Меж Игаркой и Сопочной Каргой 8

Меж Игаркой и Сопочной Каргой (записки енисейского раздолбая) часть 8
 
Танцы на льду и подо льдом
 
Прошлая навигация 1979 года закончилась в начале октября, буквально на пределе, когда уже становился  лед. Начальник лоцмейстерского отряда Клубков взял меня с собой на съемку буев и замену их ледовыми вехами. Всего от Сопочной Карги до мыса Кармакулы  в навигацию выставляется семьдесят три светящих  буя.
 
Понятно, что большую часть буев уже сняли «Лот» и «С-215», нам оставалось подобрать кое-что по мелочи. Шли за буями на большом красивом  гидрографическом судне «Николай Евгенов», выкрашенном в совершенно замечательный красный цвет.
 
Снимать буи начали практически от самого устья Енисея, во избежание  их замерзания в ледовое поле реки. Пришли в устье,  когда там уже не осталось чистой воды, Евгенов залихватски пер по вставшему льду, без особых усилий взламывая  еще не окрепший лед.
 
Полярный день уже закончился, и установилось временное равновесие ночи и дня, которое уже совсем скоро перейдет в долгую полярную ночь.  Впереди, в слепящем луче судового прожектора, перепуганный треском ломающегося под форштевнем  «Николая Евгенова» молодого ледка, долго и упорно, не сворачивая в темень, бежал перепуганный песец.
 
Утром после подхода к первому,  намеченному для съемки бую,  начальник лоцмейстерского отряда Клубков вызвал меня и отдал команду «разобраться со льдом». Меня учили целых шесть лет и, в том числе разборкам со льдом согласно «Правил гидрографической службы ПГС-9».
 
ПГС-9 такая  замечательная книжонка толщиной  пятнадцать миллиметров, в мягкой  обложке цвета мороженого крем-брюле, описывающая формулы расчета возможности нахождения на льду людей и техники  в зависимости от его толщины, температуры воды, температуры воздуха, массы объекта вывозимого на лед, площади опоры, времени необходимого нахождения на льду.
 
Понятно, что учили меня всему этому в теории и ранее я никогда на практике со льдом не «разбирался». Отправился я к себе в каюту, глубоко задумавшись  о том, с какого боку мне следует преступить к ледовым исследованиям. Конечным итогом этих исследований  должно было стать мое экспертное мнение по поводу пригодности льда для нахождения на нем людей.
 
Вроде тут на все заполярье экспертов  подобного толка  вовсе не водится, запропастились внезапно куда-то все. И я, как бы самый, что ни наесть сведущий в ледовых делах  супер-маэстро, на фоне  всех несведущих в этом сложном деле присутствующих полярников. Нашли гляциолога,  ёшкин кот!
 
Вывел меня из задумчивости начальник лоцмейстерского отряда. Открыв дверь моей каюты, он минуты три наблюдал, как я шуршу страницами книжонки поименованной «Правила гидрографической службы № 9», затем улыбнувшись, сказал:
 
«Дружище, бросай на хрен эту книжонку, одевайся и выходи на палубу. Трап уже спустили на лед. Делается все просто — берешь доску метра три длинной, спускаешься на лед и своими ножками испытываешь на предмет его пригодности для нахождения людей. Доска уже приготовлена. Оденься полегче, ну и доску держи крепко и горизонтально, чтобы сразу не уйти под лед с головой, если вдруг лед тебя не выдержит».
 
Все так же улыбаясь, Клубков хлопнул меня ободряюще по плечу – дескать, не ссы, стажер, держи хвост пистолетом — мы тебя гарантированно по-быстрому спасем, если вдруг провалишься и ухнешь под лед. Ну и вообще, если ты и самую малость, еще зеленый как стручок гороховый, да сопливый, словно улитка виноградная, это ничего – всему научим, сопли осушим, и будешь ты настоящим  полярником.
 
Если выразиться поэтически, то получилось примерно следующее:
 
Белой ночью бегут олени
И синеют сплошные льды,
А на десятой параллели
В это время цветут сады.
 
А нам не страшен не вал девятый
Ни холод вечной мерзлоты
Ведь мы ребята,  ведь вы ребята
Семидесятой широты...
 
Так у меня в ушах и зазвенела эта песенка Станислава Пожлакова. Есть такой замечательный,  ленинградский композитор в Советском Союзе! Песни его я обожаю! И эта о парнях семидесятой широты  просто изумительная! И что характерно, поется в ней   про моих коллег и начальников и давненько,  ну и немножко уже про меня.
 
Если надо, значит, надо,
Значит, будут и здесь сады.
Пусть метели бушуют рядом,
Надо будет — растопим льды.
 
Пусть морозы и пусть тревоги,
Пусть сугробы встают круты,
Мы проложим пути-дороги
По законам своей мечты.
 
 
Это сильно! Не страшен нам вал девятый это  композитор с поэтом, конечно, через край хватили, да и про холод вечной мерзлоты слегка перебарщивают. Страшен и вал и холод! Но, в общем и целом, хочется выглядеть этаким полярным обветренным волком без страха и упрека, в сияющих меховых «доспехах».
 
Команда начальника меня «слегка» на испуг пробилаот копчика до самых пяток. Если провалишься — мы тебя спасем. Обнадежил. Был со мной случай в Питере, когда изучал морские премудрости  на третьем курсе морского училища. Случай довольно неприятный и связанный как раз со льдом. И настолько неприятный, что после него  смотреть мне на лед особенно в натуре, да еще из-под воды, ох как не хотелось бы.
 
Не помню, кто точно, но как бы ни мой сокурсник Паша Федоров заманил меня  обучаться на курсах легководолазного дела. Отучились мы с ним  как положено, впитав теоретический курс, познали азбучные истины. Премудрости не великие:  не вдыхать воздух из баллона при всплытии,   не всплывать быстрее пузырьков выдыхаемого воздуха,  не погружаться в глубину на выдохе, не совершать погружения в одиночку, без инструктора, страхующего  на сигнальном конце, ну и прочее, и прочее, и прочее.
 
И настала пора перейти нашей группе новоявленных миру легководолазов, почти  ихтиандров к практическим занятиям. Надо сказать, время года для практических занятий было не самое подходящее, самый что ни на есть противнейший, на мой взгляд,  из всех месяцев года — февраль.
 
Практиковаться привезли нас на Лемболовское озеро, это на Карельском перешейке, в полусотне километров от Ленинграда, где предполагалось проводить практические погружения. Озеро большущее в длину десяток километров, да пару километров в ширину.
 
В переводе с карельского языка  название Лемболовское означает Чертово озеро. Что интересно, когда Карельский перешеек принадлежал Финляндии, и озеро  имело финское название Lempaalanjärvi (Лемпааланярви), переводилось оно все равно, как Чертово озеро. 
 
Да и речушка, вытекающая из него и, именуемая Лемболовкой, с карельского языка переводится  не иначе как Чертовка. Раньше при финнах эта речушка эта именовалась Виисси-иокки, что  означало, опять-таки, Чертова река. 
 
