Первый-второй

Ю.Иванов
 
Первый-второй
(повесть о войне)
 
 
 
Черный цвет от правды и лжи,
Черный цвет, как пропасть во ржи,
Черный цвет – заштопанный рот,
Черный цвет на небе и под.
 
 
 
1.Свет
 
Грузная, неповоротливая «Матильда», раскачиваясь на торсионах, медленно выползала на открытое снежное поле в пологой лощине. Под рев двигателя гусеницы машины тяжело разгребали полуметровый слой сверкающего морозного снега, то и дело, проваливаясь в невидимые неглубокие воронки.
Пробуксовывая, они выворачивали из-под чистого белого савана ржавые пласты смерзшихся человеческих останков. Кости, черепа, ошметки тел, тряпки, ботинки, подсумки и винтовки – все это, смешиваясь с черными выхлопами мотора, взлетало двумя фонтанами вверх и, рассыпаясь позади танка, застилало девственное пространство замысловатыми грязными кучками.
Чуть впереди «британской дуры», во главе клина, возвышаясь на ровном поле как черная римская башня, полз гробообразный монстр «Климент Ворошилов-второй». По сторонам, сдерживая себя от жажды скорости, двигалась шестерка Т-34, разбавленная пятью старенькими Т-26, а по краю чахлой рощицы, также принуждая себя к медлительности, шел легкий белый «бетэ».
За редким танковым строем, по пробитым в снегу колеям, тощими колоннами по-одному, молча, тащилась пехота. Проходя по пологому склону, солдаты вязли в снегу, запинались за страшные, сокрытые в нем, препятствия, падали, поднимались, снова падали и вновь поднимались…
И все это медленное, вязкое движение серо-зеленых жуков-носорогов и маленьких муравьев в длинных шинелях было каким-то смешным, ненастоящим и жалким…
Глядя на мучительно шевелящиеся объекты со стороны, становилось отчетливо ясно – им никогда никуда не дойти, потому что это движение – есть его простая имитация… Потому что они сами не верят в то, что можно дойти до цели, да и не хотят никуда доходить.
Кто их послал сюда? Зачем? Ведь, и слепому было видно — все они обречены. Обречены утонуть в этом глубоком декабрьском снегу под перекрестным огнем и застыть навеки на ветру и жестоком холоде, превратившись в мороженные мертвые куколки, разбросанные возле угловатых и покрытых слоем инея железных гробиков на гусеничном ходу.
Долина смерти. Сколько же этих долин, коридоров и оврагов, то и дело появляется на русской земле! Сколько еще появится.
На этих долинах под шквальным огнем пулеметов, под градом осколков, в разрывах мин и снарядов напрасно погибает атакующая пехота и горят факелами беззащитные танки. «Урря!!! За Родину, за Сталина!!! Во что бы то ни стало!».
И на слой погибших вчера солдат, ложится еще один. Через день или неделю — снова слой, потом другой… Никем не убранные люди лежат на насквозь простреливаемом поле под жарким летним солнцем — с пулями в головах и осколками в сердцах, с оторванными ногами и руками…
И снова в бой! На вражеские минные поля, на проволоку, доты, пулеметные гнезда и артиллерийские позиции – как всегда, по-русски, в лоб, безжалостно и беспощадно, прежде всего, к самим себе.
«Ничего! Воюем, как умеем. Россия большая – бабы еще нарожают».
И вот уже нельзя бежать по полю, потому что это же невозможно — бежать по кишащим опарышами метровым пластам из мертвых людей. По ним получается только брести или ползти, задыхаясь от смрада, пробивая лопатами ходы в зловонной жиже и строя брустверы из свежих, еще не разложившихся, трупов…
Это зрелище кажется человеку абсолютно невозможным, но через пару-тройку дней в этом кошмаре его глаз привыкает к окружающей жути. Мозг смиряется с чудовищной несправедливостью. Страха так много, что он перегорает от перенапряжения. И то, что нормой быть не может, ею становится.
Каждый, идущий в атаку, солдат, надеется выжить. Здесь, в долине смерти, ему надеяться уже не на что.
Такая вот война. Обыкновенная, с вечной неистребимой вонью, с непролазной грязью окопов, с кровью, гноем, желтыми мозгами, с выжженными глазами и длинными петлями кишок в зловонной жиже… И еще вши, голод, холод и не проходящая усталость… И жестокая боль. И ее привычное ожидание.
Страшное существо человек. В нем совмещается ненависть к смерти и постоянное желание причинить ее кому-то другому. Неразрешимые противоречия человеческой психики. Мучаемся от них, не спим ночей, ломаем руки, кусаем ногти, нервно курим, не понимая сами себя. Философствуем, теоретизируем, строим гипотезы… Даже молимся в церквах, пытаясь найти ответы.
А потом, как всегда, находим врага. Из плохих. Не таких, как мы. Именно он, недостойное, по нашему мнению, существо, мешает нам жить и его надо убить, чтобы расчистить место для таких, как мы, – таких хороших и мирных созидателей, сеющих разумное, доброе, вечное. Ведь, только мы знаем как надо правильно жить!!!
Наши идеи о религии, о демократии, о расовой или национальной избранности или о всеобщем равенстве и братстве не хотят мирно сосуществовать. Чужие идеи раздражают нас. Мы не желаем даже спорить о том, что лучше. Нам гораздо проще убить, того, кто с нами не согласен.
Мы развязываем одну войну, побеждаем, входим во вкус и развязываем следующую. Мы хотим еще, потому что вокруг еще очень много плохих, недостойных людей, их миллионы и даже миллиарды. Зачем им жить? Зачем?
«Нет, война нужна!», — говорим мы себе, победоносно шествуя по Парижу или Бресту. Как же? Что же нам сносить нанесенные врагом обиды? Да они сами нарываются! На каждый «дранг нах остен» у противоположной стороны найдется «бить врага на его территории». И мы маршируем – красиво, парадно, в отглаженной форме, с блистающим оружием, в окружении свежевыкрашенных танков и накормленных лошадей.
Айн-цвай! Раз-два! Ать-два! Как не любить эту красивую войну?
А ту? С вонью, кровью и гноем? С поносом и опарышевой жижей текущей со склонов так и незанятых высот? С сожранными лошадями? С расколотыми в пух и прах танками? Эту-то как любить? Ведь, начиналось все так хорошо и парадно. Ну почему оно все пришло именно к этому? Мы же хотели как-то не так.
«А как вы хотели, господа — товарищи? По другому еще не было ни разу. Газетами «Правда» и «Фелькишербеобахтер» с патриотической пропагандой от фюреров и вождей хорошо лишь подтирать солдатские задницы в отхожем окопе на передовой.
Ты виноват человек. Ты не хочешь знать того, что тебе не по нраву. Ты не желаешь отступать от своих убеждений, ты не хочешь мириться с чужим мнением… Ты жаждешь славы и власти, и их тебе никогда не хватает…»
Прав, Господь — самым страшным грехом является человеческая гордыня! Ибо от нее растут все остальные грехи.
Это на ней стоят и подлость и корыстолюбие всяческой облеченной властью швали. Это она заставляет эту шваль шагать по чужим головам ради очередного галуна на парадном мундире. Это она разрешает им не знать, не помнить, не видеть и не кричать ночами от миллионов «кровавых мальчиков» марширующих мимо них в аксельбантах из собственных кишок. Им плевать на потери, им плевать на собственный народ, да это давно для них и не народ, это просто «гребаный» личный состав, вверенных им воинских частей с какими-то малопонятными номерами и прилагательными типа «ударная», «гренадерская» или «штурмовая». Какой же это народ? Зачем за него бояться?
Для этих «удостоенных», страх перед немилостью вождей гораздо важней. Количеством павших всегда можно прикрыть собственную гнилую чиновничью трусость и облечь в пафос нищету бюрократического духа и воинствующую некомпетентность.
И снова и снова солдаты по их, продиктованным подковерными играми и шкурными интересами, приказам поднимаются в рост и пытаются бежать по прошитому пулями и осколками пространству, понимая только, что должны, и уже ни на что не надеясь. Волна за волной, и так без конца, создавая новые долины смерти или расширяя старые.
 
Белая «Бетка», держа общий строй наступления, скромно ползла по краю вытянутого языка редкой лесополосы. Танк то и дело ворочал башней из стороны в сторону, озираясь на сверкающем снежном поле, словно пытался вычислить место, откуда к нему прилетит смерть. Смерть на открытой местности к неестественно медленно тянущейся легкобронированной машине чаще всего прилетала без особых мудрствований — прямо в лоб. Двадцать два миллиметра брони от выстрела противотанковой пушки никого не защитят.
Спасение «БТ-7» на поле боя могло быть только в скорости и маневре, а их не было — категорический приказ, только что вступившего в должность врио командира танкового батальона, батальонного комиссара Рассохи — «не нарушать строя» сводил на нет все преимущества скоростной машины. Оставалась одна надежда – более крупные собратья сумеют отвлечь огонь на себя и «бетушке» удастся прорваться в окопы и погасить хотя бы часть орудий и пулеметов огнем с фланга.
Рассоха был трус, и это знали все. Впрочем, чего еще ждать от комиссара? «Тридцатьчетверка» комбата Таирова неделю назад, еще в начале декабря, сгорела на марше от прямого попадания авиабомбы. Командир был внутри. Судьба. Справедливым был майор мужиком и удачливым. С самого начала войны – ни одной царапины. А тут раз и все. И собирать было нечего – экипаж по стенкам размазало. Удача танкиста эфирна – обязательно испарится, если слишком долго на нее надеяться.
Теперь вот взялся командовать комиссар – начштаба был ранен и офицеров почти не осталось. Какой из Рассохи танкист? Атаковать в лоб — это не листки боевые под тремя накатами блиндажа выпускать, да о Родине со Сталиным пустые речи толкать. Думал, наверное, быстро пришлют замену. А тут нежданно приказ нового комдива: «…продолжая стратегический план операции «Марс», немедленно взять деревню Сычи, что прикрывает западный фас Ржевского выступа». И, как всегда, – во что бы то ни стало.
Да эти Сычи никто не мог взять ни весной, ни летом, ни осенью, бессмысленно положив в ложбине между двумя высотками целую дивизию. А два батальона новобранцев и тринадцать потрепанных танков, по замыслу командарма, ясным морозным утречком, под русское разухабистое «Ура!», вдохновленные заботой партии и правительства, легко и непринужденно сомнут укрепрайон противника и, развивая успешное наступление, замкнут кольцо вокруг девятой армии генерала Моделя, что уже больше года сидела, как кость в горле, в сотне километров от Москвы и беспокоила самого вождя народов…
Рассоха вернулся из бригады весь красный, как кумач — видимо дрючили его там безбожно, а может просто разволновался от нежданно оказанного Иосифом Виссарионовичем доверия. От испуга орал на командиров матом, обещал расстрелять всех трусов самолично, ну и так далее… Командиры молча переминались с ноги на ногу и покорно слушали эту красномордую студень. А что делать?
Батальону выделили полудохлый «КВ-2» из резерва. Вот на него-то Рассоха и надеялся. Идиот. Все знали – это гроб на гусеницах — медлительный, совершенно неманевренный и, вдобавок еще, с необученным экипажем, и, значит, абсолютно бессмысленный в атаке. Но Рассоха распорядился выставить этого «урода» с загубленным движком в качестве главной ударной силы, лишив, тем самым, остальных возможности маневра. Теперь его «тридцатьчетверка», прячась за нещадно дымящим КВ, ползла по полю позади основного строя.
Башнер Колька Ипатов вглядывался в смотровую щель и видел, как медленно приближается, обрамленный колючей проволокой, вражеский край обороны. На белых брустверах уже просматривались бурые комья земли, какие-то ящики, ветки и мешки. Половину дистанции танки уже прошли. До позиций им оставалось еще метров четыреста по ровному полю. Ему показалось, что он даже заметил белые вражеские каски. Они, то подпрыгивали вверх, то прятались. Было понятно, что враг, молча, и, как всегда, деловито готовился к отпору. Немцы уже привыкли к бесконечным и бесполезным атакам на свои позиции.
—Ну как, Серега?
—Ничего не вижу, солнце еще сбоку. Ни хера не видно… Бинокль бы. Посмотри сам, ты помоложе, может, увидишь чего. Только далеко не высовывайся. Я подержу тебя, давай!
Колька вылез из люка и вгляделся в неровную линию немецких траншей.
Да-а-а… Немцы – мастера строить оборону. Всегда откопают эскарпы, изогнут окопы так, что с флангов не обогнуть, пулеметы свои четко с секторами обстрела согласуют. Как не изворачивайся, а свой беззащитный борт танк всегда под чей-нибудь сектор обстрела да подставит. Почему наши-то все свои линии через жопу строят? Наука-то ведь одна? Эх, ма… Наука одна, да люди разные.
Он заметил какое-то странное движение в кустах прямо перед собой, на краю лесополосы. Это точно не была пехота. Или пулемет или пушка. Если пушка, то не очень большая. Ее подкатили сюда на руках, как только заметили танки.
«Будут бить по бортам «тридцатьчетверок». А по нам, если мы зевнем – то прямо в лоб».
—Товарищ сержант, пушка слева, — Колька с грохотом провалился в боевое отделение, — Там мысочек в кустах какой-то кривой, неправильный. Маскировка, ей богу. Посмотри!
Командир танка Серега Годовиков всмотрелся в щель.
—Точно, Колька! Молодец! Пушчонка-то маленькая. Тридцать семь миллиметров, как пить дать. Но нам хватит, если что… Сейчас первыми жахнем. Осколочно-фугасный!
—Василий прижмись в кустам! Да, да! Давай, прямо в куст заезжай тихонечко. Еще чуть-чуть, еще… Не вижу пока их. Есть! Стой! – закричал он вниз. Механик резко остановил машину.
—Гото-о-ов! — выкрикнул Колька, хотя и так все было понятно. Сорокапятимиллиметровый снаряд шершаво въехал в приемник и затвор звонко щелкнул.
Башня танка шевельнулась, и орудие медленно поехало вниз, потом чуть вверх и, наконец, остановилось.
—Ну что, братцы, воюем? – командир прильнул к прицелу, – вот она, зараза. Сейчас мы вас, сподобим на тот свет.
—Выстрел! – отшатнулся Годовиков от прицела и нажал на спуск. Танк дернулся, и накатник мгновенно отъехал назад. Командир снова приник к окуляру.
—Есть! Коля, еще один для верности!
—Готов!
—Выстрел!
—Да, теперь срал я на вашу диспозицию, товарищ комиссар! Ну, суки, держитесь! Вася, полный ход, до предела! По краю!
«Бетка» оглушительно взревела всем своим мощным, не по весу, дизелем, рванула с места и стала стремительно набирать ход, разбрасывая во все стороны белые фонтаны снега, и пространство вокруг ревущей машины заполнилось чистой морозной пылью. Через четверть минуты танк уже ударил по остову, разгромленной выстрелом немецкой пушки и влетел во вражеские окопы. Он вырвался на поле за ними и, развернув башню, пошел вдоль позиций, стреляя из всего, что было возможно во все, что попадалось на пути.
—Вася, короткая!
—Выстрел!
В двигающемся по полной скорости танке из-за стука гусениц и рева пятисотсильного двигателя уже ничего не было слышно. Людей кидало из стороны в сторону. Тем не менее, каждый знал, что надо делать.
Колька без приказа, после каждого выстрела быстро заряжал орудие, в перерывах успевая нажимать на гашетку курсового пулемета. Серега стрелял во все, что удавалось заметить, а Василий напрягал машину до предела, ломая аккуратные фашины и разрушая стенки окопов, врезаясь в какие-то ящики, охапки дров, наезжая на блиндажи и огневые точки.
Атака удалась. Левый фланг обороны сломался. Годовиков бил по целям прицельно, с близкого расстояния. Пулеметные гнезда гасли одно за другим. Особенно удачным был выстрел в расположение батареи противотанковых пушек. Всю обслугу разметало по сугробам. Немцы вынуждены были разворачивать часть пушек и ПТР назад. Танков у них не было, заткнуть дыру сразу не получилось.
Все произошло очень быстро. Недаром аббревиатура «БТ» означает «Быстроходный танк». Немцы явно это забыли. Им не хватило буквально нескольких секунд. Они слишком долго готовились к встрече, в надежде подпустить «унтерменшей» поближе и расстрелять всех аккуратно, наверняка. Гордыня подвела. Теперь им в тыл прорвалась бешеная русская машина, которая огнем и гусеницами ломала всю их, так удачно спланированную, оборонительную акцию.
—Ее, конечно же, удастся прихлопнуть, — еще надменно думали офицеры вермахта, глядя в бинокли на фланг, — но она заставляет нервничать и отвлекаться наших бравых артиллеристов и гренадеров от главного театра действий.
«Бетка» тем временем продолжала свое черное дело. Было подбито еще одно орудие. Танк очень быстро перемещался по линии окопов, расстреливая пехоту с тыла.
—Разворачивайте орудия! – надменные офицеры, наконец-то, приняли решение.
Именно этого решения Серега Годовиков и добивался. Если бы комбат Таиров был жив!
Через три с половиной минуты боя ребятам в танке стало отчетливо ясно — долго так продолжаться не могло. Еще совсем немного и их, наверняка, подожгут. Если основная атака будет такой же медлительной, как раньше, «БТ» будет уничтожен, и смысла в его удачном тактическом прорыве не будет никакого.
Справа ударили из противотанкового ружья. Снаряд прошел мимо, чуть задев крышу.
—Я люки открою, а то заклинит!
—Нельзя, гранат накидают. Пехота кругом. Не углядим.
—Сгорим, ведь!
—Ефрейтор, бля! Давай, не разговаривай, снаряд суй быстрее. Танк не покидать. Откуда бьют, заметил?
—Да, не видно из-за дыма ни хрена. Справа вроде.
—Вася, в дым давай, в дым! Двигайся! Сейчас они еще раз жахнут.
И точно. Уже орудийным снарядом снова вдарило по броне, и снова попадание было скользящим. На этот раз танк основательно тряхнуло. Было слышно как позади что-то сорвало, и сразу же, и без того очень шумный, рев дизеля В-2 стал вообще нестерпимым.
—Глушители сорвало,– подал голос механик. В голосе ощущался тихий стон.
—Не ссы! Слава богу, баки, вроде, не пробил. Ничего, Василиса, давай жми теперь назад вдоль дымовухи. Наши, вроде, в атаку поперли по-настоящему. Сейчас начнется. Если не отвалим отсюда — от своих болвана, как пить дать, схлопочем.
Отстреливаясь, танк стал быстро пятиться и уходить вглубь вражеской территории под защиту спасительного дыма. Там позади, была видна полуразрушенная деревня Сычи. Черные пятна стоящих в отдалении от селения погребов и бань были уже совсем близко. Еще немного и танку удастся за ними скрыться. И тогда у всех у них появится шанс прожить еще немного.
Колька ничего не понял, когда привычный шум мотора перекрыл чудовищный звон «звач-ч-ч!!!» и мощным тупым ударом его швырнуло лицом прямо на накатник орудия. Сразу же онемела левая рука, и остро пронзило болью в выбитой челюсти. Он успел заметить, что в башне почему-то сразу стало гораздо светлее, и потерял сознание. Непослушные ватные ноги заскользили по полу, и тело повалилось вниз на груду стреляных гильз.
Когда он вернулся в жизнь, ему показалось, что прошла всего пара секунд.
—Попадание. «Бетке» конец! Только куда вдарило? Мы горим? – голова гудела и руки были чужими. Выкарабкиваясь из-под вороха латунных пустышек, оглушенный Колька инстинктивно смотрел только вверх, на спасительные люки, не обращая внимания ни на что вокруг, — Только бы справиться, только бы открыть…
«Наверх, наверх! Звач-ч-ч, звач-ч!!!» стучало обухом в затылок звенящей, как колокол, контуженой головы. Ни о чем другом думать он не мог. Ипатов схватился за ручку люка и подтянулся вверх. Ватник за что-то зацепился. Пытаясь сорвать себя с крючка, заряжающий опустил голову вниз и только тут понял, что в правом боку башни отсутствует огромный кусок брони.
Так, вот откуда свет! В рваную, с вогнутыми внутрь острыми неровными краями, дырищу сантиметров до сорока в диаметре, был виден нестерпимо белый, с блестками солнца, снег, с ползущими по нему фиолетовыми языками дыма. Фактически, голова машины потеряла целый фрагмент.
—Как же так-то? Ни хрена себе! — он медленно повернул звенящую голову на противоположный борт и увидел, что его друг Серега Годовиков прибит к другому боку башни каким-то неестественно толстым гвоздем. Помятое донышко бронебойной болванки торчало прямо посредине его груди. Голова и руки сержанта безнадежно свесились вниз. Кровь обильно струилась по штанам и сапогам, образуя внизу пузыристую лужу.
Ошеломленный Колька выпустил ручку люка и съехал обратно, заглянув Сереге в лицо. Глаза Годовикова были с недоумением открыты, а из уголка рта тянулась тонкая струйка крови.
—Вася! Командира убило! – хотел закричать он, но не смог. Получилось только мычание – нестерпимая боль сковала выбитую челюсть. Он схватился за нее рукой и с силой рванул вниз. От шока в голове взорвалось что-то красно-бело-желтое и он заорал, что есть мочи. Не потеряв, однако, сознания, ефрейтор, постучал зубами и, трогая ожившие десны языком, заглянул вниз на место механика. Там никого не было, а люк был открыт.
Онемевшая левая рука потихоньку отходила и наливалась тупой, но терпимой болью. В голове продолжал стоять чудовищный звон. Разорвав ватник на груди командира, Колька зачем-то стал дергать мертвое тело на себя. Оно медленно подалось и завалилось на него всей своей тяжестью. Когда оно упало на башнера, сильный поток крови из огромной раны ударил прямо ему в лицо, заставив закашляться.
—Ох, Серега, Серега… Прости. Не вытащить мне тебя.
Убившая Серегу болванка наполовину воткнулась борт и, видимо, торчала своим острием наружу. Бортовуюбоеукладку Колька давно уже израсходовал – это и спасло боекомплект от детонации. Он зачем-то попробовал покачать торчащий снаряд – тщетно. Искореженный стержень приварился к железу намертво.
—А ведь это наша — сорок пять миллиметров, у немцев таких нет. Пора убираться отсюда! – наконец-то пришла в трезвеющую голову здравая мысль. Он схватил автомат, открыл командирский люк, выбрался наружу и живо скатился по броне на снег.
Совершенно целый с одной стороны танк стоял рядом с баней, скрытый от боя тощей полосой дыма. Спасибо Сереге, экипаж вчера не поленился с покраской машины. Набелили все, что могли. Теперь, слившись с дымным зимним пейзажем, «бетка» просто потерялась на поле боя в суматохе. Поэтому ее и не добили.
Там за дымом рвались снаряды и были слышны выстрелы. Он забежал за угол бани и столкнулся с механиком. Тот, скорчившись в снегу, наблюдал за вспышками отдаленного боя и курил «козью ножку» толщиной с большой палец руки. Увидев башнера, Василий закашлялся.
—Кхе-кхе… Колюха? Так, ты живой что ли? Раненый? Кхе!
—Живой. Командира убило. Ты давно здесь?
—Да с полчаса уже.
—Что ж ты, гад, проверить за полчаса не мог, жив я или нет?
Вася покраснел, насупился и забормотал, что-то из разряда «я не знал, гляжу — вы убитые оба, думал, танк вот-вот взорвется, чо я один» и прочее.
—Крестьянин ты хренов. Только о своей шкуре вся и забота. Лежал тут, да радовался удаче, да? Руки-ноги на месте. Счастливчик я, мол, как же… Вещмешок, вон, не забыл. Думал, наверное, – отлежусь тут в сугробе… Авось, сдохли товарищи-то мои боевые, а? А там чья возьмет, туда и поползу, так что ли? С-сука ты, Василиса!
—Да, чо ты, Коль…
—Да, пшел ты!
—Ну, Коля, ну чо ты?
—Чо, чо… Через плечо! Дай курнуть!
Колька привалился к стене бани и вдохнул в себя дымок Васькиной самокрутки. Когда он медленно, с чувством, сжав губы, выдохнул его, в голове неожиданно окончательно все прояснилось. Страх и отчаяние прошли. Все стало ясно. Судьба зачем-то оставила его в живых. Хочешь — не хочешь, а доделать, то, что они так хорошо начали, надо.
Вот бы еще звон в голове прошел.
—Ладно, мужик, забыли. Как там?
—Да, вроде, одолевают фрица. Пехота уже за избы зацепилась. «Уря» уже два раза кричали. Помогли мы им, как думаешь?
—Кому им, Васенька? Что ты все, как единоличник недобитый, себя от батальона отделяешь? Они — это мы и есть!!! Они наши, понимаешь ты, чурка березовая! А немцы — враги, блядь! Тебе что, все по хрен, что ли? Только о сраке своей и думаешь! – Колька вдруг разозлился на меха не на шутку. Он вспомнил прибитое к борту танка Серегино тело, и его долго сдерживаемая злость к этим мутным пахарям с низкими лбами и мозолистыми крестьянскими лапами вдруг прорвалась.
Тупая крестьянская психология раздражала его – только что окончившего десятилетку городского пацана-комсомольца. Сам он добровольцем ушел на фронт в семнадцать с половиной лет, чтобы защищать свою страну от фашистов. И только так!
А тут… Каратаевщина какая-то. «Йе-ех, касатик! Бог дал, бог взял…».
—Ненавижу!
В отличие от него, эти люди попали на передовую не для того, чтобы защищать Родину. Нет. Никуда они не шли, и никакая Родина, никакой социализм их не интересовали. Их просто пригнали сюда, как животных, поставили над ними пастухов с кубарями, сунули в эти черные кулачищи по винтовке и велели бежать по полю с криками «Уря!!!», пугая их несуществующими пулеметами заградотрядов НКВД.
Ему иногда было страшно с ними. Он смотрел на «крестьян», и ему казалось, что если бы это стадо догадались поставить в строй немцы и не побоялись бы дать каждому по винтовке – оно бы покорно побрело в другом направлении с тем же самым «Уря!».
Он никак не мог научиться считать их до конца своими.
—Машина-то жива, Васек. И снаряды есть и пушка цела. Поехали, а? А то штрафная. Тут удалось выжить, а от особистов убежать не получится, – он специально пугал механика, зная его патологический страх перед чекистами, – Уйдем в тыл – приказ двести двадцать семь пришьют. Или Рассоха самолично нас тобой перед строем пристрелит. И прав будет, падла, вот что обидно.
—Да я чо? Я ничо… Конечно, Коль, поехали, – Васька был из тех самых «крестьян». Как он попал в веселую и рисковую танковую орду — не понятно.
Взрослый мужик, хорошо за тридцать. Все звали его куркулем, а то и кулацкой мордой. И еще Василисой за какое-то «бабье» румяное лицо. Он не любил людей, сторонился их, предпочитая, как говорится, жрать под одеялом. Ненадежный товарищ. Ничуть не лучше «быдла». С такими в разведку не ходят. И был в нем какой-то страх перед теми, кто громко и правильно говорил. Из раскулаченных он был, что ли? Хотя машину знал весьма отменно, и за это ему многое прощали.
—Рука вот тут болит сильно. Сломал что ли? Ты посмотри, ватник не пробит?
—Да, вроде нормально все. А ты чего весь в крови-то?
—Это не моя – Серегина…
—Ты это, Коль… Не скажешь никому?
—Да, иди ты, землепашец херов! Не трясись…
—Я это… Тебе сказать… Молодой ты еще. Злой. Это вам юннатам погибнуть, как пару пальцев обоссать, а мне жить надо. Придумали вы, большевики, себе все — Родина, Отечество, священная война… У меня вон женка, да двое деток маленьких под Сызранью. И, если бы не на фронт, она бы мне еще двоих родила. Не понять тебе… Эх-х-х…
Он повернулся, подхватил вещмешок, махнул неопределенно рукой и полез в танк.
Пока Василиса возился с движком, Колька выбросил штук тридцать пустых гильз прямо через дыру и зарядил пушку. Размещенные внизу фугасы он подтащил поближе. На освободившееся место засунул Серегино тело. Звон в ушах стал уже привычным. Черт с ним! Он послушал себя – страха не было. Ну, и слава богу!
—Заводи, давай! Чего тянешь? Вперед!
Ожившая «Бетка» оглушительно взревела, провернулась на гусеницах по ледяной земле и ходко двинулась в сторону разрывов. Бой был в самом разгаре. Немцы отдавать свои позиции представителям низшей расы не спешили.
К вечеру Сычи были взяты. Немцы отошли на вторую линию обороны. Полностью сгорело девять машин и полегло четыреста сорок три пехотинца. Ефрейтора Ипатова батальонный комиссар Рассоха за нарушение приказа обещал прилюдно расстрелять, но не успел, поскольку был срочно отозван в политуправление бригады на повышение. Остатки танкового батальона ночью вывели в тыл для переформирования. А контуженого Кольку отправили в медсанбат – у него оказалась сломана левая рука и порвана барабанная перепонка.
Через день деревню Сычи немцы отбили назад. Трупы с поля боя вывезти так и не успели. Они превратились в мороженные мертвые куколки, разбросанные возле угловатых и покрытых слоем инея железных гробиков на гусеничном ходу.
Долину смерти накрыло еще одним траурным слоем.
 
В целом, операция «Марс» удачно прошла в рамках зимней стратегической кампании 1942-1943 годов, хоть и завершилась полным провалом. Командармы привычно пожали плечами и развели руками: «Воюем, как умеем». Генерал армии Жуков объяснил вождю ее плачевные итоги объективными причинами. Ему, как всегда, не хватило солдат.
У российских баб, на которых он так надеялся, рожать уже не получалось. Было не от кого.
 
