Пелагея (Младший Помпа)

       Самому верному другу, моей бабушке                                                                                                                                                                                       Строковой Марие Филипповне посвящается.
 



Замечательная пора лето. На дворе стоит теплынь. Хочешь плескаться в речке – пожалуйста, хочешь в море – изволь. А самое главное не нужно вставать с петухами и переться в эту надоевшую школу. На улице каникулы! Ха-ха! Представляете? Летние каникулы!
 
Я только-только    закончил третий класс, и мама отправила меня на все лето в Сибирь к бабуле.  В Новосибирске меня должна была встретить бабуля, однако вышла какая-то несуразная заковыка и бабули подле моего поезда по прибытию не оказалось.  Нашлись и на мое сидячее место приключения.
 
Матросик дембель, сосед по купе,  которого мама   попросила присмотреть за мною в пути   следования поезда от станции Тихоокеанская до станции Новосибирск, был заметно обескуражен и лихорадочно метался по перрону в поисках моей бабули  все двадцать минут стоянки поезда  в Новосибирске.
 
А я  стоял на перроне у выхода из тамбура вагона и, напрягаясь всеми фибрами своей души, пытался уверить матросика, что даже если моя бабуля и просачковала в вопросе встречи меня в Новосибирске, так я вполне способен  добраться от Новосибирска до Барнаула и от Барнаула  прямым ходом  до станции Белоярский.
 
Есть у меня в кармане деньги, и на билет до Барнаула, и на харчи с газировкой и на карамельки,  не говоря уже о монпансье в баночке, в случае ожидания бабули на вокзале Новосибирска.
 
У меня достаточно богатый опыт блуждания в пространстве между Новосибирском и Белоярском. В прошлом году, после окончания второго класса, папа отправил меня к бабуле весте со своим корефаном, капитаном среднего рыболовного траулера «Нереида» дядей Иваром  со вполне загадочной фамилией Озолниекс.
 
Дядя Ивар латыш, родом  из Риги. Каким ураганом этого рыжего громилу  занесло к нам на Тихий океан  в Находку для меня великая тайна покрытая мраком. Он точно потомок  норвежских или шведских викингов, занимавшихся морским разбоем на Балтийском море.
 
Ну и ловил бы кильку с салакой в своем Балтийском море! Так нет, он преодолел семь тысяч километров  до Находки и теперь ловит все, что ни попадя  в Тихом и Индийском океанах.
 
Летели мы с капитаном Иваром Озолниексом  самолетом ТУ-104 до Новосибирска,  потом на кукурузнике АН-2  до Барнаула и пригородным поездом до маленькой станции Белоярский.
 
У капитанов рыболовных сейнеров денег куры не клюют, а потому передвигаться они предпочитают, если не на сейнере, то исключительно самолетом.  
 
Все-таки у папы есть еще настоящие друзья, готовые пострадать ради настоящей мужской дружбы. И он таки пострадал этот капитан Озолниекс. Бедный дядя Ивар, скажу я вам.
 
Вот  нахрена бы ему, капитану дальнего плавания, избороздившему все моря и океаны земного шара, отправившись на  побывку в Ригу, нянчиться с каким-то бывшим третьеклассником? Весь перелет на  Ту-104 от Артема до Новосибирска  капитан держал в руках пакет, в который я, укачавшись в воздушной болтанке, травил утренний завтрак?
 
Потом мы летели  на кукурузнике до Барнаула и капитан стоически держал перед моим носом пакет, в который я травил уже обед. Травить это вполне морской термин, означающий действие по возврату в морскую волну съеденной ранее пищи, перегнувшись через борт судна. Если выражаться по сухопутному,  термин  травить по значению  близок к слову блевать. С  той лишь разницей, что морские волны при этом  в процессе напрочь отсутствуют.
 
После борьбы с авиационной болтанкой нам пришлось пересаживаться  в пригородный  поезд   и   трястись  в дыму паровоза до Богом забытой станции Белоярский Западно-Сибирской железной дороги. 
 
Не  удивляйтесь и дым самый настоящий  паровозный и паровоз абсолютно взаправдашний. Все, как в той песне:
 
 Наш паровоз вперед лети, в Коммуне остановка!.
 
Паровоз он черный, как котелок в саже из костра, с красными секторами на колесах, с огромным  маховиком и клубами пара из-под колес. Чих-пых! Чшиих! Это струя горячего пара шипит из под колес. У-гуууу! Это паровозный гудок. Дескать, разбегайся с дороги народ! Чих-пых! Поехали!
 
Живем мы вообще-то в городе Находка, в ста километрах от Владивостока — это чтобы ясность была в смысле географии. Когда–то больше сотни лет назад забрел в густой туман под дождем в неизвестный залив пароход-корвет «Америка» под командованием капитана Болтина, с находившимся на борту  генерал-губернатором Восточной Сибири Муравьевым-Амурским.
 
И открылась взорам моряков за мысом тихая уютная бухта, незнакомая и нежданная, а посему залив поименовали Америкой по названию пароход-корвета, а бухту обозвали  Находкой. Собственно назвать бухту Находкой приказал сам генерал-губернатор Муравьев-Амурский.
 
С тех пор прошло уже сто шесть лет, давно уже нет капитана Болтина, генерал-губернатора Муравьева-Амурского и всех моряков, принимавших участие в этом открытии, а бухта Находка, все еще на месте, как нашлась, так до сей поры никуда не делась.
 
 Живу я в Находке всю свою жизнь, почти, а Озолниекс временно, видимо в ожидании  лучших времен. Когда наступят эти лучшие для Ивара времена известно только одному Богу. Так бабушка думает. Мне это точно не известно.
 
По мне, так нет во всем  мире места лучше, чем моя Находка. Озолниексу, видимо, нет ничего дороже его Риги. А по мне  Рига, по сравнению с моей Находкой просто пшик. Был я в той Риге лет пять назад с родителями – море мелкое, вода свинцовая, народу как на базаре и все голые. Это на пляже в Юрмале. 
 
Самые  интересные события начались по прибытии в сам Белоярский. Прибыли мы совсем не с той стороны, как было задумано, и  я в конечном итоге просто-напросто  заблудился. При отправке из аэропорта Владивостока в городе Артеме, при посадке в ТУ-104, дядя Ивар, как человек серьезный и весьма дальновидный, спросил у папы точный адрес, по которому меня следовало  доставить?
 
На этот,  в общем-то, нормальный вопрос, папа ответил, что Жека, то есть я, все знает и выведет  на цель  без дешевых косяков, точно так, как начальник штурманской службы полка  морской авиации может вывести бомбардировщики дальнего действия на американскую военно-морскую базу   на острове Окинава. В общем, понес какую-то военно-морскую  с авиационным уклоном пургу  с юмористическим оттенком.
 
Папа мой бывший заместителькомандира полка морской авиации дальнего действия по политической работе, а посему охоч   до  всякого рода  военно-морских  и авиационных  гипербол. Дескать, у нас все схвачено, мы бывшие морские летчики! А морские летчики потому и морские, что всегда на высоте. А поскольку на высоте видят всех издалека и насквозь.
 
И  решение всех вопросов нам, как два пальца об асфальт, не говоря уже о море, которое нам  по самые колени. А море нам по колено потому, что теперь мы еще и рыбаки океанического рыбного лова. Повидали мы Аляску, и Африку, и Австралию, не говоря уже о Гонконге, Сингапуре, Бангкоке и Джакарте.
 
А Япония от нас вообще в половине нажатия педали газа на бомбардировщике-торпедоносце. Короче мы моряки и наше место в море, а когда мы на суше наше место в ресторане. Военно-морской юмор из папы бил фонтаном и растекался по потолку аэровокзала. Адрес назначения он Озолниексу так и не сказал, да и не знал он его толком. А  нет  бы, просто сказать: станция Белоярский, улица Заводская, дом,  построенный Строковым Федором Никифоровичем. Там его все знают.
 
Самоуверенность страшная вещь. Короче, сглазил меня папа по полной программе, хотя всё это чистейшая  правда, и про бывших морских летчиков и про океанический лов, и про Японию под боком. Высадились мы с капитаном Озолниексом  из пригородного поезда на станции Белоярский с рюкзаками и чемоданами и вот тут-то и попёрла нам непруха.
 
Ивар, скажу вам,  классный мужик. Он впервые появился у нас в гостях, как раз в день моего рождения. В нашем семействе не принято устраивать банкеты по поводу дней рождения членов семейства. Папа обычно в море, мама обычно на работе, я обычно в школе или на каникулах у бабули. И как-то сложилось, что не до празднования дней рождения нашему семейству. Не совпадаем мы как-то в дни рождения  друг с другом.
 
Как-то все так, по-простому — с утра поцелуй и подарок от мамы, и объятие и подарок от папы, в случае если он дома, а не в море. Так чтобы папа был не в море, не бывает практически никогда. Ну а если уж он в море, тогда с банкетом по случаю дня рождения пролетаем со свистом, как фанера над Парижем. В тот день рождения папа на удивление был дома. Именно в этот день первые в гостях у нас появился капитан Ивар.
 
Появился он безотносительно моего дня рождения, но  именно в  этот день. И даже подарки я от него  получил – первый в моей жизни фотоаппарат «Смена-8М» и нечитанную мною ранее книжонку «Маугли», сочиненную английским товарищем  Редьярдом Киплингом.
 
Человек, написавший такую книгу, ну никак не мог быть мне не товарищем, пусть даже он враждебного нам британского происхождения. Уж и не знаю, как и от кого, Ивар Озолниекс прознал  о дне  моего рождения.Вполне обычный, можно сказать рядовой  день рождения ознаменовался самым настоящим банкетом с застольем.
 
И вышло так, что капитан Озолниекс вкупе с товарищем Редьярдом Киплингом превратили мой  девятый день рождения во вполне счастливый  и просто замечательный день.
 
Особое удовольствие мне доставляло то, что подарки и поздравление я получил не абы от кого, не от сантехника Сидорова из ЖЭКа, а от  капитана СРТМ «Нереида» Ивара Озолниекса с совершенно противоположного и абсолютно таинственного  прибалтийского конца Советского Союза.
 
Что касается наших блужданий среди сибирских избушек станции Белоярский, я бы и вывел на цель без косяков, если бы не маленькое но. Все избушки в посёлке были на одно лицо, словно капли воды, с одинаковыми окнами, одинаковыми крышами, одинаковыми трубами. И все были похожи на дом моей бабушки.
 
