Последняя посылка

                  
                              Из цикла «20 век-жестокий век». 
               Буэнос-Айрес. Немецкий  госпиталь. Раннее  утро 5 апреля 1982 года.
       Алексей Иванович Калугин проснулся от резкой боли в сердце. Открыл  глаза. За окном было ещё темно.
      — Надо подниматься, всё равно не заснуть, — подумал он, с трудом вставая с кровати.
      Теперь ему предстояла очень сложная процедура: одеться. В молодости она занимала секунды, а сейчас, когда ему уже девяносто восемь лет, для этого надо  было приложить много усилий и изобретательности. На надевание носков ушло двадцать минут. На брюки — двадцать пять.
      Умывшись, Калугин вскипятил себе стакан воды и выжал туда целый лимон. За последние тридцать  лет это был его привычный завтрак. Сделав  маленький глоток горячего и кислого напитка, Алексей Иванович обеспокоенно посмотрел на письменный стол, заваленный вырезками из газет, тюбиками с клеем. Сегодня ему нужно было закончить свой последний альбом и завтра же отправить его в США Александру Исаевичу. Сердце снова пронзила боль. Сильная и острая, как клинок кинжала. Калугин испугался. Нет не за себя. Он давно уже не боялся умереть. Ему необходимо  было  закончить  и  отправить  этот  последний  альбом!
 
                               Россия.  1917-1920  годы.
        Подполковник Калугин служил тогда инженером-строителем на Юго-Западном фронте. На Великую войну он ушёл в ноябре 1915 года из родной кубанской станицы, хотя последние годы жил в Петрограде. А в станице у него остались отец (войсковой старшина), мама, младшие брат и сестра.
         Алексей Иванович, как будто бы это случилось вчера, помнил тот холодный мартовский день, когда к нему в блиндаж прибежал штабс-капитан Маркелов.
        — Господин подполковник! У нас больше нет Государя Императора! — истерично закричал штабс-капитан и заплакал навзрыд.
         Недели через две к ним в сапёрный батальон приехал сам командир дивизии, седой невысокий генерал-майор с большим красным бантом на шинели. Он гарцевал  на красивом белом скакуне перед шеренгами солдат, выстроившихся на лесной просеке.
      — Братья! Как вы уже знаете, царь отрёкся от престола. У власти находится Временное правительство! В России отменяются все сословия. Больше нет благородий и высокоблагородий. Все мы равны! Вы слышите меня, братья? Офицер и солдат — равны! Сейчас вы должны дать присягу Временному правительству!
      Калугин  развернулся  и  пошёл  прочь,  а  вслед  ему  неслись  голоса:
     — Обязуюсь повиноваться Временному правительству, ныне возглавляющему Российское государство, впредь до установления воли народа при посредстве Учредительного Собрания...
     Как грибы после дождя, появились ротные, батальонные, полковые комитеты. Днём и ночью на митингах горлопанили ораторы, призывая то продолжать войну до победного конца, то направить штыки против «кровопивцев». Началось дезертирство, которое приняло массовый характер. Армия разложилась. Калугин принял решение оставить позиции и ехать к родителям на Кубань. Но накануне он получил телеграмму от матери:
     «Не приезжай. Отец погиб. Мы в Екатеринодаре».
     Это известие потрясло Калугина, и он собрался ехать в Петроград.
     Холодный сентябрьский день. Узловая станция  была забита вагонами без паровозов. Кругом голодные, озверевшие от неизвестности и отчаяния толпы солдат и матросов. Алексей Иванович, по совету своего денщика, разбитного и пронырливого Ярёменко, срезал погоны с шинели и надел старые сапоги. На них никто не обращал внимания. Все были озабочены только одним: уехать. Куда — неважно. Москва, Петроград, Саратов, Ростов… Уехать любой ценой!
    Подошёл состав из теплушек и нескольких пассажирских вагонов. На подножках, на крышах вагонов, на паровозе сидели люди. Тысячи человек ринулись к поезду в надежде  найти  хоть какое-нибудь место и уехать. Сидевшие в нём их не пускали. Над станцией стоял гвалт, крики, слышалась стрельба.
    Ярёменко и Калугин с трудом пробились к одному из разбитых окон  пассажирского вагона.
    — Землячки! Родные! Не дайте нам умереть здесь! Возьмите нас, двоих! — умоляющим голосом вопил его денщик.
    — Буржуи твои землячки!
    -  Нету местов! Ты чаво,  не  видишь?!
    -  Не лезь! Пришибу! — кричали ему из окна.
    -  Землячки, я же не просто так! У меня и еда найдётся!
    — Еда? Это хорошо! Два дня уже ничего не жрали, в желудках стон стоит, — послышался хриплый голос.
    — Так у меня и консерва есть, и сальцо с лучком. Хлебушек. И сахарок! — стал уговаривать Ярёменко.
    -  Робяты, давайте их возьмем! Хоть пожрём! — предложил хриплый голос.
    — Так куда? Прижатые здесь сидим, продохнуть невозможно… — возразил кто-то громко.
    -  Землячки, а у меня ещё и табачок добрый есть,  и соль… -  увещевал  Ярёменко.
    — Давай, кидай свои мешки сюда. Первым этот, побольше который, — предложил хриплый голос.
    — Да нет, землячки, сначала вы нас пустите, а уж потом я и развяжу этот мешок, — твёрдым тоном отрезал Ярёменко.
     — Давай пустим их! Потеснимся, но зато хоть пожрём! — закричали внутри голоса.
     Калугина и денщика втащили  через окно в купе. В этот момент поезд тронулся.    Алексей Иванович сидел на самой верхней полке, сильно прижатый со всех сторон. Когда-то это был вагон первого класса. А сейчас в его утробе без дверей, стёкол, ковров, бронзовых ручек лежали, стояли, сидели сотни людей. Стоял невыносимый смрад немытых тел, грязных портянок и крепкого самосада.
     — Ну,  давай! — козлиным голосом потребовал тщедушный солдат с нижней полки.
     — Чего давай? — удивился Ярёменко.
     — Как эта чаво! — возмутился  козлиноголосый. — Жратву давай!
     — Ах, еду! — ответил Ярёменко и  нехотя  развязал вещевой мешок.
     Увидев две буханки чёрного хлеба, большой шмат сала и несколько луковиц, все оживились, заёрзали на полках.
     — Ух ты, щас пожрём! — радостно заявил обладатель хриплого голоса, огромный детина с квадратным подбородком и бесцветными глазами.
     Ярёменко  неторопливо нарезал равные куски хлеба, на них положил по брусочку сала. Первому протянул Калугину:
    — Алексей Иванович, возьмите, поешьте! — сказал он.
    — Благодарю. Аппетита нет, — вежливо отказался он.
    — Ах, он бла-го-да-рит! Ап-патиту нету! Бла-го-род-ный значит  попутчик твой! — взвился от негодования мужичонка с козлиным голосом.
     Но никто его не поддержал. Все  молча и усердно работали челюстями.
     Из коридора появился, неизвестно как пробравшись через десятки тел, лежащих, стоящих и сидевших там, высокий, болезненно худой солдат в гимнастёрке, офицерской папахе.
     — Запах, мать твою! Какой запах! Сальцо и лучок! Не угостите, православные?
     — Самим мало, родимый! Иди, откуда пришёл! — посоветовали ему хором.
     — Так я, православные, не с пустыми рукам, — произнёс незнакомец и достал из-за пазухи две фляжки.
     — Первачок! Ох и ядрёный! — похвастался он.
     — Дак это уже другая музыка, — обрадовался детина. — Заходь! Потеснись, робяты!
     Через полчаса все были пьяные. Тщедушный, свернув огромную самокрутку, принялся курить.
     — Ты, буржуй, курить будешь? — обратился он к Калугину.
    Алексей Иванович промолчал. Только отвернулся, чтобы не видеть эти отупевшие от алкоголя физиономии. Козлиноголосый вдруг подскочил с полки и, пристав на носки, принялся совать свою самокрутку Калугину.
     — На, ваше благородие, покури! На, говорю тебе, по-ку-ри! — куражась, стал кричать он. — Или вы, господа, к папироскам привыкли?
     — Пошёл вон! — отчётливо и громко произнёс Алексей Иванович, обрывая тщедушного.
      Тот  как-то  сразу  сник  и  сел  на  своё  место. Но потом  неожиданно  заорал:
      -  Хватит, сволочи...  Хватит, буржуи, над  нами  измываться!  В окно его, мужики!  В окно!
      Соскочив с полки, он кинулся вверх и схватил Калугина за сапог. Алексей Иванович пнул его ногой. Тут Ярёменко кинулся оттаскивать козлиноголосого. Но было уже поздно… Все подскочили со своих мест и, страшно матерясь, мешая друг другу,  накинулись на Калугина. Через минуту он оказался на земле. Ему повезло: поезд едва двигался, да и упал Алексей Иванович в густую, давно некошеную  траву.
В позвоночнике только что-то  хрустнуло и всё… Через  несколько минут он  встал  и
с трудом распрямился. Ощупал карманы кителя, где у него лежали документы и деньги. Всё было на месте.
        Месяц Калугин прожил на хуторе у одного богатого крестьянина, бескорыстно приютившего его в своей большой избе. В Питер Алексей Иванович приехал  уже после захвата власти большевиками. Дверь парадного входа в дом, где находилась его квартира, была сорвана с петель и валялась на тротуаре. На лестнице под сапогами что-то противно захрустело.
       -  Стекло, — подумал Калугин и машинально нагнулся.
       — Нет, это не стекло! Это же… фарфор… — удивился он, подняв несколько кусочков.
      Рисунок ему показался настолько знакомым, что Алексей Иванович насобирал целую пригоршню осколков и принялся их внимательно рассматривать. Сомнений больше не было: это фарфоровая посуда из его редкой коллекции, которую он собирал много лет. Все ступени до самой двери его квартиры были усеяны фрагментами блюдец, чашек, вазочек, сахарниц 17 — 18 веков.
      — Боже мой, что здесь происходит? — с отчаянием подумал Калугин.
      Дверь в квартиру была открыта. Он вошёл. Сильно воняло дымом. В столовой сидели какие-то люди и… жгли костёр прямо на паркете. Мальчишка лет семнадцати, сидя в кресле, вырывал страницы из книг библиотеки Калугина и бросал их в огонь.
Увидев его, женщина лет сорока в кожаной куртке и  с револьвером на поясе спросила:
       — А вы, товарищ, кого здесь ищете?
        Алексей Иванович молча повернулся и вышел.
      — Варвары! Жечь книги! Как можно?! — по его щекам текли слёзы. Он  остался без своей библиотеки, которую собирал с детства и которой  гордился.
        В этот же день Калугину удалось сесть на какой-то поезд, который шёл на Запад. Так он и оказался в Минске, где прожил всю гражданскую войну. Работал в школах преподавателем русского языка и литературы, физики и математики. Кроме того, иногда его просили  дать консультацию по сопротивляемости материалов, рассчитать конструкцию моста и многое другое. Ведь Алексей Иванович с золотой медалью закончил строительный факультет Петербургского Университета. Также свободно он  владел немецким, французским, итальянским, греческими, английским, польским языками  и латынью.    
      Алексей Иванович через знакомых установил связь с мамой. В первом своём письме она рассказала о том, как погиб его отец. Оказывается,  свои  же станичники подняли его на штыки и ещё живого сбросили в реку Кубань. Дом разграбили и сожгли.
       — Почему так неожиданно многие люди стали совсем другими? — прочитав письмо,  в  очередной  раз задал  Калугин себе  тот  же  самый  вопрос.
      — Все казаки станицы, как бедные,  так и зажиточные, очень уважали отца. Для них он был непререкаемым авторитетом… И на тебе! — Алексей Иванович тяжело вздохнул.
        С утратой родительского дома пропал  и его личный архив. В нём находилась переписка с Н.Рерихом, которого он считал своим учителем, с семьёй Толстых, со своим крестовым братом Андреем Шкуро, который впоследствии станет известным генералом (его мама была крёстной матерью Андрея). Пропали письма многих людей, которые, как и Калугин, увлекались изучением модного в одно время «эсперанто». Ему было шестнадцать лет, когда один английский генерал, с которым он вёл оживлённую переписку на этом языке, узнав, что Алексей является сыном полковника кавалерии, стал обращаться к нему «эсквайр». Ему, юноше, очень льстило, когда он получал конверты с надписью «Эсквайру Калугину Алексею».
        В конце 1920 года мама снова сообщила ему трагическую весть: погиб его младший брат Дмитрий. Он, офицер Добровольческой армии, попал в плен к   красным  при  взятии  Новороссийска  и  после  недолгого  содержания в местной ЧК  был расстрелян.
        В начале 1921 года Алексей Иванович покинул Минск и поселился в  Каунасе — столице независимой Литвы. Но он продолжал по привычке называть этот город Ковна.
 