Мне еще тогда показалось странным  неизменное  постоянство в наименовании этих объектов. В общем, бесовщины  вероятнее всего здесь всегда хватало, а репутация бесовская, похоже, не одну сотню лет зарабатывалась. Перепало этой самой бесовщины  самую малость и на мою долю.
 
Да, слава Богу, что самую малость, а то, в противном случае, всё могло кончиться очень и очень плачевно. Видимо, в моем случае лемболовские черти отвлеклись на кого-то другого,  более достойного их нечистого внимания. Со  мной же они только слегка, словно нехотя,  покуролесили.
 
Перпендикулярно берегу озера  метров на сорок тянется бетонный пирс. У самого конца пирса, справа от него, прорублена во льду майна длинной метров пять и шириной три. Ледок толщиной сантиметров десять не менее – головой однозначно не проломить.
 
Практикантов, то бишь нас, начинающих ихтиандров, обслуживает целая группа просоленных морем, проспиртованных алкоголем и пропахших табачищем матерых красномордых водолазов. Эта прогоркшая морской капустой  подводная банда батюшки Нептуна с матерками облачала  новых адептов  в теплые шерстяные рейтузы, свитеры и подшлемники из верблюжьей шерсти, а затем натягивала  на нас  непроницаемые, как мужские контрацептивы, гидрокостюмы.
 
Экипированные таким образом курсанты пристегивались ремнями к «водяным легким», в просторечии именуемым  аквалангами модели «Украина – 2». Вдогонку маску на лицо, загубник в рот и вокруг пояса  со свинцовыми  грузами солидной толщины вервь, чтобы имярек не потерялся подо льдом озера. Сигналы концом всем новикам в голову наизусть вбили – двенадцать основных и один запасной, итого  в сумме – тринадцать.
 
Помнится такое количество сигналов, подаваемых сигнальным концом, да в купе с мистическим названием озера, мне как-то   дюже не по нраву пришлись, и не напрасно. Уж очень  число этих сигналов подходило к  многовековой,  бесовской репутации чертова  Лемболовского озера.
 
Каждого идущего на погружение контролирует водолаз-инструктор, он крепит на пловце сигнальный конец и работает с пловцом, подавая ему различные сигналы согласно таблице условных водолазных сигналов при спусках в снаряжении с открытой схемой дыхания.
 
У меня по сию пору табличка эта перед глазами.Хотел привести  табличку на всякий случай, вдруг по жизни кому пригодится, а потом подумал, что кому захочется полюбопытствовать и без моей помощи обойдется.
 
Я, дождавшись своей очереди, подцепленный таким образом к инструктору,   аккуратно шагнул со льда    вперед прямо в майну и ушел в воду растопырившейся лягушкой.
 
Майна над головой светится пузырем воздуха, вода несмотря на зиму мутная и видимость от силы пять-семь метров, скорее всего из-за того что до меня тут множество «лягушат» с аквалангами за плечами побарахтались. Булькнул  я с головой под воду и все мои знания легководолазного дела, в том числе и значение сигналов, согласно таблице, как картечь из пушки  из моей головушки со свистом  и вынесло.
 
Сам я в гидрокостюме, а лицо и руки голые, ничем не защищены, а водица лемболовская, однако,  изрядно холодная. Повисел я секунд десять в легком ступоре под воздушным пузырем майны, а потом зашевелил ластами и помалу куда-то без спеха поплыл.
 
И поплыл, как-то бездумно, бесцельно, словно охреневшая от икромета лягушка, не спеша, хлебая воздух  из загубника, и также неспешно выпуская его в воду роем пузырей. Плыву я так, не спеша себе в задумчивости, не заморачиваясь особо оценкой направления. Шлепаю ластами и плыву. Нет бы мне дураку, руками в конец сигнальный вцепиться мертвой хваткой. Куда-там! В мозгах полный вакуум, только ластами шлёп-шлёп-шлёп.
 
Проходит какое-то время, если судить по моему субъективному восприятию, минут пять, а может и десять, а то и вовсе пятнадцать. И вдруг я вспоминаю, что сигнальный конец, то бишь вервь, которой я пристегнут к инструктору  не особо и длинна, метров  двадцать пять, ну тридцать от силы.  А преодолел я,  как мне кажется уже все  пятьдесят, а то и сотню метров. И не приходит мне по сигнальному концу, от моего контролера на поверхности,  абсолютно никаких команд и указаний.
 
И решил я, что пора мне возвращаться к моей майне, в какую меня спустили с тем, чтобы, как говорится, подальше от греха. Дай, думаю, я за веревочку-то сигнальную дерну один разок в том смысле, что «Я на грунте. Чувствую себя хорошо. Выбери слабину. Повтори». Разворачиваюсь в обратную сторону и майны-то не вижу. Да мало того, что я не вижу майны, так я и сигнального конца, каким я  к инструктору пристегнут, абсолютно не наблюдаю. Нет сигнального конца на мне. Нету!!!
 
Проплыл чуток  назад и вижу, как  вверху колышется неспокойная поверхность воды  в моей майне. Кругами  что ли я около неё плавал? А поскольку понимаю что я под водой, подо льдом, потеряв сигнальный конец в условиях плохой видимости чудом увидел майну, на радостях разгоняюсь в неё и пребольно бахаюсь головой об лед. Это я   за майну принял воздух, выпущенный  из моих легких и легких моих более  везучих предшественников.
 
Вот тут мой легкий испуг превратился, в жутчайшую панику, а я  в того самого из старой армейской поговорки «Начальника паники майора Суету». И зашлепал я ластами что было сил в этой панике с абсолютно отключенной головой, зрением и одним, заполняющим весь мой организм чувством – смертельным ужасом.
 
И мозг мой вместе с сердцем, провалились от этого ужаса куда-то вниз моего организма, и обретаются в тазовых костях, где-то между мочевым пузырем и анальным отверстием. Время мерять мне было нечем, да и не до этого было. Я молотил долго и неустанно ногами и мой организм с ужасающей скоростью пожирал воздух из баллонов акваланга.
 
Остановил я своё бурное подводное плавание вынуждено, лишь, когда врезался  головой в узкую щель между дном и льдом. Причем врезался я  довольно плотненько, так, что и шевелиться–то первое время не мог. Благо ударом не повредил  редуктор акваланга, а то тут бы мне  уже и каюк пришел. Представляете мои ощущения? Сильные были чувства.
 
Нет, вы не можете представить мои ощущения! Чтобы представить их в полной мере надо оказаться там, в Лемболовском озере, в ледяной воде,  втиснутым между дном и льдом. Причем без сигнального конца, со списком сигналов страховочным концом в голове, ровно из тринадцати мистических порядковых номеров.
 
Я застрял меж  льдом и дном, и где находится майна, через  которую меня спустили под воду, я представления не имею. Сигнального конца, по которому можно было бы судорожными рывками попросить помощи, или просто добраться до проруби нет. Я один одинешенек против этого льда, в этой мутной обжигающей холодом  воде. Сколько прошло времени до того, как у меня включился мозг, не знаю. А включился он оттого, что руки мои и лицо в воде вдруг стали изрядно мерзнуть.
 