Дело в том, что  Белоярский обходят с двух сторон две железнодорожные ветки и одна из них, та, которая мне вовсе не в жилу. Правильная железнодорожная ветка проходит в пятидесяти метрах от бабушкиного дома, от станционного перрона до него три минуты ходьбы, а от второй веткиидти не менее пяти, а то и более  километров, пешком, это если  прямиком.
 
Вот по этой второй железнодорожной ветке мы по моему недосмотру  и прибыли на пригородном поезде. Лопухнулся я, не предупредил капитана, когда он в кассе покупал билеты на пригородный поезд.
 
Признаюсь, маршрут с этой стороны известен  мне весьма смутно. От остановочной площадки идти надо было строго на юг. Ходил я по этому маршруту ранее, но, как-то без концентрации умственных усилий, в силу того, что бабуля у меня рулила  за штурмана и регулярно подправляла на правильный курс.
 
Идти по прямой,  строго на юг, нам не удалось бы при всем  нашем горячем желании. И поперли мы курсом строго на юг по солнцу, но этаким противолодочным зигзагом, петляя по кривым поселковым переулкам.
 
И так  я водил дядю Ивара по Белоярскому в течениетрех часов, указывая то на один, то на другой дом, как гипотетически принадлежащий моей бабуле. Капитан Озолниекс, привыкший смотреть в бинокль на горизонт с капитанского мостика, взмок почище олимпийского чемпиона на стайерской дистанции в сорок два марафонских километра.
 
Дом бабули мы не сразу, мягко выражаясь, но таки нашли. Вид у бравого капитана  был весьма потрепанный, несмотря на его роскошную капитанскую фуражку с «крабом» и китель с золотыми пуговицами и  нашивками на рукавах.
 
Припорошило капитана  замечательной деревенской пылью весьма изрядно. Мнится мне, что дяде Ивару страшно хотелось развернуться в обратную сторону, добраться до Новосибирска и, усевшись в ТУ-104 отбыть вместе со мной в обратном направлении до Владивостока.  Думаю сибирский поселок Белоярский капитан Озолниекс запомнил на всю свою жизнь крепко накрепко.
 
Усугублялось   наше пешее блуждание по деревенским пыльным переулкам под палящим сибирским солнцем наличием в руках капитана огромного модного чемодана с раздвижными петлями, в стиле  «мечта оккупанта», произведенного и приобретенного Озолниексом в стране восходящего солнца.
 
Набит чемодан был «под завязку», судя по всему,  импортными подарками из Сингапура, Гонконга и японского Отару.  Оставить чемодан в камере хранения вокзала в Новосибирске  капитан по понятной причине не решился.
 
В Сибири таких чемоданов еще не видели.  Случись этому японскому чуду остаться в камере хранения Новосибирского вокзала, ему бы  точно сделали настоящее японское харакири или просто приделали бы ноги. Выпотрошить  такой чемодан – просто голубая мечта любого жулика Советского Союза.
 
Зрелище было просто изумительное, причем настолько еще  для местных широт и редкое, что жители домов, мимо которых мы ковыляли сосвоими манатками, выглядывали из-за своих заборов и долго провожали нас взглядами.
 
Когда мы таки прибыли к месту моего назначения, бабуле пришлось долго отпаивать чаем, откармливать пирогами капитана, не говоря уже о необходимости  привести в порядок напрочь  пропылившуюся капитанскую фуражку и китель этого рыжего викинга, с рукавами по локоть в  золотых нашивках
.
Думается, дядю Ивара все это время удручала мысль, как ему придется  со своим японским чемоданом переться снова все пять  километров в обратную сторону по  зигзагообразному трехчасовому маршруту.
 
Через пару-тройку часов  капитан слегка навеселе от бабушкиной смородиновой наливки ивполне счастливый от того, что пессимистический прогноз не оправдался,  сел на пригородный поезд,  в пятидесяти метрах от  нашего  дома и отбыл  к месту назначения в город Ригу, следуя всем предстоящим зигзагам судьбы.
 
Отвлекся я что-то. Приключения с капитаном у нас были прошлым летом. Этим же летом приключения приключились у нас с демобилизованным матросиком с Тихоокеанского флота.
 
Так вот у  матросика, соседа по купе, когда я остался на перроне станции Новосибирска в сиротском одиночестве, не встреченный бабулей, был такой же растрепанный как у капитана вид от волнения за мое туманное беспризорное будущее.
 
Когда поезд тронулся от перрона, на котором я стоял одинокий и всеми брошенный, матросик из вагона номер девять поезда  сообщением станция Тихоокенская  Дв. ж. д. —  Москва грустно помаячил мне рукой прощальный привет. Честно признаться я уже было подумал,  что вот сейчас он сгребет свои морские манатки в чемоданчик и спрыгнет из вагона на перрон. Такое у него было жалостливое несчастное лицо.
 
А что ему оставалось? Он же обычный дембель, а не закадычный корефан моего папы, не капитан океанского лайнера и даже не штурман рыболовного сейнера, чтобы слезать с поезда и сопровождать меня до порога дома в Белоярский. Его просто просили присмотреть, он и присмотрел. С него и взятки гладки -не нанимался он в няньки недорослям вроде меня.
 
Питала матросика надежда, что  я таки  доберусь  к  родным пенатам своих сибирских предков и не сгину среди беспризорной малолетней гопоты  на станции Новосибирск.  Надежда питала, но совесть, тем не менее, таки мучила изрядно. Не  ведаю, чем уж там забил себе матросик голову, какими такими переживаниями и треволнениями. 
 
Я-то в курсе: даже если  весь земной шар  вдруг треснет вдоль и поперек,  моя бабуля, Мария Филипповна Строкова, таки явится на  Новосибирский вокзал чуть раньше,  или чуть позже и  достанет меня даже из-под земли, если это вдруг потребуется. Был, конечно,  со стороны бабули какой-то косяк, но не факт, что это зависело от нее — может мама в телеграмме чего напутала.
 
К бабуле отправляла меня   мама, поскольку папа уже три месяца находится в морях в  рейсе и сейчас бороздит просторы Тихого океана в поисках тучных рыбных косяков типа макрели, тунца, или скумбрии, где-то у Большого барьерного рифа, неподалеку от Австралии. А у нас туточки,  в Сибири совершенно изумительный, жаркий  июль.
 
Может мне когда-нибудь, когда я стану взрослым,  тоже захочется бороздить чего-нибудь этакое чрезмерно соленое между Африкой   и Америкой, или Антарктидой и Австралией, но пока я и в Сибири чувствую себя превосходно.
 
Впрочем, я и здесь пристроился с деревенскими пацанами бороздить бабушкиной тюлевой занавеской, в качестве бредня, просторы местной речки Черемшанки.
 
Ну, не соленая Черемшанка, ну не кристально прозрачная, я бы даже сказал дюже мутная. Ну и ладно. Меня она и такая устраивает. Я давно ее знаю и для меня она как родная – я в ней даже тонул единожды, года три назад. Это я сейчас, как дельфин  по-собачьи плаваю, а года три назад умел только нырять и  исключительно топориком.
 
Бабулю я  решил дожидаться в Новосибирске. От голода не страдал. Мне мама денежек с  собой отрядила достаточно. Останься я на ночь на вокзале меня уж точно в детскую комнату милиции  загребут. Оттого ночевать устроился  на скамеечке в привокзальном скверике, только рюкзачок под голову умостил.
 
Местные бичи ночью меня не тревожили. Откуда в Сибири бичам взяться? Бичи это такие бывшие моряки, списанные с пароходов на берег по причине злоупотребления спиртными напитками. У бичей и на водку не всегда деньги есть, а уж на билет до Новосибирска и подавно.
 
Милиционеры меня тоже не беспокоили. Прошли пару раз стороной, ну да я их вовремя высмотрел да отполз в кусты от греха, дабы не загребли в детскую комнату милиции.
 
Появилась бабуля  через сутки у поезда и вагона, которым я прибыл еще вчера. Как я и думал, кто-то там накосячил в телеграмме, дата прибытия поезда  была указана ошибочно. Думаю, что  телеграфистка дюже задумчивая попалась. Мама моя таких ошибок не допускает, она у меня бухгалтером работает. Раздолбаев в  бухгалтерах никто держать не будет.
 
Ну и я не подкачал — догадался подойти к поезду и тому самому вагону, который меня вчера привез в Новосибирск. Я тоже не совсем дурак, соображаю малёхо, что к чему и почём. Оросили мы дружно с бабулей  слезами радости  вокзальный перрон города  Новосибирска,  да и завихрились на  поезд до Барнаула.
 
Храбрый я, конечно парень, но больше на словах. Честно признаюсь, сдрейфил я слегка неслабо по поводу отсутствия точных данных о сроках появлении  моей бабули в поисках моей беспризорной личности. А  ну, как она появилась бы через неделю? Телеграфистка могла вполне промазать на неделю дату прибытия моего поезда. Вот были бы дела!
 
Бабуля моя живет  в доме, который перед самой своей смертью, построил мой дед Федор Никифорович Строков, в пятидесяти метрах от  железнодорожного полотна станции Белоярский, что неподалеку от Барнаула и уж совсем рядом с городом Новоалтайском.
 
Лето в разгаре. Все свободное время мы со станционными пацанами плещемся в теплой воде речки Черемшанки, под железнодорожным мостом, расположенным в трех сотнях  метров от  дедова дома.
 
А когда не плещемся в речке, то валяемся на песке в надежде стать более черными, чем  негры на бразильских кофейных плантациях. А то, просто бродим  по мелководью  с тюлевой занавеской,  вылавливая пескарей, чебаков, плотву и прочую рыбную мелочь  для использования в качестве живца при ловле щук и на прокорм бабушкиной кошачьей коммуне.
 
А если не плещемся в речке и не загораем, то уж точно гоняем где-нибудь в пойме Черемшанки под яром с деревянными саблями наголо.
 
Вчера в омуте ниже железнодорожного моста я выловил свою первую в жизни щуку. Весу в ней было не менее килограмма и длинной во всю мою руку. Подсек с первой же поклевки. Подсек и так рванул удилище вверх, увидев нырнувшее под воду  гусиное перо, используемое в качестве поплавка, что щука, выдернутая из омута, торпедой пролетела над  головой и упала метрах в пяти у меня за спиной.
 
Хорошо, что не сорвалась. А вполне могла! Щука бешено танцевала на земле танец живота в надежде вернуться снова в омут, но пацаныпросто забросали ее своими телами. В общем,  уйти назад в речку у щуки  не было ни одного шанса.
 
После обеда  бабуля поджарила выловленную мною щуку. Сказать, что это самая вкусная на свете рыбина было бы не честно, но это была рыбина пойманная лично мной. Причем в самый первый раз. Что тут еще можно сказать?
 