               Буэнос-Айрес. Немецкий  госпиталь. 5  апреля 1982  года.
    
        В дверь очень вежливо постучали.
       — Открыто! Входите! — ответил Калугин.
        Вошла молоденькая девушка в белом халате.
      — Сеньор Алекс, доброе утро! Как ваше самочувствие? — спросила она.
      — Доброе утро, моя красивая фея! — ответил Калугин работавшей здесь медсестре,  которую звали Лаура.
      — Алекс, Вы придёте на обед? — спросила она, несколько смутившись, услышав слова  «моя красивая фея».
      -  Когда я вижу Вас, моя волшебница, то всегда чувствую себя замечательно! У меня сразу появляется желание петь и ухаживать за Вами! Вот только мой возраст, к сожалению, не даёт возможности этого сделать. А на обед я обязательно приду. Ведь это хороший повод, чтобы лишний раз увидеть ваши красивые карие глаза, — ответил, улыбаясь, Алексей Иванович.
         — Мы Вас ждём! — произнесла, покраснев, девушка и вышла.
        Последние  двенадцать  лет  Калугин жил  в Немецком  госпитале,  находящемся
на проспекте Пуэйрредон в Буэнос-Айресе. А проработал он здесь почти тридцать лет. До выхода на пенсию — санитаром, а затем — дневным сторожем гаража. Администрация госпиталя выделила ему для жилья большую светлую комнату.  Алексей Иванович также пользовался своим правом питаться в столовой для технического персонала. Здесь для него готовили специальные блюда с ограниченным количеством соли. Разумеется, что эти блага  не были  бесплатными.  За всё ему приходилось платить в кассу госпиталя почти всю свою скромную пенсию.
        Калугин  был  здесь  не  просто  уважаемым  человеком. Он  был  легендой! Ещё
бы, почти сто лет, а он не только самостоятельно ходит, но и шутит, читает вслух стихи, получает письма со всего света и отвечает на них.  В день его рождения к нему в комнату обычно  заходили почти все сотрудники госпиталя, чтобы выразить своё восхищение его бодростью, энергией и работоспособностью.
       — На самом деле, они просто удивляются моей необыкновенной живучести! Столько лет, а я ещё  не только живу, но и разговариваю! — ехидно подшучивал над собой в эти дни Алексей Иванович, рассматривая полученные подарки. Как всегда, почти все они не имели для него никакой практической пользы: коньяк, виски, конфеты, торты, галстуки и цветы...
       Боль, острая и короткая неожиданно ударила в сердце. Калугин даже застонал.
      — Может, прилечь на часик, а уж потом закончить этот последний альбом? — подумал он.
      — Нет, надо работать! Я обещал  Александру Исаевичу его выслать! — отказался от своей мысли Калугин.
      Он тяжело встал и направился к письменному столу. Среди груды газетных вырезок на нём стояла рамка с фотографией очень красивой женщины лет сорока с тонкими чертами лица.
      — Эх, мама, мама! — грустно прошептал Алексей Иванович.
     Столько лет прошло, но чувство своей вины перед самым родным человеком у него только усилилось.
 
                           Литва.  1920 — 1940   годы.
 
        И до революции в Ковно жило много русских, а после неё и особенно гражданской войны, их количество увеличилось в несколько раз. Кто не смог или не захотел  уехать  во  Францию, Сербию, Чехословакию, осели здесь.
        В городе была большая Русская гимназия, куда и взяли работать преподавателем русского языка и литературы Алексея Ивановича Калугина. Кроме этого, он давал уроки русского языка иностранцам. У него, очевидно, был талант. Калугин объяснял очень просто и понятно, не жалея своего личного времени. Результаты были просто впечатляющие! Известность его росла. Вскоре все, кто желал быстро выучить русский язык, хотели брать уроки только у него. Когда к нему приходил очередной иностранец  и просил обучить его русскому языку, Калугин всегда задавал себе один и тот же вопрос:
      — Можно ли обучить его русскому языку? Ведь этот великий и богатейший язык надо впитать с молоком матери! Ведь надо родиться, жить и общаться в среде носителей языка!
       К родному языку он относился  ревностно. Как-то одна  знакомая попросила у него «пару книг на пару дней». Услышав эти слова, Калугин буквально позеленел от злости и обиды. Минут сорок он объяснял женщине, что значит слово «пара» и в каких случаях оно употребляется. Знакомая, сгорая от стыда, извиняясь, клятвенно заверила Алексея Ивановича, что никогда в жизни больше не будет так говорить. Да и не только сама говорить, но и всем остальным растолкует!
        В глубине души  Калугин почему-то был уверен, что латинскую грамматику он всё-таки знает гораздо лучше, чем русскую.
        Алексей Иванович продолжал переписку с мамой и сестрой. Они писали ему на чужую фамилию. В каждом своём письме он умолял их оставить Советскую Россию и приехать к нему в Литву.
       — Мамочка, прошу тебя не откладывать этот очень важный вопрос для всей нашей семьи в долгий ящик, — писал Алексей Иванович.
       Мама, каждый раз ссылаясь на различные возникающие трудности, обещала начать  готовить документы на выезд. Но ничего не менялось...
       Неожиданно переписка прервалась. Калугин стал получать письма с бюрократическим  штампом на конверте «Адресат выбыл». Так  прошёл  целый  год...  И совершенно неожиданно он встретился на улице с одним знакомым их семьи, который месяц назад вырвался из СССР. Опустив глаза, тот тихо сказал:
       -  Твои мать и сестра умерли.
      Для Алексея Ивановича это был такой удар, после которого он едва нашёл в себе силы жить дальше.
      — Сначала я лишился Родины. Затем уничтожили моего отца, потом — брата. А сейчас я остался без мамы и сестры! Из нашей большой и очень дружной семьи только я один выжил! А зачем? Для чего? — задавал Калугин  сам  себе  эти  вопросы.
Он как-то резко постарел, осунулся и, уйдя в себя, перестал интересоваться жизнью. Из этого состояния его вывели супруги Удаловы. Их сын Боря учился в Русской гимназии. Узнав о горе, постигшем Калугина, они каждый день настойчиво приглашали  его к себе домой в гости.
       — Приходите вечерочком к нам, Алексей Иванович! Уверяю Вас, не пожалеете! — говорил Мефодий Максимович Удалов. — Чайку хорошего попьём с вареньем. Но самое  главное...
         Потом  он  делал  длинную  паузу  и  очень  таинственным  тоном  добавлял:
       — Мне сегодня утром  пришли  газеты  и  журналы  на  русском  языке из Парижа.
       Или:
      — Мне  сегодня  дали  почитать  книгу,  недавно  вышедшую  в  Германии.
     От  таких  предложений  Калугин,  естественно,  отказаться  не  мог.
     Вечером,  после ужина, они втроём обсуждали прочитанное, делились мнениями, спорили… Так потихоньку и вышел Алексей Иванович из своего тяжелейшего душевного кризиса. Он никогда не был женат и не имел детей, поэтому не было ничего удивительно в том, что к Боре Удалову привязался как к родному сыну. А мальчику очень нравилось бродить с Калугиным по  древним улицам Ковны и слушать   его  увлекательные рассказы об истории этого города.
       А потом произошёл  случай, который  вернул  Алексею  Ивановичу  желание  жить. Всё началось с письма  из Италии  от графини Толстой. Она очень просила его  навестить семью Ягминых и узнать всё возможное об их судьбе. Калугин поехал в имение  польских  помещиков  Ягминых,  находившееся  километрах  в ста от Ковно.
      Мужчин в семье уже никого не осталось, и его приняли девяностопятилетняя панна Ирина и её дочь панна  Мария, засидевшаяся в невестах.  Женщины по-русски не понимали. Тогда все перешли на французский язык. Панна Ирина рассказала о гибели мужа и двух своих сыновей. Долго сожалела, что уже никогда больше не увидит Толстых, с которыми её семью связывали долгие годы дружбы.
       Увидев пианино, Калугин, чтобы найти тему для разговора, вежливо поинтересовался:
      — Панна Ирина, а кто на нём играет?
      — Раньше Мария музицировала. Но после перелома руки старается его пока не трогать. Но если пан Алексей желает, то я могу для Вас спеть  что-нибудь.  Ну, например...   например,  песню  польского  восстания  1831 года.
      — Да, пожалуйста, панна Ирина! Если, конечно, Вам не тяжело, — вежливо согласился Калугин.
       Старушечка, такая маленькая и сухенькая, села к пианино и запела, аккомпанируя сама себе.
       — Подумать только, девяносто пять лет, а сколько жизни, энергии и оптимизма! — мысленно поразился Калугин. — А ведь она тоже потеряла почти всю семью! А я, молодой и здоровый мужик, раскис! Нет, надо жить! Жить за родителей, брата и сестру!
        После посещения Ягминых  Алексей Иванович обрёл душевное спокойствие. Он активно продолжил приводить в порядок свою коллекцию больших политических плакатов трёх режимов (немецкого, польского и советского), вывезенную из Минска. Их было двести шесть штук. Кроме того, на полках квартиры,  где он жил, лежали пачки различных листовок и воззваний из той же уникальной коллекции. Их также необходимо было систематизировать.
        Калугин  закончил ряд статей  по истории русской культуры (в частности, иконописи)  и отослал их в парижские и берлинские газеты и журналы. И, конечно же, он продолжал пополнять свою библиотеку книгами: покупал новые, только что появившиеся в продаже, и выискивал в букинистических магазинах старые и редкие издания.
         Однажды  мартовским вечером к нему домой пришёл один из руководителей  Главного Совета граждан русской национальности Былов Александр Александрович.
        — Чайку? — предложил гостю Алексей Иванович.
        — Не откажусь, — ответил Былов, мужчина лет пятидесяти, с морщинистым лицом и грустными глазами.
         Не спеша, они пили чай и беседовали о судьбе русских людей, оказавшихся после гражданской войны в Литве.
        — Нас здесь много, а земли мало, и, как не крути, ничего хорошего нам не видать. В Совете возникла идея о переселении всех желающих, — сказал Былов и отодвинул пустую чашку в сторону.
        — Простите, как Вы сказали? Переселение? Куда же это? — удивился Калугин.
        — В Бразилию!
        — Ку-да! В Бра-зи-лиююю?! — Алексей Иванович даже привстал со стула, настолько поразили его слова Былова.
        — Да, в Бразилию! Дело в том, что в Ковно живёт племянник одного русского богатого землевладельца из Бразилии. Так вот, я не знаю, каким образом его дядюшка оказался в этой далёкой стране. Известно только, что он скончался, а своё наследство завещал  племяннику.
        — Сюжет для романа в стиле «Граф Монте-Кристо», — высказал своё мнение об услышанном Калугин.
        — Дело в том, что племянник не хочет ехать в Бразилию, а предложил нам, Главному Совету граждан русской национальности, купить эти земли, доставшиеся ему от усопшего родственника.
        — И это повод для переселения? — недоумённо поинтересовался Калугин.
— Нет, это предложение стало первым толчком для проработки вопроса. Мы послали официальный запрос о наследстве правительству Бразилии. Ответ пришёл положительный. Всё  это  правда. Но главное  не в этом.
        — И в чём? — Алексей Иванович уже стал уставать от своего собеседника, который никак не мог выразить суть своего визита к нему.
         — Дело в том, что правительство Бразилии сообщило, что нуждается в квалифицированных переселенцах. Земля у них очень дешёвая. Можно купить в кредит. Кроме того, всем иммигрантам  после одного года проживания в Бразилии правительство возвращает все расходы на переезд. Также предлагают и другие льготы...
        -  Да, это уже серьёзно и по существу,  -  заметил Калугин.
        — Весть об этом распространилась среди наших людей со скоростью молнии, — продолжал Былов. — Уже несколько тысяч человек заявили о своём желании эмигрировать в Бразилию. Но об этой стране мы, к сожалению, ничего не знаем. Необходимо отправить туда представителей Главного Совета  на разведку, так сказать...
         — Простите меня, а  чем  же  я  Вам  могу  помочь? — спросил Алексей Иванович.
         — Мы просим Вас возглавить наших «разведчиков». Вы человек энциклопедических знаний, в совершенстве владеете многими языками. Кроме этого, Алексей Иванович, у Вас большой жизненный опыт и умение убеждать людей, — неожиданно Былов замолчал, очевидно, стараясь найти другие веские аргументы, чтобы убедить Калугина возглавить миссию в Бразилию.
        Но Алексея Ивановича не нужно было убеждать. Он моментально принял решение.
        — Я согласен, — коротко ответил он.
 
                  Поездка  в  Бразилию.  Май — сентябрь  1929  года.
 
        В состав миссии, которую возглавил Калугин, вошли крестьянин-старообрядец Афанасий Григорьевич Севрюков, Корягин и Петренко — два тихих незаметных члена Главного Совета граждан русской национальности
       Вечером пятого мая 1929 года они выехали из Ковно в Берлин. Из немецкой столицы (также на поезде) добрались до Антверпена. Здесь, поздним вечером восьмого мая, они поднялись на борт парохода, который ночью вышел на Лиссабон.        Сквозь сон Алексей Иванович слышал топот матросов на палубе, громыханье якорных цепей. Следующим утром они наблюдали, как пароход спускался шлюзами мимо Голландии.
       Па де Кале был очень оживлён: корабли, яхты, лодки. А Бискайский залив встретил их сильным штормом. Все попутчики Калугина лежали вповалку от морской болезни, но он  даже не испытал неприятных ощущений от жестокой качки.
В Лиссабоне они сошли на берег, чтобы совершить экскурсию по городу. У Алексея Ивановича даже голова закружилась от всего увиденного. В дореволюционной России его любимыми городами были величественный Санкт-Петербург, мать городов русских — Киев, древний Ярославль и провинциальный Смоленск.
      Но милый уютный чистый Лиссабон поразил его своим изобилием базаров, мостовыми старинных узких улочек и добродушием местных жителей. Особенно удивительно было видеть крестьян, разгуливающих босиком по городу в своих простых удобных одеждах.
       Весь переход через Атлантический океан Алексей Иванович изучал португальский язык по самоучителю, который дал ему на время один хороший знакомый в Ковно.
      Через три недели пароход вошёл в бразильский порт Аресифе. Город одноименного названия совсем не был похож на Европу. На местном базаре Калугин накупил целый ящик экзотических фруктов. Мальчишка-негритёнок вызвался донести их до парохода. Они так и шли по улицам: впереди — негр с фруктами на голове, а сзади он  с тростью  в руке.
     — Как плантатор-рабовладелец! — подумал вдруг Алексей Иванович, и ему стало стыдно. Но  он  тут  же  себя успокоил:
     — Здесь же так принято. Это абсолютно нормально. Да и мальчишке я заплачу хорошо.
      На следующий день пароход  вышел на Рио-де-Жанейро. Пятого июня, ровно через месяц после выезда из Ковно, они сошли на берег этого  одного из красивейших городов мира. После размещения в недорогой гостинице Калугин пригласил своих попутчиков прогуляться по городу. Корягин и Петренко, любезно поблагодарив его за приглашение, отказались, сославшись на усталость. А рыжебородый Афанасий Григорьевич заявил:
      — А чего-то на  этот город глазеть?  Город как город. Не за этим мы приехали сюда за  тридевять  земель!
     Алексей Иванович совершил прогулку в гордом одиночестве и получил от этой экскурсии колоссальное наслаждение.
     На следующий день Калугин выяснил, что участок земли, который продавал племянник умершего дядюшки, располагается в такой глуши, что туда очень трудно добраться. Там не было ни железных, ни шоссейных дорог. Естественно, что и рынка сбыта урожая тоже не было.
     На совете делегации было принято решение ехать в Сан Пауло к литовскому консулу, являющемуся единственным представителем Литвы в Бразилии.
     Выехали через день на нанятом автомобиле, управляемом местным шофёром. По бокам шоссе тянулись нескончаемые плантации апельсинов. Калугин попросил водителя остановиться напротив  маленького домика, возле которого сидел старик в широкополой шляпе в окружении корзин с апельсинами.
     — Уважаемый, — обратился к нему на корявом португальском языке Алексей Иванович, — продайте нам одну корзину,  пожалуйста!
     Старик молча  встал, поднял  огромную  корзину  и, подойдя  к  машине,  высыпал
всё  её  содержимое  в  автомобиль.
    — Денег не надо! Это ничего не стоит! Ешьте на здоровье! — неторопливо произнёс старик.
     Проезжая город Бананал, решили перекусить. Время  как раз было обеденное. На центральной площади нашли недорогой ресторанчик. Зашли в него и услышали...  яростный русский мат. Несколько мужчин за столом в углу, очевидно перебрав местного рома,   отчаянно спорили между собой.
     — Добрый  день,  господа! — громко  поздоровался  с  ними  по-русски  Калугин.
    Мужчины на минуту застыли от удивления, а потом сконфуженно поприветствовали Алексея Ивановича и его спутников. Вскоре выяснилось, что земляки бывшие врангелевцы, которых судьба занесла в бразильские джунгли строить  дороги.
       В Сан Пауло Калугин со спутниками приехали поздно ночью. Переночевав в скромной гостинице, утром  они  пошли  к  Литовскому  консулу  Мочулису.
      Выслушав своих посетителей, консул порекомендовал забыть о предлагаемом участке земли и начать  искать  то, что им  больше всего подходит.
      — В продаже в настоящее время находятся гигантские территории как обрабатываемой, так и совершенно девственной земли. Цены  очень низкие. Я готов оказать вам, господа, любую посильную помощь в ваших поисках. Для этого я советую вам вернуться в столицу страны Рио-де-Жанейро. В этом городе сосредоточена вся деловая и финансовая жизнь Бразилии. Здесь легче добыть необходимую  информацию  и  встретить  нужных  людей. Я также  выезжаю с  вами.
       Консул дал объявления в центральные газеты о том, что европейская комиссия, прибывшая из Европы, хочет приобрести большой участок земли для создания крупной сельскохозяйственной колонии. Буквально через день после выхода объявлений к гостинице, где они поселились, стали приходить землевладельцы, посредники и различные спекулянты. Вскоре выяснилось, что цены на землю в штате Рио-де-Жанейро  были  очень  высокими.
       Пришлось снова ехать в Сан Пауло. Через несколько дней Калугину стало ясно, что и здесь земля им не по карману. Этот штат был уже плотно заселён, особенно японцами. Развитая сеть шоссейных и железнодорожных дорог, электричество увеличивали стоимость земли.
       Все упали духом. Однажды вечером, после жарких  споров среди членов комиссии, Калугин предложил искать земли, которые находятся вдалеке от благ цивилизации, но в скором будущем там ожидается строительство дорог и линий электропередач. Все  с ним согласились.
       Вскоре тот же консул Мочулис познакомил Калугина с сеньором Моасиром, который являлся хозяином огромной фазенды (имения) и хотел половину её продать.
Моасир произвёл на Алексея Ивановича благоприятное впечатление. Очень моложавый, превосходно выбритый, в белом костюме и лёгкой летней шляпе, он был очень любезным и предупредительным. К  тому  же  он прекрасно изъяснялся на хорошем французском  языке.
        Разговорились о мировой литературе. В этом вопросе Моасир проявил себя большим специалистом. Он уверенно высказывал своё мнение о творчестве Ф.Достоевского,  чем  поразил  Калугина. Алексей Иванович признался, что, к сожалению, немного знал о Бразилии, её истории, культуре, географии и литературе.
        — Это легко поправимо, господин Калугин,  — успокоил  Алексея Ивановича его собеседник. — Завтра  я  вам  пришлю  книги о Бразилии.
        Действительно, следующим утром в номер Калугина посыльный от Моасира внёс  целый  ящик,  набитый  книгами!  Сорок   шесть   хорошо  изданных   книг!  На
каждой из них была сделана тёплая дарственная надпись. Для Калугина это было целое  сокровище!
       Через два дня господин Моасир пригласил всех членов комиссии посетить его фазенду.  Встретились  на  вокзале  города  Сан Пауло.  Билетов  не  было.
        — А чего же теперь нам делать? — огорчённо  поинтересовался Афанасий Григорьевич
       — Не волнуйтесь, господа! В нашей стране можно  решить любой вопрос, — заверил  всех  Моасир  и  ушёл  к  начальнику  вокзала.
       Через двадцать минут к поезду прицепили отдельный спальный вагон первого класса, за который уже заплатил хозяин фазенды, куда они направлялись. Каждому предназначалось отдельное купе, где на столе с мраморным верхом стояла ваза с букетом  свежих  цветов. Кровать  была  уже  приготовлена  для  сна.
      Калугин  быстро  разделся  и  лёг.
       — Бельё — просто изумительное! — восхищённо  подумал  он.
      Поезд тронулся, и вагон стало сильно трясти. Так трясти, что Калугина сантиметров на тридцать подбрасывало вверх. Он понял, что  в таких условиях заснуть  не  сможет. Алексею Ивановичу пришлось  встать. Он  оделся  и  направился
В  вагон-ресторан. Здесь  уже  сидели  все  его  спутники.
     — Нашему вагону,  наверное, забыли поставить рессоры, — с сожалением в один голос  произнесли Петренко и Корягин.
       Вечером следующего дня они вышли на глухом полустанке. Пересели в два легковых  автомобиля  и  поехали  по  неплохой  дороге  через  джунгли.  По пути Моасир  принялся  подробно  рассказывать  Калугину  о  своей  фазенде.
      — Вы знаете, уважаемый Алексей, что до сих пор в нашей стране для измерения поверхности земли многие используют «алкейр». Что такое алкейр? Это довольно высокая,  узкая и большая корзина. Она до самого верха наполняется посевным зерном, которое и рассевается. Засеянная  площадь и именуется алкейром.
        — Так мы уже почти тридцать лет как живём  в двадцатом веке, а этот анахронизм ещё  не  изжит? — удивился Калугин.
       — Как видите, нет, — ответил Моасир.- Не буду Вас больше утомлять алкейрами. Скажу только, что наша фазенда насчитывает 670 000 гектаров земли. У нас своя узкоколейная железная дорога, небольшая гидроэлектростанция, плантации кофе, склады для его хранения. Всем этим хозяйством ведает мой отец. Ему восемьдесят лет. Нас четверо сыновей. Каждый отвечает за отдельное направление этого огромного хозяйства. Старший — работает с банками и является экономистом. Я отвечаю за производство кофе. Луис — наш механик и энергетик. А самый младший брат Педро решает все вопросы с рабочими. А у нас их очень много. Ведь одних русских  только  больше  трёх  тысяч  человек...
       — У  вас  работает  столько  русских?! -  вырвалось  у  Алексея  Ивановича.
       — Да, они стали приезжать в наши края лет шесть назад. Хорошие, грамотные, очень смекалистые люди. Среди них много профессионалов: мотористы, механики, электрики, машинисты, токари… Мы просто очень довольны ими. У всех у них очень сложные судьбы. Бывают, конечно, и срывы, ведь спиртное в этих краях очень дешевое.
       Три дня они гостили у гостеприимных хозяев этой огромной и хорошо организованной фазенды. Потом, сославшись на дела, вернулись в Сан Пауло. Предложение  любезного  сеньора  Моасира их не  устроило по целому ряду  причин.
Несмотря на слабые протесты своих спутников, которые давно мечтали вернуться в Литву,  Калугин  в  резкой  форме  настоял  на  продолжении  поисков. 
       Через неделю они  попали  в отдалённый район страны. Повсюду их окружали девственные джунгли, населённые хищными животными и индейцами, которые нередко в этих краях совершали нападения на белых поселенцев. Члены комиссии, ведомые опытными проводниками, пробирались через  затопленные низины, в которых кишели пауки и змеи, переправлялись через реки, где жили стаи крокодилов… Однажды им пришлось остановиться на ночлег у одного небогатого фазендейро. Они ужинали в большой комнате, где к трём стенам (почти под потолком)  было  прикреплено  чучело  удава  колоссальных  размеров.
       Увидев любопытство  на лице Афанасия  Григорьевича, хозяин просто объяснил:
       — Вот такие у нас здесь твари встречаются. Мы стараемся их не трогать, а они нас. Но вот этот задушил  мою  четырнадцатилетнюю дочь. Мы  отомстили, а чучело я  повесил  здесь.
       Афанасий Григорьевич сначала побледнел, затем лицо его стало темно-зелёного оттенка. Он принялся быстро и нервно креститься, произнося шёпотом молитвы. Затем,  наклонившись  к  самому  уху  Калугина,  тревожно  произнёс:
       — Нечего нам, Алексей Иванович, здесь в болотах больше искать. Уже  ясно, что гиблые  здесь  места.
        Калугин  был  с  ним  согласен.
        Наконец, в начале августа  в штате  Минас Жераес они посетили фазенду, имевшую около 60 000 гектаров земли. Через участок проходила железная дорога и линия  электропередач.  Хозяин  продавал  фазенду  за  вполне  умеренную  цену.
        Калугин составил подробное описание этого земельного участка. Все члены комиссии сочли этот объект подходящим для организации русской колонии. Договорились с хозяином фазенды о том, что через два месяца они вернутся сюда для  оформления   сделки  купли-продажи.
       Вернувшись в Литву, Алексей Иванович узнал, что на переселение в Бразилию уже записались почти десять тысяч человек. Среди этих людей царило возбуждённо-радостное настроение. Все были уверены, что с переездом в эту южно-американскую страну  у  них  начнётся  совершенно  новая  жизнь.
        Но вскоре грянул мировой экономический кризис, разрушивший банковскую систему Литвы. Многие предприятия разорились. Десятки тысяч людей остались на улице. В этой ситуации работа по приобретению земельного участка в Бразилии Главным Советом граждан русской национальности была перенесена на неопределённый срок.
 
