Смерть музыканта

Проснулся, как обычно, рано и подошёл к окну. Время шесть — обычное время пробуждения рабочей Германии. На ночной улице под одинокими фонарями снега ещё не было. Когда вышел из дома и подходил к машине, город спал, и такие, как я, начали его пробуждение. Включил зажигание. Мотор показался мне слишком громким и мог разбудить соседей. Нет, его слышал только я. Моторы в Германии не разогреваются, сразу нужно отъезжать. На часах полседьмого. Отъезжаю на малых оборотах.
Эй! Улица! Пора! Выхлопная труба зовёт!
Отъехал бесшумно. Вдали на пустынной улице со спящими авто стали появляться одинокими парами огоньки, и всё это разбегалось по разным улочкам. Кто в клиники, кто в пекарни, кто в полицию, кто на станцию «скорой помощи», кто ещё куда. Эй, ребята, к вам едет утренняя смена, ко всем, кто бодро провёл ночь в трудах и исполнении долга!
Дорога свободна, почти никого, включая и меня. Мой «мерс» тихо проскальзывает мимо мигающих жёлтым светофоров. Улицы мрачны и пустынны. Фонари светят длинными извилистыми коридорами, как туннелями, из сходящихся арками голых каштанов, но вокруг — тьма. Едва уловимы подступающие скалы и лесопарк, стены домов. Чёрным провалом зияет вдоль дороги река, не видны ни лужайки в долине, ни лес, всё укрыто мраком и сном. Днём это совсем другой мир, который я вижу в зимнее время только по выходным.
Пересёк каменный мост и оказался в другом городке. Спит «приграничная» заправка. Она оказалась на границе между городами. Супермаркет светится цветными флагами на шестах, словно празднуя радостью каждый день удачной продажи и весело напоминая о скором открытии. «Зазывалы», — мелькнула мысль.
Снова мрак вдоль извилистой дороги. Снова каменный мост, лес и горы вокруг. Впереди засветился в прожекторах на чёрном небе старинный замок на угрюмых скалах. Далеко впереди и сзади присоединились ещё огоньки. Не скучно. По радио шепчут новости, снова музыка, поют. Как прекрасна музыка в пути и во тьме!
Железнодорожный переезд. По многолетнему опыту знаю график, когда переезд закрыт. Заранее рассчитываю и время выхода из дома. Стоять, правда, тоже недолго, минуту-две. Ну кто же любит стоять у переезда! Чувствуешь себя выбитым из потока куда-то вперёд убегающей жизни, а ты стоишь с заглушенным мотором и слушаешь радио у опущенного шлагбаума. Расслабился. Задумался.
Шлагбаум. А ведь немцы не узнают своего слова, оно умерло, нет его в лексиконе. Они говорят «шранкэ». Время убило и слово «галстук», вещь стала называться «краватэ». Да много слов ещё… Пока я размышлял и тихо играло радио, пело и рассказывало, пролетел поезд, шранкэ открылся, и я поехал догонять время!
Проскакивал не спеша спящую провинцию. Извилистыми узкими улочками с каменными мостиками и редкими светофорами. Крестьянские дворы. Кроме автобана, в Германии ничего широкого нет. У остальных дорог нет обочины. Любая остановка — это затор, пробка на дороге. Ни разу не видел стоящую посреди дороги машину.
Ко всему привыкаешь, если приспосабливаешься. Без постоянного приспособления в мире не проживёшь. Нормальные люди — все приспособленцы. Вот как я сейчас — виляю, как виляет дорога. А не повиляю — столб, или дерево, или пешеход. Торможу — газую, торможу — газую. Приспособленец! Нет чтобы газануть «до полика»! Тогда — самоубийца. Всё же лучше быть приспособленцем, чем в небеса переселенцем.