Я вообще-то больше люблю рыбу морскую, палтуса, камбалу, угольную, кету, чавычу. Но одно другому не мешает. Люблю и речку Черемшанку. Люблю ловить мальков бабушкиной тюлевой занавеской  и щук на удочку. Про щук во множественном числе это я, типа форс держу,  в надежде на будущее. Первую поймал, теперь они косяком попрут на моих живцов. 
 
Честно говоря, к моей немалой досаде отправили меня гостить к бабушке рановато. Так что я, в виду дождливого июня   в Находке,  не успел даже всласть накупаться в  Японском море, вдоволь надрать морской капусты и отъесться печеными на костре мидиями размером с две моих ладони.
 
Разве что самую малость побаловался ловлей морских бычков  на Читувае, да поиском выброшенных прибойной волной трепангов, просто ради развлечения. Читувай это бухта такая. Замечательное место, скажу я вам.
 
Собственно, трепанги были сброшены на глубину, а  бычки  отпущены на волю вольную, ввиду отсутствия  у меня кухонной посуды для приготовления ухи из бычков, а также отсутствия познаний  японских рецептов  приготовления  трепангов.
 
Честно признаться  трепангов я сам никогда не пробовал, слышал только, что их едят японцы с китайцами. Не вместе, конечно же, а скорее всего порознь. Папа как-то рассказывал, что на банкете  в японском городе Майдзуру городе-побратиме  Находки угощался под сакэ трепангами и даже змеей приготовленной по особому японскому рецепту.
 
Папе про змею, правда, сразу не сказали, а чуть погодя, когда он её съел.Так что реагировать было уже поздно. Я бы змею есть не стал. Если бы мне сказали что это змея. А вы когда-нибудь пробовали  икру морских ежей, намазанную на кусочек хлеба и присыпанную щепоткой соли, или крабов выловленных в бухте Чистой  у  Русского хутора? Вот  это я  пробовал!
 
Конечно не такой уж я обжора, чтобы только и делать, что трескать разную морскую живность. Чащея развлекаюсь тем, что брожу по берегу  бухты  и возвращаю Японскому морю выброшенных прибоем морских гадов — морских звезд, ежей, трепангов, иной раз маленьких осьминогов и даже однажды маленького лангуста, если, конечно, есть еще надежда, что живность сия еще  находится в добром здравии.
 
Впрочем, что это я вас про Японское море по ушам езжу? Сижу я себе в Сибири, в доме, который построил мой дед Федор Никифорович. Сегодня я дома один, а посему натрескавшись малинового варенья с хлебом и молоком, слушаю радиоспектакль о доблестном рыцаре Айвенго по дедовскому черному репродуктору размером с суповую тарелку.
 
Бабуля, говорит, что она по этому репродуктору  22 июня 1941 года слушала объявление о начале войны, о нападении Германии на Советский Союз. Можно было бы, конечно,  давно заменить этот репродуктор  нболее новым, однако бабуля не хочет. Это  памятная для нее вещь, купленная моим дедом Федором Никифоровичем Строковым перед самой войной.
 
Бабуля  у меня женщина еще не старая, ей и пятидесяти четырех лет еще не стукнуло, а посему до пенсии ей без малого два года и вынуждена моя бабуля гонять на пригородном поезде в Барнаул, где она работает билетером, в смысле билеты на поезда продает в железнодорожной кассе.
 
Сегодня она как раз пребывает на своей билетерской работе. У них там,  на железной дороге все по графику трудятся –двенадцать часов  в день, потом сутки отдыха, затем двенадцать часов в ночь и двое суток отдыха.
 
И вот пока бабуля трудится на благо Родины то днем, то ночью, не покладая живота и рук, не жалея сил и своего здоровья, я  пребываю в «самостоятельном плавании».  То есть предоставлен в полное свое собственное распоряжение и никто,  ни при каких условиях мне тут вовсе не указ.
 
Сосед за стенкой, дед Силицкий, правда, иной раз, будучи, как обычно, в лёгком подпитии пытается меня контролировать: стучит в стенку и шумит, дескать, Жека, у тебя там всё «чики-пуки»? 
 
«Чики-пуки» по местному, как пояснила мне бабуля, когда я задал вопрос про какие «пуки» мне дед Селицкий по ушам ездит, означает  «полный и бесповоротный порядок». Селицкий этим секретным жаргоном, где-то на тюрьме обогатился, пребывая там неизвестно за что. Ну, это мне неизвестно. А кто другой может и в курсе.
 
Сосед лет пять назад откупил у бабули половину дома построенного моим дедом Федором Никифоровичем. Так уж получилось, что дед строил дом на две половины, одну для моей мамы, а вторую для моего дяди Виктора, маминого брата. Но все мы, и мама, и Витя, и я отъехали в поисках вольной жизни на Дальний восток кЯпонскому морю.
 
Собственно сначала отъехала мама, сбежав из-под венца, буквально в день свадьбы. Как-то совсем не глянулся ей жених, за которого её собирались выдать замуж, уж я и не знаю почему. Поначалу вроде как дала согласие, а как собрались ее вести под венец, тут она и ударила по тормозам и пошла на попятный.
 
Скорее всего, он ей сразу  не по сердцу пришелся, а отказать постеснялась. Девушки они все такие стеснительные и мама моя не исключение из этого правила. Видел я этого бывшего жениха прошлым летом, заходил он в гости к бабуле, да и на меня, видимо, посмотреть. Ничего так дядька, правда, несказанно суровый.
 
Крепко  бы он меня порол, за разные провинности, судя по всему, случись ему стать моим отцом. Только вот не случилось. Впрочем, так ему и надо! Да и мне, не поротому, как-то вольготнее живется на белом свете. Неспроста, однако, невеста, ну мама  моя,  от  него из-под венца  до самого Владивостока сбрызнула.
 
Мой-то папа меня не порет ни единого раза. Так вот! Так что, все, что ни делается – всё к лучшему. Нафиг нам с мамой такие суровые сибиряки, нас наш воронежский папа устраивает. Он у нас из села ХреновОе, которое у Новой Усмани под Воронежем, хотя мама  утверждает, что правильное название этого села  ХренОвое.
 
Село это знаменито тем, что половина его населения носит фамилию Батурины. По версии папы, в одна тысяча двести тридцать восьмом году   монгольское войско, возглавляемое Бату-ханом, направлялось  к устью реки Воронеж, дабы спалить там легендарную крепость Онузу и затем двинуться на штурм Рязани.
 
Земля эта тогда называлась Червлёный  Яр и была независимой территорией заселенной славянами. На пути войска Бату–хана лежало наше с папой родовое село Хреновое. К несчастью. А может,  наоборот, к счастью. Не будь  похода Бату-хана на Русь через Хреновое в 1238 году, поди  и нас с папой не было бы на этом свете.
 
Орда с криками урягьх  промчалась  через наше родовое поместье Хреновое, переправилась через реку Воронеж, пожгла крепость Онузу  и попёрла дальше на Русь. Спустя  девять месяцев в Хреновом народилась куча новеньких пацанят и девчонок, которых в честь этого события и поименовали  по хану Бату – Батурины.
 
Папа у нас Батурин, как собственно  и я, а потому он  частенько  ненавязчиво намекает, что мы с ним древних ханских кровей и чуть ли не потомки самого Чингиз-хана.  Папа у меня парень нахрапистый, любит гонору подпустить для пущего форсу. Да и я тоже вовсе не против форсу – чингизиды, так чингизиды!
 
Никто и не возражает.  Может так  все на самом деле и происходило и наше воронежское Хреновое ничто иное, рассадник  непризнанныхчингизидов. Ученым историкам  папина версия, конечно,  просто рыбья кость прямо в горло, ну да нам на их проблемы наплевать, растереть и забыть.
 
Папа говорит, что наши историки  ни в чем не уверены и в современной то истории путаются, как изрядно пьяный мужичонка  в жёниных юбках, не говоря уже о древнейшей  истории на тысячу лет назад,
 
Мама вышла замуж за моего папу офицера морской авиации на Дальнем востоке, а там вскоре и я появился на свет в предусмотренные природой сроки. Первому маминому жениху, честно говоря,  до офицера морской авиации, далековато будет, примерно, как  от Барнаула до Владивостока  на корточках гусиным шагом.
 
За мамой, отслужив срочнуюв армии, в воинской части под Хабаровском, и мамин брат Витя по проторенной мамой дорожке выбрался к Японскому морю. Собственного и я из Сибири отъехал еще в пеленках, мама меня рожать сюда к бабушке приезжала.
 
Рожала меня мама прямо на  дому, с помощью бабок повитух. Не знаю, кто уж тут в самом деле накосячил, то ли я, то ли папа, то ли мама, то ли повитухи. Когда меня вытащили-таки на свет Божий из мамы, я еще не дышал.
 
Ну,«еще» это не смертельно, было бы хуже, если бы я «уже» не дышал. Бабки повитухи видно крепко труса отпраздновали, что прихватят их на приеме родов в частном подпольном порядке, не в больничных условиях.
 
Сперепугу, они с ядреными матерками так резво отшлепали меня по заднице и пару раз окунули в тазик с ледяной колодезной  водой, что я счел за лучшее не сачковать и задышал, как и положено нормальному живому новорожденному.
 
Ну, а после того, как я выбрался из мамы почти без приключений, меня, значит, снова на Дальний восток укатилик  папе под крыло, не спрашивая моего мнения по этому поводу.
 
И осталась в доме одна бабуля. А ей домина  на шестьдесят  квадратных метров, да из двух половин, одной великоват, однако,  показался. Тем более, что все мы наотрез отказались бросить любимое нами Японское море и вернуться в Сибирь на реку Обь.
 
Тут и без нас варнаков хватает, недаром в Сибирь  столетиями  каторжников отправляли. Думаю наши прапращуры, тоже варнаками были. Вот бабуляпотому значит этому сидельцу тюремному, катаржанской  морде родовой, деду Силицкому половину дома и продала.
 
Дед Силицкий он так ничего, тихий и спокойный, покуда «тверёзый», как туточки в Алтайском крае  выражаются. Ну а как выпьет, тут уж извиняйте! В трусах сатиновых синих, да голубой выцветшей майке, с наколотыми фиолетовыми хвостатыми русалками, на плечах, и товарищем Сталиным слева на груди, дед выглядит, как самый,  что ни на есть настоящий фартовый. 
 
Фартовый, это типа такой отчаюга — пасть порвет, моргалы выколет и век ему, значит, воли не видать. Местный белоярский обитатель в авторитете. Бывает в пимах на босу  ногу так разгуляется, что людишки, кто попроще, словно брызги от шампанского по сторонам дюже резво от него шугаются.
 
