Меж Игаркой и Сопочной Каргой 1

Меж Игаркой  и Сопочной Каргой (Записки енисейского раздолбая)  1


            Памяти друга Иванова  
            Владимира Юрьевича,
            подарившего   заполярью 
           38 лет своей жизни.
 
 
                                                                  «Ух, ты! Мы вышли из бухты.
                                                                  А впереди — наш друг, океан…».
                                                                  Гальцев Ю.Н.


Клопы не пахнут коньяком
 
С Вовкой  я познакомился в первый день прибытия в Игарку. Даже вернее будет сказать, в первую ночь после прибытия. Сейчас уж и не упомню, какого числа это было точно, но то,  что была вторая половина  июня   в интервале от пятнадцатого до двадцатого. Интервал запомнил потому, что на Енисее на момент моего приезда льда уже не было, ну, во всяком случае, в Игарской протоке он отсутствовал.
 
Можно было бы, конечно,  начать более торжественно и напыщенно, к примеру, так:  В год 7488 от сотворения Мира в лето Звездного Храма, в которое наши предки одержали великую победу над Аримией, страной дракона…  Но стоит ли пыжиться? Ничего особо выдающегося в лето 7488 от сотворения Мира не произошло. Вернее, конечно,  происходило, но так, как-то, все больше по мелочам.
 
Ну, получил я в этом году после окончания ЛВИМУ диплом о высшем образовании по специальности  «Инженер-гидрограф» и распределение в город Игарку.  Ну, была  эта пятидесятая годовщина, с момента  образования  города  в 1929 году. 
 
Прямо скажем события однозначно не эпохальные.И я, отнюдь,  не голубых кровей и персона моя далеко не первой величины,  да и Игарка,   не столица нашей Родины могучей, однако. Одна тысяча девятьсот двадцать девять (год образования города Игарка) плюсуем к пятидесяти  юбилейным годам, и  получается ровно одна тысяча девятьсот семьдесят девятый год – вот так и запомнилось.
 
Так, что в июне 1979 года на  празднование  пятидесятой годовщины прилетели  именитые гости из краевого центра Красноярска и столицы нашей Родины города Москва, из числа знаменитых уроженцев Игарки и других, причастных к сему грандиозному событию, лиц. Ну и я со своим семейством, как-то так вот совпал,  с именитыми гостями, скорее даже непроизвольно, волею судеб, затесался в один самолет с этой компанией значимых для Игарки  юбиляров.
 
Сразу-то  я этого, конечно, не понял. Летел со мной самолетом какой-то народ, мужики, однако, ну и дамы  при них были. Обычные мужики, с животиками  и обычные дамы, в зрелом возрасте. Куда же мужикам без дам? Это потом уж, по Игарской  радиовещательной сети объявили, что мы прибыли. В смысле, они торжественно прибыли.
 
Меня, разумеется, не упоминали, а вот про писателя-фронтовика Виктора Астафьева я услышал. Называли еще какие-то фамилии очень важных персон, но кроме Астафьева в моей памяти как-то никто более не отложился. А может и не отложились оттого, что и персоны были не дюже важные.Ну, уж это не в обиду упомянутым персонам.
 
Кто и как встречал прибывших на празднование годовщины важных персон, я не понял. Да и не интересно мне это было. Меня встретили парни с игарской  гидробазы  Гидрографического предприятия  ММФ, мои нынешние коллеги гидрографы.  Кое-кого из них я помнил еще по учебе в Макаровке, просто они на один-два года раньше меня закончили учебу.
 
Игарская гидрографическая база Гидрографического предприятия Министерства морского флота была образована в 1957. Точненько в то самое время, когда мне, будущему ее работнику,  исполнилось  целых два годика. Но  еще  двадцать два годика с той поры ни я, ни Игарская  гидробаза абсолютно не ведали о существовании друг друга. Скользили себе в параллельных реальностях, не соприкасаясь. Ни сном, ни духом, как говорится.
 
Самолет приземлился  в аэропорту,  расположенном  на острове Игарский. Здание аэропорта было построено из дерева в стиле советской архитектуры тридцатых годов. Даже запах в нем был какой-то особенный, чем-то схожий с музейным духом. Правда толком осмотреться в аэропорту я не успел, прямо на выходе нас и наши чемоданы подхватили  парни с гидробазы. Начальство сразило меня наповал своей заботой – прислало катер и парней исключительно по мою душу, дабы весь мой семейный скарб без проблем перетаскать в катер.
 
Все время, пока мои чемоданы перекочевывали на катер, я чувствовал себяпо меньшей мере адмиралом, и не абы каким, а, как минимум, командующим Краснознаменным Северным военно-морским флотом. Знают мои новые начальники, от чего может воспарить над обыденностью душа молодого специалиста, выпускника Макаровки.
 
Никто, до них ранее, отчего-то не почитал нормальным  явлением посылать по мою душу катера.  Я и Игарская  гидробаза,  наконец-то, возымели возможность пересечься и познакомиться, поближе, лицом к лицу.
 
Напрягаться с барахлом не пришлось, поскольку набралось его не дюже много, всего лишь на пару небольших чемоданов. Да и то, чемоданы были забиты в основном вещичками жены. Я, вроде как, ничем путным пока, что не разжился. Форменные брюки, тельняшки, суконки, бушлат,  ботиночки  казенные – все больше по мелочи.
 
Был еще старенький водолазный свитер из колючей верблюжьей шерсти, подарок маминого брата  Виктора  Строкова,  моториста с тунцеловной базы «Светлый луч», царство ему небесное. Виктор с моего детсадовского возраста  был мне лучшим другом, несмотря на разницу в возрасте в двадцать два года.  Три года назад моего лучшего друга  не стало, совсем, навсегда и бесповоротно. Потому свитер этот всегда со мной — о многом напоминает.
 
Там же в чемодане пребывали мои единственные, наимоднейшие на тот момент джинсы Рэнглер, стоимостью в две месячных зарплаты моей мамы бухгалтера – вот и весь мой гардероб. Джинсы были приобретены не на мамины зарплаты, естественно.  Штаны мои наимоднейшие, забугорные  явились итогом моей преддипломной практики на острове Сахалин. 
 
Искали  мы  совместно с коллегами  нефть на шельфе Японского и Охотского морей. Искали и нашли-таки, как это не удивительно. Вернее искали парни геофизики из «Южморгео», а мы им обеспечивали привязку изысканий по месту в качестве техников-навигаторов.Как вспомню, сколько мне платили в качестве техника-навигатора  научно-исследовательского  судна  «Искатель» так вздрогну.
 
В Игарке  зарплату такого размера выдают сразу на двух инженеров-гидрографов, с учетом всех возможных полярных надбавок. Ну, да ладно, не затем меня шесть лет учили, одевали и кормили  бесплатно, за счет государства, чтобы еще и зарплату мне неподъемную платить. Да и поисками нефти я тут точно заниматься  не буду.
 
Парни доставили меня катером пред глаза высокого  начальства.  Доложился я о прибытии для дальнейшего прохождения  службы. Надо отдать должное, приняли меня неимоверно тепло, в лучших традициях заполярного гостеприимства. Банкета по поводу моего прибытия, конечно, не было, да я собственно и не надеялся и губы в связи с этим не раскатывал. Начальники мне понравились, несмотря на то, что я  пока толком не разобрался,  кто из них  естькто, и в каком ранге пребывает.
 
В конечном итоге выделили мне служебный уазик-буханку  для поездки к месту нового жительства, вручили два ключика и бумажечку с двумя адресами. Напутствовали добрыми пожеланиями и оповестили, что служебную квартиру я могу выбрать на свое усмотрение из двух предложенных вариантов.
 