 
2.Март
 
Теплый мартовский снег беспрерывно валил на землю. Крупные, как монеты, хлопья летели сверху тихо и печально, словно ноты прекрасной божественной музыки. Длина их волн была кем-то абсолютно точно рассчитана – ровно от нижней кромки облаков до засохшего наста, укрывшего поле после вчерашнего мороза.
Глядя в черное небо, можно было заметить, что летящие снежинки постепенно замедлялись, планировали как опадающие листья и, качаясь из стороны в сторону, аккуратно накрывали собой гладкую поверхность земли.
Казалось, там наверху, в черном невидимом небе, управляемая чьей-то дирижерской палочкой, играет нежная симфония. Она начиналась в вышине, как аллегро – бодро, жизнеутверждающе, с надеждой, а подходя к израненной войной земле, торжественно замедлялась, превращаясь в печальное, разрывающее душу, адажио.
Точно выверенное расстояние божественных волн нарушалось, черными длинноносыми горбами уродливых железных машин. Их было великое множество – засыпанных белым тающим снегом, мокрых, совершенно холодных, неживых, кажущихся абсолютно чужими этой божественной музыке, и приспособленными лишь для посева смерти, на которую они были так похожи.
Снежинки падали на железо, съеживались и превращались в круглые полушария воды. Растаявший снег, накапливаясь, ручейками стекал по желобам и неровностям поверхностей, проникал в щели и соединения, а затем, подходя к краям, отвесно падал вниз. Крупные капли, размеренно долбили изрытую гусеницами почву, и, казалось, что спящая в мартовской ночи тяжелая машина горько плачет от предчувствия того огромного и безграничного горя, коему она суждена быть причиной.
На окраине харьковского села Лысьва, отходя после изнурительного марша, выстроилась танковая дивизия СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер». Она прибыла сюда еще вечером, точно в назначенное командованием время, и сейчас ее солдаты и офицеры, укутавшись, кто, чем может, тревожно спали прямо внутри своих холодных машин. Готовность «номер один» никто не отменял.
Завтра утром, еще в сумерках, дивизия снова взревет всеми своими моторами и тронется с места, перерезая пути отхода советской ударной группы Попова, что так неудачно вырвалась вперед в своем неуемном стремлении на Запорожье. Русские попали в заготовленную для них ловушку, проглядев две полных танковых дивизии у себя флангах.
После Сталинграда они слишком возгордились, считая хребет врага перебитым, а дух сломленным – красные командармы перли и перли вперед, не оглядываясь по сторонам, лишь бы только угодить своему рябому вождю.
Но всему приходит конец.
Теперь всем в мире станет ясно, что Германия, германское оружие и дух сильнее этой, одуревшей от вкуса чужой крови, неграмотной азиатской орды. Реванш. Стальные клещи неминуемо сомкнутся вокруг русских армий, и им придется забыть о своем временном триумфе под Сталинградом. Мы отомстим!
Об этом хотелось писать, писать много и красиво. На больших газетных разворотах под фотографиями отличившихся солдат и офицеров. Люди должны знать, что германский народ был, есть и останется на века превыше всех человеческих наций! За ним будущее!
Молодому прозаику Францу фон Гарденбергу не спалось. Он первый раз был на фронте. Исполненный романтизма, журналист бродил в стальном лесу огромных бронированных гигантов, уважительно трогал их шершавую кору и даже пытался с ними разговаривать.
Всем своим существом он ощущал исходящую от танков грозную мощь чутко дремлющего стада неуязвимых броненосных динозавров. Он знал, он верил, что нет, и не может быть, силы, что смогла бы остановить их надвигающееся нашествие.
Но что-то в самом дальнем уголке его восторженного сердца упрямо с этим не соглашалось. Теперь после Сталинграда, этот уголок в сердце каждого немца был надежно захвачен маленьким зубастым зверьком по имени «Страх».
 
—Фаненюнкер Кюн! Ко мне! — командир взвода Йенсен стоял около своего танка с каким-то тощим долговязым господином одетым в теплую летную куртку без погон. На шее штатского болтался фотоаппарат. Он бурно жестикулировал и что-то с жаром доказывал лейтенанту, потрясая перед носом Йенсена какими-то бумагами.
Лейтенант невозмутимо слушал фотографа и ковырял носком сапога оттаявший ком земли возле вибрирующей гусеницы, явно не торопясь с ним соглашаться.
Подбежавший Кюн, отдал честь и вопросительно наклонил свою светлую голову набок, ожидая приказаний.
Йенсен хмуро взглянул на тощего и повернулся к подчиненному.
—Так, курсант, слушайте меня внимательно. Этот вот господин — корреспондент из «Ангрифф». Хочет посмотреть на войну и прочувствовать, так сказать, всю ее глубину и ширину… Берите его в свой экипаж. У вас все равно некомплект.
Он взял Кюна за рукав и отвел чуть в сторону от танка.
—Его зовут Франц фон Гарденберг. У этого шпака папаша где-то в управлении имперской безопасности – приглушено проговорил он, — Писаку распирает от патриотизма. Видимо, уговорил папулю, тот надавил на полковника, полковник на нас. Причем, говорит, не дай бог — хоть волос с него упадет, ну и так далее. В общем, покатайте его около войны, чтоб нанюхался нашего дерьма. Посадите его за пулемет, что ли… Пусть даже стрельнет куда-нибудь в сторону русских. Главное, чтоб не мешал. Я понимаю, Клаус, свинское поручение, но Вы уж простите меня, лучше Вас никого нет. С Вами он, может быть, даже о нашей роте что-нибудь хорошее напишет. Глядишь, хоть толк будет какой-то. На рожон только не лезьте, прошу Вас. А то всех подведете по вертикали.
—Сделаем, герр лейтенант. Пусть посмотрит, как мы тут русским хвоста надираем.
—Поняли, ефрейтор? Берегите его, как зеницу ока. От этого будет зависеть Ваше унтер-офицерское звание. Документы на Вас уже у полковника. Справитесь – готовьте погоны и нашивки.
Грузный Йенсен подошел к шпаку, заставил его подписать какую-то бумагу, сунул ее за пазуху и потрусил к своему PzIV. На удивление бодро он взлетел на броню и сверху зычно закричал: «По машинам, чумазые, хватит отдыхать!!!».
Кюн помог долговязому взобраться на машину, открыл перед ним люк и приглашающее улыбнулся: «Прошу господин корреспондент!».
—Как тут у вас…, — заметно нервничая, писака неуклюже силился занести длинную ногу в башенный люк, но это ему никак не удавалось. Он вдруг засмеялся – широко и открыто, и Клаусу понравился его смех. В нем совершенно не было слышно аристократического чванства.
—Как вы вообще сюда пролезаете, Кюн? Я боюсь, даже мой тощий зад застрянет в этой мышиной норке.
—Ничего, не застрянет, господин фон Гарденберг. Ко всему нужна привычка. К танку тоже надо привыкнуть. Это конечно, не «БМВ» и даже не «Опель», но в принципе – такая же машина, как и все. Давайте я Вам помогу.
—Клаус, мне двадцать три года. Какой я Вам фон? Франц, просто Франц! Вы ненамного моложе меня. Сколько Вам, ефрейтор? – журналист забравшись внутрь машины с восторгом ощупывал толстый накатник орудия.
—Восемнадцать.
—Надо же, всего восемнадцать лет, и у Вас уже медаль «За заслуги». Расскажете потом, как получили? Вы уже на втором курсе? О-о-о!!! Здесь новая пушка? Длинноствольная, семьдесят пять миллиметров, да? — вопросы сыпались из добродушного корреспондента один за другим.
—Да, уже на второй перешел. Сейчас на Восточном фронте стажировку сокращают почти для всех юнкеров. Надеюсь, уже через год лейтенантские погоны получить. А пушка, да, новая, KwK 40. Эти могут продырявить русский Т-34 и за километр.
—Получите Вы, Клаус свои погоны! Кому как не Вам, герою, их носить? Неужели за километр? А Вы много русских подбили? Где мое место, командир? — добродушный Франц, не умолкая ни на минуту, согнувшись в три погибели, пытался просунуть голову под орудием и пропихнуть себя на место стрелка.
—Давайте, вот отсюда пробирайтесь. Протискивайтесь и усаживайтесь. Ваше место сидячее, возле пулемета. Сейчас мы Вам покажем, что да как.
—Томас! – он высунулся из башни и окликнул своего механика-эстонца, зацеплявшего крюк провисшего троса на креплении корпуса, — Покажи писателю, как его люк открывается, и с пулеметом помоги разобраться. В общих чертах… Без особых подробностей. На предохранитель поставь. А то жахнет куда-нибудь не туда.
—Франц, только ради бога ни на что не нажимайте, а то укокошите полроты.
—Яволь, мой генерал! – Гарденберг уже угощал Томаса шоколадом. Внизу слышался молодой и очень естественный смех.
«Весьма обаятельный тип» — подумал командир и улыбнулся.
Мотор взревел. Пока грелся двигатель, Кюн проверил механизм поворота башни и вертикальную наводку орудия. Подмигнув заряжающему Отто Айхенвальду и, дождавшись покуда стоящая перед ним машина тронулась с места, он скомандовал: «Томас, вперед! Экипажу быть начеку! Через полчаса входим на русскую территорию».
Танковая колонна плотным строем медленно двигалась в сумерках по заснеженному шоссе. То, что это именно шоссе, командиры разведывательных бронетранспортеров угадывали по едва заметным признакам, то и дело, ошибаясь, съезжая в кюветы и выкатываясь в поле. Приходилось, пробиваясь по сугробам, снова выбираться на твердое покрытие.
Снег валил не переставая. Рассвело. Изредка в степи попадались чахлые лесополосы, островки низких кустов и небольшие овраги. Примерно через десять километров шоссе раздвоилось и громадная колонна, разбившись на две части, разошлась по этим дорогам – каждая по своему заданию.
Через час батальон Клауса остановился в овраге, покрытом небольшим лесом. Ждали отставшие тяжелые танки. Новые «Тигры» — гордость полка, что греха таить, очень уж часто ломались. Танкисты еще не видели ни одного из них в бою, но сильно надеялись на них, как на главную ударную силу в предстоящей схватке.
Видимость была очень плохой, серые тучи повисли низко над землей, постоянно шел мокрый снег. Пользуясь случаем, солдаты, укрывшись плащ-палатками курили прямо на броне, наливали из термосов кофе и жевали надоевшие всем галеты. Кто-то спустился на снег и пританцовывал, пытаясь размять затекшие ноги и согреться. Третий день танкисты не вылезали из холодных вонючих машин и не ночевали, как люди. Танк для сна совершенно не пригоден. Всем хотелось в теплые избы, поближе к раскаленным русским печам, съесть чего–нибудь горячего, выпить шнапса, расслабиться, может быть даже сходить в баню…
—Вторая и третья рота! Слушать приказ! — по рации раздался голос командира батальона, –прямо сейчас, по дороге вы выходите наверх и разворачиваетесь в боевое построение. В шестистах метрах – деревня Ефимовка. Первый взвод второй роты со взводом автоматчиков проводит разведку боем. Остальные ждут приказа. Вперед!!!
Все «танцоры» немедленно запрыгнули обратно и машины живо пошли через овраг, вновь выходя к дороге, ведущей на подъем. Шоссе шло по склону оврага, поднималось вверх под небольшим углом, и на самом верху пролегало в распадке между двумя небольшими холмами, теряясь в сухонькой роще.
ПанцерфаненюнкераКюна находился в самой середине длинной танковой колонны. Еще на привале он насчитал в ней более сорока машин. Они слишком растянулись. Идти более широким фронтом им мешали высокие склоны оврага, ручей и тяжелая, оттаявшая, пашня по краям дороги.
Клаус видел, что большая часть танков уже вышла на шоссе, а часть еще пробиралась по дну оврага, преодолевая высокие колеи в черной земле.
Как только головная машина достигла вершины холма и скрылась из виду, раздался взрыв. Следом за ним прогремел еще один, и распадок окутался густым, черным дымом.
«Начинается! Похоже, головную машину мы потеряли».
В этот момент в середину колонны ударил одиночный снаряд. Машина, что шла прямо перед Клаусом загорелась. И открытых люков мгновенно посыпался обескураженный экипаж. Вроде, все живы!
Ефрейтор сидел в открытом люке и успел заметить слабый дымок от выстрела русского орудия.
—Пушка справа! Осколочно-фугасный!– Кюн скользнул вниз и немедленно развернул башню в сторону выстрела. Он очень быстро нашел этот дымок в прицел.
—Попался! Получи!
Едва затвор закрылся, он закричал: «Выстрел!» и нажал на спуск орудия. Оно рявкнуло, и там, впереди, в мелких кустах на гребне оврага, снаряд нашел свою жертву. Немедленно по этому ориентиру заработали пушки других танков. Больше по колонне никто не стрелял. И тут же снизу, из отделения стрелка, восторженно завопил и зааплодировал Франц.
Кюна обдало волной страха и злости.
«Чертов пассажир! Я совсем забыл о нем. А если бы злосчастный снаряд словили мы? Этому аристократическому отпрыску из машины самому, ведь, не выбраться. Йенсен, зараза! Навязал шпака на мою голову!».
Только теперь до него дошло, что гражданский на войне это совершеннейшее пушечное мясо. Каким бы он ни был хорошим человеком. Вот русским на это было наплевать. В своем стремительном зимнем наступлении они ставили под ружье гражданское население всех возрастов со своих быстро освобождаемых территорий. Без обучения, без обмундирования… Они так и шли в бой в черных зимних пальто с каракулевыми воротниками и шапках. И винтовку им давали одну на пятерых. Немцы звали их «воронами». Беззащитные «вороны» погибали пачками на минных полях, под гусеницами танков и под артиллерийскими обстрелами, заставляя отвлекать на себя германские силы и расходовать боеприпасы. Сталин наказывал этих людей за то, что сам бросил их, стремительно отдавая территории врагу прошлым летом. Может быть, он просто избавлялся от свидетелей?
Господи, какие же варвары эти русские! Почему они так не любят друг друга? Нет, они никогда не смогут победить, потому что идут на смерть из-за еще большего страха перед своими комиссарами. Что же это за звери такие – эти большевики?
Чтобы стать настоящим солдатом, нужно, как он, почти год прослужить в армии. В прошлом году по рекомендации «Гитлерюгенда» он поступил в военное училище и был сразу же направлен на Восточный фронт. Был водителем «Ганомага», участвовал в наступлении группы «Дон», дошел до Сталинграда. Потом, еще до мясорубки, в сентябре, его направили обратно в училище, в родной Кёльн. А теперь, когда он перешел на второй курс, ему присвоили ефрейтора и отправили сюда на трехмесячную стажировку в качестве командира танка. Вообще-то полагалось шесть, но на Восточном фронте все было гораздо жестче, чем в других местах и стажировки курсанты проходили в ускоренном режиме. Но поблажек не делалось никому.
Колонна стояла. На вершине слышались звуки короткого боя. Через несколько минут, все снова пришло в движение. Переваливаясь через гребень оврага, Клаус рассмотрел сожженный Pz.III и раскуроченный взрывом «Ганомаг». Около бронетранспортера лежали трупы пехотинцев. По-видимому, обе машины подорвались на минах. Или это наработала та самая пушка, которую он обстрелял?
Снег почти перестал, и сквозь поредевшие тучи проглядывало светлое пятно мутного солнца. Танки, не торопясь, занимали позиции перед открывшимся селом.
Село как село – домики, бани, огороды, в центре церквушка, много пирамидальных тополей. Все это Клаус видел сотни раз. Его, как будущего офицера, больше интересовали складки местности, рощи, кусты, надежность почвы, подъездные пути. То есть все то, что помогало танковым подразделениям атаковать укрепленные районы и населенные пункты. Достаточно разбираясь в вопросах тактики, он уже видел, как будет действовать его рота и где теоретически могут находиться наиболее уязвимые места врага.
В атаку на село, по полю, поползли четыре танка второй роты с десантом и три «Ганомага» с пехотой. Наблюдая за ходом разведки боем, проводимой их товарищами, командиры остальных машин, забравшись на возвышения, всматривались в бинокли, пытаясь угадать в серой, невзрачной дали огневые точки русских. Ведь, через полчаса им предстояло двигаться в том же направлении. И им очень хотелось бы знать, откуда к ним прилетит смерть.
Село молчало. Танки разведки уже подтянулись к огородам и остановились, вращая башнями из стороны в сторону. К ним подошли бронетранспортеры, и пехота высыпала на снег. Солдаты, прячась за деревьями и заборами, медленно забирались глубоко в деревню. Тишина.
Следом за пехотой, танки двинулись дальше. Вот первый скрылся из виду, второй, третий… И, как только от четвертой машины осталось видно лишь полкорпуса, раздались резкие множественные хлопки орудийных выстрелов. И сразу же край села окутался дымом разрывов. Взлетел на воздух крайний дом, затрещал и накренился тополь, и послышался знакомый рев дизельных двигателей «тридцатьчетверок». Стоящий на краю огорода «Ганомаг» ярко вспыхнул и мгновенно все село накрыло частым грохотом автоматной пальбы. Засада!
Все наблюдатели резко закричали от неожиданности и побежали к своим танкам.
—Вторая, третья рота, в атаку! Огонь открывать без команды! – в наушниках, перекрывая все шумы, звучал напряженный голос командира батальона.
Выстроившиеся дугой два десятка танков с пехотой, стремительно преодолев полукилометровое поле, ворвались на окраину села. Еще на подступах к деревне танки ощутили такой сильный огонь, что движение их, поначалу весьма бодрое, совершенно замедлилось. Прячась за избами и банями, они огрызались огнем по невидимым пушкам, ожидая спасительную пехоту. Но пехота мало чем могла им помочь. Здесь нужны были «Тигры». Они отставали, задержавшись на марше. У них опять что-то сломалось.
Русские качественно окопались. Их танки прятались за домами или стогами, орудия были хорошо замаскированы. Это подразделение охраняло единственный брод через небольшую речку, протекавшую за селом. Речушку надо было форсировать во что бы то ни стало. Задержек с контрнаступлением быть не должно. До точки соединения с дивизией СС «Тотенкопф» оставалось всего пятнадцать километров.
По приказу взводного, танк Кюна находился позади остальной массы третьей роты. Йенсен помнил о высокопоставленном пассажире и поэтому старался сберечь курсанта от огня.
Клаус с ужасом наблюдал, как один за другим вспыхивали машины его друзей. Наконец, ротный выкрикнул приказ к отходу, и уцелевшиепанцеры начали пятиться назад.
—Что случилось, Кюн? Почему мы пятимся? – любопытному Францу было мало, что видно. Он мог обозревать лишь узкую панораму перед собой. Там впереди, все заслоняла «трешка», орудие которой стреляло в дымный проулок, практически не останавливаясь.
—Потом, Франц, потом!
Через пару минут Pz.III взорвался. Сдетонировал боекомплект и его башня, подлетев на полтора метра, повалилась на землю. Мгновенно все заволокло черным дымом. По броне с диким грохотом застучали крупные осколки. Все успели заметить, как взрывом разметало человеческие останки экипажа. Часть из них смачно и страшно шлепнулась прямо на них.
—Томас, не туда прешь! Медленно надо! Не трусь!!! Очень аккуратно, там глубокая канава. Помаленьку! Малый ход! Да, зачем ты газанул? Что ты прячешься за этой «трешкой»? Стой! Кажется, запоролись. Тьфу, ты черт! Давай, вперед! Что там?
—Триплекс кровью залило. На брюхо сели!
—Разворачивайся!
—Зад подставим. Если развернемся, нас подобьют, — механик заикался и почти рыдал.
—Не разговаривать! Если здесь застрянем, в тылу у русских окажемся. Наши уже отошли назад. Давай, крутись! Простоим еще пару минут, и с нами будет тоже самое.
Машина завалилась набок, съехав в запорошенную расщелину за сараем, и теперь одна гусеница вывесилась и бесполезно крутилась, отбрасывая грязь далеко от себя. Командир быстро выпрыгнул из башни и постучал по люку механика. Лицо юного Томаса было белым, как смерть, а губы совершенно синими. Они заметно тряслись. Округлившимися глазами, мальчик смотрел на, застрявшее под орудийным стволом, разорванное пополам тело фельдфебеля Йошке из взорванного PZ-III и на разбросанные по корпусу фиолетовые петли кишок.
Да, увидеть такое прямо перед собой… Не каждый выдержит. А семнадцатилетний Томас воевал всего ничего. Он был смешлив, задорен и полон наивного романтизма.
—Ничего, ничего! Давай, вылезай, потихонечку. Я поведу.
Клаус забрался на место механика и снова ощутил себя в своей тарелке. Все было знакомо, все нравилось, как когда-то, когда он служил простым механиком. Ефрейтор любил машину, понимал ее и умел слушать. Здесь он был абсолютно спокоен.
—Ну, давай, миленькая. Давай, моя девочка! Так, правильно, еще чуть-чуть…, – громко разговаривая сам с собой, он медленно разворачивал тяжелый танк и, наконец, добился, что машина, разрывая гусеницами чуть оттаявшую землю, из своего горизонтально-кривого положения, переместилась в вертикально-кривое. Зад ее уперся в крепкую, мороженную стенку канавы, а передняя часть задралась вверх, нацелив свой ствол в дымное угасающее небо.
Сидящий рядом, ошеломленный Франц молчал. Смерть, которую он только что увидел так близко, разрушила все его представления о войне. Теперь она не казалась ему, такой героической, такой пафосно-прекрасной и романтической. Все оказалось совсем не красиво и очень даже грубо и унизительно. Поражение всегда разрушает психику.
Мало того, когда его смотровую щель залило чужой кровью, ему впервые в жизни, стало по-настоящему страшно. Добавил страха и оглушительный грохот тяжелых осколков по железному гробу. Что-то так сильно сжалось в животе, что его даже стошнило прямо на свои колени, и теперь он сидел, весь в своей рвоте, вцепившись в какую-то железку белыми, как снег пальцами и неукротимо кашлял. Страх ледяной иглой торчал у него прямо в позвоночнике, парализуя его, как кролика, и не позволяя распрямиться.
Он глядел на Кюна и понимал, что единственным человеком, способным вытащить его отсюда, является этот, бормочущий полную ерунду спокойный ефрейтор. Франц смотрел на него заворожено, и глаза его были полны немой мольбы и уважения.
—Молчи, Франц, молчи! – Клаус, резко включил передачу, дал полные обороты, и громадная машина рванула вперед, вырвавшись из плена.
Своих уже не было видно, они отошли на прежние позиции, чтобы перегруппироваться и, дождавшись поддержки «Тигров», возобновить атаку.
—Отто, посмотри что с антенной! Я не могу выйти на связь.
—Срезало осколком, командир. Начисто.
—Ладно, доедем и так, Лишь бы свои не расстреляли.
Пока он решал пятиться им или ехать прямо, из-за черного дыма от подбитой «трешки» медленно вылезла вражеская «тридцатьчетверка». Его люк был открыт, поэтому он хорошо разглядел ее. В дыму русский посчитал, что стоящий немец подбит и брошен. Это стоило ему жизни. Он шел в двадцати метрах, подставив свой левый бок прямо под орудие Pz.IV.
—Отто, бронебойный! Танк прямо! Огонь! — закричал Клаус.
—Вижу, командир, вижу! – заряжающий Отто стрелял не хуже Кюна. Он был уверен, что Айхенвальд не промажет.
Танк дернулся от выстрела, и болванка ввинтилась в башню Т-34. От взрывной волны громко откинулись вверх крышки башенных люков, и из них вырвалось оранжевое пламя. Русским в башне пришел конец. Лишь из люка механика выкарабкивался оглушенный водитель в промасленном дымящемся ватнике.
—Стрелок, огонь! — закричал Клаус, понимая, что не дождется никакой стрельбы. Писатель, занявший место стрелка, все еще находился в ступоре, — да и черт с ним с русским. Пусть живет. Чего нам может сделать этот полутруп?
Тот грузным кулем вывалился на снег и медленно пополз за полыхающую машину. Видно было, что он сильно контужен, может быть даже смертельно. Больше из танка никто не выбрался. Экипаж сгорел.
Не мешкая, Клаус направил машину к темному амбару на краю огорода, чтобы, спрятавшись за ним, попробовать оттуда прорваться к своим. Кто знает, где еще могут скрываться русские танки? До своих позиций было более полукилометра смертельно открытого пространства.
Стемнело. Минут через десять можно было бы уже ехать. Он не стал меняться с Томасом. Тот хоть и умолял вернуть его за рычаги, все же пока еще был очень неспокоен. А тут нужен верный расчет. Тихо, медленно, не слышно — проползти домой в полной темноте. Вряд ли мальчишка с этим справится.
Внезапно под танком что-то взорвалось. Клаус больно ударился головой о крышку люка, и сразу же из носа потекла густая кровь, заливая подставленные руки. Он немедленно дал газу и с внутренним стоном услышал знакомое звяканье цепей, оборвавшейся и разматываемой по снегу, гусеницы.
—Ч-черт! Граната, парни! Откуда здесь пехота? Томас, Отто, автоматы и наверх! Я — писателя вытаскивать. Господи, навязался на нашу голову!
Он выпрыгнул наверх и открыл люк стрелка. Франц с белым, как снег, лицом протягивал к нему из темноты свои руки. От него сильно несло блевотиной.
—Давай, парень, давай живей! – пассажир с трудом выкарабкался на броню и сильно дрогнул, увидев застрявшее под башней разорванное тело фельдфебеля Йошке. Не удержавшись, он скатился вниз, завязнув в глубоком сугробе. Барахтаясь там, он несколько раз подскальзывался и снова падал, трясясь мелкой дрожью и громко икая.
—Хватит, Франц! – командир наотмашь сильно ударил его по лицу, — хватит! Не будь тряпкой!
—Клаус! – он как-то неестественно тонко закричал, — Мы погибнем, да?
—Молчать, трус! – зло шипя, прохрипел Кюн, — сидеть здесь и молчать! Русские рядом.
Позади танка послышалась длинная очередь из автомата.
—Твою, мать! Зачем?
—Клаус, тут русский. Механик из того танка. Это он нас подорвал. Я его застрелил, — Томас виновато развел руки в сторону.
—Ну, зачем стрелял! Тихо же надо. Ну, все. Сейчас нас минами засыплют.
Уткнувшись в снег, метрах в трех, лежал труп русского танкиста, в шлеме и в ватнике. Это был тот, кого они не расстреляли, тот, кого посчитали полутрупом, не способным даже двигаться. Контуженый танкист, видимо, прихватил гранаты и пожертвовал собой для того, чтобы танк Кюна стал большой черной мишенью на оранжевом от горящего Т-34 снегу. Он отомстил.
В подтверждение слов командира, послышался вой, и мгновенно русская мина разнесла крышу амбара. Танкисты повалились на снег.
—Все! Валим отсюда! Третья точно по танку ударит. Томас, притащи писателя!
Механик побежал вперед и в это время, вторая мина взорвалась в стороне от него. Застучали по железу осколки, и Томас, широко раскинув руки упал на землю. Было как-то сразу понятно, что смерть нашла его мгновенно.
Кюн бросился к мальчишке. Крупный осколок снес парню полголовы. Он, пригибаясь, пробежал дальше. Франц лежал под машиной, вцепившись зубами в кожаный ремешок от фотоаппарата. Он уже почти пришел в себя. Увидев Кюна, писатель вцепился в него мертвой хваткой. Командир сунул голову в снег – снова послышался минный вой.
Третья мина, как и было предсказано, ударила по крыше башни. Минометчик был очень опытным и не промахнулся. От фугаса танк тряхнуло так сильно, что он подпрыгнул на месте.
Опытный Кюн успел открыть рот, и уши его остались целы, а вот Франц нет. Его сильно контузило. Из ушей пошла кровь, и он оглох. Клаус потащил его за собой, прочь от погибшего танка. Журналист плохо понимал, что происходит, но, к счастью, не сопротивлялся и весьма уверенно бежал за ефрейтором. Позади машины они нашли раненого Айхенвальда. У того была перебита рука. Она висела как плеть. Трогать ее совсем не хотелось. Казалось, если ее шевельнуть, то она оторвется совсем.
Клаус вытащил из кармана медицинский пакет, достал бинт стал быстро приматывать руку своего товарища к телу. Отто морщился, но не издал ни звука. Франц стоял на коленях и мотал головой из стороны в сторону. Два инвалида. Надо их спасти.
—Давайте, вставайте, Отто, Франц! Надо бежать! Нас тут добьют.
И снова тяжелая мина ударила в танк. Экипаж упал на землю, но осколков было мало. Снова фугас. Машину добили.
Танк горел. Ефрейтор поднял обоих раненых на ноги и заставил торопливо идти по пробитой в снегу танковой колее. По ним никто не стрелял. Почти не прячась, они брели по широкому полю и через полчаса наткнулись на своих.
 
Совершенно обессиленный Клаус сидел на пне около санитарной машины и смотрел в черное небо. Сверху сыпал теплый мартовский снег. Крупные, как монеты, хлопья летели сверху тихо и печально, рассыпаясь словно ноты прекрасной божественной музыки. Снежинки падали на железо еще теплых танков, съеживались и превращались в круглые полушария воды. Ручейки стекали по желобам и неровностям поверхностей, проникали в щели и соединения, а затем, подходя к краям, отвесно падали вниз тяжелыми размеренными каплями.
Подошли два «Тигра» и атака началась вновь. К утру село было взято. Справиться с новыми тяжелыми танками русские не смогли. А еще через три часа, дивизия СС «Лейбштандарт Адольф Гитлер», соединившись с дивизией «Тотенкопф», запаяла единственный коридор для отступления группы Попова. Оставшиеся без горючего, русские танки были брошены, попытки прорыва ни к чему не привели. Группа была полностью разгромлена.
Харьковский реванш Германии удался полностью. Третий Рейх ликовал. Газеты захлебывались от восторга!
Но модному берлинскому журналисту и писателю Францу фон Гарденбергу почему-то совсем не хотелось об этом писать.
Лежащие на окровавленном танке, останки фельдфебеля Йошке постоянно всплывали перед его глазами.
 
 
3. Доброволец
 
Василий лежал в холодной неглубокой проталине, положив руки за шлем. Вокруг стояли немцы и гоготали словно гуси.
Его трясло и от стылого ужаса, охватившего все конечности, и от серьезной контузии. Он один успел выскочить из танка, выбив головой тяжелый люк, когда экипаж в башне заживо горел с дикими воплями, облепленный ослепительным огнем, словно чистым январским инеем в ясную морозную погоду. И побежал, не зная куда, не понимая в какую сторону – просто подальше от своей, приготовившейся к подрыву, машины.
Оказалось, он бежал вперед и прибежал прямо к немцам.
Немцы кричали: «Пиф-паф!» и наставляли на него свои винтовки. И снова гоготали. Он ничего не понимал, кроме слов «Рус, рус…». Ему казалось, еще секунда и его пристрелят, прямо здесь в грязной мартовской луже.
Вася слегка поворачивал лицо и успевал замечать, как солдаты широко раскрывая глаза, строят ему страшные рожи. Они были совсем не злые – просто веселые после удачного боя. Только вот черные дыры их неостывших винтовок смотрели на него безо всякого добра и надежды на спасение.
—Камрад, камрад! – откуда-то выплыли эти дурацкие слова. Он помнил – так кричали совсем недавно, сдававшиеся еще под Сталинградом голодные и обмороженные немцы. Он зачем-то еще просипел, – Сталин капут! Нихтшисен! – и помахал ладонями над головой.
Солдаты снова громко заржали. Кто-то пнул его в бедро сапогом и прокаркал: «Швайне!».
«Господи, не дай помереть! Господи!» – он вжался в грязь еще сильнее, словно искал в ней спасения.
Его еще раз пнули. Голос снова что-то приказал. Он понял – надо встать и обрадовался – возможно, он проживет еще несколько мгновений.
Ноги не сгибались – то ли от страха, то ли от холода. Скользя в ледяной грязи, Василий несколько раз падал и, наконец, привстал на колени, подняв руки к небу.
Солдаты вдруг перестали смеяться и куда-то сосредоточенно пошли. А стоящий ближе всех нему, немец снова его пнул и винтовкой приказал вставать. Лицо под каской изменилось – веселья в глазах уже не было.
Он встал, фашист показал рукой в сторону недалекого оврага на краю поля и рявкнул: «Шнеле!».
Вася обернулся вокруг – изрытая воронками грязная весенняя степь, дым, тела мертвых людей, коричневые горбы сгоревших танков, бредущие вдалеке редкие группы серых солдат и звуки одиночных выстрелов.
Подчинившись, он медленно побрел к зарослям кустарника и прошлогодней травы.
—Пристрелят, как пить дать, пристрелят… Сука, неужели, так все быстро, а? А листовка? У меня же листовка есть! Елки, как же я забыл? Ценная листовочка. Что-то там было – желающие помочь… Хиви… Разговоры ходили… Да, хи-ви! Точно!
Трясущиеся, словно студень, покалеченные контузией, мозги лихорадочно искали выход. Жить хотелось очень сильно, и было так страшно, что он горячо обмочился. Он понял это, когда уже все кончилось. Стало еще страшнее.
Он резко остановился, обернулся к конвоиру и стал бить себя в грудь ладонями, громко выкрикивая: «Немец, не стреляй, не стреляй, немец! Миленький! Я давно сдаться хотел. У меня и листовка есть. Там же написано – сдавайтесь, ничего не будет, будет еда и работа… Не стреляй!». Он стал тыкать себя пальцем в грудь и рисовать руками квадрат.
Направив винтовку, солдат молча смотрел на него и ждал.
Василий стал нервно рвать пуговицы на ватнике и распахнул его. Немец напрягся и поднял винтовку повыше.
Он выставил левую руку вперед открытой ладонью, буквально застонал: «Не стреляй, не стреляй! Родной ты мой! Там пропуск! Документ! Хи-ви, хи-ви, хи-ви!!!» и стал рвать пальцами правой руки подкладку внизу, куда еще две недели назад, на всякий случай, зашил фашистскую листовку.
Видимо, про документ и хиви немец понял. Винтовка чуть-чуть опустилась.
Наконец, ему удалось вытянуть на свет смятую бумажку, на которой на обоих языках было написано «Пропуск» и дальше был текст, про то, что «податель сего бежит от жидо-большевиков и комиссаров и просит его принять в ряды доблестной германской армии в качестве добровольного помощника. Там было что-то по-немецки написано, а в скобках было по-русски – «желающий помочь».
Немец бумажку взял, повертел в руках и покачал головой. Наверное, ему не хотелось убивать пленного.
—Гут! – сказал солдат и велел ему поворачивать влево.
Они побрели по краю оврага и через полчаса пришли в расположение какой-то части. Были видны окопы, землянки, дальше просматривались грузовики и нагромождения бревен, бочек и чего-то накрытого маскировочными сетями. Вдалеке в лесу просматривались госпитальные палатки.
Немец велел ему прыгнуть в окоп и сесть на землю около блиндажа. Через минуту вышел полный рыжий санитар в завязанном на спине грязном белом халате, велел пленному подняться и осмотрел.
—Гут! Ауф! – толстяк махнул рукой, приказав выметаться из окопа, потом передумал и махнул рукой обратно. Он остался сидеть. Немец снова зашел в землянку и вышел оттуда с куском серо-белой ткани. Ткнув пальцем в рукав, он велел пленнику повязать эту ткань на руку. Вася с готовностью повиновался.
Санитар повел его за собой. Они подошли к немецкому медсанбату и там Василия заставили вытаскивать из операционной мертвые тела и отрезанные конечности в кровавых тазах. Их надо было сортировать – ноги отдельно, руки отдельно и складывать в грубые картофельные мешки. Потом ему выдали лопату и велели копать неглубокие могилы. К вечеру мертвых похоронили. Мешки положили тоже в отдельную яму. Все было как в тумане – холод, кровь, грязь, орущие непонятно что немцы, страшная головная боль от контузии и этих ужасных гортанных криков, разрывающих его череп напополам… Несколько раз его рвало. Один раз ему дали в зубы и пнули под зад – просто так, оттого, что он устал и уселся на свежий могильный холмик, чтобы хотя бы минутку отдохнуть. Еще не спустилась ночь, как он измученный сверх всяких сил упал – прямо на тропке, у послеоперационной палатки. И провалился в черноту.
Очнулся он от резкого запаха нашатыря. Василий не понимал, что с ним делают. Ему оттягивали веки и светили в глаза… Потом его укололи несколько раз чем-то в задницу, отнесли под навес и положили на влажную солому. Он чувствовал, что ему помогают, но не совсем понимал – кто и зачем… Успокоенный, он снова потерял сознание или просто уснул.
Утром ему было почти хорошо. Вася медленно разлепил веки, боясь, что голова вновь заболит, но боли практически не было – в мозгу просто сильно свистело или даже выло. От этого воя голова все еще неважно соображала, но он все помнил – и как бежал от горящего танка и как попал в плен и эти немецкие «руки-ноги» и бесчисленные могилы – все… Он понял, что теперь его не убьют просто так и, положившись на судьбу, стал ждать. Что-то должно было проясниться.
Через час к нему под навес подошел немецкий фельдфебель в видавшей виды старенькой шинели с затертой нашивкой на рукаве и черными танковыми петлицами, но с чистейшим белым подворотничком на кителе и по-русски, с южным акцентом и явной насмешкой сказал: «Вставай, тракторист! Пошлепали-ка в часть. Победоносная германская армия делает тебе честь – принимает тебя в свои доблестные ряды».
Вася с готовностью встал и потрусил за военным.
—Как звать тебя, мазута? Кем в танке-то сидел?
—Василием. Механик я. Хороший, опытный, все типы знаю, пригожусь… — он заискивающе повернул голову к «немцу».
—Пригодишься. Откуда родом? Семья, детки есть?
—Из-под Сызрани. Да, двое деток, женка, хозяйство… А Вы? – глядя снизу вверх, он попытался улыбнуться
—Какая те разница! Я твой ротный старшина. Звать меня «господин фельдфебель». И тебе этого должно быть достаточно, рядовой. Моя фамилия Бахтынский. Главное не ошибись, а то зубы вышибу.
Фельдфебель был высоким и худощавым. Он шел, широко расставляя ноги, и низкорослый Василий едва поспевал за ним. Они прошли по лесу около часа, потом сделали небольшой привал. «Немец» достал из своего вещмешка фляжку, сухари и небольшие полоски жира в слюде.
—На погрызи. Жрал чего со вчерашнего?
—Не… ничего не ел. Сперва мутило от контузии, потом устал сильно.
—Жри. Идти еще час. Там подпишешь бумаги, присягнешь фюреру, и будет тебе жратва. Чего сдался-то?
—Машину подбили. Сгорели все. Еле выскочил. Вот прибежал.
—А листовочку-то сохранил, а? Комиссаров, значит, не любишь? Коммунизм строить отказываешься? Из раскулаченных что ли?
—Да… не люблю, — Василий угрюмо помолчал и вдруг зло забормотал, – Батю моего в Казахстан сослали в тридцать первом еще, суки. И сгинул он там с мамкой. Сгрузили на мороз в степь голыми – живите, говорят, стройте светлое будущее и обогащайтесь. Ну, и сдохли все поселенцы до одного.
—А ты как уцелел?
—По совету дядьки моего в армию записался. Открестился от родителей, отслужил и вернулся – с чистой совестью и чистой биографией. Женился, трактористом в колхозе работал. С теми, кто родителей моих продал, водку пил и здоровался каждый день и даже на свадьбе шафером у одного был… Вот так-то…
—Да-а… Чо ты тут мне соплей навешал. Один ты такой, что ли? Пол-России, поди, Сталину подохнуть желает, а то и поболе… Ну вот. Теперь и рассчитаешься.
—Опять воевать, что ли?
—А ты как хотел? В «хиви» не я тебя, ты сам себя записал, когда еще листовочку эту в подкладку своего ватника зашивал. Вот она твоя листовочка. Что там написано? «Hilfswilliger». Кто это такой? Желающий помочь германской армии. Будешь хорошо служить – станешь «Freiwilliger» Добровольцем, понял? Вот как я. И форма и довольствие все как у настоящего немца. Считай, что твое желание исполнилось. Помогай.
Бахтынский ехидно пропел: «Добровольцы – комсомольцы!» и громко рассмеялся, всплеснув ладонями.
—А может ты в концлагерь желал попасть? Так, немцы теперь в концлагерях из таких вот убогих, как ты, мыло намастрячились изготавливать, да костную муку для полей. Так что лучше уж так, с нами… Авось повезет – и жив останешься и к комиссарам в плен не попадешь. Разговор там в СМЕРШе, паря, будет очень коротким – пуля в затылок, максимум через три минуты, после того, как они узнают, что ты русский, а может, статься и до СМЕРШа не доживешь, – Бахтынский рассмеялся еще ехиднее.
—Можешь против большевиков сражаться, мстить им, если тебе нравится, а можешь считать, что ты наемник, скажем. Слышал про таких? Солдаты удачи. Удача тебе очень потребуется, казачок. Кое-какие денежки, кстати, тебе платить будут. Хватит и на водочку и на девочек в борделе, если интересуешься. Ладно, чего зря болтать, пошли.
—Пошли, — тихо пробормотал Василий, – Все понятно.
Снова на войну. Как же он ее ненавидел, эту войну! Как же устал от постоянного липкого страха, от трясущихся коленей и сухости во рту перед боем, от постоянного расстройства желудка, от вечного недосыпа, от неубиваемых вшей, от мерзкого холодного железа, от постоянно сбитых в кровь пальцев, от запаха соляры и мертвечины, от боли в обмороженных ногах и от тонн выкопанной земли при рытье капониров и окопов… Как же он устал.
«Пропадите пропадом и Сталин, и Гитлер, и все вояки вместе взятые. Господи, ну почему ты не хочешь отпустить меня домой? Что ж ты меня по кругу-то все водишь?».
—Господин фельдфебель! А если я не соглашусь? Меня расстреляют?
—Ха-ха… Согласишься, куда ты денешься. Все соглашаются.
От этих уверенных слов повеяло тоской и ясным ощущением себя не человеком даже – каким-то мусором, что сгребает в кучу огромный дворник с метлой.
«Я мусор – что для тех, что для этих… Я рассыпался на поле боя и меня подмели. Никто не хочет знать, что хочу я. Расходный материал».
Когда они пришли, наконец, в часть – он понял, почему его оставили в живых. Рядом с деревней, в подлеске, ровными рядами стояли угловатые сормовские «тридцатьчетверки». Более двух десятков – были и совсем новенькие «зеленушки» и латаные-перелатанные ржавые «братские могилы».
Откуда же их притащили? Наверное, из-под Харькова. Там, в окружении, еще совсем недавно наши бросали танки целыми батальонами. Ни горючего, ни боеприпасов не оставалось. Подорвать машину и то нечем было. Так, говорят, и стояли с открытыми люками – приходи, немец, забирай, да пользуйся.
Вот они и забрали. У самих на наших трофейных «гробах» им воевать, видимо, не очень-то получалось. Такого говна, как «сормовскиеуроды» еще ни одна цивилизация мира не придумала. Только русский был способен на них ездить, а иногда и стрелять, и даже время от времени попадать куда надо.
А воевать-то надо. Война в самом разгаре. Чего зря добру пропадать? Вот, видимо, и собирают они уцелевших в боях русских танкистов среди пленных. Для ремонта или еще для чего?
—Ну что, готов в бой, Василий? Чего дрогнул, очко, что ли жмет? Машины, как машины. Ты же хотел пригодиться. Вот и пригодился. Добро пожаловать – дивизия СС «Дас Рейх», 101 полк, третий батальон, пятая рота. Особая! – Бахтынский хлопнул его по плечу и громко захохотал, – Пошли, сто грамм тебе налью. Спирт есть. Будешь со мной дружить – всегда сытым будешь. Форму выдадим, а то, чую, проссал ты свою всю. Ссышься что ли, Василий? Шо ты, как не Василий, а как Василиса, прям, зарделся весь? Не красней, Василиса, прорвемся… На войне ссаться – дело не стыдное. Под бомбами, да под пулей ссатся все – от рядового до фельдмаршала. Я слыхал, Паулюс тоже обоссался, как его из блиндажа на белый свет выволакивали. И ваш бы Жуков обоссался бы, кабы его вот так-то…
—Будешь в ремонтной команде. На ходу – шестнадцать штук, только, сам понимаешь, техника на грани фантастики – глаз да глаз за ней. Немцам надо быстро переучиться, а все не так просто – капризные кобылы – не для нежных. Логики в советских машинах нету. Все через жопу. Они так не привыкли.
Расположение полка был неплохо, очень по-немецки, обустроено. Старшина отвел его в деревянную «по-белому» баньку на краю деревни, выдал кусочек мыла и исподнее. Советскую форму – черный комбинезон и фуфайку заставил выбросить в большую мусорную яму неподалеку. Сапоги, ремень и танковый шлем велел сберечь – пригодятся, вещи ценные.
Все было грязным, вшивым и влажным. И действительно, воняло от всего этого засаленного до черноты вороха одежды ужасно, аж глаза ело. Оттого расстался Василий с советским обмундированием безо всякого сожаления.
Он парился долго, с наслаждением, смывая с себя почти месячную грязь – в долгом изнурительном наступлении, а потом и отступлении с постоянными контратаками, мыться было просто некогда. Вася даже плеснул кипятку в танковый шлем, чтобы выбить вшей и выстирал его с мылом.
В этот краткий миг расслабленности он отчетливо вспомнил свою жену Анну – тонкую, молчаливую и до некрасивости угрюмую на людях. Но только он знал, какая она, какая она в постели, каким светом искрились ее большие зеленые глаза, каким жаром вспыхивала ее маленькая грудь, когда она взбиралась на него и неистово скакала, издавая сдавленные стоны, плотно сжатыми губами, чтобы потом повалиться и молча целовать, целовать, целовать… До одури, до остервенения, вжимаясь в него все плотней и плотней, буквально плюща себя на нем. Как он любил ее тогда! Свою тростиночку, свою маленькую Нюшеньку…
Все их дети были от любви и оттого получились крепкими, красивыми и умненькими… Старшая дочка уже ходила в третий класс. Жена писала – отличница и по дому помощница и младшему опора.
Боже, как хотелось их обнять! Он вспоминал свой новый дом – он срубил его сам, в одиночку – просторный пятистенок с настоящей русской печью на горке, около речки. В речке купалась детвора, барахтались утки и гуси, бабы полоскали белье, а по мосту, чуть дальше, катились повозки и машины. Как же здорово было иногда просто так сидеть у окна и смотреть на этот зеленый с голубым солнечный мир!
В этом доме он пожил совсем немного – полтора года, но зато они были наполнены такой радостью, что не хватало слов. Он все время боялся, что это исчезнет, испарится вдруг по какому-то колдовству и когда-нибудь за свое счастье ему придется заплатить.
Как это бывает – он знал. С теми колхозниками, что своими комбедами да собраниями сгубили когда-то его родителей, Василий рассчитался сполна. Написал на них донос левой рукой и бросил в ящик районного НКВД. Через три дня всех этих «большевиков со стажем» ночью увезли в неизвестном направлении, а еще через месяц пропали и их семьи, а дома были опечатаны.
Так им и надо сукам! Он ничего не забыл и ничего им не простил. Большевистская сволочь! Сдохните все!
В своих мечтах Василий доходил до того, что хотел сам попросить в сельсовете направление на службу в НКВД, чтобы стрелять эту погань на законных основаниях. Но не смог… испугался. Это было выше его сил. Да и какой из него «слуга народа» или герой? Лучше быть маленьким, незаметным, тихим, трудолюбивым и вежливым. Он всегда был сам по себе, потому что знал – надеяться в этой жизни можно только на самого себя – все другие рано или поздно предадут. Так учил его отец, так учила его жизнь: «Никогда и ни перед кем не открывай собственной души – туда обязательно плюнут, а то и нассат – не сейчас, так потом».
Всю жизнь ему приходилось прикидываться трудолюбивым дурачком и недалеким колхозничком, хотя за плечами была семилетка. Потом еще его учили в вечерней школе насрочной. На службе Вася познал и другую жизнь – их воинская часть тогда стояла в Куйбышеве. Бывал и в театрах, и в кино, и даже в ресторанах… Но он никогда не показывал, что знает больше, чем надо – только Анна понимала, какой он на самом деле.
Страх, родившийся в нем после совершенно безжалостной расправы над трудолюбивыми отцом и матерью, никогда не давал ему возможности вести себя так, как он бы хотел. Как же ему хотелось плюнуть в рожу этим комсомольским всезнайкам, этим тупорылым вожакам масс, этим городским «пионэ-эрам» с ленинскими идеалами в их чугунных, отлитых по шаблону, башках. Они учили его жить, не зная, что он давно знает, как надо жить и для чего надо жить. Их правда и его правда были совершенно разными.
Но теперь прикидываться ему было больше незачем. Его нынешнее положение позволяло ему отогнать свой вечный страх перед этим ненавистным режимом, от которого для всех людей на земле исходило одно только зло и ничего больше.
После бани молчаливый солдат-очкарик с плоским невыразительным лицом принес ему старую немецкую форму – точно такую же, какую он видел на немцах раньше, только без погон и с нашитой на рукав серой повязкой с какими-то немецкими словами. Ткнув пальцем в толстую тетрадь, каптер велел расписаться за получение и ушел.
Форма была гораздо лучше наших тонких гимнастерок – теплая и даже приятная на ощупь. Ну серая, ну и что… Он посмотрел на свое отражение в большом осколке зеркала в предбаннике – обычный немец – коренастый, курносый, розовощекий и светловолосый.
«Ну, вот я и фашист. Как там по-немецки будет солдат? Зольдат! О!»
Ему стало вдруг смешно – он еще не совсем понял, что с ним произошло. Быстрота, с которой он становился вдруг воином противоположной армии, совершенно не позволяла относиться к этому серьезно.
Но это было очень серьезно.
Сперва он болтался около старой, ржавой, мертвой развалюхи. На первый взгляд машина была из разряда «от забора» – абсолютно бесперспективной. Но, порывшись в ее нутре, Вася понял, что это не так – ему приходилось «оживлять» еще более убитые экземпляры. Счистил ржавчину, выклянчил у зампотеха пару трубок, старую, но рабочую форсунку, сам вырубил из куска железа новую крыльтатку и приспособил немецкий ремень на водяной насос, заменил перебитые тяги, вырезав новые из стальной проволоки и все – машина ожила. Покопался еще немного в загубленной было горе-водителями коробке – ерунда, все целое, кое что заменил, ударил кувалдой куда надо – заработала. А что приборы не функционировали, да контрольные лампы не горели – да и хер с ними. В русском танке они лишние. На все про все у него ушло меньше чем полтора дня.
На оживший вдруг безнадежный металлолом пришел посмотреть сам ротный – гаупштурмфюрерЛеманн. Он покачал головой – было заметно –  четко отдавший честь, бравый солдат Вася ему понравился.
Тут же ему устроили прогон на этой же «тридцатьчетверке». Он совершенно спокойно выполнил все положенные упражнения на «отлично» и еще добавил своих – положив машину почти набок, он легко проехался по склону оврага между двух толстых берез, атаковал крутой холм, непринужденно перескочил «непроходимый» ров и, зайдя в тыл, сымитировал атаку на противотанковую пушку. А потом лихо, с брызгами грязи, развернулся и, четко пройдя на большой скорости между двумя танками, резко остановился и подал назад, в строй – расстояние с обеих сторон его машины было абсолютно равным. Все это он проделал, не отрывая люка, глядя только в мутный, советского производства, триплекс.
ГауптманЛеманн улыбался. Ну наконец-то, среди этих русских «недочеловеков» нашелся один стоящий. Он перелопатил за войну, наверное, не меньше чем пол-тысячи пленных русских танкистов. И все бесполезно – сплошное быдло или упертые комиссарские ублюдки. А этот… Похож на немца, черт побери!
Он о чем-то поговорил со своим зампотехом — лейтенантом Глебовым и вечером перед строем Васю назначили инструктором для обучения немецких механиков-водителей.
Новоиспеченный инструктор резво принялся за дело. Он преобразился – впервые в жизни он получил власть над другими. Он даже орал на своих подчиненных. Троих бедолаг вообще убрали из роты за нежелание правильно переключать скорости и вовремя делать перегазовку. Вася, как настоящий особист, называл этих тупоголовых немцев саботажниками. Глебов сделал ему предупреждение – не зарывайся, не при Советах, помни, с кем имеешь дело, но слова о саботаже ехидно передал Леманну.
Но поймавший кураж и уверенность, Вася снова и снова заставлял водителей проезжать полосу препятствий, сидя у них чуть ли не на головах, и не позволял им губить умышленно либо по легкомыслию капризные коробки передач «тридцатьчетверок». Через три недели все они довольно сносно выполняли обязательную советскую программу для механиков – уверенно преодолевали учебные препятствия и натягивали порванные гусеницы в полевых условиях в пределах норматива. Результаты были ошеломляющие.
Еще через две недели, видимо за этот «подвиг» или же за ретивость и преданность рейху, ротный, под свою ответственность, сократил ему испытательный срок. Он вызвал его к себе и через Глебова разъяснил, что если Вася желает вступить в германскую армию на правах добровольца, то он немедленно переводит его в разряд «Freiwillige», то есть принимает в роту в качестве полноценного бойца.
От этих слов и оказанного вермахтом доверия у Васи выступили слезы на глазах, и он искренне понес, что-то из разряда «оправдаю, не предам, буду бороться с коммунизмом до последней капли крови, отдам жизнь…» и прочую агитационную хрень. Трясущейся рукой он расписался в приказе и прочитал присягу, которую диктовал ему Глебов. Ротный, не без торжественности, выдал ему погоны рядового и нашивку «Freiwilliger». На следующий день его переодели в черную форму с черепами и перевели в другое помещение. Он стал жить и питаться вместе с немецкими танкистами.
Впрочем, немцами тут были далеко не все. Части войск СС были очень многонациональными. Полно было латышей, французов, даже венгров и норвежцев. И наши тоже были – из казаков и кавказцев. Но, в отличие от европейцев, эти были какими-то злыми. Жили кланами. Всегда смотрели с плохо скрываемой ненавистью и к себе не подпускали. То ли дело австрийцы. Вот, например, веселый парень Курт Шнайдер стал ему почти другом. Они много разговаривали и учились друг у друга языку. Нормальный человек. Сдружился Василий и со старым знакомым – фельдфебелем Бахтынским. Хоть и скот порядочный, но умный, собака…
Наконец-то судьба повернулась к нему лицом. Пришло лето, и жизнь налаживалась. Уроки с Куртом дали плоды – он начал понимать немецкий, и все потекло, так как когда-то хотелось. Он был и один и не один – никто к нему не лез в душу, не выпытывал лишнего. Он хорошо делал свое дело и все. Большего от него не требовалось. Однажды засыпая – сытый и довольный, он вдруг явственно ощутил, что расслабился. Его, вечно сжатое в кулак, солнечное сплетение, наконец-то, отпустило. И впервые за всю войну, а может быть за всю жизнь, ему не было страшно.
—Василиса! – вечером Бахтынский потряс перед его глазами фляжкой, – Пошли дерябнем по сто пятьдесят. Надо, брат, надо!
—Господин фельдфебель, у меня завтра занятия, – протяжно заныл Вася. Пить не хотелось.
—Пошли, тебе говорю. Завтра занятий не будет. Все офицеры будут в штабе полка. Получена новая вводная. Наступление. И, по-моему, большое, всеобщее. Операция «Цитадель». Значит много танков, много пушек, много пехоты и самолетов… И много трупов. Расслабились мы тут с тобой на тыловых перинах. Пора в чисто поле – комиссаров жечь. Сабелькой помахать, – донской казак Бахтынский был уже здорово пьян.
Васю прожгло знакомым страхом и мгновенно захотелось в сортир. Снова война, снова в бой. Зараза! Ну, что же ты все никак не отстанешь от меня!
—Я тоже, да? Я же инструктор, вроде…
—А куда ты денешься с подводной лодки? Ты теперь доброволец. Харчи германские отработать надо. Ты лучший водитель роты, значит, пойдешь первым. Помнишь советское – делай как я! Ты вперед – все за тобой. Останешься инструктором и на боле боя.
—Сожгут тебя, Васька, ей богу сожгут! Я за тебя выпью, ты не ссы… Завтра красить машины будем. Крестов и свастик побольше рисуйте, а то заплутаете средь этого бардака, вас свои же и продырявят. Артиллеристы и летчики привыкли распознавать танки по силуэтам. Ах, какие у нас тут силуэты заманчивые, – Бахтынский пьяно засмеялся и пробормотал, – За все надо платить, Васек, за все надо платить… Будем сегодня пить!
В этот вечер, может быть впервые за всю жизнь, Вася напился в умат. Он пил и пил – уже давно упал на пол землянки пьяница Бахтынский, а он все пил, громко споря со спящим. Потом вышел на воздух и стал орать: «Курт, Курт!!! Я свинья! IchbinSchwein!». Потом шел куда-то, пока не свалился около той самой бани, с которой когда-то все и началось и, провалившись в черную алкогольную дыру, оглушенно забылся.
На следующий день, больного с похмелья Василису назначили механиком-водителем на тот самый танк, который он когда-то отремонтировал. В одном экипаже с ним оказался и Курт. Заряжающим. По крайней мере, хоть тут повезло.
Смирившись со своей участью, Вася снова подверг ревизии мотор и коробку – танк работал. Такова русская техника – или не работает совсем или работает долго и ничем ее не убьешь – тут уж как повезет. Этому танку с движком повезло. Дизель работал устойчиво, практически не дымил, мощности хватало с избытком…
—Сука! – подумал он с неприязнью о двигателе, – хоть бы сдох вчера, что ли. Теперь ломать тебя уже поздно, пристрелят за вредительство.
Вася обреченно подтянул гусеницы и залез внутрь. Надо бы на сиденье фуфайку привязать… Все помягче будет. Хрен знает, куда поедем?
Курт притащил краску и экипаж начал покраску. Нитруха воняла до тошноты, но быстро сохла. Никто не заморачивался тем, чтобы все отшкуривать до блеска, тщательно соскабливать ржавчину… Танк есть танк. Он живет недолго. Красят его не для красоты, а просто для того чтобы меньше заметно было, а может просто с целью придать ему стандартный для той или иной армии вид.
Потом на все «тридцатьчетверки» стали наносить кресты. Кресты должны были быть большими и четко видными со всех сторон. И даже на крышах нарисовали огромные белые свастики. Никто в пылу боя разбираться не будет – увидят чужой силуэт и шарахнут снарядом или бомбой.
     Покрашенный «сормовскийурод» был даже ничего себе так. Приваренные старые заплаты было почти не видно. А с крестами он смотрелся более мужественно, чем со звездами. И серый цвет ему шел. В общем ничего себе машинка получилась.
—Васья! Дасист Мик-кимаус!!! – Курт стоял у орудия и смеялся. Он показал рукой на силуэт танка с открытыми круглыми башенными люками. Они торчали вверх, как мышиные уши. И действительно – серенькая мышка или даже крысеныш. Экипаж захлопал в ладоши. Тут же кто-то одаренный на лобовой броне стал рисовать симпатичный силуэт голливудского мышонка с огромными глазами. Получилось очень даже смешно.
К вечеру полк тронулся. Перед движением, роту построили и сообщили – начинается решающее наступление. Завтра утром, вермахт и части войск СС группы «Юг» должны атаковать русских на узком участке фронта в направлении села Обоянь. Задача – прорвать глубоко эшелонированную оборону противника и выйти на оперативный простор. После прорыва, танковым маршем по тылам, двигаться на северо-восток, чтобы соединиться с группой «Север».
—По машинам!
Когда рота вышла в открытую широкую степь и забралась на холм, танкисты увидели, какое огромное количество бронированных монстров движется на свои позиции для глобальной атаки на русские окопы. Они ползли узкими колоннами, словно жирные серые мохнатые гусеницы – везде, насколько хватало глаз. Желто-серая пыль и дым ровными гребнями поднимались вверх и назад по голубому, без облачка, небу прямо к заходящему июльскому солнцу.
«Может мы и победим? Может, прорвемся к Москве и Уралу, и война закончится? Обязательно победим. Кто тут устоит? С такой-то силищей, неужели проиграем? Это же невозможно! Да быть такого не может!»
Но в своем экипаже, наверное, только Вася знал – может.
Может, потому что там, на той стороне, были и есть не только такие как он, а еще эти ненавистные комсомольцы – гребаные «ворошиловские стрелки», патриоты, мать их за ногу, и еще много-много просто обычных серьезных мужиков. И им бесконечно стыдно за тот позор и унижение, которому подверглась их Родина. Они упертые и упрямые, злые и беспощадные… И они никуда не уйдут. Они будут стоять насмерть, потому что им плевать на любую толщину железа, за которым он прячется, им плевать на саму смерть, им плевать даже на собственную жизнь.
Они перебороли этот страх и теперь им ничего не страшно – только холодная ярость светится в глазах, что глядят сейчас на бронированные машины в крестах и свастиках в прицелы своих орудий. Там только трезвый расчет и желание перебить, как можно больше этих носителей крестов и свастик.
Эти не уйдут и не испугаются. И не комиссары с особистами, сделали их такими. Они воюют не за большевиков и не за Сталина – они воюют за свою землю. Там за спиной – их матери и жены, дети и отцы. И им нестерпимо стыдно, за то, что враг еще тут – на их земле, за то, что гибнут мирные люди, за то, что не паханы поля, разрушены города и села, захвачены фабрики и заводы. Пришло время вышибить немцев вон.
В каждом из них сегодня живет только один страх – это страх позора, страх уйти в небытие, так и не сделав того, что тебе предназначено сделать.
И семья самого Василия тоже была за их спинами. И ее они защищали всем своим существом, не желая пропускать в мирные еще города и села жестоких маньяков, мечтающих только лишь о том, как уничтожить этот ненавидимый ими, еще с древности, народ, эту непонятную «неполноценную расу», живущую на неохватных богатых просторах.
Он слушал радостно каркающих по переговорнику немцев и ему неожиданно тоже стало стыдно – перед женой и перед детьми. Он отчетливо понял – совсем скоро он погибнет, сгинет без остатка в этой черной мясорубке, и лучше бы никто и никогда не узнал, как и на чьей стороне, он примет свою смерть.
 
Василий лежал в пыли, положив руки на смятую черную пилотку с черепом. Вокруг стояли русские и хохотали.
Его трясло и от стылого ужаса, охватившего все конечности, и от серьезной контузии. Он один успел выскочить из танка, выбив головой тяжелый люк, когда экипаж в башне заживо горел с дикими воплями, облепленный ослепительным огнем, словно чистым январским инеем в ясную морозную погоду. И побежал, не зная куда, не понимая в какую сторону – просто подальше от своей, приготовившейся к подрыву, машины.
Оказалось, он бежал вперед и прибежал прямо к русским.
Они наставляли на него свои винтовки с трехгранными штыками. И снова смеялись, видя, как рефлекторно вздрагивает от каждого их движения, его испуганное тело. Они гомонили радостно: «Эсэсовец, сука. С этого «Микки Мауса»… Попался…». Ему казалось, еще секунда и его пристрелят, прямо здесь в мягкой и теплой июльской пыли.
Вася слегка поворачивал лицо и успевал замечать, как солдаты широко раскрывая глаза, строят ему страшные рожи. Они были совсем не злые – просто веселые после удачного боя. Только вот черные дыры их неостывших винтовок смотрели на него безо всякого добра и надежды на спасение.
Одна из винтовок вдруг приблизилась – близко-близко. Штык сверкнул прямо около уха.
—Товарищи, братцы! Братцы! – от внезапно накрывшего его приступа ужаса, он зачем-то вскрикнул фальцетом, мгновенно осознав, что кричит эти слова совершенно зря. Если раньше и была крохотная надежда выжить – после них она исчезла совсем. Обреченно он зачем-то еще просипел, – Гитлер капут! Я свой! Не стреляйте! – и помахал ладонями над головой.
Солдаты угрюмо замолчали. Кто-то пнул его в бедро сапогом и выкрикнул: «Свинья!».
«Господи, не дай помереть! Господи!» – он вжался в пыль еще сильнее, словно искал в ней спасения.
Она не спасала. Он почувствовал это – земля больше не спасала его. Она стала ему чужой.
Его еще раз пнули. Теперь по ребрам. Голос снова с ненавистью выкрикнул: «Тв-варь! С-свинья!» и, вдруг, сразу несколько штыков вонзились ему в шею, в бока, в спину и ягодицы. Вася закричал и забился, но штыки прикалывали его к земле все сильнее и сильнее.
Он с тоской приподнял голову над землей. И пока мерк свет в его глазах, перед ними висела картина изрытой воронками степи – дым, тела мертвых людей, коричневые горбы сгоревших танков, бредущие вдалеке редкие группы зеленых солдат и желтое-желтое солнце над горизонтом.
 
 
4.Слон
 
Батальоны готовились к атаке. Два десятка Т-34 и четыре горбатых американских «эмчи»*, съезжая с откоса большака, спешно выстраивались в длинную шеренгу перед замерзшим, бесснежным травяным  полем.
Между измазанными кое-как серо-белой краской машинами сновали черные фигурки командиров. Они махали руками и лаялись на тупоголовых механиков, что ставили сейчас свои гробы на узком пространстве за придорожным подлеском и вкривь и вкось. Ни соблюдение дистанции, ни строгость параллельности построения, соответствующие военным канонам и стратегической гармонии предстоящего боя не входили в планы невыспавшихся солдат.
Когда в расположение ворвался грязный «виллис» с начальством, мельтешенье рук и мат сделались еще сильнее и отборнее, грохот моторов и стук гусениц — еще громче, а ерзанье танков по заскорузлой земле — еще безнадежнее.
Серый утренний свет мелко штриховал мутной пастелью темно-зеленую хвою придорожных елей. Хмарь тусклого неба смешивалась с уходящим вверх сизым чадом дизелей, с дымками последних самокруток, с паром дыхания и остатками тепла съежившихся в стылых коробках экипажей, стекая на поле прозрачными языками тумана.
В декабрьском морозном воздухе, далеко-далеко за полем, в трех  километрах от танков, чуть дрожа, как миражи, чернели срубы домов, топорщилась щетина кустов и молодого березняка с зубьями покосившихся деревенских плетней. Кое-где мирно тянулся вверх дымок из печных труб. Вокруг были белорусские, совершенно неотличимые от русских, дали — такие же расхристанные поля, унылые низины и холмы, вперемешку с неровными островками растительности, голыми перелесками и разбитыми проселочными дорогами.
Прямо в середине деревеньки высился огромный остов засохшей вековой липы — маяк для двух десятков стальных сухопутных крыс, что рассерженно рыкали сейчас на позициях, злобно исторгая из себя дым и качая недоуменно усами своих длинных антенн.
Поднялась на насыпь серо-зеленая колонна пехоты, рассредоточиваясь за машинами для атаки. По команде солдаты нехотя полезли на броню небольшими группами, неуклюже срываясь стылыми подошвами кирзовых сапог с покатых боков железных коробок, подстилая под тощие зады полы шинелей и, недоверчиво гнездясь на ледяных танковых глыбах, словно пухлые зимние воробьи на коньке крыши.
Скопившаяся утренняя злость, ожидание тяжелого боя, сводили нервной судорогой скулы, сушили гортани и заставляли урчать голодные желудки солдат. «Ну, когда же, ну, давайте же уж…!» — нетерпеливо думал каждый. Ибо чека намеченного прорыва была уже выдернута, и никто ничего изменить уже не мог.
Все они, маленькие зеленые и черные человечки, сидящие «на» и сидящие «внутри», были обречены на выполнение приказа. Чтобы выжить им необходимо только везение — тонкая и непостижимая субстанция в игре с бессовестной смертью, которую невозможно победить честно. Ее можно лишь обмануть или, отдав себя на попечение сильных мира сего, плюнуть на все, и просто положиться на уготованную человеку судьбу.
Где-то далеко сзади, наконец, загрохотало — по деревне начали бить орудия. Черное поле перед деревней разом вздыбилось сполохами огней, дымами разрывов и кусками мерзлой земли. Передний командирский танк, слегка провернувшись на левой гусенице, резво двинул вперед — прямо на эти разрывы, на вековую липу, на черный кустарник, на беспомощные деревянные домики далекой деревни.
Наконец-то!
Танки пошли вперед, всё набирая и набирая скорость, рисуя на ткани мороженой земли параллельные линии замысловатых швов. Съеживаясь в дымах машин, эти линии казались стрелами на штабной карте. Они шли строго на запад, туда, куда уже два с половиной года смотрели глаза каждого советского солдата и командира.
 
—Двенадцатый, двенадцатый! Ипатов! Чего жметесь, ур-роды, сзади четвертого? Вперед, богадушумать! Вперед! Дистанция между машинами — тридцать! — в эфире зло хрипел знакомый голос капитана Самохина, командира роты.
Старшина Колька Ипатов со своего командирского кресла в башне легонько пнул механика по спине и заорал по внутренней связи:
— Давай, Анатолий Ефремыч, давай! Трясешься, что ли? Очко жмет? Дави на газ, правее держи! Дистанцию, дистанцию, папаша! Заряжающий! Осколочный! Шевелитесь, черти! Не прятаться! А то осерчает ротный — и до штрафной недалеко…
Заряжающий, худой молчун Мишка, услыхав про штрафную, дернулся и неловко ухватив длинный снаряд в охапку, пыхтя, завозился у орудийного приемника.
«Готов!» — наконец выдохнул он. Колька недовольно ответил:
—Ш-ш-шустрей крутись, телепень, м-мать твою! Не доживем с тобой и до штрафной. Поворачивайся и рот закрой, здесь ворон нету!
Колька злился на свой экипаж. Что мех, что башнер — вроде опытные танкисты, а странные какие-то. Хмурые, молчат все время, и пригибаются от любого шума… Одним словом, шуганые. Он получил танк из ремонта с неполным этим экипажем всего два дня назад. За две недели до этого его машина сгорела в боях за город Жлобин. Прохлопали немецкую самоходку в засаде. Его ребята, с которыми прожил бок о бок четыре месяца Смоленской операции, погибли разом, а ему повезло — выскочил, и ни царапины.
Две недели старшина маялся без машины, как неприкаянный. Прибился к технарям — приняли. И земляка своего Колька встретил. Очкарик-моторист Антоха из Крестов, почти сверстник. Обрадовались, все вспоминали танцы в саду на набережной. Так что пока их девятый танковый корпус перебрасывали на север, было о чем и поговорить, и чего пожрать. И свой девятнадцатый день рождения он отметил в техроте. Пусть не пышно, но… отметил.
Старшина мог считать себя везунчиком — почти полтора года на фронте, четыре раза горел — и ничего… Морду немного осколками посекло, да шею опалило — и все. Уже была и «Звездочка» и «За отвагу» — бывалый. Этому ремонтному танку в отметинах снарядов с грубыми пластами сварки на корпусе он искренне радовался, хоть «Сормовскийурод» наверняка уже побывал в качестве гроба для кого-нибудь из прежних обитателей. И неполному своему экипажу радовался тоже.
«А новенькие-то, похоже, трусоваты… Мишку-башнера, вообще трясет — контуженый, что ли? А этот кряхтун Анатолий Ефремыч, все норовит позади строя… Или просто опытен, папаша? Эх, не успели мы ни поговорить, ни познакомиться как надо, ни толком каши пожевать, ни водки выпить. А тут на смерть вместе. Ладно, посмотрим…»
Неровная цепь стремительно надвигалась на чужие окопы. Оборона здесь была не очень. Так себе оборона. Неполная батарея противотанковых орудий, огрызалась редкими выстрелами, пехота из окопов как-то жидко отсекала  десант. Редкие пулеметные очереди немцев уже несколько раз брякали по башне. Ухали мины, разбрасывая осколки по немыслимым траекториям, ударяя монетками по железу.
«Бинь-бань-динь…» — звенели смертельные пятаки и гривенники. «Трям-трусь-трум…» — шлепали рубли и червонцы.
—Нате вам, товарищи! — Спасибо, не надо, господа…
Красноармейцы давно свалились с брони и теперь, беззащитные, падая и вставая под окрики командиров, бежали под огнем по полю, стараясь держаться за спасительными щитами машин.
Тридцатьчетверки и «шерманы» катились хорошо, еще немного и ворвутся в окопы перед деревней. Но тут, из низины, за зарослями кустарника, навстречу правому флангу наступавших, выкатились сразу пять танков. По рации полетело взволнованное: «Танки справа! Четверки, нет, — «Тигр»!!!» Сразу же за выкриком, вспыхнул костром горбатый «эмча», крайний в цепи.
Колька смотрел в перископ на немцев — нет, это не «Тигры», — обычные Pz-IV. А «Тигр»? Есть он или нет? Если есть, тогда все может принять совсем другой оборот. Ну, где же он, гад? Обознался, что ли, ротный со страху?
Старшина нервно завертел головой.
Соседняя «коробочка» вдруг взорвалась прямо на ходу. Чужой снаряд пробил полупустой бак: рванули пары солярки, выворачивая броневые листы борта наружу. Она еще неслась по инерции, исторгая из себя пламя, потом, воткнувшись в воронку, пыхнула черным и завалилась набок, крутя гусеницей с застрявшим в ней пучком прошлогодней травы. Ох, прощайте, ребята!
Тут же, чуть дальше, вспыхнул еще один танк, а там еще. Это была уже работа «Тигра». Его злая скорострельная 88-миллиметровая пушка вышибала дух из наших жестянок за один выстрел в любую часть корпуса и башни — за полтора километра.
«Да где же он, черт его побери? Перебьет же всех, на хрен! Отходить надо…»
Как и все танкисты, Ипатов панически боялся «Тигров». Что-то в этих танках было странное и завораживающее. Неподдающееся человеческой логике, что ли. Их габариты в два раза превышали размеры тридцатьчетверок. Даже при слове «тигр» ему мгновенно представлялись желто-красные глаза с вертикальным зрачком — глаза чужого, холодного и потустороннего существа, пристально смотрящего на него — на свою еще живую жертву или пищу, если точнее. Пока еще живую, временно… Большой неуязвимый змей и беззащитный лягушонок Коля с деревянной саблей…  Бр-р-р, не-на-вижу!
Кто-то умный выстрелил вперед дымовую завесу, потом еще и еще: густой дым стал затягивать поле перед наступающими танками, прикрывая их от убийственного огня. Самим тоже стало ничего не видно. Вентиляторы стали засасывать дым в отсеки.
Сигнала к отходу не было, батальон продолжал двигаться вперед. Внизу Ефремыч сначала слепо прижимал башку к мутному триплексу, затем приоткрыл люк и почти высунулся из него. Однако скорости мех не сбавил — наоборот, напряг машину до предела. И правильно — спастись можно только в движении.
—Давай, батяня, вертись!!! М-миша! Подкалиберный волоки живее, руки твои кривые отгрызу! — уже просто психовал командир, двигая башней и озираясь в молоке дыма слепым перископом. В боекомплекте танка было всего два подкалиберных снаряда — дефицит страшный (только под роспись!), но пробивная сила на близких дистанциях была потрясающей. Тут не до подписки, мать ее…
Неожиданно дым рассеялся, и в окуляре прицела, прямо перед Колькой в пятидесяти метрах, дымя гарью, возник знакомый до спазмов в животе силуэт «Тигра». Немец пятился по примятым кустам назад. Его тупая башня тоскливо поворачивалась в сторону его тридцатьчетверки, и огромное хищное орудие, вот-вот должно было сфокусировать свой взгляд на русском, что так неаккуратно выскочил из дымовой завесы и сейчас пер на него на предельной скорости.
Старшина помертвел. Никаких шансов при встрече с «Тигром» не было. Ни единого. Выстрел «восемь-восемь» в упор расколет тридцатьчетверку, как гнилой орех. С таким же прощальным треском.
—Ну, чего же ты ждешь-то, сво-о-олочь? — запело в животе деревенским речитативом на мотив «Ну, на кого же ты нас, родненькай, покину-у-ул…» и странным холодом свело позвоночник. Перекрещенные руки на рукоятках прицела и поворота башни онемели.
Обычно резкие и быстрые извилины командира будто склеились. Они вяло забуксовали и грустно потянулись вслед за смертельной черной дырой вражеского орудия. Все существо, вопреки логике, оцепенело в ожидании неминуемого удара болванкой по броне, и это ожидание смерти было невыносимым. Что-то тикало в голове: «Сей-час, сей-час…» и хотелось, чтобы все поскорее закончилось, пусть даже так.
Отупевший мозг медленно тонул в какой-то грязной, мокрой и теплой жиже ступора. Все в человеке перестало думать, слышать, чувствовать и даже дышать. Остановилось время, и только медленно подрагивающий ствол вражеской пушки отсчитывал тонкой стрелкой часов последние мгновения экипажа.
Ревущая машина сильно подпрыгнула. На старшину кулем повалился Мишка-заряжающий, нечаянно ударив его шлемофоном в лицо, и тут же спасительная боль из глубоко прокушенной нижней губы живительно впилась в онемевшее лицо и загипнотизированный мозг. Отрезвленный командир визгливо заорал вниз, сильно ударяя механика сверху ногой по голове и левому плечу безо всяких церемоний: «Толя, ёшь твою мать, влево, резко влево!!!»
Дымивший немец, по всему, был слегка неисправен. Видимо, не хватало мощности на быстрыйпроворот огромной башни двигателем, и сейчас немецкие танкисты вращали эту тушу вручную. Это и спасло. Кто помог — Бог или престарелый мех Ефремыч, только тридцатьчетверка неожиданно почти взвилась на дыбы от резкого тормоза и, как пришпоренная лошадь, скакнув в сторону, резко остановилась. Болванка «Тигра» с воем ушла в дым. Не думая, почти машинально, Колька дернул за механизм поворота башни, та, как-то сама собой, точнехонько свернула вправо и чуть вниз — в черный борт с белым номером 111 и изображением слона с поднятым хоботом.
—Выстрел! — сам себе скомандовал Колька и вмазал по спуску.
Подкалиберный, буквально в упор, звонко вонзился в немца, разорвав единственное доступное для убийства место железной коробки «Тигра». Тот дрогнул всем своим чудовищным телом, и многотонная башня от подрыва боекомплекта приподнялась в воздух, завалившись по броне вниз, обнажая свои уже беспомощные и жалкие внутренности: искореженные сиденья, рамы, сорвавшийся орудийный откатник, какие-то подшипники, провода и разорванные тела своих верных танкистов… Пар от выплеснувшейся кислоты аккумуляторов едко закрутился вверх белым водоворотом, словно уходящая на небо танковая душа.
Все было кончено. Человек обманул смерть, принеся в жертву других пятерых людей. От удивления безносая хлопнула в ладоши, и стоящая на краю деревни конюшня развалилась от чьего-то снаряда. В небо взвилась солома, пыль, гнилушки стен и послышалось жалобное ржание погибающих под обломками лошадей.
Не пришедший в себя, Колькин танк на полной скорости выкатился на окопы немецкой пехоты и с ходу перепрыгнул через них, крутя башней из стороны в сторону.
Старшину колотило. Он так и не отпустил зубами прокушенную губу. Сердце тряслось словно в лихорадке и, глядя в перископ на разбегающихся из-под молотящих мороженую землю гусениц серых солдат, он не совсем понимал, что происходит. В голове продолжало тикать: «Сей-час, сей-час…»
А небольшая противотанковая пушка в ста метрах на линии окопов лихорадочно разворачивалась сейчас тремя шустрыми немцами в его сторону.
Сделав над собой усилие, Колька пихнул ногой механика по левому плечу, тот, привыкший к такому обращению в грохочущей коробке, выдернул на себя левый рычаг трансмиссии, и танк, развернувшись боком к фронту, резким маневром рванул по линии окопов на смельчаков-артиллеристов.
—Осколочный! — приходя в себя, заорал Колька заряжающему. Тот не сплоховал, снаряд быстро въехал в приемник, — Ага! Вот я вам, сволочи! За все! За Родину, мать ее за ногу! Кор-роткая, Ефремыч!!!!
Не сумев выровнять прицел, Ипатов, тем не менее, выстрелил в сторону орудия осколочным — не попал, но солдаты попадали на землю, укрываясь от железного града, и через несколько секунд танк ударил по хрупкому орудийному скелету. Механик крутанулся на орудийных позициях и выровнял машину по направлению к отступающим.
Колька снова и снова стрелял из орудия, потом давил на педаль спаренного пулемета и жарил по серым фигуркам в холодном поле. Снаряды и пули улетали в деревню, рвали на части жалкие домики, некоторые падали в скопления солдат бело–черными вениками, устремленными в небо, разбрызгивая вокруг себя смерть. А танки продолжали идти вперед, преследуя отступающих, молотя по ним визжащими осколками и дробной ненавистью пуль.
В деревне немцы, падая и путаясь в полах шинелей, стали поднимать руки, оборачиваясь к стаду железных монстров и прося пощады. Но безумная орда не знала такого слова. Радость прорыва, нервное возбуждение от того, что оборона оказалась слабее, чем думали, от того, что немецких танков было немного, радость военной удачи, неистребимая человеческая ненависть сильного к слабым, желание затоптать ногами все, что совсем недавно вызывало безотчетный ужас — все это сейчас ворочало рычагами тяжелых машин и давило на спуски пулеметов и орудий.
Когда машины Колькиной роты, давя и расстреливая бегущую пехоту, вырвались к подлеску за деревней, оттуда навстречу русской цепи вновь раздались лающие звуки орудийных выстрелов, и группа немецких танков из зеленой самоходки «StuG», «трешки» и размалеванной белыми полосами «Пантеры», двигаясь по картофельникам, открыла частый огонь по наступающим. Немедленно два любимых всеми «американца» вспыхнули фосфором, за ними остановилась, клюнув стволом, тридцатьчетверка.
Из машин стали выпрыгивать танкисты, сбивая огонь с тлеющих комбинезонов и падая в дымящиеся воронки. Один из них опустился на колени, вращая головой. Лицо его было совершенно черно. Выжженные глаза искали пропавший вдруг свет, а руки, со сползающей лоскутами кожей, тянулись к небу. Из слипшейся щели рта вырывались кровавые пузыри. Чьи-то руки втащили его в воронку, и он пропал из виду.
Но фашисты проиграли. Все было напрасно и не по-немецки глупо. Враг вступил в бой с марша и сейчас находился в невыгодной позиции. Какой-то неумный начальник срочно перебросил их с другого участка на затыкание дыры прорыва, пригнав сюда на верную гибель. Они опоздали — спасать уже было некого. И себя им было уже не спасти.
Немцы немедленно получили град ответных бронебойных зарядов в лоб. «Трешка» тут же запылала высоким огнем и взорвалась, а самоходка стала пятиться назад. Через несколько секунд была подбита и она. Лишь «Пантера», оставаясь в одиночестве, стоя за тыном загона, била и била по наступающим танкам, не обращая внимания на прямые попадания русских снарядов. Пушки Т-34 не были способны издалека пробить ее толстую броню. Они, словно толпа тощих крестьян с топорами, подбирались к рыцарю в латах на убойное расстояние с разных сторон. Они знали: один в поле не воин, даже если он одет в броню от самого Круппа.
Вот еще одна машина загорелась, вот другая застопорила ход так, словно выдохлась. Но стая все ближе и ближе приближалась к краю деревни, непрерывно стреляя по ненавистному животному. И оно, наконец, сдалось — попятилось на форсаже назад. Фугасом ему сорвало правую гусеницу и машину немедленно развернуло почти задом к русским танкам на твердой, как камень, земле. И сразу же два или три снаряда осами вонзились в башню, борта и моторное отделение. «Пантера» задымила и взорвалась. Выскочивших из костра танкистов безжалостно расстреляли из пулеметов.
Господи Иисусе, неужели ты все-таки есть, и сегодня ты на нашей стороне?
Оставшиеся танки миновали покинутую немцами деревню, продрались через огороды на холме и нырнули вниз к двум замерзшим прудам, за которыми раскинулось длинное узкое болото с камышами.
Прямо перед Колькой кто-то на «американце» сдуру попытался на скорости перескочить на тот берег болота, но «эмча» безнадежно застрял в мешанине льда, вялых кувшинок, лопухов и кустов, торчащих из вывороченного гусеницами илистого дна. Из люка высунулся командир, спрыгнул на броню и, выругавшись, смачно плюнул в тухлую воду болотца. Из люка механика выросла усатая голова на длинной шее. Матюкнулись. Люк обиженно захлопнулся. Умная черепашка дала задний ход и медленно-медленно поползла к берегу.
—Рота, стой! Стоим пока, — рассредоточиться! Ждем приказаний, — раздалась долгожданная команда. Голос ротного был хриплым и усталым. Тринадцать живых танков, разгоряченные гонкой за смертью, нехотя пятились обратно на кручу, инстинктивно жались к зарослям кустов, к голым яблоням и стожкам, словно не веря в свою победу и ожидая смертельных ударов от еще живых врагов. Но никаких врагов уже не было. Сзади машин дымила деревня, слышался женский вой, кудахтанье потревоженных куриц, лай одинокой собаки и автоматные очереди.
А впереди была только пустота и бесконечность: за частоколом лесополосы — опять поле и, наверное, где-то там еще одна похожая деревня, а за ней — еще одна, и еще…
Никто в пылу боя и не заметил, что с неба давно уже идет долгожданный снег. Густой, жадный. Белые снежинки парашютиками спускались на шершавую, сухую броню и нехотя таяли на ней, словно чего-то ожидая… Они жирно покрывали тоскующую по покою голую землю, заматывая ее раны и ожоги в белые коконы безмолвия.
Подошла грязная и израненная пехота, сгоняя немногочисленных пленных в кучу, подъехал бронетранспортер с кухней на прицепе, ремонтные тягачи и санитарные машины. Потом заявился знакомый виллис с начальством.открывались с лязгом люки машин, оттуда выглядывали закопченные призраки в черных шлемах и ватниках, и недоуменно смотрели на белый свет. Батальоны начинали подсчет своих немалых потерь.
Когда замолк, наконец, рев дизельного «циклона», Колька откинулся назад на сидении и тихо выдохнул: «Жив…». Он чуть потерся о холодную броню лбом, взялся за орудийный затвор и потянулся наверх. Откинув люк, он вылез наружу, щуря мутные от гробового сумрака, глаза. Шлем задрался на затылок, обнажив стриженную мальчишескую голову.
Белый свет неба и тишина падающих снежинок показались ему неестественно яркими, волшебными и какими-то инопланетными. И показалось, что вот сейчас, там, впереди, в пустоте и немоте неизвестности, пронесутся вдруг сани Деда Мороза. И когда они проскачут, все станет так, как раньше. И не будет больше никакой скотской войны, обугленных танков, искореженных пушек, мертвых солдат, плачущих женщин и разгромленных человеческих жилищ. Так, как раньше… И мама будет рядом, и бабушка. И сказки на ночь, и теплые носочки, и тихий, ласковый голос отца… А под пахучей елкой — таинственный и долгожданный подарок.
Колька чувствовал, что что-то сегодня произошло… Только вот что? Он никак не мог поймать эту свежую и задорную мысль, мазавшую его беличьим хвостом по наполненным слезами глазам. Она была ни о чем, мысль… Она лишь давала ощущение покоя, мира и единства с природой. Он знал, он верил, что жизнь его будет бесконечна, и завтрашний день неизбежно наступит, и он вернется домой.
«Ведь все же очень просто — просто жив, просто смотрю на снег, просто пахнет едой от кухни и просто побаливает нижняя губа… И где-то там, позади, поверженное чудовище. И все другие чудовища, что встретятся на пути, будут повержены. Потому что я никогда не умру».
Колька потер рукой свою грязную щеку, облизнул прокушенную губу и улыбнулся.
 
___________________
(*) Эмча – американский танк «Шерман». Шифр его модели М4А русские читали буквально — «эмча».
 
 
5. Угар
 
—Эх, мой мальчик, войны не начинаются просто так. Это угодно Богу и им же предопределено. Он в один миг сделал сумасшедшими целые народы и страны, и они просто возжаждали начала этой бойни. Причем, и немцы, и русские в равной степени. Всем вдруг стала нужна война. Нам повезло: мы выиграли ее начало, большевикам же повезло больше — они выиграют ее всю. И это тоже предопределено. Эти «недочеловеки», как мы привыкли их называть, уже далеко не те, что раньше. Теперь они не убегают от крика «Немцы!» — они обрадованно спрашивают: «Где?» и весело жарят туда изо всех стволов. А стволов у них, Клаус, уже гораздо больше чем у нас.
Командир второй роты 502-го отдельного тяжелого танкового батальона СС оберштурмфюрер Дитер Лауниц воткнул окурок сигареты в пепельницу, вырезанную из донышка латунной гильзы, и откинулся на деревянный топчан, тупо глядя на грубо отесанные бревна наката блиндажа.
—Господин обер-лейтенант, все не так плохо. Мы крепко стоим на ногах. У нас самые лучшие танки, за нами вся Европа. Почти вся Белоруссия и половина Украины в наших руках, и вряд ли русские отвоюют их в ближайшие годы. И я уверен, фюрер готовит новое наступление, — унтерштурмфюрер Клаус Кюн обиженно шмыгнул носом и, словно смутившись этого, зачем-то снял свою черную пилотку.
—Наивный Вы юнец. Русские окончательно вышвырнут нас из своих пределов через какую-нибудь пару-тройку месяцев, попомните мое слово. Германия давно потеряла воинский дух и вместе с ним почти всех армейских профессионалов. В офицерстве сплошь вы, молодежь, под командой которых резервисты–очкарики да вчерашние толстожопые бюргеры. А вы, молодые, даже не понимаете сути войны. Суть ее проста: долгая служба, нудная работа, грязная профессия на всю жизнь. А вы относитесь к ней с точки зрения крестьянина, взявшегося за вилы, или с высоты лестницы пожарного, спасающего горящий дом. Странно, романтический душок русские вышибали из вас не раз, а вы все равно о чем-то мечтаете. — «Дойдем до Урала! Сотрем в порошок!» — Здесь нет места романтике, запомните это, и это вам поможет. Никаких эмоций, только тяжкий труд. Вы пришли на смену нам. А мы где, Клаус? Мы, лучшие из лучших солдат? — Дитер приподнялся на локте и вперил взгляд в еще юное лицо лейтенанта с мягкими светлыми усиками над розовой верхней губой.
—Ты что, Клаус, не задумывался на чем стоит твоя карьера? Она — на наших костях. Мы, старики, все уже здесь, в России, в ее мороженой земле, в болотах и тайге. Она сожрала нас. Неужели вам, восемнадцатилетним мальчишкам, не жутко от ощущения и вашего надвигающегося конца?
—Мне девятнадцать, господин оберштурмфюрер. И я не мальчик. Я в танке с осени сорок второго… И знаете, господин Лауниц, я не верю, что меня убьют. Не могу представить этого человека, — зрачки лейтенанта сузились, губы сжались, и он дерзко глянул в глаза командиру.
—Детский сад, ей богу! Ваша бравада, Клаус, стоит только на отрицании очевидного. Да вы этого человека никогда и не увидите. Только черную дыру его пушки. Что я вам объясняю, вы же это знаете… Потому что ничего, кроме этой войны не видели. Мама, детский велосипед, игра в мячик во дворе и… война. Молодежь продолжает играть, не осознавая, как это все ненормально. И танки — ваши игрушки… А ведь это — вся ваша жизнь. И никакой другой вы не видели. Вы практически стали мутантами: блиндажи, окопы и боевые отделения машин для вас норма, черт побери! И все мысли ваши тоже о войне. Но мутанты тоже смертны, Клаус… Боже, кто будет жениться, растить детей, сочинять стихи, ставить пьесы, сеять поля и строить дома на Земле? Наши фрау, поддавшись пропаганде, продолжают рожать от немецких солдат только новых солдат, — Дитер хмыкнул, повернулся на топчане и положил руки за голову.
—Ладно, чего зря болтать? Пройдитесь-ка, лейтенант, в техроту. Посмотрите, как там двести четырнадцатый из вашего взвода. Успеют они до завтра водрузить башню на этого недотепу? А то что-то мне сегодня не по себе, стариковская интуиция, знаете ли. Как бы не было беды...
Когда Кюн ушел, Лауниц нервно засмеялся и потер тыльной стороной ладони грубый шрам на лбу: «Старик, мать вашу… Двадцать шесть — и уже старик. Шрам еще чешется, зараза. И ведь всегда к одному и тому же — к атаке русских танков. Неужели опять?». Лоб его непроизвольно покрылся испариной, и что-то сжалось вверху живота.
Он с бессильной злостью ударил кулаком по доскам блиндажа — шурша  посыпался песок, и кто-то в окопах истошно закричал до боли знакомую фразу: «Воздух! Воздух! Русские идут!»
 
Снаряды и авиационные бомбы безжалостно раздирали на куски изумрудное цветочное поле, холмы с редким березняком и остатки щебеночной дороги, уходящей за горизонт. Налет был силен. Артподготовка русских шла уже полчаса, пикирующие бомбардировщики и штурмовики, налетая черными воющими волнами бесовских каруселей, терзали немецкие оборонительные позиции, рвали проволоку заграждений, засыпали землей окопы пехоты и разбивали укрытые маскировочной сеткой орудия.
Несколько бомб упали в расположение тяжелого танкового батальона, рассредоточенного в лесу в километре за позициями пехоты. Два «панцера» уже густо горели, демаскируя укрытия. Ревя мотором, к крайнему подошла техническая БРЭМ, и люди в черном стали заливать моторное отделение из шланга. «Тигр» удалось спасти. От второго же танка вдруг резво побежали солдаты, и через мгновение он ухнул от подрыва собственных снарядов. Вслед за вертикальными столбами пламени по лесу полетели сорванные крышки стальных люков, тупо громя белые стволы стройных березок, но, слава Богу, никого не задело. Запылала маскировочная сеть и подсохшие ветки, наваленные на броню. Солдаты дружно начали таскать ведрами воду от технички, и пожар удалось заглушить.
Наконец артподготовка кончилась, и самолеты более не возвращались. Стало тихо. Резкий переход от оглушающего орудийного грохота к полной тишине неизвестности сильно давил на психику. Казалось, вот сейчас кто-то непонятно огромный наступит стоптанным ботинком прямо людям на головы и вдавит всех в теплую июньскую землю Белоруссии. И не будет больше ни солнышка, ни ветра, ни голубого неба, ни солдат, глубоко впрессованных в чужую почву. Их потеряют навсегда и жены, и матери, и даже сам Господь Бог.
И все понимали: нет, и не может быть спасения от этого рыжего потертого ботинка Сатаны. И это тоскливое знание того, что сейчас произойдет, наполняло души бойцов безнадежной черной тоской. Завороженно глядя в лицо смерти, никто не сделал даже попытки подумать о бегстве и спасении собственной души.
Наваждение разом закончилось дальним ревом десятков танковых дизелей. На позиции шел вал русской бронетехники, ухали пока еще непристрелянные пушки. Снаряды, ложась в отдалении от окопов, расшевелили в оборонявшихся, съежившееся было, желание спорить с судьбой. По окопам разнеслись выкрики унтер-офицеров. Солдаты придвигали поближе к себе гранаты. Где-то бессмысленно застучал пулемет МГ, потом резко, словно устыдившись, затих. Орудийные расчеты длинноствольных противотанковых орудий выкатывались из укрытий на прямую наводку. Минометчики расставляли ноги своих грозных труб и прицеливали их в небо. Сзади, из леса, с ревом начали выкатываться танки и бронемашины, отползая по окраинам в разные стороны, но не высовываясь в поле, а пытаясь — по возможности — быть менее заметными. Над позициями пронеслась восьмерка долгожданных «Штук» в сопровождении истребителей, и сражение началось.
Командир взвода Кюн, по окончании артналета, получил приказ скрытно выйти во фланг атаковавшим русским. Два «Pz-VI» и одна «Пантера» медленно выползли на узкую лесную дорогу, проехали по ней около километра и через заросли молодого осинника продрались к краю леса. Там танки нырнули в ложбину между пологими холмами и через шестьсот метров подобрались к большому полуразрушенному сенному сараю. Спрятавшись за стенами, они развернули орудия в сторону русского наступления.
Подозвав по рации командиров машин, Клаус схватил бинокль и выскочил на яркий полуденный свет. Взобравшись под ветхие стропила сарая, он оглядел предстоящее поле битвы. Русские просматривались хорошо. Здесь его машины имели замечательную позицию: правый фланг противника был открыт, танки мчались всего в километре от него.
Унтерштурмфюрер приказал командиру «Тигра» 212 вернуться к холму и с высоты открыть огонь, а сам остался за сараем. Он надеялся, что его взвод сумеет отвлечь значительную часть русских на себя.
Немецкая оборона здесь — не больше стрелковой роты. По мнению стратегов, лес и ручей с овражком должны были остановить наступающих. Но Клаус хорошо знал Т-34 — на скорости они легко могли преодолеть овраг, размять пехоту, и выйти в тыл основной оборонительной цепи. Это его тяжелым хищникам пришлось бы искать объезд или более пологое место. А эти русские были куда быстроходнее и проходимее.
И все-таки он был рад, что нашел хорошую позицию для обороны. Наблюдая в бинокль за противником, лейтенант все больше округлял глаза от удивления. Русских фланговых танков, что шли справа от него, было много, очень много. Он насчитал более сорока. Сборная солянка. Почти все Т-34 старого образца, «шерманы», легкие Т-60 и «валлентайны». А там, дальше, на основные позиции надвигалось еще больше сотни. Сзади них ехали еще и самоходки. Столько русской бронетехники в одном месте он еще не видел. Настоящая лавина для большого стратегического прорыва.
Он понял, что сегодня будет очень тяжелый бой и, все может статься, что последний. Лейтенант Кюн не знал, что началась крупная белорусская операция и слова «старика» Дитера Лауница окажутся пророческими. Девятая танковая армия красных в полном своем составе атаковала пространство, на котором сосредоточились лишь полторы неполных пехотных дивизии и 502-й тяжелый батальон СС.
С холма начал бить его 212-й. Орудие «восемь-восемь» с первого выстрела вышибло «тридцатьчетверку» из строя, потом еще одну. Клаус хорошо видел это со своего наблюдательного пункта. Пушка «Тигра» плевалась снарядами быстро. Молодцы, ребята!
В ответ на огонь, русские развернули часть машин прямо на него. Ударили и их орудия. Одним снарядом накрыло стожок соломы неподалеку.
—Надо уходить отсюда. Пора за работу. К бою! — он выкрикнул приказ командиру «Пантеры» 213, спрыгнул в пыльное сено и в два шага вскочил на броню. Механик немедленно дал газ, взревел мотором, и тяжелый монстр плавно тронулся с места, огибая угол сарая. Танк вышел на прямую наводку — впереди пехота делала отчаянные попытки остановить советский клин. Но тщетно… Через несколько минут в поле показались отступающие к сараю солдаты. Пригибаясь под тяжестью раненых, прячась от осколков и пуль, они падали и вновь бежали по открытому пространству поля к танкам с надеждой на помощь. Большинство из них было скошено пулеметным огнем и осколками.
Кюн хрипло выкрикнул в микрофон механику: «Герман! Назад сдай метров сто, а потом по дуге влево к кустику. Видишь? От куста начну вести огонь. Как понял?»
—Есть, командир! — вечно чумазый ефрейтор Герман Ширах, отлично знал вверенную ему технику и был очень исполнителен. Этот не подведет — настоящий немец.
Когда «Тигр» выполнил предписанный маневр, Клаус оказался чуть в стороне от наступавших. Три танка распределились дугой, что мешало русским сосредотачивать огонь в одном направлении. Уже четыре их машины перескочили овраг, когда по ним в лоб ударила 213-я. «Тридцатьчетверка» вспыхнула — снаряд пробил боевое отделение и, вероятно, достал до двигателя. Из машины никто не выбрался. По рации Клаус приказал командирам двух других машин открывать огонь по переправившимся танкам. Вскоре все четыре русских «панцера» были подбиты.
По «Тигру» и «Пантере» открыли бешеный огонь все орудия противника. До них было около пятисот метров, и 76-миллиметровые пушки «тридцатьчетверок» и «шерманов» не смогли причинить их броне смертельного урона.
Однако к скопившимся у оврага танкам подходили шесть новых машин русских Т-34/85, за ними шли две самоходки. Пушки этих сволочей лупили уже гораздо серьезнее старых. С ними он уже встречался и ничего хорошего от них не ждал. Хоть броня у русских и оставалась по-прежнему слабой, но маневренность увеличилась, и крупный калибр жалил некогда неуязвимую сталь «Тигров» очень ощутимо. На расстоянии ближе тысячи метров тяжелые германские танки теряли все свои преимущества. Один из русских сейчас, ловко спрятавшись за подбитым «Шерманом», подкрался очень близко и прицельно вмазал по корпусу стоящей по центру «Пантеры».
Многотонная машина ощутимо дрогнула от удара 85-мм болванки. Она немного откатилась назад и замерла. Выстрел пришелся под маску пушки в сочленение башни с корпусом. Длинный ствол-«удочка» качнулся и вдруг резко накренился вниз, почти до земли. Клаус понял — с ребятами что-то не то. Гидравлике конец — разбито орудие, как минимум. И явно что-то еще. От этого «еще» ему стало не по себе.
Через полминуты молчания резко открылись люки и двое танкистов стали вытаскивать кого-то третьего из командирского люка. Из люков механика и стрелка никто не вылезал. Еще через минуту из башни повалил густой дым. «Пантера» 213 погибла.
И тут же корпус его машины содрогнулся — снаряд легкого и шустрого «Валентайна» ударил прямо в лоб. Немедленно Клаус приказал открыть ответный огонь. Пушка рявкнула, противник немедленно вспыхнул, словно ожидал этого, и закрутился на месте.
Чертова канадская зажигалка, путается под ногами!
—Герман! Дай задний, немного отойдем. Только медленно, парень. Плавно, плавно. Огонь!
«Тигр», двинув назад, выстрелил прямо в днище переваливавшей через канаву еще одной новой русской машине. Промах! Что за черт! Кто виноват – прицел или наводчик? Второго шанса русский нам может и не дать.
«Счастливый» Т-34 переехал преграду и на полной скорости рванул прямо к нему. У оврага уже скопилось около десятка подбитых коробочек. Мертвые, они прикрывали собой других, тех, что продолжали переправляться и лезть напролом.
Огонь! — Промах! Да что же это такое? Русский ловко маневрировал, он буквально скакал по полю, словно заяц, и при этом не снижал скорости. В танке явно находился опытный экипаж. Его орудие, приближаясь на убойное расстояние, хищно прицеливалось прямо на ходу. Вот оно изрыгнуло снаряд.
Точное попадание! В башню. Удар 85-миллиметровой болванки был настолько силен, что с внутренней поверхности башни сорвало железные ящики и крепления боеукладки. Из лопнувших трубок подачи масла в башенную систему и гидропривод обильно потекло. Всех осыпало мелкими, острыми, как иглы, осколками треснувшей по сварному шву брони.
Наводчик орудия схватился за глаза и кулем упал на дно. Кюна сильно ударило по колену чем-то очень тяжелым. Боль была такой нестерпимой, что он закричал. Нога быстро онемела и перестала слушаться.
Трансмиссия и двигатель машины, тем не менее, не пострадали. «Тигр»  прибавил обороты и, давя кусты, все дальше уходил к лесу задним ходом.
—Герман, живее! У нас орудие вот-вот откажет! Башню клинит — расколота. Маслопровод разрушен. Хольст! Где наводчик, мать вашу!!!
Заряжающий Хольст лихорадочно стягивал лопнувший маслопровод изолентой и затыкал тряпками его сочленения. Из трещин сильными толчками во все стороны брызгало горячее масло. Орудие еще работало, однако башня слушалась плохо. Вдобавок вышла из строя вентиляционная система, и что-то стряслось с прицелом.
Взводный выкрикнул в эфир позывные 212-го, вызывая того для подмоги. Никто не ответил. Он кричал еще и еще — в эфире рации слышались лишь треск помех и глухая тоска одиночества. Значит, ребята погибли. Ему сразу стало очень одиноко, и какой-то, доселе неиспытанный, ужас горьким комом сжал горло. Он попробовал выйти на связь с батальоном — были слышны лишь обрывки криков и невнятный бубнеж — там, за лесом, погибая, экипажи требовали помощи.
Выкручиваться надо самим. Никто не поможет –свои очень далеко. Да и не до этого им сейчас. Русская дубина грохнула по батальону не слабее, чем по его взводу. И кто знает, что теперь с его родным подразделением?
Клаус, волоча со стоном перебитую ногу, перелез к орудию и попытался прицелиться. Прицел, оказывается, был сбит и настраиваться отказывался — механический перекос. Маленький «Валентайн» все — таки отомстил за свою смерть.
Командир, делая поправку, все равно выстрелил по, прыгавшему по кочкам, русскому. Снова мимо! Он даже видел, как его снаряд пролетел в полуметре от башни «тридцатьчетверки». Ну, почему? Где справедливость? От злости он ударил по накатнику.
—Бронебойный, Хольст!
—Готов!
—Выстрел! Еще бронебойный, давай, еще!!! Выстрел!
Пушка грохотала непрерывно. Боевое отделение заполнил тяжелый, вонючий дым. Вентиляция молчала. Дым был настолько сильным, что Клаус понял, что если сейчас не откроет все люки — задохнется и он, и экипаж.
—Командир, не могу больше, — тихо взмолился снизу терпеливый и послушный механик Герман.
—Стрелок, открой свой люк! — Кюн приказал стрелку открыть люк, ибо стрелок в танке менее важен, чем механик. Затем, кашляя, он откинул крышу своей командирской башенки, следом за ним отлетела вверх крышка лаза заряжающего. Дышать стало чуть легче.
—Фугас!
—Готов!
—Выстрел! Ч-черт!!! Да что же это такое? Боже, ты что? Разве ты не с нами?
Отогнать русского фугасами не удалось. Жесткий парень сидел в этой «тридцатьчетверке». Он всадил в отступающий «Тигр» еще один снаряд. И откуда-то сбоку почти по крыше оглушительно ударило из шустрой самоходки, что нагло двигалась прямо за русским «счастливчиком».
Звон и грохот от попаданий был оглушающим. Ударом русского «болвана» напрочь сорвало командирскую башенку. Изуродованное командирское кресло опасно прорубило воздух прямо у виска лейтенанта и, вибрируя, повисло на одном изогнутом креплении.
А ведь он только что слез с него. Солдатское счастье?
Контуженый Кюн абсолютно оглох и совершенно перестал ориентироваться. Какое-то вязкое безразличие навалилось на него. И все же он заставил себя оценить обстановку.
Броня выдержала, хоть всем и показалось, что это конец. Внутри все напоминало ад: едкий дым, грохот, льющееся горячее масло… И кровь на стенках отсека. Осколком в отрытый люк был тяжело ранен стрелок-радист. Его крики заглушали даже надсадный рев танкового «Майбаха». Ушибленная нога Клауса нестерпимо болела, наверное, была сломана. Внизу, под струей масла, заваленный стрелянными гильзами, скорчившись и закрыв лицо руками, лежал ослепший наводчик. Он был еще мальчишкой, только что попавшим в экипаж из артиллерии. Командир даже не мог вспомнить его фамилии. Все звали его просто «Малыш Ганс».
—Хольст, жив? К орудию! Заряжай! Нас сейчас разорвут к чертовой матери!!!
Раненый «Pz-VI» по-прежнему двигался задним ходом. Умница Герман не останавливался ни на секунду.
Лейтенант снова и снова пытался стрелять из поврежденного орудия. Все днище боевого отделения устилали гильзы — выбрасывать их было некогда. Боекомплект таял. Удушающий дым от каждого выстрела вызывал неудержимый кашель и рвоту.
Но снова и снова Кюн заставлял заряжающего вталкивать снаряды в приемник. Снова и снова стрелял, и снова мазал из-за сбитого прицела. Но иного выхода не было. Стонущий от боли танк должен жить, и только так, огрызаясь, он мог выжить в бою с чужой армадой. Какие там артиллеристские поправки! Просто стрелять и все!
Клаус вынужден был постоянно подтягиваться на руках и опасно высовывать голову в рваную дыру на крыше и, оглядываясь назад, кричать Герману, куда ехать. Машина нервно ерзала по ровному незасеянному полю, делая зигзаги от одного клочка высокой полыни к другому.
«Тигр» с оглушающим ревом, наконец-таки, добрался до кустов и ухнул в канаву. Смяв хилый подлесок, он тяжело воткнулся задом в одинокую сосну. Та с треском рухнула, а в танке тряхнуло так, что всех отбросило назад. Спинку кресла сорвало, и Клаус чуть не вывалился на заваленный гильзами пол. Хольст ударился обо что-то спиной и сейчас сидел с открытым ртом, не в силах вздохнуть. Танк развернулся и, ломая деревья и кустарники, покатил по краю леса на запад.
—Давай, Герман, давай! Выручай, товарищ! — командир понимал, что все сейчас зависит только от механика.
«Только бы машина не подвела. Только не подведи, только вывези нас отсюда! Господи, всемогущий Боже, спаси нас! Только бы выжить, только бы выжить! Господи, Господи, Господи!!!»
Но машина все-таки подвела. Железо – не люди, его предел гораздо ближе. Набрав полную скорость, «Тигр» опрометчиво наехал на мшистый валун, спрятавшийся за трухлявым пнем. От удара лопнула гусеница и заклинило ведущее колесо. И еще, видимо, что-то случилось с карданным валом. Двигатель натужно и бессмысленно заревел. Катки, обдав механика дымом с тяжелым запахом жженого масла, громко захрустев расколотыми подшипниками моста и кардана, безнадежно и намертво встали. Все!
—Капут, парни! Всем покинуть машину, – приказал командир, нервно поворачивая вручную башню назад. Он знал, что русский его не отпустит – догонит и постарается добить. Тот «счастливый» танкист не был трусом и от боя не бегал.
Хольст и Герман молниеносно выскочили из обездвиженной машины. Стрелок-радист был уже мертв – его бросили, а ослепшего наводчика Ганса вытянули через люк заряжающего. Спотыкаясь и падая в высокой траве, танкисты потащили раненого к лесу, а Клаус, зарядив орудие, остался в башне ожидать тридцатьчетверку. Ему с перебитой ногой все равно не успеть добежать до леса.
Сейчас он надеялся на обычное безрассудство и легкомысленность русских. Те шли по его следам и, согласно логике, должны были, обогнув мысок, выскочить прямо на него в семидесяти метрах. И тогда у Кюна будет всего один безошибочный выстрел. И он не промахнется.
Он посмотрел в перископ назад – ребята были почти у леса. А когда обернулся, то понял, что русский перехитрил его – он не пошел по его следам, а обогнул мысок кустарника с другой стороны. У Клауса уже не было времени наручнойдоворот башни и прицеливание. Но он все же с усилием надавил на педаль погибшего гидропривода. Голова машины нехотя, с визгом, зашевелилась и встала, как вкопанная.
Т-34 резко остановился и не торопясь навел свое мощное орудие на «Тигр».
—Лауниц прав! Черная дыра. Только черная дыра…, — успел подумать немец.
Уныло глядя на эту картину, — чужой зеленый танк в чужом зеленом поле, чужое солнце и чужое синее небо, — Клаус понял, что война закончилась, а вместе с ней закончилась и его жизнь.
Он даже успел увидеть, как из круглого рта орудия вылетел стальной плевок, и даже то, как он подлетал к правому боку башни мрачным, закопченным, живым гвоздем. Характерного звона расколотой брони он уже не услышал. «Тигр» дрогнул, качнулся набок и умер…
«Тридцатьчетверка» резко дала полный ход и, нагнав бегущих немецких танкистов у самой кромки леса, расстреляла их из обоих пулеметов. Бешеные пули хлестали по вздрагивавшим мертвым телам, по лесной чаще и лугу, крошили стволы деревьев, срывали жирные листья и хвою. Вверх разлетались белые щепки, земля, труха муравейников, синие головки васильков и белые лепестки ромашек.
А тем, кто стрелял, было сейчас хорошо.
Младший лейтенант Ипатов вылез из командирской башенки на белый свет и долго смотрел на этот адский смерч пулемета, гуляющий по зеленому лесу.
Колька улыбался, ведь ему было всего девятнадцать, и в голубом небе светило солнце, пышно цвело жадное лето, щебетали птицы…
А запах! Какой стоял одуряющий запах свежей теплой зелени! И от этого хотелось кричать, петь, плясать и смеяться.
А пулемет продолжал, азартно ликуя, долбить по кустам, празднуя удачный день, победу над смертью и продолжение жизни.
 
 
6. Дуэль
 
Удар прикладом в спину уронил его на твердую подмерзшую землю. Следом посыпались удары сапог по бокам и злобные ругательства мордатоговертухая-хохла: «Ось, сука эсэсовська! Подымайсь, курвина блядская! Ща, стрельну!».
Вскочив, Дитер пробежал вперед по инерции на четвереньках. Солдат засмеялся и снова ударил его сапогом по ягодицам. И тут же чьи-то крепкие руки подхватили и поставили офицера на ноги в медленно бредущий строй военнопленных. Из-за сбившейся на глаза пилотки он не увидел, кто это сделал, но благодарно выдохнул в сторону: «Спасибо, друзья!» В ответ он услышал хриплый, шипящий голос майора Краузе: «Держитесь крепче на ногах, Лауниц!».
Ныли ушибленные позвоночник и бедро, но Дитер, чуть прихрамывая, уверенно двинулся вперед вместе со всеми.
—Живей, живей двигайтесь, не растягиваться, камрады! — колонной командовал пожилой вечно пьяный лейтенант в ушанке и четверо солдат с автоматами, — Капут арбайту, нах хаузе, мать вашу в душу! Живей, живей, гестапо! Zugehen! Кто отстанет, того завтра в карцере от пола отдирать будут!
Строй подошел к ограждению из колючей проволоки и встал. В воротах бесновались на привязи, задыхаясь от злобы, две черно-бурые немецкие овчарки. С площадки вышки над воротами часовой направил на пленных пулемет Дегтярева. Ворота раскрылись, и толпа, съежившись от брызжущих пеной собачьих клыков, быстро забежала на территорию маленького лесного лагеря: плац, хозблок с длинными поленницами дров и узкий дощатый барак. Вот и все, если не считать офицерской избы и небольшой казармы охраны на воле, за проволокой.
Колонна немцев дисциплинированно встала на плацу и началась долгая перекличка на холоде. Кто-то, как всегда, сбился со счета, перекличку начали снова и всех вернули обратно под окрики и угрозы вертухаев. Только по истечении часа усталых голодных людей в мокрых шинелях наконец-то завели в барак.
По команде своих старших офицеров пленные дисциплинированно подходили к термосу с горячей баландой, получали хлебный паек и отходили с мисками к своим местам на нарах.
Никто не роптал и не пытался вылезти вперед. Каждому досталось то, что положено. Без поблажек или привилегий. Так было заведено: порядок немцы установили со всеобщего согласия. Выбрали главного — знаменитый летчик-ас Шульце — седой пруссак, сухопарый, с морщинистым лицом и глубокими, выцветшими от яркого неба, глазами, летавший на этажерках еще в первую мировую. Он был непререкаемым авторитетом для всех. Почему его поместили сюда, в лагерь для офицеров СС, — непонятно. Может, из-за его Рыцарского креста с мечами и дубовой ветвью — самой высокой награды рейха. Или заносчивый вид аристократа уверил НКВД в том, что такой немецкий образчик просто обязан быть неистовым фашистом?
Впрочем, истинных карателей, как их тут всех скопом называли русские, в лагере было мало. Здесь содержались в основном офицеры пехоты, танкисты и панцергренадеры, было несколько флотских и человек тридцать летчиков. Этот специальный лагерь был маленьким — на триста человек. Офицеров гестапо или вчерашних лагерных охранников было ничтожно мало — да и откуда? Те привыкли воевать в тылу, и попасть в плен им было довольно сложно.
Но русским было все равно: черная форма, молнии на петлицах, череп на пилотке или звание СС вызывали в них дикую злобу. Попытки же объяснить ситуацию, прибегая к аналогии с советскими гвардейскими частями, могли и часто заканчивались банальным ударом в лицо или даже выстрелом в упор.
Здесь были только немцы из СС, как на подбор. И подбор этот никого не радовал — за ним чувствовалась гибель. И из этого лагеря, затерянного, как всем казалось, далеко в Сибири, выхода не было. Люди слабели с каждым днем — наступившие холода, голод, болезни и издевательства конвоя нещадно косили солдат. Из трехсот прибывших сюда в начале сентября сорок четвертого, сейчас, в ноябре, оставалось немногим более двух сотен. Несколько обширных братских могил с крестами уже выросли на окраине лагеря. Неимоверная глушь этого места и чудовищная секретность давали несчастным офицерам почву для невеселых размышлений. Пути отсюда для них наверняка не было.
Лишь раз в неделю по лесной дороге сюда приезжали два закамуфлированных «студебеккера», груженные продуктами и еще чем-то. Охрана лагеря (около двадцати автоматчиков и офицер) уже дважды полностью менялась. Неизменными жителями штабной избы оставались лишь начальник лагеря — хмурый майор НКВД — и два гражданских инженера, руководившие работами на объекте. Часто к ним приезжали другие военные или гражданские, некоторые оставались на несколько дней, некоторые уезжали сразу.
Объект считался сверхсекретным. Даже более того — суперсекретным. Конечно, немцы многого не знали, но давно уже хорошо представляли, что это был за объект: от них этого скрыть было невозможно. То, что они видели, было очень интересно. Если бы не их плачевное положение, пленные живо обсуждали бы каждый свой рабочий день. Но стылая осенняя морось, грязь и вши, вечный голод, недосып, усталость и страх, из кого хочешь, сделают тупую, равнодушную скотину, даже из них, сверхчеловеков нового времени, рожденных повелевать этим миром.
Сейчас бывший командир тяжелой танковой роты СС обер-лейтенант Дитер Лауниц лежал на дощатых скрипучих нарах в бараке и, кутаясь в грязное тряпье, обнимал застывшими ладонями горячую кружку с кипятком, пытаясь хоть как-то согреться. Его соседом был штурмбанфюрер Вольфганг Краузе, когда-то заместитель командира полка моторизованной дивизии «Дас Рейх» по технической части.
Вольф был истинным ремонтником, инженером, или, еще точнее, танковым доктором. У него был талант — он слышал каждый стон, каждый хрип и кашель машин, он любил их и умел с ними разговаривать. В плен он попал прямо в промасленной спецовке, с гаечным ключом в руке, пытаясь самолично вытащить с поля боя тяжелую самоходку «Элефант», подбитую русскими в жестоких боях Бобруйского котла.
Краузе грузный мятый очкарик из Дюссельдорфа, был очень образован и талантлив. Его знания просто поражали: физика, механика, биология, литература, религия… Он был немного философ и даже поэт… С ним было очень занятно разговаривать о чем-то отвлеченном, высшем,  даже фантастическом. Например, о будущем, о том, какими будут люди через сто или двести лет. Какая техника будет в руках людей, какие будут машины, пароходы и даже космические корабли… Дитер был благодарен судьбе за то, что она дала ему в соседи такого интересного человека.
Они часто спорили о путях развития общества после войны. Это было смешно — рассуждать о будущем, которого у них не было. Но, Бог мой, так увлекательно! Теории Краузе о сбалансированном сверхоружием будущем мировом порядке, об окончании периода мировых войн, о гуманизме нового общества, поисках и сохранении человеческих ценностей в этой холодной, сырой душегубке барака, казались глупыми и неуместными. Фантастика, и даже ненаучная фантастика. Бред!
Дитер часто кипятился, пытаясь доказать невозможность изменения человека – злобного, жадного, подлого убийцы в существе своем. Человек всегда враг другому человеку, и сильный всегда пытается поработить слабого. И вся мировая история тому пример. И греки, и римляне, и персы, все эти передовые гуманистические нации — все это убийцы. И нет этому конца: куда ни кинь, все хороши.
Краузе же ровным голосом возражал ему, что война — это временно. Войны приходят и уходят, люди остаются, вылезают из нор и убежищ, зализывают раны и шрамы, нанесенные боями. Они разминируют города и дороги, восстановят мосты и причалы, протянут электричество, рельсы и трубы. И скоро, совсем скоро, о войне забудут, усиленно строя новые дома и заводы, прокладывая каналы, засевая поля и воспроизводя себе подобных с удвоенной силой, чтобы компенсировать провал войны и поднять планету на новый уровень развития.
Это необходимо, ведь добро и зло одинаково ценны. Без одного мы не можем познать другое. Такие законы нам дал кто-то великий, регулирующий равновесие в этом мире. Он знает будущее человечества, а зная будущее, можно ведь вести отдельных людей по нужным ему дорогам, чтобы они что-то создали или просто сделали какое-то действие, мелочь, нажав на какие-то кнопки. А от нее, от этой мелочи, быть может, даже зависит будущее целого мира?
—Вот, скажи, разве в определенные моменты жизни ты не испытывал ощущения, что тебе просто везет? Словно кто-то спасает тебя, вопреки всему? Все вокруг уже погибли, а ты почему-то жив? И ты буквально ощущаешь свою неуязвимость? И не понимаешь, за что? От ощущения незаконности этого становится страшно, и ты понимаешь, что за это придется заплатить? И твоя удача не радует тебя. Разве так не было, а? — Вольф повернулся к товарищу и подмигнул ему.
Слушая эти футуристические теории и странные философские рассуждения Краузе, Дитер вдруг отчетливо вспомнил и свой последний бой под Динском. Действительно, удача тогда держалась с ним рядом, а потом вдруг взяла и ушла. Просто отвернулась и ушла, не объясняя причин, оставив его совершенно одного – и вот он здесь.
В середине июля сорок четвертого в его роте оставалось только два живых «Тигра». Остальные сгорели или были брошены на долгом пути отступления. Его родной 502-й отдельный тяжелый танковый батальон СС был измолочен русскими в фарш и практически весь растаял в лесах и болотах Белоруссии.
Он получил приказ прорвать кольцо окружения погибающего двинского гарнизона. В его группу были включены две потрепанные «четверки» и одна новенькая красавица «Пантера», а также усиленный взвод пехотинцев. Командир батальона, майор Гюнше, с красными от недосыпа глазами, прикрывая перевязанное горло, хрипло повторял приказ, не требуя, а буквально умоляя Лауница совершить невозможное. В глаза подчиненному командир старался не смотреть.
—Дитер, ты должен прорваться. Во что бы то ни стало, слышишь меня! Гарнизон погибнет, если мы не придем к ним на помощь. Впрочем, что я тебе говорю, ты и сам все прекрасно знаешь. И не смотри на меня так, слышишь!
—Знаю, господин майор. К словам «во что бы то ни стало» я уже привык. Но двумя машинами мне не прорваться, этого мало.
—Я даю тебе последние свои резервы. У меня ничего больше нет. Еще день-два — и батальон погибнет весь. Каким чудом мы еще держимся – ума не приложу. Скоро такое подразделение исчезнет из реестра армии и память о нас сотрется. И вообще… Да что я тебе говорю… Ладно, иди.
Группа Лауница пошла на прорыв утром. Посовещавшись с командирами машин над картой, он проложил маршрут лесом по самому краю болота. Шедшие первыми «четверка» и «Пантера», облепленные пехотой, должны были прокладывать путь рядом с железнодорожной насыпью. Скрываясь за ней, танки могли выйти незамеченными на окраину Динска.
То, что пройти незамеченными им вряд ли удастся, Дитер понял, когда шедший за ним «Тигр» фельдфебеля Линца не удержался на откосе железнодорожной насыпи и съехал по ее скользкому краю в болото, перегородив путь шедшему за ним «Pz-IV».
Он приказал передним машинам остановиться и выставить охранение, а сам подъехал задом к безнадежно задранному набок корпусу утонувшего танка. Бесконечно ныряя в вонючую грязь болота, экипаж и солдаты из десанта сумели прикрепить два троса к передку, и «Тигр» потащил застрявшую громаду вперед. Она напряглась, потом дернулась, заскребла гусеницами, выбрасывая вверх ошметки болотной тины и травы, и медленно пошла. Рев семисотсильных моторов был настолько оглушающим, что всем становилось отчетливо ясно: скоро здесь покажутся русские.
Тросы вдруг лопнули, крепко стеганув по броне, и танк Линца  вновь повалился в болото. Слава богу, никого не убило.
И снова танкисты ныряли в глубину и цепляли укороченные тросы к крючьям и кольцам корпуса. Теперь им удалось прицепить три, но они были короткими и если что не так, то танк Лауница может скатиться вслед за «утопленником». Но делать нечего — «Тигр» надо спасать любой ценой. Снова раздался рев моторов, снова полетели в вышину тина и грязь, и снова танк медленно потянулся вверх.
Ну, еще немного, еще малость!… Ну же! «Тигр» Лауница нещадно дымил мотором и буквально вставал на дыбы, гусеницами роя под собой глубокие колеи.
И когда всем показалось, что «утопленник» уже спасен, в его башню врезался огромный русский фугас. Это из леса за насыпью ударила 152-мм самоходка–«зверобой». Грохот взрыва был оглушающим, машина мгновенно покрылась белым светящимся пламенем, а люди, стоявшие рядом, попадали в воду и стали беспорядочно барахтаться, пытаясь выбраться на сухое место, все в пятнах горящего бензина и фосфора.
«Тигр» Лауница неумолимо потащило в болото. Он заорал вниз механику, чтобы тот не сбавлял обороты, но масса мертвого танка затягивала «спасателя» в ловушку. Наконец тросы лопнули, и «Тигр» бешеной пулей буквально вылетел на пять метров вперед и вверх, треснулся всей тяжестью в щебень откоса, и по нему почти вертикально взобрался на насыпь. Бедная трансмиссия! При обычных обстоятельствах тяжелый танк таких кульбитов делать не умел, да и не мог, согласно своим техническим параметрам.
Неожиданно выскочив на железнодорожные пути, многотонная машина Лауница явилась полной неожиданностью для группы советских танков, что стояли сейчас вполоборота к нему в двухстах метрах, пытаясь взобраться на насыпь.
«Зверобой» стоял позади, в лесу, на возвышении между березок. Мгновенно сориентировавшись, Лауниц выстрелил в эту чертову самоходку, и она задымила. Тут же, без подготовки, он ударил в гущу техники и поджег одну «тридцатьчетверку». Две другие попятились и попытались скрыться. Одна повернула башню и выстрелила, но снаряд прошел мимо. Лауниц достал ее ударом болванки в борт, а другую, не торопясь, подбил снайперским выстрелом уже в поле, метрах в шестистах от насыпи.
Радист бешено лупил из пулемета по фигуркам русских танкистов, но Дитер остановил его – патроны надо было жалеть. Весь бой занял не более пяти минут — русским нечем было ответить на нападение «Тигра».
Прямо по железнодорожному полотну он двинулся на чуть видимый вдали Динск, приказав Т- IV и «Пантере» двигаться внизу насыпи рядом с ним. Замыкающую «четверку» из-за невозможности переправиться через злосчастное болото, где погиб «Тигр», он отправил назад, велев подобрать раненых и обожженных. Оставшуюся пехоту он забрал себе, танк был сплошь облеплен ею словно мягким живым щитом.
—Ничего, прорвемся!  Вперед, ребята! – удачный бой не смог поднять его настроение и хоть немного унять боль от потери предпоследней машины своей роты. Теперь вторая рота – это был лишь он, обер-лейтенант Дитер Лауниц, ветеран Восточного фронта, двадцати шести лет от роду, трижды раненный, обгоревший и обмороженный кавалер Рыцарского креста. Скольких друзей потерял он в этой дьявольской русской войне? – Всех до одного.
Так скверно ему еще никогда не было. Одиночество, оторванность и безнадега вцепились в сердце мертвой хваткой. Трясясь в командирском кресле, он прикусил губу и тяжело выдохнул, словно изгоняя из себя злых духов неверия. Невозможность выполнить приказ по деблокацииДинского гарнизона столь малыми силами, вызывала непроизвольный скрип зубов и, в бессильной злобе на судьбу, заставляла крепко, до боли, сжимать ручки поворота триплекса в командирской башенке. Колонна шла на верную гибель. Путь пока был свободен, но он знал — где-то там, в конце пути, их ждут и танки, и орудия, и вообще все, что угодно. И только чудо могло спасти их.
Как только показались пригородные огороды, его «Тигр» на переезде тяжело съехал с насыпи и присоединился к своим. Группа прошла по улице какой-то тихой деревни, еще совершенно целой, без следов боев, без пепелищ и воронок. Танки двигались по длинной улице, а вокруг не было ни души. Молчаливые дома слепо смотрели на грохочущие железные коробки, что сейчас, хрустя по хлипкому щебеночному полотну, щупали орудийными башнями утреннюю прохладу. Улица неожиданно закончилась и перешла в дорогу вдоль какого-то заводского забора. С другой стороны виднелась лесополоса, за ней железнодорожная насыпь. Лауниц дал команду «стоп». Необходимо было свериться с картой и выслать вперед разведку. Пехота пошла вперед, рассыпаясь цепью и пригибаясь в высокой траве.
Неожиданно впереди послышались резкие очереди: автомат, затем глухо затрещал пулемет МГ, раздались взрывы гранат. Задыхаясь от бега, связной сообщил: русская пехота укрепилась на насыпи и в домике обходчика. Орудий там пока не видать.
Лауниц открыл огонь. Глухо залаяли пушки — несколько залпов осколочными заставили русских отступить. Можно было ехать дальше, но что-то глодало его все больше и больше.
Втянувшись на эту узкую дорогу между бетонным забором и насыпью, его машины будут отличной мишенью для русских. Им некуда будет деться в случае, если подобьют кого-то из них.
Обер-лейтенант приказал танкам отъехать назад и ударить по крепкому заводскому забору из орудий. Несколько выстрелов проделали огромную брешь, за которой виднелись длинные складские пакгаузы и дореволюционные строения бурого цвета. Отозвав пехоту от насыпи, он приказал им провести разведку заводской территории. Солдаты ушли и растаяли среди домов. Началось томительное ожидание.
Танкисты ненавидят города. Узкие многоэтажные улицы для них — верная могила. Сверху сыплются гранаты и зажигалки. Шустрые русские панцергренадеры, с их противотанковыми ружьями и маленькими орудиями, понатыканы везде — и с боков, и сзади. Машины лишены маневра: не могут поворачивать и вовремя отходить. Груды техники, баррикады или развалины кирпичей останавливают их, делая неподвижной мишенью. Пыль и не желающий развеиваться пороховой  дым слепят и без того слабые танковые глаза. Неразбериха и хаос царят в городском бою.
Города берут не танки — пехота. А ее у Лауница было всего-то тридцать два человека. Судя по карте, этот паровозный завод вытянулся не менее чем на полтора километра узким, напрочь застроенным языком между железнодорожной насыпью и глубоким оврагом. Его главная проходная на противоположном конце языка, судя по данным позавчерашнего дня, находилась в руках окруженных. Значит, на самом заводе русские. Рев моторов спугнет их, и они сумеют развернуть орудия.
Дитер попытался связаться по рации с командованием динского гарнизона. Тщетно. Он переключал каналы и вызывал штаб – были слышны лишь хрипы, обрывки фраз и свист — расстояние до радиостанции командования, видимо, было слишком большим и потрепанной танковой рации не хватало для устойчивой связи. Это осложняло дело, — для прорыва нужно бить с обеих сторон. Надо было подойти поближе, может, тогда удастся связаться со штабом.
Завод молчал, угрюмо глядя на пришельцев выбитыми окнами цехов, целясь в них клювами кранов и грозя пальцами высоких труб. Вдали трещали выстрелы и ухали взрывы: судя по всему это в самом городе — там шли бои. От разведки не было ни слуху, ни духу.
Делать нечего. Колонна медленно, на малом ходу, начала втягиваться в узкие заводские проулки. Пройдя мимо длинного склада прямо по рельсовым путям, танки вышли к разгрузочной площадке с тремя мостовыми кранами. Там были сложены бетонные блоки, на площадках под кранами стояли искореженные паровозы, дальше виднелась будка электроподстанции. Вскоре из-за нее показался связной: русские были в пятистах метрах, совсем недалеко от проходной — шесть танков и самоходок, несколько противотанковых орудий и минометов, пехота до двух рот.
Солдат показывал дорогу, а машины медленно, стараясь не шуметь, двигались за ним по переулкам, по скоплению строений и ржавеющих паровозов. Наконец, все снова остановились — русские были совсем рядом. Лауниц решил сам осмотреться на местности и, взяв с собой командиров других машин и радиста с рацией, вскарабкался по внешней лестнице на пятиэтажный отросток какого-то цеха. Оттуда, разглядев в бинокль местность предстоящего боя, он увидел и проходную, и площадь перед ней, и даже часть укрепившихся за бетонными блоками и строениями русских, которые пока никак не выказывали того, что им известно о его группе в тылу.
Его, главным образом, сейчас интересовало, как и по каким улицам и проулкам он сумеет подойти к укреплениям быстро и незаметно. Внезапность была на его стороне. Первыми выстрелами они были просто обязаны подбить большинство советских машин и орудий. Любая медлительность приведет к гибели. Лауниц кратко обсудил с командирами несколько удачных маршрутов прорыва. Танки должны разделиться и атаковать русское кольцо в наиболее тяжелых, для оборонявшихся, местах.
С высоты здания он снова и снова вызывал по рации штаб группировки. Ему наконец ответили. Дитер несколько раз повторил свое имя и звание, прежде чем обреченные и отчаявшиеся люди смогли поверить в возможность спасения из котла. Через полчаса осажденные, всеми имевшимися у них силами, должны были начать контратаку в районе проходной.
Ну, наконец-то, началось… Командир привел сюда своих людей все-таки не зря. Уже не столь важно, удастся или нет пробить кольцо. Это всегда вопрос одного лишь везения. Важно, что он не растерял свою группу по дороге, и ее большая часть пришла для своего главного боя. «Кто победит? А разве кто-нибудь знает это? Но все может быть: кто-то останется жить, и в далеком мирном будущем станет кем-то великим или просто понаделает много добра, замаливая совершаемые нами сейчас грехи. Надо попытаться спасти хоть кого-нибудь из почти трехтысячного осажденного гарнизона. А там будь что будет». Дитер давно уже перестал бояться смерти: слишком много ее было вокруг.
Медленно начав движение, танки постепенно разошлись по разным направлениям. Он выбрал себе левый фланг — там было больше танков. Всю пехоту он отдал для поддержки правого фланга. Ну, а в центр пусть бьют сами осажденные. Ему больше нечем им помочь.
Стало еще более одиноко. «Намиру — и смерть красна» — говорят русские. То есть, вместе умирать всегда веселее. А тут одни, совершенно одни: никто не придет на помощь, никто не прикроет, не вытащит из боя…
—Господь всемогущий, спаси и сохрани нас! — непроизвольно вырвалось у него. Он поймал себя на мысли, что все больше и больше в мыслях своих стал обращаться к Богу. Одиночество, видимо, способствует вере. Потеряв всех своих друзей, ему не с кем было больше разговаривать, кроме как с Христом, о существовании которого он как-то раньше совершенно не задумывался.
И да придет Господь к тому, кто помнит о нем. Ну, Господи, помогай, раз начал!
Его «Тигр» вырвался на площадку у водокачки ровно в назначенное время. «Молодец!» — похвалил он себя и тут же открыл огонь. Снаряд ударил в корму «тридцатьчетверки» и она мгновенно рванула всем своим боекомплектом. Вырванная из направляющих башня подлетела ввысь и покатилась прямо на стоящий рядом грузовик техпомощи. Там, видимо, было горючее, и оно полыхнуло тоже. Костер из двух пылающих машин был очень эффектным. В панике русские просто не заметили «Тигра», а тот, быстро отыскав вторую жертву, снова выстрелил, на это раз в самоходку, стоявшую в отдалении слева. И снова взрыв.
—Молодцы, парни! Справа противотанковая ЗИС, видишь, за ржавой кучей? Туда давай, — Лауниц вращал командирской башенкой, высматривая новые цели, и отдавал команды наводчику. Орудие ухнуло еще раз; там, где была русская пушка, взорвались боеприпасы. Больше жертв не было видно и «Тигр» выскочил на открытое пространство. Громада страшного танка с тыла, плюющегося огнем пулеметов, повергла пехоту в ужас, и солдаты бросились бежать. Танк, крутнувшись на твердом, бетонированном покрытии площади, рванул вперед прямо в море огня от поверженных машин, непрерывно стреляя осколочными зарядами в спины убегающих в проулки русских.
Ревя мотором на форсаже, танк врезался в полуторку с прицепленной пушкой, отбросив их в сторону, и вышел в тыл к орудийному зенитному расчету. В пылу боя артиллеристы не сумели его вовремя заметить и поплатились за это. Дитер выстрелил в их сторону, и солдат разметало. «Тигр» с ходу врезался в беззащитное орудие и выскочил прямо на левый край площади перед проходной и пошел по краю русской обороны, беспрерывно стреляя по видимым и невидимым врагам.
Тут же в бронированный лоб башни тупо втемяшилась вражеская болванка из небольшой противотанковой пушки. Она не смогла пробить его, но наводчика, прижавшегося к окулярам, ударом выбило из кресла. Он завалился, схватившись рукой за заряжающего. Оба рухнули вниз на боекомплект и долго барахтались, пытаясь вылезти оттуда. Не медля ни секунды, командир перепрыгнул в кресло у орудия.
—Снаряд! Давай снаряд, Гюнтер! Большой танк справа, очень большой! Где вы, мать вашу! Сейчас ударит! Механик, полный вперед! — он увидел, как выскочивший из-за строения новый русский танк ИС разворачивает в его сторону крупнокалиберное орудие с тяжелым дульным тормозом. Дитер тоже лихорадочно поворачивал свою башню на русского, только в его орудии не было снаряда. Выскочить из кресла, схватить снаряд в укладке, зарядить его в пушку, снова вскочить в кресло и навести — он не успеет. По нормативам на простое-то заряжание не менее восьми секунд. А тут такие кульбиты! Это слишком долго. Вдобавок, машина, набравшая вдруг скорость, стала притормаживать: впереди были кирпичные завалы из обрушившегося строения — преодолевать такие препятствия «Тигры» не умели. Через мгновение танк почти остановился перед бетонной эстакадой, за которой виднелся строительный котлован.
—Механик, двигайся! В сторону, давай! Мы — мишень, черт тебя побери! — орал вниз командир, — Да где ты, Гюнтер!
Два ствола двигающихся танков медленно сходились на одну траекторию. Русский чего-то ждал (или просто долго заряжался своим огромным раздельным снарядом?), а Дитер, прилипнув к окуляру прицела и наведя пушку прямо под башню ИСа, тупо давил и давил на спуск своего пустого орудия. Сзади его мягко толкнуло, — это наконец-то вернулся умница-заряжающий. Он молниеносно втолкнул тяжелый 88-мм снаряд в казенник и выкрикнул: «Готов!». Дитер, не думая, ударил лбом по спуску и откинулся назад — «Тигр» и ИС выстрелили одновременно.
Удар был чудовищным, такого подарка экипаж еще никогда не получал. Принявший его в свою самую бронированную часть, танк, казалось, приподнялся над землей и далеко отъехал назад. Внизу осколками внутренней брони поразило и механика и радиста. Так и не выбравшийся из корпуса наводчик был отброшен прямо на боеукладку, разбив об заостренные болванки голову. Погасло освещение, перестали работать вентиляторы и масляные охладители двигателя. Из аккумуляторного отсека пошел едкий, вонючий пар. Машина неестественно сильно завибрировала – двигатель заходил ходуном.
Потерявший сознание Дитер очнулся от хлесткого удара по лицу – заряжающий Гюнтер, весь в крови, склонился над ним, словно святой в ореоле светящегося нимба. Открытый люк зиял голубым летним небом, освещая покореженные внутренности башни. Совершенно глухие и плохо соображающие, они полезли вон, медленно, срываясь и вновь приподнимаясь на руках, и вывалились на закопченную крышу. Вокруг был сильный дым, что-то вспыхивало мелкими языками пламени, где-то впереди и справа виднелись сполохи близких разрывов. Но Дитер ничего не слышал, кроме тяжкого звона в голове. Он съехал по корпусу танка вниз и упал на битый кирпич, ползком забираясь под вывороченный бетонный блок. Следом за ним в укрытие свалился Гюнтер.
Они долго трясли головами, пытаясь прийти в чувство. Им никак не удавалось понять, где они и что же с ними случилось. Внезапно Лауница вырвало желчью: резкий запах резины и горелого мяса накатил из пылавшей неподалеку машины. Отплевавшись, он почувствовал, как в левое ухо наконец-то ворвались звуки боя. За звуком нехотя пришла память, и он вспомнил свою краткую дуэль с ИСом.
Где он, кстати? Дитер высунулся из укрытия и пробежал немного вперед. ИС горел, чадя черным из распахнутых люков. Огромное орудие его уныло свесилось вниз, маска пушки разверзлась и отделилась от башни. Точное попадание. У его гусеницы, прислонившись спиной к катку, сидел молодой танкист с открытыми глазами, сапоги его горели, правого рукава на комбинезоне не было. Рука была вся красная от крови. Солдат смотрел на него и не шевелился. Дитер схватился за кобуру и потянул парабеллум, но тяжело раненый русский не делал попыток достать оружие. Он тоже не стал стрелять.
А «Тигр»? Лауниц обернулся – тот стоял крепко, дыма из моторного отсека не было видно и двигатель работал. Навешенные между шаровой пулемета и бронезащитой триплекса два дополнительных трака были разбиты и выворочены с корнем. В месте удара на корпусе была глубокая круглая вмятина с грубыми радиальными трещинами и сколами, образовавшими замысловатую паучью сеть на легированной стали брони. Словно молотом в бычий череп! Удар был убийственно силен, но пятнадцать сантиметров металла каким-то чудом выдержали и это.
—Это чудо! Счастливчик, какой же я, все-таки, счастливчик! И где предел моей удаче? Неужели она в нем, в этом черном куске железа? Чего же тогда я тут? — он хлопнул все еще глухого Гюнтера по спине и запрыгнул в открытый люк танка.
Ужасное зрелище! Везде кровь, масло, вонь горелой резины и текстолита… От прежнего, привычного спартанского уюта боевого отделения не осталось и следа. Сорванные с боеукладки снаряды, оборванные провода, трубки, ломаные кресла, раскуроченная аптечка, разбитые приборы, груда пустых гильз и чей-то совершенно мокрый от крови шлем. Все это в хаосе и беспорядке столь характерном для уже погибших танков, которых  Дитер навидался немало. От этого бардака, пахнущего едким кислотным паром и мертвечиной, ему всегда становилось тяжко на душе. Если бы не вибрация работающего двигателя и шипение воздуха из системы, его «Тигр» смотрелся бы таким же покойником.
Они вдвоем втащили пробитое осколками тело механика в боевое отделение и спустили его вниз. Непрерывно потряхивая все еще плохо соображающей больной головой, Дитер влез в его хлюпающее от крови кресло, отвинтил бронекрышку триплекса и схватился за рычаг передачи – машина резко дернулась и пошла. Плавности хода, столь характерной для T-VI, не было и в помине. Плохо слушался механизм поворота — удар пришелся с ним совсем рядом. Но трансмиссия работала, а это главное. Он надавил на газ – ускорение есть. Развернувшись на месте, он двинул дергающийся и вихляющий танк в обратном направлении к проходной завода. Там уже шла пехота, вырвавшись из кольца, и даже двигались грузовики. Слава Богу, у них все получилось!
Он увидел офицера в толпе, высунулся из люка механика и подозвал его, пытаясь перекричать шум мотора.
—Лейтенант, мне нужна помощь. У меня в танке три трупа, заряжающий серьезно контужен. Нужен десант. И еще танкисты или артиллеристы. И, Бога ради, побыстрее!
Молоденький зеленый лейтенант, восхищенно глядя на покореженный, закопченный танк, буквально в одиночку вытащивший гарнизон из гибельного окружения, с готовностью козырнул, и скоро десяток солдат под его командой и два настоящих танкиста с подбитых в боях машин уже карабкались на броню. Мертвых вытащили вон, живые заняли их место.
Лауниц замыкал колонну отступавших. Единственный оставшийся в живых танк. Его «четверка» и «Пантера» погибли – никто не спасся. Русский монстр ИС оказался для них слишком крепким орешком. Отступающую колонну по лабиринтам завода вел взводный, обер-фельдфебель из его десанта. Их тоже почти никого не осталось.
В знакомой деревне с тихой нетронутой улочкой им попытались преградить путь русские легкие танки Т-60. Но к счастью все обошлось, и к концу дня окруженцы добрались до болота, где погиб фельдфебель Линц. Пока пехота переправлялась, «Тигр» Лауница стоял на насыпи, шевеля орудием в ожидании нападения.
Внезапно небо вспыхнуло и загрохотало. Завыли чертовы сталинские органы — «Катюши». Огненный шквал  врезался в лес за болотом. Следующий залп накрыл и само болото. В море огня «Тигр», спасая себя, двинулся на полной скорости по дрожащим от взрывов шпалам, вслед за бегущими солдатами гарнизона. Но когда до спасительной линии фронта оставалось всего полкилометра, танк в темноте угодил в воронку, напоровшись на вывороченные из насыпи и изогнутые взрывом обрывки рельс. Измученный перегретый мотор после двух безуспешных попыток сорвать машину с крюка, жалобно завизжав, неожиданно смолк.
Вот и все! Последний танк его роты погиб. Приказав всем покинуть машину, Лауниц еще раз попытался оживить мотор, но все было тщетно. Системы самоликвидации в его танке не было — множество ремонтов в полевых условиях избавили машину от такой опасной штуки. Перекрестившись и бормоча то ли извинения, то ли проклятия, отупевший от усталости и контузии, командир взял гранату, сорвал чеку и швырнул ее в боевое отделение, где еще оставалось пять последних снарядов. Спрыгнув с брони, он откатился в сторону, и залег под насыпь. В танке гулко ухнуло, и он запылал.
Поправив кобуру, Дитер двинулся за остатками гарнизона прямо по насыпи. Через сто метров его накрыло шальной миной. Взрывной волной танкиста швырнуло на рельсы, и он потерял сознание.
Очнулся обер-лейтенант, когда небритый русский пехотинец, в надвинутой на самые глаза каске, тыкал его в грудь стволом своего ППШ.
—Дитер, ты где? — Краузе наклонился к нему своим круглым очкастым лицом, — Опять на фронте? Забудь.
—Прости, я чего-то задумался над твоими словами по поводу незаслуженной удачи. Ты прав, такие вещи с людьми происходят. И когда она буквально прет, становится страшно, — за что это тебе и чем придется за всё заплатить? Я, например, за свое везение плачу этим пленом.
—Чудак, а ты никогда не думал о том, что плен — это твоя единственная возможность выжить? Выжить, потому что ты для чего-то избран и твоя жизнь есть определенная ценность для будущего. Говорят, твой батальон погиб полностью и сейчас такой части просто не существует, — ее даже не стали возрождать. Ведь русские уже на Висле и совсем скоро ворвутся в Германию. Верь мне, — еще полгода и война окончится. Если бы не плен, ты бы просто погиб, ведь спасать тебя на войне от каждой шальной пули гораздо сложнее, чем здесь. Здесь ты у Господа под присмотром, — Вольф хмыкнул от своей удачно сформулированной мысли.
—Скорее всего, так. Спорить с тобой сложно. Гитлеру, однозначно, капут. Однако, как ты думаешь спастись здесь? Нас, похоже, уже приговорили, и мы подохнем тут, пусть не от мороза или голода, — нас просто расстреляют, — Дитер поправил шарф на голове — из щелей барака дуло, — Твоя тяга к знаниям ничего не значит. Знания никому здесь не нужны. Мы кто? Ты помнишь из книг, как главарь пиратов закапывал сокровища? Брал с корабля самую шваль и сходил на берег необитаемого острова. Шваль закапывала сундук, а потом главарь всех убивал, делая из их скелетов указатели и метки на будущее. И наши скелеты развесят на елках для ориентира. А то эти русские как дети, пороются-пороются и бросят все, а потом потеряют эту свою стройку в тайге, как пить дать.
—Ха-ха-ха!!! Дитер, да ты романтик! Пираты, ой уморил! — Краузе искренне, заливисто засмеялся в голос. Кто-то, с другого конца, тоже гоготнул и крикнул: «Краузе, Вы опять травите свои невероятные истории?»
—Не-е, это Дитер выдал мне свою теорию нашего сходства с героями пиратских историй Стивенсона, — и он громко рассказал ее всему бараку. Кто-то смеялся, а кто-то нет, — теория была не такой уж и невероятной.
—Нас обязательно расстреляют, — думал, ворочаясь, Дитер, — Причем, никто не может сказать когда. В любой момент русские свернут, законсервируют эти раскопки. И держать нас здесь будет совершенно незачем. Переводить нас в другой лагерь — утечка информации: русские помешаны на секретности. Точно, расстреляют или просто перестанут кормить, и все. Сдохнем сами. Надо бежать. А куда тут убежишь, в этой чертовой тайге: сил мало, голодный, одет легко. Зима уже, а теплой одежды нам не выдают. Это тоже довод, что нас приговорили. Про нас никто не знает. Все наверняка давно уже официально погибли на пересылках или в других лагерях. Мы даже не знаем, где находимся — в Сибири или в России.
Невеселые думы еще долго мучили Лауница. Согреться под тощей шинелью никак не удавалось. Из-под досок полатей тянулся мертвенный холодок. Он встал, подошел к бачку с кипятком и попробовал зачерпнуть воды, кружка звякнула — вода покрылась корочкой льда. Дитер разбил лед, наполнил кружку и пошел к печке. Присел рядом с дневальным на березовую чурку и протянул застывшие руки к мерцавшему за дверцей огоньку. Дневальный спал, прислонившись к столбу, а над стропилами крыши барака стоял храп его пока еще живых товарищей. Он открыл дверцу печурки и бросил в нее несколько поленьев. Огонь вцепился в сухое дерево и завыл, уходя в трубу.
Дитеру захотелось завыть вместе с ним.
 
 
7.Му!
 
Жизнь, как писал Николай Островский, дается человеку только один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно…
Лейтенанту Ипатову, словно в опровержение этого утверждения, их уже было дано несколько. И дальнейшее их количество напрямую зависело от того, как и кем закалялась сталь его очередного танка. И каждый раз, когда приходила новая жизнь, ему было очень и очень больно.
Сидя на зеленой траве у воронки, весь в траурной копоти, с обильно льющейся по разорванной щеке кровью, оглушенный Колька тупо мотал головой и монотонно бил пистолетом по земле, крича в дымное небо какую-то ересь и не слыша сам себя.
Он опять был жив. Тридцатьчетверка, из которой он выкарабкался после попадания снаряда прямиком в приоткрытый люк механика, сейчас нещадно дымила, резко подпрыгивая от разрывов боекомплекта. В глубине воронки валялся Лёня-заряжающий и, обхватив голову руками, мелко дрожал, утопив лицо в рыхлую землю. Они спаслись, за доли секунды сумев катапультироваться из приоткрытых люков, словно пробки шампанского, а ребята внизу погибли сразу. Удар бронебойного из противотанковой пушки пришелся прямиком по ним.
Снова смерть шаркнула крылом по его вихрам и пронеслась мимо, туда, в середину большого, источенного окопами поля, обильно усыпанного убитыми бойцами и горящими коробками бронированных машин. Короткий бой в предместьях города Динска был предельно жесток: немцы отчаянно отбивались, не желая попадать в окружение, но Красная Армия, проламывая сталью крепкую оборону вермахта, потерь своих не считала. Как всегда — любой ценой, и, не смотря ни на что…
Когда затихли близкие взрывы, уцелевший экипаж двинулся по полю вперед. Контузия потихоньку проходила, измученные уши снова могли слышать знакомый гул машин и отдаленные уханья танковых пушек. Приходило ощущение реальности.
Наша, все-таки, взяла. Кольцо окружения Динска было запаяно.
—Может, в госпиталь тебя, Коля, а? — комбат Самохин угрюмо глядел на порванную щеку и опухшие от контузии красные глаза своего лучшего офицера. Он поправил очки и отложил рапорт о потерях: восемь погибших машин и двадцать два человека. И это меньше, чем за час наступления. Самохин скрипнул зубами, — батальон таял на глазах. Если не прибудет подкрепление, завтра ему некем будет командовать.
—К-к-как д-дела? С-сколько машин? – заикаясь, Колька слегка мотал головой. Он уже понял, что батальон наполовину погиб.
—Восемь, Коля…
—Я не в-видел д-двадцать третьего. С-сгорели? В-все?
—Все. Сгорел твой дружок Витька… На, выпей, – комбат налил из фляжки водки в железную кружку и протянул лейтенанту, – роту его примешь. Кому, как не тебе теперь…
—С-с-сука… Вот же с-сука… К-когда же это все закончится? – Колька трясущимися руками пытался поднести посудину ко рту. Зубы бодро выбили дробь по кружке, однако рука уверенно пролила водку в рот.
—Покажись докторам, Коля. Контузия у тебя, сразу видно.
—Х-херня… Нормально все. Что там доктора? М-молоточек туда, молоточек с-сюда… Все р-равно не комиссуют. Т-ты давай, Ю-юююррр…(Кольку застопорило, он мотнул головой и стукнул по лавке кулаком)… П-петрович, новую м-машину м-мне подыщи.
—Посиди пока. Если нас здесь, в Динске, в обороне оставят – отдохнешь с недельку. Скоро новые танки придут. Трех ИСов, говорят, дадут. Прямо с завода без экипажей. Но пополнение придет. Их и возьмешь, всё броня покрепче… Выпей, Коля, еще и отдыхай…, – Самохин снова налил в кружку водки и протянул лейтенанту.
— ИСы, П-петрович горят точно также, – п-проверено… Мотоциклетку мне дай, пожалуйста… До санбата таки доеду, чего-то кружит…, – Самохин кивнул, а Колька опрокинул в себя кружку и вышел на свежий воздух.
В воздухе стоял характерный вой. По небу на запад шла волна наших штурмовиков бомбить тихий белорусский городок Динск.
«Да-а! Хрен тут отдохнешь, Петрович!»
 
Через день, с утра, лейтенант Ипатов принимал на станции Сливка новые танки ИС-2 и пополнение своей роты: половина из госпиталей, половина новобранцы. Молодые парни смотрели на опухшее, искореженное шрамами лицо ротного, на его дрожащие от контузии кисти рук, слушая монотонную заикающуюся речь. Он говорил им привычно и буднично что-то официально-однообразное — о Родине, о дисциплине, о бдительности… Всё то, что им раньше говорили другие командиры, там, далеко, в спокойном тылу.
Ипатов распределил всех по экипажам, а потом замолчал, из-под козырька фуражки посмотрел на своих бойцов и произнес: «П-п-п-прям з-завтра, пацаны, — и в бой. Вы, г-главное, не ссыте. Кто ссыт, тот и гибнет. У нас так… После марша всем матчасть учить! Вечером душу выну!».
Сердца испуганно дрогнули, и у каждого под ложечкой томительно заныло. Как же так? Уже завтра? Без подготовки, без учений? Мы что, мясо им, что ли?
Колька бодро забрался на броню своего нового танка. Он уже обучался на них. Целых два месяца на заводе в Челябинске. Потом на одном из них горел. ИС-2 был хорош: велик, просторен, и оттого более удобен для экипажа. Огромная пушка с непривычным дульным тормозом смотрела в серо-голубое небо, словно напрягшийся эрегированный член, – грозно и очень по-мужски. Казалось, нет, и не может быть никого и ничего, кто бы устоял перед таким оружием.
Трясясь на марше, лейтенант знал, что все это лишь только казалось. В последнее время они стали поступать в части в больших количествах. Было в танке что-то и от старого тихохода КВ, что-то было и от новой «тридцатьчетверки». Да и в целом, вроде, неплохая машина. Плавнее стал ход, американская хорошая оптика, новая рация, пулеметы… Тяжелая вот только, зараза, и оттого маломаневренная.
«Да уж, это тебе не жестяной Т-60 и не вертлявый «Валлентайн»… На «Пантеру» немного похож, такой же тяжелый, только пушка мощнее. Ох, и намучаются ребята с этими пушками. Снаряд тяжеленный, с раздельным заряжанием, скорострельности никакой. Дай еще Бог, два выстрела в минуту, против восьми немецких… Надо наводчиков с башнерами дрочить до самого рассвета, иначе они вообще из этой «стреляющей жопы» выстрелить не смогут».
В голове выла тонкой нотой недавняя контузия: «Виу-ууу, виу-ууу!». Словно десяток таежных комаров залетели в череп и кружили в ожидании момента, когда можно будет впиться в измученные болью мозги. Колька поймал себя на мысли, что очень хотел бы, чтобы у него вообще не было мозга, пусть эти комары его сожрут совсем. Глаза-щелочки закрывались сами собой, яркий утренний свет резал их, словно автоген. Время от времени перед ними вспыхивали искорки, и лейтенант был вынужден вообще не смотреть. Он прислонял лоб к холодной броне командирской башенки, но легче ему не становилось. К горлу постоянно подкатывала горькая тошнота, и приходилось все время глотать ее назад, в пустой кислотный желудок, не давая тому вывернуться наружу.
Танк здорово качнуло на переезде. Ипатов ударился шлемом и на мгновение потерял сознание. Боль пробила голову и позвоночник, остановившись где-то в заднице… Он мгновенно покрылся испариной.
«С-сука… Как же мне херово-то! Бля-а, а назавтра с такой тупой башкой в пекло снова… Ох, не выжить мне больше! И так уже лишнего давно живу…».
В звенящую голову ползли нехорошие мысли. Они не приходили к нему очень давно, Колька перестал бояться смерти почти сразу после того, как, катаясь по земле в первый раз, сумел удачно стащить с себя горящий фосфором ватник. Еще тогда, в страшном сорок втором…
«Когда же это было-то, Господи? Вроде, в октябре подо Ржевом. И было ли? А сегодня какое число? А месяц? Июль или уже август? Два года на фронте, все время в боях. Сколько экипажей сменил, машин… Перестал дружить. Да, перестал. Просто командир, и всё, — дистанция. А подружишься, — назавтра сердце рвешь, хороня скукоженные куколки сгоревших тел своих товарищей, а то и просто их ошметки, соскобленные с внутренней брони машины. И стыдишься, что сумел выжить… Сколько же можно, а? В госпиталь надо… Не могу больше. Сил моих нету. Ладно, завтра, дай Бог, отвоююсь — и к докторам…».
Панические мысли непрошено ползли в голову, а лицо вновь покрывалось мелкими капельками пота. Пот солено щипал, слегка затянувшуюся глубокую царапину на щеке — след от какого-нибудь болта или пряжки при экстренном покидании смертельно раненой машины… Ничего зазорного в этом нет. Бывало, что, вылетая из башни подбитого танка, люди разбивали черепа о закрытые люки, — вот насколько сильно было в танкисте желание расстаться со своим стальным другом при попадании в него убийственного вражеского снаряда. Иначе — верная и мучительная смерть в этом гробу, наполненном топливом и боеприпасами под самую завязку.
Мощный дизель вновь взревел. Танк, клюнув носом, перевалился через пологую канаву. Скоро расположение батальона.
ИСы вышел встречать сам комбат. Цокая языком, они с помпотехом все лазили по броне, прыгали на траках, открывали люки и бронекрышки мотора… Танк, действительно, вызывал уважение и восхищение: крепкий орешек, боровичок, остро пахнущий новой краской и каким-то бесподобным заводским духом.
Комбат, в прошлом инженер на автозаводе, водил ноздрями по поверхности стали, стараясь сохранить в себе этот непонятный дух созидания железных механизмов железными механизмами. В нем смешана какофония множества запахов: сладковатое масло, острая и удушливая соляра, ватная и влажная токарно-фрезерная эмульсия, вонь нагретой металлической стружки, газоэлектросварка, пот рабочих рук, «эфир» рубленого самосада и водки, подошвы размызганных заводских «гадов», литье, шихта, формовочная земля…
Этот запах не спутаешь ни с чем. Так пах Колькин отец, приходя домой после смены в «литейке» моторного завода. Он запомнил этот запах навсегда. Когда отцовская шершавая рука гладила мальчишескую голову, Кольке неосознанно хотелось схватить ее и целовать, вдыхая этот родной железный запах. Батя погиб в марте сорок третьего в боях под Харьковом у деревни Ефимовка. Механиком в танковой бригаде группы Попова был. Настоящий был мужик. Лишь серая бумажка со словами «Пал смертью храбрых» осталась от дорогого человека.
«Как же мне сейчас тебя не хватает, папа!». Кольке вдруг неожиданно захотелось заплакать от нахлынувших воспоминаний об отце. В злом бессилии он ударил кулаком по крылу машины.
Комбат оглянулся и, увидев скукоженное от боли лицо лейтенанта, его трясущиеся руки, утиравшие пот со лба, опухшие щелки-глаза и нервно вздрагивающую голову, понял, что завтра наверняка потеряет своего товарища. И никакая супер-броня его не спасет и, даже более того, он пошлет Ипатова на самое опасное и подлое дело — на борьбу с немецкими танками. И этот «красавец — русский монстр» наверняка будет ими подбит и завтра запахнет уже не заводом, а лютой смертью. И этого невозможно избежать, потому что и он, капитан Самохин, тоже пойдет в бой и тоже, как знать, пропадет завтра навечно в развалинах истерзанного городка.
Потому что больше некому и потому что так надо. И совершенно неважно, кому надо и зачем. Не мужское это дело — задавать глупые вопросы на войне.
Комбат спрыгнул с брони и направился к землянке. Через три минуты он выскочил оттуда, как ошпаренный, и подбежал к Ипатову.
—Коля, пехота доложила, немецкие танки замечены в районе заводских предместий. «Тигр» и вроде «четверка». Бери две свои машины — и к проходной на подмогу. Там только пара самоходок да три тридцатьчетверки старые. Сожгут всех на хер, если там, действительно, «Тигр». Откуда они взялись-то здесь, блядские дети?
Они склонились над картой.
—Где их видели? — Колька низко нагнулся. Искры в глазах все еще мелькали.
—Вот здесь, смотри пятнадцатый квадрат, — комбат поводил пальцем в районе пригорода у железнодорожного полотна. Это наверняка те, из пятьсот второго, эсэсовцы… Они перед нами маячат давно. То пропадают, то опять появляются. Хорошо воюют, сволочи, качественно… Прорвать кольцо хотят, это точно. Я думаю, они вот здесь, мимо завода у полотна пойдут.
—Не-ее, П-петрович! Не пойдут они там. Там тупик, полотно им не переехать. «Тигр» не осилит. Прямо через завод нагрянут к проходной, вот увидишь.
Комбат недоверчиво хмыкнул.
—Через завод? Через цеха? Танки? Да там сам черт ногу сломит, не то что «Тигр»… Чой-та я сомневаюсь, паря… Да чего теперь гадать, давай, седлай коней  — и туда. На месте разберешься.
Два ИСа, разрывая тугой, влажный воздух рыком мощных дизелей, выдвинулись по предместьям в сторону проходной железнодорожного ремонтного завода. Колькин экипаж был наконец-то полностью укомплектован. Пятеро. А ведь раньше часто приходилось идти в бой вдвоем — механик и он, командир. А под Сталинградом, он слышал, в танках вообще, бывало, одни механики ездили. Не хватало людей. А сейчас, интересно, откуда их берут?
Своего опытного заряжающего Леню он отправил в медсанбат – тяжелая контузия. Экипаж сегодня утром Ипатов сам себе отобрал. По глазам. Ходил вдоль строя, смотрел в глаза и выбирал. По каким критериям? — Неведомо. Может, просто в глазах у этих троих было меньше страха, чем у других. Но страх там был, и еще какой, — в этом он разбираться давно научился.
—Механик, рули вправо по дороге. На перекрестке сворачивай, иначе к немцам заедешь. Вот так, давай-давай, молодца… Ну, что, видишь там? Вот улица прямая, усек? По ней и правь… Через пятьсот метров — стоп. Там еще раз направо пойдешь… Ноль-два, ноль-два, как слышишь, прием! — вторая машина, не отставая, двигалась за ними.
Впрягшись в процесс, Колька немного отвлекся от своей боли и более или менее её подзабыл. Его снова начало охватывать нервное возбуждение перед боем.
Работа (а раньше он считал свои бои именно работой) целиком захватывала его и даже вдохновляла, что ли, изменяя человеческое сознание на время смертельной опасности… Огромный, несуразный, угловатый танк становился ему родным домом, все съеживалось, притягивалось ближе и становилось теплее. Окружающий мир становился значительно меньше и уютнее, когда он смотрел на него через перископы командирской башенки. Все пространство как-то само собой образцово разделялось на сектора и направления четко и понятно: в градусах или минутах на часовой шкале. Что-то вторгалось в него с неба, заставляя быть и острожным, и хитрым, и, самое главное, ощущать кураж, собственную неуязвимость и сладкое возбуждение...
Но сегодня все было не совсем так: голова страшно болела и искры перед глазами летели все быстрее… И тошнота, непонятная тошнота, совсем не отпускала желудок. Все это отвлекало, не давало сосредоточиться и получать удовольствие от опасности, когда сжимаются и уходят внутрь человека его яйца и что-то дрожит над головой, вибрирует, словно антенна, вставленная в позвоночник, или даже не антенна, а нимб… И этот чертов кураж, желание наглой бравады перед носом смерти, состояние, без которого нельзя совершать подвиги и овладевать городами и женщинами, не приходил совсем. Только тупая усталость, апатия, и еще эта дикая боль в голове…
Танки наконец дошли до поворота и, с хрустом провернувшись на щебне гусеницами, миновали зенитный орудийный расчет и взвод пыльной пехоты. Затем, снова повернув, направились через громадный пролом в бетонном заборе внутрь заводской территории, утыканной, словно специально, строениями, эстакадами, бетонными блоками и контейнерами, всем тем, что так мешает бронемашинам оставаться неуязвимыми и сильными. Проходная, все еще удерживаемая немцами, была уже в пределах видимости. ИСы проехали мимо «тридцатьчетверки» и орудийного расчета. Там же стоял какой-то офицер, восхищенно разглядывая из-под руки невиданные тяжелые танки.
—Ноль-два, ноль-два, оставайся здесь! Я пошел дальше на правый фланг!
Танк, чуть приостановившись, снова рванул по переулку. Он прошел уже метров двести, как вдруг, впереди Ипатов увидел сильный сполох огня – рванули боеприпасы в грузовике, и начался хаос и мельтешение. Впереди расчет разворачивал орудие в сторону и назад. В это время со стороны проходной начался шквальный огонь, и немецкая пехота поднялась в атаку.
«Бля, там же «Тигр»! Это он крушит там всё, как слон в посудной лавке. Вот сейчас-то немцы из котла и попрут». Лейтенант понял замысел немца на «Тигре». Тот раскурочивал своим нападением с тыла нашу оборону, чтобы хоть кто-то вырвался из осажденного города.
Взрывы впереди следовали один за другим, черный дым пер из переулка, словно из трубы. Показались бегущие в панике навстречу пехотинцы.
—Вперед, мех! Только вперед! Только попробуй с-сука, ход сбавить! Пристрелю! Он там, справа, прижимай его к эстакаде! Бронебойный! Быстрее шевелитесь, гады, быстрее!!!
Колька не видел «Тигра», он просто вычислил его. И когда ревущая машина выскочила на пятачок между эстакадой и каким-то домом, – он понял, что не ошибся. Немец, наделавший столько переполоха и в одиночку смявший всю нашу оборону на заводе, тщетно пытался переползти через баррикаду разбитого кирпича. Внезапно порыв ветра принес облако черного жирного дыма.
—Ничего не вижу, товарищ командир! Совсем ничего! – ныл снизу механик.
—Вперед, трусы! Вот он, вижу! Шестьдесят метров спереди-справа. Стой! Что ты телишься, падла, бронебойный-то втыкай!!! Да быстрей, мать твою!!! Давай, он ствол уже навел. Наводи, хули ты ждешь, пацан!
—Я ничего не вижу! – парень-наводчик обернулся к нему и испуганно дернулся к спасительному люку, вверх.
—Сид-деть! – Колька больно пнул его в плечо сапогом, разворачивая обратно, — Наводи в дым и бей, сука! Башнер, готов?
—Да-да-дааааа!!!
—Ого-оооонь!!!!
—Выстре-еееее….
Огонь вспыхнул перед его глазами так, словно миллиарды белых искр снопом воткнулись в Колькины глаза. Голова сильно ударилась лбом в свес башенки, потом откинулась назад. Чем-то едко завоняло, и черный дым стал заполнять башню… Снова вспышка и белый огонь у ног… Командир на мгновение отключился, а потом тупо открыл глаза и медленно, словно рассматривая себя со стороны в красноватой пелене, потянулся наверх по инерции, по программе, выработанной годами.
Руки несколько раз срывались с лаза. «Почему они такие мокрые и красные?» Ноги путались в сидении, оно было непривычно расположено, но Колька пытаясь высвободиться, снова с силой оттолкнулся вверх, наконец-то подтянулся на руках и выполз на крышу башни. Лейтенант, не удержавшись, кулем покатился с высокой башни прямо к гусеницам, ударившись шлемом о раздавленные и переломанные пополам бетонные пасынки, торчащие из-под машины.
Он снова потерял сознание и опять очнулся через некоторое время. Со страшной болью во всем теле, от которой хотелось заплакать и немедленно умереть. Голова готова была взорваться, он ничего, совершенно ничего, не понимал. Ноги безумно жгло. Он опустил глаза — сапоги горели, колени и бедра были ободраны до мяса, штаны и рукава были порваны по всей длине. И совершенно кровавые руки: влажные, сочащиеся красным, липкие ладони. «Это кровь. Откуда она? Почему ее так много?»
Страшная усталость, невозможная боль в голове и позвоночнике, и полное безразличие. Колька видел, как горят его сапоги, но ничего не мог сделать.
«Почему они горят? Кто их поджег? Где я? Что вообще происходит?»
Он видел какую-то громаду прямо перед собой. Большой черный танк. «Чей это танк? Это мой? Кто я? Где мои люди?» От черного танка, шатаясь, шел человек в черном кителе и шлеме. В руке его был пистолет. «Кто это? Я н-ничего не помню… Это, наверное, враг».
Человек остановился и направил на него пистолет. Колька безразлично смотрел в это черное от копоти лицо. Чужие голубые глаза с болью смотрели на него. Человек постоял, потом опустил оружие. Он отступил к большой мутной луже, и ногой несколько раз плеснул воду Кольке на сапоги. Пламя погасло.
Потом он медленно побрел обратно. Ипатов видел, как враг с трудом забрался в танк. Тот задергался, заскрежетал и с визгом захрустел по щебню, дав задний ход. Машина ушла, а лейтенант продолжал сидеть у гусеницы, тупо глядя в дым узкого проулка.
Там ничего и никого не было, — один только дым…
Танкист уронил голову на грудь и опять потерял сознание. Теперь он куда-то падал, в какую-то черную беспросветную дыру… Она, словно живая, засасывала его, и не было сил ей сопротивляться. Ипатов царапал стальные стенки руками, но все было тщетно. Черная воронка войны всасывала жертву в свою бездонную глотку…
 
—Куда ты, мой мальчик? Куда ты? Стой! Не ходи туда! Ты не можешь вот так уйти! А как же я?
—Мама, я больше не могу! Мама! Прости меня, отпусти меня! Мне так больно, мама! Я так устал, у меня больше нет сил карабкаться, ты прости….
—Я жду тебя, мальчик, вернись…
 
—Коля, Коля, очнись! Коля! – Петрович наклонялся к носилкам и кричал. Ему казалось, что надо кричать, надо громче кричать и тогда пацан услышит его и вернется обратно. Он где-то слышал это, но никак  не мог вспомнить где…
Колька медленно разлепил опухшие глаза на огромном синяке лица и попытался что-то сказать: «М-м-м-муууу, м-м-мууу…». Губы были чужими и совершенно не слушались его.
—Жив, малец… Ну, слава те, Господи!
Комбат, не стыдясь, широко перекрестил носилки с раненым и отвернулся, сняв очки и растирая лицо.
—М-м-ммууу!!! – негромко промычал в ответ Колька.
 