Э-ге-гей! Раззудись плечо, замахнись рука!  Только держись честной народ! Вон законная дедова супружницас распухшим левым ухом через двор метётся. Селицкий, он правша, бьет сразу в левое ухо. Он вчера вечером даме своей небо в звездах демонстрировал. Кулачищем звезды из глаз ей искрил по пьяному делу, однако.
 
Трусы, майка и пимы это парадная форма пьяных выступлений деда Силицкого. Пимами валенки на местном сибирском жаргоне именуются. Благо лето на дворе – в трусах да майке не шибко холодно. Ну а пимы, это своё сибирское, святое! Хоть до сортира домчаться, хоть до курятника яйца из-под  несушек собрать. Куда ж без пимов-то?
 
Меня дед Селицкий задевать избегает, но  я  и не стремлюсь у него  под ногами путаться. Длится это безобразие ровно настолько долго, покуда моей бабулинет поблизости. Если же она где-то здесь рядышком, и дед вдруг уже ей под ноги попадется, тогда всё, хана буяну драчливому.
 
Бабуля моя деда Силицкого мигом на корню стопчет. А то вовсе во фрунт построит с последующей передачей пьяного мужского тела на руки законной супружницы. У бабули на поселке авторитет покруче, чем у деда Силицкого.
 
Наблюдал я единожды, как бабуля, подойдя к разбушевавшемуся верзиле, ловко прихватила как карася за нижнюю губу пальцами правой руки, притянула голову дебошира и скандалиста к себе и тихохонько на ухо шепнула пару слов.
 
Силицкий мне прямо вылитым  карасём показался, таким смешным  со своими сплющенными губёшками. И всё! Полная тишина! Судя по всему после этого шепота деду Силицкому  шибко изрядно поплохело. Только ветер следом за  синими сатиновыми трусами завихрился, как дед на всех парусах со двора в свою половину дома ломанулся.
 
После того случая Силицкий, даже, если и выступаетв пьяном угаре где принародно,  старается убраться с «трибуны» до появления моей бабули, от греха подальше.
 
А как протрезвеет дед соседский с перепою, супружница в толчки его гонит  к бабуле с повинной головой – извиняться за свои бытовые пьяные несуразности. Бабуля его, конечно прощает. А куда денешься – кому с соседями ссориться хочется?
 
Да  Силицкий по трезвости и сам гонор свой не дюже показывает. Я ж говорю тише воды, ниже травы,   когда не пьяный. Винится по полной программе, взаправду, опустив голову,  с добросовестным  осознанием полного свинства своего подлого пьяного и безобразного поведения. Так и говорит:
 
«Ты уж прости Мария Филипповна мое безобразное пьяное свинство»!
 
Бабуля у меня тоже еще тот  подарок, типа жительница в авторитете. В том смысле, что дорогого стоит. Вконце войны, году в сорок четвертом, прихватили ее чекисты в Ташкенте на поезде – ездила она менять пуховые платки на продукты. Платки вязать она мастерица и по сею пору.
 
Всю  Великую Отечественную войну зарплату им с дедом Федором на железной дороге Наркомат путей сообщения СССР вместо денег облигациями трехпроцентного государственного займа выдавал, а жили они за счет  огорода, да с пуховых платков, кои бабуля в разные стороны на поездах ездила на продукты менять.
 
Короче, хапнули  во время путешествия мою бабулю чекисты  из узбекского Смерша в поезде под Ташкентом и привлекли за «спекуляцию» к уголовной ответственности. Не иначе показатели по  шпионам  слабые оказались.
 
Спекуляция это когда товар за малую деньгуподешевлеу кого-то покупаешь, а потом за баснословные деньжищи кому-то перепродаешь. А то, что бабуля платки сама вязала, да из своей пряжи, разве чекистам это в голову вобьешь? Да и какие баснословные цены на платки? Война на дворе! И кого это волнует?
 
Не для того ведь чекисты народ хапают, чтобы выслушав слёзные оправдания отпускать на волю вольную. Вот цыган, какие по поездам народишко проезжий на деньги  трясли, не хапали, а бабулю мою честно, сбывающую свою рукодельную продукцию накрыли махом.
 
А может и цыган тоже того — не знаю, я там не был. Короче заковали чекисты бабулю в кандалы  и бросили в ташкентский  зиндан со сколопендрами и сельпугами. Обошлась эта «спекуляция» бабуле вырванным из жизни годом лишения свободы.
 
За этот самый год пребывания в Ташкентском зиндане и обучилась бабуля жаргону специфическому, понятному только сидельцам тюремным, да еще нахваталась по верхушкам азов секретной национальной узбекской тюремной  рукопашной борьбы  зиндан-куруш.
 
А ведь знает бабуля какие-то  шибко доходчивые слова, от которых пьяный дед Силицкий мигом смирным становится.  Хотел бы я знать, что за слова такие волшебные на вооружении в арсенале бабули имеются. Если строго подходить к вопросу, кроме Силицкого от нее никто более   никаких волшебных слов  не слышал. Надо бабулю плотно поспрашивать словечки эти секретные.
 
Бабуля  моя  смолоду была красавицей писаной, да и сейчас вполне  себе симпатичная интеллигентная  молодая старушка в расцвете лет. Настолько в расцвете, что её, с тех пор, как дед мой Федор Никифорович умер, и по сию пору бодренькие такие стариканы  все еще замуж зовут.
 
В особенности запал на неё барнаульский ювелир Франц Иосифович, просто  любовью к ней воспылал. Звать-то зовут, да вот только бабуля как-то не разбегается замуж выскакивать.
 
Бабуля говорит,  что Франц Иосифович благородных кровей, происхождением из остзейских баронов. Может оно, конечно, и так. Только вот мама моя утверждает, что остзейские бароны ювелирами не бывают. А ювелиры, дескать, к нам из земли обетованной прибыли, вместе со стоматологами, скрипачами, виолончелистами и настройщиками роялей.
 
А и то!  Знавал я одного настройщика роялей, он пианино у нас настраивал. Вот он точно из земли обетованной к нам припожаловал.
 
И правда, нафига бабуле  стариканы эти бодренькие? Портки за ними заплесневелые стирать? Разве, что Франц Иосифович. Франц Иосифович, конечно, потрясающий старикан был, но там наследники такие, что о-ё-ёй! Себе дороже было на нем жениться!
 
Пришибут  родственнички за наследство и не поморщатся! Были у бабули занятия интереснее, чем с наследниками ювелира за наследство Франца Иосифовича биться, хоть он,  как  говорит бабуля, еще вовсю орёл был.
 
Не выдержал Франц Иосифович противостояния со своими наследниками, противившимися его любви к моей бабуле. Подвело ювелира здоровьишко.А все от расстройств сердечных и любви немалой. Так Франц Иосифович  и помер, не женившись на бабуле.
 
Пока бабуля не замужем, она сама себе хозяйка. Хочет, работает, хочет, отдыхает, куда хочет туда и едет, хоть к нам на Дальний восток, хоть в какое другое место. Прошлым летом мы с нею в Грузию ездили, в город Гори.
 
Это город, в котором сам Иосиф Виссарионович Сталин родился. Кстати ходили  слухи, что остзейский ювелир  Франц Иосифович был внебрачным сыном Иосифа Виссарионовича. Брешут, конечно, они вовсе со Сталиным ровесники, но отчество вообще-то совпадает, а это сильный повод для попытки юмора.
 
В Гори мы у сестры бабули гостили, у бабы Фени. Вот уж там я на фаланг, да сколопендр с сельпугами насмотрелся! Родственники временно снимали  в частном секторе недалеко от Горийской крепости какой-то сарайчик с земляным полом. Вот по этому полу фаланги и сколопендры и шныряли стаями туда-сюда. Я от них на кровати, поджав ноги, спасался. Жуть — зверюги еще те! Мурашки по спине до сих пор.
 
Баба Феня, она у нас, как лягушка путешественница. Поначалу  в Артеме под Владивостоком обреталась со всем своим семейством, с дочерями, да зятьями уголь в шахте добывала. Потом в Гори на Кавказе умчалась, а теперь на полуостров Мангышлак подалась, в город Шевченко, что у Каспийского моря.
 
Старых зятьев они поменяли уже на новых. Пишут, что купили домик у моря и растет у них на участке виноград несказанной сладости, инжир, фейхоа и прочие фруктовые изыски знойного каспийского полуострова Мангышлак.
 
Интересное дело, у бабули сестра и два брата. Если  поставить рядом деда Колю и мою бабулю Марию Филипповну, а на стулья посадить деда Шурика и бабу Феню, никто не в жизнь не догадается что они родные. Они парные!
 
Бабуля и дед Коля высокие, стройные, русые. Дед Коля, как актер Столяров в роли русского богатыря из  фильма «Кащей Бессмертный», а бабуля вылитая Марья Искусница, настоящие сибиряки, одним словом, славяне до мозга костей.
 
А вот у бабы Фени и деда Шурика видок неслабо подкачал, они  совершенно другие –  невысокие, полные, круглые, как пончики, носы  сливами – турки турками, только фески или чалмы не хватает. Басурмане, мягко выражаясь — Али-баба и сорок разбойников в тюбетейках.
 
Порода у нас такая двоякая — поделила семейство на две половинки разной масти. Согласно семейной легенде пра-пра-пра-пра-дед нашел себе бабку в каком-то колене моей бабули.  Привез, якобы,   гречанку из  «Греции». Увел по добровольному сговору без согласия родителей из самого Стамбула. Вот и вылезла эта самая «Греция» наружу боком, спустя несколько поколений.
 
Моя мама и брат ее Витя поделились таким же манером, Витя блондин, русский богатырь, а мама вылитая восточная красавица, прямо с настенного коврика «Бахчисарайский фонтан», какие на базаре продают. Хоть шаровары ей примеряй. Я вот думаю, может в семейной легенде-то «Грецию» с «Турцией» перепутали?
 
Если бы у меня была сестра, мы, наверное, тоже с ней поделились по славянской и восточной линии. Но я у мамы с папой один и по ходу внутри меня   русские богатыри в шлемах с прямыми мечами напрочьперепутались с турками-сельджукамив чалмах и с кривыми дамасскими саблями. Вот такая у нас дружная славяно-азиатская семейка.
 
Сначала хотел выразиться евро-азиатская, но передумал. Как-то мне это «евро» в лом произносить,  не в жилу.Я уж подумывать начал, а не подкинули ли в их семейку деда Шурика и бабу Феню, проезжавшие мимо таборные цыгане.
 