Да, забыл пояснить, однокашник мой Олежка Котов, также распределившийся в Игарку, прибыл на пару дней ранее меня и определили его в гидрографическую промерную партию.  Меня, как припоздавшего к дележу  хлебных  должностей, определили на имеющуюся в остатке должность инженера лоцмейстерского отряда. 
 
Вот так вот, совершенно нежданно-негаданно, я и стал бравым енисейским лоцмейстером. Вопрос насколько бравым предстояло выяснить в будущем. Все, что ни делается, всё к лучшему – древнейшая из истин.
 
Два дня предоставили на обустройство личной жизни, а в понедельник, помнится мне, восемнадцатого июня,  от меня ожидают, что я со всем своим рвением молодого специалиста примусь неустрашимо и напористо делать нашу трудную, но весьма почетную,  лоцмейстерскую  работу.
 
Несмотря на долгое шестилетнее обучение,  имел я о лоцмейстерской  работе весьма смутное представление. В ЛВИМУ имени адмирала С.О. Макарова преподавали топографию, высшую геодезию, способ наименьших квадратов, гидрографию, теорию устройства судна, минно-торпедное дело, Марксистко-Ленинскую философию, навигацию, политэкономию, и, конечно же, столь необходимый моряку Научный коммунизм.  По чести сказать, на различные «измы» уходило  минимум пятая часть учебного времени.
 
 
Однако, за фразой  «Лоцмейстерская работа» в моей голове пребывала абсолютная пустота. Во всяком случае, если и не абсолютная пустота, именуемая вакуумом, то основательно затянутая густым туманом. Ну не планировали мы — ни я, ни мои преподаватели, что Фортуна развернется ко мне именно лоцмейстерским боком, если не сказать грубее.
 
А грубее  звучало  бы  так: Fortuna — non penis, in manus non recipe. Выражение сие вульгарная  военно-морская латынь.  Дословно звучит так:  Фортуна нон пенис, ин манус, нон рецепи. Боевой клич отчаянных  манипуляриев, составлявших  абордажные  команды  императорского флота Рима. Одно слово – морская пехота!

Перевод  мне, как правильно воспитанному молодому специалисту, к сожалению, неизвестен. Впрочем, кому интересно, тот разберется самостоятельно. 

Да, насчет аббревиатуры ЛВИМУ, я как-то упустил из виду, что подавляющая часть  населения СССР абсолютно не в курсе, что это за контора такая. Контору эту в своей среде называют еще «Системой», либо   «Макаровкой». Так, что, дабы сомнений  не было, поясняю, это Ленинградское Ордена Октябрьской революции высшее инженерное морское училище имени адмирала С.О. Макарова.

На мой взгляд, сердце этой «Системы» и есть наш Арктический факультет. Судоводителей, судомехаников, радиоспециалистов производят на белый свет великое множество морских училищ от Ленинграда до Владивостока.А будущих полярников «рожает» в муках лишь Макаровка. Это просто, для сведения, чтобы вопросов  в перспективе не возникало.
 
Много лет спустя, после описываемых событий, однокашник мой Саня Краснов, высказал замечательную мысль. Причем Саня лично таскал  на руках газовые баллоны, электробатареи и гусеничные вездеходы, в бытность свою  инженером-гидрографом  «на все руки» в  Провиденской  гидробазе  на Чукотке. Это я к тому, что парень знает, о чем говорит.
 
Состояла мысль сия глубокая  в том, что нам не рассказывали ничего толком о лоцмейстерских  работах преднамеренно.  Дабы мы уже на первом курсе не разбежались из родной  альма  матер, куда глаза глядят на все четыре стороны.  В этой мысли  есть своя сермяжная правда, как и в каждой шутке, есть только доля шутки. Быть лоцмейстером, скажу вам, далеко не самое легкое занятие в мире.
 
Хотя лично ядо сей поры, как-то не совсем уверен, что в этом виноваты мои преподаватели. Допускаю, что всё, что касалось дел лоцмейстерских я протабанил со свойственной мне беззаботностью в самоходах через забор родной системы по театрам, Мюзикхоллам, ленинградским девчонкам и пивным барам.
 
Полагаю, что все что ни делается в этом мире – всё  к лучшему. В противном случае мне и вспомнить об учебе было  бы нечего. А,  по поводу  сути лоцмейстерских работ,  меня на гидробазе  впоследствии натаскали так, что куда там ленинградским профессорам и доцентам. Им такое и не снилось, поскольку голимые теоретики они в делах наших лоцмейстерских.
 
Со всей ясностью мне стало понятно, что с понедельника начальство  прикажет, по крайней мере, на время,  забыть все, чему меня учили, до сей поры, и примутся за мое обучение заново, с чистого листа. Собственно, именно так в дальнейшем всё и вышло.
 
На бумажечке, врученной мне начальством, как помнится, были  адреса: дом десять, квартира один  и дом пять, квартира  два, на улице Таежной. Не очень уверен в собственной точности, но  как-то вот так. Обе квартиры находились в пятидесяти метрах одна от другой. 
 
Парни выгрузили меня с женой и чемоданами у дома  десять по улице Таежной и сами отбыли восвояси по рабочим местам, в силу того, что рабочий день был в самом разгаре.
 
И пошли мы  прикидывать, что за хоромы нам выделило начальство для проживания в сём суровом заполярном крае. Терем был двухэтажный, бревенчатый, два подъезда на  восемь квартир – типовой проект.
 
Такие домишки после Великой отечественной войны по всему Союзу строили исключительно военнопленные немцы, либо, как вариант, в Сибири и на Дальнем Востоке,  военнопленные  японцы.
 
Судя по удаленности Игарки от западных границ Советского Союза, в данном конкретном случае, думается мне, это были все-таки пленные японцы. Такие же домишки, помнятся мне в моем родном городе Находка,  строили пленные  японские самураи.
 
Хотя вряд ли они были истинными самураями, поскольку  растеряли  свой самурайский дух на полях сражений.  И,  как следствие, оказались  неспособными  с честью совершить харакири с разбрасыванием собственного кишечника прямо на  поле брани.
 
Самих японских самураев лицезреть мне не привелось, в силу малого возраста, поскольку отпустили их по домам как раз в год моего рождения.  Отпустили, естественно не всех, кое-кого оставили в находкинской земле, похоронив на японском военном кладбище, между вторым и третьим участками, сразу за домишками, построенными этими ненастоящими самураями.
 
Я им сочувствую, бедолаги, они и есть бедолаги. По большому счету если и есть у них претензии, то предъявить их стоит в первую голову сто двадцать четвертому  императору Японии  и Генералиссимусу японских войск Хирохито. Сидели бы тихо на своих островах и были бы в полном порядке.
 
В детстве я с пацанами любил бегать туда во время приезда официальных японских делегаций, возлагавших цветы на могилы  павших на чужбине воинов  Страны восходящего солнца. По мне, хоть они и не были настоящими самураями, но воинами таки были однозначно.
 
Члены японских делегаций отчего-то самозабвенно любили фотографироваться с нами, находкинскими  маленькими пацанчиками. Видимо их привлекали  пилоткина наших стриженых под ноль головах, свернутые из газеты «Правда», с октябрятской звездочкой надо лбом. Не исключено, что  и  кирзовые сапоги, изгвазданные находкинской глиной, не оставляли равнодушными.
 
А может, дело было в  куртках  «мадэ ин джапан» на наших плечах, привозимых папами рыбаками океанического лова  с островов Хоккайдо, Кюсю, Сикоку,  Хонсю. Причем из-под курток  этих задорно  топорщились наши алые пионерские галстуки.
 
Лучшей рекламы  японской продукциибыло просто не придумать. Допускаю, что моя счастливая  физиономия  в тот период вполне могла  красоваться на рекламных щитах где-нибудь в Токио, Осака или Фукуока.
 
В конце фотосессии серьезные японские мужчины с военной выправкой и  манерами  полковников, а возможно и генералов  японской императорской армии, а также  дамы в непередаваемо красочных кимоно всегда одаривали нас замечательными японскими жевательными резинками, пахнущими загадочным, незнакомым нам миром страны Ниппон. Мужчины, все без исключения, видимо по привычке, держали левые руки  вдоль шва брюк, таким образом, словно они придерживали кистями рук,  самурайские катаны.
 
Прекрасное было время, хотя  жевачки здесь были вовсе не причём. Просто душа пела от тайги, от моря, от друзей и девчонок, подружек школьных, от мамы и папы, да  просто  от  прекрасной тогдашней жизни. Впрочем, жизнь и сейчас замечательная.  А  душа, по прежнему, поет всё те же счастливые песни.
 
Бревна   терема, возведенного силами слабых духом самураев,  по адресу улица Таежная 10, под жгучими полярными ветрами за прошедшие с тех три десятилетия уже успели почернеть. Выделили мне,  как молодому специалисту, комнату в коммунальной квартире метров в двенадцать квадратных, ориентировочно  — врать не буду, поскольку не заморачивался с замерами.
 
Насчет самураев это только мои предположения.  Вполне возможно, что строили  бревенчатые домишки на улице Таежной вовсе не японские парни, те, кто вульгарно предпочли плен исполнению   харакири на  собственных внутренностях  самурайской катаной.
 
И даже, возможно, они не были делом рук   военнопленных немцев. А горбатились над ними  наши родные отечественные зэки, а  то и вовсе осужденные за предательство социалистической Родины — полицаи с временно оккупированных   вермахтом территорий.
 
На момент нашего прибытия  к выделенному жилищу,  из комнаты в грузовую машину выносили последние вещички старые жильцы со счастливыми улыбками на лицах. Выяснилось, что люди  эти счастливые получили квартиру в большом и красивом пятиэтажном доме в жилом микрорайоне практически напротив территории гидробазы, в двух минутах ходьбы пешим манером.
 
Наблюдал я данный микрорайон с территории гидробазы по приезду и, даже, не скрою,  тешил слабую надежду, что служебную квартиру мне выделят в одном из этих красивых домов, да  с теплым клозетом в придачу. Еще точно не знаю, но гипотетически предполагаю, что теплый клозет в этих заполярных широтах вещь исключительно важная  и жизненно необходимая.
 
Но, увы,  затаенные мечты о теплом белого фаянса клозете, к великому моему сожалению, не сбылись, разбитые вдребезги   суровыми реалиями жизни. Унитаз белого фаянса придется зарабатывать долгим и упорным лоцмейстерским трудом. Такова не  прикрытая сусальным золотом  правда заполярной жизни.
 
Жильцы, в спешке покидая свое старое гнездышко, с барского плеча оставили нам две казенных железных кровати,  совершенно в точности таких, на какой я в течении шести лет напролет наслаждался казарменным сном в курсантском кубрике. Других жильцов в  квартире в наличии не было. Видимо начальство намеревалось осчастливить соседями несколько   позднее. Или не намеревалось. Не могу утверждать точно.
 
Кроме того в качестве дополнительного бонуса нам был оставлен раскладной диван, к сожалению не первой молодости, но все еще, как мне показалось, способный  с честью выдержать все перипетии трудной  диванной жизни в условиях предстоящей полярной ночи.
 
Альтернатива была на лицо – две сдвинутых курсантских кровати с панцирными сетками, или  видавший виды диван в качестве лежбища для боевого, надеюсь, лоцмейстера.
 
Потом я выбрался на разведку, нашел изрядно натоптанную боевую тропу, ведущую к продуктовому магазину, и  оценил ассортимент, имеющихся в наличии товаров. Ассортимент, был не совсем привычный, если выражаться не очень резко — море рыбных консервов, хлеб, водка, спирт питьевой 96%, ну и разное всякое по мелочи, как то: мочалки, ведра, тазики, сапоги и коврики резиновые.
 
Время за хлопотами бежало  вприпрыжку и, когда  около ноля часов мы,  уже было  собрались укладываться по команде «отбой», я обратил внимание, что за окном-то ночи никакой вовсе и нет. Причем нет от слова абсолютно. А есть просто полярный день. И  в небе над Игаркой,  растопырив наглые  очи, беззастенчиво, как в обычный ясный день, светит вполне яркое и  весьма желтое полярное солнышко.
 
Дико, мне как-то стало укладываться спать при таком ярком освещении.  Жена, застелив постель, умотанная перелетом, новыми впечатлениями, улеглась-таки, на подаренный игарскими ветеранами диван. Я же, выпростав из кармана пачку Беломорканала и спички, подался на улицу подышать  перед сном свежим папиросным дымком производства Ленинградской табачной фабрики имени Председателя Петроградской ЧКтоварища Моисея Соломоновича Урицкого.
 
Солнце, светло, можно сказать почти тепло и ни единой души на улице. Улицу не напрасно Таежной называют – через три дома  в конце улицы и присутствовала самая настоящая тайга. Маленькая такая, не дюже высокая, в три  моих роста, не  очень густая, но однозначно таки  тайга. От нее и пахло точно также, как и во взрослой тайге. А уж как в тайге пахнет, я вполне в курсе.
 
Кроме того, в этом я был уверен абсолютно, в противном случае с какой стати улицу  назвали  Таежной.  Это не смешно называть улицу Таежной в отсутствие тайги. Также не смешно, как назвать улицу Каракумской в отсутствие поблизости пустыни Кара-Кум.  Ну, совсем  не смешно!
 
Выкурил я одну папироску, за ней не спехом вторую такую же. И снизошло на меня такое полярное умиротворение от  полярного дня, ветерка  напоенного настоящими  запахами полярной тайги и полной тишины у нашего нового дома, на нашей новой  и уже такой родной Таежной улице. Сегодня у меня начиналась абсолютно новая полярная жизнь вполне героического, надеюсь, енисейского лоцмейстера.
 
Спустя десять минут я устроился на диване под простыней  и почти  отъехал в царство Морфея.  Почти, потому, что, уже задремывая, почувствовал какие-то касания на своем на своем лице ниже бровей и выше бороды. Словно паутинка  под ветром лица касается, или, как в детстве крупинки несгоревшего угля из паровозного дыма в лицо сеются. Смахнул я с лица несгоревшие паровозные  «мурашки»  и открыл глаза.
 
Кстати, бороду я начал отпускать сразу после того, как получил диплом инженера-гидрографа и поменял курсантскую форму на обычную гражданскую одежду. Чтобы понятно было, борода мне нужна  для солидности. Все-таки, мои двадцать три года на моем румяном личике  прямо-таки нарисованы, а под бородой, была надежда, что они не будут  сильно топорщиться и лезть наружу в глаза окружающим гражданам.
 
Раньше я никогда не видел этих животных в натуре, в условиях дикой природы. Да и в зоопарках их не содержат,  и в цирках не показывают. Только в книжках читал мимоходом при описании боевого прошлого нашей Родины. 
 
И вот угораздило меня  лицезреть их в натуре во всей первозданной,  дикой и яростной красе. Зрелище, скажу я вам, чрезвычайно завораживающее. Одеяло в белом пододеяльнике на мне было усыпано красными пятнышками, размером чуть менее семечки.  Точки эти красные неторопливо, но до жути неотвратимо,  ползли к моему лицу.
 
Одновременно было видно, как на одеяло с потолка падают новые красные пятнышки. Другие, точно такие же, этак напористо и браво лезут из подаренного  нам дивана и направляются опять-таки прямо ко мне.
 
И тут я понял, что идут они ко мне вовсе не просто так, абсолютно не из их собственного дурацкого любопытства. Они идут ко мне, потому, что явно намерены сегодня мною поужинать. Причем цель у них нажраться  мною всем  скопом сразу, до отвала и,  не соблюдая очередности.
 