Так я и лежал я   жабой растопыренной,  прижатый  льдом ко дну. Уж не знаю, сколько прошло времени, но помалу пульс у меня стал успокаиваться и организм перестал панически жрать воздух. И тут я задумался над проблемой как мне быть дальше.  Попытки выбраться из щели, отталкиваясь  от дна руками, не принесли желаемых результатов, и тогда я стал разгребать грунт  ладонями под грудью.
 
Сердечко уже панически не частило,  но и спокойным не стало, бухает как кувалда в грудные ребра так, что рукам чувствительный удар передается. Благо грунт  на дне оказался илистым и  дело пошло на лад.  Минуты через три мне удалось  вылезть  из жуткой ловушки, в которую я себя в панике втиснул.
 
Развернулся  я  от берега, и стало мне снова жутко до дурноты – так уж мне помирать не хотелось. Повис, растопырившись в полуметре над дном.  При каждом вдохе меня затылком об лед легонько постукивает. Вот так, думаю, и будет меня затылком об лед колотить до самой весны, покуда лёд окончательно не растает.
 
Я даже представил, как вонять буду, когда меня найдут-таки, доблестные спасатели. Лицезрение жутких картинок с моим раздувшимся по весне и обгрызенным местными рыбешками  телом включило мне мозг окончательно и бесповоротно. И думаю я себе:
 
«Стоп,  парень! Дыши реже и мозгуй, как быть дальше! Вот берег за спиной, я в майну шагнул  справа от пирса, пирс уходит перпендикулярно от берега метров на тридцать. А посему если я потихоньку начну ластами шевелить, не удаляясь от кромки берега  в левую сторону, то должен найти сваи пирса в воде а, найдя пирс, от сваи к свае тихо   докарабкаюсь до своей майны. Господи, миленький,  прошу тебя, сделай так, чтобы это был мой пирс и, чтобы около него была моя майна.
 
Все в руках Господа! Нужно только хорошо попросить!  А просил я, шибко сильно, однако. Наверное, Господь  мой внутренний душераздирающий вопль таки услышал. Метров через пятьдесят  я  своей бестолковой башкой,  обтянутой резиной гидрокостюма «Садко», торпедировал дубовые  сваи пирса.
 
А вот как наткнулся я на сваи пирса, то обнял  первую же поросшую тиной дубовую сваю, словно девушкулюбимую, и от счастья едва не описался.  Оторвавшись чуть погодя от сваи, повернул вправо и зашлепал ластами по воде от сваи к свае, к мористой части пирса.
 
От одной сваи к другой, потом к следующей, где по предположениям, родившимся в моих кипящих мозгах и находится моя злополучная, долгожданная майна. И нашел! Вот Ей Богу! Нашел я майну.
 
А под майной уже вода кипит от прыжков инструкторов сигающих под лед на мои поиски. В общем, только чудом я от ужаса не обгадился прямо в гидрокостюм Садко.Причем настолько чудом, что до сей поры не понимаю, как  мне все же удалось тогда не обгадиться.
 
Инструктор оказывается на мне завязал сигнальный конец либо неправильным морским узлом, либо я оказался таким неимоверно скользким раздолбаем, что из этой обвязки угрем скользким смог выскользнуть. Видимо задница моя оказалась недостаточно упитанной.
 
Имел счастье лицезреть высунувшись головой из майны, как мой контролер стоит растеряно теребя мой сигнальный конец в руках. Самый главный  инструктор  моему конкретному контролеру сгоряча в ухо въехал так, что тот с копыт, как казацкой шашкой  срубленный, свалился.
 
Ну и я тут ручонками замахал, дескать, вот он я, пропажа нечаянная, нашелся уже, не надо меня  под водой искать. Знали бы вы, каких соленых эпитетов  мне после моего появления  на уши навешали. У меня до сей поры, как вспомню, румянец на щеках появляется.
 
Самый злой на язык  боцман парусного флота просто бледная и молчаливая  тень по сравнению с тем  старшим инструктором. А я уж был  тем счастлив, что выбравшись из-под воды на лед  с помощью парней,  по ушам не получил за компанию со своим красномордым  контролёром.
 
Потом уж мне поведали, как мне жутко повезло – предыдущей зимой такой же тупорылый «дельфин», как я, уплыл в сторону озера и нашли  его только по весне, после того как сошел лед. Царство ему небесное, упокой Господи его душу! Озеро большое и до противоположного берега два километра.
 
Позже я задумался, а смог бы я, встав на ноги и уперев баллоны акваланга в лед, взломать ледяную корку. Вряд ли я настолько могуч. Был бы у меня при себе водолазный нож при погружении, как предусмотрено инструкцией, наверное, я смог бы прорубиться через десять сантиметров льда к поверхности на воздух.
 
Вот только многоопытные инструкторы водолазного дела ножик для меня зажали. По ходу ножики водолазные по домам растащили – картошку ими жены на кухне чистят. С той самой поры я  даже в туалет с ножом  хожу.
 
Так что, представляете, какие ассоциации у меня возникли после того, как начальник мне пообещал быстро спасти меня в случае, если я провалюсь под лед. А ведь это не Лемболовское  озеро, это батюшка Енисей у самой кромки Енисейского залива, где от берега до берега  двадцать с гаком  морских миль, что в сухопутных километрах составляет порядка сорока. С одного берега  противоположный берег не видно, почти как море.
 
А течение? Енисей не озеро. Стоит только нырнуть под лед, затянет мигом,  и вот они грозные объятия Северного Ледовитого океана. А уж там никто, никогда, ни при каких условиях тебя уже не найдет. Если только белый медведь когтем зацепит, да на белый свет вытащит в качестве протухшего продукта питания посреди Карского моря.
 
Мне как-то парни с нашего же лоцмейстерского судна «С-215» рассказывали, что был у них в экипаже паренек, лет пять назад в довольно свежую погоду, ночью приспичило ему  выйти покурить на палубу на  воздухе. С тех пор никто никогда его больше не видел.
 
Вспомнили о нем часа через три, бросились искать. Да куда там! Где искать-то? Вода в Енисее и летом ядреная, сколько в такой водице можно на поверхности продержаться? Ну, всякому  понятно, что не три часа.
 
Сходил я на лед. Перед этим меня зануздали  в пробковый спасательный жилет оранжевого цвета. Проба эта сперепугу несколько потрясла меня, но все обошлось-таки благополучно. Ощущение, скажу я вам, весьма пронзительное, когда делаешь первые шаги по ледовой корке, а она, прогибается и дышит под ногами. А может и не проминается, а просто ты со страху видишь воспаленным сознанием то, чего в натуре вовсе нет. Это ещё те танцы на льду.
 
Состояние, такое словно сидишь в пивном ленинградском баре «Пушкарь»  после  шестой кружки пива. Позывы  весьма острые! Да еще, когда в метре от тебя  открытая  вода у борта парохода чуть дымит парком на морозце. Страсть! За доску судорожно держался разве только не зубами.
 