Признаюсь честно, пытался я выведать у бабули правду, проверить вымыслы свои и догадки по данному поводу, но получил от нее полный и бескомпромиссный  отлуп. Нет, не признается. Ну вот, опять меня в сторону повело.
 
Бабуля как-то под настроение, вкратце описала мне приемы зиндан-куруш. Теоретически, на словах и практически на пальцах показала. Система непростая, для тесного   пространства промеж нар тюремных предусмотрена, или для вагона, а и паче того для боя в окопе во время рукопашной.
 
Бабуля говорит, что зиндан-куруш эта, вещь очень эффективная, а порою просто жуткая, а посему, если есть куда сбежать, то  лучше таки бежать. Судя по тому, как она морщится на словах «просто жуткая», она что-то повидала и знает, о чем говорит. Видимо ташкентский  зиндан ещё то «знойное» место.
 
Насчет подробностей бабуля не распространяется, но поскольку я будущий мужчина, говорит, что по жизни мне может пригодиться. По ходу в зиндане ташкентском, всякий народишко подвергался идеологическому перевоспитанию, начиная от матерых шпионок, уголовниц и изменниц Родины, троцкисток и жен врагов народа, до, движимых на подвиги ради голодных детей, «спекулянток», вроде моей бабули.
 
И народу этому преступному, женскому, сидельцам уголовным матерым, вроде Соньки Золотой ручки,  было  очень даже запросто из другой не шибко расторопной узницы дух вышибить, или, к примеру, гланды из организма наружу вынуть.
 
Детей у бабули  двое было — мама моя 1931 года рождения, да дядя мой, Витя, брат мамин, рожденный в 1933 году. Да чего там было, они и есть её дети, просто выросли и стали взрослыми. Так, что пришлось  бабуле пребывая в ташкентском  зиндане  дюже напрячься, дабы она смогла вернуться к деду Федору и детям своим  с гландами, не вынутыми из организма.
 
Впрочем, чего  это я вас грустными вещами загружаю. История у меня вообще-то вроде как веселая. Ну, это мне так кажется. А там уж, как кривая вывезет. Ну, на вкус и цвет, как говорится, и рак на горе задаром не свистит.
 
Бабуля моя имеет такую замечательную привычку, когда она домой едет на  пригородном поезде, да увидит где в вагоне брошенного кошку или котеночка, тут же оного подхватывает  и тащит незамедлительно домой с последующим расселением по всевозможным знакомым. Ну не выдерживают у бабули моей нервы равнодушно смотреть на голодного беззащитного, всеми  брошенного котенка.
 
Пригородные поезда, пробегающие по железнодорожному полотну мимо  дедова дома, внешне напоминают мне составы, виденные в кинофильмах о гражданской войне. То есть  еще в те времена, когда согласно дворовому фольклору: «у атамана Козолуппа была огромная винтовка…».
 
Такие же паровозы впереди десятка пассажирских вагонов, изрыгающие столбы черного дыма из труб и клубы белого пара промеж красных локомотивных колес. Точно такие же зеленые вагоны, наполненные  возвращающимися после окончания рабочего дня из Барнаула в пригород пролетариями.
 
Такие же гроздья пассажиров, висящих на подножках, и совершенно киношные  гоп-компании в кепках восьмиклинках  на крышах вагонов. Вот только пролетарии  здесь без винтовок.И,  конечно же, без перекрещенных через грудь, пулеметных лент.
 
Нет, поезда дальнего следования уже вовсю за тепловозами бегают, ну а пригородные поезда все еще на паровозной тяге мучаются. Хотя есть какая-то особая прелесть езды на паровозной тяге. Высунешьсяв открытое окно вагона, в лицо летят крупинки недогоревшего угля из паровозной трубы, и дымком попахивает.
 
А сверху ноги пассажиров, сидящих на крыше, свешиваются. А уж, как машинист на паровозный гудок сапожищем кирзовым надавит, что есть силы. Гуууу-Гу! Эхма! Вот это прелесть! Душа в пятки от удовольствия!
 
Когда я еду в гости в Белоярский мой поезд  проезжает мимо запасных путей паровозного парка около Иркутска,  на которых выставлены на хранение сотни паровозов.  Зрелище, скажу я вам, очень и очень впечатляющее.
 
Мне всегда приходит на ум, что это те самые паровозы, которые таскали составы в гражданскую и в Отечественную войну. Те самые, что волокли теплушки с солдатами  и танками в сторону фронта и с ранеными в тыл. Хоть в паровозах и заколочены окна досками, но вот уж точно стоят они на «запасном пути» и ждут, ждут, ждут… вдруг и они еще в дело сгодятся.
 
Я вообще неровно дышу к поездам и паровозам, да и вообще к железной дороге. Я часто езжу  к бабуле и отлично почти наизусть знаю все крупные станции по пути следования, все  мосты, реки, тоннели по которым и через которые чухает мой поезд. Я даже успеваю окунуться в ледяной воде озера Байкал, когда мы останавливается на пять минут на какой-то малюсенькой станции в пятидесяти метрах от берега Байкала.
 
Стоит поезду остановиться, как  из вагонов голой  лавиной  высыпаются  пассажиры в трусах,  плавках,  полосатых пижамах с полотенцами на плечах, чтобы на минутку окунуться в воду.  Некоторые смельчаки даже отплывают на десяток метров  от берега. 
 
Вода в Байкале ледяная – долго не поплещешься. В распоряжении у нас  не более трех минут. За минуту до отправления машинист гудком предупреждает пассажирскую компанию, что  если не поспешить, можно отстать от поезда.
 
И движение голого пассажирского муравейника  начинается в обратную сторону от воды к вагонам. Купальщицы, закутавшись в полотенца, требуют  у проводника вагона горячего чаю, а купальщики нажимают на бархатное пиво под закусь байкальским омулем  с душком. Ох уж этот, душок! Еще тот запашок, с тухлецой!
 
Мне бархатное пиво не по рангу, оттого я тоже нажимаю на чай и смотрю в окно на пролетающие мимо чудеса и, проносящиеся с ревом нам навстречу, товарные и пассажирские составы. Гляжу я на мелькающие мимо меня огуречного цвета  вагоны, окутанные паровозным дымом, с распахнутыми настежь дверями, у меня под рев паровозных гудков на языке так и крутится«винтовка атамана Козолуппа».
 
Бабушка появляется с работы в девять часов вечера, от станционного перрона,  увешанная авоськами с продуктами и с очередным, жалобно мяукающим котенком красно-бело-черного лоскутного окраса, восседающим на левом плече бабули.
 
Это уже шестой котенок подобранный бабулей в пригородном поезде на перегоне между ее билетной кассой и нашим  дедовым домом, с момента моего приезда на каникулы. Предыдущих пятерых разномастных котят бабуля уже распихала по  многочисленным ее знакомым, несказанно сильно страдающим от отсутствия в их доме домашних животных.
 
Такая уж у меня бабуля. Все дело в том, что никто из окружающих нас людей, будь то мужчины или женщины, дети или взрослые, не могут ей ни в чем отказать. Такой вот талант убеждения у нее присутствует.
 
Если бабуля берется   убедить,  ну, к примеру, подружку свою преклонного возраста в необходимости проживания в её доме котенка, считайте, что  котенок уже обрел место постоянного жительства, в доме сей старушки. И это при том, что у старушки этой уже имеются в наличии два взрослых котяры. А как иначе? Надо же помогать братьям нашим меньшим. И старушке дома не скучно.
 
Теперь у нас  на довольствии этот самый лоскутного окраса разгильдяй и хулиган кошачьей породы и взрослая кошка женского пола по имени Пелагея, с потомством. Пелагея квартирует вместе с потомством в старой корзине застеленной тряпьем рядом с моей кроватью в сенях дома. У потомства только-только прорезались глазенки  и лохматая пятерка малых либо спит, либо жамкает за сиськи  Пелагею.
 
Лоскутный  найденыш у нас  хулиган, потому, как стоило ему несколько отъесться и набраться сил, как он переселился на тюлевые занавески. Именно по тюлевым занавескам  и путешествует этот дебошир и задирас комода, на шифоньер, с шифоньера на   буфет, а затем в обратном порядке, словно маленькая тропическая обезьянка. Имен нашим «проходным» котятам мы не даем, и это правильно, потому что имя коту должен дать новый хозяин, у нас же они жители временные.
 
Кошка Пелагея, уже взрослая солидная дама и была подобрана бабулей еще до моего приезда на Барнаульском вокзале в силу пребывания в  последней стадии кошачьей беременности. Не знаю, где и как уж бабуля выцарапала Пелагею и из какого тайного закутка.
 
Стадия  беременности была настолько заключительной, что пузатая котятами кошка, подобранная бабулей и упрятанная в авоську с тряпками, прямо в этой авоське,  еще в пригородном поезде успешно ощенилась пятью  новенькими, лохматыми крохами. В том смысле, что окотилась. Бабушка говорит, что правильно говорить именно окотилась.
 
Неделю назад к нам на побывку после возвращения из  рейса  тунцеловной базе «Светлый луч» к восточным берегам Африки прикатил из Находки мамин брат Витя с женой Алевтиной и сыном Олежкой. А по поводу приезда Вити собралась вся наша сибирская родня, да Витины друзья и подружки. И пошла у нас во дворе гульба  такая, что над двором в прямом смысле дым стоит коромыслом.
 
Печка летняя на дворе так и пыхтит–варит,  жарит, парит. Тут тебе и два брата бабули -Шурик младшенький с женой Шурочкой,  да средний Коля с женой Ниной, да…  
 
Нет детей они не привезли, дети уже в институте учатся им не до гульбы деревенской, они, где то в стройотряде студенческом, строят нам светлое коммунистическое будущее. А сестренки  бабы Фени, увы,  нет, она сейчас на Мангышлаке, в прикаспийском зное, словно Снегурочка тает.
 
Заняты абсолютно все, одни хлопочут,  готовя яства для застолья, другие успешно яства уничтожают. Я тоже,  вроде как, нахожусь при деле. Меня то и дело на велосипеде гоняютк пивной бочке усельпо близ шпалопропиточного завода, с двумя трехлитровыми банками в авоськах.
 
 Пиво  на жаре кончаетсябыстро и мне приходится вновь перебираться с велосипедом через рельсы железнодорожного пути и катить за пивом.  Через  переезд далеко объезжать, Возвращаюсь я  все-таки через железнодорожный переезд, иначе можно банки с пивом расколотить запросто.
 