              Буэнос-Айрес.  Немецкий госпиталь.  Утро  5 апреля 1982  года.
          Алексей Иванович с удовольствием сел за удобный письменный стол из красного дерева, приобретённый по случаю на распродаже в конце сороковых  годов. Раскрыв большой альбом в сером, под кожу, переплёте, ещё раз пробежал глазами свою  записку,  вклеенную  на  первой  странице  ещё  в  феврале  месяце:
                                   «Несколько прощальных слов.....
Этот альбом объявлений в моей серии последний. Я его хотел составить по новому плану, более подходящему к переживаемому нами времени, но старость, старость, близость смерти, необходимость спешить и закончить намеченную работу — мой план  остался  в  намерениях.
           Объявления — отнюдь не скучная часть газеты. Надо только вчитываться. Пульс настоящего времени в отделе объявлений, а не в передовой статье какого-либо страшно учёного и умного политика. Это уже мой опыт всей долгой жизни. Вчитывайтесь,  вдумывайтесь  и  делайте   выводы.
 А.  Калугин.     Буэнос-Айрес,  9  февраля   1982  года».
 
           Алексей Иванович взял тюбик клея и первую вырезку  из газеты «НОВОЕ РУССКОЕ СЛОВО» о русском православном храме Святого Иоанна Предтечи и аккуратно,  с  удовольствием  приклеил  её. Ниже он удачно поместил  объявление  о 20-м  балалаечном  концерте,  а  справа — вырезку  о  традиционном  концерте-бале  в  День  военного  инвалида  и  на  чествование  георгиевских  кавалеров  в  Нью-Джерси.
         — А какие концерты организовывала и проводила русская община в Ковне в тридцатых годах! — вдруг вспомнил он. — Да и не только концерты, но и выставки, спектакли любительской труппы, которая  не  уступала  профессиональным  театрам.
 
                               Литва.  1920-1940  годы.
 
           Всё  началось с затеи учащихся седьмого класса Русской гимназии, где преподавал Калугин. Они захотели поставить для родителей всех гимназистов пьесу на тему  школьной жизни. Подходящего сценария не нашли. Да и профессионала, который бы помог воплотить их мечту, тоже не было. Тогда они обратились к Калугину,  самому уважаемому  ими  преподавателю  русского  языка  и  литературы. 
И Алексей Иванович написал пьесу «Характеристика Лизы», а затем выступил в роли режиссёра, костюмера, администратора. Эта непростая деятельность заняла у него много времени. На протяжении двух месяцев после окончания уроков он оставался со школьниками до глубокого вечера. Домой возвращался усталым, ужинал  и  ложился  спать. Спектакль  имел огромный успех. Школьники, задействованные в нём, были счастливы. Их  родители  довольны. А Калугин ощутил  вкус  к  творчеству на  сцене.  Он организовал любительскую труппу из числа русских  рабочих  и  служащих  и  теперь   почти  каждый  день  пропадал  в  театре.
          У него оставалось немного времени, чтобы ответить на письма, которые приходили со всего света.  Ему писали политические деятели, известные священники высокого ранга и многочисленные знакомые из России, рассеявшиеся после гражданской  войны  по  миру.
          Несмотря на занятость, никогда Алексей Иванович не пропустил ни одной художественной  выставки, проходившей в Литве. Картины он мог смотреть  часами
и получал от этого колоссальное наслаждение. Когда в Ковне была выставка художника Добужинского, Калугин пришёл в девять часов утра  к самому открытию. Публики  ещё не было. Он один ходил по залам… Чуть позже появился сам Добужинский. Они разговорились. Им никто не мешал, и они проговорили часа два. Упомянули очень многих художников: Билибина, Коровина, Головина, Кустодиева, Ларионова  и  многих  других.
            — Да  Вы  всех  знаете?! — удивился  Добужинский.
         Калугин не забывал и о своём книжном собрании, которое систематически пополнял. Продолжил коллекционирование  политического  плаката, но  уже  Литвы
и Латвии.
         Жил Алексей Иванович небогато, но и бедным его тоже нельзя было назвать.  Когда ему перевалило уже за пятьдесят, он начал задумываться о создании семьи. Но для  этого  нужна  была  любимая  женщина. Такой  он  пока  ещё  не  встретил.
         — Значит,   не  время  ещё! — успокаивал  Калугин  сам  себя.
         Первого сентября 1939 года Германия напала на соседнюю Польшу. Достоверной информации получить нельзя было. Газеты сообщали одно, а на улицах говорили другое. Среди русской общины царила полная растерянность, переходящая в лёгкую панику. Когда на улицах Ковно появились остатки разгромленных польских войск, перешедших границу и искавших убежища в маленькой Литве,  для всех стало ясно, что это только начало чего-то страшного.
          Все жили в атмосфере полной неопределённости. 12 июня Литва обычно праздновала именины  президента страны Антанаса Сметоны. Вдруг появились слухи, что он бежал в Германию. А ещё через два дня на территорию Литвы вошли части Красной Армии. На центральной площади устроили многолюдный митинг. Калугин  случайно  оказался  рядом.
            — Мы пришли, чтобы дать вам свободу! Мы пришли, чтобы спасти ваш народ от...  — слышалось  из  громкоговорителей,  развешанных  повсюду.
            — От кого спасти? Какую свободу? — спросила Алексея Ивановича старушка лет семидесяти.
             Алексей Иванович в ответ лишь пожал плечами. Он был в страшном шоке. Всё,  что он  уже  видел  двадцать  лет  назад  на  Родине,  повторяется  сейчас  здесь.
            — А, может, всё это лишь дурной сон? Я сейчас проснусь  -  и ничего этого нет!
             Но, к сожалению, это был не сон. Сначала из магазинов исчезли все товары. Затем  начались  аресты.
          — Повторяется история, -  с  грустью размышлял Калугин. — Что делать? Говорят, что литовско-немецкая граница в Вержболове открыта для свободного прохождения людей на территорию Германии. Многие мои знакомые уже там. А что же мне делать? Ведь мне идёт уже шестой десяток. А там я смогу выполнять только тяжёлую  чёрную  работу.  Выдержу  ли  я?  Может,  всё-таки  остаться  здесь?
               Алексей Иванович не мог принять решения. Но на всякий случай он сжёг всю свою переписку. Самые редкие и дорогие книги своей библиотеки распределил среди  друзей.
              — А что же делать с  моей коллекцией политического плаката? — неоднократно задавал он себе вопрос. — Она же просто уникальна! И не только для историков,  но  для  всех  будущих  поколений  русских  людей!
             Однажды  вечером  кто-то  постучал  к  нему  в  дверь. Это были две  девушки
из  его  любительской  театральной  труппы.
           — Красавицы, что случилось? От кого вы убегали? Запыхались так, — спросил их  Калугин,  впуская в прихожую.
           Зина, всегда спокойная и рассудительная девушка лет двадцати трёх, «затрещала»:
         — Алексей Иванович, мы только из театра. Всё было, как всегда. Вдруг пришли какие-то люди, все мужчины, в гражданской одежде, но выправку-то сразу видно. Военные они! И начали нас спрашивать, что мы здесь репетируем. Катя отвечает: «Бесприданницу».   А потом стали про Вас спрашивать. И самый главный из них очень удивился, что Вы ещё на свободе. Подозвал к себе одного из них и стал ему что-то  тихо  говорить. Я  только  вашу  фамилию  услышала.
          У Калугина ёкнуло сердце. Стараясь  не  показывать  девушкам  своей  тревоги,
он,  как  можно  спокойнее, сказал:
          — Спасибо, родные  мои! Не  волнуйтесь! Идите  домой, всё  образуется!
          Только за гостьями закрылась дверь, Алексей Иванович стал лихорадочно собирать чемодан. Через двадцать минут он уже шагал по вечерней Ковне. Переночевал  у  одного  своего  приятеля  литовца. В ночь с восьмого на девятое августа  Калугин  перешёл  с  проводником  литовско-немецкую   границу.
 
                  Буэнос-Айрес.  Немецкий  госпиталь.  5  апреля  1982  года.
 
         Калугин клеил вырезки. Сегодня работа спорилась. Ведь они давно уже были подготовлены. Вот только у него то пошаливало здоровье, то две недели ушли на сжигание  личного  архива.
        Составлять альбомы с вырезками Алексей Иванович начал буквально с первых дней  своего прибытия в Аргентину в 1947 году. Он сразу увидел  то,  на что ранее никто никогда не обращал внимания: различные объявления в русскоязычных газетах, заметки и воспоминания иммигрантов первой и второй волны. Все они содержали очень ценную, но разрозненную информацию. Калугин поэтому и стал вырезать,  накапливать, систематизировать по разделам и вклеивать их в специально подобранные для этой цели большие альбомы с картонным переплётом. Результатом этой простой, но требующей ежедневной системной и методической работы, стали серии альбомов  «Россика», «Некрополь», «Наши успехи», «Русские иконы», «Художники»,  «Музыканты»,  «Певцы»,  «Хоры».
          — Если кто-то и считает меня чудаком,  то это его личное дело! Я уверен, что мои альбомы представляют интерес для всех. Особенно для историков. Вот, например,  серия «Некрополь». Содержит 2000 некрологов наших соотечественников. С оглавлениями и предисловиями, — продолжая работать, вслух рассуждал Алексей Иванович. — Ведь не зря они так заинтересовали Александра Исаевича  Солженицына.
        За  окном  вдруг послышался  раскат  грома. Калугин  вздрогнул.
         — Гроза?! — подумал он. -  Неожиданно как. Похожа на ту, которая началась сразу   после  того,  как  я   перешёл  литовско-немецкую  границу   девятого  августа
1940  года.
                                Германия.   1940-1945  годы.
                