Чуть позже, когда с парнями вырубали большой морской буй, стало понятно, что провалиться лед подо мной он не мог, поскольку был толщиной сантиметра четыре, то и все пять толщиной. Впрочем, испытывать ничего и не надо было, поскольку при подходе к бую наш красный пароход Евгенов наломал достаточно льда, чтобы понять его толщину.
 
Это начальник специально решил проверить меня на слабо и отправил  по льду  исключительно с целью укрепления нервной системы молодого полярника. Ну,  заодно решил посмотреть, а не напустит ли начинающий полярник по данному поводу в штаны чего-нибудь горячего.
 
Буй успешно подняли на борт, на его место установили ледовую веху размером весьма ощутимо более  оглобли и двинули от устья на юг, раз, за разом повторяя процедуру у каждого буя. В Игарку пришли, собрав в кучку все, не снятые ранее буи.
 
Начальник видимо проникся моим рвением в деле вырубания больших морских буев пешней.  На собрании личного состава гидрографической базы посвященному  подведению итогов навигации 1979 мне вдруг нежданно-негаданно вручили грамоту за ударный труд.
 
Пара   голосов сидящих  в актовом зале довольно возмущенно проворковали в смысле, а не слишком ли,  для молодого, да в первую навигацию, да сразу и грамоту. Есть, дескать, и более заслуженные люди, и более достойные.  Полагаю, что ворчали те самые, более заслуженные, и более достойные  бумажного поощрения на стенку.
 
Да, грамота была бумажная, а вовсе не из серебра или золота, даже была не красного цвета, как это должно быть. Она была сине-голубая с товарищем вождем пролетариата В.И. Лениным в профиль и силуэтами  судна и самолета.  Внутри было вписано: «За хорошие производственные показатели  в III квартале 1979 г., образцовую дисциплину и в связи с 62-й годовщиной Великого Октября награждается инженер лоцотряда…», ну и далее.
 
Меня несколько удивило этакое жгучее неприятие старых и опытных коллег факта моего награждения  обычной бумажкой. Бумажка она и есть бумажка, а народ полярный отчего-то излишне ударился в переживания.
 
У моего деда по отцовской линии Василия Никитовича Батурина, фронтовика прошедшего всю войну с июля 1941 по октябрь 1945, заслуженного деятеля колхозно-аграрного творчества, виртуоза вил и граблей, такими грамотами все стены   в избе обклеены. 
 
Как то мне эти переживания непонятны были. Бумаги в Советском Союзе завались, хоть грамоты на ней печатай, хоть червонцы с Лениным. Червонцы, конечно, были бы значительно приятнее.
 
Ну, червонцы, понятно, налево-направо кому ни попадя раздавать не станешь, а уж грамот-то могли бы на всю полярную братию наштамповать. Уже только за то, что им «ни вал девятый, ни холод вечной мерзлоты».
 
Коллеги мои   право на эти бумажонки  отработали  однозначно, просто самим  фактом  пребывания в данной точке географии. Если бы грамоту мне и не дали, я бы, ей Богу,  не обиделся. Ну, а уж если дали, так я опять-таки не загордился. Пустое это все – бумажки эти. Хоть синие, хоть красные. Это я не про червонцы, конечно.
 
Но все вроде обошлось. Начальник лоцотряда отбился-таки от ворчунов, видимо ему это было не впервые:
 
«Да молодой,  да первая навигация, но  за всю навигацию ни одного косяка. Все ровно, как и должно, и ни одного нарекания от людей работавших   рядом. Я видел, как он работает,  а посему  вопрос рекомендуется считать исчерпанным».
 
Героем, однако, я себя вовсе не почувствовал, а скорее даже антигероем, который как бы, в глазах окружающих, рвал сидячее свое место на глазах у высокого начальства, желая  сделать карьеру и прорваться поближе к полярному начальству. Это начальство просто не в курсе моих  косяков было, ну да это и хорошо.  Я вообще-то не жаден до почестей. Просто возбудило меня слегка  противодействие коллег. Расстраивался, однако,  я недолго.
 
Всё так славненько закончилось. Впрочем, чего это я заговариваюсь? Какое там закончилось? Всё только начиналось. И стал я, как все работники гидробазы  с понедельника  по пятницу ходить на работу в контору с восьми  до семнадцати с перерывом на обед и чаепитием у лоцманов в одиннадцать и в шестнадцать часов.
 
Конец Игарского  карате
 
По субботам, либо  воскресеньям с женой ходил смотреть  кино, как все порядочные сухопутные граждане и вести размеренный обывательский  образ жизни.
 
Через неделю мне весьма и весьма наскучила  размеренность сухопутной жизни,  и я начал думать, чем бы себя занять таким интересным, разумеется, помимо работы.
 
Один раз  по приглашению Леонида Федоровича Севастьянова побывал у него в гостях, попил водки под  строганину из муксуна и  полярных куропаток, изловленных  Севастьяновым  в пятидесяти метрах от дома на силки в игарской тайге. Это было здорово пить водку под разговоры и тушеную куропатку.
 
Однако такие развлечения они ведь не на каждый день. Здоровья, попросту сказать, не хватит каждый день таким образом развлекаться. Да и Федорыч вскоре, забрав семейство,   ушел третьим помощником капитана на «Дмитрии Овцыне» на ремонт в Финляндию. Дней через десять после возвращения с Енисея по случаю зацепил я глазом передачу Игарского телевидения о школе каратэ «Сэн-э».
 
По сути это были показательные выступления членов школы с прыжками, ударами руками и ногами в воздух, с разбиванием  сосновых досок. Парни в белых кимоно кулаками и пятками под крики «кийя» крушили  обрезки  досок толщиной в 30-40 миллиметров. Благо, что  в Игарке  имеется свой лесопильный комбинат, и дров для таких особых случаев было вполне в достатке.
 
Я  на пятом и шестом курсе учебы в Ленинграде успел потренироваться в училищной подпольной секции каратэ. Был у нас парой курсов младше паренек  Жора Лыжин из гидрографов, занимавшийся в клубе «Олимп» на улице Моховой у тренера Владимира Ивановича Илларионова. Прознали мы про Жорино умение  случайно, поскольку вместе с Саней Турчиным в свободное от учебы и девчонок время пытались изобразить в училищном спортзале виденное в кино «каратэ».
 
Есть в Ленинграде во Дворце культуры имени Сергея Мироновича Кирова, на Васильевском острове, так называемый Музей истории кино. Собственно музея то никакого нет, но под вывеской «Музей истории кино» частенько крутят старые фильмы из заначки Госфильмофонда СССР, которые нигде и никогда кроме ДК имени Кирова не показывают.
 
Вот среди этих фильмов и высмотрели мы с Саней Турчиным пару-тройку фильмов с актером Тосиро  Мифунэ в ролях великих японских бойцов-самураев. Забрел Жора случайно в спортзал и, увидев наши дилетантские киношные  потуги, дал пару дельных советов.
 
 
Короче, поймали мы Жору Лыжина на переменке следующим днем между парами и категорически потребовали создания в  учебном корпусе училища, который супротив моста Александра Невского,  подпольной секции каратэ, дабы,  он с нами три раза в неделю проводил занятия в качестве инструктора.
 
Отказать старшекурсникам Жоре  не хватило духу, либо идея эта пришлась ему самому по вкусу.  В новоявленную подпольную секцию мы навербовали с полтора десятка своих сокурсников и других, близких по духу примкнувших и стартовали в светлое спортивное будущее.
 
Пару раз во время тренировок забывали наглухо запереть  двери спортзала на ключ и оба раза почти нарывались на неприятность – на топот пяток и крики кийяк нам в гости заглядывал дежурныйпо училищу офицер. Однако все обошлось, оба раза дежурный офицер, понаблюдав минут пять за тренировкой,  делал знак рукой, дескать, все нормально можно продолжать и, прикрыв дверь спортзала, тихонько удалялся.
 
Слух, конечно, растекся манной кашей, и среди офицеров, и среди курсантов. Обошлось все без последствий – по принципу, что не запрещено, то разрешается. Появилось, правда, еще несколько парней пожелавших присоединиться к нашим занятиям в спортзале.
 
Да и офицеры у нас, что ротные, что с кафедры военно-морской подготовки, все по большому счету были толковые. Нормальный человек в такой ситуации что подумает? Да пусть они лучше  под присмотром в спортзале ногами размахивают, нежели то же самое по организмам гражданских лиц в пивных барах отчебучивают. Если кто-то и был недоволен  ситуацией, то придержал язык благодаря одному обстоятельству.
 
Первым нашу подпольную секцию  обнаружил Лисин Сергей Прокофьевич, капитан первого ранга, Герой Советского Союза и просто замечательный человечище. Наблюдал за нами Лисин минут десять, затем ушел тихо, прикрыв за собою входную дверь спортзала.
 
Скорее всего, остальные, заглянувшие к нам дежурные офицеры, реагировали очень корректно, без криков «караул, подпольщики», зная реакцию на нас Лисина – к нему все в училище относятся с особым глубоким почтением.
 
Сергей Прокофьевич интересный человек и Герой, каких мало. В 1938 году в качестве добровольца-интернационалиста был старшим помощником командиров  испанских подводных лодок С-4 и С-2, участвовавших в боевых действиях против военно-морского флота франкистови германских подводных лодок.  На стороне  франкистов уже тогда воевали  подводные лодки   германского  военно-морского флота  Кригсмарине.
 
Двадцать второе июня 1941 года встретил  в качестве командира подводной лодки С-7  Балтийского флота. Лодка под командованием Лисина  до сентября 1942 года совершила   девять торпедных атак,  потопила четыре  вражеских транспорта, обстреляла  из  лодочного орудия калибра сто миллиметров железнодорожную станцию и завод в захваченном врагом городе Нарва.
 
Преодолев минные заграждения в Финском заливе,  в территориальных водах Швеции, в районе маяка Седерарм,21  октября 1942 года, всплывшая в надводное положение для подзарядки аккумуляторных батарей  подводная лодка С-7 была обнаружена и торпедирована финской подводной лодкой  «Весихииси» и затонула.
 
Черт её принес эту «Весихииси», будь она неладна.  Весихииси в дословном переводе на русский означает «Морской чёрт». В момент торпедирования на ходовом мостике  находились  пять членов экипажа и в том числе Сергей Прокофьевич, штурман Хрусталев и три матроса, допущенные на перекур в качестве поощрения.
 
Лодка ушла навечно с экипажем в пучину,  пятеро с мостика оказались в  октябрьской воде. Штурман Хрусталев погиб, утонув в ледяной воде. Четверо подводников, были подняты  финскими  моряками на борт, всплывшей  на поверхность «Весихииси»,  и попали в плен. В плену моряки находились до момента выхода Финляндии из Второй мировой войны. В 1944 году все пленные, находившиеся в Финляндии, были возвращены  в СССР.
 
После проверки в специальном лагере НКВД Лисина отправили служить на Тихоокеанский флот командиром 12-го дивизиона 4-й бригады подводных лодок в Порт-Артуре.  В июле 1945 Лисину вручили Золотую Звезду  Героя Советского Союза и орден Ленина в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24.10.1942 г, то есть подписанного через три дня после гибели С-7.
 
Думаю, что нам ничего  не прищемили за наше подпольное спортивное самоуправство только благодаря Лисину – уважаемый человек прореагировал спокойно, а  после него остальным было неудобно проявлять излишнее служебное рвение и «расплескивать дерьмо из кадушки».
 
Месяца через три подпольных занятий Жора отвел нас в Клуб к Илларионову, тот благословил на занятия в дальнейшем и даже кое-кого определил в группу начинающих в клубе. Цена занятий в месяц была не такой уж и большой,  тем не менее, мне была не по карману, поскольку месячная стипендия составляла тринадцать рублей восемьдесят копеек, посему весь пятый курс я продолжил занятия в Жорином подполье.
 
После преддипломной летней практики на Научно-исследовательском судне «Искатель» Южморгео на Сахалине у меня появились какие-то деньжата и я стал тренироваться в  у Илларионова в «Олимпике». Не у самого, конечно, а в группе  Дъячкова.
 
За это время успел помаленьку нахвататься азов и подсмотренные показательные выступления  игарского Клуба  каратэ «Сан-э» пришлись мне очень кстати. В одну из суббот  я собрался и пошел бить челом о приеме в клуб каратэ. Руководил школой не то бригадир, не то рабочий Игарского лесопильного комбината Михаил Куншт, парень на  пару лет постарше меня.
 
История школы довольно интересна. Группа игарских энтузиастов самочинно пинала друг друга ногами в соответствии со знаниями, полученными из различных несерьезных источников, от потрепанных книжонок до ветхих творений японского синематографа. Потом по стране советов прошел слух о появлении в столице нашей родины Москве Центральной школы каратэ под руководством Алексея Штурмина и Тадеуша Касьянова.
 
Энтузиасты, собравшись, поразмыслили и решили скинуться деньгами и отправить собственного делегата  для обучения  на какой-то небольшой период в Москву, с тем, чтобы он привез и передал полученные знания членам инициативной группы. Наиболее подходящим кандидатом оказался Михаил Куншт, как самый талантливый и продвинутый  в сфере самочинного  пинания ногами в стиле дворового   каратэ.
 
И пошло и поехало. Михаил съездил разок в командировку и, вернувшись, стал передавать полученные знания соучредителям. Вскоре набор полученных знаний был исчерпан и встал вопрос о новой поездке в столицу. Для поездки в столицу нужны деньги – за все хорошее надо платить. И занятия в клубе «Сан-Нэ» стали платными.
 
Когда я появился с просьбой о приеме в школу, Михаил уже успел четыре-пять раз прокатиться в Москву к Штурмину и уже вполне прилично, по моему мнению,  размахивал руками и ногами. Впрочем, ездил ли Михаил конкретно к Алексею Штурмину, или к кому то из многочисленных московских сенсеев,  для меня осталось тайной.
 
Собственно это было абсолютно не важно. Михаил ездил в командировки в столицу и привозил оттуда новые  удары, связки ударов, учебные ката – дело двигалось вперед галопом и всех это устраивало.
 
Мне объявили стоимость занятий в размере пятнадцати рублей, при условии двенадцати занятий в месяц. Стоимость одного занятия в размере  одного рубля двадцати пяти копеек не показалась мне непосильной тяжестью, и я потихонечку прижился в старшей базовой группе тех самых энтузиастов инициировавших появление школы. Мне даже нашивку с настоящими японскими иероглифами на кимоно пришпандорили.
 
Мы замечательно и с удовольствием занимались в спортзале. Перед тренировкой, если мороз не превышал двадцати  градусов, бегали в  кимоно с босыми ногами  на дистанцию в километр, по засыпанным снегом дощатым игарским тротуарам.
 
Популярность карате в Игарке росла семимильными шагами. Что  ни день приходили новые протеже из Игарского горкома  КПСС, из Горисполкома и городского комитета комсомола, желающие заниматься  в школе.
 
Я отрастил могучую бороду и дремучие лохмы, как  у «битласов», если пользоваться терминологией моей бабушки Марии Филипповны.  Кроме того мне удалость освоить множество замечательных ударов, в том числе  тоби мае гери, позволяющий в прыжке   разбивать удерживаемые партнерами  на уровне головы  сосновые доски.
 
Парни в моей группе либо были постарше меня, либо ровесники, и трудились в основном на Игарском Лесопильном комбинате, или ЛПК, выражаясь по-простому. Саша Махов, к примеру, был диспетчером Игарского морского порта, Коля Каптеров, Саня Боркин и Серега Фатиади трудились вместе с Кунштом на лесопильном комбинате. Все длилось просто замечательно почти до самой весны.
 
Где то в марте-апреле1980 года в центральной прессе появились статьи о вреде каратэ, о недопустимости бесконтрольного преподавания этого опасного для жизни и здоровья советских граждан,  морально чуждого нашему образу жизни искусства рукопашного боя.
 
В один прекрасный момент началась какая-то заваруха с Центральной школой карате Штурмина в Москве и лично с товарищем сенсеем Штурминым, а также многими другими гражданами, имеющими отношение к новорожденному советскому каратэ.
 
Чуть погодя я узнал, что наш сенсей Миша Куншт арестован органами не то государственной безопасности, не то внутренних дел, помещен в следственный изолятор и его обвиняют якобы в незаконном преподавании каратэ.
 
Я не великий знаток Уголовного Кодекса РСФСР, но поинтересовавшись первоисточником, не обнаружил  там такого преступного деяния, как незаконное преподавание каратэ. Потом стали ходить слухи о незаконных финансовых махинациях.
 
Судя по всему получение денег в размере пятнадцати рублей в месяц с каждого члена клуба, используемых  Михаилом для поездок  в Москву, в клуб Штурмина,  дабы приникнуть к источнику вожделенных знаний о таинственном искусстве японского рукопашного боя, и было поименовано финансовыми махинациями. Инициативная группа клуба каратэ «Сэн э» собралась в полном составе, недоумевая и буквально охреневая  по факту ареста Михаила Куншта.
 
Слухи множились, никто ничего толком не понимал, но всем однозначно казался бредом, весь этот кипяток  по поводу каратэ. Базовая группа приняла коллективное взвешенное решение, что занятия надо продолжать, Меня единогласно выбрали временно исполняющим обязанности сенсея, как в достаточной степени  продвинутого в данной области,  до момента полного оправдания и освобождения из местного зиндана сенсея Куншта. 
 
В том, что такой момент наступит и справедливость вот-вот восторжествует никто не сомневался.  Я дал согласие на временное исполнение обязанностей  инструктора.  Сенсейство сие было ограниченно некими рамками контроля со стороны совета клуба. Согласие же я дал при условии, что деньги за тренировки собирать ни я, никто другой не будет.
 
И все будет происходить абсолютно бескорыстно до возвращения Михаила. И паче чаяния нас за занятия враждебным социалистическому строю спортом  кто-то начнет трясти, то в отсутствие «финансовых махинаций» крыть трясунам будет нечем. А мы вот они — белые, пушистые и абсолютно бескорыстные. Занятия в клубе продолжались до начала июня.
 
На работе в гидробазе  народ суетился, готовясь к открытию навигации. На пароходах «развязывали трубы», проверяли двигатели, завозили продукты, топливо и массу всяческих мелочей без которых в рейс ни ногой.
 
В один из дней, в рабочее время,  меня пригласила секретарша начальника гидробазы и, объявив, что мною интересуются из весьма компетентных органов, сунула мне  телефонную трубочку в ухо. Меня приглашали явиться с паспортом, завтра утречком на беседу в городское подразделение Комитета государственной безопасности СССР.
 
Меня тут же неимоверно раздуло от гордости. Ну, думаю, не иначе меня такого молодого и красивого, да еще лейтенанта запаса военно-морского флота, да временно исполняющего обязанности сенсея школы каратэ решили пригласить на  службу  в КГБ.
 
Забросят куда-нибудь на Аляску американские средства навигационного обеспечения уничтожать. Дабы жизнь янки под флагом звездато-полосатым медом не казалась. Вот тут я и развернусь во всю широту своей романтической души – ломать вражеские средства навигационного обеспечения неизмеримо легче, чем  строить свои. Вот же дурень  наивный.
 
Утром следующего дня в здании КГБ со мною беседовали два «гражданина начальника» с серыми пронзительными глазами, лет тридцати пяти, сами из себя неброские внешне,   без особых примет, в неприметных серых костюмчиках и галстучках.
 
Один был суров и грозен, другой чрезвычайно вежлив, я бы сказал,  даже  ласков. Как в кино – плохой следователь и следователь хороший! Напрягало, правда, что хороший следователь был уж как-то чрезвычайно, приторно хорош. Отсутствовал в нем некий артистизм, позволяющий зрителю забыть, где он находится, и поверить в бескорыстную доброту бойца невидимого фронта борьбы с происками империализма.
 
Для начала передо мной на столь выложили фотографию, виденную мною ранее у Михаила Куншта. На фотографии была снята  базовая группа Центральной школы Каратэ, личностей этак в пятьдесят, все в белых кимоно с Алексеем Штурминым  в центре, на контрасте одетым  в черное кимоно. Один из «граждан начальников» вежливо попросил посмотреть на фото внимательно и поделиться возникшими у меня ассоциациями.
 
Ассоциаций у меня не возникло никаких, что собеседникам стало понятно  по написанному на моем лице недоумению. Какие могли возникнуть ассоциации? Люди организовали интересное и полезное дело, трудятся в поте лица,  обучая молодежь нужной Родине системе рукопашного боя.
 
