Эль-Тор

Небесно-голубой «Москвич-403» преодолел почти полторы тысячи километров от Владимира до Одессы. Оставались последние два десятка километров. Внезапно ощутилось, как будто в окно ворвался чем-то особенный воздух, особой теплоты и запаха. Небосвод впереди стал белёсым, и я вспомнил: так пахнет, так дышится и так светится небо над горизонтом, когда в летний зной подъезжаешь к Одессе. И чем ближе, тем сильнее кажется запах моря, запах причалов и пляжей. Воображение дорисовывает воспоминаниями родное побережье, где прошла почти вся моя жизнь от рождения до совершеннолетия.
Я еду домой! Я еду к маме!
Машина оборудована ручным управлением для инвалидов без ноги. Но сейчас за рулём второй пилот — Иван Фраучи, мой сокурсник и ровесник. Ваня — племянник Артура Артузова (Фраучи), создателя советской разведки, казнённого в 1939 по приказу Сталина.
Мы с Ваней только что окончили третий курс Казанского медицинского института и успели пройти «сестринскую» практику, что уже позволяет нам работать медбратьями.
Первый пилот и владелец «Москвича» — наш командор, фронтовик, кавалер двух орденов Красной Звезды и ордена Отечественной войны Эдуард Викторович Горецкий. Он расположился на задних сиденьях. С Иваном они чередовались в вождении каждые пару часов.
В Одессе нас ждут моя мама, семья Эдика и «самое синее в мире Чёрное море моё». Ни к одному городу у моря я не подъезжал с таким чувством близкого и родного.
Всю дорогу мне, как гостю, лучше было помалкивать, как рыбе в воде чужого аквариума. Почувствовав близость родных вод, я решился раскрыть рот, чтобы поделиться своим чувством. Но не успел. Эдуард Викторович, тихо дремавший на задних рядах, неожиданно обратился ко мне:
— Саша, мы на вас рассчитываем. Вы ведь коренной одессит?
— В пятом или в шестом поколении. С середины девятнадцатого века. Потомок династии одесских биндюжников, — как все одесситы, я начал издалека, пытаясь сменить тему переживаний на воспоминания.
— Ладно, Саша, не уводите разведку в камыши. Поговорим лучше о достопримечательностях вашей малой родины.
(Так в те времена называли родину, где вы родились, — «малой». Была и большая, но писалась с большой буквы — «Родина», и находилась она в Москве, на Красной площади, и наверное, в Мавзолее.)
— О, достопримечательности сами бросятся нам в глаза. Я подтолкну, если не бросятся. Обычно имеют в виду памятники героям войны и революции, музей боевой славы, места сражений. Но в самом городе не было никаких сражений. Его бомбили, сбросили несколько бомб. Но дома в Одессе из-за спешности застройки города в девятнадцатом веке некачественные и рушатся сами до сих пор. Бомбили порт и уходящие с эвакуацией корабли. Бомбили вокзал и уходящие с эвакуацией поезда. Десятки тысяч погибли в потопленных бомбами кораблях и взорванных поездах. Если бы бои были в городе, то от города, старого города, ничего бы не осталось и построили бы новый. Сражения были на подступах к городу. В одном из них погиб мой дед ополченец. Это была героическая оборона города, за что он и стал городом-героем. Но в городе боёв никаких не было. Ни до, ни во время оккупации, ни при деоккупации. Когда город был полностью оставлен Красной армией, три дня в него не входили вражеские войска. Три дня город был ничьим. И когда в апреле 1944-го уходили оккупанты, они пытались, как гласит легенда, взорвать здание оперного театра, но оставили — возможно, не успели, торопились, опасаясь окружения и пленения. Если бы взорвали, то в Европе не осталось бы точной копии сгоревшей Венской оперы. Зато теперь есть! Одесса так расположена географически, что сражаться за неё изнутри немыслимо. Гарантированы полное разрушение города, гибель и пленение защитников. Немцам нужен был город в целости и вместе с жителями для работы на Германию. Из него некуда отступать, и в него неоткуда прийти помощи. Поэтому его вовремя оставила Красная армия в октябре 1941-го и по той же причине оккупанты в апреле 1944-го.
— А подполье? Катакомбы? — настаивал ветеран.
— Катакомбы находятся за городом. Я был там на экскурсии ещё в школе. Оборона была, освобождение было. А вот подполье… Оно не было масштабным. В катакомбах прятались все, кому угрожал расстрел. — я умолк.
Тогда мне самому ещё всего о катастрофе в Одессе не было известно. Более ста тысяч одесситов, по абсолютному большинству евреев, были за первую зиму оккупации расстреляны, заморожены, повешены и даже сожжены заживо, запертые в складах. Мужчины полегли в ополчении. От соседей наших, переживших оккупацию, слышал, что эту резню устроили румынские войска. Эта информация в Союзе не распространялась.  Но официально якобы всё сделали немцы. Почему преступления румын не осуждаются? И почему они не были осуждены на Нюрнбергском процессе? Они же были союзниками Гитлера. Почему Сталин скрыл это от трибунала? Жертвы «Одесского холокоста» были приписаны гитлеровцам. Видимо, это был чисто политический акт.
 
— Саша, о чём вы задумались?
— Город был зачищен от евреев и остатков красноармейцев. В оккупации продолжали трудиться горожане на фабриках, заводах, в учреждениях, в учебных заведениях. Мой заведующий отделением в клинике, где я до поступления в институт работал санитаром, признался при мне, подвыпив на первомайском «банкете», что учился в мединституте до оккупации год, во время оккупации два и только после деоккупации смог закончить, скрыв, что учился при оккупации. Иначе был бы отправлен в лагерь. Слушайте, Эдуард Викторович! Ну что мы всё о войне?! А что никто не вспомнит за источник жизни города — за Одесский привоз!
— Привоз?.. Привоз чего? — отвлёкся от штурвала критичный Ваня.
— Вещества и энергии для поддержания в здоровом теле постоянства внутренней среды.
— Базар, что ли? — быстро сообразил Иван.
— Это в Казани базар. А в Одессе — привоз! Последний оплот недобитого кулачества и недорезанных рыночных отношений. Однако после коллективизации назвали его «Колхозный рынок», но в народной речи он так и остался «привоз». Хотя, как мы с Ваней знаем из курса политэкономии, рынок при социализме — это даже не базар. Это даже не торговля. Это плановое распределение! Рано утром, по холодку, мы всей толпой пойдём на привоз. Сегодня на завтра селянами на привозе спланировано распределение сельхозпродуктов — вот и плановое распределение. Помню привоз с раннего детства. Моя бабушка была вынуждена иногда брать меня, ещё совсем малыша с собой. Привоз интернационален, как и сам город, как и окружающие сёла. Население по преимуществу украинское.
— По преимуществу? Что, были ещё какие-то народы?
— Были. Немцы, молдаване, греки, болгары и евреи. Власти победившего Октября разобрались сперва с зажиточным интернационалом — буржуями и с кулаками всех народов. С евреями окончательно разобрались оккупанты. Советских немцев вывезти не успели. Зато сразу после оккупации, в 1944 местных немцев вывезли в Сибирь. Со мной в классе учились вернувшиеся при Хрущёве немцы и «недобитые» евреи, чьи родители успели ноги унести и после оккупации вернулись. Были и молдаване, армяне, греки… Без селян на привозе… Не знаю, что бы делали бабушка и мама, чтобы меня выкормить? И сколько тысяч таких, как я! Если моей бабушке удавалось с колхозной машины, пробившись сквозь толпу, купить живую курицу, она дула ей в задницу, чтобы увидеть, будет ли с неё хоть какой-то навар.
«Не, не будет», — говорила пренебрежительно бабушка и передавала рубли наверх в грузовик. При потрошении чахлой птички обнаруживались внутри зреющие яйца, часто в плёнке или в скорлупе. Это говорило о том, что в колхозе забивали даже несушек, потому что кормить их было уже нечем. Бабушка радовалась, что накормит меня манной кашей с яйцом и каша станет жёлтой, как будто с маслом. Боже мой! Даже забить этих кур у колхоза сил не хватало! Народ, мол, жрать хочет, сам и забьёт. И бабушка резала шею курицы на моих глазах, потому что от меня ей никуда нельзя было скрыться. Так выживал город вместе с селом.
— Саша, вы нам поможете с покупкой продуктов? Мы цен ваших не знаем, — тактично прервал мои крамольные откровения защитник родины.
— Цены знать не обязательно. Их берут с потолка.
— Саша, что вы говорите! Цены формируются из расчёта затрат.
— Какие там расчёты затрат у селян? Они что, зерно или корма покупают? Или зарубки трудодней в своём сарае на безлошадных оглоблях делают? Колхозный скот впроголодь живёт. Позволит ли пролетарское государство последние корма продавать сельской буржуазии? Селяне видят, почём государство свои продукты продаёт, и умножает на два. Так формируются цены при плановой экономике. Эдуард Викторович, для нас главное другое — знать, как цены снижать!
— Ну и как?
— Очень просто — торговаться!
— У нас не принято. Мы не умеем.
— Если вы не умеете торговаться, то на привозе вас не то что научат. Вас просто заставят!
— Заставят?! — презрительно усмехнулся испытавший на себе все тяготы борьбы с врагами разведчик.
— Нет, разумеется. Если мы «за ценой не постоим», то можем заплатить, сколько скажут. Но если денег мало, а есть надо?.. Эдуард Викторович, мне кажется, что именно на привозе сочинилась песня «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались». Здесь есть с кем поговорить! Короче, торговка не даст нам уйти, пока мы не снизим цену и не отнимем у неё последнюю надежду заплатить, к примеру, за воду, которой она голыми руками и не разгибая спины, поливала эти помидоры с огурцами. И мы поверим, когда и вправду увидим перед своим носом её голые загорелые руки. Если на прилавке рядком лежит пара-тройка общипанных жёлтых курей, скажем пренебрежительно: «Что-то бледноваты». Равнодушно и терпеливо выслушаем со всем «привозом» голосистый ответ речистой торговки. Это такая реабилитация качества продукта в глазах окружающих. Дождёмся конца тирады и спросим через плечо, как бы собираясь уходить: «Так почём блондиночки?» Нам ответят вежливо, тихо и с оглядкой, сложив под грудь руки и всё это вместе — на стальной прилавок: «Для вас — десять». Это наш шанс! Наш звёздный час! Берём любую курицу (они близнецы), крутим ею пренебрежительно перед своим носом, с отвращением и кладём девять рублей на прилавок, не выпуская курицу из руки! Спокойно, но убедительно, глядя в глаза торговке, говорим: «Она может быть и стоит десять, но не сегодня, не на этом привозе, и вы, мадам, извините: у меня на неё столько денег нет!» — «Ах! — закричит голосистая торговка, размахивая тремя трёшками. — Заберите свои копейки!» Но мы не обращаем внимание на эту театральную истерику и говорим спокойно: «Вы хотите, чтобы мы вернули вам курицу и чтобы она у вас посинела в курятнике?!» Вы не успеете произнести эту реплику, как ваши трёшки исчезнут под опуклостями торговки. Теперь, когда всё сказано и сделано, кивните на прощание и получите в ответ кивок с улыбкой из-за прилавка. Знайте, Эдуард Викторович, вы определённо понравились селянке. Посмотрите на её ямочки на розовых щёчках круглого личика в хустынке! Придёте завтра? Вас узна́ют и предложат то же самое, только за двенадцать. Нет, не затем, чтобы снизить до десяти. Вам снизят до девяти, но только придите!
— Непонятно. Для чего тогда двенадцать? Нелогично. — отвлёкся от руля конкретный в мерах и весах Ваня.
— А поторговаться? Торг продлится дольше, а значит, и ажиотаж у прилавка. Вы же этим и понравились. На привозе довольны все по обе стороны фронта. Когда вы торгуетесь, вы провоцируете торговку на саморекламу и тем самым привлекаете потенциальных покупателей. Привоз этим и бессмертен. Ведь это Одесса! Porto franko! — с гордостью покрутил я в воздухе указательным пальцем.
— Ладно, Саша, не выдумывайте, — снисходительно махнул рукой видавший виды разведчик, не меняя полулежачей позы на заднем сиденье. Его искромётная проницательность разоблачила мой экспромт. — Говорят, вы все в Одессе большие фантазёры.
Это правда, Эдика не проведёшь.
— Эдуард Викторович, я не выдумываю. Я всего лишь сгущаю краски. Как бы рыбак ни сгущал краски и ни растопыривал руки, он всё равно кормит рыбой.
— Нет, Саша, не обижайтесь. Рассказываете вы очень интересно и, наверное, с пользой. Действительно, жизнь бывает такое нафантазирует!
— А мы все такие прагматичные! — с иронией в голосе покачал я головой. — Но в сказки и фантазии светлого будущего всё же поверили.
Ветер продолжал врываться в окно и, не встречая возражений, безжалостно колошматил мои волосы. Да и я тогда ещё за них не опасался. Время убегало вместе с пространством из-под колёс. Часы сплелись с километрами, мгновенно становясь прошлым, безвозвратно отброшенным далеко позади нас.
Всё это происходило во вторник, 4 августа 1970 года, на пути из Киева в Одессу, и мы действительно достигли и въехали в мою легендарную, мою любимую Одессу! Проехали из конца в конец улицу Разумовского и прогнали по прямой всю Малую Арнаутскую. Остановились у моего родного двора с номером 17, не доехав до моря одного, последнего километра из полутора тысяч.