          — Всё, я дальше не пойду, — сказал проводник, литовец с неприметной внешностью. -  Давай,  расплачивайся!
           Калугин протянул ему деньги. Тот, даже не считая их, вручил Алексею Ивановичу  чемодан,  который  нёс,  и  махнул  рукой  куда-то  вдаль:
          — Вот  по  этой  тропинке  пойдёшь.
           И, не  прощаясь,  исчез.
          Была тёмная ночь. Калугин стоял в лесу, не в силах ничего разглядеть. Наконец, увидев что-то похожее на тропинку, пошёл. Тяжёлый рюкзак тянул  к земле. Неудобный чемодан оттягивал руки. Стояла тишина. И вдруг в небе блеснула молния, и раздался удар грома. А потом хлынул сильный дождь. Спотыкаясь, увязая в грязи, промокший до последней нитки, он вышел на асфальтированную дорогу. Дождь неожиданно закончился. Небо стало очищаться от туч, и вскоре на землю упали первые солнечные лучи нового дня. Послышался громкий грохот мотора. Прямо на Калугина на высокой скорости мчался мотоцикл. Алексей Иванович поднял руку. Мотоциклист, укутанный в брезентовый плащ, в каске и огромных очках  парень, остановился  рядом  с  Калугиным.
         — Здравствуйте!  Я  только  что  перешёл  границу, -  сказал  Алексей  Иванович
на  своём  безукоризненном  немецком  языке.
        — Здравствуйте! Садитесь! — ответил мотоциклист, указывая пальцем на  коляску. 
        Калугин,  со своим ростом  да ещё в придачу с громоздкими вещами, с трудом  в ней  разместился. Мотоцикл, поднимая фонтаны брызг, мчал по дороге. Минут через двадцать Алексей Иванович  уже  сидел в кабинете начальника уездной полиции.  Тот его  угостил  горячим кофе.
        — Согласно закону, нелегальный переход границы карается тюремным заключением,  — объяснил  начальник  полиции,  внимательно  выслушав  Калугина.
        У  Алексея  Ивановича  похолодело  внутри.
       — Сколько? — спросил он.
       — Что, сколько! — не понял его начальник полиции, мужчина лет сорока с солидным  брюшком  и  красным  крупным  носом.
       — Сколько лет  тюремного заключения? — переспросил Калугин.
       — Один месяц в камере общего содержания.
       — А потом,   что со мной будет? — поинтересовался Алексей Иванович.
       — После отбытия наказания, Вы вправе идти куда хотите, — объяснил начальник полиции.
       Ночью Калугина отвезли в Сувалки, в уездную тюрьму. После соблюдения всех формальностей его поместили в камеру. Это была  большая комната с высокими потолками. Вдоль стен стояли нары. Охранник указал Алексею Ивановичу на его место. Деревянные, плохо струганные доски без тюфяка, одеяла и подушки.
       Рядом с Калугиным спал какой-то мужчина. Утром они познакомились. Его крепкого и плечистого тридцатипятилетнего соседа звали Григорий. Он был русским старообрядцем, осуждённым на пять лет за убийство какого-то своего знакомого на свадьбе. Четыре года Григорий уже провёл в тюрьме. На удивление, они быстро сошлись и даже подружились. Однажды утром, стесняясь,  Григорий обратился к Калугину:
         — Алексей Иванович, Вы так хорошо говорите по-русски. Напишите мне на память,  Алексей  Иванович,    какое-нибудь стихотворение.
        Этой своей необычной просьбой он поставил его в тупик. Ведь Калугин никогда, даже в молодости, не писал стихов. Он их очень любил. Но писать?! Всё же  отказать Григорию  Алексей Иванович  не смог.
        Григория сразу после завтрака увели на работы. А Калугин выпросил у сокамерников карандашный огрызок,  клочок бумаги и приступил к работе. Вдохновения в тюремных условиях  у него, естественно,  никак возникнуть не могло. Но писать надо было. Алексей Иванович  набрасывал слова, зачёркивал. Вновь писал...
      Григорий вернулся к обеду.
     — Ну как, Алексей Иванович, написали? — спросил он робко.
     — Да! — ответил Калугин. — Слушай!
     Григорий  стоял, опершись спиной о стенку. Он весь напрягся, боясь что-то пропустить,  и  внимательно смотрел на Алексея Ивановича.  Калугин  принялся  читать:
 
           Не очень ты приветлив с виду,
           В твоих словах так  часто  мат.  
           О, ты  не  дашь  себя  в  обиду.
           За  то  попал  и  в  каземат.  
           В душе у человека струны:
           На них не каждому играть.
           Они звучат так вечно юно,
           Не всем дано их понимать.
           Но вот тот человек найдётся.
           Он своей опытной рукой
           Тех струн умело так коснётся,
           И зазвучат они порой.
           И вот те люди стали братья:
           Один играл, другой внимал.
           Их струны бросили в объятья.
           Как понял, так и рассказал.
 
       Лицо Григория сначала посерело, затем просветлело. И вдруг он громко, никого не стесняясь, зарыдал, всхлипывая и размазывая   обильные слёзы по щекам своими широкими крестьянскими ладонями.
       После обеда Калугина перевели в другую камеру, и он больше никогда не увидел Григория. На новом месте условия содержания были прежние. Но в этой камере находились только те, кто незаконно пересёк границу, и несколько польских пленных офицеров. Здесь Алексей Иванович познакомился и подружился с командующим 29 дивизией Польской армии. Это был один  из достойнейших людей, которых Калугин встречал на своём жизненном пути.
      Через неделю Алексея  Ивановича  доставили к начальнику тюрьмы. Кроме него в  кабинете находился незнакомый  немец  в  гражданской  одежде.
      — Господин Калугин,  в  своих документах Вы указали, что являетесь гражданским (строительным)  инженером. Это правда? — спросил его начальник тюрьмы.
      — Да! — коротко ответил Алексей Иванович.
     Тогда немец в гражданской одежде задал ему несколько вопросов  о производстве и  качестве  бетона.  Калугин,  не  торопясь, обстоятельно  на  них  ответил.
     — Отлично! — обрадовался человек в гражданской одежде. — Мы Вас прямо сейчас же  забираем  к  себе.
     — Разрешите  поинтересоваться,  куда? — вежливо  произнёс  Алексей  Иванович.
     — Потом  узнаете! — последовал  лаконичный  ответ.
     В тот же день Калугина посадили под охраной на поезд. А через три дня он уже работал шахтмейстером  на строительстве дороги в Восточной Пруссии. В его подчинении было  460 французских военнопленных. Внимательное отношение к рабочим, вежливость, профессиональные знания  помогли  Алексею  Ивановичу  быстро  завоевать  их уважение.
       Особенно доверительные отношения возникли у него с лейтенантом по имени Шарль. Это был высокий умный юноша двадцати двух лет, с типично французской внешностью. Каждый вечер после работы  в комнате, выделенной Калугину руководством строительства, они беседовали о творчестве французских художников разных эпох, о военных походах Александра Великого. Молодой человек был в восторге от знаний Алексея Ивановича, от его умения рассказывать и спорить. Несколько  месяцев  спустя,  когда  Калугин  уезжал  в  Берлин,  Шарль  написал  ему
адрес своих родителей.
        — Я и мои родные сочтём за честь принять Вас  в нашем доме в провинции Шампань. Прошу Вас помнить об этом, — сказал он на прощание.
        Калугин мог бы остаться и спокойно работать в этой крупной дорожно-строительной фирме, но он хотел жить в большом городе. Хотел пользоваться читальными залами крупных библиотек, посещать премьеры фильмов в кинотеатрах, да и иногда просто побродить по людным улицам. Так он попал в Берлин.
        Устроился в издательство одной из крупнейших немецких газет простым дворником. Снял небольшую комнату в доме на Жандарменштрассе, совсем рядом с церковью,  построенной  Фридрихом  Первым. Через три месяца Калугин уже работал корректором. В свободное время заходил в букинистические магазины, писал  письма,  посещал  знаменитые  берлинские  библиотеки.
       Известие  о  нападении  Германии  на  Советский  Союз  повергло  его  в  шок.
      — Ой, и дурак же ты, Адольф! Я знал, что ты ограниченный человек, но не до такой же степени! И где были все твои маршалы, генералы и советники?! — ругался вслух  Алексей  Иванович.
        Калугин всегда считал себя русским. У него до сих пор хранился паспорт подданного Российской империи. Он любил дореволюционную Россию, и никогда не хотел  быть гражданином СССР. Коммунистический режим,  лишивший его Родины, положения в обществе и уничтоживший всю его семью, был ему ненавистен. Но это было только его  отношение к советской власти. А многострадальный народ русский он  любил  и  страдал  от  того,  что  живет  так  далеко  от  него.  
        — Конец этой кровавой авантюры мне уже известен. Это вопрос только  времени. Да и не только времени, — размышляя, поправил он сам себя. — Но и количества человеческих жизней.
        Всё произошло точно так, как Калугин предвидел. 23 февраля 1945 года Алексей Иванович пешком выбрался из горящего Берлина. С собой он нёс узелок со сменным нижним бельём, пять самых ценных книг из своей погибшей в гитлеровской столице библиотеки и 85 оригинальных цветных фотографий сокровищ гробницы Тутанхамона,  сделанных  на  месте  раскопок экспедиции Говарда Картера в 1922 году.
        Уже далеко за городом, на каком-то вокзале, Калугин сел в теплушку последнего  казачьего  эшелона  генерала  Краснова П.,  направлявшегося  в  Италию. 13 суток поезд добирался до Северной Италии. Днём стоял  из-за непрерывных бомбёжек  американской  авиации,  а  ночью  двигался  с  небольшой  скоростью.
 
                   Буэнос-Айрес.   Немецкий  госпиталь.  5  апреля 1982  года.     
  
        В дверь  вежливо  постучали.
      — Да, открыто! Входите! — оторвался  от  работы  Калугин.
      — Сеньор Алекс, Вы забыли про обед! — сказала по-немецки старшая медсестра Дора,  заглядывая   к  нему  в  комнату. — Мы  Вас  ждём!
      — Ох, извините. Заработался! Уже иду! — также  на  немецком  ответил  Алексей  Иванович.
       Он поднялся со стула, накинул пиджак на плечи и, опираясь на толстую палку с резиновым наконечником,  вышел  из  комнаты.
      — Слава Богу, что ещё  сам двигаюсь, а не лежу в интернате для стариков, — подумал Калугин. От мысли  о  доме для  престарелых его на мгновение пронзил страх.
        Не спеша, шаг за шагом, Алексей Иванович стал спускаться по лестнице, внимательно  смотря  на  ступеньки.
      — Старина Алекс, добрый день! Вы сегодня выглядите просто великолепно, — послышался  мужской  голос.
      Калугин поднял глаза. На лестничной площадке, пропуская его, стоял хирург Рикардо. Мужчина лет шестидесяти с крупными чертами лица. Они были знакомы с середины  шестидесятых  годов.
      — Добрый день, доктор! Вы же знаете, что я берегу себя для кутежа по случаю моего  столетия! — ответил  Алексей Иванович.
     Рикардо громко рассмеялся от  его  удачной шутки и похлопал Калугина по плечу.
    Бодро ковыляя по коридору первого этажа, Алексей Иванович любезно раскланивался с приветствующими его врачами, медсёстрами и медбратьями, санитарками и санитарами...
     У самого входа в столовую для технического персонала госпиталя висела доска объявлений. Среди множества различных объявлений жёлтым пятном на ней выделялся выцветшая вырезка из местной малотиражной газеты «Фрайе Прессе». Калугин наизусть знал, что там было написано. Ведь автором являлся он сам. Это было его благодарственное письмо всем  сотрудникам,  поздравившим  его с  девяностовосьмилетием  7  ноября  1981 года.
          « Трудовому  персоналу  Немецкого  Госпиталя»
     Всех, вспомнивших меня, скромного работника, в день моего 98-летия и так сердечно поздравивших меня по этому поводу, всех, всех глубоко благодарю. Для одинокого  старика  это  особенно  приятно  и  незабываемо.
     Судьба послала мне долгую жизнь и интересную. Если бы записать её, вышла бы неплохая книга, да вот только беда: таких жизней, как моя, теперь сотни тысяч, если не миллионы. Я пережил две революции,  две мировые войны, одну ужасную гражданскую,  я  пережил  60  лет  эмиграции.
      Я потерял Родину, семью, имущество, общественное положение и прожил полжизни «на чемоданах», то есть в ожидании скорых перемен в моей жизни. Но теперь вечер моей жизни тих и спокоен. Этим я обязан Немецкому госпиталю  и той части его персонала, с которой мне пришлось работать  эти  двадцать  шесть  лет. Здесь я встретил прекрасное отношение ко мне старшего персонала  Госпиталя  и  дружеское  со  стороны  младших  членов  нашей  трудовой  семьи. Мне трудно выразить словами  ту  глубокую благодарность, которую я чувствую,  и  я  скажу только:  «пусть  Господь  воздаст  всем  им  добром  за  их  ко  мне  доброту».  Аминь.
         Алекс   Калугин.
         Заместитель  директора госпиталя запретил снимать  эту  вырезку.
      — Мы поменяем её на следующую, которую наш ветеран напишет к своему 99-летию.  А эту последнюю — на целый номер газеты, который выйдет к столетию этого прекрасного человека с такой сложной судьбой! — объяснил он.
         Алексей Иванович вошёл в столовую. Увидев его, все присутствующие заулыбались и  принялись здороваться. Раскланиваясь налево и направо, Калугин добрался до своего диетического стола. Ему принесли отварную четвертинку курицы с рисом, пропаренные  цветную капусту и сладкий перец. Всё без соли. Два кусочка хлеба и оливковое масло. Едва  Алексей Иванович приступил к обеду, как над ним раздался голос:
        — Алекс, здравствуйте! Я присяду к Вам?
          Это был его старый знакомый Марио, который работал в госпитале уже больше десяти лет.
         — Добрый день? Присаживайтесь, конечно! А почему за диетический стол? — поинтересовался Калугин.
          — Вы знаете, Алекс, врачи у меня на прошлой неделе обнаружили повышенное давление. Рекомендовали еду без соли.
          — Ага, Марио! А Вы забыли, что то же самое я Вам говорил, но только года два назад? — укоряюще язвительно заметил Алексей Иванович.
          — Да, Алекс, Вы, конечно, были правы.
          Первый раз Калугин увидел Марио, наверное, в 1970 году. Он проходил через хозяйственный двор и обратил внимание на незнакомого невысокого худого человека, красившего стену. Увидев Алексея Ивановича, тот обратился  к  нему на какой-то страшной смеси итальянского и испанского языков: «Сеньор, у Вас не найдётся лишней сигаретки?»
          — Не  курю! — коротко ответил Калугин,  но остановился.
          Они разговорились. Выяснилось, что нового маляра звали Марио. Ему сорок две года. В Аргентину он  приехал двадцать лет назад, спасаясь от голодной жизни в послевоенной Италии. Женат, имеет двух дочерей. Узнав, что Калугин говорит по-итальянски, Марио искренне обрадовался и сразу же перешёл  на  свой  родной  язык.
           С этого дня, увидев Алексея Ивановича, Марио бросал всё и спешил к нему. И они говорили об Италии. И каждый раз, когда Калугин видел своего нового приятеля, у него сердце сжималось от боли. Марио был болезненно худым, вечно голодным. Ходил  в одних и тех же вылинявших брюках и старых туфлях. Марио не питался в столовой, а приносил с собой из дому алюминиевую  кастрюльку с нехитрой снедью.
          — Экономит  на  еде.  Очевидно, денег не  хватает, — думал  Калугин, наблюдая,
как тот во время обеда сидит где-нибудь в укромном углу и давится холодными макаронами  из  своей  кастрюльки.
            Калугин, ярый противник курения, не мог видеть, как Марио «стреляет» сигареты,  и почти каждый день покупал ему пачку недорогого курева.
            — Да, суровая жизнь у человека! — часто думал Алексей Иванович. — Отца потерял на войне. На Родине у него остались старушка-мать и сестра. Им, наверное, помогает.
            Как-то,  узнав, что у Марио накануне был день рождения, Калугин после работы пригласил его к себе в комнату. Заказал в ресторане жареную курицу, фруктов. Купил бутылку хорошего вина. Алексей Иванович ел только фрукты и радовался  здоровому аппетиту Марио. А его гость, запивая курочку белым вином, принялся жаловаться на жизнь. Вскоре Калугин узнал, что его «бедный и недоедающий друг» имеет в столице три квартиры. В одной, самой маленькой, живёт с семьёй, а две другие сдаёт в аренду. Отработав в госпитале, Марио по ночам развозит  пиццу  на  своём  автомобиле.
        — Очень я устал, сеньор Алекс, — пожаловался его гость. — Но выхода у меня нет.  Хочу  приобрести  ещё  землю  на берегу океана и построить  на  ней небольшой
отель  для  отдыхающих.  Говорят,  что  приносит  неплохой  доход.
         Калугин  прямо  ошалел  от  всего  услышанного.
        — Богатей, умирающий с голоду! Гонка за деньгами. Неужели это жизнь? — подумал он.
         После этого Алексей Иванович уже не жалел Марио, но сигаретами продолжал угощать. Они регулярно встречались в госпитале и разговаривали по-итальянски. В последнее время Марио стал заходить в столовую для технического персонала на обед.
        — Алекс, — прервал  он воспоминания Калугина. — Вчера получил письмо из Италии.  Моя сестра, Вы же знаете, живёт в Риме. Пишет, что её сын остался без работы. Муж также сидит на пособии. Вы представляете, какой это ужас! Да, ещё пишет, что уже неделю не вывозят мусор. Город завален отбросами. Вонь, крысы, собаки...  Забастовка   мусорщиков, Вы  представляете?!
       Марио продолжал что-то рассказывать, но Алексей Иванович его уже не слушал.
       — Как это  улицы Рима могут быть завалены мусором? — удивился он про себя. — Это же Рим. И ему  вспомнилась  послевоенная  итальянская  столица.
 