Больше всего в жизни я боюсь  ядовитых змей, на втором месте за ними тараканы, сколопендры и сельпуги, а на третьем месте раньше всегда был мой ротный командир  Голицын Альберт Сергеевич.Альберта Сергеевича я не то чтобы боялся, но побаивался точно. В прошлом выпускник Тбилисского нахимовского училища, а позже Ленинградского военно-морского имени Михаила Васильевича Фрунзе. 
 
Ныне капитан третьего ранга — сто двадцать килограммов живого веса. Такой воспитатель в педагогических целях по шее лапой мазнет – не сразу очухаешься. Кабы не было за что получать по шее, я бы и не побаивался, но было, однако, ох и было за что.
 
Но это было, пока я учился в Макаровке. Теперь же Альберт Сергеевич остался в городе Ленинграде  —  воспитывает вновь принятых на Арктический факультет  разгильдяев первокурсников. Теперь на третье место в списке моих личных фобий уверенной походкой беззастенчиво выползалижирные красные и, по всей видимости, довольно голодные клопы.  Гроза моряков белая и тигровая акулы, нервно курят, завидуя клопам,  в стороне по причине слишком прохладной для них воды Енисея.
 
Признаюсь честно, ползучие красные пятнышки с ножками привели меня в состояние панического ужаса. Как тот  изюм с ножками  Чебурашку. Все случилось так быстро, будто меня вместе с чемоданами, вещичками и женой зарядили в Царь-пушку и  выпалили из неё   залпом прямо в выходные двери моей вновь обживаемой  служебной квартиры.
 
Женскую реакцию на этих жутких животных обсуждать не будем, если уж я от омерзения за малым не обгадился. Все наши вещички я, будучи в одних трусах,  досконально перетряс,   вытряхнул эту мерзкую, ползучую пакость, проверил   каждую простынь, каждую майку, очистил от клопов каждый носок.
 
Потом вытряхнул захваченных мною в плен клопов из собственных трусов и ботинок, и тут же безжалостно казнил их без суда и следствия, пресекая перочинным ножом их организмы на две части. Только теперь мне стали понятны чрезвычайно счастливые лица старых жильцов этой квартиры покидавших это клоповое логово.
 
Оба пустых чемодана  я выколачивал  о деревянный фонарный, возможно телеграфный,  столб с такой страстью, что казалось жестяной ржавый плафон с вкрученной лампой, свалится вниз нам на головы. И происходило это все под палящим  светом полярного солнца. 
 
Говорят, настоящий фирменный коньяк  пахнет клопами. Я, конечно, не великий гуру в области изготовления фирменного коньяка, но уже таки считаю себя гуру в области общения с клопами. А посему  могу авторитетно заявить, что раздавленные мною клопы, совершенно однозначно,   не пахли  ни фирменным, ни даже обыденным армянским коньяком трехлетней выдержки, с тремя звездами на этикетке.
 
Какое счастье, что на улице была условная ночь, выделенная  во время полярного дня, для ночного отдыха жителей заполярной Игарки. Нормальные игарские обыватели в это время мирно сопели через дырочки в носу в своих кроватях. Мне только зрителей  моего клопового позора  не хватало.
 
Лишь убедившись, что никого из несметного войска противника мы не взяли случайно в плен, я принял решение дезертировать с поля боя, оставив недобитых врагов праздновать победу.
 
Одеваться мне было некогда, поэтому ретировался  с поля боя  я в том же виде, в каком покинул постель – в трусах, лишь прыгнув в ботинки,  имея по чемодану в каждой руке.  Наличие ключа  от второй квартиры, позволило мне в полной мере осознать, как это замечательно  располагать  запасным вариантом. О, это волшебное слово – альтернатива!
 
Что-то мне до сей поры кажется,  что начальники мне ключи сразу от двух квартир вручили   явно неспроста. Проглядывает в этом поступке явное человеколюбие. Не иначе у начальства какие-то обоснованные подозрения по данному поводу имелись. Кстати, надо будет при случае сказать просто огромное спасибо щедрым хозяевам подаренного нам  дивана. Грандиозное!!! Просто Колоссальное!!!  О, как я зол!
 
Брат известного писателя
 
До второго адреса в доме номер пять по улице Таежной мы добрались  вприпрыжку, словно кенгуру, за одну минуту. Когда я затащил в квартиру вещички и, шокированную несметными полчищами клопов, жену, дверь  комнаты напротив кухни отворилась, и из нее вышел мужичок лет сорока — сорока пяти, в таких же просторных сатиновых семейных трусах, как и у меня.
 
На мой вопрос, где свободная комната мужичок показал на следующую по ходу дверь и, протянув мне для пожатия ладонь,  представился:
 
«Я Вовка Астафьев, вездеходчик   гидробазовский»,
 
  — и, улыбнувшись, добавил:
 
«Пролетели мы с Зинаидой, как фанера над Парижем. Думали, что  комнатка свободная нам отойдет, а тут вы, как снег  на голову, бляха-муха! Что же вам в десятом-то  доме не глянулось? Клопов, поди, испугались? Завтра, как Зинаида заблажит, вы уж на неё сильно не  серчайте. Она вообще-то баба хорошая,  поблажит малость  самую, да и перестанет».
 
С утра Зинаида, надо отдать ей должное, блажить по поводу не стала, видимо, прониклась душевно по поводу нашего панического дезертирства под напором  психической атаки  клоповой  армады.  А может и поблажила, но тихо, в мужнину жилетку. Вовка Петрович  нас не обманул, Зинаида и правда оказалась хорошей «бабой», если, конечно, молодую женщину тридцати лет позволительно называть бабой.
 
Вовка он, конечно, Вовка. Вот только,  когда я только имел счастье  появиться на свет, Вовка  уже  носил блатную кепку шестиклинку. Не поручусь также, что   у него во рту  не присутствовала, модная  в ту пору,   фикса из цыганского золота рондоля  на зубу.
 
Многие молодые парни по тем временам с такими фиксами пытались проканать под уголовников, ради дешевого зэковского  авторитета. А пока  я,  довольно системно,  мочил и пачкал  байковые  пеленки, Вовка  во всю  свою мужскую мочь  примерялся к  игарским девчонкам,  поскольку  было ему уже восемнадцать годиков.
 
Сейчас мне двадцать четыре, а Вовке сорок два, и повидал он в жизни много такого, чего мне, наверное, никогда и не увидеть, а поэтому именую Вовку я при общении не иначе, как Петрович. Этакую фамильярность, я имею в виду имечко Вовка, эту вольность молодецкую,  я позволяю себе в беседах исключительно наедине с самим собой. Ну и с вами, покуда Вовка Петрович  не слышит.
 
Бывает,  мы с Вовкой вместе выпиваем, причем происходит  это не часто, строго говоря, пару-тройку раз за все время знакомства, и только в том случае, когда Зинаиды  нет дома. Не приведи Господь, если  Зинаида узнает о том, что я пару-тройку раз поддержал компанию Вовану, по линии употребления огненной воды.  Она мне точно, без колебаний,  харакири исполнит со всей душой, самым большим ножом, имеющимся на нашей коммунальной кухне.
 
Общение с Петровичем у нас происходит в основном  после закрытия навигации. В навигационный период мы не видимся, да и дома практически не бываем, Петрович обычно прикомандирован к лоцмейстерскому пароходу С-215» и трудится под командованием  Лебедева  Юрия Николаевича, а при мне пребывает второй гидробазовский  механик-водитель вездехода.
 
Своё семейство  я отправил уже через полгода после  рождения сына в Ленинград и тащу полярную лямку в одиночестве,  ввиду абсолютной непригодности советского сектора Арктики для проживания бледнолицых грудных младенцев. Увы, мне! Но уже ничего тут не поделаешь, даже при самом горячем желании.
 
