Защитники своих отечеств

Языки у народов разные, но чувства те же.
 
В 2002 году я проходил врачебную практику в рамках интеграционного курса в районной больнице города Преетц, в двух десятках километров от Киля, в земле Шлезвиг-Гольштейн (Preetz, Schleswig-Holstein), при главном враче докторе Хольсте (Dr. med. Holst). Моей целью была интеграция в немецкий язык, немецкую медицину и немецкую культуру. В мои обязанности входили приём больных (повторный, после настоящего приёма врачом), ознакомление с лекарствами, наложение внутривенозного входа (иглы), взятие крови для лаборатории, участие в обходах шефа, участие в дежурствах врачей в качестве их помощника. Кроме того, я должен был изучить на практике структуру немецкой системы здравоохранения, научиться телефонировать с коллегами, учреждениями, больничными кассами и юристами, уметь разбирать и составлять документы, писать врачебные письма, то есть выписки из истории болезни, а это в немецкой медицине важнее всего.
Так я в течение трёх месяцев вживался в профессию немецкого врача. В больнице я находился не менее 10 часов в день, бывало и дольше. Приходил и по субботам. Сперва я был неуклюжим неумехой. Особенно во взятии крови на анализы. В прошлой моей врачебной жизни это не было необходимо и забылось. Хотя я умел когда-то, работая в холерном госпитале во время эпидемии в 1970 году в Одессе, но пришлось заново приобретать навыки.
Коллеги-врачи не показывали вида, даже наоборот, были ко мне очень радушны, подбадривали. Я был постоянно рядом с ними, присматривался, переспрашивал. Они ничем не показывали своего неудовольствия, ведь я им мешал, они должны были успевать выполнять ещё свою работу. Я чувствовал это и старался им хоть чем-то помочь: бежал впереди них при поступлении нового пациента, чтобы наложить венозный вход, взять кровь на все анализы и даже навесить капельницу по показаниям. Так же и рано утром прилетал в отделение, обегал все палаты с подносом с иглами и пробирками и брал подряд у всех больных кровь на анализы ещё до прихода врачей.
Как-то доктор Хольст попросил меня, как невролога, срочно проконсультировать нового пациента. Консультант-невролог уволился. Я проконсультировал. Шеф был очень доволен и попросил меня это делать по мере необходимости, пока у них не появится консультант. Мне было очень лестно такое доверие, и я старался.
Была и неприятность. Поначалу мне всё плохо удавалось, всё-таки совершенно новая среда и большой дефицит во мне языка. Нашлась старуха (буквально), взбалмошная истероидная медсестра, которая подрабатывала, являясь пенсионеркой. Седая и очень энергичная дама меня невзлюбила. Скорее всего, она была слишком консервативной немкой, ультраправой, как сейчас говорят. Она настраивала пациентов против меня, из-за чего я не мог учится брать кровь, накладывать венозный вход, мне отказывали в осмотре. Об этом услышал шеф, и после очередного её высказывания в коридоре отделения о том, что «напускали тут», она исчезла и больше не появлялась. Я спросил коллег, куда делась старушка. Мне сообщили, что шеф её за недопустимый в больнице агитпроп уволил. Как агитпропа не стало, так и отношение пациентов резко изменилось. Видимо, шеф и коллеги с пациентами поговорили.
Интерес к людям и возможность поговорить по-немецки подталкивали меня при каждом удобном случае пообщаться с пациентами. Так я познакомился с одним пожилым человеком. Ему было тогда 79 лет, и он был Privat-Patient, то есть его лечил лично шеф. Это всеобщее правило для всех больниц и клиник Германии. Это одно из условий приватного страхования.
Как-то, как обычно, я задержался после работы. Был вечер. Суета по больнице затихла, прекратилась. Вся работа сосредоточилась где-то в приёмном отделении (Notdienstzentrale). Я проходил мимо палаты с открытой дверью и увидел, что за столиком без всякого дела сидит мой знакомый приват-пациент. В принципе, это не принято — вот так, без дела или без поручения шефа, заходить к его пациентам. Но моя любознательность и интерес к людям втолкнули меня в палату. И всё же я к этому пациенту кое-какое отношение уже имел. Я извинился. Спросил о самочувствии. Мужчина обрадовался, что кто-то заглянул, и предложил мне присесть с ним за столик. Он был хорошей выправки, довольно бодрый, стройный, спокойный, заговорил со мной ровным негромким голосом, не торопясь. Речь его была очень хорошо поставлена. Он оказался по профессии учителем гимназии, но уже давно на пенсии. В беседе спросил меня, откуда я. Потом уточнил:
— Где вы родились? Вы не из Польши?