                            Италия.  1945-1947   годы.
 
            В конце апреля 1945 года Казачий Стан генерала Краснова ушёл в Австрию. Калугин решил остаться в Италии. Он жил в городах Толмеццо, Удино, Венеции, Милане. После целого года таких непрерывных странствий по стране наконец-то попал в Рим. Было лето. Алексей Иванович ночевал в парках, умывался и стирал одежду в знаменитых римских фонтанах. Голодал, живя на  продуктовые карточки, которые ему оставляли добрые земляки, уезжавшие в другие страны. Износился до крайности. Из всего нижнего белья у него оставалась одна ветхая пара. Но Калугин никогда не жаловался: ведь он жил в Риме!  История этого города, его древняя культура, памятники архитектуры, да и сам чарующий воздух старины превращали его бытие в блаженную нереальность.
           Как-то одни ловкие людишки (то ли итальянцы, то ли румыны)  предложили ему заняться продажей резаного табака. Они крошили листовой табак, раскладывали  по мешочкам весом в один килограмм каждый и отдавали для сбыта простакам типа Калугина. Но в Италии существовала государственная табачная монополия, и продажа табака частниками была строжайше запрещена. Вскоре Алексея Ивановича арестовали и поместили на время следствия в знаменитую римскую тюрьму «Реджина Чели» («Царица небесная»).
            — Какое романтичное название для места лишения свободы! — подумал тогда Калугин,  переступая порог камеры.
             Тюрьма произвела на Алексея Ивановича   положительное впечатление. Здесь у него была крыша над головой, матрац, подушка, одеяло и трёхразовое приличное питание. Всего этого он не имел на воле. Калугин сразу же завёл интересные знакомства с соседями по камере. Рассказывал им о России, Бразилии. С первых  же дней Калугин завоевал уважение среди всех «сидельцев». Одно только его смущало: он боялся, что его сошлют на остров Липари. Но, слава Богу, этого не произошло. По личной  просьбе   его  хорошего  знакомого  литовского  епископа  Петра  Бучиса,  за него заступились влиятельные лица Ватикана.  Алексей Иванович вышел на свободу через три недели. А ещё через несколько дней ему предложили возглавить комитет по переселению перемещённых лиц в Аргентину.
            — Ведь Вы знакомы с Южной Америкой. Вот Вам и карты в руки, да и итальянским языком владеете превосходно,  — сказали ему.
             Калугину  назначили даже денежный оклад. Небольшой, но вполне достаточный, чтобы платить за комнату, которую он снял у графини Ольги Юрьевны Толстой, и хорошо питаться.
            Алексей Иванович  сразу же взялся за канцелярию: наладил переписку со всеми соотечественниками, находящимися в различных лагерях для перемещённых лиц, составил список желающих выехать в Аргентину. Чуть ли не ежедневно ему приходилось посещать  различные правительственные инстанции для согласования бумаг и перевода различных документов. Работы было много. Но однажды случилась неприятность.
            Как-то раз он  дал посмотреть коллекцию редких фотографий о раскопке гробницы Тутанхамона одному директору католического лицея. Этот человек всегда  оказывал посильную помощь русским беженцам. Прошла неделя. Калугин обратился к директору с просьбой вернуть фотографии. Но тот сделал очень удивлённое лицо:
           — Какие  фотографии? Вы мне ничего подобного не давали! Вы  что-то путаете!
           И  Алексей  Иванович  с  ужасом  понял,  что  лишился  своей  коллекции.
           В Италии он  был  нищим,  недоедал,  но  время,  проведённое  там,  осталось
для него одним из счастливейших периодов в его жизни. Он влюбился  в  эту страну, и  эта  любовь  умрёт  вместе  с  ним.
 
                    Буэнос-Айрес.  Немецкий госпиталь.  5  апреля  1982  года.
 
          Покончив с обедом, Калугин поднялся из-за стола и, пожелав всем находящимся  в  столовой  приятного  аппетита,  вышел. Почему-то на него сразу навалилась  слабость. Закружилась  голова.
            — Дурак старый! — выругал он себя. — Надо было бы закончить альбом, упаковать  его, а  потом и перекусить. Нет, пешком  не  доползу. Упаду!
               Алексей Иванович вызвал лифт и поднялся на второй этаж, где находилась его комната номер четырнадцать. Здесь, сбросив пиджак, он сел за стол и достал из конверта письмо. Алексей Иванович  знал его наизусть, но читал каждый день на протяжении  последних  двух  лет. Ведь это было первое письмо, написанное  ему самим Александром Исаевичем Солженицыным. Человека, которого Калугин   очень уважал,  любил  и  перед  которым  преклонялся.
                                                « 21.09.80
                                         Рождество   Богородицы.
                    Дорогой и глубокоуважаемый Алексей Иванович!
 
             Примите от меня глубочайшие извинения и скорбь, что на Ваше первое письмо и присылку 1977 года так долго не отвечали, — и это в таком Вашем преклонном возрасте! Это получилось по причине, которую Вы можете себе и представить, судя по Вашему письму: нет в помощь русских рук! Миллионная русская эмиграция в подавляющей части не служит России, а живёт для себя, пользуясь бытовыми преимуществами Запада. За этот период мы то не находили для ВМБ никого, мы ведь живём в глуши, то — временных сотрудников, которые не успевали войти в дело. Сами мы с женой работаем по 15-16 часов в сутки, без воскресений и отпусков много лет, — но и гора дел и обязанностей лежит на нас, не только моя главная работа, на которую уже надо несколько человек. И ещё жена ведёт Русский Общественный Фонд (на гонорары Архипелага) — осуществляет большую  помощь  преследуемым  в  СССР,  -  это  многообразно-трудная  работа. (С нашими друзьями в СССР мы сохраняем живую связь, — и находимся на том этапе изгнания,  когда  ещё  ярка  надежда  на  возврат  в  страну  отцов).
          С большой симпатией смотрю на Ваш снимок на фронтовом удостоверении, — и невольно представляю Вас тем молодым. (Если есть какая-нибудь карточка недавних годов — пришлите тоже). Есть у меня корреспонденты по 90, 93 года, — но такого, как Вы, — ещё не было. Благодарю Бога, что Вы пережили это ужасное трёхлетнее молчание, и теперь связь между нами установилась. В дальнейшем пользуйтесь прямым моим адресом, не на Бостон, а
           A.Solzhenitsyn (для ВМБ) Cavendish, Vt 0542 USA
         Я поражаюсь Вашей непреклонной работе коллекционирования и изобретательности в этом, и безунывности, когда Вы столько раз всё теряли. Я рад принять от Вас в ВМБ и Русское Хранение — решительно всё, что Вы пожелаете нам передать. Присланные вами тома «НЕКРОПОЛЯ», «РОССИКИ», «НАШИ УСПЕХИ» уже взяты. Если хотите какую-нибудь очерёдность, то названные Вами три тома «ДиПи» и два тома окончания Второй мировой войны — очень желанны. Но присылайте со временем всё! Я гарантирую Вам:
1)   это никогда не попадёт в большевистские руки;
2)   никогда не будет передано в иностранные;
3)   при возникновении национальной России — будет возвращено туда и там сохраняться доступно для публики. (Если не сам я верну, то мои наследники). Этот возврат не кажется мне сказкой, я верю, что Бог даст и мне до этого дожить.
       Подсчитайте пока вперёд грубо: сколько будет стоить вся упаковка и переправка Вашего архива ко мне, — напишите, и я тотчас вышлю Вам все деньги (в долларах). Не назовёте ли Вы какого-нибудь счёта для этого? Или просто послать перевод по вашему адресу?
      Россия скажет Вам спасибо за ваше неуклонное собирательство её рассеянной и раздробленной  памяти.
       Обнимаю Вас сердечно!
       Простите и простите!
       Ваш         А. Солженицын
       Как  Ваше  здоровье? Пошли Вам  Бог ещё жизни!».
 
         Прочитав письмо, Калугин, как всегда, почувствовал необыкновенный заряд бодрости и энергии. На душе было спокойно и хорошо, как после тёплой беседы с близким и родным человеком. Улетучилась куда-то и боль в сердце, и одышка, и нога перестала болеть. Появились силы, чтобы закончить этот последний альбом и упаковать  его  для  пересылки  Александру  Исаевичу. Оставалось совсем  немного.
 
                                Аргентина.  1947-1982  годы.
          Калугин прибыл в Буэнос-Айрес, когда ему было уже шестьдесят четыре года. У него была небольшая сумма денег,  достаточная для того, чтобы не умереть с голода в течение месяца, и довольно поверхностное знание испанского языка.  На что мог он рассчитывать  в то время, когда эта страна нуждалась в молодой и здоровой рабочей силе. На Алексея Ивановича повсюду смотрели как на старика, одной ногой стоящей в могиле. В поисках работы он пешком исходил всю столицу и  объездил все пригороды. Везде сразу же получал отказ. Отчаявшись, он совершенно случайно зашёл в Немецкий госпиталь, находившийся в одном из престижных районов Буэнос-Айреса, на проспекте Пуэрредон. Его принял мужчина средних лет, говорящий по-испански с едва уловим иностранным акцентом. Узнав, что Калугин жил в Берлине и великолепно владеет немецким языком, он предложил:
          — У нас есть вакансия санитара. Работа очень тяжёлая. Оклад — низкий.
            Алексею Ивановичу оставалось только согласиться. На закате жизни он в очередной раз начал её с нуля.
            Работа начиналась с семи утра. Калугин мыл туалеты и палаты. Выносил из-под больных «утки», которые здесь назывались «попугаи», и выполнял различные распоряжения своего начальства. И так до пяти часов вечера с часовым перерывом на обед. Частенько его просили остаться поработать ещё. Алексей Иванович соглашался, ведь за это платили двойной оклад.
            В четырёх кварталах от Немецкого госпиталя он снял себе комнату в пансионе  (отеле для одиноких и малосемейных) «Онли». Всё в ней нравилось Калугину, но, к сожалению, окно выходило на шумный проспект Санта Фе, где жизнь не замирала ни на секунду. Гул машин и скрип тормозов не давали ему выспаться.
            С первой же зарплаты Алексей Иванович на одном из «блошиных» рынков купил себе старинный шикарный письменный стол из красного дерева. Затем приобрёл книжные полки и шкаф.
           — Никакого больше собирательства! Хватит коллекций!  Буду приобретать только книги для чтения и всё! — дал себе слово Калугин.
            Но его он не сдержал.
            В один из своих выходных Алексей Иванович, ковыряясь в развалах старых книг одного букинистического магазина, увидел две рисованные открытки. На одной была изображена пума, а на другой — гуанако.  Качество открыток было великолепное, а цена — бросовая. Калугин их купил. В течение нескольких дней Алексей Иванович навёл справки об открытках. Оказывается, они были выпущены по эскизам одной серьёзной французской экспедиции, изучавшей Юг Аргентины в середине двадцатых годов. Серия из тридцати открыток называлась «Животные Патагонии»  и  была  выпущена  тиражом  сто  экземпляров.
           — Так это же сокровище! — воскликнул Калугин и принялся «охотиться» за ними.
           Через месяц он скупил все, какие  только  можно было найти в продаже в Буэнос-Айресе.
           Читая русские эмигрантские газеты, издававшиеся в Аргентине или поступавшие из США, Алексей Иванович обратил внимание на то, что его соотечественники добились значительных успехов в различных отраслях науки и искусства.
           — Как это не сделать вырезки статей о наших людях, лишившихся Родины и начавших свою жизнь сначала на чужбине, которые стали известными учёными и писателями. Это же пригодится нашим потомкам! Они должны гордиться Россией и своими предками! — подумал Калугин и стал создавать свой первый альбом газетных вырезок под названием «Наши успехи».
            Затем, увидев, что из жизни уходят люди, носившие фамилии, которые исторически являлись гордостью России, Алексей Иванович стал  создавать альбом  из некрологов со своими комментариями. Эта коллекция получила название «Некрополь».
            И так, не вкладывая особых денег, он положил начало своим коллекциям «Россика», «Русская икона», «Композиторы», «Художники», «Русские писатели», «ДиПи» (так  называли после  Второй мировой войны перемещённых лиц), «Хоры», «Объявления», «Русский балет», «Певцы», «Сабанеев», «Лермонтов», «Пушкин».
            За несколько месяцев Калугин наладил переписку со всеми своими знакомыми и приятелями. Первой откликнулась семья Удаловых. Они жили в США. Их сын Боря учился в одном из престижных университетов этой страны. Затем  нашёлся   старый приятель Алексея Ивановича — князь Гагарин. А  многочисленная фамилия Толстых буквально забросала его письмами. Иногда из США писал вечно занятый Пимен Максимович Софронов, художник-иконописец, с которым Калугин подружился ещё в двадцатые годы в Риге. Присылал свои очень короткие, но в то же время ёмкие письма Леонид Сабанеев. Начала налаживаться переписка с писателем Михаилом Каратеевым...
           Алексей Иванович регулярно посещал «Дом белых русских», где была приличная библиотека  и куда также приходили  соотечественники, с которыми ему было очень интересно побеседовать. Однажды, находясь там, он совершенно случайно оказался на спевке  известного во всей Южной Америке русского народного хора под руководством Д. Авраменко. Здесь Калугин  увидел нового певца, обладающего сильным чистым голосом. Это был молодой человек невысокого роста с открытым взглядом больших голубых глаз.
           — Это Виктор Трофимов, настоящий самородок! — представил  его Авраменко.
          — Вы откуда родом? — вежливо поинтересовался Калугин.
          — С  Курской  области,  — ответил Виктор и шмыгнул носом.
          — А кем работали?
           — Пастухом в нашем колхозном стаде! — с гордостью ответил «самородок» и снова шмыгнул носом.
             В результате беседы Алексей Иванович выяснил, что в декабре 1942 года восемнадцатилетний Виктор Трофимов  раненым попал в плен к немцам. Не захотев умирать от голода в концлагере, он добровольно перешёл на службу к оккупантам.
           — В обозе я всю войну прошёл. За конями ухаживал. Да ещё и санитаром был в госпитале,  — объяснил Трофимов, опустив глаза.
             Потом рассказал, как ему удалось бежать в Аргентину, что здесь женился и у него  двое детей: дочь и сын.
           — А живём мы в пригороде. Хатку из глины я смастерил. Работаю продавцом в магазине, ткани продаю,  — закончил он свой бесхитростный рассказ.
             С этой встречи и началась их многолетняя дружба. Виктор, не прочитавший  за свою жизнь ни одной книги,  широко открытыми глазами глядел на Калугина, когда тот рассказывал  ему  о русских святых или современных писателях, или архитектуре Парижа. В лице Трофимова же Алексей Иванович нашёл благодарного и восторженного слушателя.  Калугин сразу понял, что этот неграмотный человек получил от Всевышнего абсолютный слух и редкий голос. Каждый вечер Виктор после работы в магазине приходил на репетиции хора  в  «Дом белых русских».  Здесь они  встречались и беседовали на разные темы.
          — Действительно, чистый помыслами и душой человек! — восторгался каждый раз  Калугин  при общении с ним. И он  решил помочь Трофимову.
           Алексей Иванович написал очерки о бывшем скромном деревенском пастушке, который стал солистом известного хора, в нью-йоркскую  газету «Новое русское слово», парижский журнал «Возрождение», местные периодические издания «Наша страна» и «Сеятель». А после каждого концерта Виктора  Калугин  обязательно давал подробный отчёт о нём в центральных аргентинских  и эмигрантских  газетах.
           Слава Трофимова стала расти как на дрожжах. Кроме этого, у него произошли большие изменения по работе. Он был назначен управляющим крупным магазином тканей с высоким окладом. А отношения между ними стали настолько близкими, что Калугин начал при всех называть Виктора своим «двоюродным сыном». 
            В  1964  году  здоровье  Алексея  Ивановича  резко  ухудшилось.
         — Хватит, наверное, ведь уже восемьдесят лет! Пора уже! — думал Калугин с грустью,  но  к  врачам,  конечно же,  обратился.
           Сделав все необходимые анализы, он услышал «приговор» медицинского светилы.
         — Алекс, у Вас рак предстательной железы. Простаты, если выражаться проще. Нужна срочная операция,  — объявил доктор.
         — Я согласен! — не  раздумывая, сказал Калугин.
         — Алекс, это Ваш единственный шанс, но я не могу дать стопроцентную гарантию на  её  благополучный  исход, — признался  доктор, отводя  глаза  в сторону.
           — Если  это мой единственный шанс, я обязан его использовать! — решительно заявил Алексей Иванович.
             За несколько дней до операции Калугин написал завещание, в котором распорядился в случае его смерти всё его имущество передать Виктору Трофимову. А накануне  он  сходил  в  церковь  и  помолился.
            Всё обошлось. К удивлению хирурга, Алексей Иванович  очень быстро восстановился после операции. Но этот случай со здоровьем заставил  Калугина  постоянно думать о судьбе своей коллекции, которая уже разрослась до семи больших ящиков,  заполненных  альбомами.
           — Можно всё передать моему «двоюродному сыну» Виктору. Он сохранит. Но как? Положит в один из своих сараев и забудет на десятилетия. Ну, я же не для этого собирал эти материалы! Они должны стать доступными для всех желающих! Особенно для русской молодёжи, которая должна знать историю своей Родины. Можно, конечно, отправить в США Борису Удалову. Он высокообразованный человек. Понимает важность и ценность этой коллекции. Но Борис очень занятой человек. Положит все альбомы в книжные шкафы своей библиотеки, и никто никогда их больше не увидит. Завещать все мои книги и альбомы какой-нибудь эмигрантской организации? Всё растащат! — горестно размышлял Алексей Иванович.
            Думы о судьбе коллекции занозой сидели в голове и сердце Калугина, но придумать  он  ничего  не  мог. Тем временем жизнь шла своим чередом. Борис Удалов работал инженером в большой электротехнической фирме. Женился, купил себе большой двухэтажный дом. Они постоянно обменивались тёплыми письмами. Виктор Трофимов решил основать своё дело: производство и продажу портьерных тканей. У него сразу всё сложилось очень удачно. Он купил участок земли в ближнем пригороде и построил красивый дом, два сарая и гараж. Теперь он собирался покупать автомобиль, о чём постоянно упоминал в разговорах с Алексеем Ивановичем.
             А Калугин ушёл на пенсию. Она была ничтожна, поэтому он принял предложение администрации Немецкого госпиталя  работать три часа в день с 2 до 5 часов дня в больничном гараже. Работа была не обременительная, если не считать, что  иногда водители  неправильно парковали свои машины, загораживая выезд из гаража. Тогда Алексею Ивановичу  приходилось вступать с ними в длительные прения. Однажды у ворот остановился  блестящий  новенький «Форд». Калугин, не мешкая, опираясь на свою палку с резиновым наконечником, выскочил из гаража.
          — Сеньор, здесь нельзя останавливаться! Вы мешаете въезду и выезду машин скорой помощи! — объяснил он водителю, мужчине лет пятидесят с крупным бесформенным носом.
           Нарушитель правил парковки, не обращая никакого внимания на Калугина, демонстративно развернул газету и стал её читать. Тогда Алексей Иванович, сильно задетый хамским поведением водителя, не выдержал и, перейдя на родной русский язык, разразился бранью в адрес нахала, в которой упомянул всех его родственников  и  предков  до  десятого  колена.
           Мужик изменился в лице. Он моментально вылетел из своего «Форда» и радостно по-русски закричал:
          — Батя, так  мне же сразу и надо было объяснить! Всё понял! Скажите, куда можно переставить машину?
          Потом они, естественно,  разговорились  и  расстались  хорошими  приятелями.
          В семидесятом году произошло очень грустное для Алексея Ивановича событие.  Пансион «Онли», в котором он прожил больше двадцати лет, закрыли. Здание предназначалось  к сносу.
          — Куда  же  я  денусь со своими книгами и альбомами? — расстроился Калугин.
           Администрация Немецкого госпиталя, узнав о ситуации, в которой оказался их ветеран, предложила ему хорошую комнату. Не бесплатно, естественно. Калугин согласился с большим удовольствием. Питался он также в госпитале. Ему уже давно рекомендовали  бессолевую диету, и он её строго придерживался. Одно только обстоятельство огорчило Алексея Ивановича: комната, куда он переехал,  не смогла вместить  всех его книг и альбомов. Скрепя сердцем, он отвёз часть своего собрания «двоюродному сыну» в пригород на сохранение в сарай. Теперь каждый день  Калугин  просыпался  с  мыслью:
        — Как  там мои альбомы? Не покрылись ли плесенью? Не  сожрали ли  их мыши?
          Несмотря на большую переписку, работу в госпитале и постоянный труд над расширением своих собраний, Алексей Иванович каждый день старался читать. Книги, как и ранее, были для него страстью.
         — Каждый грамотный человек должен перечитывать классиков один раз в три года, — говорил он своим близким знакомым, и  сам строго следовал этому принципу.
          Когда в руки Калугина впервые попали книги А.И Солженицына, он, прочитав их, сразу написал Борису Удалову:
         — Боря! Разве не чудо, что мы дожили до появления в нашей литературе нового классика, нового первоклассного писателя?! Несомненно, его имя останется в веках.
          После «Одного дня Ивана Денисовича» Алексей Иванович не спал две ночи, настолько сильное и жуткое впечатление произвело на него это короткое произведение Александра Исаевича. Прочитав «Матрёнин двор», Калугин признался  самому  себе,  что  Достоевский  для  него  отошёл  куда-то  в  сторону.
         — Солженицын — это гений! — говорил  он  теперь  всем  своим  знакомым.
          Аргентинскую экономику захлёстывал экономический кризис. Гиперинфляция «съедала» всю пенсию и небольшой  гаражный приработок Калугина. Борис Удалов, который стал большим «боссом», настоял  на   том, чтобы Алексей  Иванович  принимал  от  него  ежемесячный  перевод  в  30-40  долларов.
             — Для меня это совершенно незначительные деньги, а для Вас, мой уважаемый учитель, — это подспорье, чтобы не только хорошо питаться и покупать необходимые лекарства, но и  приобретать книги, без которых Вы просто не можете жить,  — написал  Борис  в  одном  из  своих  писем.
             Калугин вынужден был согласиться.
             В 1977 году в газете «Новое русское слово», полученной из Нью-Йорка,  Алексей Иванович прочитал обращение Александра Исаевича Солженицына к «русским эмигрантам старшим революции». В нём писатель призывал эмигрантов первой волны присылать ему свои воспоминания о дореволюционной России, событиях 1905-1907 годов, февральской и октябрьской революциях, гражданской войне. Из полученных материалов будет составлена «Всероссийская Мемуарная Библиотека».
              — Это то, что мне нужно! — обрадовался Калугин. — Александр Исаевич — благороднейший человек, взявший на себя бремя собрать по крупицам нашу российскую историю, чтобы будущие  поколения её знали! Он делает великое дело! Вот  ему-то  я  и  отправлю  все  мои  альбомы  и  книги!
             17 октября 1977 года Калугин отправил авиапочтой  Александру Исаевичу  длинное письмо, в котором рассказал о себе, о своих потерянных в разные годы собраниях русского фарфора, политического плаката, редких книг. Также Алексей Иванович вложил в конверт подробный каталог своей коллекции  и свою старую фотокарточку. В этот же день им были отправлены Солженицыну  одиннадцать альбомов серий «Некрополь», «Россика», «Наши успехи». Калугин   был счастлив. Теперь его многолетний труд не пропадёт и  когда-нибудь  станет доступным для всех интересующихся русской историей. Но тут  другое стало беспокоить Алексея Ивановича. Ему вдруг стало больно, что, прожив долгую жизнь, он так и не создал семьи.
           — Прожил бобылём, как бурьян. Умирать теперь буду не в своём доме в окружении детей, внуков и правнуков, а здесь,  в больнице, на чужбине, в казённой кровати! — упрекал он себя.- Но кого же в этом винить? Конечно, только себя! Что теперь  поделаешь? Ни  Родины,  ни  семьи...
            Алексей Иванович, как никогда, стал страдать от своего старческого одиночества. Из жизни уходили люди, с которыми он приехал сюда, в Аргентину. Недавно, прогуливаясь по улице, скончался его старинный приятель Игнатьев Александр Васильевич. Неожиданно умер гражданский инженер Чернявский, который приходился ему дальним родственником. Никогда ничем не болел… и  на тебе.
           Через  три  недели  Калугину  вручили  почтовое  извещение  из  США  о том,  что  его  посылка  вручена  адресату.
           — Получил! Получил  Александр Исаевич! Дошла посылочка! — обрадовался Алексей Иванович.
            К  сожалению,  от  самого  Солженицына  не  было  никаких  вестей.
            Так  прошёл  ещё  месяц. Потом  целый  год. Ещё  один.
            — Что случилось? Почему не отвечает Александр Исаевич? Может, посылка не попала в его руки?  А, может быть, он завален почтой с мемуарами русских эмигрантов, которую получает со всего света, и не дошла пока очередь до моих альбомов? — каждый  день  размышлял  Калугин.
            Томительное  ожидание  переросло  в  отчаяние.
           — Мне ведь уже девяносто  шесть лет! Я в любую минуту могу покинуть этот мир! А  моя  коллекция?! — жаловался  он  вслух  сам  себе.
             Необходимо было срочно действовать. Алексей Иванович переслал самые ценные, с  его  точки  зрения,  альбомы  в  США  Борису  Удалову.
           -  Он человек интеллигентный и очень ответственный. Боренька знает, что эти альбомы представляют уникальную ценность для будущих поколений русских людей. Он-то их  и сохранит до подходящих времён. А вот мой «двоюродный сын» Виктор Трофимов в последнее время озабочен только «деланием» денег. Уже ведь стал миллионером! А всё мало! Деньги его изменили. Даже со мной уже разговаривает  свысока! Видишь, барин какой!  Да и концертов гораздо меньше даёт. Испортили  деньги  пастуха!
          Однажды  ночью Калугину   совсем  не  спалось. Он ворочался  с  бока на бок.
           — А вдруг завтра или сейчас я умру? А коллекция? Про-па-дёт!!! — думал Алексей Иванович. И эти мысли не давали ему заснуть. От них стала болеть голова и  чесаться  всё  тело.
           — Нет,  надо  срочно писать  письмо Александру Исаевичу! — решил  Калугин.
Он поднялся. Сел за пишущую машинку и, сильно нервничая, ошибаясь клавишами, написал:
          «Основателю и Руководителю Всероссийской Мемуарной Библиотеки Александру  Исаевичу  Солженицыну.
        Многоуважаемый Александр Исаевич! Сообщаю Вам, что по причинам, мне оставшимся неизвестными, мой контакт с ВМБ не наладился. Потеря времени смерти невозвратной подобна, а в моём возрасте тем паче, почему настоящее моё обращение в ВМБ является  последним  и  ни  под  каким  видом  возобновимым.
        Расход по пересылке Вам одиннадцати альбомов я покрыл своими сбережениями, так что в этом отношении всё в порядке, хотя мне так и не удалось узнать, все ли альбомы прибыли и всё благополучно ли. Если да, то очевидно, что содержание их не  подошло к  требованиям  библиотеки, о  чём  сожалею  (впрочем,  о  вкусах  не  спорят).
        С пожеланием Вам и ВМБ дальнейших успехов, расширения и процветания остаюсь  Ваш  соотечественник,  Алексей  Калугин.
           П.С.Если причиной Вашего гробового молчания являются какие-либо этические помехи, то могу Вам сказать, что я спал, сплю и надеюсь спать и дальше безмятежно. Я никого не предал, не продал, не убил. Обычные эмигрантские склоки переношу терпеливо и чуть-чуть с гадливостью. Сейчас я только полезность, на каковую роль вы меня не нашли возможным  принять. Вам  виднее. Прощайте».
         Прочитав вслух письмо, Алексей Иванович подумал:
        — Резко, но это правда! Это крик  моей души! Сегодня же отправлю.
         Утром, прямо за завтраком, Калугину вручили конверт. Это было письмо из ВМБ! Забыв о еде, дрожащими от волнения пальцами Алексей Иванович тут же вскрыл конверт. На фирменном бланке Всероссийской Мемуарной Библиотеки было напечатано:
        «Многоуважаемый Алексей Иванович, простите за чрезмерную задержку с ответом на Ваше интересное письмо от 17 октября 1977 года.
        Ваши одиннадцать альбомов получены и  вошли  в состав  нашей  Библиотеки.
Мы были бы Вам очень благодарны за присылку Вами ценных материалов, перечисленных Вами под номерами 1-8. Эти материалы были бы важным историческим вкладом в наше дело. Предлагаем восемь международных купонов, чтобы облегчить Ваши  расходы  по пересылке.
       Александр Исаевич шлёт привет и благодарит за помощь.
                                Н.Яценко.
                                Библиограф».
          Это короткое сообщение изменило  настроение Калугина. После завтрака, поднявшись к себе в комнату, он первым делом вытащил из пишущей машинки своё гневное письмо и сунул его в папку с надписью «Подлежит уничтожению». Затем, удобно устроившись за столом, принялся заканчивать альбом о русских иконах.
          Вскоре пришло письмо от самого Александра Исаевича. Калугин читал его вслух, с наслаждением, клал  в  ящик стола, снова  доставал  и  читал...   Слова великого писателя  дали Алексею Ивановичу колоссальный заряд бодрости и энергии. Забыв обо  всех недомоганиях, мучавших его, он с раннего утра до поздней ночи  мотался по городу. Забрал все ящики с альбомами из сарая своего «двоюродного сына» и подготовил очередную посылку. Вскоре он понял, что один не справится с таким объёмом работы. Попросил помощи у двух знакомых русских молодых женщин, которых давно знал. Теперь его помощницы занимались непосредственно отправкой посылок, а Калугин  делал их комплектацию. Кроме этого Алексей Иванович принялся разбирать два ящика газетных вырезок, которые давно  уже  ждали  своей  очереди.
         От Александра Исаевича  регулярно приходили деньги, необходимые Калугину для  оплаты  всех  затраты, связанных  с  пересылкой  альбомов.    Сначала в США были отправлены серии «Некрополь», « Вторая мировая война», «ДиПи»,   «Русская  икона»,   «Русский  балет»,   «Сабанеев»,  «Русские  писатели».
Затем — несколько альбомов объявлений разных лет, серии «Певцы», «Хоры», «Музыканты»,  «Композиторы»,  «Художники»,  «Санкт-Петербург».
           Все письма, получаемые от Александра Исаевича,  он аккуратно подшивал в специальную папку и часто перечитывал их, когда выдавались свободные минуты. Но самое первое письмо от Солженицына хранилось отдельно. Калугин знал его наизусть,  но  прочитывал  вслух  по  несколько  раз  в  день.
           В марте 1982 года Алексей Иванович решился наконец-то сжечь свой архив:  многолетнюю переписку со многими людьми. Эти письма представляли интерес только для него одного. Целый  месяц,  после завтрака, он спускался на задний двор госпиталя с портфелем, набитым письмами. Разведя огонь, он бросал их одно за другим  в костёр, наблюдая, как пламя пожирает  письма Софронова П., Гуля Р., князя Гагарина, Сабанеева, Толстых, Удаловых...  Очень тяжело сгорали толстые пакеты из редакций многочисленных газет  и  журналов с рецензиями и отзывами на его публикации.
          — Вот так заканчивается жизнь, — грустно думал Калугин, провожая глазами  пепел,  улетающий  через забор  куда-то на  улицу.
            Не  стало писем,  и стало пусто  у  него  на  душе. Одно  радовало: почти  вся  его коллекция уже была отправлена Александру Исаевичу. Оставалась одна посылка, но чтобы её отправить, он должен был  обязательно закончить альбом «Объявления». 
 
