Костёр

Предисловие

Кто когда-нибудь из вас смотрел, как художник пишет картину? Выливая ее из нутра, когда ничего еще нет, на холсте пустота, кисть ведомая как бы из вне, и мазки пересекая друг друга, один к одному прилагаясь, уходя за границу другого появляют необычный цвет. Ты мысленно обгоняя палитру в себе понимаешь, что явится свет, нужно только заглянуть в просвет и не верить в то, что таланта нет. Он завален камнями, словесных дилем, как гранит символический рунит. Из глубин поднимая знанья, ты перешагиваешь грань образованья, недопониманий брань, за которым жизнь восхитительной и простой любви, любви наивной, детской. Видишь детство тот единственный путь, который мы все кончаем, который уже не вернуть, мы начинаем другой путь, опускаясь ниже в образование. Где уже ни чего не слышим и не видим так, как в детстве. Свет образованья стал тьмой повествований. Сын человеческий в библии сказал, вопросик как бы всем задал, — «Ни свет ли тьма»!? Вот это да! В детство уже не вернемся ни когда, чтобы что-то изменить.

Только в мыслях, воспоминаниях тешимся, либо жалеем наполненные познаниями взрослой бытности, кого-то виним, кого-то прославляем, чужие мысли употребляем, и кто мы? Так и не знаем, на чужие труды уповаем. Сталкиваясь друг с другом, не понимаем друг друга, вслух говорим — брат, а внутри — враг.

Поучая притом своих детей и чужих, мы хотим ими быть, ну ни как не получится стать, мы им знания думаем дать, чтоб отвлечь, притянуть их к себе, к существу потерявшего даже мечту. И такое положение на сегодняшний день. Человек исхитрился весь, сам себя запутал, и наследия вырастают путаными, так и продолжается языком образа жизни правды, и языком образа жизни лжи. Говоришь правду — не верят, говоришь ложь, и та правда вырисовывается. Миф знаний дано перевернулся в мир познаний, и этим перевертышем идем сословно, понимая, что существуем по образу в жизни этих слов, а к самой жизни, к ее знаниям, на пути стоит программный шлагбаум, человечеством установленный. Поднять бы его?! И заглянуть, что там за ним?

* * *

Туда меня тянет ручка, ее шарик, катаясь по белому листу бездонного пространства, оставляет след, символы буквального нарождения, дух над бездною порождения. Ловко закручиваясь в тягучей смеси, шарик, постепенно, вытягивая, проливает мысль. Ухватившись за невидимый опыт, я ухожу к восьмидесятым годам, уже прошлого века, где нахожу то, что сидело во мне тогда, не давая покоя, заставляло погружаться в романтическую свободу, не только днем, но и ночью. Внутри что-то зрело, предполагалось, в груди рвалось. И теперь читая эти строки, я погрузился в молчание, где открылся ушедший миф, и теперь приведенный ожил, и в будущем прояснилось прошлое, которое предлагаю вам, на ваш сравнительный суд, где размышлять причина найдется, с коей разбираться вам самим.

Окунаясь, может быть в краски собственных тайников, в свое счастье, в свою любовь, в картину собственной жизни.

— История «Костер» достоверная, с возможной передачей тех же самых слов по памяти —

Ученице «А» класса школы 40 гор. Свердловска (ныне Екатеринбург) Уфимцевой Наталье Витальевне. к 50-летию. посвящаю этот рассказ.

(Н.У. + О.Б = Любовь)

Мне трудно выводить слова,

Слезы навернулись на глаза

Хоть и имею навыки жреца

Я вспомнил детство,

Где за девчонкой бегал резво

И пионерский лагерь был

Костер горел и пламенем нам говорил: —

Мечтайте, грезы в детский ум вмещайте,

Девчонкам дружбу в тайне предлагайте,

Играйте, любовь друг другу обещайте,

Наивностью духовной награждайте.

О, Боже, я! Что ж творю?

Жизнь толкаю к млечному огню,

Где память взрослому уже мужчине

Щеку детством обожгло,

Жизнь та старая истлела

За временем в погоне преуспел.

Девчонка та была принцессой детства,

Поэтому ее догнать я не успел.

И напишу в конце, что глупо улыбаюсь

В счастье детства убежать пытаюсь.

Плачу, радуюсь, смеюсь!

В эротические письмена превращаюсь.

* * *

Обычное утро, 1980 год, последний день весны с ее обычным восходом солнца. Небо, не предвещающее много осадков, легким ветерком уносило свои тучки, на смену которым приплывали новые. Чуть-чуть покрапил дождик, еле слышно стуча по карнизу. Так безучастно просто все и было тогда, город только начал просыпаться и некому было пока фиксировать в образ жизни. А сегодня, сейчас, описательный момент осмысливается в желаемом для человека направлении, с его участием, разукраской, в хорошо или плохо, касаясь его характеристик, возбуждая к интересу. То весеннее утро, с человеческой точки зрения, необычное.

Олег — персонаж и один из главных действующих лиц рассказа, который своим поведением внесет нужный колорит. