотел еще выпить, но она, мигом перелетев через границу, подскочила к нему и вырвала из рук бутылку. Так последние хмельные запасы ушли в землю. Его злость и всякие такие интересные слова в ее адрес. Ее вопросы. Молчание. Ее вопросы. Его ответы. Осточертело. Безнадежность, бардак. Бабы стервы. Непонимание. Одиночество. Ссоры. Глупость. Грубость. И не хочется даже играть. Алкоголь притупляет чувства. Понимаешь, когда кажется, что все уже было, и впереди — ничего, пустота? И нет интереса. Все известно, и некуда стремится. Ничерта не получается. Катишься вниз и даже не желаешь уже остановиться — это и страшно. Бьешься, бьешься, а толку? И некуда пойти, и не с кем даже поговорить, у всех свои проблемы.
— Все так. Все так, — тишина, — но брось, посмотри вокруг! Ты видишь это солнце? Эту розовую на закате бегущую воду? Живые, зеленые листья, ты чувствуешь запах? Трава и цветы. Птиц разве не слышишь? И нет здесь ничего из того, что ты перечислил. А вспомни, как в детстве все было иначе! Солнце, трава, лето, природа, беготня и визг, когда жизнь казалась интересной, наполненной, когда даже простое удивляло. И всякие глупости, мечты и свобода. Ты помнишь?
И он улыбнулся. Едва заметно. Посмотрел на далекие набухшие облака и тучу за ними.
— Да. Скоро дождь.
— Небо почти все уже темное. И я верю, что нет никаких причин, по которым нельзя снова быть счастливым. Сдались тебе эти проблемы, зачем быть серьезным? Скучным? Злым неудачником? Ты в любой момент можешь все изменить и найти выход. Понимаешь, всегда можно что-то сделать, Взглянуть по-другому, найти настоящую причину депрессии, постоянных трудностей, и справиться с ней. Никто кроме тебя самого не делает твою жизнь адом! А давай рисовать? Ты верно не умеешь?
— Не пробовал.
— А хочешь? Я дам тебе краски и холст. Рисуй, что хочешь. Рисуй, что видишь. Рисуй, как умеешь. Почему нет?
И на холсте появлялись закат, часть неба в облаках — синих, розовых, с полоской исчезающего солнца, яркая молочная река, зеленый темнеющий берег, пляшущие лучи света, сосны и простые дома на том берегу. Наивно. По-детски. Красиво и чисто. Она наблюдала, когда подсказывая, когда едва касаясь своей легкой кистью профессионала, и они почти завершили первую алтайскую живопись до дождя. Он хлынул быстро, с силой, еще не успев закрыть все солнце, и золотые блестящие капли полетели куда глаза глядят, разбиваясь о холст, отскакивая в стороны, а Битлз тем временем пели, как ни в чем не бывало. И прятаться должно немедля. Подрамник с холстом, кисти, краски, палитра, складные мольберт и стульчик, пахучий раствор — смесь масла, лака, и чего-то еще, полетели дружно в ближайшую палатку, пачкая разбросанную одежду, лица и руки. Его нецензурная ругань: заляпали все! Ее смех. Оттирание красок с незаконно занимаемых ими мест, когда уже почти темно. И запах ацетона.
— Пойдем чистить зубы к реке.
— Не хочу.
— Глупый. Дашь мне свой адрес, на шестидесятилетие пришлю тебе вставную челюсть.
— Ну ладно.
Огромная луна висела на прозрачном небе, спускаясь к воде холодным светом.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Она лежала у себя, закрыв глаза и улыбаясь воспоминаниям о недавнем вечере. Картине — а хорошо получилась — дождю, ацетону, его брани, луне и воде. И позже, медленно, сквозь сон, просачивались к ней грустные и длинные звуки скрипки. Смешивались с иллюзиями, таяли и снова появлялись. И желтым августовским утром, припомнилось ей, что ночью, быть может, это был он. Сидел у воды и играл. Захотел играть — играл. И радость за него мелькнула немного слезам.
Он.
Сегодня уехал от всех подальше, туда, где никого нет, в самый конец косы, ушел направо, в сторону утонувших кораблей, диких чаек, маленьких кустиков и чистого моря. Эта девушка будто меня преследует. И здесь, куда больше ни одна живая душа не додумалась забраться, опять сидит, рисует. Интересная, со смешным хвостом, забавными изображениями Винни-пуха и Пятачка на купальнике, карандашом за ухом, и сосредоточенным прищуренным взглядом на горизонт и солнце. Иногда бывает, что если видел много раз человека, то потом, встречаясь с ним где-то неожиданно, он уже кажется тебе знакомым, и будто неудобно не поздороваться.
— Привет.