Ну, берут за свой нелегкий труд немного денег. Вроде нет в этом ничего плохого!? У меня, к примеру, денег никто не вымогает, я их сам добровольно, с чистым сердцем несу в клуб, причем с великой благодарностью в душе.
 
Золотарь по деревням какашки из уличных нужников изымает, опять-таки, не бесплатно. Я уже не говорю о водопроводчиках, которые без пузыря водки палец о палец не ударят. И подоходный налог не платят, мошенники этакие. Тогда старший из пронзительных собеседников обозначил мне направление, в котором я должен был политически правильно поразмыслить:
 
«А  не кажется ли вам странным, что практически все, имеющие честь состоять в базовой группе Московской ЦШК, ярко выраженные, со стопроцентной гарантией, представители  богом избранного народа? А не кажется ли странной также вполне себе еврейская внешность основателя ЦШК Алексея Штурмина, а также отца-основателя и руководителя Игарской школы каратэ «Сан-э» Михаила Куншта?
 
А не было ли с вами разговоров о несправедливости советской власти. А в курсе ли вы, что у нас на носу Олимпиада-80, которая просто поперек горла нашим внешним врагам, даже можно сказать нож острый в самое сердце небезызвестным недоброжелателям нашей замечательной Родины. 
 
Вообще-то на данный момент существует небезосновательная  версия, что московская Центральная школа каратэ под эгидой израильской разведки Моссад, готовит беспорядки с участием своих членов в период проведения Олимпиады-80 в Москве и Ленинграде.
 
Все это чуждое советской идеологии боевое искусство каратэ, есть не что иное, как происки израильской разведки и других не менее враждебных организаций из не особо дружественных нам стран».
 
В итоге беседа привела к тому, что я, как временно исполняющий обязанности сенсея, используя все свое влияние, должен занятия   в школе прекратить  и пресечь вообще любую тренировочную деятельность, дабы  «не лить воду» на колесо вражеской мельницы.
 
По мне, так три четверти населения Москвы  являются представителями  Богом избранного народа. Да и половина Правительства, в купе с  ЦК КПСС, того же окраса. И что теперь, отправлять их всех в Израиль? А ну,  как они  переезжать на историческую Родину  не пожелают? Налицо какой-то явный, несвойственный нашему социалистическому строю оголтелый расизм.
 
Слушаю я это все и как бы между прочим себе на уме и думаю: настройщик роялей он ведь тоже  деньги за свою работу берет, но при этом никто  не вызывает владельцев роялей в КГБ и не спрашивает какие ассоциации возникают у них при виде фотографий  настройщиков роялей. Крутятся эти настройщики вокруг людей очень непростых — водопроводчики в нашей стране роялей, однако, не имеют.
 
Кстати, справедливости ради, стоит сказать, что настройщики роялей, они тоже, на все сто процентов представители избранного Богом народа, уж я-то в курсе, было у меня в детстве пианино. Если уж хорошенько всмотреться в лица этих самых настройщиков роялей, то любому, даже самому недалекому умнику станет на все сто процентов  ясно, что гипотетически,  самая сильная в мире израильская секретная служба в случае с настройщиками роялей очень даже при делах.
 
Следуя гэбэшной логике, все настройщики роялей на территории Союза Советских Социалистических Республик никто иные, как завербованные Моссадом агенты, готовящие в период проведения Олимпиады-80 полное расстройство всех советских роялей в стране, а особливо в городах-героях Москва и Ленинград.
 
По своему скудоумию и в результате отсутствия опыта общения с людьми из структур, обеспечивающих государственную безопасность, я взвалил на свои хрупкие, как оказалось впоследствии, плечи труд как-то объяснить товарищам несостоятельность, даже бредовость, существующей в недрах данной организации версии. 
 
Беседа закончилась воплями, сопровождаемыми полетом брызг слюней грозного гражданина начальника мне в лицо и угрозами упечь меня в следственный изолятор, в одиночную  камеру через стенку с Михаилом Кунштом. Очень уж  мое непродуманное  противодействие пробило товарища чекиста до самого ливера, до самых потрохов. Второй гражданин начальник, игравший роль доброго следователя, ехидно глядя на меня, ласково улыбался.
 
Как на грех  поиски носового платка в карманах результатов не приносили.   Забрызганное  слюнями сотрудника Комитета государственной безопасности мое собственное лицо убедило меня, что благоразумнее в данной ситуации помалкивать, в противном случае я могу  поселиться на неопределенный срок  в местном зиндане.
 
Судя по неконтролируемой реакции сотрудника, могло случиться и пуще того. Будучи брошенным в подвалы игарской «лубянки» я мог запросто сгинуть  навеки в Игарской вечной мерзлоте, как пособник целого перечня вражеских разведок.
 
А и то, если бы капитально надо мной потрудились, я бы во всех грехах сознался, а не только в сотрудничестве с израильской разведкой. Уж на что серьезными были, в свое время,   орденоносные  генералы и маршалы,  а и те сознавались в шпионаже в пользу  германского Абвера, румынской Сигуранцы и японской  Кокурюкай. Меня расколоть можно было на раз, от затылка и до самой ж…, в смысле, до самого седла, и даже без шашки, а просто ребром ладони.
 
А в зиндан мне, ну никак нельзя! Пароходы по Северному морскому пути уже идут к Енисею, а у нас  еще  кот не валялся. Все навигационное обеспечение в пойме реки вот-вот сметет к чертовой матери начинающимся ледоходом. И вообще, люблю я свободу неистово и горячо. И это чистая, без подвоха,  правда!
 
Утерев пот со лба и слюни оперативника с лица,  все-таки найденным в кармане  носовым платком,  я направился к выходу с подписанным на выход пропуском, уверенный в своем жгучем желании больше не попадать в подобные учреждения.
 
А паче того, поймал себя на остром желании быстренько отчалить на своем любимом «Лоте»  на просторы Енисея, где на сотни морских миль ни тебе участковых, ни оперуполномоченных, ни гэбешников. Даже если меня в будущем пригласят такив эту контору на работу, я без угрызений совести откажусь наотрез.
 
Лед на Енисее к этому времени, уже почти пришел в необходимое аморфное состояние и готов был двинуться  под победные «фанфары» ледоходом в наступление на Северный ледовитый океан.
 
Если кто и есть на просторах сиих, так это свои братья гидрографы, лоцмейстеры, одесситы с землесосов голландской постройки на Турушинском перекате, да ненцы  с оленями, сопровождаемыми прорвой комара, гнуса и мокреца над бескрайними болотами, озерами и полями  тундрового ягеля.
 
Наверное,  есть поблизости от Енисейского залива Карского моря специалисты из КГБ  на острове Диксоне. С другой стороны, неужели они и на Диксоне надеются вражескую агентурную сеть иностранных разведок  вскрыть?  Неужто  контрразведчики и там шпионов потихоньку отлавливают?
 
Всю историю своего хождения  в местную политическую полицию я, как на духу,  пересказал парням в клубе и объявил, что снимаю с себя титул временно исполняющего обязанности местного «аналога японского сенсея»  Игарской школы каратэ «Сэн э».
 
