Жизнь и подвиг Викентия Пипикина

Эту байку-легенду о Викентии Пипикине поведал мне мой дед, которому в свое время пересказал ее один механик из Средней Азии, служивший с моим дедом в одном полку. Возможно ли верить всему рассказанному, решайте сами… Но как утверждал мой дед, эта история имела огромный успех среди солдат, служивших в Красной Армии в конце 40-х годов 20 века.
 Родился Викентий в одной отдаленной губернии средней полосы России во времена царствования последнего российского императора. Сословья он был мещанского. Однако отец Викентия, Маркелл Емельянович Пипикин, слыл человеком зажиточным, потому как имел собственную артель по изготовлению ночных горшков, корыт, ведер и прочей такой утвари. Мальчиком Викентий рос тихим и послушным, и уже в отрочестве стал проявлять себя в рисовальном мастерстве – расписывать ночные горшки, ведра, тазы и пр., удивляя соплеменников изяществом и непосредственностью композиций. Так лет в семь, сам того не ведая, Викентий и определил свою дальнейшую судьбу, расписав однажды ночной горшок ликами, как ему тогда казалось, святых угодников. И от чистого сердца подарил его к празднику местному очень старенькому протоиерею. Горшок и впрямь отдаленно был похож на митру. Батюшка подарок принял, но слегка пожурил отрока, дескать горшки ночные ликами расписывать негоже. Но поговорил после этого с отцом, дал свое благословение, дабы отправить мальчика в уездный город, где располагалась небольшая художественная школа.
 К слову сказать, фамилия Пипикин не вызывала ни у кого усмешек и не являлась престранной в тех краях. Многие и в уездном городе, и в деревне, где родился Викентий, носили такую фамилию. Вероятно, Пипикины еще в глубокой древности обосновались на просторах средней полосы.
 Школу наш герой окончил с отличием, и уже в юношеские годы был переведен в Москву, где и сам стал преподавать в подобного рода училище. Но уже спустя пару лет преподавать стало практически некому. Первая мировая война остро нуждалась в пушечном мясе, и многим юношам было «предложено» стать таковым. Правда под весьма убедительным лозунгом.
 Викентия на войну не взяли из-за недуга, а точнее по причине его природной патологии, решив, что подобное может стать причиной ослабления солдатского духа и предназначения погибать «За Царя и Отечество». Несмотря на свой маленький рост, одутловатость и рыхлость, Викентий эээ… как бы это сказать… обладал невероятных размеров инструментом мужского начала. Ну просто невероятных! Свисая ниже колена, его достоинство больше походило на коровий хвост. Еще в юности, посещая баню, отец угрюмо смотрел на сына, и, качая головой, иногда причитал «Эх, сынок, сынок…» Но обиднее всего, что это достоинство не имело более других достоинств, помимо справления естественной нужды… Его уд был мягок и просто болтался, как пожарный шланг. Конечно это не могло не удручать молодого человека, но Викентий со смирением принимал такой «подарок» судьбы, носил широкие штаны, и все это было почти незаметно. Но однажды произошло невероятное, и это чудо природы сработало на полную силу. Викентий знал это только по рассказам свидетелей, потому как сам видеть и ощущать этого не мог. Случилось это в Москве во время раставрации каких-то лепнин внутри одной из кремлевских башен. Будучи уже мастером, работая на лесах, Викентий запутался в полах фартука, оступился и грохнулся вниз. К счастью, толстая насыпь опилок спасла ему жизнь. Викентий не убился, и даже не переломался, и лишь потеряв сознание, лежал на спине, не моргая и не двигаясь, в то время, как окружающие могли наблюдать прям-таки страшную картину: тело Викентия стало похоже на шатер, образованный крыльями его фартука. Коллеги боялись подойти, полагая, что какой-то штырь или деревянный кол проткнул насквозь их соратника. Но вскоре Викентий интенсивно заморгал, стал откашливаться, выплевывая опилки, и шатер как-то сам собой сдулся. Много конечно было пересудов и удивлений по поводу происшедшего, но со временем все забылось, и жизнь художника обрела свое постоянное, тихое русло. Хотя вряд ли жизнь в Москве, да и в России в то время, можно было назвать тихой и постоянной.
