ПАРТИЗАНЫ. Из книги «ЧЕРНОБЫЛЬСКИЙ СЛОВАРЬ...»

ПАРТИЗАНЫ. Такое чернобыльское слово «партизаны»… С чего бы? Ведь не война же??? Партизан в Чернобыльском сражении оказалось немало. И кто же они такие? И каким образом появилось такое словосочетание «партизаны Чернобыля»? Галина Ивановна Одейко подробно и доходчиво описала мне это на скорбном примере из своей собственной жизни. Далеко не сразу она решилась поведать мне свою историю — не очень-то ей хотелось о горе вспоминать лишний раз…



Ее супруг, Анатолий Евдокимович Хохлаткин, 1945 года рождения, попал в Чернобыль именно таким образом. Забрали его без предупреждения, ночью, 10 июня 1986 года. Ровно в 2 часа 45 минут, когда супруги уже спали, в дверь раздался резкий звонок. Галина Ивановна быстро проснулась, сердце екнуло, и первая мысль была: что-то случилось с детьми. Неделю назад они отправили двоих своих детей в пионерский лагерь, а известий от них все не было. Вот и подумала, что — вдруг — пришли с какой-нибудь вестью о детях, не дай Бог, автобус по пути перевернулся или еще что… Анатолий пошел открывать дверь. Когда заглянул в дверной глазок, то увидел военного в форме: удивился, конечно, но дверь открыл. Если бы знали наперед, то… Но что делать — в жизни чаще всего случается не то, чего боишься заранее, а как раз то, о чем и думы не было!

Военный прошел в прихожую, показал удостоверение от райвоенкомата.

— Вы — Анатолий Евдокимович Хохлаткин?

— Я…

— Принесите паспорт и военный билет.

— Что такое? Зачем?

— Срочно собирайтесь на военные сборы. Прошу поспешить и не задерживать всех нас.

…Недоумение Галины Ивановны перерастало в тревогу. Значит, с Ириной и Костей все в порядке, а с мужем — что будет? Сразу припомнились рассказы матери, как забирали ее первого мужа в 1937 году, оставили одну с малым ребенком на руках… Тогда кругом были враги народа. А теперь-то что творится, как узнать? Ну, забирали Анатолия и раньше — также через военкомат — на сборы, так возили по осени в колхоз на картошку. Правда, давно таких сборов не было. Мужчины прошли на кухню, Галина Ивановна — следом:

— Забираете мужа ночью. Куда?

— Я уже сказал — на сборы. Он вам потом напишет А сейчас соберите сменное белье и запас еды на три дня. Чемодан не нужен, давайте какой-нибудь рюкзачок.

— Так вы хоть время какое-то дайте, заезжайте попозже!

— Нет, собирайте срочно. Буду ждать.

 Галина сделала, как было сказано. Правда, неловко было собираться в присутствии постороннего человека. Толком и попрощаться-то не успели… Только услышав, как захлопнулась за ними дверь, бросилась следом — как была — в накинутом поверх ночной рубашки легком халатике. Успела догнать уже во дворе, ужаснулась, увидев черный «воронок», газик, покрытый брезентом: точно, тридцать седьмой год! А в газике уже сидели двое таких же бедолаг. И, провожая взглядом уходящую в ночь машину, Галина Ивановна с сожалением поняла — не нужно, ох, не нужно было открывать дверь! Ведь не было никакого предварительного уведомления… Она успела запомнить номер машины и, вернувшись, домой, тут же записала его. Да что толку? Стала ждать. Анатолий сумел позвонить на другой день, ранним утром.

— Ты где? Что с тобой?

— Мы еще здесь, на Киевском вокзале. Здесь же проходим обследование. Позвони моему начальству, ведь они меня даже в отпуск не отпускали, уже второй год, как я им нужен безотлагательно. Пусть позвонят в военкомат, все объяснят, и, может быть, тогда меня отпустят.

Галина позвонила, сумела переговорить. Начальники пообещали, но зря — все оказалось безрезультатным. Что еще можно предпринять? Стала звонить дальше, другим начальникам. Анатолий уже который год был бессменным водителем автобуса знаменитой команды «Спартак», и хотя тренеры и руководство считали ранее Анатолия незаменимым, тут ничего сделать не смогли или не захотели. А ведь им, наверное, ничего не стоило… Но тем не менее… Проходит месяц — ни слуху, ни духу. Галина успела уже не однажды наведаться в военкомат — дальше порога не пускали. Наконец, кто-то вышел и сказал, мол, все хорошо, муж — на военных учениях, скоро напишет. Ждите письма. И правда, вскоре — приходит письмо из Припяти — это было ясно по обратному адресу на конверте. Из Припяти… так это ж — Чернобыль! Да как же это… Ужас! Но пишет, что все нормально, что пробудет еще месяц, что лишнего писать нельзя. Очень волновался о детях — все ли с ними в порядке, есть ли от них известия. Позже стал писать успокоительные письма, уверял, что скоро вернется, а подробности расскажет при встрече. Стали ему отвечать всей семьей — как раз приехали дети; они приписывали ему от себя в каждом письме. Было всего пять-шесть писем, жаль, что так далеко их спрятала — трудно теперь отыскать. И все же Галина дает себе отчет в том, что спрятала их подальше почти сознательно, чтобы успокоить свою боль. Но где-то они лежат, свидетели и хранители человеческой информации о трагических буднях Чернобыля! Юношеские письма из армии — они были совсем другие, те близко лежат, они светлые и жизнеутверждающие, радостные, с мыслями о будущем — молодость была, собирались пожениться. Теперь иногда их перечитывает. А вот письма из Чернобыля — совсем другое дело… И тогда, и потом, и до сих пор — сколько раз казнила себя, что открыли дверь в ту ночь!



Вот — новое письмо, пишет, что скоро приедет.

В следующем — что остается еще на месяц, потому что смена не приехала… Шел уже конец июля. В августе — то же самое, смены нет. Галина вспоминает, что писал так: «мы здесь для того, чтобы радиационная зараза не распространилась по земле, не пришла к нам в Москву. Живем в палаточном городке, сами его создавали. Занимаемся строительными и дезактивационными работами. Понимаешь, я — коммунист. Мы тут все, то есть многие, — коммунисты. Если не мы, то кто же спасет всех нас? Посылаю вам фотографию, сами увидите, как мы живем тут». В последнем письме прислал справку об облучении, где указана доза — очень маленькая против реальных цифр. Как друзья-чернобыльцы шутили, если хочешь узнать правду о себе — умножь свои цифры на 100! Потом рассказывал, что позже стали возить на реактор… Смены не было еще долго. Ехал на месяц, а пробыл три с половиной месяца. Следующие «партизаны» стали более опытными, они уже знали о том, как «брали за жабры» их предшественников. А жены их оказались гораздо умнее:  или двери не открывали, или говорили через дверную защиту: «Мужа дома нет. Когда будет — не знаю. Уехал в отпуск». Это самые первые были «партизанами-дилетантами», а следующие стали более осмотрительными — профессионалами.

Вот почему так долго не было смены у Анатолия и его коллег!

Пока Анатолия не было, на Галину свалилась масса проблем. Жили на одну ее зарплату, зарплату мужу выплатили гораздо позже — вместе с теми чернобыльскими крохами, которые еще нужно было доказывать и «выбивать» через военкомат. Оказалось, что те большие деньги, обещанные за работы на Чернобыле, — чуть ли не в трех-четырехкратном размере от зарплаты (как говорили, на машину хватит!), — обернулись малой подачкой. Денег тех даже на приличный телевизор не хватило. То есть летом 1986 года семья уже поняла, что такое лишения и ожидание отца и мужа. Дети уже вернулись из лагеря, а лето еще не кончилось. Хорошо, что Галине на работе хоть дали путевки для всех троих — и детям, и матери. Поехали в Подмосковье в августе — очень кстати было. А там было полно переселенцев и гонимых судьбой Чернобыля. Галине стало совсем плохо от увиденного и услышанного…

Воображение рисовало мрачные картины.