И с поселка тоже гости идут — кто одноклассники Витины, кто по барнаульскому патронному заводу коллеги, где он до отъезда на Дальний восток токарем патроны точил. Ближние соседи со своей стеклотарой и закуской посидеть захаживают.
 
На дворе жужжание, как в пчелином улье. Столы накрыты прямо под небом. В доме столько народу просто не поместится. Гудим на всю возможную мощь. Одни уходят, другие приходят, потом первые возвращаются с бутылочным  перезвоном в авоськах. Прямо Праздник Урожая в подшефном колхозе.
 
Стоит мне чуток посвоим делам от этой гульбы отвлечься, какмне опять авоськи в руки  и приказ: галопом на велосипеде аллюр три креста за пивом в к магазинчику Райсельпотребкоопа, сельпо, если по-простому.  А иной раз просто велосипед заимообразно в аренду берут, за пару карамелек, в сельпо прокатиться  за  сорокаградусной,  беленькой, с сургучными  головками.
 
Карамельки я не цыганю, арендаторы сами везут,  без предварительного уговора. День жаркий, фруктовые карамельки тают на солнце и назойливо липнут к рукам.
 
Кабы можно было, они бы и меня за сургучной головкой  послали, но кто ж мне такую даст. Песни, танцы, «из-за острова на стрежень…»,  «шумел камыш…», «ой, мороз…» в хоровом исполнении. Из патефона несется  божественное танго — Брызги шампанского, Кумпарсита, Серебряная гитара и Танго Соловья с художественным свистом замечательного свистуна товарища Савы. Это мои любимые танго! Под шип иголки  патефона о виниловую пластинку они слушаются так вкусно, просто чудо.
 
Когда народу надоедает  крутить заводную ручку пружины патефона, покатилось знатное веселье на полную катушку уже под гармошку и гитару. Молодежь танцует и отплясывает, кто постарше беседуют, не выпуская  из рук граненых стопок.
 
Только к вечеру третьего дня народ, сильно, однако, уморившись,  начинает выдыхаться и расползаться  по домам. К вечеру остаются только самые стойкие из гостей, да  близкие родственники- Витя с женой и сыном, братики бабули Шурик и Коля, деды мои внучатые, да их жены.
 
Колготились до глубокой ночи, а потом-таки угомонились.  Домишко небольшой, по сути дела половинка от дома — сени, кухня, да комната. Со мной и бабулей личный состав самых близких родственников человек десять.
 
Угомонились кто на кровати, кто на диване, кто на полу, а меня с братом двоюродным Олежкой вовсе в  сени ночевать вытеснили, среди развешанных под стрехами пучков каких-то лекарственных растений и банных березовых и дубовых веников, по соседству с семейством Пелагеи  в корзине.
 
 
Утро четвертого дня было утром жуткого похмелья. Единственным, кому в нашей мужской  компании не хотелось похмелиться, был я. А всё потому, что не имею я привычки втихаря хлебнуть пивка из трехлитровой банки, будучи посланным за ним к пивной бочке. Я не говорю уже о малиновой, смородиновой  настойке или самогона, подпольнопроизведенного моей бабулей.
 
Денежки пока родственники гулеванили, растрясли  напрочь, а  то, что от них и осталось, супружницы моих родственников, прибрали к рукам, а  литературно  выражаясь — наложили вето и придавили индейским табу. Бедолаги  родственники, кои мужеского пола, сообща наскребли что-то по карманам и отправили меня гонцом на многострадальном велосипеде  к пивной бочке у  сельпо.
 
Две трехлитровых банки  пива душевное состояние компании не выровняли,  а лишь растравили душу. И фронтовики атаковали законных супружниц. Кто на кого осерчал, мне было совершенно не понятно. Толи эти обиделись на тех, толи те на этих.
 
Разобиженные жены  моих внучатых дедов разъехались по домам, Витина жена Аля с братом Олежкой отправились гостить к Витиной теще неподалёку от нас. И остались мы чисто в мужской компании вчетвером, считая меня, ну и бабуля пятая, она-то уж точно свой «парень». Куда она денется с подводной лодки – все-таки хозяйка дома.
 
Мужская компания, исключая меня, посовещалась, и братики фронтовики  упалина колени перед бабулей, умоляя со слезой в голосе:  «Маруся, сестренка! Колосники горят синим пламенем! Похмели, иначе  мы просто умрем! Вот прямо здесь и прямо сейчас!».
 
Нервы у бабули не выдержали и она, велев никому за ней не подглядывать, лично  подняла в полу посреди кухни квадратный деревянный люк, прятавшийся под половиком, и спустилась по лестнице в подпол.
 
Наверх выбралась  она через пару минут с запыленным штофом самогона в руках. Родственники, прихватив миску с квашеной капустой, тройку граненых рюмок и табуретки,  радостно промчались на двор к перевернутой верх дном дубовой бочке.
 
Звали они и меня поприсутствовать, но я не пошел – не люблю пьяных разговоров. Что ли мне заняться нечем, помимо сидения в пьяной  компании. Через десять минут  со двора начинают разноситься хриплые голоса, это боевое трио выдает песняка на весь поселок:
 
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из сотен тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За Сталина, за Родину —  огонь!

Через час они снова стояли перед бабулей на коленях, выпрашивая продолжения банкета. 
 
В этот раз бабуля стояла на своем непоколебимо, подобно средневековому каменному маяку среди бушующего ураганом океана. И сколько ни пытались взять её штурмом  братики и сын, сколько ни катили на нее пьяные пенные волны и пивные дубовые бочки, она таки на уговоры не поддалась.
 
Чтобы не слушать недовольное жужжание родственников желающих похмеляться снова и снова, она собралась иушла, объявив, что придет не раньше, чем через пару-тройку часов. И вот тут-то началось главное действо.
 
После ухода бабули компания, выкатив за калитку всем личным составом, убедилась, что та не расставила хитрые капканы, не готовит им засаду, дабы прихватить врасплох на горячем, и возвращаться неожиданно, для прихвата жаждущих похмелиться родственников, не намерена.
 
Меня коллективным решением поставили типа  на фасоре у калитки, чтобы я в случае скорого возвращения бабули мог прокричать атас или атанда,  предупреждая заговорщиков  об опасности провала операции. Ну, это я так подумал. Все остальные, как выяснилось,  придерживались иного мнения.
 
Бабушкины братья деды бывалые,  жизнью тертые, оба служили во время войны в армии. Дед Коля, старший из братьев, в полной боеготовности с 1940 по 1945  грудью заслонял Родину от готовых к рывку на Советский Дальний восток японских самураев. Позже  участвовал в походе через Гоби и Хинган и отбивался от наземных камикадзе, бросавшихся с минами на груди под наши танки при штурме города Муданьдзян.
 
Деда Шурика, как самого молодого, призвали в армию  в 1944 году и  эшелоном отправили на фронт биться с германскими фашистами. Только до фронта младшенький бабушкин братик Шурик не доехал. Где-то  на подступах к фронту воинский эшелон, в котором его везли на фронт, был разбомблен немецкой авиацией в пух и прах.
 
Шурика едва живого нашли среди обломков горящего эшелона и чудом успели довезти до госпиталя. Ранение Шурик получил множественное, тяжелое, осколочное — пока лечили больше года, да вчистую списывали из действующей армии, война  полной победой и закончилось.
 
Получилось так, что дед Коля отслужил  пять лет в армии, штурмовал Хинган и Муданьдзян  и,  даже ранен на фронте не был, а дед Шурик, до фронта не доехав, получил такую кучу ранений, что едва оклемался.
 
После войны дед Шурик, как пострадавший от гитлеровских оккупантов, получил немецкий трофейный мотоцикл с коляской «Цундап» и по сей день еще на нем раскатывает.
 
Я при распределении ролей заикнулся  было вопросом  долго ли мне еще тут на фасоре стоять. И тут же получил в ответ легкий подзатыльник  и объяснение бывалыхфронтовиков.  Мне, как человеку ни бельмеса не смыслящему  в военном деле, объяснили, что стоят на фасоре и кричат атас, атандаи и шухер  только жулики,  воры, бандиты, да грабители. А у нас тут не банда «Черная кошка», а вполне боевая операция и я,  как настоящий боец пребываю в «секрете» на  случай обнаружения вероятного противника.
 
А паче чаяния противник объявится на горизонте, обязан я аллюр три креста доложить о его появлении. Доложить скрытно, тихо,  без абсолютно ненужныхво время боевой операции  суеты и паники.
 
В качестве противника на сегодня у нас пребывает моя бабуля, не желающая похмелить своих горячо любимых братиков и сына. Аллюр три креста означает, что с известиями о незапланированном её появлении надо мчать, так, словно мне всортир приспичило, как из пушки крупнокалиберной.
 
Долгие полчаса я пребывал в «секрете» у калитки, пока  заговорщики проникали в подпол на кухне и скрупулезно шарили там, в потемках в поисках заначки с  самогоном. Вот уж, охота пуще неволи. Попытка закончилась неудачей, хотя в поисках по очереди принимали участие все жаждущие продолжения банкета.
 
Самогона не было обнаружено ни единой капельки, ну ни одного даже грамма. Разочарованная неудачей, страдающая похмельем компания отозвала меня  с боевого поста в «секрете» и отправила в подпол со свечкой в руках. Вся надежда теперь была только на меня, на то, что я «молодой, красивый и шибко  глазастый», уж точно найду  самогонную заначку бабули.
 
Свечка и моя молодая глазастость и красивость не помогли.Подпол, яма под домом высотой два метра и в площади два на два метра. Все пространство на земляном полу уставлено стеклянными банками с солениями и смородиновым и малиновым  вареньем.
 
Обследованы, простуканы и проколоты куском стальной проволоки  все земляные стенки подпола и, даже ощупаны   деревянные лаги, на которых  уложен настил пола над головой. Перелопатив полсотни банок с домашними консервами я, распугав подпольных пауков,  не солоно хлебавши выбрался наверх  в поту и с повисшей на ушах паутиной с запутавшимися в ней дохлыми мухами и жучками.
 
По возвращении с променада, через пару часов,  бабуля заново сочувственно выслушала жалобы родственников и великодушно таки уступила слезным мольбам. Спустившись в обшаренный, простуканный честной компанией и протыканный импровизированным проволочным щупом подпол, спустя две минуты, вынесла запыленный литровый квадратный штоф довоенного, а скорее дореволюционного стекла с вожделенным содержимым.
 
Отёрла бабуля штоф фартуком от пыли, передала  в руки младшему Шурику и сказала:
 
«Вот что,  братики! Бог любит Троицу! Догуливаете сегодня банкет, ночуете, а завтра чтобы духу вашего здесь не было — по домам, к женам. Вас если не разогнать, вы тут еще неделю отираться будете. Праздник кончился, денежки тю-тю, а посему — делу время, а потехе час!».
 