Окончилась нелепая война. Взметнулся ярким пламенем костер революции. Обслюнявила граждан сладким поцелуем реформа новой экономической политики. И было всё – и лес, и щепки, плевки и колодцы, и дружба, и табачок…
 Как уже известно, человеком Викентий был тихим и скромным, о политике не рассуждал, и его природная застенчивая улыбка вкупе с его талантом и золотыми руками, не позволяли художнику оставаться печальным и голодным. В нем нуждались, просили, и благодарили по мере возможности. А работы было много – оформление лозунгов, плакатов, агитационных спектаклей, транспарантов, на которых, гордо поднятые, угловато-волевые подбородки бойцов Красной Армии возвышались над убегающими врассыпную, похожими на тараканов, буржуинами во фраках, цилиндрах и разбитых пенсне. Рекламные вывески, такие как «Пейте пиво», «Краснопресненские колбасы», «Курите папиросы» тоже отчасти принадлежали кисти скромного художника. Официально теперь Викентий служил декоратором-оформителем при театре красных коммунаров, который располагался в бывшем доме князя Ягодицына, где и проживали все сотрудники красной мельпомены.
 Известность, а точнее признание, посетило Викентия после того, как жена Степана Ивановича Чпокина, худрука театра и героя гражданской войны, попросила художника написать портрет любимого супруга к его юбилею. Безотказный Викентий смиренно согласился, и, спустя неделю, гости, приглашенные на праздник, не без восхищения могли лицезреть это произведение. С полотна форматом два на полтора метра, с лихо закрученными усами, сидя на боевом коне, с шашкой наголо, и в папахе с красным околышем, суровым и решительным взглядом взирал товарищ Чпокин. Портретное сходство и работа были столь восхитительны, что на следующий же день Викентию Маркелловичу Пипикину была вручена похвальная грамота, премия в размере двойного оклада и профсоюзная путевка в какой-то ялтинский профилакторий.
С той поры популярность художника неумолимо набирала обороты. Многие желали иметь предмет гордости и своеобразной роскоши в виде собственного портрета. Но чтоб пренепременно кисти товарища Пипикина! Да что говорить, моден и востребован, как никогда стал наш Викентий Маркеллович. Жил он также скромно, работал много, излишеств нехороших себе не позволял. Но жил он теперь в отдельной, однокомнатной, очень просторной квартире на Тверской, которую выхлопотал для него один небезызвестный комиссар, очарованный, впрочем как и многие, своим героическим отражением на холсте.
 Как-то, прохладным весенним утром в дверь квартиры на Тверской настойчиво позвонили. В полосатой пижаме, с мыльной пеной на лице, и опасной бритвой в руках, Викентий предстал перед двумя милыми молодыми людьми, одетыми в серые одинаковые плащи и шляпы. Один из гостей, добродушно улыбаясь, тихонько взял из рук Викентия бритву, сложил ее, и сунул в карман своего плаща. Второй тоже расплылся в улыбке и спросил:
— Викентий Маркеллович?
— Я – ответил художник.
— Пипикин?
— Да, Пи-пи…пи-пикин
— Как хорошо, что мы вас застали! Собирайтесь.
Черный горбатый автомобиль мчался по широким, полупустым московским улицам в сторону Сокольников. Холодный пот крупными каплями выступал на лбу Викентия. Все молчали. И лишь динамик радиоприемника шелестел «Нас утро встречает прохладой…» Выехали за город, автомобиль свернул в сосновый бор и остановился у большого двухэтажного дома. Двое молодцов легко подхватили Викентия под руки, провели в дом, и в одной из комнат посадили на кожаный диван. «Ждите» — сказал один, и молодые люди неслышно удалились, закрыв за собой дверь. Стук в висках перебивал ход огромных напольных часов… Комната была большая, похожая на кабинет. Полки до потолка уставлены книгами, большой стол, обитый зеленым сукном, на столе четыре телефонных аппарата, какие-то бумаги, лампа в зеленом абажуре, два больших окна, тяжелые, бархатные, опять-таки зеленые шторы, и герань на подоконниках. Медленно, словно во сне, переводил свой взгляд художник от стола к окну, от окна к часам, и уже казалось, что вот-вот неизбежно должен случиться какой-нибудь апоплексический удар, или как минимум обморок, как дверь вдруг распахнулась, и….(И далее, почти по Булгакову)
 В белоснежной сорочке, с красными лампасами на синих галифе заправленных в яловые, блеска чёрной жемчужины сапоги, шаркающей кавалерийской походкой, в комнату вошел командующий первой конной дивизией, регулярной рабоче-крестьянской Красной Армии, Семен Михайлович Буденный.