— А вот и первая достопримечательность — наш одесский дворик. По виду они все совершенно разные, но по сути — одно и то же. Вытянутый двор просматривается сквозь ворота за фасадом старого особняка. Этот двухэтажный дом по одесской традиции встроен в ровный ряд с соседними домами, и они вместе образуют ровную улицу. Почти все улицы проложены строго параллельно и перпендикулярно, как в Ленинграде. Не как в Москве или в Париже, где улицы радиальны и расходятся от центра. Теперь пройдём под аркой ворот в туннеле этого дома, который до революции принадлежал греческой семье Панаиотиди. Их потомки стали Панаиотовы. Они живут, как и немногие потомки обитателей купленных у них лачуг, в этом доме. Моя мама — одна из них. Жильцы — это интернациональная бригада со всей Европы. Как видите, мы оказались в просторном и светлом дворе, выложенном по краю в два этажа лачугами, зарегистрированными в государственном реестре жилого фонда Одессы как квартиры. Хотя напоминают не то монашеские кельи, не то казарму гладиаторов. С середины девятнадцатого века нас здесь много родилось. Эту келью мои предки купили новопостроенную. Но её национализировали большевики. Ни канализации, ни водопровода.
 
Три на три, и слава богу!
Все удобства — за порогом.
Туалет в углу двора.
Там же уголь и дрова.
 
А вот и колодец. Он спас этот микрорайон от жажды в знойное лето 1941 года во время осады города оккупантами, когда они захватили насосную станцию на Днестре. Он использовался в моём детстве, в дохолодильную эпоху, в качестве холодильника. В него почти до зеркала воды опускали на верёвочках продукты. Над колодцем наша квартира. Поднимаемся на второй этаж на проходную, общую веранду. Квартира № 17. Здесь родился 21 год назад маленький и совсем беленький Санечка, как назвала меня мама. А пока мамы нет дома. Она на работе. Ключ вот он, на гвоздике. Заходим, располагаемся.
— Эдуард Викторович, Ваня, мы приехали очень вовремя. Мама наверняка получила от нас телеграмму и должна быть вовремя дома. Собственно, в это время обычно она и возвращается с работы. Она тоже инвалид, только без правой руки, — я рассказал мамину историю
— Но по маме не скажешь. Бодрая, бегает, плавает в море одной рукой, как Чапаев. Меня плавать научила. А вы говорите!
— Мы?! Мы вообще молчим! — удивился, пожав плечами, Ваня.
Эдуард Викторович сидел на диване, задумавшись.
Вскоре появилась и хозяйка. Моя мама была тогда стройной, спортивной и темпераментной черноволосой смуглянкой без одной руки, без мужа и без профессии, хотя и закончила курсы счетоводов. Она могла либо работать в бане на весах, либо доставлять телеграммы. Сперва она взвешивала в бане. Но за спортивность и честность её забрали на телеграф доставщицей.
Эдик и мама знакомились недолгим взглядом. Мы с Ваней молчали. Эдик улыбнулся и протянул маме левую руку:
— А вот и Одесса-мама.
Мама улыбнулась Эдику в ответ и подала ему свою левую.
— Галина Ульяновна.
Женщины в любом возрасте — девушки, и мама опустила глаза. Ей было тогда сорок пять. Так познакомились две жертвы войны, и каждый был её героем: Эдуард Викторович — на передовой, Галина Ульяновна — в тылу, обоих война грубо обтесала.
Я описал маме ситуацию с семьёй Эдика.
Эдуард Викторович был очень дружелюбен одинаково со всеми людьми. Его шутки были просты и приятны любому с первого знакомства. Глубоко посаженные глаза незаметно всматривались в человека. Черты лица, улыбка, голос и слова — всё располагало к общению с ним. Он шутил, но никогда не подшучивал. Он мог покритиковать, но так, что не было обидно, даже не было заметно. Его всегда, всю жизнь окружали только хорошие люди. Во всяком случае, так можно было подумать, потому что он никогда ни о ком за глаза не говорил плохого. Фронтовик не рассказывал о проклятых фашистах, о жестоких врагах. Он рассказывал о войне, хотя и неохотно. Его всегда окружала молодёжь, и он рассказывал всякие эпизоды. О ранении говорил просто и с иронией:
— Ну, вот налаживаем переправу под обстрелом. Вдруг как бабахнет! Вот я и без ноги.
Остроумного и оптимистичного ветерана очень любило общество, он был дружественен ко всем. Очень любил пиво. Его приглашали возглавлять экзаменационные комиссии и, зная его «любовь» к пиву, привозили ящик «Жигулёвского». Он выражал радость и благодарность, но просил налить ему стаканчик, и всё. Больше стаканчика пива он не пил. Организаторы были разочарованы. Ведь расчёт на эйфорию председателя комиссии проваливался.
Эдуард Викторович заторопился:
— Мы с Ваней поедем на Фонтан, к моей семье. Срок пребывания у них заканчивается завтра. Попытаемся продлить. Если не вернёмся, значит, мы там остались. Обязательно подъедем после.
— Хорошо бы всё уладилось, — начала мама, улыбаясь, — но если нет, мы вас всех ждём. Тесно никогда здесь не было.
Ребята укатили на Фонтан.
Пока я говорил с мамой, потом с соседями, прошло час-полтора. Ребята вернулись, но только двое: Эдик и Ваня. Расстроенные.
— Вот неудача! — сокрушался Эдуард Викторович. — Хозяева дачи ожидают новых отдыхающих. Завтра придётся забирать всех троих. Галина Ульяновна, можем ли мы у вас остановиться на несколько деньков? Не дольше недельки…
— Безусловно, можно! Если только вам тесно не покажется. Питание прекрасное в столовой на Белинского по дороге на море и обратно. В этой столовой Санечка вырос, — лучшей маминой рекламы для той столовой не придумать, — пляж Лермонтовского курорта находится прямо под нами. Всего километр, — мама перевела взгляд на выпрямленный протез инвалида и продолжила, — к тому же у вас машина, и вы имеете право заезжать и стоять где угодно. Кстати, вы уже можете заехать во двор и поставить машину под верандой у колодца.
Темнело, и мы с Ваней поторопились осуществить предложенное. Ваня с охранной целью улёгся спать в машине. Остальные устроились в лачуге.
Утром в среду, 5 августа, Галина Ульяновна, убежала на работу, а мы разделились на две группы. Мы с Ваней отправились к морю. А ответственный семьянин поехал за семьёй на Фонтан.
— Далеко до моря? — спросил Ваня.
Его всегда интересовали дистанция, расходное время и расход горючего. Только эти три параметра он брал к рассмотрению, когда планировал ехать то ли поездом, то ли самолётом, а то и мотороллером. Ваня любил поспать, но за рулём он становился бессменным и бессонным на сутки. Когда речь не шла о транспортном средстве, а о «добираться пешком», то Иван просчитывал, где, когда и что он будет есть на дистанции. То есть «подзаправка» в любом случае просчитывалась.
Я предупредил:
— До Лермонтовского пляжа рукой подать, но напрягать придётся ноги. Особенно на пологом спуске с плато нашей возвышенности. Возвращаться ещё труднее.
Мы с рюкзачком ушли на восток, навстречу взошедшему солнцу.
Как темна и безмолвна была ночь, так светел, прозрачен и ярок был шумный солнечный день на родине у моря!
Мы прошли нашей тенистой Малой Арнаутской до улицы Белинского, завернули за угол. Мимо нас пронёсся шумный трамвай, и мы зашли в столовую под вывеской «Їдальня».
— Ваня, эта столовка меня выкормила, в ней я вырос.
— Знаю, твоя мама рассказала.
— А открылась она в 1960 году. Однажды в хлебные магазины выстроились длиннющие очереди. Пропал хлеб даже в этой столовой. Потом вдруг появился снова, но такой белоснежный! Кто-то сказал: из канадской пшеницы. Она поступила в страну через Одесский морпорт. В первый день наложили на каждом столе гору нарезанных кусков бесплатно. Потом стали выдавать ломтик за копейку. Я был свидетелем эволюции совнаркомов в совнархозы. Улучшились ассортимент и качество блюд. Появилась сметана. Хотя мной, подростком, разница в системе не улавливалась, но ажиотаж ощущался. Я судил по бытовым условиям и наличию еды. В космос уже полетели, на Луну один за другим корабли летают, люди высаживаются, но в городскую квартиру приходится таскать вёдрами воду и выносить вёдрами помои. Кивая в такт моей речи и перекладывая тарелки с порциями к себе на поднос, Иван вдруг вежливо прервал меня:
— Извини, Саша, мы у кассы.
Я прерывал обычно свой рассказ так же внезапно, как и начинал. Как говорится, Остапа несло, но благодаря прагматичному Ивану меня не сильно заносило. Его скепсис удерживал якорем у поверхности земли. Из «Їдальнi» мы вышли сытыми и довольными, прошагали мимо Лермонтовского санатория и подошли к краю плато. Перед нами распахнулся гигантский простор! Лёгкое дуновение неповторимого аромата гниющей морской травы заставило расправить грудь, выпрямить тело, развести руки и обнять эту живопись, как будто выдуманную нашим воображением. В глазах слилась небесно-морская голубизна. Нам навстречу пролегла ослепительно золотая солнечная дорожка.
— Ваня, посмотри на эту солнечную тропу. И это тоже наша достопримечательность. Её я заметил ещё в детстве. Где бы ты, Ваня, ни вышел поутру к морю, на всём побережье Одессы, к тебе всегда, прямо к твоим ногам, сразу же протянется солнечная дорожка. Я в детстве открыл этот закон.
— Что за закон? — спохватился Иван, поняв, что что-то пропустил.
— Всемирный психофизический закон: солнца всегда хватит на всех. По этой дорожке оно доберётся до каждого.
Дежуривший в Ване сарказм оценил шутку асимметричной улыбкой. Иван кивнул, мол, давай-давай. К морю вели протоптанные среди кустарников и молодых деревьев многочисленные тропы. Мы быстро спускались по косогору почти напрямую. 
— Чувствуешь, Ваня, что происходит с нами? — говорил я по мере приближения к воде, — чем ближе к морю, тем тяжелее становится одежда… Она становится тесной, лишней… Она как бы сама слетает, не дотерпев до берега… Остаются только капризные плавки, не терпящие на теле никакого прочего текстиля.
Сбросив штаны и футболки, мы разбежались по ещё не прогретому песку, бросились в лазурную прохладу и поплыли к полоске железобетонного волнореза. Доплыв, мы просто встали на него. Нам море было даже не по колено — по щиколотку и слегка плескалось о наши ноги.
— Да здесь как будто не так глубоко, как казалось! — улыбнулся Иван.
— Да, волнорезы Одессы — это тоже достопримечательность. Одесса только выглядит старой. Городу уже сто семьдесят пять лет, а волнорезу только десять.
Мы прошли сотню метров по бархотке травяного нароста на бетоне. Солнце припекало всё сильнее. Мы стали подгорать. Прыгнули в воду и стали нырять у волнореза, рассматривая камешки. Недолго. Надоело. Геологи в нас не проснулись, только эстеты.
— Поплыли к берегу? — предложил Иван.
— Поплыли.
Я нырнул и поплыл под водой. Вынырнул метров через тридцать, Ваня ещё плыл позади меня. Он удивился моей способности.
— Я мог бы и больше, но без маски во взбаламученной купальщиками воде боюсь мордой в дно воткнуться.
На берегу мне встретился один школьный приятель. Пообнимались, потолкались кулаками от радости встречи, и приятель потащил нас знакомиться с остальной компанией. Девочки, мальчики, весёлые сверстники наши. Кто в чём преуспел. Провели пару часов вместе, ныряя и плавая. Слушали гитару и играли в волейбол.
— Слышали? В городе холера. Говорят, сторож с полей орошения на Пересыпи заболел.
— Поля орошения? Это же из канализации! У нас больше нечем орошать. Там что угодно может быть.
— Та. Слухи. Кто-то распускает, чтобы попугать приезжих. Кому это надо?
— Кому надо, тот и распускает. Гадать не будем.
На пляже нетрудно было услышать обрывки разговоров. Когда плещется море о берег и кругом толпы в плавках и в бюстгальтерах с детьми, тихо не поговоришь. Люди принимали это за распускаемые слухи запугивания. Информация повторилась из другого источника. Но жизнь на пляжах продолжалась, не прерывалась и не омрачалась. Нам казалось, море морем, а холера холерой. Но в реальности оказалось вовсе не так: вот вам море, а вот и холера.
В это время в Одесской городской инфекционной клинической больнице на улице Пастера третий день продолжался ажиотаж после смерти первого больного от холеры. Он умер второго августа вечером. Третьего августа стал известен точный диагноз: холера Эль-Тор. Был положительный высев вибриона. Власти узнали об этом сразу, но заметались в бездействии. Никаких карантинных мер не инициировали, хотя особо опасная инфекция, безусловно, требовала немедленных карантинных мероприятий.
Стали поступать новые больные в крайне тяжёлом состоянии. Несмотря на это, ждали указаний от вышестоящих организаций, вплоть до Министерства здравоохранения СССР. А те, в свою очередь, от председателя правительства, который ждал указаний от Политбюро ЦК.
Такая структурная дезорганизация связана с некомпетентностью и централизацией власти. В те времена инициатива была наказуема. Никто не брал на себя никакую ответственность и не принимал решений. Не принимали решений и наверху. По той же причине. Это было государство тотальной безответственности. Ну подумайте сами, о какой ответственности могла идти речь, когда к смерти ни за что приговаривались миллионы? Когда на смерть бессмысленно и безжалостно бросались во время войны миллионы! Поэтому и теперь не думали о последствиях для миллионного города с половиной миллиона гостей. Думали о престиже социалистической родины в глазах загнивающего Запада. Так принимались полумеры, и с опозданием, и с риском тяжелейших последствий. Город наглухо закрыли лишь в ночь на 7 августа, но карантин открыто и официально не объявили. А потом сняли необъявленный карантин.
Весь расчёт был на «авось пронесёт, авось минует». Даже решение академика Жукова-Верижникова совместно с профессором Ковалёвой (она на фото), срочно прибывших из Москвы, не привело к официальному объявлению карантина.