Без жены Зинаиды Вовка  скучает, даже, если она отошла ненадолго и по необходимости. А когда Вовка скучает по жене, он достает из валенка в кладовке припрятанный от жены фугас  бормотухи, типа «Солнцедара» или  Портвейна 777, в простонародье именуемой  «Три семерки». Из  авоськи,  подвешенной за форточкой, словно по мановению волшебной палочки, появляется полуметровая  нельма или муксун.
 
Рыбка  сноровисто превращается коренным игарским обывателем  в  строганину для употребления в качестве закуски. Игарских обывателей, кстати,  здесь обычно именуют игарчанами.
 
Потом Петрович  стучит в дверь моей комнаты с категорическим требованием моего непременного участия в празднике. Я, видя такое дело, я достаю свой неприкосновенный запас из тумбочки под телевизором. Если же эНЗэ  на данный момент иссяк, марширую  за бутылкой водки или спирта в магазин, поскольку фугас с  вином цвета французского бордо, это не моя стихия. Вовка терпеливо, я  бы сказал стоически, ожидает моего возвращения  из похода в торговую т очку.
 
После второй или третьей граненой  рюмки, между которыми не успевает пролететь пуля и получаса соответствующих душевных разговоров, Петрович от полноты душевных чувств идет в свою комнату  и выносит толстенную книгу   с надписью на обложке: Виктор Астафьев «Царь-рыба».
 
На развороте, за корочкой обложки, помимо года издания 1978, и указания на Красноярское книжное издательство имеется дарственная надпись автора. Увы, витиеватых подробностей не помню. Суть дарственной надписи такова: «Дорогому  Владимиру Петровичу Астафьеву… от   автора, друга, брата Виктора Астафьева».
 
Точно текст автографа не помню, может и переврал  чуток. Вовка рассказывает мне  о том, что писатель Виктор Астафьев ему приходится братом по отцу, вот только матери у них разные.  И история, описанная его братом в книге, произошла  на самом деле с ним, Володей Астафьевым и он, собственно, и является одним из героев произведения «Царь-рыба»  и, возможно даже, самую капельку соавтором.
 
По ходу событий Володя  горестно сожалеет, что Виктор Петрович  не сподобился даже отблагодарить Володю за столь интересный, подаренный им брату  сюжет, хотя бы чуток материально. На большую благодарность  Вовка, как парень скромный и непритязательный,   рот широко не раскрывает —  тысяча рублей его вполне устроила бы. 
 
Есть у Петровича мечта такая, чтобы свободная тысяча советских рубликов внутренний карман пиджака оттягивала и душу у самого сердца грела. При наличии пиджака, естественно. Я уж и не знаю достоверно, на какие цели Петрович такую солидную сумму рублей себе мечтает.  Если логически подойти к вопросу, то желаемой суммы на лодку  с мотором и избушку в тайге на берегу Енисея вполне хватило бы, и на обмыв изрядно осталось.
 
А что еще мечтать может рыбак, сызмальства на батюшке Енисее возросший, да   Царь-рыбу, почти отловивший таковых  статей, что она в серьезную мировую литературу попасть сподобилась.  Да мало того, еще и Государственной премии СССР 1978 года в области литературы явно по заслугам удостоилась.
 
Что касается меня, я  в этом вопросе с Вовкой полностью солидарен. А что мне остается?  Если рассуждать с точки зрения правильного соседа, что такое для всемирно известного литератора Виктора Астафьева выдать брату тысячу рублей?  Не на халяву, а как автору идеи.  
В американском кино в титрах часто приходится видеть: автор идеи такой-то. Да еще деньжищи  несметные автору за идею платят. Чем же Вовка хуже? А так все было бы по справедливости. И Вовке было бы  и приятно,  и к месту, в самую жилу – живет Петрович  не дюже богато и ест хлеб,  заработанный исключительно собственными  руками.
 
Вовка замечательный парень. Расстраивается он по  поводу облома собственной мечты огонораре  в тысячу рублей совсем недолго, мимоходом, до следующего стакана. Я обычно в таких случаях пью водку, Володя предпочитает  красное вино, в бутылках в какие обычно разливают шампанское, темного стекла.
 
Мнится мне, что в Великую Отечественную войну такими бутылками с зажигательной смесью  «коктейль Молотова» наши пехотинцы забрасывали из окопов атакующие немецкие танки «Тигр», «Пантера» и легендарные самоходки «Фердинанд»,  оттого их видимо и именуют весьма метко фугасами, по сию пору.
 
Бывает, что стаканы мы случайно путаем. Строганина не дает слишком сильно обалдетьголовой от намешанной водки с вином. Такое у нее, строганины,  качество – сколько ни пей, если закусываешь строганиной из мороженой белорыбицы, одуреть не получится — хоть ведро спиртного заглоти.
 
Заглотить ведро ни у меня, ни у Петровича, с его енисейской заполярной тренировкой   здоровья однозначно  не хватит, да  мы и не стремимся особо к рекордам подобного рода. 
 
Я гулеваню с Вовой недолго, поскольку мне завтра на работу, а он сидит дома, отгула, заработанные в навигацию прогуливает. И, уходя к себе спать, я уношу с собой подаренную мне Вовкой  книгу «Царь-рыба» с дарственной надписью автора Виктора Астафьева. 
 
Подарок сей я получаю уже не впервые и знаю, что завтра, когда вернусь с работы, Владимир Петрович Астафьев, протрезвевший и, получивший суровый нагоняй от жены Зинаиды, вежливо постучит ко мне в дверь с поникшей головой, чтобы повиниться и забрать с извинениями подарок  с авторским автографом назад.
 
А я и не расстраиваюсь. Просто я уже привык к Вовкиным причудам и не держу на него зла. Но все равно мне будет несказанно приятно, когда Вовка в очередной раз от полноты широкой русской души снова подарит мне эту книгу.  Значит я ему не просто так мимо прохожий,  хоть и конкурент по линии жилой площади. А это дорогого стоит. Уважение  любому человеку по душе, как доброе слово той кошке. Хороший Вовка парень, но вот грешен — слишком любит погулеванить.
 
Вовка крепко выпив, часам  к двадцати трем начинает собираться на рыбалку. Над Игаркой царствует  полярная ночь. Темень здесь круглые сутки, так что Петровичу  без разницы, когда рыбачить, ночью ли, днем ли.
 
А то, что на улице пурга и мороз, низвергающий столбик термометра  доминус сорока семи градусов по шкале Цельсия, Владимиру Петровичу  Астафьеву абсолютно по бубну, в силу того что барабанов в тундре не используют. Сложилась уж  в енисейской тундре  такая историческая традиция.
 
Рыбнадзору видимо не все равно, рыбнадзор предпочитает спать ночью, как все нормальные люди. И  сорок семь градусов мороза  рыбнадзору вовсе не по бубну. У  местного рыбнадзора  тоже с барабанами не ахти, как хорошо.  Ну, какой нормальный хомо сапиенс пойдет за рыбой в такую погоду, да еще темной полярной ночью? А если вдруг и пойдет, то он ничуть даже не хомо и, абсолютно точно,  совсем уже не сапиенс.
 
Вовка здесь, среди вечной мерзлоты, под полярным сиянием  родился и вырос – натуральный абориген  ненэй  ненэч. Настоящий человек. Он утверждает, что помнит  в Игарке  морозы до шестидесяти двух  градусов ниже ноля по Цельсию. Врет, наверное. Чего в подпитии после фугаса коктейля Молотова для пущего форсу  не нагородишь?
 