Заговорили новости. Послушаю. Взобрался на вершину перевала. По обе стороны гладкого асфальта лежит снег. Дорога уже почищена и посыпана солью. На холмах кругом сереет первый снег. Протянулись вдаль уже видные на белом фоне тени лесов, поля. Еду осторожнее. И не зря. Выскочила косуля, успела стрелкой перелететь. Хорошо, что я не спешу. Потом вдалеке в придорожном сугробе засветились парой два маленьких огонька. Приблизился — красная кругломордая лиса засела в пушистом снеге и долго всматривалась в свет фар, потом вдруг развернулась своим сокровищем — пышной красной шубкой с огромным хвостом с белым кончиком — и вмиг исчезла, за ней кивнула ветка ели.
Гораздо реже встретится кабан или заяц, напуганный лисой. Бывает, валяются сбитые трупы животных, раздавленные ёжики, жабы или змеи. Вспомнилось, как однажды ехал следом за автобусом. Вдруг из-под него мне навстречу выбросило труп газели. Только что живая трепетная лань убегала в лесу от ошалелого самца с известной целью размножения. У них было время гона. Но процесс продления жизни оборвался. Вспомнился огромный труп кабана в огнях фар проезжающих мимо машин. Труп лежал горой поперёк перед огромным тралом. Рядом в свете фар, под струями дождя стоял озадаченный водитель в ожидании полиции и природоохраны.
Ну вот, в раздумьях и воспоминаниях за полчаса доехал. Въехал в городок. Опять узкий каменный мощёный мост. Дорога пошла в гору, обвивает её, как змея, в ущелье между домами под горой. Клиника стоит на горе, как замок, только огромным прямоугольником площадью с футбольное поле. Тихо припарковался в утренней мгле на своё ещё не занятое место.
Семь утра. На входе, в холле никого ещё нет. Поднимаюсь к себе в бюро, облачаюсь во всё белое и иду в сестринскую говорить с сёстрами о самом важном, что могло случиться за их дежурство. Сёстры привыкли к моим ранним приходам, коротко прерывают пересдачу дежурства, и я узнаю о самом важном и срочном. Коллега — дежурный врач в это время бегает по всей клинике, или где-то застрял на сложном случае, или в «интенсивке». Звонить ему в это время не принято. С ним не поговоришь. Встретимся в восемь у шефа на врачебной конференции и продолжим в интенсивном отделении.
Пробежал по палатам своего отделения. Должен всё узнать, увидеть сам, чтобы вовремя необходимое предпринять, да и потом быть готовым к вопросам шефа по больным и по происшествиям. А если приедешь на работу в положенное время, то есть часом позже, будешь сидеть перед шефом с удивлёнными глазами и беспомощным «мэканьем».
Есть у нас, правда, одна «лисичка». Выкрутится из любых обстоятельств. Ну, не всем же дано! Я выкручиваться не умею. Вот и прихожу пораньше. Просыпаюсь в шесть, приезжаю в семь. Случается, у себя в бюро и бреюсь. А завтрак не раньше десяти, а то и в полдень вместо обеда. Но всегда на мобилке.
В одной из палат обнаруживаю новенького. Вчера вечером перевели из «интенсивки», где он три дня пролежал, и я его уже хорошо знаю. В утреннем обходе шефа в палатах интенсивной терапии ежедневно положено присутствовать всем коллегам клиники.
Интенсивного лечения этому пациенту при стабилизации состояния больше не требовалось, потому и перевели в конце дня. Койки в интенсивном отделении освобождаются перед дежурством заранее, чтобы ночью не возникало паники, когда срочно для «скорой» требуется коечка. Саботаж с «забитыми до отказа отделениями» не проходит. Отказ в госпитализации — должностное преступление. По голове получают оба — и дежурный врач, и шеф.
Мой новый пациент — бывший музыкант-саксофонист. Семидесяти лет, худощавый, спокойно лежал на спине, уже не спал и едва заметно бесшумно шевелил губами, слегка сам себе улыбаясь. Так же почти незаметно шевелились тонкие пальцы его лежавших вдоль и поверх одеяла рук. Он глядел в потолок, в никуда. И вовсе не выглядел старым.