— Нет. Моя родина — город Одесса, город на побережье Чёрного моря.
Мой собеседник от неожиданности сразу как бы привстал в кресле, опираясь на подлокотники, и, всматриваясь в меня, переспросил:
— Действительно?! — Старик вдохновился, стал «живее».
— Да. Одесса — моя родина.
— Я там был около трёх лет. Служил в вермахте. Меня призвали в 18, как раз весной 1941 года, а в июне мы уже стояли нашей дивизией на границе с русскими. Мы знали, что по другую сторону стоит Красная армия, готовая напасть на рейх. Если бы мы не ударили первыми, то русские танки и самолёты превратили бы нас в месиво. Русских было больше.
— Погодите, это вы до наступления знали?
— Нет. До наступления мы знали, что на нас нападут. А то, что русских больше и они мощнее, узнали, когда четыре миллиона в плен сдались. Тысячи самолётов и танков захватили или были уничтожены с воздуха. Это всё на границе! А вы не знали?
— Мы догадывались, кто занимался этой историей, но узнали недавно. Откуда вы знали о скором наступлении Красной армии? — настаивал я.
— Разведка, доктор, и перебежчики говорили о колоссальном скоплении. И с наших самолётов-разведчиков. В мешке шило не утаишь! А тут такая армада вдоль границы! И для «красных» тайной не было, что мы стоим. Долго не стоят. — Ветеран отрицательно покачал головой, снова всмотрелся в меня. — У вождя не было выбора, Zugzwang. Мы, до последнего солдата, знали, что придётся нападать первыми. Просто ждали приказа. Потом наша часть быстро оказалась под Одессой, с северной стороны.
— Семья моей мамы жила в Одессе с родителями и братом, — решил я на всякий случай смягчить рассказ ветерана в его отзывах о городе и его жителях того времени.
— Да, наша часть воевала севернее города. Мы не могли прорваться к железной дороге, — прищурился в воспоминании ветеран. Он продолжал не спеша, с паузами, как будто что-то припоминая: — Вермахт был только небольшой частью в одесской операции. Главной силой была румынская армия, пришедшая с юга и начавшая окружать город. Месяца два-три Одессу держали в окружении полукольцом. Вермахт, видимо, не планировал бессмысленные потери на южном фронте. Одесскому гарнизону пришлось отражать вторжение румын. Город был у нас как на ладони. Он открыт со всех сторон и не защищён. Нас регулярно атаковали ополченцы, они обороняли доступ к железной дороге, по которой эвакуировали своих жителей, армию и заводы. Оборонительных фортификаций никаких не было. А что ещё было им делать? Стояли живым щитом, даже без прикрытия артиллерией. Люфтваффе бомбили порт, корабли и поезда.
— Да, так и было. Разбомбили вокзал, причалы в порту, корабли с людьми в море, поезда в пути, — осторожно вставил я.
— Война, — пожал плечами ветеран. Потом продолжил: — Слышал от офицеров, что нас атакуют непрофессионально. Солдатам приказано было не высовываться, но только стрелять в нападавших. А наступать русским было просто нечем. Они бежали на нас в атаку много раз, хотя были очень плохо вооружены. Мы стреляли из укрытий. Наши пулемёты их просто косили. Так длилось месяц, пока мощные силы румынской армии не вышли к морю. Одесса была окружена и отрезана с суши. На защиту железной дороги уже никто не выходил. Эта огромная территория — Транснистрия — стала принадлежать Румынии. — старый солдат замолчал.
Мне показалось, что больше ничего не последует, и решил прощаться, но старик вдруг вновь заговорил, продолжая вспоминать:
— Все армии быстро ушли далеко на восток. Нас, совсем молодых, оставили для охраны важных объектов. Поначалу всё было спокойно. Но после того, как взорвали румынскую комендатуру со штабом армии, начался террор, резня в отместку (Massaker von Odessa). Местных жителей десятками тысяч, толпами румыны вешали, стреляли и сжигали заживо. После войны я специально интересовался всей этой историей и был поражён, что массовая резня в Одессе, в Транснистрии, устроенная румынским высшим руководством, не была упомянута в Нюренбергском процессе. Сотни тысяч евреев списали на нас, немцев. Но по оставшимся жителям Одессы не скажешь, что были недовольны. Порядок был, работа была, развлечения, питание, школы, институты. А что людям нужно? Решили жилищные трудности, — иронично закончил ветеран.
— Что же с вами дальше было?