Мне в это с трудом верится, хотя чем только черт не шутит, в отсутствие  солнца, да в полярную-то ночь. Обратите внимание, что с трудом, но таки верится же. Кстати, луны я в полярную ночь что-то тоже не припомню.  Не видел точно. Да  и как ее сквозь пургу рассмотреть, я уже не говорю о не прозрачных потолках в наших жилищах. А может, я просто не пытался посмотреть?
 
Петрович  помимо летнего лова еще и специалист по подледному лову рыбы. Круче Вовки в рыбной ловле только ненцы и, возможно, эвенки, нганасаны, да селькупы. Да и не факт, что круче. Ведь это он Петрович, и никто иной,  пытался взять на самолов Царь-рыбу. Пусть неудачно, но все-таки пытался.
 
Хотя, поговаривают, что году в одна тысяча пятидесятом видели на Енисее кита, гребущего от Карского моря в сторону Дудинки. Какой-то великий рыбак таки  на кукан его зацепил, но точно это был не Вовка Петрович.
 
Ловит Петрович рыбу под двухметровой толщей льда не удочкой и даже не спиннингом, а исключительно клетчатой  сетью. Как это происходит я, увы,  рассказать не могу.  Признаюсь честно, никогда не наблюдал такой способ рыбной ловли воочию. И даже попытался путем умственных измышлений представить такой способ рыбной ловли.
 
Ничего у меня не получилось. Секрет этот в нашей коммунальной квартире знает только Вовка, но он никогда не делится им со мной, даже в состоянии  крайней хмельной расслабухи и,  как следствие,  крайней  доброты.
 
Поначалу я пугался за Вовку и даже как-то попытался лечь костьми поперек  порога нашей коммунальной квартиры, но не допустить его ухода  на рыбалку в пургу и трескучий мороз. Вовке, вопреки всем моим стараниям,  все равно удавалось удрать пьяным в снежную круговерть,  посреди морозной темени.
 
По мнению Вовки Петровича в тот первый раз было даже тепло – всего минус сорок семь градусов с не особо могучей пургой. Думаю, если бы он выпивал чуть больше, или закусывал чуть меньше, ему и жара  бы причудилась.
 
Петрович, однако,  не заблудился, и не замерз, и  не случилось  с ним ничего плохого, чрезвычайно за рамки вон выходящего. Теперь я  уже знаю, что часов в пять утра он непременно, вернувшись с рыбалки, как штык, появится,  запорошенный снегом, с инеем,  намерзшим на ресницах и в клубах морозного пара, в дверях нашей коммунальной квартиры. 
 
Как бы не неистовствовала местная Снежная королевавкупе со всеми своими ледяными придворными и  самоедскими подручными, Вовка вернется  целым и невредимым вопреки всем сомневающимся тепличным типам вроде меня. И за плечами Вовки,   в рюкзаке   обязательно будет присутствовать  пара десятков замороженных на льду вживую полуметровых рыбин.
 
Отдышавшись на кухне, младший Астафьев, орудуя острейшим самопальным  зэковским   финариком,  снимет чулком кожу с  мороженой рыбы, настрогает  ее тонкими стружками и постучит в мою дверь.
 
Я завтракаю вместе с Вовкой строганиной, макая её в блюдечко с солью и перцем в смеси  с томатной пастой. Люблю я строганину сверх всякой меры. Вовка наливает коктейль Молотова из фугаса себе одному. Он знает, что я пить не буду – утро только начинается и мне к восьми на работу в гидробазу.
 
Я так никогда в жизни и не узнаю, в самом ли деле Петрович в пургу, при морозе в минус сорок семь градусов по Цельсию ловит на Енисее под двухметровым льдом сетью рыбу, или просто ходит к своим секретным закромам где-нибудь в тайной таежной  избушке  за ранее выловленной рыбой.
 
Петрович он, конечно, такой  –  и рыбак, и охотник, и мастер на все руки. Однако рыбачить в таких условиях мне кажется все-таки перебор.  Я вообще-то чайник во всех этих полярных тонкостях, поэтому развесить лапшу на моих оттопыренных ушах без всяких количественных  ограничений может, при желании,  всякий, кому  не лень.
 
Вовка, правда, не очень стремится вешать мне лапшу на уши в связи с весьма умеренными ораторскими способностями. Проще выражаясь, Вовка  еще тот молчун.  Из этого игарского  таежного партизана клещами слова не вытянешь, особенно   по поводу рыбалки.
 
Поговаривают, что в Игарке рыбнадзор дюже круто лютует, но в основном с весны по осень. Оттого и Вовка Петрович такой не разговорчивый — сказывается партизанское воспитание.
 
А я  хоть  и не из рыбнадзора, но гарантий-то дать не могу никаких, взятки с меня гладки. По мнению Петровича, всяк, у кого есть язык, представляет, или может гипотетически представлять опасность – брякнет языком лишнего, и лови потом слово, которое не воробей. Береженого Бог бережет, а не береженого милиция стережет.
 
Молчание  — золото, это заполярная истина в первой инстанции. Края-то каторжанские, и  шибко уж на слуху. Ну и народ тренированный, лишний раз рот понапрасну  раскрывать не будет. В былые времена в этих местах за широко открытый рот, да длинный язык иные люди голов  напрочь лишались. А то и вовсе терялись  со всем своим имуществом в таинственных заполярных нетях неведомо где, незнамо  как и непонятно по какой причине.
 
Утро.  Впрочем,  что это я, утро здесь  не отличается от ночи – всё та же полярная темень.  И отличить утро от вечера, дня и ночи можно только  по стрелкам на циферблате наручных часов, поделенном на двадцать четыре часика. На улице жизнь  происходит в том же режиме  -  та же пурга и те же минус сорок семь градусов по Цельсию, теже столбы вдоль улицы с фонарями,  болтающимися хаотично в снежной круговерти.
 
Дверь подъезда   избушки, в которой мы все проживаем почти, как в  пролетарской  коммунии, открывается  внутрь. Наскоро пошуршав снеговой лопатой, отгребаю  наметенный снег  от порога, чтобы было куда выйти и не  засыпать снега в «парадную», как выражаются жители  второй столицы СССР, городаЛенинграда.
 
Я выхожу на улицу, застегнув высокий воротник мехового полушубка на пуговицу в районе лба,   и бреду к остановке автобуса, ведомый едва видимыми в  снежном мельтешении фонарями на придорожных столбах.  Подглядываю периодически в щель между сведенными перед лицом крыльями овчинного воротника.
 
Я тут такой вовсе не один. Через щелку в поднятом  воротнике мне  видны смутные фигуры, бредущих к остановке автобуса игарчан. Почти все, как и я застегнуты в меховщину от колена до затылка, только снег поскрипывает в такт шагам под валенками.
 
Раньше, до наступления холодов бегал я на работу в ботиночках. Не буду жаловаться, но как-то в них было вовсе не жарко. Приходилось на остановке в ожидании автобуса поколачивать каблуками друг о друга, дабы мало-мало разогнать леденеющую в пятках кровь.
 
В одно прекрасное утро меня  на пороге тормознул Вовка, осмотрел башмачки и, велев покудане уходить, закопался с головой в кладовку близ сортира. Копался он там, среди сваленного добра неопределенного назначения, громыхая ведрами и тазами, минут десять, пока не вытащил наружу настоящие сибирские пимы. Пимы, это, если перетолмачить  с местного сибирского языка на современный литературный — валенки.
 
Пимы были до  безобразия  рыжие от древности, пропеченные полярным солнцем, но крепкие изрядно и подшиты снизу какой-то шкуркой. Шкурка была не то от нерпы, а то, от какого иного  морского зверя. Это для того, чтобы на упоре в снег или лед валенки назад не буксовали. По аналогии с самоедскими охотничьими  лыжами, те тоже мехом нерпы подбиты — вперед скользят, назад тормозят.
 
Подарок пришелся мне в пору, так что я теперь красавец заполярный, словно  кум французскому королю, и ноги у меня, как  в крепком пару на верхнем полке  русской бани. В конторе я обметаю пимы веником, дабы от растаявшего снега они не промокли,  и переобуваюсь  уже в свои собственные шузы.
 
Автобусы здесь  распространенной полярной модели ПАЗ, производства Павловского автомобильного завода, окрашенные в красный цвет. В красном цвете и проявляется вся их полярность – чтобы легче было отыскать в сугробе, если автобус, паче чаяния, вдруг заметет метелью.
 
Ну, есть еще мелочь,  которая отличает заполярные  Пазики от материковых,  это укутанный в войлок или старую  овчину двигатель. Чтобы не простудилсядвижок, не замерз ненароком.Все-таки погоды здесь довольно прохладные, если изъясняться  с сибирским прононсом.
 
Так вот, красный полярный автобус модели «Пазик»  приедет и отвезет нас на работу, даже если весь мир треснет на части и перевернется вверх ногами – такой уж здесь в Игарке  заведен порядок. Часов в десять утра домой вернется от матери Зинаида, жена Володи, и задаст Вовке полный чих-пых.
 
И скучать младшему брату всемирно известного и многажды Лауреата государственных премий, обладателя золотых звезд и орденов в будущем, писателя Виктора Астафьева будет некогда. Зинаиду Петрович любит и слушается её неукоснительно, но только пока она рядом, а он перед её глазами.
 
До приезда в Игарку, стыдно признаться, я не имел не малейшего представления о существовании писателя Виктора Астафьева и, тем паче,   его брата Владимира Петровича. И читал-то все больше Дюма, Сабатини, Задорнова,  Льва Кассиля, Василия Яна, Джека Лондона, Владимира Санина, Бориса Васильева,  Виктора  Конецкого.
 
А вот до Виктора Петровича Астафьева, лауреата Государственной премии СССР 1978 года в области литературы не добрался.  Не сподобился ознакомиться с творчеством в силу незнания, даже о существовании такого литератора, не говоря уже о  звании лауреата.
 
Ничего,  надеюсь, когда-нибудь у меня будет лучше со свободным временем, чем сейчас. Вероятно, я  смогу с  разрешения Зинаиды залезть  в библиотеку Владимира Петровича и перечитать все произведения его старшего заслуженно знаменитого брата. Уверен, что Зинаида, жена Петровича особо препятствовать в этом мне не будет.
 
Она в курсе, что я честно возвращаю  ранее неоднократно подаренную  мне «Царь рыбу» с автографом автора и верну её же, но уже подаренную вновь, и буду возвращать в будущем, сколько бы раз Петрович мне её не подарил. В её глазах, я как сосед по жилплощади, все еще вполне порядочный, вежливый, где-то даже белый,  пушистый и не подорвавший, пока еще,  доверия к собственной персоне.
 
Смущает меня лишь одно — никогда не видел, чтобы Виктор Петрович взял и запросто зашел в гости к брату на пару рюмок  под строганину.  Когда лауреат Государственной премии  в области литературы  прибыл в Игарку  с визитом на  пятидесятилетний юбилей основания города, я, честно говоря, даже предупредил Вовку, что  могу очистить жизненное пространство от собственного присутствия, дабы не помешать встрече родственников.
 
В ответ Вовка как то глубоко вздохнул и ничего на мое предложение не ответил. Так я и не услышал ни разу о попытке знаменитого писателя посетить друга и брата  Вовку Петровича в его коммунальной берлоге. В нашей берлоге. Допускаю что Виктор Петрович человек занятый, но не до такой же степени. Впрочем, какое мое собачье дело? Разберутся, однако, родственники и без моего неоправданно горячего участия.
 
Хотя я думаю так: писатели они ведь абсолютно не нормальные люди. Нормальные люди книжек не пишут, им это ни к чему. А всё оттого, что сочинители  люди высокого полета. Видели, чувствовали и свершали они в жизни всего так много, что не объять руками.
 
А теперь все это требовалось занести на бумагу и передать людям. А жизнь такая короткая! Оттого, наверное, писателям и некогда по чужим коммунальным кухням водку пьянствовать.  А если уж и пьянствовать, так лучше с комфортом в предназначенных для этого заведениях.  Как-то вот так, я думаю.
 
Вино в нашей коммуналке, если знать, где смотреть,  можно найти везде – в валенках,  в кладовке, в шубе на вешалке, в клозете, в детской коляске под матрасиком.  И это все благодаря титаническим усилиям Владимира Петровича. Петрович может даже в мои пимы вставить по пузырю, запамятовав, что пимы он мне задарил бессрочно, безвозвратно и абсолютно задаром.
 
Чаще всего Зинаиде удаются операции по пресечению  бесконтрольной доставки контрабандного спиртного   в квартиру.  Но порою   женский нюх дает осечку и Петровичу удается нашпиговать  стеклянной  посудой с огненной водой  все укромные местечки в квартире, вплоть до самых интимных.
 
Огняки,   конфискованные  из моих собственных задаренных Петровичем пимов, я складирую в своей комнате. Не окончательно, а  до поры, до времени -  в ожидании  законной  предъявы, как в этих краях привыкли изъясняться,  со стороны Владимира Петровича.  Ну, а если предъява вследствие эффекта «тут помню, а тут не помню» и плохо налаженного учета не предъявляется, я проявляю инициативу, возвращая добро хозяину.
 
До отправки  своего семейства в город Ленинград, в гости к теще, с целью откорма грудничка,  я заимообразно брал детскую коляску принадлежащую семейству Астафьевых. Помещал  в нее своего многослойно закутанного  грудного сына и выставлял  его в коляске  в подъезд, для здорового заполярного сна на сорокаградусном морозе.
 
И всякий раз  неизменно натыкался под матрасиком коляски  на спрятанные от Зинаиды два-три любимых Вовкой «огняка», именуемых также фугасами  и фауст-патронами.
 
Грудничок,  поименованный Михаилом в честь «Тигра скал» Михаила Хергиани на обнаружение под собой  в коляске фугасов припрятанных от Зинаиды Петровичем реагировал всегда  спокойно, с пониманием и даже, я бы сказал, с некоей мужскоюсолидарностью.
 
Михаил приехал с нами в Игарку из Ленинграда в животе своей мамы, но на свет произведен в ноябре 1979 года стопроцентно коренным игарчанином. Так ему в статусе коренного аборигена Игарки и предстоит пребывать всю жизнь, где бы и кем бы он в будущем ни был – заклеймен записью в  свидетельстве о рождении пожизненно.
 
Месяца за четыре  до его рождения попалась мне в руки книжонка. Приобрел я её по случаю в порту Дудинка. Книга повествовала  о знаменитом советском альпинисте Михаиле Хергиани, семикратном чемпионе СССР по скалолазанию  и альпинизму, покорителе самых неприступных горных вершин и труднопроходимых вертикальных скальных стен мира.
 
Этот грузинский парень, идя в связке по гребню горной гряды, при падении напарника на склоне, не задумываясь, прыгал в пропасть с противоположной стороны гряды, дабы предотвратить гибель напарника.  Во время восхождений в горах Северного Уэльса Михаил удостоился   от английских коллег прозвища  «Тигр скал», за способность быстро преодолевать сложные скальные маршруты.
 
В промежутках между восхождениями на самые именитые вершины мира, Хергиани  работал в горах в качестве альпиниста-спасателя и спас несчитанное количество любителей горного туризма. Именно это, а не звания и награды,  и поразило меня более всего. И захотелось мне отчего-то сына своего,  которому только предстояло появиться на свет назвать  в честь этого мужественного человека.
 