Но лето прошло. Анатолий вернулся только в начале октября. Ничего особенно не рассказывал, да тогда и думать не хотелось о плохом. Он отделывался шутками и прибаутками. Рассказывал больше о природе, животных, посторонних предметах — лишь бы не о себе, как будто потрясения в природе не имеют отношения к перелому в его собственной судьбе. Да, видел брошенные дома, пустые поселения, огромных, раздутых животных, почти не боявшихся человека. Видел колоссальных рыб, выловленных в реке Припять, и всякое другое, не поддающееся реальному описанию… До Чернобыля сам был сильным и крепким, и не просто физически сильным, а уникально сильным — запросто гнул трубы руками, так же легко их разгибал. У Галины Одейко и Анатолия Хохлаткина была давняя дружба. жили в Сокольниках, на «Мазутке», в соседних дворах, вместе ходили в детский сад, а потом — в школу. Знали друг друга хорошо. Поженились. Чего еще надо? — Ничего другого, как мира и семейного благополучия. Но нет, такого было не дано. С 26 апреля 1986 года многие московские семьи пережили такие трагедии, которые сравнимы только с трагедиями мировых войн, эпидемий и революций, а порой — значительно более обширные. Главная причина — моральная. Ах, Чернобыль виноват? Не докажете. Где доказательства, документы, печати, подписи?

Когда забирали по ночам — доказательств не оставляли.

Когда возвращали домой — доказательств не оставляли.

Когда писали истории болезней, окончательные диагнозы, заключения о смерти — доказательств не оставляли.



Нет доказательств, нет людей, нет проблем — что и требовалось доказать в заданной теореме. Что ж, доказали только одно: цена человеческой жизни — ржавая копейка. Цена человеческой безответственности — Чернобыльская катастрофа. Сотни и тысячи «ржавых копеек» уже давно преданы земле, и сохранится только память о них в сердцах человеческих, в душах родных и духовно близких людей. Галине Ивановне тяжело вспоминать и рассказывать все это. Но для долгосрочной памяти современников и детей грядущих поколений необходимо разыскивать и запечатлевать живые свидетельства и подробности, которые сразу, может быть, и кажутся не столь значительными. И если теперь этого не сделать, откуда же они возьмутся потом?

Так что же Анатолий? Здоровье убывало постепенно, как уходила вода в песок. Жаловаться не любил. Терпел молча. Стал быстрее уставать — сам себе удивлялся. Научился подолгу отдыхать, чего раньше никогда не было. Галине становилось все тягостнее и тяжелее смотреть на мужа. Она сама — женщина волевая и активная, привыкла не сидеть сложа руки, а действовать быстро и уверенно. Она давно уже увидела, что дела у Анатолия пошли не те… Муж осунулся, появилась седина, заметно впали глазницы, а глаза стали резко выступать. Да, именно так — вспоминаю состояние здоровья и упадок сил у моего мужа, с которым мы, как она, так и я, прожили в точности один и тот же срок — восемь лет после Чернобыля. И умерли-то наши мужья   в один и тот же год и почти в один день: Владимир — 22 мая, а Анатолий — 23 мая 1994 года. В феврале 1994 года у Галины с Анатолием была круглая дата — серебряная свадьба — 25 лет вместе. А тогда… В 1988 году случился у Анатолия перелом ноги, заживал очень долго. Раньше-то никаких переломов никогда не было, а тут — на тебе… Галина Ивановна долго настаивала, требовала, чтобы муж обратился в поликлинику для серьезного лечения, а он все не хотел, шутил:

— Видно, я старею, а ты меня больным считаешь.

В поликлинику все же пришлось пойти, и произошло это только в 1989 году, когда перенес на ногах двустороннее воспаление легких. Сроду раньше не болел, все переносил легко. Сделали снимок, стали лечить, послали на дальнейшее обследование. Так обнаружили и признали щитовидку, выписали лекарства. Поставили на учет в районной поликлинике. Но Анатолий лечиться и пить лекарства не любил, это мешало ему, более того — не прибавляло веры в будущее. Пессимизм давил со всей силой обреченности, Анатолий привык поговаривать: лишь бы до пенсии дожить! Начиная с 1991 года, из радиационного центра стали приходить приглашения на обследования, листы опроса, анкеты и все такое. Анатолий все эти бумаги и письма полностью игнорировал — не в его характере было становиться пациентом подобных клиник. Как я его понимаю! Владимиру Максимчуку присылали все это тем же порядком, да так до сих пор и валяются незаполненными те бумаги…

 Никто не хочет болеть.

Никто не хочет признавать себя больным.