Я прикоснулся к его плечу и тихо поздоровался. Он повернул ко мне глаза и остановился в своих шевелениях. Улыбаясь, представился и назвал его по фамилии. Тогда он повернул ко мне и голову. Вчера было всё-таки хуже, подумал я, и стал осматривать пациента неврологически. Осмотр был ограничен, осложнён его плохой кооперацией, но не раздражал его. Когда перешёл к ногам, заметил, что он обо мне как бы забыл. Я вышел из поля его восприятия, хотя на раздражающие тесты он реагировал, и не только условно-рефлекторно.
Прибежали сестрички. С утра гигиенические процедуры — это святое. Больных умывают, обтирают, перестилают, переодевают и чем-то смазывают. Но сперва просят врачей удалиться. Нет, врачу так прямо не говорят о необходимости уйти. Во-первых, доктор и сам догадывается, а если сильно сосредоточен и не догадался, то, улыбаясь, ему говорят типа такого: «Хэрр доктор. Если мы вам помешаем, вы не против?»
Так было и теперь. Бывает, что доктор против, если состояние больного требует срочного врачебного вмешательства. Но сёстры опытные, хотя среди них много молодых, и сами быстро ориентируются, и даже могут предложить что-то необходимое и первостепенное сделать, пока доктор раздумывает. Что-то предложат в тактике, пока у меня в голове только сортируется по приоритетности или вообще обдумываю высокие диагностические и патогенетические материи. В любом случае подсказки сестёр подгоняют решительность врача. Всегда был за это благодарен. Сестры знают не только больного, они знают и врача. Знают, каков ход, направление и скорость мыслей у него. Насколько он решителен, как долго сомневается. Паникует или спокоен, нуждается в помощи или самоуверен. У сестёр всё просто. Опыт их учит выбирать наиболее вероятное. А врач вынужден вероятным подозревать даже редкое. Чем больше знаешь, чем больше врачебного опыта, тем больше и сомневаешься. Но сёстры ждут приказа, назначений. Врач и организатор, и вдохновитель. Но главное для всех нас — это больной. Его надо лечить, и срочно. А ещё предстоит диагноз уточнять. Так что работа началась.
Обежал всех больных и успел на утреннюю врачебную конференцию. Доложили, отстрелялись, глянули на снимки и пошли в «интенсивку» на обход.
Вернулся в отделение. Там у сестёр уже парочка новых плановых больных сидит, оформляется. После сестёр начну и я свою работу с этими пациентами. Стремительный поток дел и беготня, беседы, обсуждение, осмотры, обработка в компьютере, люмбальные пункции, назначения и согласования. Потом снова конференция у шефа. Снова в отделение. Вдруг что-то случилось. Забегали.
Мой музыкант стал поактивнее. Я начал уже различать звуки его аранжировок. Он как бы играл на саксофоне, вернее, имитировал игру и губами, и голосом, и пальцами, лежащими уже на животе. Он был так ограничен в движениях, что нужно было просто внимательно за ним понаблюдать, чтобы предположить, что он играет на саксофоне. Но «играл» губами. Игра, как видно, была его привычным состоянием, и жизнь для него в такой форме продолжалась. Это был бесконечный джаз. Нон-стоп. И почти беззвучно. Надо было прислушаться и присмотреться. В такт музыке он едва двигал и головой, как это выразительно делают саксофонисты. Он прерывал игру, когда с ним заговаривали. Отвечал очень тихо, как и напевал. Приподнимал подбородок на высоких нотах и закрывал глаза, прислушиваясь к чистоте звуков. Его тонкие пальцы музыканта перебирали клапаны виртуального инструмента. Эти движения хотя и были очень ограниченны, но очень выразительны, так что мне иногда казалось, что я слышу его игру. Голос и слух его не подводили.