— Наш гарнизон без боёв ушёл из Одессы в апреле 1944-го. Румыны бежали первыми. Оборонять, удерживать город не имело никакого смысла. Могли либо все погибнуть, либо оказаться в русском плену. Одесситы были в трауре. Возвращался Сталин. А мы нужны были уже здесь. — Ветеран указал двумя руками на пол. — Бежали в сторону родины, к немецкой границе, защищать своё отечество (Richtung Heimat), и отстреливались. Тут началась мясорубка уже на моей земле. Меня спасло от смерти тяжёлое ранение. Так я оказался в госпитале в Киле. У меня ранение грудной клетки. Повезло, что сразу оказался в операционной. Чудом оживили.
— Так это я ваши снимки грудной клетки видел? Помню, там от правого лёгкого почти ничего не осталось. Рёбра из кусочков собраны. Вы же не одну операцию перенесли — несколько.
Ветеран равнодушно кивнул.
— Сам я из Дрездена. Только через год после окончания войны смог вернуться в родной город, в русскую оккупационную зону, домой. А там ни дома и никого из близких или знакомых. Город я не узнал. После войны в кино я видел Сталинград. Вот такой был и Дрезден. Я не мог участвовать в восстановлении города. Ещё два года оставался нетрудоспособным. Да и жить в Дрездене мне было просто негде. Вернулся в Киль. В английской оккупационной зоне почувствовал разницу с русской. Мне уже было 23. Поступил в университет, на филологический факультет. Через пять лет был уже с профессией учителя. Так до пенсии учительствовал.
— А я — внук одного из тех солдат, что бегали в атаку на вермахт под Одессой.
— Да что вы говорите! Доктор! Вот это встреча!
— Мой дед, ему был 41 год, ровесник века. Дело было в июле. Он ушёл в народное ополчение. Он оказался как раз на северной окраине, видимо, против вас. Однажды к нам во двор вкатилась телега с раненым соседом. Он рассказал нашей семье, как погиб мой дед. Половина ополченцев была без винтовок. Немцы поливали огнём из пулемётов. Пуля в лоб пробила голову деда, и он беззвучно рухнул на бегу. Похоронили там же, севернее города, в братской могиле. Бабушка тут же собрала детей и уехала из города железной дорогой на Северный Кавказ. По дороге их бомбили и обстреливали. Но обошлось. Добрались, и все пошли работать на завод. Было голодно, и заставляли работать даже подростков по две смены подряд ежедневно. Моя будущая мама, ей было 16, упала в обморок в крутящиеся механизмы, и её так прокрутило, что всю сшивали. Но руку не смогли. Через две недели после кровопотери её, израненную и без руки, отправили работать в колхоз. В апреле 1944-го, когда вы оставили её родной город, мама вернулась. Её брат в 16 сбежал на фронт, но с ранением живота ещё долго оставался в госпитале. А моя бабушка от всех утрат «тронулась». У неё перед самой войной семилетнего сына на глазах грузовиком раздавило. А тут война, гибель мужа и дети искалечены. Так ничего была, но работать не могла. Депрессия. Рано умерла.
Мы молчали. Видимо, у каждого проплывали в памяти картины со своими рубцами о событиях в Одессе во время той придуманной войны.
Колесо моей истории докатилось. Кольцо сомкнулось. Больной старик-учитель, в прошлом обманутый завоеватель-оккупант, встретился с внуком его жертвы. Да и мы, русские, стали оккупантами его родины — Дрездена. Деду моему насквозь голову пулей прошили. А я аккуратненько в вену иголочку ввожу. Зато в качестве контрибуции меня с семьёй приняли, чтобы мы могли у побеждённых прилично пожить.
…Проработал я где-то месяц. Вызывает меня к себе доктор Хольц:
— Хэрр Давидюк, работаете вы неплохо. Я вижу, в ваших планах действительно найти работу. Но в ваши 53 года шансов никаких. Вот и всё, что я хотел вам сказать.
— Всё ясно, спасибо. — Я развернулся, чтобы уйти.
— Постойте. Пожалуй, есть какой-то шанс. А не попробовать ли вам поискать работу в Восточной Германии. Оттуда к нам, на запад, много врачей переехало. Возможно, там что-то получится.
— Спасибо, я подумаю.
Дома моя супруга мне заявила:
— Никаких Восточных Германий! Здесь будешь работать! Учись!
Осталось мне две недели до окончания практики. Доктор Хольц в конце дня вызывает меня к себе снова:
— Хэрр коллега, вы видели объявление в газете?
— Нет. Подскажите о чём.
— Требуется невролог в клинику, и недалеко отсюда. Сходите, там на окне в конце коридора лежат газеты.