Никто не хочет раньше времени умирать…

 Вся эта возня напоминала Чернобыль, о котором хотелось прочно забыть. Анатолий Евдокимович после возвращения из Чернобыля работал все там же. Свою работу он любил, свою команду просто обожал. Начальство — это одно, а команда — совсем другое. Команда его ждала, очень обрадовалась, стала называть его «Наш чернобылец». Классные игроки команды: Дасаев, Черенков, другие «звезды» футбола любили Анатолия — буквально носили его на руках, называли еще и по-другому: «Наш талисман», потому что водитель всегда приносил команде удачу. Работал, хотел о Чернобыле забыть навсегда. Да Чернобыль-то не хотел, чтоб его жертвы уходили из-под его черной «драконьей» опеки… В 1991 году позвонили друзья-чернобыльцы и сказали, что выдают чернобыльские удостоверения и вручают медали. Стали — как раз тогда — организовываться чернобыльские организации и общества. С одной стороны — вроде хорошо, можно встретиться со своими старыми друзьями, с другой… Пошла какая-то «странная» помощь: то талончики на дефицитный товар (такое было время!), то запись на холодильник, то продуктовый набор, что явно был из гуманитарной помощи… Что же это? Анатолий с болью и горечью относился к такой благотворительности, знал, что никто ничего и никогда даром не сделает, тем более — большинство таких, как он, так и останутся рядовыми ликвидаторами, чей подвиг по достоинству оценят не скоро…

1991 год сильно пошатнул материальную стабильность семьи, порой просто почва уходила из-под ног. В 1992 году пришлось уйти из «Спартака» — в стране пошли такие дела, что зарабатывать честно становилось все труднее. Большой футбол все еще оставался государственным, коммерческим пока не становился, как многое другое…  Анатолия и «перетащили» в коммерческий футбол, который к тому времени уже начал набирать силу, в команду «Асмарал», да ненадолго. Больших заработков и тут не было. Его друг по Чернобылю работал как раз в таксомоторном парке, приглашал к себе, говорил: пойдешь на пенсию в 50 лет (по Чернобыльскому закону), а к тому времени будут списывать машины после срока службы, и можно будет выкупить машину недорого в частную собственность. Все так и получилось, Анатолий согласился, проработал в парке полтора года, выкупил машину «Волга». Правда, все первоклассные машины достались начальству, да и так — все же лучше, чем ничего. Машина очень пригодилась. Когда стало совсем худо со здоровьем, стал заниматься частным извозом. Заработок был, конечно, небольшой, но как-то жить было можно. Плохо было то, что здоровья становилось все меньше и меньше, а на обслуживание машины уходило все больше сил…

До той ранней пенсии Анатолий так и не дожил.

Нужно отдать должное Галине, которая все последние годы тянула на себе детей и мужа. Она работала на серьезной административной работе с гарантированным окладом, что спасало от полного провала. Дети выросли, им было нужно то одно, то другое, то третье: сын только что вернулся из армии, дочь училась. Лекарства стоили дорого, цены на жизненно необходимые товары росли. И сама-то Галина еще была не в таком возрасте, когда можно махнуть на себя рукой — нужно было одеться-обуться. Да и так совпало тогда одно к одному: сама тяжело болела после операции на желчном пузыре… Сдаваться было нельзя, долго сидеть на бюллетене не давали по работе, оставить работу возможности не было. Судьба была неумолима. Положение со здоровьем супруга усугублялось — щитовидная болезнь прогрессировала, глаза изменились до неузнаваемости, очертания шеи потеряли прежнюю форму. Слабость наступила невероятная. И хотя Анатолий не верил врачам так же, как и раньше, в марте 1994 года получилось внезапное обострение — таким образом оказался в больнице на Соколиной горе, куда привезли ночью на «скорой помощи». Это обострение наступило сразу после прививки от дифтерии, которую сделали для профилактики заболевания. Никто не поинтересовался анамнезом больного; вкололи прививку, а низкий иммунитет пострадавшего дал толчок приближению конца. Реакция пошла сразу же — ночью щитовидный узел вздулся, как три апельсина сразу! Потом уж сказали сочувственно: так это Чернобыль виноват…