Мы въехали в город, когда в нём уже началась эпидемия точно установленного особо опасного инфекционного заболевания. Но жизнь продолжалась. Её продолжали люди. Счастливые люди у моря!
— Ребята, а давайте с нами завтра на Днестровский лиман?!
— На целый день! Бычков порыбачим! — подмигнул мне приятель.
— Здорово! Я согласен. — А Ивану я шепнул: — С девочками, значит.
Ваня дипломатично улыбнулся:
— Я, скорее всего, не смогу. Обстоятельства, понимаете ли. — Иван стал протирать всей ладонью правую половину лица, а левой рукой лениво упёрся в свой бок. Это означало, что Ваню теперь не уговорить.
Я приблизился к Ивану и тихо произнёс:
— Ваня, я знаю, что ты по природе человек осторожный, но не настолько же! Осторожность — это хорошо для будущего хирурга. Но ты ещё студент. Ещё час не пробил! Расслабься!
— Саша, я плохо представляю себе, что такое лиман. Да и компания недостаточно знакома. Мне здесь нравится, недалеко от дома. Пляж прекрасен. Сам понимаешь, когда я ещё приеду! И потом, я же приехал с Эдиком. Он меня для своего сопровождения и пригласил. Поэтому и ты так оказался с нами.
— Верно. Ты прав. Наверное, я поступил бы так же.
Кроме того, слухи о холере даже в скептичном Иване, подвергавшем всё сомнению, спровоцировали рост осторожности. Последующие события подтвердили правоту Ивана. Мы оба поступили правильно, разъехавшись. Ему легче было принимать важные решения без меня.
У моря Иван, любитель на обед первого, второго и третьего, уплетал чебуреки всухомятку. Но к четырём часам на обратном пути мы всё же заглянули в «Їдальню», где Ваня восстановил обеденную традицию «трёх блюд».
Дома нас ожидала семья Горецких: Эдуард Викторович, его супруга Нина Георгиевна и двое детей: Наташе было 16, Вите — 10. Была и Галина Ульяновна. Они уже что-то обсудили.
Нина Георгиевна, оказавшись в лачуге с полной антисанитарией удобств в конце двора, попыталась выдернуться из этих сетей советского сервиса девятнадцатого века. Говорить в Одессе ей было больше не с кем, кроме моей мамы. А моя мама хоть и знала пол Одессы, но жилищно-курортный сектор не входил в сферу её связей.
Когда-то, в младших классах школы, я сильно сдружился с Вадиком Турко, отец которого был начальником Управления одесскими курортами, я пропадал у них в доме. Наша дружба оборвалась в шестом классе в связи с их переездом в другой район города. Помощь даже бывшего начальника всех курортов Одессы и области была бы вполне возможной.
Говорить с соседями, лачуги которых были не лучше и не просторнее, смысла не имело. Мама рисковала услышать что-то вроде: «Галочка, а вы вчера не ударялись головой?» Или такое: «Мадам, а вы не пробовали обратиться в гостиницу «Красная» на Пушкинской?»
Мама была коренной одесситкой и потому на подобные ответы не напарывалась. Единственный, кто мог бы нам помочь… Да, единственный, кто мог бы нам помочь…
Но тут заговорила мама и тем меня опередила:
— Послушайте! Как я забыла? — спросила себя мама и по старой привычке коснулась ладонью лба. — Мой брат Яша проживает в большой однокомнатной квартире со всеми удобствами. Горячая вода из газовой колонки. Его семья живёт сейчас за городом, на Хаджибеевском лимане, в Холодной Балке, у родственников. Яша здесь родился, ему не привыкать. Он может пожить у меня, а вы — у него. Он работает и сейчас должен быть дома. Поехали к нему!
Моя мама была очень решительна и легка на подъём, как кузнечик. Для неё слово «решено» было выстрелом стартового пистолета.
— А нельзя ли сперва созвониться? — робко спросила Нина Георгиевна.
Это было полвека назад. У мамы телефон появился только четверть века спустя, да и то потому, что я забрал её на противоположный берег Чёрного моря.
Мама ответила:
— Было бы можно созвониться, были бы и вода, и канализация. Брат тоже без телефона. Недавно переехал. Очередь на телефон годами. Давайте, поехали, солнце не ждёт, уходит, — мобилизовала всех мама известным призывом кинооператоров, часто снимавших на улицах Одессы.
— Нас много. Боливар всех не потянет, — объявил фальстарт прагматичный Иван.
— Я могу остаться, — поторопился успокоить компанию я.
— Я с папой, — подбежал Витя и прижался к сидевшему на кровати Эдику. Папу уже обнимала Наташа.
— Машина ни к чему. Едем все вместе восемнадцатым трамваем, остановка за стадионом. Это рядом. Ехать до телецентра пять остановок. И там два шага. Поехали.
Вышли из трамвая у телецентра, под самой башней.
— А вот и вторая достопримечательность. Здесь меня показывали по телевизору со школой юных космонавтов, — не удержался похвастаться я, — школа эта была в аэроклубе, где начинал отец советской космонавтики Сергей Королёв, и это на нашей же Малой Арнаутской улице!
Пришли. В квартире мы застали одного дядю Яшу. Квартира казалась огромной, но оказалась однокомнатной. Здесь жила семья из четырёх человек со здоровенным пинчером, который был мудрее меня. Нет, не так. Пёс был просто мудрым, а я был ещё не готов к сравнению. Тренируя свою реакцию боксёра, я его дразнил, провоцировал на то, чтобы он меня укусил. Акбар с грозным рыком клацал челюстями, но всегда мимо моей руки, даже если я припаздывал её отдёрнуть.
Его место было на диване на кухне, у входа в квартиру. То есть кухня была и прихожей, столовой, ванной и спальней для двух моих несовершеннолетних кузин. В эту комнату «all inclusive» открывался и туалет, завершая список удобств. Весь этот сервис достался советской власти от подданных российской империи. Недавно мой дядька получил эти хоромы как фронтовик, не пожалевший живота своего.
Ваня и дети остались в «all inclusive» пить чай, а два фронтовика и женщины уединились в спальне. Был там и я, присев на подоконнике одного из двух огромных окон, но в разговор не встревал. Заговорил дядя Яша:
— Дочери с мамой сейчас выгуливают собаку в соседнем парке. Собака вам была бы не опасна. Но с ней нужно дважды гулять. Собака сторожевая, но как немец дисциплинированная. Мне придётся приезжать её выгуливать. На улице она слушается только хозяев. Летом мы часто выезжаем в Холодную Балку, на лиман, что в 20 км от Одессы. Вы могли бы у нас остановиться. Но у сестры моей жены, у Марии, траур. На днях умер её муж, и дачный сезон скоропостижно прикрыли. Тело будут хоронить из дома. Да и не дом там, а хата с земляным полом. — Дядя Яша явно ничем помочь не мог.
Расстроенные, разочарованные в своих надеждах гости, не желая стеснять хозяев, отказались от предложения искупаться в душе. Да и с охранной псиной встречаться не хотелось. Хотя Акбар был гостям не опасен.  
Из трамвая мы высадились в сумерках и потопали в сторону дома. По дороге мама остановилась у одного одноэтажного здания напротив стадиона «Спартак» и сообщила молчаливому сообществу:
— Вот, в этом дворе находилась котельная и общественная баня… ещё с девятнадцатого века. Баня была одна на весь район и потому всегда была полна народу.
Туринфо дополнил я:
— У нас не было другой возможности помыться, как в этой бане. Я простаивал часовые очереди. Чтобы один раз в неделю помыться.
Галина Ульяновна продолжила:
— После войны несколько лет я в ней работала весовщицей. Но всё не обновляемое разрушается. Пару лет назад взорвался старый котёл. Баню завалило. Погибли солдаты, которых по вторникам приводили строем выкупаться всей ротой. Говорят, их голые раздавленные тела вытаскивали из-под развалин. Всему району не стало где мыться. Но баню так и не восстановили.
— А это третья наша достопримечательность, инфраструктурная, — поставил точку я.
Теперь ретроспективно можно добавить. Десять лет спустя, в 1980-м, напротив этого места, на месте велотрека, был построен театр музыкальной комедии, но инфраструктура для жителей района не улучшилась до сих пор. Так что с санитарией и гигиеной в городе-герое, несмотря на победу над фашизмом четверть века назад, лучше не становилось.
В ночной тишине были слышны наше шарканье, спотыкания и эхом раздавался размеренный марш деревянной ноги ветерана по необустроенному покрытию улицы.
— Ребята, но у нас же есть море! А знаете, как море всё смывает?! — Ничем другим, кроме оды к радости, моя мама нарушить вечернее безмолвие переулка не могла.
— О море! Море! — негромко спародировал я Магомаева. — Только море осталось единственной надеждой, если уж не выкупаться, так хоть поплавать!
Никому из нас и в голову не закрадывалось, что завтра вечером и эта последняя надежда будет похоронена. А пока что никто не отреагировал, так как все устали и рады были, что добрались до обычной антисанитарной кельи одесского двора. В ту ночь прибежище приняло всех, как в русской сказке «Теремок» или в украинской «Рукавичка». Могли и вповалку спать. Ни окна, ни двери всё равно не закрывались. Но не потому, что у последнего уже не было сил втягивать ноги, а потому, что хотелось дышать и дышать сухим морским воздухом и слышать тишину пространства дружно спящего двора. Где-то неподалёку пели цикады, но спать это не мешало.
Ваня занял в машине своё почётное место охраны с правом сна. Я поместился на веранде на узком деревянном ящике для угля и дров, мама устроилась на раскладушке на кухне, а Горецкие расположились в комнате на диване и на кровати по двое. Когда все улеглись и погас свет, мне вспомнился фрагмент из «Евгения Онегина», и я тихонько прочёл:
 
«Однако в сей Одессе влажной
Ещё есть недостаток важный;
Чего б вы думали? — воды.
Потребны тяжкие труды...
Что ж? это небольшое горе,
Но солнце южное, но море...
Особенно, когда вино
Без пошлины привезено.
Чего ж вам более, друзья?
Благословенные края!»
 
В тишине дворовой ночи мой голос был хорошо слышим всем соседям через открытые окна и двери. Мама привыкла к моим цитатам и тут же кричащим шёпотом приказала:
— Спать!
 
Утром 6 августа я был уже с рюкзачком с продуктами на привокзальной площади… За долгий знойный день в большой компании малознакомых ребят и девушек мы надурачились, накупались и подгорели, а девочки ещё и нацеловались.
 
Мы, мальчики, любим руками,
Всё любим потрогать сами.
А девочки любят губами
И нежно целуются с нами.
 
Весь день весёлая и шумная компания, спаянная солнцепёком, но источившая к вечеру всю энергию, затихла на деревянных скамьях обратного поезда. Надвигалась ночь. Привокзальная площадь была во мраке, машин почти не было. К вокзалу тянулись люди с чемоданами. Мрак и тишина, как в прифронтовом городе перед налётом вражеской авиации. Компания растаяла, как только вышли из вагона. Дома меня встретила встревоженная мама. Разговор был в одесской интонации.
— Саша, где ты был?!
— Ах, мамуля! Меня там уже нет. Где народ?!
— Саша! Тут такое! Такое!..
— Мама, не заводись. Рассказывай, я уже сел.
На всякий случай я действительно сел, чтобы не подвергнуть ударной компрессии собственный зад от неожиданности шокирующего сообщения. Мама одобрила профилактику травматизма жестом и взглядом.
— Друзья твои умчались! Надеюсь, успели выехать из города. Саша, в городе таки да холера!
— Не может быть! — изобразил я недоверие, но уступил. — Об этом уже говорят пару дней. Люди в Одессе зря не скажут.
— Представь себе и слушай маму. Один уже покойник. Сторож с поля орошения на Пересыпи принял друзей из Батуми и умер. Но в начале из него сильно лилось.
— А друзья?
— Говорят, пили армянский коньяк, не заболели.
— Сторож наверняка с ними пил!
— Не знаю, Санечка. — Мама переходила на имя моего детства, когда хотела уйти от ответа. — В общем, есть ещё умершие. Саня, мама зря не скажет.
— Знаю, мама.
— Милиционер на вокзале подтвердил. С ним лично разговаривал твой Ваня.
В тот день мама вернулась с работы и не пошла, как обычно, торговать открытками на парапете у универмага, (это был её копеечный приработок, «производственный план»). Мама осталась дома, дожидаясь гостей с моря. К закату гости пришли. Но мама, разумеется, не просто так, не из вежливого гостеприимства осталась. Мама что-то неотложное хотела сообщить, ведь как-никак она работала на центральном телеграфе. Серьёзность её лица насторожила опытного разведчика.
— Что-то случилось? — спокойно спросил фронтовик. Его испугать можно было только разоблачением. Но разоблачать его было не в чем. Эдуард Викторович был кристально порядочный человек.
— Сядьте, а то упадёте! — сказала мама настойчиво и серьёзно.
Гости, все пятеро, непривычные к одесским фигурам речи, подчинились и расселись кто где. Хотя её слова означали: «Внимание, важная информация».
Мама продолжила, по привычке нравоучительно выставив единственный в наличии указательный палец перед собой:
— По моим достоверным источникам, в Одессе холера. Эпидемия. Есть умершие. Город закрывают сегодня в 23 часа на карантин. Но официально, чтобы по радио, в газете? Так нет! Молчат! — Тут мама пожала с возмущением плечами. — Город уже окружила армия. Море тоже закрывают. Пляжи под охраной военных. Переполненные поезда уходят один за другим. Бегут и на машинах. После 23:00 никого не выпустят, и неизвестно, когда это всё закончится.
Наступила недолгая пауза.
— Сообщение важное, требует проверки, — спокойно произнёс бывавший в окружении и в тылу врага герой войны и задумался.
— Пойду к вокзалу. Там выясню, — проявил неожиданную решительность обычно робкий и осторожный Ваня.
Он взял инициативу в свои руки и в сопровождении мобильной части семьи Горецких отправился к вокзалу. Главный разведчик остался при штабе вместе с источником достоверности — Галиной Ульяновной.
На подступах к вокзалу, ощутив на себе всю полноту и тяжесть ответственности за семью, Иван смело обратился к постовому милиционеру, спокойно созерцавшему суету привокзальной площади.
— Добрый вечер, — учтиво улыбнулся Иван.
— Добрый. — Сержант приложился рукой к козырьку.
— Извините, мы вынуждены вас побеспокоить, — смело начал Иван. — Вы не смогли бы нам кое-что прояснить? Как это не покажется странным, но нас сильно озадачила просочившаяся противоречивая информация. Дело в том, что как будто ходят слухи, чему, конечно, не хочется верить, что… собственно… что в городе… холера! — Всё же робость решительно удерживала Ваню за горло.
— Всё верно. В 23 часа город закрывается.
— А что бы вы нам посоветовали? Мы издалека и на машине.
— Если есть возможность, уезжайте.
— Благодарю. — кивнул Ваня.
Офицер отдал честь и отошёл — видимо, чтобы избежать уточнений.
Иван застыл в размышлении над ясным и недвусмысленным советом.
Разведка спешно вернулась домой. Доложили командору. Ветеран не привык отступать и молчал. Ваня снова взял инициативу в свои руки.
— Если сказано уезжать, то надо уезжать, — произнёс убедительно Иван и сам же удивился своей неожиданно проявившейся решительности.
Обстоятельства выковывают в наших рядах лидеров. В Ване ковался хирург. Началась операция «Эвакуация». После его слов Горецкие организованно побросали барахло в машину и умчались.
Ваня думал всё же не о себе. По дороге, держась за руль и переключая передачи, он продолжал мучительно сомневаться в правильности своего поступка. «Могучее сердце в персях героя власатых меж двух волновалося мыслей»: «быть или не быть?»
Если бы Ваня остался в Одессе, то неизвестно, чем бы он занимался. Был бы он допущен к работе на холере? Вряд ли. У него не оказалось с собой справки о прохождении «сестринской практики». Он и студенческого билета не взял. Ваня просто ехал на отдых. Его пригласили Горецкие совершить поездку в Одессу именно для того, чтобы он вёл машину попеременно с Эдиком туда и обратно, а это три тысячи километров. Одному ветерану это было бы не по силам. С Горецкими были двое детей-подростков.
Никакой холеры Ваня не боялся. Он опасался за близких ему людей. Он не мог их кинуть в полутора тысячах километров от дома только ради работы в очаге особой опасности. В борьбе с эпидемией обошлись бы и без него. И обошлись! Ваня жалел лишь об утраченном опыте работы. Но обстоятельства бывают сильнее нас. Обстоятельства делают трусов мерзавцами, сдержанных — лидерами, а робких — героями. Ваня был тот робкий герой, который в антисанитарии одесского двора спас от карантинной заразы целую семью.
Обстоятельства нас формируют. Как резец скульптора превращает бесформенную каменную глыбу в нечто одухотворённое, так и обстоятельства жизни превращают нашу живую бесформенность в людей с характером и взглядами.
На Киевском шоссе по выезде из города, ровно через четыре дня после смерти первого больного холерой, «Москвич-403» с номерами города Владимира втянулся в железный поток таких же перепуганных беженцев. Спустились сумерки, и вдаль уползала многокилометровая красно-огненная стальная змея, унося на себе спасённых граждан великой страны.
— Да, бежали мы быстро, но ехать придётся медленно, — печально пошутил Эдуард Викторович. — А как всё прекрасно начиналось!
— Как бы ни ехали, а всё же это лучше, чем оставаться в холерном карантине в антисанитарных условиях, — ответила Нина Георгиевна, прижимая к себе спящих детей.
Она была счастлива, что увезла своих птенцов. В любом случае людям, привыкшим к гигиеническому комфорту, оставаться в той антисанитарии было и без холеры отвратительно и опасно. Действительно, если бы они задержались, то в ожидании мест в обсервации могли неделю-другую провести в нашей квартире и без моря.
— А вот и граница города… Всё! Мы выехали за пределы карантинной зоны! Теперь нас ничто не остановит. — сообщил о последних событиях Иван, не сбиваясь с общеколонного режима скорости.
Настала ночь. Ваня, как обычно, поглядывал на приборы. Потом всё чаще. Наконец среди общей дрёмы прозвучал его осторожный голос:
— А бензинчик у нас как будто неуклонно убавляется. До Дарницы может и не хватить.
— Так, ищем заправку, — взбодрившись, скомандовал командор.
Прошёл ещё час. Пассажиры сзади как будто заснули. Из тьмы высветилась заправка. Эдуард Викторович оценил обстановку и вполголоса распорядился:
— Ваня, придержи-ка коней. Смотри, какая толпа у колонки! Чуть не дерутся! Здесь не заправиться и до обеда. Только бы не разодрались. Схожу с канистрочкой. Машину не покидай ни в коем случае!
Отошла от дрёмы Нина Георгиевна:
— Ваня, что там происходит?
— Напоминает заваруху. Похоже, что порядок противостоит произволу. Хотя, если на это посмотреть по-другому, то можно людей понять. Все хотят домой. Там такое движение, как перед грандиозной дракой. Эдик пошёл за горючим.
В это время Эдуард Викторович достал из багажника пустую канистру, ухватил её в крепкую руку фронтового офицера, спокойно двинулся на бензоколонку, как когда-то под артобстрелом спокойно, стоя в ледяной воде реки, вместе с солдатами строил переправы в тыл противника.
Ваня и Нина, насторожившись, наблюдали за ним из «Москвича». Забрасывая впереди себя деревянный протез и со скрипом чеканя шаг, фронтовик вошёл в возбуждённую до крайности толпу. Достав из кармана удостоверение инвалида войны, он спокойно представился:
— Здравствуйте. Я — фронтовик, инвалид Великой Отечественной войны. Прошу предоставить мне возможность заправить одну канистру.
На спокойное и ровное обращение ветерана неорганизованная толпа безропотно отступила от колонки, образовав к ней проход. Это было молчаливым согласием на заправку вне очереди. Боевой офицер разведки вернулся с полной канистрой. Ваня залил её в бак, и они поехали решительнее в направлении Киева. Дорога становилась всё свободнее. Командир развлекал Ивана, чтобы тот не уснул:
— Возмутительно! На стороне порядка стоит вялая и беззубая справедливость. Но на стороне произвола ловко пристроились высокоорганизованные наглость и цинизм, — философствовал ветеран.
Ваня не отвечал. Он экономил бодрость.
«Москвич» дотянул до Киева, точнее скажем: бензин дотянул «Москвич» до самого кемпинга в Дарнице. Было 4 утра 7 августа. Ворота открыли в 6:00. Наши беглецы заселились и уснули.
В восемь утра в пятницу, 7 августа, в кемпинг «Дарница» пришла телефонограмма из Минздрава: всех прибывающих с юга, с побережья Чёрного моря, подвергнуть обследованию на носительство «формы 30» (так шифровался холерный вибрион). Никто моих друзей обследованиями не потревожил — по-видимому, потому что «закон обратной силы не имеет». Горецкие прибыли за два часа до поступления приказа. Он их не коснулся. Иван спал сутки до следующего утра. А наутро 8 августа, в субботу, начал заболевать респираторной простудой десятилетний Витя. Горецкими было принято решение срочно покинуть Киев и мчаться домой во Владимир. У Вани были другие договорённости. В понедельник, 10 августа, его брат возвращался в Гомель. Ваня поскучал в одиночестве до полудня, дождался «Кометы» и унёсся на её крыльях в Гомель.
 
Итак, вечером 6 августа в Одессе, на Малой Арнаутской улице, в доме 17, в квартире 17, оставались мы с мамой вдвоём. Поговорив с мамой и узнав актуальную обстановку, я принял решение и для его осуществления улёгся на диван с 12-м томом Малой медицинской энциклопедии. На неё я подписался ещё школьником в 16 лет. Годами получал том за томом, пока не пришёл последний, двенадцатый, два месяца назад. С мыслью: «Врага нужно знать в лицо», — я вчитался в статью «Холера». О её «мельчайших» подробностях я уже знал из курса микробиологии. Клинической инфекции мы ещё не проходили. Став энциклопедистом в холере, я с твёрдым решением пойти работать в холерный госпиталь уснул. Мама осторожно извлекла раскрытый том из-под моего сопящего носа, бесшумно укрыла меня и погасила свет.
Утром 7 августа мы с мамой проснулись в необъявленном карантине наглухо закрытого города. Вместе сели в троллейбус № 2 (тогда троллейбусы ходили по Дерибасовской). Город не был пустым, даже наоборот. Полный троллейбус, заполненные улицы. Я сошёл у оперного и направился на Приморский бульвар, к горсовету. А мама поехала на три остановки дальше, на работу, на главную почту на улице Садовой.
Площадь у оперного театра была малолюдна. Но уже оттуда были видны толпы людей на Приморском бульваре. От памятника Пушкину до дверей горсовета стояло множество групп людей в ожидании пропуска на выезд. Лица были траурные. Никто не хотел умирать от холеры, причём лишившись возможности к бегству. Люди чувствовали себя как в осаждённой врагами крепости, которая обречена на массовый мор.
Я, не торопясь, пробирался ко входу. Слышны были разговоры. Стал прислушиваться. Море уже закрыто для купания или рыбалки. Никого из города не выпускают. Всем выдают направление в обсервацию. На обсервацию уже образовалась огромная очередь. При закрытом доступе к морю гости курорта заполоняют город. Все эшелоны поездов, переполненные беженцами, покинувшими город до полуночи, не успели выехать за стокилометровую черту. Они были остановлены и превращены в обсервацию на пять дней в полях без тени, под палящим солнцем. Доходят слухи, в каких тяжёлых условиях находятся люди в поездах, со множеством детей, и даже грудных. Город переполнен гостями курорта. Вся система здравниц, школы, пионерские лагеря, пассажирские суда, туристические лайнеры — в общем, всё, что было можно использовать, было немедленно превращено в обсервации для здоровых, напуганных и раздражённых. Был открыт лишь один госпиталь для приёма больных холерой — Одесская городская инфекционная клиническая больница при медицинском институте на улице Пастера. Там же я лечился в детстве и подростком с кишечной инфекцией пару раз. А рядом в переулке уже на третий день после выпускного по окончании школы, четыре года назад, в 1966-м, я работал четыре месяца санитаром на станции «скорой помощи», и в эту инфекцию мы возили частенько всякую инфекцию. Всякую! Кроме особо опасной.
В горисполком проникнуть было не труднее, чем в Смольный. Людьми были заполнены вестибюль, коридоры, очередь проникала в открытые настежь двери кабинетов. Я пробрался к ближайшему из них. Множество людей шумно окружали большой стол, покрытый красным. Там что-то выписывали, скорее всего, эти самые направления. Через головы сограждан я громко обратился к столоначальнику. Всё затихло и посмотрело на меня. Столоначальник с помощницей тоже подняли головы.
— Хочу работать в холерном госпитале. Я студент после практики, имею допуск. — Я помахал справкой и студенческим билетом над головами очереди.
Всё повернулось к столоначальнику.
— Хорошо! Передайте мне вашу справку. А в обсервации поработать не хотите?
— Нет. Только в госпитале.
Глянув на справку, столоначальник стал что-то писать. Мне передали от него «Направление на работу в холерный госпиталь» с гербовой печатью города-героя Одессы. Показалось, что очередь в меня всматривается. Я оторвал взгляд от направления… Нет, пока я читал, меня уже рассмотрели и отвернулись к столу.
Все, кто простаивал в постоянно колышущихся очередях к красным столам, держали чуть ли не двумя руками важные доказательства срочной необходимости покинуть Одессу и обязательно вылететь в какой-нибудь город союзного значения или с громким именем. Это называлось не иначе как «срочным вызовом». Срочные командировки или семейные обстоятельства, даже похороны, «не прокатывали». Все ворота Одессы — воздушные, железнодорожные, автодорожные, водные и даже огородами — для бегства были перекрыты. В город можно было только въехать и только в государственных интересах.
К выходу я пробирался сквозь толпу. Разгоралась борьба за скорейшую обсервацию. Люди получали бланки направлений в разные лечебно-профилактические учреждения курорта Одесса. Теперь огромной радостью становилось получение путёвки на пятидневный срок изоляции с завтрашнего дня с ежедневной проверкой стула на «форму 30». Без обсервации никто Одессу всё равно не покинет. Не было смысла затягивать пребывание в городе без моря. Отпуска заканчивались.
В самом лучшем случае через шесть дней можно было свободно покинуть злополучный город, оставляя в прошлом все страхи и обиды. Впрочем, при одном только условии: в вашем стуле не должна быть обнаружена «форма 30». В тот же день распространились по Одессе сатирические и полные отчаяния стихи о холере и обсервации. Такая улыбка с ужасом в глазах. Вот попробуйте, изобразите на своём лице перед зеркалом улыбку и ужас в глазах одновременно. Вот таким был тогда юмор в Одессе, даже с хохотом.
Выбравшись из переполненного людьми замка горсовета, я добрался до телефона-автомата и позвонил новым подружкам из вчерашней компании:
— Лена?.. Привет!.. Да, это я. Как вы с Катюшей? Отошли? Шевелитесь?.. Да, я тоже поджаренный.
— Саша! Ты знаешь, что в Одессе?! Теперь никуда не пойти, не поехать. В Одессе нечего делать! Но у нас… всё есть! — Кажется, Лена запрыгала на одной ножке. — Хотя… скучно… без тебя.
— Поэтому и звоню. Знаю, что заскучаете. Надо встретиться.
— Конечно, Санёк! Вали к нам! Где ты? Катька завтрак шкварит. Батьки на работе. Устроим пир!
— Да… во время чумы. Мне как раз уже обедать пора. Но сперва одно дело сделаю.
— Дело?! Саша! Какие дела на холере?! Карантин! Подъезжай, пока предки на работе. Потанцуем…
— Леночка, я направлен на работу в инфекцию при институте. Мне нужно кое-что взять дома — и пойду сдаваться.
— Ты с ума сошёл! Тебя же запрут! Тюрьма!
— Знаю… Там нужны руки… Это мой долг.
Возникла пауза, стало слышно поскрипывание в телефоне.
— Тогда мы с Катькой тебя проводим!
— Годится! Встречаемся через полчаса в скверике перед вокзалом. Я домой забегу — и к вам. Пока!
— Ждём! Пока!
Повесив трубку, я снова набрал номер. Позвонил на центральную почту, на телеграф, маминой начальнице. Попросил передать, что мы не скоро увидимся.
Заочно попрощавшись с мамой, я отправился домой, на Малую Арнаутскую, а оттуда — к вокзалу. Там, в скверике у фонтана, на этом зелёном круглом островке, на меня набросились с объятиями и поцелуями две длинноногие загорелые блондинки, жуткие красотки. У меня сводило зубы от ощущения их близости, и потому я помалкивал. Девочки щебетали по очереди и внахлёст. Лена выхватила у меня рюкзачок, и сестрички подхватили меня под руки. Каждая была по-своему прекрасна. Но Катенька мне нравилась больше… Видимо, за женственность и скромность.
Что только в голове моей юной и безумной в ту встречу не происходило!.. Борьба миров! Но чувство профессионального долга уже вывалилось из гнезда и управляло моими поступками. Девчонки жались ко мне, и это мешало отвечать на вопросы. Они держали меня под руки и крепко прижимали мои предплечья к своим юным упругим опуклостям. Мои руки не сопротивлялись давлению. Чувствовал прилив сил. Но не в ногах. Меня просто вели, как бычка на верёвочке.
Мы шли к троллейбусу на Большой Арнаутской. Вышли из сквера и пошли по Пушкинской, два квартала. Все улицы в Одессе затенены высокими деревьями. Но особенно улица Пушкинская. Она покрыта сенью огромных платанов, наверное, посаженных при Пушкине в Одессе. В эту легенду очень хотелось верить. Наша троица дружно и весело шагала по тенистой и самой любимой одесситами улице и о чём-то смешном болтала. Из созвучия «вибрион — эмбрион» у нас получился анекдот (слово «вибрион», как и слово «эмбрион», знал к тому времени уже любой ребёнок):
— На свадьбе, уже по пьяни, кто-то брякнул со зла или из зависти, что невеста уже «несёт». «Что несёт?! Вы сами чушь несёте!» — «Что несёт — то несёт!» — «Так вы намекаете на эмбрион?!» — «Вы ещё скажите «вибрион»!» Сплетня распространилась по «испорченному телефону», но кто-то воспринял это серьёзно. Была вызвана «скорая». Так автобусами и милицейским эскортом свадьбу доставили в инфекцию, где и разобрались.
Шутками и смехом мы пересекли мою улицу и приблизились к перекрёстку с Большой Арнаутской, к троллейбусной остановке. Прохожих было много. Вдруг слышим, вверх по Большой Арнаутской со стороны моря к нашему перекрёстку с сиреной подлетает «скорая помощь», белая «Волга»-универсал с красным крестом во лбу и «молочными» стёклами. Машина без остановки пролетела на красный свет. К счастью, никто поперёк, то есть по Пушкинской, к перекрёстку на зелёный не подъезжал.
Я остановился, девочки прижались ко мне плотнее. В голове мелькнуло: через полторы сотни метров перекрёсток с Ришельевской! Там тоже светофор, но и движение много активнее. Множество пешеходов ограничивали видимость машины и улицы. Все невольно следили за шумной «скорой». Это было всё, что в этот момент двигалось. Я насторожился. На перекрёстке с Ришельевской мог загореться… Чёрт! Так и сеть! Загорелся красный! Сейчас что-то… Не дай Бог! Но, как оказалось, Бог отвлёкся. «Скорая помощь» не сбавляла скорости, но сила её сирены могла разве что согнать с дороги пешехода. Её не могли слышать водители, едущие на зелёный свет по поперечной улице. Кроме того, улица шла на подъём и «скорую» не было видно с перекрёстной улицы из-за угла здания кинотеатра.
Моё предчувствие страшной беды оправдалось. Внезапно на перекрёсток наперерез «скорой» вылетела тоже белая «Волга». Даже не взвизгнули тормоза, не крутанулся руль. Белая «Волга» врезалась всей мощью в правый борт «скорой», обе машины взлетели. «Скорая» перевернулась набок, и белая «Волга», перелетая через неё, грохнулась сверху. Короткий удар, столб пыли и скрежет. Крики женщин. Толпа людей бросилась на проезжую часть улицы, к месту аварии, и оно исчезло из поля зрения. Через секунды подлетела случайно оказавшаяся поблизости другая «скорая», пожарная машина, милиция. Шум толпы, крики, сигналы сирен… Гудело в ушах. Мы стояли неподвижно. Девушки молчали, в глазах застыл ужас и блеск от слёз. Мы постояли несколько мгновений молча. На наших глазах погибли люди. Мы это увидели впервые в жизни. Что-то рвалось в нас. Наша юношеская любовь, влечение друг к другу в один миг превратились в хрустальную пыль, и она осыпалась под ноги. Нас ничто больше друг в друге не трогало, не побуждало. Мы были пусты, глухи и слепы.
— Лена, Катя…. Я побегу, придётся брать такси. Идите домой.
Девушки кивнули, не глянув на меня, взялись за руки и ушли. Начав работу, я так втянулся, что забыл им позвонить, а потом и номер их телефона не вспомнился. Он у меня нигде не был записан. Прошло полвека, те милые девушки остались в моей памяти. При каждом воспоминании о них обязательно всплывает перед глазами жуткая картина столкновения машин с гибелью людей. Навязчивую связь время не лечило, не вылечило до сих пор.
Таксист повёз меня, объехав злополучный кровавый перекрёсток другими улицами.
— Но почему закрыли море?! — вдруг возмутился таксист. — Все прекрасно знают, что в него просто писают купальщики! Но чтобы…
Таксист, не отрываясь от вращения штурвала, подумал, что-то вспомнил и тихо продолжил:
— Конечно, мягко говоря, одесская канализация несовершенна. И что мешает проникнуть в море холерным вибрионам? Наверное, поэтому наша морская бухта называется «открытая»! — Водитель поднял обе руки от штурвала для убедительности своего возмущения несовершенством городской инфраструктуры.
 
Городская канализация была всё же старше Октябрьской революции, но младше столетнего Ленина. Никто тогда, правда, не позволял себе открыто пошутить, увязывая столетний юбилей вождя мирового пролетариата и отца государства с эпидемией засранства. Но в воздухе оно само витало:
 
«Обосрались сгоряча
На столетье Ильича!
Партия несёт урон!
Кто виновен? — Вибрион!»
 
Очистные сооружения явно недополучали из трубы нечистот. Большая масса канализационных вод всё же спускалась в море. Оно и без холерного вибриона было токсичным. Водозабор был из реки Днестр. В Днестр сбрасывались стоки… А нужно ли говорить о том, что именно сбрасывают в реку предприятия и города? Но тогда нужно было и водопроводную воду перекрывать, и продуктовые рынки закрывать. Но этого сделано быть не могло, да и не нужно. Заключённые карантина сами не хотели рисковать, чтобы не попасть в холерный госпиталь. Воду использовали только кипячёную, а продукты — термически обработанные. Все фрукты шли в компот.
Море перекрыть военными патрулями с автоматами было даже очень необходимо, потому что морем можно было не только купаться днём и массово заразиться, но и вплавь добраться до подошедшей лодки и покинуть акваторию города. Прожектора пограничников неусыпно всенощно пробивали мглу, ярко высвечивая на побережье коварных нарушителей карантина. Прожекторами прощупывались и пассажирские лайнеры в порту и на рейде в бухте, временно превращённые в холерные обсервации. А это я уже видел самолично, сидя на каменном заборе холерного госпиталя, возвышавшемся высоко над гаванью морского порта с крутого и неприступного обрыва.
Наконец такси выехало на улицу Луи Пастера. Миновали университет имени Ильи Мечникова. Эти два имени сыграли колоссальную роль в противостоянии человечества враждебному микромиру болезнетворной инфекции.
Профессор Мечников много лет работал в Одессе. Профессор Пастер перетянул его во времена еврейских погромов в царской России в безопасный Париж, и Мечников сделал одно из величайших открытий в биологии — явление фагоцитоза, за что в 1908 году получил Нобелевскую премию. Он был вторым русским нобелевским лауреатом. Мечников, кстати, как иммунолог участвовал в ликвидации одной из эпидемий холеры.
Теперь я еду в инфекционную клинику медицинского института, где в лаборатории над тайнами фагоцитоза и иммунитета работал великий учёный. Теперь в то же место иду я поработать на холере. Я горд и тем, что во время учёбы в школе и после, работая санитаром, по воскресеньям два года подряд бегал на лекции по химии для абитуриентов в университет, где работал Мечников и который носит его имя.
Мои исторические размышления прервал таксист:
— Если не секрет, с какой целью вы едете в «инфекционку»? Как-никак холера в городе!
— Поэтому и еду. «Раньше сядешь — раньше выйдешь».
— Понятно. Едете, значит, последствия преодолевать, гонятся за хвостом лисицы.
— Ну, кто-то же должен. Саму лисицу будут в обсервациях вылавливать.
— Ах, поверьте опыту старика. Ничего там не поймают. Дадут народу поголовно чего-нибудь выпить для профилактики — и этим дело закончится.
— Я нужен здесь, и мне это нужно, а что будут делать для остановки эпидемии, то останется для меня за высоким забором.
Такси остановилось у старинной ограды, за которой был парк, сквозь ограду и листву деревьев привлекательно смотрелось хорошо знакомое мне с детства здание, главный корпус городской «инфекционки».
— С вас рубль двадцать, — спокойно произнёс таксист, глядя на счётчик, и, получив сумму, ответил: — Спасибо. Счастливо! — Он задержал на мне взгляд сожаления.
— И вам удачи.
Выйдя из машины, я подумал: «А ведь в моей старой шутке «Раньше сядешь…» что-то есть и от реальности. Если бы объявили карантин своевременно, раньше бы начали все мероприятия… Опана! Тогда мы не смогли бы въехать в город, и 4 августа город был бы уже закрыт на карантин. Ну что ж. Нет худа без добра. Поработаем».
Забросив рюкзачок за спину, я подошёл к калитке ворот. Прошёл по аллее к главному входу и подумал: «Как состарилось и облупилось здание!» Вошёл в администрацию. Мне обрадовались. Милая девушка взяла моё направление, паспорт, студенческий билет и справку о практике и убежала. Через несколько минут вернулась без документов, но с чистым листком для заявления. С её помощью я быстро написал заявление от 7 августа. Девушка опять убежала. Вернулась и попросила следовать за ней. Мы пришли в аптеку больницы. Я был представлен как медбрат для работы в холерном отделении, а пока за мной придут, она попросила показать работу аптеки и снова убежала. Мне сквозь окна перегородок показали производство стерильных растворов, которое происходило в режиме ручного конвейера. Я смотрел, как девушки, закутанные до глаз, развешивают, ссыпают, разводят, разливают и стерилизуют растворы. Через четверть часа заглянул парень в противочумном костюме, но без маски и очков.
— Готово?
— Забирайте.
— А это новенький?
— Да. Забирайте. — Девушки не отвлекались. Отвечали лаконично.
— Я — Боря. Давай помоги.
— Саша. — Я протянул руку.
— Извини, рукопожатия отменены. — Боря отстранил руки. — Давай бери корзину с растворами. Пошли.
И мы пошли. Подошли к пропускному пункту. На пропускном стояли два рядовых внутренних войск с автоматами. Это оказалось внешнее охранное кольцо. Их командир, младший лейтенант (он на первом фото с моим коллегой Юрой), взял трубку телефона. Тут же пришёл мент внутренней охраны. Ему меня и передали. Боря с тяжёлой корзиной с растворами не уходил без меня. Всё происходило быстрее, чем вы читаете эти строки.
Мент оказался щирым украинцем еврейского происхождения, говорил на чистом украинском, как мои учителя в школе. Это был старший сержант, командир охранного отделения, срочник, в ноябре заканчивался срок службы. Он назвал себя по-украински — Володымыр (он тоже есть на фото, это мы в его униформе, он же нас и фотографировал). Володымыр сопроводил меня с Сергеем в один из внутренних корпусов и передал старшей сестре госпиталя. Корзина со стерильными растворами достигла адресата. Старшая оказалась намного строже.
— Опыт есть?
— Небольшой.
— Срочно переодевайтесь. Вам помогут одеться по форме. Мы носим противочумные костюмы. Никаких отклонений! Работаем как на флоте — вахтами по шесть часов в сутки, без выхода из отделения во время вахты. Остальное время — ваше личное, отдых. До окончания работы госпиталя вы пребываете исключительно на его территории. Одно нарушение — и вы в обсервации. Понятно?
— Понятно.
— У нас четыре отделения с общим двором. Одно из них есть место проживания всего коллектива: от санитарок до заведующей и профессора. Питание трёхразовое. Строго соблюдайте гигиенический режим. Опытных сестёр и санитарок у нас почти нет. Большинство студенты и абитуриенты мединститута. Вас ждут в отделении, поторопитесь.
И я поторопился туда, где меня ждали. Привет, холера!
Поднялся на второй этаж, сестра-хозяйка выдала мне синюю пижаму и тапочки, показала койку в палате на троих и попросила поторопиться.
— Извините, я не успел поесть. Рано утром… И вот весь день в бегах.
— Через час ужин… Впрочем, переоденьтесь и зайдите в столовую. Она в конце этажа. Там всё будет стоять. Мойте руки! — подняла предупредительно указательный палец сестра-хозяйка.
— Спасибо.
Переодевшись и сложив свои вещички в рюкзак, я пошлёпал в тапках в конец этажа, где стояли четыре столика, и неплохо перекусил. Взбодрённый и более уверенный в себе спустился на первый этаж, в отделение. Там у входа мне указали на большой и увесистый свёрток. Это был противочумный костюм с очками мотоциклиста. Часть камуфляжа лежала в стерильных биксах. Хотя баллонов со сжатым воздухом и противогазом не прилагалось, но и без этого жара превращалась в жаровню.
Когда я был готов, подошёл такой же медбрат и позвал за собой. Лица его я не видел все шесть часов смены. Мы вошли в бокс, где на кровати лежала мёртвая старушка лет семидесяти.
— Ну что… Давай знакомиться. Меня зовут Юра.
— Саша.
— Отнесём её в морг.
— Санитаров нет?
— Есть, но это не санитары, а санитарочки, абитуриентки, дети по 17 лет. Все бледные от страха и перегрева. Так что, приятель, нам с тобой и придётся.
Я вспомнил себя санитаром в 17 лет, целых четыре года назад! Вспомнился и мой первый труп человека в клинике, за которым я при его жизни ухаживал, выносил отходы, перестилал, и вдруг он — труп. Мне пришлось, как «боевое крещение», в страхе спиливать с его ноги гипс и затем с товарищем относить покойника в морг. Потом присутствовал на его вскрытии. Помню, как трудно было перешагнуть в сознании из жизни в смерть. Это было изнасилованием естественных человеческих чувств.
— Ну что задумался? Шевелись! — оторвал меня от воспоминаний Юра.
— Раз-два, подняли… Пошли, — скомандовал я по привычке работы и на «скорой», и в стройотрядах.
Лифта не было, каталка была бессмысленна. Вышли во двор. Мой коллега знал дорогу в морг и потому шёл первым. У отдельно стоящего одноэтажного здания никого не было, не было и внутри. Но зато всё здание со всех сторон было обставлено новенькими, но необычными гробами. Их особенностью была аккуратная обивка рубероидом. Мы выложили труп старушки на стол для вскрытий, обработали хлорамином носилки и вернулись в отделение.
В отделении мы встретились с заведующей. Все, включая и заведующую, были в противочумных костюмах с совершенно недоступным для осмотра лицом. Дать кому-либо описательную оценку было невозможно. Врач-инфекционист сидела за столом и с нашим приближением обернулась:
— Новенький?
— Так точно, — ответил за меня мой коллега. — Мы отнесли умершую.
— Как вам у нас? — обратилась завотделением ко мне. — Знаю, вы из Казани, хотя одессит. У нас академик Жуков-Верижников и профессор Ковалёва из Москвы. Всё, что делаем, есть строгое выполнение их инструкций. Ваша задача при поступлении больного «формой 30» — незамедлительно наложить венозный доступ и подключить капельницу. Основное в лечении то, что ликвидирует главное в патогенезе. А это гиповолемия, потеря жидкости со рвотой и стулом и ацидоз. Поэтому проводим инфузию объёма жидкости и щёлочь на физрастворе. Потом уже компенсируются и прочие важные минералы. Стерильные растворы изготавливают в нашей аптеке. Вам это показали. Завязанные шёлком по пергаментной бумаге пробки не вскрывать! Всё просто. Сперва раствор «Филипс-1», назван в честь канадского физиолога. Это раствор соды в изотоническом растворе натрия хлорида. Затем раствор «Филипс-2»: это минералы — соли калия, магния, натрия — и раствор глюкозы. Каждый по пол-литра. Я сказала «капельно», но надо делать в ускоренном режиме, почти струйно, потому что больные поступают уже в алгиде, то есть совершенно обезвожены. Последнее, что у них кровоснабжается, — мозг и сердце. Больной в сознании и сердце бьётся, но почки можно потерять. Обе! От больного не отходить, пока всё не вольёте. Трудность ещё и в том, что вены у всех спавшиеся, жгут не помогает. Учитесь. Повторные инфузии только по назначению врача. Когда больной начнёт пить, считайте, что победили. Остальные ваши должностные обязанности узнаете по ходу работы. Пока начните с этого, третьего отделения. У нас ротация по всем трём. Но бывает так, что надо быть готовым к «переброске» в помощь первому отделению. Может быть и аврал. Тогда и с отдыха отзовём. Есть вопросы?
— Да.
— Прошу, коллега, — с доброй иронией ответила заведующая и откинулась на спинку старинного кожаного кресла у облезлого стола. Кожа на кресле была так протёрта, что сперва показалась мне грязной тканью.
— Холера, — волнуясь, начал я, — заражение фекально-оральное. Возможно, не стоит так сильно защищаться. Не чума же. Просто невозможно…
— Всё верно. Можете не продолжать. Сегодня Жуков-Верижников уже принял решение о снятии этих чрезмерных мер предосторожности. Приказ главного врача вступает в силу с нуля часов. Работать можно будет в одном халате, шапочке и маске (всякое может случиться). Ну и в тех же тапочках, что вы носите вне смены. Ладно, продолжайте работать. — Заведующая повернулась к столу и погрузилась в истории болезни.
Мы пошли выполнять вечерние назначения по палатам и боксам. Все больные были ещё очень ослаблены и потому лежали на койках и дремали. Но в одной палате, где их было четверо, они выглядели как команда выздоравливающих. Двое лёжа читали. Молодая милая блондинка сидела на кровати, поджав ноги под себя, и довольно весело и, как видно, успешно играла в карты с соседкой, сидевшей боком на этой же кровати. Мне запомнился голос этой блондинки. Он был необычно осипшим. Видимо, она долго была обезвожена. Я глянул на температурный лист. Не было баланса выпитой и выделенной жидкости — мочи выделялось очень мало. Смерил температуру: 38°C.
Я доложил заведующей. Кажется, она отсюда не выходила сутками.
— Да, мочи́ мало, мочевина высока. Уже и отёки появились. Пытаемся запустить почки. Она поступила в алгиде, и, похоже, почки были долго обескровлены. Хотя теперь моча стала выделяться, но совсем недостаточно. Мочегонные не помогают. Инфузии растворов уже опасны перегрузкой сердца. Артериальное давление у больной со вчерашнего дня стало зашкаливать, особенно диастолическое. Измерьте-ка.
Я поторопился исполнить.
— 200 на 150. — Я замер в ожидании назначений.
— Теофиллин внутривенно. И фуросемид… Перевести в отдельный бокс, дать кислород… — посыпались распоряжения заведующей.
Все забегали. Были ещё назначены препараты. Всё было сделано. Пациентку мы перевели в отдельный бокс, придали ей полусидячее положение. Давление не реагировало. Мочи почти не было. К ночи больная стала задыхаться. Врач поставила диагноз: «Отёк лёгких при острой левожелудочковой недостаточности». Артериальное давление ползло вверх: 240 на 180. Принимаемые меры и назначения никакого эффекта не давали. Ингаляция кислорода через маску не оказывала ожидаемого действия. Женщина стала терять сознание. Всё было бесполезно. К полуночи пациентка скончалась от отёка лёгких при острой сердечной (левожелудочковой) недостаточности на фоне острой почечной артериальной гипертонии после тяжёлого и продолжительного обезвоживания с развитием вторичной почечной недостаточности. Это одно из самых грозных осложнений продолжительного обезвоживания. Женщине было 42 года.
Сбросив с себя противочумный мусор в мешки и окунув руки в тазик с хлорамином, мы ушли со смены, молча поднявшись по лестнице на второй этаж, и разошлись по своим кельям.
Мой коллега Юра был студентом после четвёртого курса Одесского мединститута. Он оказался здесь вместе со своей супругой-однокурсницей. Мы быстро подружились. В следующие дни я быстро перезнакомился со всем персоналом всех трёх отделений. Нас было около шестидесяти человек. Общежитие, по-украински «гуртожиток», было общим для персонала всех трёх отделений. Студенты после пятого курса уже работали помощниками врачей и даже врачами.
Постепенно, по мере необходимости, нас перебрасывали из одного отделения в другое. Людей не хватало. Строгий вахтенный график постоянно нарушался. Праздное шатание по тюремному двору госпиталя с радостью прерывалось, когда просили поработать ещё. Та же история с недостатком персонала наблюдалась и по всем обсервационным.
Одесский медицинский институт в авральном режиме поставил студентов сотнями на фронт борьбы с холерой. Огромной оказалась роль этого ресурса. Множество студентов было направлено на работу в обсервации под жёлтый флаг. Среди них был и мой школьный товарищ Саша Финкельштейн. Иначе пришлось бы завозить медперсонал в зону карантина извне.
На следующий день моя смена была с шести утра до полудня. Противочумной экипировки уже не было. Просто с вешалки мы брали санитарные халаты с завязкой на спине и шапочки. А маски лежали в стерильном биксе. Масками пользоваться никто не стал. Горький опыт показал, что заведующая включила их в средства защиты неспроста. Хотя бы для профилактики случайного или по привычке касания инфицированными пальцами рта. Впрочем, в то время вместо отвратительного и опасного раствора хлорной извести (хлорки) появился раствор слабо пахнущего и неагрессивного хлорамина. Наши руки всё время окунались в раствор, налитый в тазики, расставленные по всем углам отделения и в каждой палате или боксе.
«Скорая» возила больных и днём, и ночью. Привозили молодых и пожилых, и с каждым разом становилось заметно, что больные уже не в запущенном состоянии, редко в алгиде при полном обезвоживании. Значит, стали обращаться своевременно, да и врачи стали реагировать оперативнее с решением о госпитализации. Подворные обходы оказали помощь. Были случаи, когда больных привозили с проведённым внутривенным вливанием растворов на догоспитальном этапе, в амбулаториях или в другой больнице, где пациент лечился от обычного соматического заболевания. Был пациент из психиатрии, где также было начато инфузионное лечение. Выигрывалось тем самым время в пользу больного.
Как-то в ночное время вырубили свет, вероятно, во всём районе города. В это время наша бригада принимала одну пожилую женщину в алгиде. Она была совершенно обессиленная и безучастная, кожа бледная и сморщенная, что делало её ещё старее. Мы только успели наложить ей внутривенную иглу, дежурный врач продолжал её осмотр, и в этот момент наступила кромешная тьма. Доктор резко выкрикнул: «Свет!» Все окна и двери были открыты настежь в надежде на вечернюю прохладу. Призыв был тут же услышан. По очереди, как цепная реакция, с разных сторон стали вспыхивать звёздочки карманных фонариков. Это свободные от работы сотрудники устремились к нам с карманным светом. Пациентка была ещё на каталке, и мы выкатили её под открытое небо. В темноте покатили к другому зданию, куда нам было указано старшей сестрой. Кто-то уже открыл ворота и вытянул провода. Загорелась какая-то допотопная лампа с отражателем в форме воронки. Наверное, здесь собрались все, чтобы хоть чем-то помочь. Всё делалось молча и без суеты.
Утром я осмотрел место, где мы продолжили лечение больной. Это был старый гараж, шнуры электропроводки притянули от запасного аккумулятора грузовика на кустарном ремонте, а освещением послужил ржавеющий и без стекла автомобильный фонарь.
Всё-таки заведующая была права. Многослойная марлевая маска была нужна. Нужны были и мотоциклетные очки, как минимум для первичного осмотра больных.
Был день. Мы принимали только что доставленного «скорой помощью» тяжелобольного мужчину средних лет, но выглядел он, как говорят в Одессе, на все сто, но не процентов красоты, как имеется в виду, а на все сто лет.
На больного в соответствии с инструкцией все набросилось. Мы с коллегой-медсестрой решали свои задачи. Врач, пытаясь собрать анамнез, вынужден был склониться к больному, очень близко к лицу, потому что нельзя было расслышать его слабого голоса. И в этот момент вдруг раздался громкий звук рвоты. Мы увидели, как фонтан изо рта больного (последняя жидкость тела, что скопилась в желудке) выплеснулся прямо в лицо врача. Так категорично организм избавляется от инфекции. Во рвоте кишмя кишели озлобленные вибрионы. Врач отпрянул весь мокрый по пояс. Он сорвал с себя шапочку и халат, пока подбегал к тазику с хлорамином на подставке, и стал в нём шумно полоскаться, фыркать и отплёвываться, глубоко опустив в него голову. Санитарка поднесла ему сразу же другой, ещё не пользованный тазик на подставке, и он продолжил мыться начисто. Думаю, он ещё никогда так добросовестно не мыл свои уши — до пояса. Его сразу же заменил коллега из другого отделения. А мы, не отвлекаясь, продолжали проводить все отработанные опытом лечебные процедуры.
 
На моих глазах растворы «Филипс-1» и «Филипс-2» оживляли наших пациентов. Эти растворы уже давно заменены на раствор Рингера. Но тогда «Филипсы» были спасением. Резко снизилась летальность непосредственно от холеры, то есть от гиповолемического шока. «Филипсы» были «кухонной» заготовкой аптеки нашей клиники. Все остальные семь больных холерой скончались от осложнений: почечная недостаточность с уремией или с почечной гипертонией, приводящей к левожелудочковой недостаточности сердца с отёком лёгких, недостаточность кровообращения в головном мозге вплоть до комы и смерти. Был случай смерти от ишемической болезни сердца у ослабленного стадией алгида пожилого пациента. Это было эффектом места наиболее уязвимого, уже нездорового сердца.
Наши охранники были того же поколения, что и все мы. А мы почти все были студентами медицинских вузов. И, естественно, мы подружились. Дурачились и прикалывались друг над другом как могли. К концу работы я делал фотосессии своим стареньким, со школы, фотоаппаратом «Любитель-2». Тогда ещё такого слова — «фотосессия» — не было, но фотосессии мы делали. Вот они. Во дворе холерного госпиталя, в окружении трёх корпусов-отделений. Снимки оставил необрезанными, с элементами двора, видом зданий, чтобы можно было составить представление об «архитектурном» состоянии Одесской городской клинической инфекционной больницы в 1970 году, спустя полвека советской власти и к столетию вождя мирового пролетариата.
Всё кажущееся благополучие держалось на иммунитете советских граждан. Правда, опыт показал, что на иммунитет надежды мало. Но и на инфраструктуру вообще никакой надежды не было. Неудивительно, что возникла эпидемия, но удивительно, что с ней сумели справится при таком уровне тотальной антисанитарии. Поэтому вспышки желудочно-кишечной инфекции, эпидемии по городам и сёлам Страны Советов возникали регулярно, как и очаги особо опасных инфекций.
А пожилой таксист оказался прав. Он предвидел, что «что-то дадут», и действительно, всему населению и гостям города был бесплатно предоставлен тетрациклин, и таблетки были беспрекословно приняты.
На досуге мы были вольны делать что захотим… но в рамках нашего заключения. Ничто человеческое нам не было чуждо. Нет, алкоголя у нас не было категорически. Никто и не курил. Только полицаи. Да и то редко, не при нас. Ну а девушки… Ну как не любить девушек! Не любить девушек — это не любить жизнь. А на холере, на передовой, в самом очаге заразы, балансируя по лезвию, тем более жить хотелось.
В отделении всегда было что почитать. За десятилетия в инфекционной больнице скапливалась литература: книги и журналы. Их приносили либо с собой, либо посетители позже. Но у них всегда была одна судьба — их нельзя было забрать с собой обратно.
В отделении я наткнулся на шкаф, переполненный литературно-художественными журналами с прекрасными фото. Немного пофантазировав, я обнаружил в них сюжеты, очень напоминающие наше положение. Для разнообразия нашей жизни взаперти решил сделать стенгазету из вырезок журналов в качестве аппликаций с моими комментариями и даже со стишками. Но только чтобы было смешно. На одной фотографии из художественного фильма о событиях XVIII века с королём Карлом XII дворянин целует руку графине, а её другая ручка полуопущена на переднем плане. Эту ручку я погрузил в дорисованный тазик с раствором хлорамина и подписал: «Целуйте ручки, смоченные в нашем хлорамине — лучшей защите от холеры!» Отыскал старый агитационно-просветительный плакат, повернул его оборотной стороной. Получил чистый белый холст. В один вечер сделал стенгазету с юмором и сатирой на нашу холерную жизнь. Наутро вывесил во дворе для всеобщей доступности. Народу понравилось. Через неделю — ещё. А потом наступил кризис жанра: тема себя исчерпала. Да и дел других хватало.
Любовь и дружба, просторы моря за забором, усталость, сочинение стишков, сидение у костра по вечерам за чаем, беседы в келье — так проходил досуг между вахтами. Сперва тянулось время долго. Казались смены длинными. Потом ускорилось течение дня и ночи, сменяться быстро стали дни. Неделя за неделей уходили. Прохладней стало наконец.
Однажды меня хотела увидеть мама. Она приехала с большим арбузом. Тащила единственной рукой! На проходной охрана не пропустила маму внутрь, но арбуз взяли и принесли мне в общежитие. Я в это время работал и никак не мог отлучиться. Зато вечером у костра этот арбузище пошёл вместо чая.
Кормили нас очень рационально, разнообразно и вкусно. Хотелось кино. Телевизора не было. Больные перестали поступать. А поступившие выздоравливали. Наши ребята договорились с охраной двух полуколец, и мы, несколько человек ребят и девушек, поздно вечером ушли в самоволку в город. На троллейбусе добрались до кинотеатра «Украина» на Ришельевской. Там шёл в то время очень интересный заграничный фильм. Пропустить не хотелось, он просто сойдёт с экранов — и нигде его не увидеть. Специально подгадали попасть на последний сеанс. Почему на последний? А чтобы не было вероятности встретить знакомых и чтобы не разразился мировой скандал «о преступных нарушениях режима в холерном госпитале». Одесса, как любой европейский город, любит воспеваемый в сплетнях порок.
Поздно ночью, счастливые и восторженные, соблюдая тишину и порядок на улицах спящего города и не привлекая к себе внимания, мы вернулись пешком в клинику. Да, мы нарушили установленный в очаге эпидемии порядок. Но мы действовали так осторожно, что ни один вибрион не просочился из своего интимного очага в любимый город. Одесса с нами может спать спокойно, её мы сберегли.
Среди нас, студентов, был и подобный мне залётный студент-пятикурсник из Архангельска. Алёша был белобрысый очкарик с внимательным взглядом шахматиста. Он оказался среди нас парой дней позже меня. Алёша не говорил, он красиво, тихо и кратко выражал свою точку зрения. Слегка картавил. Спокойный и неторопливый. Ну, в общем, типичный северный славянин — помор.
На одном из дежурств мы оказались с Алёшей вместе. Выполнили все вечерние обязанности. До полуночи оставалась пара часов. Мы разговорились в наступившей тишине.
— Знаешь, Саша, я оказался в Одессе впервые в жизни. Вообще никогда не был на юге. Тут я понял, как люблю свой прохладный, степенный север.
— Лёша, плавать в море можно только у нас, на юге.
— Кстати, море у нас тоже не замерзает и круглый год судоходно.
— Судоходно! Но не мореплавно! Лёша! Купаешься летом где?
Но Лёшу что-то удержало от ответа, и он продолжил:
— Я ведь тоже родом из портового города — как говорят, северные ворота родины.
— Неужели из Мурманска?! Я думал, ты из Архангельска.
— Нет, в Архангельске я только учусь.
— Так и мой отец из Мурманска! Он там и живёт. Только я его не знаю, никогда не видел. Знаю только имя и фамилию. По отцу я тоже помор. В общем, во мне союз двух континентов.
— Саша, а как так случилось, что в таком развитом, богатом городе возникла холера? Всесоюзный курорт! Вижу, банальной кишечной инфекции просто множество! Вся больница переполнена. Это из-за жары? У нас на севере такого нет.
— Безусловно, жара благоприятствует росту инфекции. Но это не главное. Когда есть холодильники повсюду, когда соблюдается санитария-гигиена, когда есть вода и канализация, то кишечную инфекцию можно избежать. С водой в Одессе всегда были и остаются проблемы, тем более с горячей. В одесских дворах с царских времён и всю советскую власть «отхожие удобства» находятся в конце двора, в кругу сараев, царства крыс, в трёх дощатых кабинах и лишь с одной «лампочкой Ильича» у входа — видимо, ещё первым изобретением Эдисона, в две свечи. Неудивительно, что в Одессе повторялась эпидемия чумы. В течение XIX столетия в городе из-за этого возникало восемь эпидемий чумы, последняя в 1910 году. О ней рассказывала моя бабушка. Она подростком помнила о ней. Порто-франко всё-таки. Инфраструктура города — на уровне «органов малого таза». Кран с водой находится обязательно в начале двора. Воду растаскивают вёдрами по квартирам, а помои выносят к тому же крану. В это же самое время запускают космонавтов по пять-шесть в год. Но умываются и даже моются нередко в тазике. Мы живём на втором этаже. Представь трудности моей однорукой мамы. Хватает и других проблем. И это происходит в центре города, через который прокачиваются грузы на миллиарды и миллиарды рублей, которые отчасти составляют бездонный бюджет города.
— Теперь понятно, почему одесситы такие жизнерадостные шутники.
— Город имеет славу курорта, но долго гостить в одесских дворах неудобно. Хотя… А люди откуда приезжают? Разве в стране лучше? Поэтому моются в море и «ходят» в море. Для серьёзных дел инфраструктура пляжей по-прежнему «очёчно-выгребная», как и в одесских дворах на 30–40 квартир. Инфраструктура города построена до Первой мировой войны. Она изношена. Нет средств в бюджете. В газете «Правда» инфраструктуру городов не сравнивают с Россией 1913 года. Сравнивают число выпущенных телевизоров и полёты в космос, а канализацию и водопровод не сравнивают.
Алёша улыбнулся, опустив глаза, а я продолжил отбрасывать кости на счётах:
— Люди стремятся с утра на работу, не только чтобы отработать на родину. На производствах, в учреждениях есть общественные ватерклозеты и возможность не только вымыть руки, но и принять душ. Прогрессирующая скученность населения городов при естественной угрозе массовых инфекционных заболеваний должна сопровождаться, но лучше опережаться развитием водопроводной и канализационной составляющей инфраструктуры. Но у нас же полно врагов, да и друзей многовато. Поэтому у страны средств на оздоровление условий жизни своих граждан не остаётся. На опережение система не работает. Профилактика — только в лозунгах. Лишь после череды вспышек спохватываются, наказывают «безответственных» ответственных как козлов отпущения и что-то начинают прокладывать. От инфекции нас должны защищать два фактора: природный — биологический иммунитет нации и санитария-гигиена. Но почему-то все надежды возложили на иммунитет. Короче, наплевали на инфраструктуру.
— Да, Саша, всё верно, но мы бессильны.
— Лёша, ты что-то начал про Мурманск, а я всё на своё перевёл. Тоже портовый город. А есть разница?
— Если говорить об уровне инфраструктуры, то нет. Впрочем, и грузов переваливают круглый год тоже немерено.
Инстинкт подтолкнул обследовать ареал моего обитания. Оказалось, что нас охраняли два кольца вооружённых автоматами солдат и ментов. Но если быть точнее, кольца были разорваны. Одна сторона, что с тыла, обращённая к морю, была не охраняема. На заднем дворе я обнаружил то, без чего не мог обходиться ни дня. Каменный забор. Днём над ним сияло светло-голубое небо, а ночью — звёздный небосвод. Заглянув через него и усевшись на него верхом, я обозревал гавань морского порта, море необозримой Одесской бухты и слушал красоту эха поскрипывающих портовых кранов, внезапные громкие гудки морских буксиров. На рейде стояли пассажирские лайнеры. Ночью по ним скользили яркими голубыми лучами прожектора пограничников. Но глядеть вниз, под забор, было неприятно и опасно. Многометровая вертикаль начиналась далеко внизу, и было ясно — охрана здесь ни к чему. Я привык и приспособился к неудобствам забора и всматривался в даль моря при каждой возможности, и днём и ночью.
Таких романтиков, как я, чтобы сидеть на заборе и любоваться морским простором из заключения, в коллективе больше не было. Так я полагал, но ошибался.
Сижу как-то раз в темноте ночи на заборе, подпираю коленом подбородок и смотрю во тьму. От тьмы меня отделяет полоса ярких огней морпорта. Краны-гиганты разгружают, нагружают суда-сухогрузы. Из-за огней гавани не видно ни неба, ни моря. С вечерним бризом усиливается шум работы кранов, буксиров и железной дороги. С глубиной ночи тише не становится… И днём и ночью порт выковывает рубль советской родине. А инфекционная больница наскальной гордостью возвысилась над этим клондайком, но выглядит как простая срань желудочно-кишечная.
— Холера им в бок! — вдруг произнёс я в сердцах и вслух.
— Саша, что это ты вслух заговорил? Сам с собой? — услышал я знакомый голос позади.
— Да, всегда приятно поговорить с умным человеком, — отозвался я, оборачиваясь на голос. В темноте на фоне тусклой лампочки на столбе во дворе клиники вырисовывались знакомые очертания. — Алёша? Не рано ли? Ещё не полночь!
— Да хотелось перед сменой вдохнуть вашего морского.
— Очень хорошо! А я собрался тебя утром менять. Значит, не зря собрался. А пока что ты сменишь меня. Давай залезай… Посидим, только не ёрзай в темноте.
— Слушай, Саша. Всё хочу спросить. А почему одесситы так смешно разговаривают? Я спрашивал, но никто не даёт ответа. Пожимают плечами.
— Смешно в смысле интонации?
— Ну, не только. Лексика…
— Почему? Я не задумывался… Почему… — Но тут я задумался и сам себе рассказал: — Как известно, речь одессита построена на парадоксе.
— Так… Это же юмор, — блеснули в темноте роговые очки на носу у Алёши, отражая портовые огни. — Но для чего? Дурашливость? Заморачивание мозгов для смеха?
— Нет, здесь дело серьёзное. Обычно люди не доверяют друг другу, особенно первому встречному. Это язык дипломатии, чтобы избежать острых углов привычной конфронтации, чтобы сделать добрее диалог, снять напряжение в разговоре с незнакомцем или с обозлённым встречным, чтобы расположить к себе, успокоить собеседника. И всего этого достичь с первых же слов диалога.
— Зачем это нужно было одесситам? Можно говорить просто и прямо.
— Эх, Алёша! Ну что с того, что у тебя на носу очки, когда в душе осень?! Это я тебе Бабеля перефразировал. Одесситы тонируют речь, как художник или композитор выбирает тональность в своём языке выражения. Видишь ли, Одесса — город торговый с момента его создания. Эта доктрина так и осталась. Екатерина Великая не крепость построила, как было у турок, а открытый торговый порт. Всё остальное наросло.
— Торговля, язык, речь… Что общего?
— Торговля — это всегда компромисс! А компромиссу нужна особая речь. Чтобы удачно торговать, нельзя выглядеть твёрдым и грозным. Наладить отношения и завоевать доверие. Что для этого использует человек? Жест и слово. Сколько я перечитал, сколько переслышал! В одесской речи нет ни проклятия, ни злости, ни оскорбления, ни ругани. Только ирония. Ну, к примеру, у Бабеля: «Налётчики стали стрелять в воздух, потому что, если не стрелять в воздух, можно убить человека».
— Ну, не из-за торговли же речь одесситов смешная.