 
8.Второй
 
 
—А ну, первый ряд, на первый–второй рассчитайсь! Gerechnetzuwerden! –седой лейтенант с выцветшими, пустыми глазами, покашливая, прохаживался вдоль немецкого строя, коверкая редкие немецкие слова. Его химический взгляд, казалось, распиливал замерзшую толпу пленных на ровные кубики льда, врезаясь в нее, словно безжалостная пила.
Людям было холодно, бессмысленная утренняя перекличка длилась более полутора часов. Уже взошло розовое зимнее солнце, а пленные солдаты все стояли и стояли, переминаясь с ноги на ногу. Утренний ноябрьский мороз до костей пробрал их застывшие тела, так и не сумевшие согреться ночью в худом дощатом бараке. Снятые когда-то с павших рваные, замызганные шинели, обмотанные тряпьем пилотки и кепи не согревали — холод вползал в каждую изможденную клеточку, забирался в рукава, прорехи одежды, дыры влажных сапог… Лишь легкое пританцовывание счастливчиков из середины строя слегка колыхало неподвижно застывшую колонну. Всякое лишнее движение могло плохо закончиться: узкий карцер со льдом на полу и побои конвоя убивали несчастных нарушителей порядка всего за одну ночь.
—Первый–второй, айн–цвай, сюда стой, сука! Штеен! – лейтенант, шипя, тыкал в грудь тех, кто назывался вторым номером и выталкивал их из строя. Палец конвойного ударил Лауница в плечо. Он вздрогнул и шагнул вперед. Его ударили по спине кулаком, — Пшел сюда, геноссе!
Отсчитав десять человек, офицер велел им построиться. Он подошел к первому, посмотрел на бледное худое лицо и ударил прямо в синеватые дрожащие губы, жестко и сильно. Пленный упал, словно куль. Подошел сержант из конвоя и равнодушно стал пинать лежащего. Тот, согнувшись на боку, протяжно закричал, прикрывая грудь ладонями, — грубый сапог врезался прямо в тощие ребра. В это время лейтенант ударил второго, потом третьего… Он продолжал бить людей до тех пор, пока не упали все десять. Вдвоем с сержантом они топтали ногами валяющихся горемык. Те громко охали и стонали — вертухаи знали свое дело: били туда, куда надо.
—Молчать, падаль, молчать! — с каждым ударом лейтенант злобился все больше, норовя воткнуть носок сапога в самые незащищенные места, – Ты заткнешься или нет? Дойчешвайн!
Конвой навел автоматы на зашевелившийся было строй, и угрожающе придвинулся. Офицер не успокоился до тех пор, пока лежащие на мерзлой земле люди не перестали выть. Потом окриками и пинками их снова подняли на ноги и заставили следовать в направлении хозблока, где находились камеры-ямы лагерного карцера. Избитые пленные, держась друг за друга, безмолвно побрели к низкому сараю.
Толпа исподлобья смотрела на экзекуцию. За что? Что с ними будет? Спасибо, Господи, что это не мы!
Каждый считал этих несчастных уже покойниками и был рад, что не попал в эту злополучную десятку. Их били для устрашения — это ясно. Потом, может, расстреляют, тоже для устрашения. Боже, скорее бы на работу! Махая кайлом и лопатой, можно было хоть как-то согреться. А здесь, на поляне, мертвенный холод и неизвестность настолько измучили их, что пленники потихоньку переставали нормально думать и реагировать на происходящее. Отупение медленно поглощало их отощавшие души; оно, словно огромный, тяжелый ком ваты, душило все их желания и мысли. Каждый думал только об одном: «Только бы не я! И пусть это все скорее окончится!»
К офицеру подбежал какой-то солдатик. Тот выслушал его и отправил назад.
—Гестапо, слушай меня! Стоять смирно! Всем снять шинели! – толпа загудела и начала шевелиться, переговариваясь. Многие просто не поняли приказа на русском. Прошел гул. 
—Молчать, образины! Шинели, блядь, ферштейн? Снимай шинели, кому сказал? Мантель скидывай! Рамазанов, огонь! – зло крикнул  лейтенант крайнему солдату. Тот поднял автомат и прошелся очередью над головами людей. Немцы упали на колени и продолжали так стоять, пригнув головы вниз и прикрыв их руками.
В ворота въехал грузовик с пулеметом. Из кузова выпрыгнуло еще одно отделение конвоя и тоже встало с автоматами наизготовку, разбегаясь по периметру. Двое пулеметчиков легли прямо на землю по флангам строя.
—Встать, мразь! Смирно стоять, кому сказал! Шинели на землю, быстро! – конвой снова зашевелил стволами автоматов. Первый ряд вскочил на ноги и стал быстро стаскивать с себя шинели, бросая их перед собой, задние тоже начали раздеваться. Через пять минут перед строем валялась гора вшивого тряпья.
—Кругом! Пять шагов вперед! Фюнф шагов, я сказал! – строй развернулся, прошел эти пять шагов, и передние уперлись в стену барака, – Так стоять! Смирно, суки! Штиль! Кругом команды не было!
—Стенка, это же стенка, – дошло, наконец, до отупевших солдат, – Как же так, нас что, расстреляют? Почему? Зачем? Неужели это произойдет прямо сейчас, здесь, в этом глухом лесу, в безвестности и пустоте этой дикой страны? Не может быть! Этого не может быть! Мы же нужны им – мы чего-то там копали, мы копать должны! Мы не можем просто так быть расстреляны, это не по правилам, есть же законы. Это черт знает что такое! Какой смысл в нашем расстреле? Или русским не нужен смысл, ведь они ничего не понимают в логике? Сейчас этот садист-лейтенант скомандует «Пли!» и мы повалимся наземь? Нет, этого не должно случиться! Скажите, Клаус, Вольф, Иоганн? Скажите, товарищи! Полковник Шульце, скажите же вы им! Что они вытворяют?
Никто никому ничего не сказал. Пулеметы ударили безо всякой команды. Неожиданно громко в той звонкой тишине обретения всеобщей ясности того, что сейчас произойдет. Об этом успел подумать каждый, и все они разом замолчали, прощаясь с этим светом – вся толпа, словно стадо домашних животных, почуявших неминуемую жертвенную резню, не понимая — почему и за что.
Только что была уверенность, что это очередной шмон, обыск, издевательство, и когда они окончатся, всех поведут на привычную работу. А потом надежды на новый, более гостеприимный лагерь и еще через несколько лет неволи – отчий дом, родная Германия, жена, дети, мать… Как же эфемерна человеческая надежда! Только что она была — и вот ее уже нет.
Люди стояли под огнем пулеметов у крошащейся щепками хлипкой стены барака. Пули врезались в пропитанную потом одряхлевшую ткань офицерских кителей, буквально разрубая грубыми фрезами беспомощные тела, вырывая куски кожи, плоти, скелетов, вскрывая, словно консервные банки, человеческие тела и выставляя на всеобщее обозрение распахнутые жалкие внутренности, кости, жилы и сосуды. Тупые цилиндрики смерти вышибали из людей резвые фонтанчики крови, что брызгами взлетали высоко вверх и размазывали мутные пятна мозгов из разбитых свинцом черепов по грубым неотесанным доскам. Красные лужи на земле вспучивались пузырями от впадающих в них множества маленьких кровавых ручейков, чуть сдерживались в своих берегах, а потом рвались потоками прочь, заполняя собой пространство истоптанного плаца.
Люди корчились под кинжальным огнем, вскидывали руки, пытаясь прикрыть головы, дергали беспомощно ногами, падая друг на друга рядами, словно снопы. Перемешивая свою кровь с кровью соседей, они сжимали бессмысленно кулаки и хрипели раскрытыми ртами свои проклятия палачам. Стоны тонули в грохоте выстрелов.
Палачи, с бледными до синевы лицами, туго сжав губы, и оставив лишь щелочки безжалостных глаз, водили трясущимися стволами пулеметов и автоматов по бесформенной груде перепутанных человеческих тел, дробя их, словно в мясорубке, — насмерть, наверняка, чтоб никто не смог уцелеть, чтоб ни в одном из этих бесформенных кусков плоти не оставалось даже намека на жизнь. С высоты грузовика беспрестанно бил трофейный пулемет МГ, выкашивая ряды у стены барака, не давая задним жертвам скрыться за передними. Никто не должен иметь права на удачу, никто.
Надежда людская теряется вместе с жизнью. Пока живу – надеюсь. «Dumspirospero» – говорили древние. Древние были не дураки, знали, о чем говорят. Пока теплится хоть искорка жизни – надежда и человек неразлучны. Исчезнет жизнь – исчезнет и надежда. Она, словно гриб-паразит, проросла в человеческое подсознание и разум. Даже когда логика и трезвый ум говорят, что выхода нет, надежда действует вопреки: взбадривает и продолжает обманывать человека. А вдруг случится чудо? А вдруг прилетит волшебник или спустится с небес господь Бог с архангелами и всех спасет? Последнее — это когда уже совсем не на что надеяться.
Надежда построена на лжи. Ложь в основе — позволяет надежде видоизменяться, вечно вертеться, постоянно изворачиваясь и уходя от прямых ответов. На каждую новую неудачу надежда находит новый сценарий ее решения. Он, как и первый, — тоже вранье. Но человеку это надо. Надежда — порождение его ума. Вера — его подсознания. Но верить так трудно, а надеяться легче простого. Только вот ответственности надежда ни за что не несет.
Она исчезает за гранью жизни и смерти. Когда жизнь оканчивается, что чувствует человек? Растерянность от непонимания ситуации или точное знание о том, что наконец-то все кончилось? И есть ли фантомные боли в раздробленной пулей голове, пробитом сердце или сломанной руке? Или приходит облегчение и ясность, безо всякой лжи?
Мертвые уже ни на что не надеются. У них нет на это права. У них уже ни на что права нет. Потому что Божий суд не имеет процессуальных правил, там нет адвокатов, прессы и рыдающих родственников. «Пришел? Вставай на весы! Так! Проходи в левую дверь (или в правую). Следующий!» И все… И вера там уже никому не нужна. Как, впрочем, и любовь.
С окончанием жизни теряется все — ничего не остается. Как странно — человек жил, страдал, любил, ненавидел, учился, учил других… Он блистал на сцене или просто водил грузовик, он правил народами или мыкался от бедности: все едино, ничего не остается. И никому на Земле не нужны его накопленный опыт, пережитые эмоции, мучительные размышления и терзания. Новая жизнь требует нового, старый опыт не годится для другой жизни. Несмотря на то, что дети проходят все те же дороги, что и родители, они не верят в то, что опыт прежних поколений им пригодится. И ничем их в этом не убедить.
Куда уходит все, что так долго копил в себе человек? Не может же оно пропадать бесследно? Наша кожа, кости, мясо и кровь — это же не мы. Мы — это что-то еще, какой-то мир, объем, книга или даже дом… Где этот дом, где этот мир?
Пулеметы работали по толпе ровно пять минут. Когда они замолкли, солдаты, обходя кровавые лужи, подошли к мертвым телам. Безучастно всматриваясь в картину содеянного, они делали редкие выстрелы  в головы тех, кто казался им еще живым. Но это было не нужно — живых, после расстрела, среди пленников не было.
Подъехал второй «студер». Из кабины вылез начальник лагеря и стал о чем-то говорить с лейтенантом. От хозяйственной пристройки привели отобранных ранее десятерых пленных.
Дитер Лауниц шмыгал разбитым носом и не верил своим глазам: его товарищи, с кем он еще утром шутил и разговаривал, все были мертвы. Их мокрые от крови тела лежали, словно груда придерживающих разгромленную стену барака серых прибрежных камней. Таких же молчаливых и холодных. Разлившееся около них кровавое море парило и начинало сгущаться. Розовое солнце в сиреневой прохладной дымке, выглядывая из-за стволов высоких деревьев, стыдливо освещало этот леденящий душу пляж. Вся нереальная картина казалась даже красивой: холод, солнце, смерть… И статуи палачей, застывших в покаянных позах. И сизый дымок от  работающих моторов  грузовиков, и бледное, словно снег, круглое пятно удивленного лица водителя за полуоткрытой дверью, и стена засыпающего леса.
Тишина стояла оглушающая, ее не могли напугать редкие приглушенные фразы переговаривающихся между собой вертухаев. Они не смотрели друг другу в глаза, лишь, тупо опустив головы, смотрели на дело рук своих и с усердием проверяли затворы автоматов, стряхивали что-то с шинелей и при каждом удобном случае старались отвернуться от лицезрения плодов своей подлости.
Неожиданно молодой рыжий конвойный затрясся крупно, схватился за горло и побежал к углу — его рвало, безудержно, с чудовищными криками: «гра-га-га! ай-ха-а-а!!!». Он всхлипывал, запрокидывал голову к небу и давился, потом его снова рвало. Крики отражались от стен молчаливого леса и возвращались гулким эхом обратно. Многие, слушая  это, тоже слегка давились и сплевывали на землю. Всем было плохо. Только сейчас до человеческих мозгов дошло странное ощущение. Они убийцы — люди с грязными, жирными руками, пахнущими гнилью и бегающими от непонятного страха глазами. И как-то разом закончилось ощущение собственной правоты, наглой самоуверенности и безнаказанности и пришло раскаяние.
В уши шипел невидимый клубок змей. Липкий пот выступил между лопаток и никак не хотел высыхать. Где-то вверху животов у каждого появилось ощущение вакуума, словно через трубочку была высосана огромная порция жизни. В опустошенные сосуды душ, как в песочные часы, начинала тихо сыпаться вечная пыль этого мира. Часы начали свой отсчет времени до момента расплаты за содеянное сегодня злодейство. В том, что когда-нибудь она настигнет каждого из них, — никто не сомневался. Эти часы никто остановить не в силах.
Дитер очнулся от ступора. Лейтенант-энкаведешник показывал на трупы и на машину, что-то громко говоря по-русски. Было понятно: трупы необходимо загрузить в кузова и где-то захоронить. Именно поэтому их оставили в живых — в качестве похоронной зондеркоманды. Это отсрочивало смерть, но в том, что их тоже расстреляют, ни у кого не возникало сомнений.
Пленные уныло поплелись к павшим товарищам и взялись за скорбную работу. Сначала они набросали в кузова шинели, потом стали грузить разрубленные пулями тела убитых. Очень скоро похоронщики с головы до ног были в крови и в мозговом содержимом, — они потоками выливалась из каждого продырявленного тела, словно из худых горшков, затекали в рукава, проникали под одежду, гадко холодя и склеивая ее с покрывшейся гусиными пупырышками кожей. Но Дитеру было уже все равно. Плевать, больше нет никакого смысла в сохранении тепла или в попытках нормально выглядеть. Плевать, на все теперь плевать… Он ничем не отличается от павших — лишние несколько часов не имеют никакого значения.
Когда первая машина наполнилась до отказа, Дитер и еще четверо уселись на мертвые тела. Конвойные в кузов не полезли, встали на подножках с обеих сторон. «Студебеккер» зарычал и медленно пошел вон из лагеря. Через четверть часа он подъехал к болоту, в которое пленные немцы возили землю.
—Разгружай! — Лауниц первым спрыгнул с машины. Он настолько вымок от крови, что при прыжке с его одежды брызнула жидкость, образовав влажное бурое пятно на бледной от инея траве. Открыли боковые борта и трупы стали стаскивать на землю, оставляя их прямо у берега в грязи. После того как машину разгрузили, все снова полезли в пустой кузов, чтобы ехать за новой партией. Наваленные на пол шинели пропитались кровью насквозь и чавкали под ногами.
Когда «студер» проезжал мимо рабочего объекта, Дитеру велели сойти около бульдозера.
—Танкист? Панцер? – спросил  его солдат, тыча ему в петлицы. Обер-лейтенант кивнул, – Заводи трактор, поедем к болоту.
Лауниц понял и, немного покопавшись в «Сталинце» с широким ножом, завел его без особых усилий. Ему и раньше приходилось садиться за рычаги этого трактора. На фронте таких машин было много — русские трофеи. На этом же бульдозере обычно работал технарь Вольфганг Краузе – и трактор был в идеальном состоянии.
Бедный Вольф! Дитер только что выволок его тело из кузова машины. Раздробленный пулей лысоватый череп и каким-то чудом сохранившиеся очки на добродушном одутловатом лице, которые он незаметно сунул в карман. Зачем? Кто знает? Кто знает, зачем вообще все в его жизни — война, смерть врагов, гибель друзей, подвиги, радости и разочарования? Зачем появился Вольф в его жизни, очаровав своими фантастическими мечтами и проектами будущего? Он бы хотел иметь такого друга. Но все, кто хоть как-то ему нравился, все, кто помогал ему, все, кто был ему небезразличен, — погибали. Погибали, отдавая свои жизни для того, чтобы он сумел что-то доделать за них. Погибали за него и вместо него.
Вот и Вольф погиб. А ведь это не я, а Вольф мог бы быть «вторым» — он стоял рядом, а строились пленники без особого порядка. Просто встали так, как кто успел: подъем был раньше времени, нервный, по тревоге. Встали, — и вот Краузе уже нет. А он, Дитер Лауниц, все еще живой. Случай? Или какая-то дьявольская закономерность? Может, и сейчас  друг отдал свою жизнь за него, чтобы он что-то сумел сделать. Только вот что тут еще можно сделать?
Он подъехал на тракторе к грудам убитых и стал сталкивать их в подмерзшее, вязкое болото. Трупы вываливались на лед, мяли сухую высокую траву и не тонули. Дитер сталкивал следующую партию — первая подвигалась по льду еще дальше, громоздясь на ней бесформенными грудами. От ударов бульдозерного ножа часто отрывались ноги и руки, головы попадали под гусеницы и втискивались в коричневую жидкую грязь на берегу, легко лопаясь под железными траками… Несколько раз он чуть не провалился: трактор клевал носом, но фронтовая сноровка и осторожность танкиста позволяли Лауницу каждый раз останавливаться буквально в сантиметре от гибельного падения в болотную жижу.
Зрелище кровавых шевелящихся мертвецов, разорванные руки и лопнувшие черепа, сводило с ума — конвойные с серыми лицами отворачивались и пятились прочь. Дитер заметил, как один из них незаметно перекрестился. Сам же он тупо ворочал рычагами своего трактора. Давить людей гусеницами — это норма для  танкиста, да и притупились эмоции за последнее время: столько смертей!  «Что поделать, не мы это все придумали, — не нам и ответ держать». Этот солдатский принцип он часто повторял про себя, оправдывая и свою излишнюю жестокость, и бессердечие на войне. Разум часто протестовал против всех ее ужасов, сердце же оставалось холодным. «Не ты — так тебя» — с древних времен этот лозунг можно было вытравить на каждом солдатском лбу.
Когда он вывалил все тела своих павших товарищей на поверхность покрытого коркой льда травяного болота, они неохотно, под своей тяжестью, начали погружаться вниз. Дитер, словно камень, сидел за рычагами у кромки жижи, ожидая пулю, — дело было сделано, он был не нужен. Но подбежал сержант с обезображенным глубокими оспинами лицом, пристроился рядом и приказал двигаться к лагерю. «Сталинец» сдал назад и, раскачиваясь на мерзлых кочках, медленно двинулся к, видневшимся в полукилометре, строениям.
Лауниц, качаясь в драной брезентовой кабине, вцепился в спасительные рычаги. Сегодня он поживет еще немного, и чем медленнее он будет делать работу, — тем лучше. Русские, как всегда, по глупости, расстреляли всех танкистов — управлять тракторами никто из них не умел. Дитер оставался единственным, и он был еще нужен.
Сзади раздались автоматные очереди: его «счастливых» товарищей сейчас в упор убивали, сталкивая в болотную грязь. Он попробовал обернуться, и тут же получил грубый тычок стволом в ребра. Рябой сержант зло смотрел на него, и что-то шипел по-русски. Лауниц понял, что остался один, — всех пленных, кроме него, расстреляли.
Около лагеря бульдозер остановился. Тот самый седой лейтенант-палач подозвал его к себе и кое-как жестами и ломаными немецкими фразами объяснил: лагерь надо снести. Сперва хлипкий периметр с проволокой, потом барак и хозяйственные пристройки. Русские уничтожали следы. Откуда-то сверху, видимо, пришел приказ о срочной эвакуации и сейчас, после расстрела людей, надо было также и раздавить все постройки, превратив их в груду горбылей и бревен. А лес потом доделает свое дело — все это быстро покроется зарослями и исчезнет в чащобах и чапыжах.
Последний немец кивнул и сел за рычаги, — трактор взревел, развернулся на месте и резво наехал на ненавистные ворота лагеря. Они разом повалились под ударом ножа, и трактор двинулся по краю леса, вдоль периметра маленького лагеря, вминая столбы с колючей проволокой в сухую, покрытую белесым инеем, траву.
Объехав лагерь, там, где это было возможно, Лауниц на тракторе врезался в угол барака — тощие стены из горбылей лопнули с треском, и хлипкое временное строение, шатаясь по всей своей длине, начало складываться под углом. Крыша поехала дальше и начала задираться вверх, словно нос тонущего корабля, потом резко переломилась под своей тяжестью и рухнула на кривые стены. Вся конструкция разом сложилась: держаться ей было не за что: доски прибивались на один гвоздь. Барак рухнул, слегка обдав трактор облачком пыли с остатками человечьего духа. «Сталинец», взревев, наехал на груду досок и бревен и прошелся по все еще целому откосу соломенной крыши. Доски с треском лопались, отрываясь от бревен. Нож обрушивался на тощие слеги, ломал их, приминая углы, а гусеницы, пробуксовывая в мешанине соломы и щепок, выбрасывали вверх какое-то тряпье из казармы, котелки и кружки.
Лейтенант закричал, издали показывая Дитеру руками, что хватит, и показал на хозблок — через полчаса тот тоже рухнул под ударами бульдозерного ножа. Жилая зона была разрушена. Две больших примятых груды из досок, бревен и соломы  да сломанные, как спички, столбы с колючкой — вот и все, что осталось от места жительства двухсот человек. Лауницу приказали двигаться в сторону рабочей площадки.
Ему велели сталкивать вниз, прямо в траншеи, деревянные мостки, леса, инструменты, тачки и вагонетки. Все это падало в глубину, образовывая мешанину из остатков человеческого присутствия, еле прикрытых почвой из обрушающихся под бульдозерным ножом земляных стен.
Везде лихорадочно бегали солдаты. Грузили какие-то ящики, бочки, матрасы и прочую дребедень в «студебеккеры», цепляли передвижную электростанцию. Создавалось впечатление, что это экстренная эвакуация. Лица всех были напряжены, угрюмы, все постоянно оглядывались на разрушенные бараки, поднимали головы к свинцово темнеющему небу. Офицеры — начальник лагеря и седой лейтенант — хрипло орали, раздавая тычки и оплеухи направо и налево. Горел костер: там что-то жгли, какие-то бумаги. Все находилось в броуновском движении, похожем на панику беженцев при внезапном танковом прорыве врага. В воздухе висел непонятный страх, и его странный, заползающий внутрь запах ощущал каждый солдат.
Бревенчатую штабную избу Лауницу тоже велели разрушить. Она была сложена покрепче, из хороших бревен. Бить ее пришлось долго, выворачивая еще свежие бревна из пазов, они скрипели, шатались, а изба вздрагивала от ударов, но стояла. Наконец, когда Дитер поднял нож повыше, ему удалось выбить верхние ряды. Крыша клюнула вниз, увлекая за собой другие ряды, и дом повалился. Ему осталось только поломать нижние венцы. Въезжать на эту груду он не стал, машина  неминуемо застрянет. Лейтенант подбежал к трактору и заорал: «Баста! Esistgenug!» и, махая пистолетом, велел  ехать к болоту. На трактор вновь взобрался знакомый рябой сержант — Дитер понял, это страшное, изрытое оспой лицо будет последним человеческим лицом в его жизни.
Было уже почти темно, когда бульдозер подошел к кромке братской могилы. Сержант спрыгнул и автоматом показал, что надо свалить бульдозер в болото. Он навел на пленного автомат и что-то закричал. В густых сумерках лицо его стало еще страшнее. Дитер все понял, но нарочно сделал удивленные глаза и пожал плечами. Солдат, продолжая орать, щелкнул затвором и дал короткую очередь в воду.
«Вперед, сука!» — это Лауниц понял хорошо. Он дал полный газ, чуть развернулся влево и трактор врезался в жирную вязкую тину. Потом прошел по инерции два-три метра и стал тонуть, резко наклоняясь тяжелым носом в омут.  Какую-то долю мгновения Дитеру хватило, чтобы упасть на пол кабины, — очередь швейной машинкой взрезала брезент за спиной, пули прошли навылет, одна ударилась в переднюю панель и рикошетом ударила в грудь. Он вскрикнул от ужасной боли, и снова прогремела очередь, но трактор уже наклонился глубоко вперед, защитив кабину от пуль. Его гусеницы продолжали месить грязь, выбрасывая ее высокими фонтанами прямо на берег. Сержант отбежал в сторону от этого гейзера, вытирая измазанное лицо рукавом.
Машина заглохла, но продолжала тонуть. В кабину полилась грязная, вонючая вода и холодная жижа. Дитер чуть не захлебнулся, пытаясь выкарабкаться из-под рычагов, ящиков и сидения, чтобы поднять голову. Ему это удалось. Едва он успел поджать ноги, привстать на какой-то рычаг и, оттолкнувшись, начать выбираться из кабины на правую сторону, снова прогремели выстрелы, теперь уже не сзади, а слева: хитрый сержант не видел его в темноте, но хотел быть уверен, что немец мертв. Оттуда, где теперь находился Лауниц, ему было не подойти, и потому он лупил просто в направлении трактора по левому боку машины. Пули хлюпали по болоту, брякали по задравшимся вверх гусеницам, стукали по баку с соляркой, по остаткам кабины, но Дитер, ухватившись за ленивец, уже был недосягаем. Да, впрочем, и невидим — темный вечер полностью придавил дневной свет. Сержант еще раз, для верности, полоснул по болоту и потрусил в направлении отблесков автомобильных фар. Еще бросят, на хрен, тут одного с мертвяками!
—Ну и ладно, — подбадривая себя, со вздохом, подумал он, вспоминая удивленные глаза этого танкиста перед смертью, — Туда тебе и дорога! Пропади ты пропадом, сука эсэсовская!
Трактор почему-то больше не погружался. Над поверхностью торчал бак, сцепка и задняя часть гусениц. Дитер, скорчившись от боли, стоял на каком-то железном выступе, держась за гусеницу. Надо было срочно выбираться, иначе он быстро сдохнет от холода или его затащит вниз. Он медленно, постоянно срываясь, заполз на торчащую из воды корму машины. Берега обер-лейтенант не видел, — темень, но посчитал, что до него не больше трех метров. Он скинул с себя шинель и бросил ее вперед. Потом, крепко установив ногу на баке, сильно оттолкнулся и прыгнул.
—О-о-ох! — внутренне завыл Лауниц, крепко ударившись грудью и локтями о твердую почву, но это было все же лучше, чем тонуть в невидимом болоте, и он, немного отдышавшись, пополз вперед. Рана в груди остро била его по ребрам, но он продолжал двигаться, скрипя зубами от сильной боли.
Метрах в четырехстах гудели моторами машины, их фары еле освещали дорогу, казавшуюся отсюда сумрачным тоннелем в иной мир, их слабые огни пытались спорить с таинственной глубиной и темнотой леса. Рядом с болотом никого не было: вертухаи грузились в кузова машин и вот-вот должны были отъехать, оставив и рабочий объект и кровавые дела рук своих на попечение матушки природы и простого русского авось.
Обер-лейтенант ощупью нашел свою мокрую шинель, быстро заполз под какие-то кусты и притих. Ждать пришлось недолго — нервные окрики смолкли, и молчаливые машины с солдатами торопливо тронулись в ночь, спеша покинуть это чертово место, как можно скорее.
Свет фар пропал в лабиринтах леса, стих гул моторов и наступила кромешная тьма. Дитер, стуча зубами в совершенно мокрой, начинающей местами смерзаться, одежде, встал на ноги и медленно побрел по направлению к штабной избе. Там, догорая, еще теплились угольки костра. Только тогда, когда человек увидел их мерцающий, рубиновый свет, он поверил тому, что он еще живой. Упав на колени перед костром, офицер саднившими губами стал раздувать спасительные угли, подкладывая в них недогоревшие бумаги и щепки от разбитых ящиков и рам. Огонь взялся за них и тихонько ожил. Какое счастье!
Подкинув в костерок более серьезных досок и поленьев, он присел на пустую мятую канистру из-под солярки. От тепла вдруг страшно заболела и раненая грудь, и разбитое еще днем лицо, и сжались в мокрых карманах шинели отогревающиеся руки. Онемевшие от миллиона иголок пальцы нащупали там жалкие очки мечтателя Краузе. Стекла их были в крови, проволочные самодельные дужки смялись.
«Здесь ты у Господа под присмотром», — всплыли в памяти слова друга. Боже мой, Вольф, я — последний живой…
—Что же ты нас бросил, Господи? — он протер стекла и зачем-то надел очки на нос — мир совсем не изменился: все тот же костер и отблески огня на разбитых осколках рам, — Помоги же мне! Иначе, зачем все это?
Китель намок от крови. Лауниц слабеющими руками расстегнул пуговицы и залез внутрь, — рана показалась ему огромной, что-то внутри ее медленно булькало красными пузырями. Он застонал
—Конец… Легкое задето. Недолго я переживу тебя, дружище Вольф…
Раненый поднял лицо и с тоской посмотрел ввысь. В высокой безлунной черноте неба светились алмазные россыпи – сотни или даже тысячи звезд. Такие яркие и близкие огоньки, словно окна чужой жизни. Там было хорошо, там не могло быть такого, как здесь: войн, убийств, голода, холода, мучений. Там была вечная жизнь, — огромная и непонятная. Звезды — это ведь просто дырочки решета. Сюда, на землю, с того, чистого света сыплется вся грязь, мусор, словно в колодец. Здесь темно и сыро, страшно и безнадежно, как в преисподней, и людей здесь тоже нет — одни мертвецы. А все хорошее там, на небе или что там за ним? Может быть, рай? Конечно, рай, ведь мы живем в аду, и хуже этого нельзя ничего придумать.
—Господи, отпусти ты меня отсюда! Я устал…, — Дитер застонал, упал на землю и съежился калачиком, подогнув ноги. Кровь все текла и текла, образуя вокруг него небольшую лужу. Он медленно засыпал, костер гас, и холод снова стискивал, едва согревшееся, измученное тело.
Ему показалось, что все в лесу осветилось лиловым светом. И кто-то огромный, как скала, что-то шепчет ему.
Раненый сжался еще больше. В пульсирующей кровью голове что-то громко лопнуло и какая-то теплая жидкость потекла по извилинам отупевшего от своей и чужой боли мозга, принося ему долгожданное отдохновение и отнимая последнюю способность мыслить. Воспаленный, уставший от страха и мучений ум плавно соскальзывал вниз, в черную дыру безвременья. Дитер закрыл уставшие глаза.
Дым догорающего костра укутал его лиловым саваном, подарив человеку долгожданный покой.
 
 
9.Фиолет
 
—Парень, ты жив? – долгожданный белый голос, тонкими распушенными нитями влетел в красную пелену огромной полусферы боли. Он был так далеко, что казался потусторонним. Слишком слабый, чтобы на него надеяться.
Ему стало страшно, что голос пропадет, и он попытался ответить – да, жив, тащите меня отсюда, поскорее!!!
Но ничего не получилось. Губ не было, рта не было, лица и, вообще, ничего не было… Ни рук, ни ног… Ничего. Нечем было даже помолиться. Хотя зачем молиться и кому? Ему было абсолютно все безразлично.
Он не понимал, что с ним. Как вообще это могло быть – он ничего не мог сказать, ничего не видел? Что-то слышал, далекое-далекое… В его ощущении мира этот звук ничего не значил.
Значила только боль и больше ничего. Она мучила его, но мучения стали привычными — он научился не обращать на них внимания. Или просто смирился. Хотя это было не просто.
Он сделал неожиданное открытие – боль имеет цвет. Цвет перекатывался по полусфере словно морские волны – то розовая, то красная, то малиновая, то фиолетовая… За фиолетовым цветом не было ничего – только чернота. Чернота была даже не волной, а какой-то бездонной дырой и означала уже не боль, а что-то другое – вечное и жуткое… Стоило туда посмотреть, как из этой черноты слышались зловещий хохот и сатанинский визг. Он не смотрел туда. Зачем? Волны были понятнее.
«Ч-черт, что же это со мной?»
Основной в палитре боли была краснота. Иногда она розовела, а иногда малиновела. Он хорошо помнил, что в самом начале его наблюдений боль была даже фиолетовой. Жуткое воспоминание. К фиолетовому цвету нельзя привыкнуть. При фиолете боль становилась совершенно невыносимой и означала, что скоро он может провалиться в ту самую черную воронку.
Сейчас он чувствовал, что, вот-вот, знакомый красный цвет потемнеет до фиолета, и его не станет. Его бросят здесь, так и не поняв — жив он или нет…
«Но я же жив! Страшно. Не уходите, люди!»
Он снова попытался позвать на помощь, но тщетно – это было совершенно невозможно.
Красный цвет усилился, переходя в малиновый…
Он прислушался к далеким голосам. Мат и восклицания: «Йё-ёппп-пэ-рэ-сэ-тэ! Головешка! Мужики, я не могу на это смотреть…»
На какое-то мгновение краснота стабилизировалась. Потом еле слышно: «На палатку его, на палатку!» и снова малиновый цвет взбух огромными пузырями.
Слышно, как совсем рядом кого-то стало откровенно рвать.
«Да что тут у вас происходит?!»
Он снова попытался крикнуть. Бесполезно. Нечем.
—Старший лейтенант… Николай… Двадцать четвертый год рождения. Больше ничего не сохранилось. Ну, понесли, что ль, Николая, — далеко издали прокашлял голос, — Пошли, с богом!
К нему пришли новые ощущения – его качало на мягких волнах. Волны были красными. Он держали его на поверхности, не давая стечь вниз, на черное дно.
Качаясь на волнах, он успокоился и неожиданно его полусферу осветил маленький лучик слабого золотого света! Мама! Ее руки – теплые и нежные. Они гладят его по волосам, ерошат стриженый ежик на затылке. Приятно настолько, что все шевелится внутри крошечными колючими огоньками.
«Спи, мой мальчик, засыпай! Баю-баю, баю-бай!»
Вцепившись в этот голос, он попытался вспомнить, что же все-таки он такое, откуда взялся, зачем все эти голоса и в какую же беду попал. Мысли бодро подбегали к логическому выводу, смотрели на него, щурились, но потом вдруг резко отворачивались и в ужасе убегали прочь. Гады!
Этот вывод был ему виден и без этих предателей и трусов. Вот он — светится и моргает, как экран в кинотеатре. В вышине сферы что-то стрекочет и жужжит, только все равно ничего не было понятно. Какая-то гроза, белый огонь и нестерпимый жар… Откуда, зачем, почему – полная безнадега.
Безразличие взяло верх, и он вдруг перестал мучиться от бессмысленных догадок. Он просто ждал. Может быть, из внешнего мира к нему придет понимание?
И вдруг все содрогнулось. Потом снова и снова. Волна боли пошла вверх и стремительно начала набирать красный и малиновый цвета.
Он слышал страшный вой, потом снова содрогание и еще слышал, как кто-то истово молился: «Господи всемогущий, господи милосердный, да вытащи ты нас отсюда, мать твою!»
От этого голоса к нему пришел страх, и малиновый цвет боли стал еще темнее.
Незнакомый голос завизжал: «Вот сука! Ну, куда вы этого обрубка тащите? Щель полная уже!»
Ему, заметно окая, отвечали: «Да заткнись ты, сопля колхозная!»
—Да он же не жилец, сразу видно… Сгорел он совсем. Ни рук, ни ног… Мертвяк уже!
—Глохни, деревня! А ну, заткнись! А то выкинем сейчас отсюда. Живой он покуда. Сутки в подбитом танке прожил. Тебя же эти танки и спасли. А то валялся бы сейчас во рву, как другие».
—Ой, боже ж ты мой, что же с тобой, парень, сделали…
Они говорили о нем – он понимал это.
«Значит, я солдат? Солдат это война. Что такое война? Господи, дай мне вспомнить, кто я такой!».
Заветный логический вывод совсем побелел, на его экране стали видны даже волокна грубого холста и маленькие заштопанные дырки. Но он все равно не поддался на его попытки разгадать, что же произошло.
«Голоса говорят, что я мертвый. Но я же живой! Люди, я живой! Я тоже человек, как и вы!»
Снова дрогнуло и снова леденящий вой.
Вот, что-то оранжевое с полосами или пятнами орет вверху, закладывая уши. Воет дико и безумно, громче сирен сотен красных пожарных машин, потом слышны хлопки, грохот, истошные крики… Они оглушают и вместе с ними приходят резкие и жгучие порывы злого коричневого ветра. От них трясется и колотится все — все вибрирует и качается все больше, а стоны вокруг становятся еще ужаснее.
«Воздух! Воздух! Юнкерсы!!! Снова заходят!!! Да откуда их столько-то?!!!»
Резкий толчок, громкий стальной звук – и он почувствовал, что куда-то скользит.
Внезапный удар совершенно нестерпимой боли разодрал его напополам. Толчки внутри стали просто лихорадочными. Грохот и вой слились во что-то единое и малиновый цвет стал стремительно темнеть. Он понял – теперь он уже никогда светлее не будет.
«Конец? Неужели все? С-сука! Фиолет! Нет! Не надо, я не хочу! Я должен чувствовать! Я не хочу умирать!!! Эй, кто-нибудь, спасите меня!!! Я же ваш, я свой… Люди, что же это такое!!!».
Темная фиолетовая волна накрыла его и потащила в воронку. Пока он опускался, краска потекла по полусфере липкими потеками, а потом стала пузыриться и съеживаться, словно под напором огня. Цвета полностью растворялись в черном.
«Огонь. Да, я вспомнил этот огонь! Это он выжег мне глаза и сделал из меня бесформенный обугленный огарок, испугавший даже похоронщиков. Это все война! Будь она проклята на веки веков!!! Да когда же она кончится? Я помню, кто я такой! Боже, как же мне больно!!!»
Большим пальцем чьей-то огромной руки его неумолимо вжимало в черную дыру. Давление все возрастало, и вдруг, мерцающая фиолетовая шаровая молния с оглушительным хлопком разорвала его на части.
Он услышал как кто-то рядом, знакомо окая, прошептал: «Все, парень, отмучился! Царство тебе небесное, солдат Николай! Спаси тя Христос!»
И не стало боли. И не стало войны. И все звуки разом ушли, и никакая логика вывода уже не имела никакого значения.
Багровая полусфера раскрылась, открывая огромное желтое небо с медленно исчезающим за горизонтом фиолетовым солнцем.
Он перешел границу. Глядя на это небо, он почувствовал необыкновенное, неизведанное ранее, чувство спокойствия и мира. Оно разливалось внутри, изгоняя остатки напряжения и страха. Было ясно – они никогда более не вернутся.
Солнце совершенно исчезло. Было совершенно не жаль ни прошедшего фиолетового дня, ни прожитой в фиолетовом свете жизни.
«Прощай, фиолет! Прощай навсегда!»
Далеко-далеко внизу была Земля. Она дрожала, как живая, и дымилась сизым туманом. Там снова шел какой-то очередной бой. Люди методично, без отдыха, все убивали и убивали друг друга.
Он ничему не удивился – просто уселся на пышное облако. «Это уже не моё». Теперь только бог ему и судья и начальник.
«Что ж, делать нечего, подождем, провожатого в райские кущи… На первый — второй рассчитайсь! Все убитые на войне солдаты попадают в Царствие божие. Это каждый знает.
Главное, чтобы бог об этом не забыл».
 
 
 
***
 
Новороссийск, 2015 г.