Бабуля у нас самая старшая и глава всей нашей большой семьи, с ней шуточки плохи. Вот так вот!
 
В доме теперь тихо, бабуля снова на своей билетерской работе, братики её, боевые фронтовики, расстроенные окончанием банкета, укатили к женам по домам – внучатый дед Коля к Нине в Бердск под Новосибирском, а внучатый дед Шурик к Шурочке в свое Овчинниково.
 
Витя с семейством еще вчера укатил в направлении полуострова Мангышлак, в  город Шевченко, отдохнуть рядом с Каспийским морем среди инжира и винограда у бабушкиной младшенькой сестренки, у бабы Фени.
 
Как только гости наши отъехали по домам, тут мы с бабулей и вздохнули с облегчением. Ещё бы! Праздновать четыре дня к ряду, это сколько здоровья требуется и какая сила воли. А сила духа?  Для этого дела закалка нужна  фронтовая!
 
Я сегодня отказался идти на речку с забежавшими ко мне пацанами, у меня появились важные дела. Забегу к ним после обеда, они наверняка в бане у Шевцовых Толика и Сереги будут в карты дуться. Пока бабуля трудится, я решил устроить полный шмон нашему дому, и начал я с подпола.
 
Вовсе не потому, что жажду отыскать самогон  в штофах дореволюционного стекла. Нет. Я пытаюсь найти дедовский наган. Да и другие сокровища, имеющие место существовать в дедовском доме, пора их обнаружить и учесть.
 
Судя по семейной легенде, у деда Фёдора Никифоровича имелся револьвер системы наган, привезенный им то ли с Первой мировой, то ли с гражданской войны. В 1939 году к  деду Федору Никифоровичу чекисты с обыском приходили в поисках этого легендарного нагана.
 
Семейство проживало в железнодорожной  казарме  для служащих станции. Дед тогда был начальником железнодорожной станции Белоярский  и где-то под стопочку первача  про наган кому-то лишнее словечко брякнул. Собеседник не будь дурак, добежал до чекистов, ну те и прикатили на обыск аж из самого Барнаула.
 
Наган чекисты не нашли, однако, а посему он так и считается поныне легендарным.С другой стороны, все что ни делается, все к лучшему. Дед хоть и излагал про наган в изрядном подпитии, но как чекисты в гости явились, он сразу припомнил того самого собеседника резвого на ноги. Умный человек он из любой ситуации пользу может извлечь.
 
Если наган дедовский, где и хранится, так это у бабули и не иначе как в загашнике с самогоном. Ему там самое подходящее место. Из подпола я вылез, собрав все паучьи сети, но так ничего и не добившись. Если в подполе и есть загашник, то сделан он со знанием дела, если уж мы целой бригадой в компании с бывалыми фронтовиками  искали и не нашли. По-хорошему, в этом подполе надо настоящие  раскопки разворачивать.
 
Похоже, в прошлой жизни я был чекистом. У меня просто замечательно получается  по закромам шариться и находить всякое раритетное имущество. Обстановка в доме не ахти какая, но мебель вся от бабушкиного деда и вся из красного дерева. Я не уверен, что красное дерево настоящее, а  не просто сосна красного  цвета, но то, что оно красивое с вычурной резьбой и красное это точно.
 
Мебель  бабушкину однозначно выстрогали  краснодеревщики, без всякого сомнения. Пройдясь по шкафам, буфетам  и комодам я обнаружил много всякого интересного добра. В комоде, среди постельного белья, нашелся старинный восьмиконечный царский орден из серебра с гнездом  в двадцать миллиметров, длядрагоценного камня.
 
Камень в гнезде отсутствовал. Кто-то уже колупнул его до меня. Красивая вещь — четыре главных луча  покрытых синей эмалью, четыре второстепенных – голое серебро. Внизу под зияющей пустотой дырой для камня надпись: «За освоение Алтайского края 1860 г.».
 
Там же в комоде пара толстых альбомов фотографий, с дамами в старинных платьях и мужчинами в военных и чиновничьих мундирах, датированных  1880-1900 годами. Не иначе в 1939 году это добро чекисты не обнаружили, в противном случае они деда точно в подвал барнаульской ЧК законопатили только за факт существования этих альбомов.
 
В буфете обнаружились ступки и пестики с чеканными надписями, словакоторых заканчивались на «ять», то есть твердым знаком, стопка серебряных ложек с разными датами от 1837 до 1863  годов под царской пробой, солонка и стопка водочная серебряная, да ситечко для заварки чая тоже из серебра.
 
В шкафу нашлась  буденовка с выцветшей, когда-то красного цвета матерчатой звездой и маленькая резная шкатулочка из дерева с сафьяновым мешочком.
 
Обнаруженные вещички я уложил на место, вроде  как никто по ним вовсе и не шарился, а если кто и шарился, то вовсе не я.  Закончив с домом, я пошагово начал перебираться  сначала в сени, потом на чердак, а затем и под сам дом. Дом стоит на квадратном фундаменте выложенным  бутовым камнем, но сзади дома в фундаменте есть лаз, прикрытый деревянной заглушкой.
 
Под домом ничего кроме старых, оставшихся от стройки дома досок,  старого медного самовара, да тележных колес я не нашел. А вот на чердаке обнаружилось много интересных вещей, начиная от старого пыльного патефона  с несколькими десятками пластинок, тридцатых – пятидесятых годов и полсотни старых книг, в том числе о приключениях майора Пронина и Тура Хейердала на плоту Кон-Тики.
 
Патефон оказался исправным, внутри даже обнаружились ручка для завода патефона и пакетик  из промасленной  бумаги с патефонными иголками. Теперь  у меня своя собственная музыка и я по вечерам слушаю танго Кумпарсита, танго Соловья, Шестнадцать тонн, а также Лили Марлен и другие танцевальные мелодии с  трофейных немецких пластинок, не говоря уже о записях Тарапуньки и Штепселя.
 
Пришлось, правда, сначала изрядно потрудиться, вытряхивая пыль из патефона. Поиски сокровищ, произведенные  во двор дома никаких интересных результатов не дали.
 
А вот за калиткой в двадцати метрах от дома, под штабелем старых, уже сопревших железнодорожных шпал я обнаружил  торчащий прут с проржавевшей гайкой на конце. Раскопки удивили. Откопал я настоящее  сокровище – двуствольный обрез охотничьего куркового ружья со сгнившим деревом на цевье и рукояти отпиленного приклада.
 
Обрез оказался кошмарно ржавыми пострелять, конечно же, из него не получится. Однако это ничуть не умолило  для меня прелесть столь ценной, на мой взгляд, находки. Обрез  я сдал на экспертизу бабуле, как лепшему своему корешу, обличенному моим самым–самым высочайшим доверием.
 
Бабуля, оценив находку, сказала, что стрелять из этой штуки уже не получится, а вот в качестве сувенира в память о бурном детстве вполне покатит.
 
Оттер я тряпкой грязь и ржавчину с обреза, позаимствовал из бабулиных запасов  приличный кусочек сливочного масла и,  растопив его на солнце, скрупулезно нанес масло ваткой на металл обреза.Теперь от обреза  пахло,  как от бутерброда  к чаю.
 
Сам обрез я завернул в тряпочку иприпрятал под домом. А ну как, он на что-либо сгодится? А  не сгодится, так и ладно. Все равно приятно иметь свою личную тайну. Пацаны, как приеду домой, просто до слюней обзавидуются.
 
Судя по всему, обрез это использовали в годы коллективизации злобные  сибирские кулаки, боровшиеся против советской власти, а может и просто обыкновенные бандиты из банды 2черная кошка».  Шпалы, под которыми был прикопан обрез, превратились в натуральную труху и пролежали на этом месте лет тридцать-сорок, если не больше.
 
Здесь же в куче трухи  осыпавшейся со шпал и поросшей полынью,  обнаружилось крысиное гнездо с девятью голыми крысятами. Крысята были размером с мой мизинец, розовые, голые с хвостиками-ниточками и абсолютно слепые.
 
Когда я обнаружил гнездо, их папочка с мамочкой видимо разбежались по своим крысиным делам. А скорее всего, я распугал взрослых крыс своими археологическими раскопками. Голые крысята  ползали по гнезду и тихонько пикали –похоже, они жутко  соскучились по своей мамочке.
 
Бабушке, вернувшейся вечером с дневного дежурства, про крысиное гнездо я рассказывать не стал. Решил, что завтра я возьму за «хобот» Пелагею и отнесу к крысиному гнезду, чтобы она разогнала старших крыс и сожрала молодняк из гнезда.
 
Нам только выводка крыс около дома не хватает, они подрастут и всех цыплят наших передушат вместе с  утятами деда Силицкого. Пелагею мы кормим молоком и мелкой рыбой, которую мне удается наловить на Черемшанке тюлевой занавеской. Однако Пелагея кормит маленьких котят и свежее крысиное мясо ей не помешает и даже будет в самый раз, тем более молодая свежатина.
 
Утречком я, как пришпоренный, соскочил с постели в сенях и помчался  умываться, чистить зубы и завтракать. Пришпорила меня бабуля холодной колодезной водицей из кружки прямо на мое пузо. Бабушка она такая! Огонь, а не бабушка. Недаром кавалеры за ней в очередь выстроились.
 
Позавтракав,  пошел в сени и дождался пока котята, насосавшись молока Пелагеи отвалятся в стороны, и займутся своими щенячьими делами. А и дел то у них всего на всего – насосался от пуза материнского молока и подремывай себе в ожидании следующей кормежки.
 
Освободившуюся от материнских обязанностей Пелагею я подхватил обеими руками под живот и поволок  в полынь около кучи шпал. Кошкуя подтащил в плотную к крысиному гнезду, и  раздвинул в нужном месте стебли полыни. Показав Пелагее кучку розовых крысят, я поощрительно подтолкнул её в хвост — жри их, дескать, подруга.
 
Пелагея посмотрела внимательно на розовых гадких козявок, ползающих в гнезде, села на свой хвост и задумалась, изредка облизывая свой нос шершавым красным язычком. Потом глянула на меня вопросительно, что мол,  Жека, стоишь над душой?
 
В том смысле, чтобы я уже отваливал по своим мальчишеским делам и не мешал ей заниматься делами своими кошачьими. Судя по тому, как Пелагея сверкнула при виде крысят глазищами и облизывалась  шершавым язычком, она что-то задумала этакое. Думаю, зрелище будет не аппетитное. А мне свои нервы рвать ни к чему.Ну, я, понятное дело,  и отвалил.
 