— Привет. Интересно, что ты тоже сюда забрел, — улыбнулась она.
— Люблю забредать туда, куда нормальные люди не заходят.
— Вот и мне нравится. А тебя как зовут?
— Олег. Тебя?
— Саша.
Я сел рядом на песок, разглядывая карандашный рисунок: море до горизонта, свет на воде, жаркое солнце, чайки высоко и одинокая трава на берегу.
— Красиво, подаришь одинокому страннику?
— Пожалуйста. Подпишу только.
"У острова погибших кораблей. На память от Саши Лебедевой" Подпись. Дата.
— Спасибо. Не против, если составлю тебе компанию?
— Составляй, — снова улыбнулась она, — надоело одиночество? Сколько тебя вижу, ты даже среди множества людей один.
— Есть немножко. Хочется просто с кем-то поболтать, ничего больше.
— Понимаю. Мне тоже. Ничего больше.
— Отлично. Ты так на меня смотрела все это время, что мне показалось, хочешь о чем-то спросить.
— Да. Ты выглядишь интересным. Понимаешь, не просто красавчик, а именно в тебе самом что-то особенное, наверное, в твоих мыслях, взглядах...
— Быть может, ты и права.
— Вот думаешь, почему есть безответная любовь? Кто ошибается — тот, кто любит или тот, кого?
— Хороший вопрос.
Я вспомнил Тебя. Сначала Ты любила, не ценил, а когда ушла, понял вдруг, что люблю Тебя, и никто другой не нужен, и теперь, когда уже поздно, храню Тебе верность, думаю, вспоминаю, схожу с ума. Кто же из нас ошибается? Знать бы ответ.
— А ты как думаешь? — спросил я Сашу.
— Если бы знала, наверное, вся жизнь была бы иной. Когда сама любишь, надеешься, что тот человек оценит, поймет и ответит взаимностью когда-нибудь. А, быть может, это тебе нужно увидеть, понять, и перестать любить?
— У меня случилось что-то в этом роде — сначала я не любил, не ценил, мы долго встречались, а когда она ушла — стал любить и ценить, да поздно.
— То есть она не дождалась. Мечтала об этом и не выдержала, улетела.
— Да.
— А ты думаешь, если бы все было у вас, как прежде, ты смог бы просто так, без ее ухода, оценить и полюбить ту девушку?
— Я задавался этим вопросом. Не знаю. Но вернись она сейчас, все сложилось бы иначе, мы смогли бы создать что-то настоящее.
— Уверен? Но ведь вы столько пытались, и, видимо, не могли...
— Здесь все очень сложно, запутанные отношения, чувства, если честно, не уверен.
— Вот и я тоже. Спрашиваю, пытаясь разобраться в себе.
— А у тебя что?
— То же самое, я — как та девушка, мой парень — как ты тогда. Я все еще верю и надеюсь, и, быть может, напрасно. И хочу уйти, но не могу, ведь люблю его. Даже и он меня — тоже, но как-то не так, меньше.
— Представляю. Знаешь, не думаю, что стоит тратить время на того, кому ты не нужен. Я сейчас вдруг это понял. Должна быть взаимность сразу, а не вечные бега друг за другом — как лошадки на карусели — они никогда не станут ближе. И даже если второй и очнется, надолго ли? Любовь ли, не самообман?
— Да, только люди — не лошадки на карусели, они могут менять направление.
— Могут. В том-то и дело. Сама по себе идея мне сейчас стала казаться странной: ты долго любишь человека, он тебя намного меньше или вовсе нет, допустим, мечта сбывается, каким-то чудом он начинает тоже смотреть в твою сторону, причем обычно когда ты его уже отпустила, ушла искать по свету. Почему же раньше не мог он тебя ценить и любить, с самого начала? И что здесь правда? Его отношение к тебе как к обычной девушке, другу, или запоздалая любовь? И надолго ли его хватит? А твоя любовь — именно ли к этому человеку, или образ дополнен воображением? Твоя-то любовь — правда?
— Наверное, это можно понять, когда уже все станет прошлым, когда рядом окажется тот, с кем возможным будет счастье в настоящем времени, а не лишь в мечтах, тот, кто сразу оценит, поймет и пойдет за тобой на край света, а ты — за ним. И вот тогда, через новую любовь, смотря назад, увидишь, что же было прежде, и как это называется. И все же, когда ты сейчас любишь, все, что не соответствует, кажется ложью, и единственная правда, что нужно быть с ним, что он оценит и поймет.
— Так и есть. И мы вернулись к тому, с чего начинали. Что правда? Твоя любовь или его нелюбовь?
Продолжение следует...
Полный текст есть на прозе ру
- Автор: Наталия Виноградова, опубликовано 10 января 2012
Комментарии