— Мое вам почтение, товарищ Пипикин! Не ожидали? – спросил Буденный, и громко засмеялся, протягивая руку. Викентий хотел было встать, но ноги были словно ватные. Сделав усилие, художник приподнял трясущуюся, почему-то левую руку.
-Что с вами, Викентий Маркеллович? Ну что вы, не волнуйтесь… Фрося! – воскликнул командарм. — Бутербродов нам каких-нибудь, кофейничек, и коньячку, да поживее!
Девушка лет двадцати, в коричневом платье и белом переднике выкатила на середину комнаты столик на колесиках, и незаметно упорхнула.
— Товарищ Пипикин, присаживайтесь к столу, не стесняйтесь! Я мужик простой, по рюмочке выпьем, да о деле поговорим. Видел ваши работы, весьма впечатлен… Ну что вы сидите на этом диване, как деревянный? Ну?
— Товарищ Буденный… Семен Михалыч, я не могу…
— Что? Вам дурно? Может доктора?
— Да нет, не надо доктора. У меня тут это… ну… в общем вот…
Художник поднялся с дивана, и взгляд командарма удивленно застыл на широких и оттопыренных ниже колен полосатых штанах.
— Что это? – в изумлении прошептал Буденный. – Сабля что ли?
— Да какая там сабля! – чуть не плача промямлил Викентий, сев обратно на диван, и обхватив голову руками. И после непродолжительной паузы, словно на исповеди, рассказал все о своем недуге.
— Простите уж, Семен Михалыч, переволновался… Не каждый день, сами понимаете…
Как известно, Буденный был человеком деликатным и очень воспитанным. Выслушав все это, командарм надсадно крякнул, громко высморкался в платок, подошел поближе, и хлопнул Викентия по плечу.
— Брось, брат Викентий, не убивайся. Природа чего только не выкинет! Может сие для пользы. Может это от удара или от высокого давления тебя спасает. Ты знаешь, мне в двадцатом году молдаване жеребца подарили, так вот он, дьявол, как артиллерию услышит, то же самое, понимаешь, с ним делалось. Солдаты кишки от смеха рвали! Так что плюнь и разотри… Фрося, коньяк убери, водку пить будем!
Они выпили водки, закусили, художник успокоился и глубоко вздохнул. Это было второе в жизни Викентия проявление его физиологической патологии.
Почти два месяца работал Викентий над образом прославленного командарма. И результаты труда не заставили себя долго ждать. В квартире художника установили телефон, поклеили новые обои, зачем-то привезли рояль. И в знак благодарности Семен Михайлович самолично приехал и вручил мастеру необычайной красоты саблю с дарственной надписью. Викентий Маркеллович стал почетным членом союза художников. А спустя какое-то время занял должность заместителя председателя этой привилегированной организации. Викентия приглашали на различные съезды, конференции, симпозиумы, открытия и юбилейные вечера. Его фамилия все чаще стала появляться на страницах московских газет и журналов. За кисть теперь художник брался только тогда, когда по чьей-либо рекомендации или просьбе необходимо было изобразить очередного героя или представителя партийной номенклатуры во всей его красе и блистательности.
 Раз душным летним вечером почтальон в синей фуражке вручил Викентию Маркелловичу телеграмму-молнию, в которой представители горкома одной из республик весьма Средней Азии слезно умоляли художника посетить открытие какой-то каршамуршинской ГЭС. А также написать портрет местного руководителя. Кротко улыбнувшись, Викентий согласился, и уже через три дня пыхтящий паровоз мчал товарища Пипикина по бескрайним степям, мимо барханов, колючих низеньких кустарников и полусонных верблюдов.