Я пошёл — не нашёл. На окне уже ничего не лежало. Вернулся, доложил. Доктор Хольст отложил истории больных и пошёл в коридор. Я за ним. Он подошёл к трём огромным синим контейнерам для бумажного мусора и заглянул внутрь первой. Контейнер был наполовину заполнен. Шеф опрокинул его, и вся пресса вывалилась на пол. Шеф присел на корточки и стал быстро перебирать газеты и журналы. Он знал, что ищет. Порывшись, вдруг выдернул одну газету и подал её мне. Пока я рассматривал прессу, главный врач огромной больницы затолкал все газеты и журналы обратно, из-под руки оглянулся в коридор, выпрямился и встал. Оглянулся и я. В коридор были открыты двери палат, из-за дверей молча выглядывали в ночных пижамах пациенты. Доктор пожелал им спокойной ночи, и все двери быстро одна за другой закрылись.
Шеф повернулся ко мне и показал пальцем, где читать.
— Позвоните по этому телефону и договоритесь о собеседовании (das Vorstellungsgespräch). — Развернулся и пошёл к себе в бюро. Я потопал за ним.
У бюро шеф повернулся ко мне:
— Что ещё? — Уже был вечер, шеф был занят, а я его задерживал.
— Боюсь, шеф, я по телефону не договорюсь о встрече для собеседования.
— Хорошо, давайте газету. Я договорюсь. До завтра, коллега.
— Спасибо! Доброго вечера.
— Доброго вечера.
Утром, после пятиминутки, шеф сообщил мне, что уже договорился и меня там послезавтра ждут на собеседование к полудню. Шеф поторопился с написанием резюме (das Arbeitszeugnis).
На собеседование я приехал вовремя. Шефом клиники оказался профессор доктор Франк. Его в бюро не было. Секретарь мне сообщила, быстро встав и подойдя ко мне:
— Профессор ожидает вас на обходе, в палате номер пять.
«Хорошо, что не шесть», — подумал я.
— Вот, пожалуйста, снимите здесь свою куртку и наденьте халат (der Kittel).
Секретарь сняла с вешалки накрахмаленный врачебный халат и помогла мне в него нарядиться. Когда я был готов, она открыла дверь, вышла первой и пошла впереди меня, показывая мне дорогу. Открыла дверь палаты и представила меня коллективу. В палате была одна койка, на ней лежал пациент. Койку обступили люди в белых халатах. Профессор, пожилой, седой и в очках без оправы, смотрел на меня как состарившийся доктор Айболит из-под дерева.
— Коллега, вы нам не подскажете, что вы видите на лице пациента?
Я подошёл и всех поприветствовал. Мне кивнули. Осмотрев черепно-мозговые нервы, я доложил о результатах профессору доктору Франку. Ему понравилось.
— А что вы думаете по этому поводу?
Я ответил, воспользовавшись латынью (дело было при больном). Шеф обратился к секретарше, которая, как оказалось, не покидала палату, оставаясь у дверей:
— Пожалуйста, оформляйте. Когда сможете приступать?
— С первого декабря.
— А раньше?
— Мне ещё предстоят две недели практики в Преетце и сдача экзамена для получения свидетельства.
— Замечательно! До встречи 1 декабря. На вас уже ваш китель.
Я вышел из палаты вместе с секретаршей. Она проводила меня в моё бюро. Там был такой комфорт и оборудование! Вплоть до принтера.
Прошли три месяца моей практики. Я сдал экзамены в частной школе интеграционного курса немецкого языка для врачей с оценкой «sehr gut» (соответствует русскому «отлично»).
Настал день прощания с больницей в Преетце. 30 ноября. Коллеги-интернисты, с кем я работал в двух отделениях, меня торжественно выпроводили. Один даже сказал за всех речь, мне вручили подарки. Каждый подарил мне книгу по профессии, справочники. Все с открытками. Самые запоминающиеся слова были такими: «Нам будет тебя недоставать». Я не ожидал такого прощания, не был просто готов по незнанию. А знание было таким: в Германии, когда человек покидает работу или учёбу, как я, он своим учителям или сотрудникам приносит угощение, обычно торт или поднос с пирожными, чтобы хватило на всех и осталось. Потому что обязательно кого-то принесёт, и он не должен чувствовать себя чужим, лишним или незваным. А со мной все всё поняли и остались без торта — недоучили! Неполностью я интегрировался в немецкие традиции. Но никто и виду не подал. В немецкой культуре следует принимать мир таким, каков он есть. И людей такими, каковы они. Это в рамках традиции христианства и иудаизма, как однажды сказала канцлер Германии Анжи Меркель. Передо мной открылась дорога в немецкую медицину. Колесо истории докатилось.