Эмиграция 2000

Оставаясь на одной стороне Луны, можно
так и не узнать о существовании планеты Земля.
 
Когда я собрался выезжать из России в Германию, меня вдруг охватила паника: что же это я наделал? Я же вывожу в серую, дождливую, затуманенную Германию свой «солнечный зайчик» — свою дочь, рождённую под солнцем юга. Первая паническая атака произошла во время сна, я внезапно проснулся в четыре утра с жуткой мыслью: «Что я наделал?!» Стал просыпаться каждое утро в четыре. Сон нарушился, стало болеть в области желудка, и я не находил себе места, впав в депрессию. Днями и ночами меня мучал вопрос: «Что я наделал?!» Я попытался всё вернуть назад. Но было поздно. Дочь уже порвала со своей академией безвозвратно.
Наш друг, однокашник по университету, профессор Анатолий Карпов навестил нас летом 2000-го, и мы ему одному признались об отъезде. Тогда он сказал пророческие слова:
— Поезжайте, вы не пожалеете. Но там вы так, как здесь, уже жить никогда не будете. Всё будет по-другому.
— А что будет по-другому?
— Ну… Ну всё будет по-другому! Но вы не пожалеете. 
Морозное утро 16 декабря 2000 года. Вчера мы приехали и устроились в общежитии Красного Креста в самом центре столицы земли Шлезвиг-Гольштейн — Киле. После завтрака мы вышли и спустились по улице к ратхаусу в сторону Килер-фёрде — к Кильскому заливу.
Нежарко светило предрождественское солнце. Мы были с картой, и нас интересовало найти университет города Киля, где будет учиться наш «солнечный зайчик» в слезах. Обошли величественный, красный, как Кремль, ратхаус с многообещающим золотым яйцом на шпиле — видимо, на счастье. Подошли и обошли скромный театр оперы и балета из того же красного кирпича. Остановились посмотреть на карту и усомнились, что знаем, куда идти дальше. Меня тянула или даже толкала вперёд какая-то уверенность, что мы идём верной дорогой.
Стоя у театра, моя супруга вдруг отказалась идти дальше. Она, как и положено женщине, испугалась неведомой дали, невнятных направлений и разветвлений улиц на карте. Наташа опасалась потерять ориентиры и никогда не вернуться назад. Страх заблудиться. У меня такого страха не было вообще. Я готов был идти куда угодно, правда по карте, лишь бы добраться до намеченной ещё вчера цели — университета. И я понял, что такое женщине не под силу. Она меня бросает в самом начале пути и требует от меня того же: бросить эту идею до лучших времён.
Мы были ещё «без языка». Я видел цель, ради которой вывез свою дочь на холодный север Германии, и не собирался отступать. Мне очень хотелось по возвращении обрадовать свою студентку, что её университет здесь точно есть и мы его видели. Нужно было только пересечь дорогу на светофор, но он оказался красным. На противоположной стороне стояла такая же группа пешеходов, но, в отличие от меня, характер у них был явно нордический. Я оглянулся и свою Наташу рядом не увидел, она осталась у театра оперы из красного кирпича, как кремль. Мы оба были упрямы и тверды в своих решениях.
Наконец моё нетерпение зажгло зелёный цвет. А может, зелёный зажёгся от моего зажигательного нетерпения? Я перешёл дорогу гораздо быстрее, чем толпа напротив сообразила, что поменялся свет и пора идти. Я собирался спросить одного человека из группы спокойных северян, в каком направлении нужно двигаться дальше. Ещё стоя на красный, я выбрал жертву моего вопроса. Это был пожилой невысокий мужчина с большим велосипедом. Остальные были подвижной, инерционно ничем не обременённой молодёжью, которую остановить вопросом на моём немецком (для них — на китайском) было просто бессмысленно. Так я думал. А этот дедушка пока со своим великом тронется, я уже буду возле него, и он уже никуда не тронется, потому что, пока я буду задавать свой вопрос, светофор снова запретит ему двигаться.
Всё так и сработало. Я перебежал прямо к нему. Навстречу своей судьбе. Все мы вот так вот перебегаем дорогу, чтобы встретиться со своей судьбой. Мы только не знаем, в каком месте нас переедут колёса истории. Рискуем. Я перешёл на зелёный, так что риск был минимальный.
Пожилой человек терпеливо меня выслушал и сказал, что, пока снова загорелся зелёный, давайте лучше перейдём на другую сторону, куда ему, собственно, и надо было. Мы перешли, и он сказал, что до университета я до обеда не дойду, потому что далеко и трудно на пальцах объяснить из-за сложной конфигурации дорог и многосторонних пересечений. Во мне всё успокоилось, и план немедленного достижения олимпа знаний отвалился как-то сам без вопросов. Я слушал его внимательно. Он расспрашивал меня, медленно произнося, как чеканя, буквы слов, простых и понятных, отчасти с латинскими корнями, что, наверное, и делало их понятными. А вот и Наташа. Она так и осталась ждать меня у театра, так как не знала, какой улицей возвращаться в наше «убежище».
Мы познакомились, я представился Александром, он — Хорстом. Сразу куда-то нас потянул. Мы за ним едва успевали. Прошли ратхаус. Хорст искал для нас разговорник и путеводитель по городу Килю. Так мы дошли до книжного, и там он очень по-доброму подарил нам эти две вещи, бесценные для туриста. Хорст проводил нас к общаге, совсем не спросив, куда мы собрались, потому что все в этом городе знали, где тут проживают вновь прибывшие эмигранты. Все, кроме нас. Так мы познакомились с Хорстом, дедушкой в ватнике и кепке, с ленинской бородкой и всегда с велосипедом.
Вскоре я, как всегда, простудился и слёг. Хорст прикатил на велосипеде меня навестить и привёз ещё горячий каравай и маленький пакетик соли. Он сел за небольшой столик у окна, сняв свою телогрейку, и сказал, что знает о нашей русской традиции гостеприимства с хлебом-солью и потому решил нам сделать приятное, чтобы мы чувствовали себя как дома. Тут он представился. Это был бывший завуч гимназии, пенсионер. Его имя Хорст Купфер, и ему тогда было 68 лет. Он говорил медленно, спокойно и не торопясь. Всё было понятно. Хлеб Наташа порезала, намазала маслом с мёдом и подала чай. Так завязывалась наша многолетняя дружба между народами. Хорст пригласил нас к себе домой. Когда я поправился, он заехал за нами, и мы оказались в старинном квартале в форме огромного кольца зданий, окружающих парк с огромным прудом. «Европа!» — подумал я, и челюсть отвисла. Его супругой оказалась молодая француженка Мари-Франс, художница-дизайнер. Европейского воспитания мы не получили, как и языка. Но, видимо, наши новые друзья делали нам скидку, принимая нас такими, какими мы Европе казались после развала империи зла.
Хорст понимал наше положение ещё и потому, что он сам, будучи подростком, бежал вместе с тысячами семей от наступавших русских в конце Второй мировой войны по северному балтийскому ледяному побережью в феврале 1944 года. Это была насильственная депортация немцев Восточной Пруссии, депортация первой волны, организованная нацистским руководством, видимо, для того, чтобы они не достались русским.
Люди бросали всё, что им принадлежало — имения или лачуги, — и бежали. В февральский холод, без продуктов, пешком, с малыми детьми толпы гражданского населения были подняты и направлены по побережью Балтийского моря на запад. Половина погибла по дороге от холода и болезней. Наш Хорст в 11 лет в феврале, пешком, без укрытия от ветра, снега и холода дошёл до Киля. Он запомнил тот маршрут с мучениями и гибелью людей на его глазах. По утрам далеко не все поднимались, чтобы идти дальше.
Хорст, как бывший беженец, отнёсся к нам с пониманием и сочувствием. Возил нас по Шлезвигу, по городам. Он познакомил нас со своими коллегами, которые тоже старались, чтобы нам понравилось в Германии и ушла моя депрессия. Она была и у дочери Эллины, но её депрессию лечило её новое окружение. А нас даже в Париж свозили на пять дней. Познакомились мы и сами с хорошими людьми. Так постепенно мои боли в животе прошли и сон нормализовался. Мне предстояло учиться.
Под самое Рождество заехал за нами из Крефельда мой «сокамерник» по школе, друг и хирург Саша Финик (в миру — Финкельштейн). Он отвёз нас всех троих депрессивных, но не раздавленных к себе, и мы встретились с его родителями и новой семьёй. А на закуску нас отвезли на рождественскую службу в католический собор в Кёльне. Это было для нас особым событием!
После возвращения домой, в Киль, я понял, что за право на труд в Европе нужно будет бороться. Но сперва вооружиться языком. Глухонемым здесь не подают, зато в пособии не отказывают.
Рассказы о безработице, о конкурентной борьбе за рабочее место, о невозможности в моём возрасте (51 год) начинать новую жизнь и тем более чему-то учиться меня не пугали и не останавливали. Даже напутствие нашей хорошей знакомой из Геленджика: «Старого учить — что мёртвого лечить», — меня не останавливало. Мне казалось, я всё одолею, как было всегда прежде.
Взялся за главное без промедления: стал изучать немецкий язык. Трудно. Упростил, определив структуру обучения. Разбил на этапы и дал им названия:
1. Я понимаю себя.
2. Я понимаю других.
3. Я понимаю юмор.
Потом изменил отношение к языку: не как чужой, а как «синонимный» к моему, то есть дополняющий мой родной. К примеру, можно сказать «дом», «изба» и «Haus». Так слово за словом синонимы выучены.
Дружба с Хорстом была очень плодотворной. Пришло время через четыре месяца проживания в общежитии переселяться в квартиру. Искали заранее. Нашли. Но она была в элитном районе, хотя и очень дешёвая, в рамках допустимой «социалкой» суммы. Но домоуправление не торопилось нам её отдавать. Тогда я попросил Хорста помочь. Он приехал на велике, в телогрейке и в кепке, вошёл в бюро, поговорил с сотрудницами и убедил их в нашу пользу. Так мы получили квартиру в элитном районе, в центре города. Через год мне понадобилось устроиться на практику. Я снова обратился к Хорсту, и он снова помог.
Прошло много лет. Мы не забывали его с супругой поздравлять со всеми праздниками, напоминая о нашей ему благодарности.
Прав был наш друг в 2000-м. Мы действительно стали жить совершенно по-другому, и мы об этом не пожалели. Оставаясь на одной стороне Луны, можно так и не узнать о существовании планеты Земля.