Колодец

В начале марта 2000 года по необходимости посетил я свой родной город Одессу, чтобы не только попрощаться, но и один документ взять в ЗАГСе. Зашёл в свой родной двор на Малой Арнаутской, дом 17. Поднялся на второй этаж, на веранду к семнадцатой квартире. Квартира! Жалкая лачуга с крохотными окошками и узкой дверью, закрыта на замок. Здесь я родился и прожил до восемнадцати. А моя мать прожила, пока я не забрал её к себе, на черноморское побережье Кавказа, в Геленджик. Квартирку продал восемь лет назад. Колодец под нашей верандой во дворе – свидетель очень многих поколений и событий.  
Справа от колодца был проход в полтора метра. Жильцы увеличили свою жилплощадь в последние годы. В квартирках нет дневного света.
Во дворе тишина. Все двери заперты, людей не видно и не слышно. Зимой и раньше так было. Тем более в будни. Дети в школе, взрослые на работе. А старики, когда их никто не дёргает, затихают и досыпают в тишине и в уюте.
Напротив жил Ромка Лизгольд, на два года старше и намного умнее меня, разрядный шахматист! Рома знал названия всех столиц мира, все страны. Он говорил мне, что хочет стать учителем географии, и действительно стал. Его отец прошёл всю войну в разведке, владел свободно немецким, приводил «языков». Ромка показал однажды папин офицерский китель. Он был увешан медалями и орденами. Но вернулся из госпиталя слепым, только слепым. Старые ранения роли не играли. В остальном был физически здоров, работал в артели.
Разведка всегда была впереди. Однажды, в Германии наразведывали цистерну со спиртом, война была выиграна, расслабилась разведка. Кто хорошо глотнул, а командир Лизгольд «лизнул». Все отважные герои войны пали от химоружия врага, а командир ослеп. История с метиловым спиртом была нередкой. Использовалось всё, чтобы остановить русских. Роме тоже не повезло. Умер в сорок от крупозного воспаления лёгких, не смогли спасти, в университетской клинике на Пастера.
Дальше по двору жил Сашка Дедескул, мой сверстник, непутёвый, страшный врун! А может, фантазёр? Но очень добрый, всё отдаст. Подарил мне книгу Гагарина «Дорога в космос», я ею зачитывался, перечитывал, вдохновлён до сих пор.
Дедескул фамилия румынская, по-русски Немцов, это значит, предки были немцы. Его отец, рядовой красноармеец стоял в 1941 на западной границе, в первые дни войны оказался в плену. Просидел всю войну в концлагере. После освобождения отсидел и в советском пару лет. Как-то взял он нас вдвоём собрать урожай абрикосов в одном саду над морем. В саду стоял густой аромат абрикос, так много абрикос на деревьях я больше никогда не видел и не ел. Собрали хозяевам несколько ящиков. Тогда Сашин отец нам и рассказал свою историю «фронтовую». Проговорился: в немецком лагере было страшно плохо, но в советском – гораздо хуже. Спохватился и добавил, что Ленин прав и Ленина он уважает. Я понял, что про Ленина он врёт.
Сашкина мама была официанткой на круизном лайнере «Россия», бывшем «Адольф Гитлер». Ей очень нравилось, что мы с Сашкой дружим. Однажды она взяла нас двоих в круиз в Севастополь и Ялту. Кормила в ресторане. Прошло шестьдесят лет. Я помню всё, что увидел, как вчера. Хорошо помню обе панорамы двух битв за Севастополь в двух войнах. Памятники. Оба города и пляж из гальки. Сашкина старенькая бабушка была глубоко православная. Она, завидев меня в их квартире, крестилась и называла меня «антихристом». Сашка говорил: «Не обращай внимание». Бабушка умерла, и Сашкина мама, в трауре скормила мне своей рукой ложку кути. Это был ритуал, чтоб я простил. Думаю, она была другой, чем её мама. Саша вырос и стал алкоголиком, и больше никем. Он умер рано, не дожил до сорока.
Идём дальше. Сразу за Сашкой Дедескул жил ещё один Сашка Герасименко, сын капитана дальнего плавания. Он был меня старше. Мы с ним на великах мотались по всей Одессе вдоль и поперёк, ещё и по лиманам за тридцать километров от Одессы. После школы он чему-то учился. Работал завскладами в морском порту. Посадили его на десять лет за большую групповую аферу с тысячами тонн сахара. Дело было при Андропове. Могли и расстрелять.
Нравилась мне Сашкина кузина Алёнушка, её бабушка звала по-украински: Олэна. Я с ней любил поговорить на украинской мове. Маленькая милашка, младше нас всех. Её папа, брат капитана, был пилотом Ту104, что меня студента в Москву в кокпите отвёз. Он вскоре умер от острого септического эндокардита.
Нас, Сашек во дворе было трое, ещё Ромка и Гришка. Девчонки не в счёт. А Гришка жил вот здесь, напротив Герасименко. Все жили на первом этаже, кроме меня. Гришка Ямпольский был постарше. Теперь здесь кто? Скорее всего новые жильцы. В глубине веранды, у дверей квартиры сидит худой старик на стуле, тепло одет в какой-то серой робе. Тонкий нос. чуть сгорблен, как и сам старик. Лоснится кожа. Приоткрытый рот, беззубый. Смотрит в никуда. Видимо, уже приплыл, причалит скоро. Вышла девушка. Прозрачна, тонкие черты, бледна, но… не милая. Черты кого-то мне напомнили: крючковатый тонкий нос, небольшие глазки и маленький ротик с тонкими губами. Одета просто, скромно, но тепло. Так как я остановился и видимо уткнулся взглядом в раздумьях, то она с вежливой улыбкой спросила: 
— Что вам нужно?
— Я просто осматриваю двор. Здесь я прожил много лет. В этой квартирке когда-то жил товарищ моего детства. Дружили мы, — соврал я для завоевания доверия, —А вы кто, девушка? Из новых?
Девушка ответила с неохотой и смутившись:
— Нет, мы здесь живём всю жизнь. Ухаживаю я за отцом. А вы где жили?
— Там на верху, над колодцем… Я, собственно, приехал по делам. Зашёл во двор, чтобы взглянуть на родину. Отсюда, вижу, многие уехали или давно поумирали.
Подумал:
«Теперь всё обновилось новыми людьми. Живёт Одесса новым населением в старом хламе. Все эти лачуги старого города были построены полторы сотни лет назад в 19-м веке! В такой теснотище и без удобств!.. Хорошо, хоть, санузлы смогли себе пристроить. В квартирах темно и душно». 
Всё вспомнилось. Я понял, на кого была девушка похожа.  Худой и сухопарый Гришка Ямпольский. Вот, чьи черты лица. Я догадался, кто здесь сидит! Тот самый Гришка, вредный провокатор. Дразнил меня однажды.
В солнечное летнее воскресенье выпустила его мама Полина во двор с огромным в пол руки ломтём чёрного хлеба с маслом. Хлеб был свежайший и свисал краями. Доносились с их веранды голоса родителей. Гришка прилез, взобрался на сложенные у колодца доски. Я стоял на втором этаже, на своей веранде и молча наблюдал движение бутерброда. Запах свежих досох смешался с запахом свежего бутерброда. Гришка потоптался и уселся по-птичьи, не нарушая равновесия свисающего ломтя. Лоснилось масло, таяло на солнце. Гришка поглядывал украдкой на меня и начал, как в замедленном кино, откусывать куски от бутерброда. Бутерброд стал с каждым укусом укорачиваться и выпрямляться. Стоя наверху и глядя вниз, я продолжал наблюдать за Гришкой. А он иногда осторожно поглядывал на меня одним глазом, как ворон. Свободной рукой, пальцами тихонько постукивал по звонкой доске. У меня засосало и заурчало в животе. Мне очень захотелось такой же бутерброд, чтоб так же от него откусывать и чувствовать вкус сливочного масла. Мне показалось, что стал сильнее запах, и вкус недосягаемого бутерброда. Понятно, так мне казалось. Гришка половину съел. Вышла из укрытия веранды его мама Полина и позвала его домой. Гришка вяло, не поднимаясь с птичьей позы слез с досок, хитро сам себе улыбнулся и поплёлся, помахивая бутербродом в отставленной руке, чтоб был он виден сзади. Свой бутерброд, ни с кем чтобы не делиться, он по дороге продолжал кусать, подчёркнуто повернув к нему лицо.
Минуло пару лет, мы подросли. Приходит как-то, тоже в воскресенье солнечным утром аккуратно одетый в пиджачке Гришка и сообщает, что собирается производить двигатели для электровозов. Он объяснил мне устройство электродвигателя. Даже что-то мне чертил. Рисунки его я запомнил. Когда я вырос и увидел чертёж электродвигателя Тесла, то понял, какая ложь и вздор были в рисунках Гришки! Я был очень любопытным, особенно к технике, чтобы что-то разобрать и внутрь заглянуть. Гришка сказал, что всё это сделать – плёвое дело. Надо только для начала купить меди. Я увлёкся и поверил в реальность его проекта.
— А давай сложимся и я куплю что нужно?
Я кивнул.
— Тогда для начала нам нужно пять рублей. Делим пополам, получается по два рубля с полтинником. Давай свою долю.
— Гришка! Да у меня нет таких денег!
— А сколько у тебя?
— Нисколько. Мне бабушка на школьный завтрак по 10 копеек утром выдаёт. Стакан кефира семь копеек и булочка три.
— А сколько можешь сейчас?
Я пошёл к бабушке просить денег. Бабушка выслушала меня и сказала:
— Дам только тридцать пять копеек, больше у меня нет. Мама придёт с работы. У неё спросишь.
Гришка взял деньги, сказал, что придётся походить, пособирать ещё и ушёл, пообещав сразу же показать приобретение, то есть отчитаться по расходам.
Пропал Гришка, как видно, вместе с электровозной медью и нашими медяками, и больше не появлялся. Сперва я ждал, но потом в суете забылось. Стали старше и я, увидев однажды Гришку, вспомнил о «наколке». Обидно стало быть обдурённым. У Гришки был отец и мать с двумя руками, взрослая сестра, и все они работали. Он хитростью выманивал у бедных дураков последние копейки. Мой взгляд увидев, Гришка улизнул, глаза не поднимая. Он, видно, догадался, что с ним будет, глядя на мои кулаки. Подумал я тогда, что он найдёт от жизни наказание.
Раздумывал я, видимо, недолго. Девушка стояла в ожидании, что я ещё скажу. И я сказал:
— А дедушка ваш не Григорий Ямпольский?
— Да. Я его младшая дочь. А вы? Как вас зовут?
— Александр. Мне тоже за пятьдесят. Отсюда я уехал в восемнадцать, работаю врачом. Давно Гриша в таком состоянии?
— Вы врач, — понимающе закивала девушка головкой.
— Да, невролог. Так что с ним, с каких пор он стал таким? Его лечили? Вижу, Паркинсон. Но так сильно. Что-то рановато. Перенёс инфекцию или травму? Инсульт? Я был здесь восемь лет назад. Вас здесь не было?
— Нет, я как раз была, я здесь живу с рождения. Отец был в заключении. Его ещё до приговора побили. Били и в тюрьме. Вернули, вот таким. Пока сидел, мою маму убили, — ослабевшим голосом девушка продолжала, и в глазах уже стояли слёзы, — здесь у порога, вызвали ночью, якобы от него, что-то передать. Он чем-то торговал, кому-то был должен. Давно это было, я была подростком, остались с сестрой и бабушкой. Мне отца некуда девать. Я бы пошла работать. Работы толком нет. Зарплаты такие, что лучше не работать. Меня и сменить некому.
— Над вами люди жили, у них убили молодого мужика за долг, убили зверски, мне моя мама рассказала.
— Я знаю.
— Жена его была безногий инвалид. Остались дети.
Я опять задумался:
«Поумирали все мои дружки. Вот, Гриша… искалечен. Наверное, я вовремя сбежал из нашего двора. Хотя, что же это я? И мне хлебнуть пришлось. Меня чуть не убили пару раз. Пришлось и пострелять, хотя бы в воздух. Пришлось с ружьём ложиться спать и с топором стоять. Хотели даже посадить, чтобы место для «своих» освободить. Искали, но было не за что. Всего и не опишешь. Разве когда-нибудь. Всё это было в те времена, когда всем хотелось перемен. И перемены на нас, на всех обрушились. Обрушился режим, и рухнула страна. Никто не смог лавину остановить. Никто и не хотел. Говорю же, все хотели перемен». 
Из двери вышел молодой мужчина, обнял девушку за плечи, прижал к себе. Мы поздоровались, кивнув друг другу. Чтобы напротив лица Гриши оказаться, я слегка присел, глянул ему в глаза. И он как будто на меня взглянул, и взгляд его, казалось, ожил. Я стал угадывать в нём своего соседа Гришку, хотя теперь передо мной сидел совсем другой. Лет минуло побольше сорока.
— Гриша, — произнёс я громче, — я Саша над колодцем. Помнишь? — Я протянул руку в сторону колодца и веранды на втором этаже.  
Гриша медленно повернул слегка трясущуюся голову в направлении руки и как будто кивнул. Из приоткрытого рта что-то зашипело. Девушка промокнула ему лицо салфеткой. Я положил руку на его плечо. Так мы смотрели друг на друга несколько секунд, и мне подумалось:
«Как хорошо, что мы живём недолго. Своих страданий, трагедий, войн и эпидемий, потерь родных и близких, друзей или врагов уже двух поколений достаточно, чтобы сойти с ума. Но большего одной душе не выдержать. Я удивляюсь неблагодарным, вымаливающим у божества вечность жизни. В раю ли, в царстве божьем, в загробном мире. Зачем? Куда ещё? Тем более навечно! Сошли с ума от страха оставить мир нашим детям и внукам без нас.»
Я выпрямился, попрощался и ушёл. Пора была в аэропорт, лететь в Москву, в немецкий консулат, где сдать бумаги и сбежать. Боюсь, сбежать мне не удастся от самого себя. Тогда хотя бы от этого кошмара без конца. Хотелось вырваться из нерушимого совка. Хотелось всё начать с начала.
Я вышел со двора, как из воронки и началась другая жизнь, с нуля.