23 марта забрали, а 25 марта позвонили и сказали, что у Анатолия ночью была клиническая смерть. Приглашали попрощаться. Вся семья приехала, все увиделись… Но умер он не сразу. Оперировали два раза, ставили трубочку — трохтостому, но это не спасло. Все два месяца пролежал в реанимации, и улучшения не наступало… Отчаянию Галины не было предела, да толку — чуть. Нужны были дорогие лекарства, уход, постоянное присутствие возле больного. Как это потерпят на работе? Где доставать лекарства и как их оплачивать? Она вспоминает, как обращалась за помощью во многие отечественные организации и учреждения, но помощи не получила. И — контраст: с благодарностью приняла помощь одной американской фармакологической компании, которая предоставила ей нужное лекарство — прямо сняли со своего демонстрационного стенда. Денег не взяли — понимали, что такое горе, что такое Чернобыль… Также, неделю спустя, другая фирма, уже финская, «Фин-Эйр», узнав о срочной необходимости в их препарате, на другой же день сумела доставить его в Москву с первым же самолетом из Финляндии. Передали тут же. На какое-то время помощи этих лекарств хватило, но болезнь была сильнее. Хотелось надеяться на лучшее, но шли дни, а просвета не было. Анатолию становилось все хуже. Жил только на лекарствах и вливаниях. Когда ему сообщили, что у него 1 мая родился внук, его реакция была неадекватна: он стал срывать аппарат, поддерживающий сердце и дыхание, оттолкнул капельницу, пытался снять кислородную маску — так выразил свое состояние в ответ на свою болезнь и беспомощность перед лицом счастья! Понял, что внука не увидит никогда… Просил оставить до конца свои наручные часы  как символ ощущения себя живым… Анатолий жестоко страдал до последнего своего дня, умер 23 мая 1994 года. Когда он умер, его страдания прекратились. А вот у Галины-то — далеко нет. Она встретилась с патологоанатомом, и он сказал ей:

— При вскрытии вижу — все внутри черно. Сколько ему лет?

— Сорок восемь.

— Где он у Вас был?

— В Чернобыле.

— Тогда все ясно.

— Тогда… напишите мне такую справку.

— Подождите, я узнаю…

Ушел. Узнал. Вышел и сказал:

— Написать такую справку мы не имеем права.

— А какую имеете право написать?

— Что умер от дифтерии.

— И это — все?

— Да. Больше мы ничего не можем.

Это и написали. Галина пошла к главному врачу, там был такой ответ: мы не имеем право давать другую справку. А что же патологоанатом? — так тот много лишнего сказал… Так и нет у Галины доказательств о связи смерти мужа с его работой на Чернобыле. Так и не получает она за него ни копейки. Дети также не получили ничего, потому что на момент смерти отца были совершеннолетними. Не успел Анатолий в свое время оформить инвалидность, не хотел надоедать себе и врачам, так что семья ничего не имела и не имеет после смерти родного человека. Помогли тогда — только сотрудники таксомоторного парка, у других таких возможностей и средств не оказалось. А сама, пока ухаживала за мужем, потеряла работу, хотя проработала на одном месте около 30 лет. Каким-то образом протянула некоторое время и. в свои 52 года, встала на биржу труда — в 1998 году. Вскоре вмешался собес, отозвал документы из биржи, но пенсию так и не оформил — не подходила под статью. Что же дальше? Начались мытарства, потерялась очередь на бирже, и все началось сначала… Все же сотрудники биржи, при достижении Галиной Ивановной 53 лет, постарались оформить ей досрочную пенсию. Спасибо им. Также спасибо организации инвалидов Чернобыля «Заслон Чернобыля», которая помогла ей поставить памятник на могиле мужа на Хованском кладбище, пусть и три года спустя. И долго еще для Галины Ивановны не кончалась эта черная полоса, когда у самой не было ни сил, ни средств…

Вот такая выпала доля «партизану Чернобыля», а также его вдове, его детям. Все «партизанские» беды семья разделила сполна. И к тому же… Сколько Галина узнала за последние годы таких вот «партизан», но лишь единицы может припомнить из тех, кому удалось вовремя «пробить» инвалидность не мытьем, так катаньем. Их наберется не больше четырех-пяти — на сотню человек. Из всего Центрального округа Москвы на сегодня имеют инвалидность всего несколько человек. С каждым годом «пробивать» группу инвалидности становится все труднее и труднее. Полковникам и генералам — тем проще, как всегда и везде. У «партизан Чернобыля» — нелегкая судьба. Половины из них наверняка уже нет в живых, а оставшиеся большей частью непоправимо больны. Говорят, что медицина здорово продвинулась вперед с тех пор, как умерли самые первые страдальцы. Да кто его знает, когда все оставшиеся в живых «партизаны» заметят такое «партизанское» продвижение на пути их спасения?