 Встречали пышно, как говорится хлебом и солью. Момент встречи затянулся, и в доме местного руководителя аж почти двое суток не смолкала колоритная местная музыка. И под звон бубнов и завывание гигантских труб, окутанные фруктовым ароматом монобровные красавицы то и дело наполняли кубки и бокалы терпким, хмельным нектаром. В последующие дни Викентия возили по окрестностям, показывая достопримечательности и красоты. Сам день открытия ГЭС проходил не менее торжественно. Гремели литавры, ветер полоскал разноцветные флажки, ораторы, как на русском, так и на местном наречии восхваляли и прославляли индустриализацию. Перерезав ленточку, запустили турбины, и крики «ура!» с нескончаемыми апплодисментами заглушили рев бурной горной реки.
 Вечером того же дня глава местного управления и Викентий Маркеллович, поднявшись по нескончаемой лестнице на самый верх плотины, прогуливались по смотровой площадке, любуясь рукотворным озером, вдыхая хрустально-чистый воздух. По другую сторону плотины простиралась долина, утыканная домиками, хозпостройками, мимо которых, извиваясь, текла серебряная горная река. Плотина была широкой, и больше напоминала улицу, или даже проспект. Кое-где отделочные работы были выполнены не до конца, и несколько самосвалов с песком и две бетономешалки еще стояли у края плотины. И рабочие, перекрикиваясь между собой на местном языке, устанавливали какую-то металлоконструкцию. Вдоволь надышавшись и налюбовавшись пейзажами, глава управления и художник стали спускаться вниз. Спустившись метров сто пятьдесят, спутник Викентия вдруг схватился за сердце, присел на ступеньку, тяжело задышал, и его бешеный взгляд застыл на боковой стене великой плотины.
— Что с вами, Джангавар Анзурович? – пролепетал Викентий.
Но Джангавар лишь дрожал, указывая на стену пальцем. Затем он резко вскочил, и с воплями «Ай, шайтан! Убегай, товарищ Викент!» рванул вверх по лестнице. Не понимая что происходит, Викентий стоял и оглядывался по сторонам. И тут в нескольких метрах от себя он заметил небольшой фонтанчик, который с характерным звуком под давлением вырывался из боковой стены. За несколько секунд вся жизнь пронеслась перед глазами художника. И масштабы возможной катастрофы яркими вспышками заплясали в сознании Викентия. Он ясно представил, как бурлящий поток из камней, бетона и мутной воды смывает и стирает с лица Земли близлежащие в долине дома, как обезумевших людей и скотину несет бешеная река, и как потухают сотни жизней среди мусора и обломков. Знакомый тяжелый стук в висках будто отрезвил помутившееся сознание художника. А тем временем безобидный фонтанчик с каждой секундой набирал силу и размывал стену. Викентий подошел поближе, быстро сбросил подтяжки, расстегнул штаны и словно мощным чопом заткнул намертво зловещую течь. Его окликнули, он взглянул наверх и увидел еще так недавно смуглое, а теперь бледное, словно фарфор лицо главы местного управления. Рядом у края плотины стоял самосвал с бетоном.
— Давай, я держу! – крикнул художник и утвердительно кивнул. В тот же миг кузов самосвала поднялся и тонны свежего бетона сползли по отвесной стене и навсегда накрыли Викентия Маркелловича. Следом пришла другая машина, третья, четвертая, еще и еще, пока участок лестничного пролета не был окончательно замурован. Это было третье и последнее проявление физиологической уникальности художника.
 На следующий день из Мосвы на место происшествия была направлена спецгруппа НКВД. И дело, как говорят, было засекречено. Еще долгое время по Москве ходили слухи и пересуды о внезапном исчезновении именитого художника. Говорили, что Викентий погиб, спасая каких-то пионеров. Кто-то утверждал, что он уехал в Норильск, полез купаться и утонул в море Лаптевых. Официально в газете разумеется вышел небольшой некролог, где печаталось, что во время командировки в Среднюю Азию, тов. Пипикин трагически погиб. Но конкретных объяснений ни в редакции, ни где-либо еще никто дать не мог.
 Так была ли жизнь? Был ли подвиг? Существовал ли на самом деле этот обречённый на вечное одиночество странный человек? Или может это обычная казарменная байка, пересказываемая солдатами в часы досуга? Кто знает… Но эту легенду рассказал мне мой дед, которому в свое время поведал ее один механик из Средней Азии, служивший с моим дедом «в однем и тем полке».