Смотреть, как Пелагея будет живьем жратьэтих мягоньких голых козявок, мне как-то не очень хотелось. Они хоть и крысы, хоть и голые, да вдобавок и противные, а все же живые. Зрелище не обещало приятных впечатлений, и я направился прямиком домой на кухню к бабушке, доедать со сметаной, испеченные с пылу с жару бабулей оладьи.А вид пожираемых Пелагеей крысят, уж точно бы, испортил мне аппетит.
 
Напоровшись от пуза оладышков, приправленных сметаной, и сдобренных малиновым и смородиновым вареньем, под  крепкий сладкий чай, я  было, совсем забыл о насущных проблемах. Вспомнил о Пелагее я  примерно через час и, наскоро отмыв испачканные вареньем руки и губы, пошел посмотреть, а не вернулась ли эта тигрица в корзину к своему выводку.
 
В корзине Пелагеи не было. Котята мирно дремали, уткнувшись носами в ивовые прутья корзины. Не было рыжей кошатины и на дворе, не было и на кухне. И даже в сенях, она не путалась, как обычно, у меня между ног. Тогда я решил отправиться к штабелю шпал и посмотреть, что сотворила Пелагея с крысиным выводком, ожидая увидеть окровавленные части растерзанных на части крысят. Каково же было мое удивление, когда я увидел…
 
Рядом с гнездом валялась в кровавых мазкахзадушенная взрослая крыса. Пелагея же лежала, растопырив лапки  и свернувшись рогаликом, на краю  крысиного гнезда и умывала лапками мордочку. Компания   молоденьких розовых крысят с розовыми прутиками хвостов,  сучила лапками,  уткнувшись слепыми мордочками в  кошачьи соски. 
 
Эта рыжая кошатина между делом придушила мамашу,  а теперь, словно корова телят, кормила своим молоком весь осиротевший крысиный выводок.
 
Картина с искореженным трупом крысы и кормящей крысят Пелагеи сразила меня наповал. Я тут же помчался в дом к хлопотавшей  у печи бабуле, взахлеб тараторя ей о происшествии.  Бабуля, вытерев о полотенце руки, как была в фартуке, без возражений проследовала за мной  к штабелю преющих под солнышком шпал.
 
Раздвинув стебли разросшейся полыни, я гордо продемонстрировал ей,  подцепив за хвост,  безвременно почившую в бозе главу крысиного семейства,  и гнездо с крысятами, занятыми дойкой нашей любимой кошатины Пелагеи.
 
Вот такой вот обнаружился у нашей Пелагеи грандиозный материнский инстинкт в купе сне менее грандиозным охотничьим. Сначала Пелагея насмерть билась защищая крысят от взрослой крысы, а потом принялась спасать их от голодной смерти. Впрочем, бабуля сказала, что не видит в этом ничего удивительного. Кошки терпеть не могут взрослых крыс, но в период кормления своих котят прикормят кого угодно, только подсовывай  хоть щенков, хоть ежат, хоть крысят.
 
Говорила об этом бабуля с каким-то сожалением и грустным выражением лицо, словно раздумывая над тем, как же ей поступить с крысятами – то ли выкормить, то ли в распыл пустить. Пелагея ведь пожалела этих лысых, розовых, хвостатых, проголодавшихся  гаденышей, несмотря на то, что убила их мать.
 
Есть у них что-то такое общее, у Пелагеи и моей бабули. Я, конечно,  был далек от мысли, что бабуля притащит к нам в дом на воспитание еще и этих десятерых крысят и всучит их на постоянное место жительства своим лучшим  подругам, но как говорится: чем черт не шутит. Я-то был далек,  а вот на лице бабули были написаны какие-то умственные метания по этому поводу, сомнения проще выражаясь.
 
Меня бабуля разогнала от гнезда домой сразу же. Пелагею бабуля принесла от крысиного гнезда в руках чуть погодя, держа ее одной рукой за шкирку, а второй под сисястый животик – видимо не хотела та уходить, не докормив крысиных гаденышей от пуза. Пелагея была отправлена  в кладовку в сенях к котятам. Дверь кладовки прикрыли на шпингалет, чтобы кошка не удрала из дома.
 
Разбираться с крысиным гнездом бабуля отправила нашего соседа и одновременно местного авторитетного жителя второй половины нашего дома деда Силицкого. Силицкий  был довольно крепко «слегка на бровях» и поначалу заартачился, прозрачно намекая на необходимость опростать стопарь  самогона перед началом такой нервной работы.
 
Бабуля, однако, так выразительно на него  глянула, что деваться тому  вдруг стало  уже некуда и он, взяв жестяное мусорное ведро, побрел вихляющейся походкой к штабелю шпал.
 
Как уж он разбирался с крысятами, я  спрашивать деда не стал. Да и чего там спрашивать у пьяного фартового?  И так все понятно. Наша речка Черемшанка километрах в пяти за железнодорожным мостом впадает в Обь. Дед Силицкий известный на весь Белоярский   рыбак, большой  специалист  по ночам на донку сомов из реки таскать.
 
Впрочем, не брезгует дед и клетчатой удочкой побаловаться втихаря от рыбинспекции. Сомы  в Оби обитают еще те, да и не только сомы! Скорее всего, и крысу, и крысят Силицкий определил в качестве наживки для сомов.
 
Через полчаса дед Селицкий,  обстряпав свои крысиные делишки, появился на дворе. Здесь на перевернутой вверх дном бочке его уже ожидала  благодарность за грязную работу – полный граненый стакан самогона и ломоть хлеба, вымощенный  сверху сельповской маринованной  тюлькой.
 
Силицкий  еще полчаса с удовольствием крякал около бочки, выцеживая стакан, не спеша, по глоточку  и, отправляя после каждогопряную тюльку, приправленную кусочком хлеба, в рот. На лице его была надета  блаженная улыбка. Я так  кряхтел бы от удовольствия, если бы мне вдруг нежданно обломилась от соседских щедрот целая коробка леденцов монпансье или шоколадных Мишка на Севере..
 
Пелагея, после карательной экспедиции деда Силицкого, еще несколько раз бегала к гнезду у  штабеля трухлявых шпал, но всякий раз возвращалась ни с чем.
 
Крысу, да и крысят мне было как-то не жалко. Не люблю я ни крыс, ни мышей. Даи змей, и тараканов и лягушек с комарами тоже не люблю. А вот за Пелагею я расстроился. Мне было понятно, почему она туда бегает и отчего  возвращаетсяот штабеля в растрепанных чувствах. Угораздило её к крысиному выводку материнскими чувствами воспылать.
 
Спустя полтора месяца, ближе к концу августа, мы с бабулей потихоньку растолкали котят Пелагеи по поселку в хорошие надежные руки, да и саму рыжую Пелагею бабуля кому-то из знакомцев сбагрила. Нам с бабулей к первому сентября кровь из носу надо было явиться  в Находку – мне в школу, а у бабули отпуск, погостит у нас с месячишко.
 
Ну, а пока она путешествует, беспризорные барнаульские кошки  без её забот обойдутся. Мир ведь не без добрых людей. Не всё же нам, со своей добротой, за весь мир отдуваться. Пусть уже и другие немножко доброту свою напрягут…
 
Ржавый обрез я тайно  перевез в Находку и припрятал в подвальном сарайчике. Бабушка сказала, что каждый мужчина должен иметь свою маленькую тайну, а может и не маленькую и лучше даже не одну. В этом случае у мужчины жизнь становится значительно интересней.
 
Следующей весной  какие-то башибузуки вскрыли наш сарайчик с соленьями-вареньями и беспардонно похитили мой ржавый раритетный обрез. Вместе с обрезом исчезла пара банок с солеными груздями, парочка с огурцами, да неполныймешок картошки. На варенье варнаки и вовсе отчего-то не позарились.
 
Я думаю это от того, что у находкинских бичей не выработалась еще стойкая традиция закусывать спиртные напитки малиновым или смородиновым вареньем. А может быть, они просто к хорошемуне рискуют  привыкать, жизнь-то у них не дюже сладкая.Отписал я бабуле письмо с новостями про грабеж нашего сарая и пропажу обреза.
 
Бабуля по этому поводу ответила мне десятком строк в письме к маме:
 
«…не дрейфь, Жека, от обреза вреда никакого все равно не будет, в виду полной его непригодности к боевым действиям и отсутствия боеприпасов. А, если, паче чаяния, придут чекисты  интересоваться про обрез, не вздумай признаваться. Смотри имчестно в глаза, словно ты ни сном, ни духом.
 
Потому, как, чистосердечное признание  — прямая дорога в тюрьму. Грузди же  и огурчики пусть будут варнакам на  здоровье. Малая беда отводит беду большую. Пусть уж лучше они закусывают нашими груздями, только бы  людей не грабили с обрезомв темных переулках».
 
Уж  в этих-то  вопросах бабуля точно разбирается.  Письмо  мы с мамой сожгли тайно в огромной папиной пепельнице желтого стекла с якорями, чтобы следов не осталось, если вдруг за мной и правда придут  чекисты. Это уже я настоял на сожжении письма для конспирации.
 
Папе эта история неизвестна. Бабуля сказала, типа  любому терпению есть предел и папу провоцировать не стоит – задница, дескать, у Жеки не чужая. Ну, это она так для пущего форсу,   мне в острастку под  будущие грехи. Потому, как  всем известно, что папа меня не выпорол ни единого раза.
 
Варнаки, судя по всему,  удовлетворились солеными груздями, поскольку сведения об ограбленных гражданах в  ближайших к нам темных переулках, так и не поступали.
 
***
 
С тех пор прошло много-много  лет.  Давно нет бабули, нет её братиков-фронтовиков, нет Вити и брата Олежки, нет мамы и папы. Даже велосипеда, на котором я ездил за пивом в сельпо уже нет. А велосипед был железный. Что уж говорить о людях, если даже железо не выдерживает.  Из всех нас тогдашних остался я один.
 
Дедовский наган, похоже, так и лежит, по сей день, вместе с самогоном многолетней выдержки в штофах дореволюционного стеклав далекой Сибири, в поселке  Белоярский, по улице Заводской, под полом в доме, который построил мой дед Федор Никифорович..
 
Дом все так же стоит на своем месте. Только  живут  в этом доме совершенно незнакомые мне люди. И самое обидное в том, что мой фамильный дедовский наган остался у них. Да, кстати, просьба новым жителям, если чего там отыщите, вы уж мне посвистите. На самогон я не претендую. А вот наган неплохо бы вернуть в руки законному наследнику.