Парни  крепко взъелись  на меня за   непреклонное нежелание ради  блага и процветания игарского каратэ поселиться на пару-тройку лет в соседней камере с сенсеем Мишей Кунштом.
 
Спустя пару недель, Куншту при рассмотрении дела в суде впаяли четыре года реального лишения свободы, с отбыванием в колонии строгого режима. Все члены игарской школы каратэ «Сан-э» были, мягко выражаясь шокированы, а если грубо, то просто охренели напрочь.
 
Мне после этого парни даже как-то на тормозах спустили моё нежелание садиться в тюрьму  во благо игарского каратэ и вернули своё дружеское расположение.
 
Произошло это после того, как кое-кого из инициативной группы вызвали в известное  заведение и провели соответствующую воспитательную работу, обрызгав при этом слюнями, и, пообещав долгое и незавидное будущее игарском следственном изоляторе. А может в Краевом Красноярском, я как-то не сподобился уточнить.
 
Представляю, как,  по прошествии, допустим,  двадцати лет, этим бойцам невидимого фронта  будет стыдно за тот бред, которым они занимаются сейчас. Я бы на их месте сгорел от стыда уже сегодня, причем синим пламенем и дотла. Должен же у них за лобовой костью присутствовать хоть какой-то мозг? Или  там костная ткань до самого затылка?
 
Мне было совершенно неясно, за что сенсея Михаила Куншта этак бесцеремонно расплющили, обрушив наотмашь на его тренированные плечи каратиста, тяжелые весы незрячей  богини правосудия Фемиды. Повторное рассмотрение дела в порядке апелляции происходило уже в мое отсутствие.
 
В итоге, по дошедшим до меня слухам,  наказание Михаилу смягчили, причем довольно значительно, на фоне предыдущего приговора, что-то порядка двух лет лишения свободы с отбыванием в общей зоне.
 
Думаю, Михаилу  на душе стало раза в четыре легче, но мне так до сей поры и невдомек, за что и почему человек пострадал. Причастность Куншта к деятельности  в интересах  вражеских  разведок  в суде доказана не была. Два года лишения свободы, пусть даже в общей зоне, это вам не фунт изюма и даже не четверть фунта.Посадили парня ни за понюх табаку!
 
Пятнадцатого июня  лед от Игарки двинулся  к Енисейскому заливу и буквально через пару дней я ушел в рейс на «Лоте» восстанавливать сбритые ледоходом навигационные знаки в пойме Енисея.
 
«Лот» двигался в сторону Карского моря вслед за ледовыми массами,  и происходило это при вполне ощутимом мною на ощупь состоянии счастья, оттого, что я вижу небо через иллюминатор своей каюты, а не через решетку камеры  следственного изолятора.
 
Таким образом, каратэ в Игарке захлебнулось насмерть, торпедированное местными органами КГБ, как чуждое порождение чуждых нам государств, вроде Японии и Израиля и даже возможно, о, ужас, Соединенных штатов Америки.
 
Не знаю, как разворачивались дела в столице нашей Родины Москве, но в любом случае, израильская разведка  пролетела мимо Игарки со страшной скоростью, словно фанера над Парижем, не говоря уже о ЦРУ, БНД, Сигуранце и японской Кокурюкай.
 
Не удалось подлым израильтянам  устроить беспорядки в Игарке в период проведения Олимпиады-80. И поделом! Директору Моссад Ицхаку Хофи у нас в заполярье не прокатило – обломился по полной программе. Не светят у нас в Игарке   никакие перспективы западным спецслужбам. Здесь им не там, и уж точно не тут! Nopassaran!!!
 
Ранее Игарскому КГБ было чем заняться, кроме борьбы со Игарской школой каратэ. В Игарский морской  порт за пиломатериалами приходили иностранные суда. В городе даже присутствовал действующий Интернациональный клуб Моряков со всеми атрибутами вроде бара, компании девчонок охочих до импортной валютной любви и интернациональных  драк с целью выявления самых крутых просоленных океанской волной  мариманов.
 
Вот парни из КГБ и присматривали за тем, чтобы представители международного морского интернационала, не сбежали со своих посудин в лесотундру и не остались навечно пасти оленей на Таймыре, или напротив не увезли к себе на загнивающий Запад наших горячих заполярных девчонок.
 
Я уже не говорю о недопустимости утечки  совершенно секретных данных о количестве бревен  распиленных игарским лесопильным комбинатом, а также о численности и маршрутах  миграции  стад дикого северного оленя между Гыданским и Таймырским полуостровами.
 
Получили ли ордена наши игарские  гэбэшники за посадку Михаила Куншта я не в курсе. Полагаю, что получили, но каким-нибудь совершенно секретным постановлением.  Чтобы никто, ни о чем не догадался. В кои-то веки по линии Государственной Безопасности  булькнуло какое-то происшествие в Игарке.
 
Скажу вам по секрету,   самыми крупными известными мне криминальными событиями за время моего проживания в данном городе было хищение интимного женского белья с бельевой веревки во дворе дома № 15 по ул.Таежной и случайный отстрел колхозных оленей пьяными лоцмейстерами.
 
Относительно нижнего женского бельядело было так. Как-то, возвращаясь, домой с работы, слышал стенания молодой красивой женщины во дворе данного дома  в уши участкового инспектора милиции  по поводу кражи бюстгальтера  и одной единицы женских трусиков с бельевой веревки.
 
Допускаю, что дама сия именовала трусиками теплые байковые рейтузы на резинках. Кстати, когда я был маленьким, то думал, что рейтузы называются так потому, что их носили рейтары. Когда я вырос, казалось, что по поводу рейтаров я глубоко ошибался.
 
Судя по всему, в Игарке завелся индивидуум, страдающий фетишизмом, и пробавляющийся исключительно женскими трусиками. Думаю, что извращенца изловили очень быстро, так как  тот день  я видел участкового инспектора милиции в Игарке в первый и последний раз.
 
Скорее всего, дело о похищении одной единицы женских трусиков и бюстгальтера закончилось банальным возвратом похищенного потерпевшей и отказом в возбуждение уголовного дела в связи с малозначительностью деяния.
 
И мнится мне, что заполярный город Игарка, с тех самых пор стал самым декриминализованным морским  портом  мира, если конечно не принимать во внимание напрасных потуг иностранных разведок запустить свои щупальца в советское заполярье.
 
Советская Родина, избавившись от тысяч секций враждебного искусства каратэ, могла спать спокойно. Абсурд катился волною через  страну от Ленинграда до Владивостока. Родная госбезопасность, утомленная поисками отпечатков ног на боксерских мешках в спортзалах средних образовательных школ и борьбой с незаконным преподаванием  каратэ щелкала  клювом, если не сказать грубее. И в итоге таки  прощелкала меченых шельм — истинных предателей Родины, коварно  заползших, к тому времени,  на самую вершину власти.
 
Продолжение вероятно последует…