Подспудно где-то вторым планом в глубине души тлела  надежда, что у моего сына  не возникнет в будущем желание  восходить жуткими скальными  маршрутами вроде Гран-Капуцина, Пти-дрю, Гран-Жораса и Су-Альто. Впрочем, сейчас рановато вести об этом разговоры, время покажет.
 
А пока  мы на пару с новоиспеченным Михаилом  гуляем на пару по улице таежной, дремлем в коляске на площадке около квартиры, в ожидании потепления и отбытия наследника в город Ленинград на тещины харчи, для набора оптимального веса детского организма.
 
Нам предстоит на коляске  выехать в подъезд на пару часов послеобеденного сна при температуре порядка минус тридцать или сорок градусов по шкале  товарища Цельсия. Вы не напрягайтесь, товарищ Цельсий, если кому и товарищ, то вовсе не нам с Михаилом. Нам эти минус тридцать, а то минус сорок и даже минус сорок семь уже костью поперек горла. Нам бы травки зелененькой и солнышка теплого. Ну, не будем более о грустном.
 
Подавляющее большинство   заначек Владимира Петровича, надо отметить, припрятано в сортире. Иной раз сунешь руку в валенок на веревочке предназначенный исключительно для хранения туалетной бумаги, а там пузырь «коктейль Молотова» в интерпретации  Вовки Астафьева.
 
Не совсем, конечно, коктейль Молотова, потому, как  без фитиля. Хотя если Зинаида обнаружит эти его закладки на перспективу, она  фитиль уже точно Владимиру Петровичу вставит по самое никуда.
 
Стульчак в сортире  имеет «турбонаддув» прямо с улицы, причем довольно солидный, а если уж в пургу и при скорости ветра более двадцати метров в секунду может не только  снежком припорошить, но и просто сдуть на палубу.
 
Так что предаваться релаксации в данном заведении не принято во избежание  возможных  обморожений и появления гипотетической необходимости обкалывания  сосулек с филейной части организма.
 
Не часто, но бывает, что  Петрович, появившись,  домой после работы, прозрачным и свежим, как утренний воздух в тундре, как зеленый в пупырышках огурец с грядки, отправляется в клозет и через пятнадцать минут появляется оттуда с подозрительно  блестящими глазами.
 
Второй заход дает еще более тяжелый результат, добавляя тревожного блеска в глазах Вовки,  и тут уже Зинаида, поняв, что в квартире уже попахивает не озоном из тундры, вступает в дело.
 
Я в таких случаях пытаюсь раствориться куда-нибудь прочь из дома, или  сделать вид, что меня в квартире нет. Не больно это приятное удовольствие попасть под горячую руку Зинаиде, пусть даже будучи без вины виноватым.
 
Зная Вовкино близкое  родство  со всемирно известным литератором, Лауреатом Государственной премии СССР в области литературы за 1978 год, наше гидробазовское  начальство Петровича  сильно не жмёт и смотрит на  его слабости сквозь растопыренные пальцы.
 
Механик-водитель вездехода, в просторечии вездеходчик  в Игарке профессия дефицитная, на всю гидробазу их всего два, так что Вовка у нас ценится на вес золота, потому как ни за какое  золото  подмену ему не отыскать.
 
Если Петровичу  предстоит идти в рейс,   за день  до отхода судна за ним приходит гидробазовский УАЗ буханка  и  его отвозят к причалу и помещают в каюту парохода, обычно это  лоцмейстер «С-215».  Чтобы Петрович, как протрезвеет, не удрал с парохода,  по своим всякого рода неотложным делам, капитан дает команду отойти от причала  и встать на рейде на якорь.
 
Это если он подшофе. В смысле не капитан подшофе, а Петрович. Если же Петрович  трезв, как богемский хрусталь, его все равно отвозят на «С-215», во избежание возникновения возможных непредвиденных сюрпризов.
 
С этого момента сообщение с берегом совершается строго на катере и с разрешения  вахтенного помощника капитана. В этом случае  на берег бесконтрольно не выскочит  даже мышь, не говоря уже о Владимире Петровиче. Вот такой вот ценный кадр живет со мной по соседству – буквально через стенку.
 
Таких реверансов, на моей памяти,  не удостаивался ни один из известных мне работников Игарской гидрографической  базы  Гидрографического Предприятия  Министерства Морского  Флота  СССР, разумеется, за исключением Владимира Петровича. Впрочем, он того однозначно стоит, вне всякого сомнения.
 
Ну, это по секрету, без передачи Владимиру Петровичу. Чего уж там мутить? Хороший парень Вовка  Петрович Астафьев. Маленькая дочурка, молодая красивая жена, любимая работа, увлекательное хобби — что еще нужно для того чтобы завязать с пагубной привычкой хлестать без меры огненную воду?! А свободная тысяча рублей на внутреннем кармане пиджака, думаю, дело наживное и, как мечта, вполне достижима, как и сам пиджак.
 
Мужчине женщину посылает Господь, одним, как Музу, для вдохновения, другим в качестве тормоза, при неумении мужчины правильно рулить собственной  жизнью.  Увы, не знаю кем конкретно, но, точно, знающим истину в первой инстанции было сказано: «Женщина — самое могущественное в мире существо, и от нее зависит направлять мужчину туда, куда его хочет повести Господь».
 
Бросить  злоупотреблять  коктейлем Молотова Петрович  еще успеет, тормоз у него уже есть. У  него впереди целая вторая половина жизни. Во всяком случае, у  меня нет ни малейшего сомненияв том, что с Владимиром Петровичем все будет в полном порядке. Главное, что человек он хороший.
 
***
 
Кстати, рассказ  «Царь рыба»  Виктора Петровича  Астафьева я все-таки прочитал. Что я могу сказать по этому поводу? Как-то я особо сильно не проникся этим  его произведением. Мыслей, конечно,  много очень, взрослых и глубоко философских. Однако, думается, такие произведения мне читать еще рановато.
 
Безусловно, мое мнение, это не показатель. Я абсолютно не претендую на истину в первой инстанции.  Кстати, я  и  творчеством  Льва Николаевича Толстого,  его «Войной и Миром», не говоря уже об «Анне Карениной»,  особо не  проникся. Да и товарищи Ги де Мопассан, с Теодором Драйзером… Мне оникак-то вот тожене очень показались.Продолжать уже не буду, список-то у меня в голове не малый.
 
Думаю все дело в возрасте. Вероятно  Виктор Петрович со Львом Николаевичем, да с товарищами Ги иТэдом,   все-таки, для меня чересчур еще старенькие.  Не исключено, что и  я для них еще слишком молоденький. Склоняюсь я, однако, больше ко второму варианту, но полагаю, ежели подойти к вопросу философически, они вполне  правомочны оба.
 
Поскольку оба обнадеживают, что годам к шестидесяти пяти, когда я с поименованными выше старенькими дедулями  сровняюсь в возрасте,  я таки дозрею до состояния достаточной умственной спелости. А дозрев, достигну, вероятно, пика жизненной мудрости и, наконец, научусь разбираться, кто есть хорошо,  кто не очень, а кто и полное  фи, ну, или уже вовсе абсолютное ху.
 
Продолжение вероятно последует…
 
Примечания:
 
«Тигр скал» — неформальный титул Михаила Виссарионовича Хергиани, семикратного чемпиона СССР по альпинизму.
 
Шузы– ботинки
 
Подшофе – навеселе, под хмельком, в состоянии легкого опьянения. В основу этого слова легло, по-видимому, французское причастие chauffe "нагретый, подогоретый алкоголем".
 
Рандоль– цыганское золото, бронза в состав которой  входят медь и бериллий.
 
Манипуларии — римская морская абордажная пехота. Манипуларии предназначались не только для десантных операций, но в первую очередь они как абордажные бойцы решали судьбу морских сражений захватом неприятельских кораблей.