              Буэнос-Айрес. Немецкий  госпиталь.  5 апреля  1982  года.
 
         — Лаура, уже заканчивается ужин, а Алекса всё нет? -  с тревогой в голосе  произнесла старшая медсестра. — Он, может, снова засиделся над своими мемуарами? А,  может,  ему  стало  плохо?
         — Может, мне подняться к нему в комнату и напомнить об ужине? — предложила  Лаура.
         — Да, пожалуйста!
          Лаура поднималась по лестнице, думая об этом старике, которого все звали очень  просто  «Алекс».
         — Дедульке почти сто лет, а какая память! В прошлый раз почти сорок минут мне рассказывал о Ватикане. Как интересно было! Дедушка прекрасно знает латынь, а я её зубрю днём и ночью, чтобы сдать экзамены на курсах повышения квалификации   и...     всё  без успеха.  Вообще,  этот  Алекс — уникальный  человек. Ходят слухи, что он был генералом при царском дворе во времена последнего русского императора. Может, всё это болтовня? Надо будет у него самого спросить. Да ещё надо спросить, как можно запомнить эту трудную латынь. Может, Алекс знает?
         Лаура  вежливо постучала в дверь комнаты номер четырнадцать. Никто не ответил.
       — Может, он спит? Или просто не слышит? — подумала девушка и снова настойчиво   постучала.
         Тишина.
       — Странно! — удивилась Лаура и толкнула  дверь.  Она  открылась.
         Медсестра вошла в комнату. Возле большого письменного стола, неловко завалившись  на  бок, лежал  Алекс  с толстым  альбомом  в  руках.
         Лаура быстро подошла к старику и, став на колени, дотронулась ладонью до его шеи. Он сразу  поняла,  почему  тот  не  был  на  ужине. У Лауры от неожиданности зазвенело в голове, потом сдавило горло. Девушка хотела закричать, но из её рта только вырвался хриплый  надрывный  шёпот:
        — Аа-ле- кс!  А-лекс, умер!
 
 8  июля  2010  года.  Буэнос-Айрес.