Приходили его близкие. Мы беседовали. Но он оставался всё в том же погружении в музыку и совершенно безучастным ко всему остальному вне его музыки. Он не общался ни с кем, но явно понимал, где он и что с ним делают. Ничему не препятствуя, он лишь прерывал свою игру, но возобновлял её, когда его оставляли в покое. Теперь его жизнь была только в музыке и ни в чём другом. Казалось, он сам себя провожал музыкой или сопровождал свои приятные видения игрой чарующих звуков его любимого инструмента.
Близкие так и говорили, что он всю свою жизнь только играл и его ничего больше не интересовало. Всё вокруг себя, и быт, и природу, и близких, он воспринимал музыкально. Часто пел. Но играл при всяком удобном случае. Всегда фантазировал, или, как говорят, импровизировал, и никогда по заказу. Здесь, в провинциальном маленьком городке в сердце Европы, он прожил свою прекрасную жизнь в счастье звуков, делясь с другими красотой искусства. Его любовь к жизни выражалась музыкой. Музыкой он и кормился, как будто она была благодарна за любовь и такую преданность.
Шли дни. Улучшения больше не наблюдалось. Когда бы я ни подходил к нему, он оставался в одном и том же «концертном» состоянии. Пациент не стал активнее, не стал общительнее, и, несмотря на отсутствие параличей или грубых нарушений координации, его невозможно было ремобилизовать. Никакой мотивации. Он был погружён в себя, во внутренний свой мир. И тогда было решено перевести его в геронтологию. Больного перевели тремя этажами выше.
Потянулись друг за другом дни. Другие судьбы стали проноситься через наши руки. «Саксофонист в своём мире» не уходил из моей памяти. Я всё так же ездил на работу и обратно. Любовался или мучился дорогой.
С хмурого неба то капало, то лилось, то ослепляло солнечной радостью, то обволакивало туманом или укрывало снегом. Иногда как будто сомневалось, и в нерешительности погода колебалась в намерении: то ли полить дождём, то ли побаловать солнцем. То ветер, то безветрие, и природа затихала. Ничего нового. Только с погодой и с временами года меняется картина за экранами окон, чтобы не приедалась и не скучно было в пути. В летнее время тьмы нет, её проспишь дома. А зимой и с работы, и на работу — тьма. Погода как будто бы хотела чем-то удивить. Но её палитра была всё та же, в одних и тех же красках и полутонах. Ну кто же ей даст больше, чем отведено?
Бывает, так занесёт, что не успеют расчистить. Однажды задержался на работе. На глазах сыпало хлопьями, снегом валило, и перевал завалило. На заднеприводном «Мерседесе» по снегу и в гору?.. Деваться некуда. Пришлось ехать домой. Есть, конечно, четыре маршрута с прекрасными видами, все под хорошим асфальтом. Но все через один или два перевала.
По дороге мне всегда тепло, и всегда для меня играет музыка и мне сообщают новости. Одно условие: «крепче за баранку держись, шофёр». Вот так выехал в снегопад. Подъехал к перевалу. Смотрю, уже успела собраться колонна тралов-дальнобойщиков. Беру разгон и иду параллельно колонне, но впереди неумехи на легковых создают вторую колонну. Значит, ночевать здесь придётся. А завтра как же на работу? Выруливаю на пустую встречную полосу и ещё еду, но скорость потерял из-за тех неумех.
Снег подтаивает! Хорошо. Мне навстречу сверху внедорожник спускается. Двое молодых ребят выскочили — и ко мне. Сзади стали толкать несколько десятков метров, пока я зацепился за дорогу и поехал с ускорением сам. Рукой только помахал в заднее окно. Остановиться невозможно. Ни «спасибо» сказать, ни руку пожать. В зеркале вижу: ребята так же ответили и вернулись к своему «вездеходу». У шофёрской солидарности нет национальности. Так было со мной и в России.
Через дней десять мне сообщили, что мой пациент-саксофонист во сне тихо скончался. Умер счастливым. Он унёс с собой свой невидимый саксофон, свои едва слышимые звуки мелодий и оставил во мне это воспоминание.