— Есть второй фактор влияния. Одесса — это Вавилон. Дети разных народов Европы по призыву государей-императоров волнами переселялись в город, строили его, налаживали торговлю. Языки разные, переучиваться негде. Работая вместе с русскими, переводили свои языки буквально. Например, с немецкого «und ob» — «ещё бы» — перевели буквально: «и ли». И вместо «Конечно!» одесситы произносят с апломбом: «Или!» А фраза «Я имею вам что сказать» происходит от прямого перевода с немецкого или с идиш «Ich habe was zu sagen» или с украинского «Я маю що вам мовыты». Но означает: «Я должен вам кое-что сказать». И интонация только кажется чужому уху смешной. На самом деле она психологически снимает злость и напряжение, но определяет содержание слов. На эту тему даже анекдот есть: «Я знаю, город будет». В этом анекдоте за интонацию Абрама в лагерь закатали. А нацисты в этой интонации узрели коварство и хитрость и укатали шесть миллионов, замордовали. Давай, Алёша, держи пульс под часами, а нос под очками. Завтра в шесть.
— Ладно…
Я поплёлся в темноте на свет тусклого фонаря вдоль облупленных стен холерного двора.
Не повезло Алёше. Всё близилось к концу. Уже никто давно не поступал. Работа была спокойной и рутинной. Алёша умудрился «зачастить в туалет». И его уложили в бокс. Ничего, конечно, не обнаружилось. Просто парень не переварил своим трактом щедрый стол холерного фонда. Нас кормили на убой. Один из нас не выдержал, свалился. Алёшу выписали и уволили одновременно. Его вывезли прямо к самолёту на Москву и далее на Архангельск. Как потом стало известно от старшей сестры, которой он позвонил по междугородке, в Архангельск он летел один во всём салоне самолёта. Передал нам всем привет. Через пару дней последовали за ворота и мы.
Начались массовые выписки больных по всем трём отделениям. Одно даже закрылось. Остальные два укомплектовались персоналом. Стали уходить в отпуска кадровые работники. Студенты работали с удовольствием. Чаще стали собираться на нашем «майдане», бывшем «тюремном дворе». Теперь на нём стало шумно и весело. Однажды выписали нашего всеми обожаемого психохроника Валеру. Совершенно безобидный, весёлый и находчивый, ему всегда было что сказать в ответ так, что все громко ухохатывались. Его уровень этики был как у трёхлетнего ребёнка. За ним должен был прибыть автобус из областной психиатрии. Все собрались во дворе, чтобы его проводить. Вышла на воздух и профессор Ковалёва.
Мы знали, что Валера «из тюрьмы в тюрьму» переезжает. Поэтому к нему относились с сочувствием. Ему надавали пакетиков с конфетами, даже пачки папирос и блок сигарет — набрался большой полиэтиленовый пакет. Валера удерживал его двумя руками. Он стоял в большом круге медиков и отстреливался шутками. Все хохотали. Вдруг кто-то выкрикнул:
— Валера, а куда тебе столько курева?
— Та. А запас …, — чётко и однозначно, полным предложением непечатных слов популярного в те годы слогана произнёс прямодушный Валера и улыбнулся открыто и непосредственно, не спеша окинув взглядом мгновенно умолкнувших поклонников.
Возникла пауза. Немая сцена. Очевидно, впервые и единственный раз при преимущественно женском коллективе прозвучала эта народная «мудрость», очень популярная в мужской очереди в пивнушку. На лицах наших девушек и женщин заморозилась улыбка, но лица стали подгорать и взгляды застыли с открытыми ртами. Никто не хотел выдавать себя, что она не глухая и всё слышала.
Тут сообщили, что у ворот ожидает автобус, и нашего оптимиста сопроводили к приёмному покою на выход. Толпа оставила его фольклор без обсуждения. Конфуз был тут же забыт, потому что даже в мыслях такое произносить неприлично. Впрочем, нам было над чем задуматься, что и нас вскорости вот так же пригласят на выход, хотя и без запасов, потому что с собой из очага выносить ничего нельзя.
Но что за правило, если нет исключения? Смотрите сами: больной от холеры умер второго августа, а город изолировали седьмого. Перед закрытием города об этом широко распространили, и народ сбежал. Вот вам и исключения из правил. А про арбуз и посещение кинотеатра я умолчу. К счастью, всё обошлось. Просто эта холера не так уж настойчиво рвалась нам в бок. Да и мы если и целовали ручки девушкам, то только смоченные хлорамином.
14 сентября был выписан последний пациент. Карантин в городе был снят в полночь на 15 сентября. Холерный госпиталь закрылся. Нас всех, последних постояльцев одного из отделений, распустили по домам. Утром нам выдали зарплату и наши документы. У ворот ни наших друзей ментов, ни солдат внутренних войск уже не было. Болтливая толпа молодёжи вывалилась за распахнутые ворота. Шесть недель мы жили и трудились вместе. Вместе прошли боевое крещение в очаге особо опасной инфекции. Трудились и учились, рисковали, дружили и любили. Прощание было коротким и грустным.
За воротами наше вынужденное братство после слёз и тесных объятий с девушками рассыпалось. Их мягкости и массовости больше в моей жизни не суждено было повториться. Холера мне в бок! Внезапно я оказался совершенно один, на свободе, вне привычного окружения моих товарищей по работе. Не спеша, поковылял я к троллейбусу. В руках был пустой рюкзак. И фотоаппарат.
Среди возвращённых документов у меня оказался выданный горисполкомом сертификат билета на самолёт до Казани, без даты. Это могло значить только то, что моё обращение к власти в первый день карантина не осталось без внимания к моей судьбе. Слов благодарности или какой-то торжественности не было. Но этим недвусмысленным жестом было сказано больше любых слов.
Я не торопился, семестр обычно начинался с первого октября. Мамы, как всегда, дома не было — работала. Я завалился на диван и только теперь осознал свободу. Внутри меня была пустота, ни чувств, ни мыслей после постоянного напряжения в течение более пяти недель.
Вскоре мама подошла, и мы решили отметить мой приезд на каникулы пирожными в её любимом кафе на углу Дерибасовской и Ришельевской, у Оперного. Помните песенку: «Как на Дерибасовской угол Ришельевской»? Вот это то самое место. Мы устроились у огромного окна витрины, за маленьким столиком.
— Санечка, у нас на центральной почте тебя считают героем. Говорят о тебе.
— Ах, мама, не без твоих ли напоминаний?
— Яшка сказал, что ты теперь тоже фронтовик.
— Дядя Яша пошутил. Он был ранен! А я даже не обосрался.
— Саня, тише!
— Та, я молчу! Просто после холеры слово «обосраться» не оскорбляет, не унижает. Это — пасть жертвой в неравном бою против полчищ вибрионов. А кем мы там, в очаге, занимались? Только павшими жертвой засранцами. Рук они не мыли! Мама!
— Перестань шутить, Саня. Скажи, сколько прошло через вас больных холерой? Или это от мамы секрет?
— Мам, от телеграфного агентства секретов нет. Точно пока не знаю. От докторов наших слышал — 126. Впрочем, сосчитают — скажут. Точнее всех скажут в ЦК КПСС. Сверху виднее. Но, судя по количеству коек в трёх отделениях и движению больных, должно быть не больше.
— А сколько умерло?
— Мы с ребятами посчитали. Получилось человек 7–8 по трём отделениям. Не ручаюсь, могу ошибиться, потому что одного могут не посчитать как умершего от холеры. Умирали от осложнений. Только первый умер от холеры непосредственно. С осложнениями не легче справиться. В принципе, как ни крути, а все умерли из-за холеры. Мама, наших докторов удивляла разбросанность по всему городу заболевших холерой, между которыми никакой связи, никакого контакта быть не могло. Не могло быть и общего источника заражения, как обычно в эпидемии желудочно-кишечных инфекций происходит. Но их объединяет вот что: после закрытия моря стало быстро сокращаться поступление новых больных. Не зря, значит, море наглухо закрыли для купания. Вибрион в море может месяцами проживать и с течением мигрировать по прибрежным городам и сёлам. Но и старики поступали, они не купались в море. Из закрытой психиатрии поступил один психохроник. Он тоже не купался. Значит, были носители, перенёсшие вибрион, не заболев, но своей небрежностью заражали продукты питания, особенно молочные. Этим, само собой, занимались эпидемиологи санэпидстанции. Но мы этого не знаем.
— А как в море вибрион оказался?
— Первое: в бухте корабли из разных стран сливают нечистоты. Второе: водные течения вдоль берегов. Вибрион может несколько месяцев в морской воде существовать. Так можно всё побережье заразить. Третье: канализация городов сбрасывается в море. Небольшая её часть направлена на очистные сооружения. Как ты думаешь, поля орошения вокруг Одессы чем орошаются, мама?
— Понятно чем! От того первый больной оттуда. Саня, а почему есть в море вибрионы, но больных немного?
— Потому немного, что не все же купальщики воду случайно проглатывают. Кроме того, не все же, далеко не все заболевают. Даже чумой не все заболевают. А холерный штамм Эль-Тор не так силён, даёт слабую заболеваемость. Зато очень много носителей. Для того и устроена обсервация, чтобы носителей выявить и пролечить. Обсервант по анализам может оказаться не носителем, хотя уже успел кого-то заразить — во всяком случае, очистился в канализацию.
— Так что же делать? Вообще не открывать море?
— Мама, надо не врагами нас запугивать и вооружаться, а инфраструктуру городов и сёл выстраивать, канализацию полностью от моря отвести и на очистные направить, а оттуда — на поля орошения. И на судах своих, и через ООН добиваться, чтобы на всех судах в мире были устроены автономные очистные сооружения.
— Ну ты и замахнулся!
— Мама, это не я. Это всё уже есть в законах. Осталось только реализовать.
— Санечка, тебе заплатили?
— Да, две сотни. На мне всё старое, износилось. Надо бы к зиме одеться. Кормили нормально. Питание бесплатное.
— Саня, ты билет обратно когда закажешь?
— Да! Город оплатил мне возвращение в Казань!
— Молодцы! А арбуз тебе ваши милиционеры передали? От они весёлые!
— Мамочка! Ты таскала его одной рукой! Там, наверное, семь кило было! Мы после ужина его распатронили у костра. Все смеялись, мол, какая героическая у меня мама. Тут муха не пролетит, а твоя мама арбуз в семь кило перебросила. Менты тоже смеялись. Хорошие ребята оказались. Да! Работали вместе с одним студентом, так он из Мурманска!
— Саня, ты сколько собираешься пробыть в Одессе? — Мама мгновенно ушла от темы. — А помнишь, как я тебя учила плавать? Но в первый раз — ты этого не можешь помнить — я прижала тебя рукой к животу и внесла в воду. Ты лежал у меня на руке и шлёпал ручками и ножками по воде. Ты не боялся. А начал ходить — побежал сам в воду. Ты был бесстрашный.
— Та, мама, я и сейчас такой же дурной. Но я помню, как ты меня учила и на одной руке держала. Хорошо помню.
— А однажды…
Так мы болтали о том о сём, повспоминали моё детство и пешочком побрели в сторону Малой Арнаутской.
Утром погода была безоблачная. Я пошёл к морю. Пляжи были пустынны. Море было синим и гладким, дул утренний бриз. Впрочем, и не сезон. Так я отдыхал неделю, бродил по Одессе, посещал своих кузин, они уже учились. Тут я вспомнил, что пора улетать в Казань. Вспомнил и об отчёте за пропущенный колхоз — традиционная в Союзе эксплуатация студенческого интеллекта на сборе урожая картошки в бездонные закрома родины. Обычно это происходило в сентябре, что отодвигало начало занятий во всех учебных заведениях на месяц. А ещё хвастались лучшим в мире образованием. Месяц учёбы ежегодно отбирали!
Обнаружил, что мне не выдали справки о работе. Съездил в администрацию больницы, получил: одну для трудовой книжки и ещё две — для института и для агентства Аэрофлота. Но опять же поленился вчитаться в содержание. Главное, как известно, справка! На другой день утром я пошёл в центральные авиакассы, чтобы реализовать билет. Никакого ажиотажа с билетами на вылет из Одессы в третьей декаде сентября уже не было. Всё уже выветрилось потоком обсерваторских, которых было более трёхсот тысяч!
Но без справки поликлиники о разрешении покинуть Одессу мой билет оказался недействительным потому, что я вышел из очага снова в город и мои анализы в изоляции потеряли цену.
На следующий день отправился за справкой в поликлинику у парка Шевченко. Это был комплекс третьей городской клинической больницы. При ней, в травматологической клинике профессора Герцена, я работал санитаром перед институтом. В поликлинике я сообщил, что все анализы уже сдал в холерном госпитале на Пастера, и показал справку. А зря. Во-первых, прибежали медики — пораспрашивать, «как там было». Пришлось рассказать. Рассказывал, видимо, долго, и коллектив обрастал. Наконец пришёл и заведующий поликлиникой. Когда он узнал, что я вышел в город из очага холеры, то моё обследование сразу стало более сложным и ответственным. Вспомнился плакат «Не болтай, враг подслушивает». Пришлось вновь сдавать все анализы в течение недели вместо одного. Небо затянулось, и пошли дожди.
За больницей, у самого обрыва над морем, располагалась штраф-площадка для автомашин нарушителей и после аварий. Из любопытства и от безделья заглянул. Среди нескольких прочих машин я вдруг обнаружил ту «скорую», всю искорёженную и глубоко вдавленную справа. Ещё в холерном госпитале от наших охранников-ментов я узнал, что живыми остались оба водителя. Но все пассажиры «скорой», все четверо, включая больного подростка, погибли на месте.
Прошла ещё неделя. Со справкой о праве покинуть город я смог взять билет на самолёт. Лишь в первых числах октября добрался до Казани.
Вот так пришлось мне полвека назад поработать в очаге особо опасной инфекции, кишащем вибрионами штамма Эль-Тор.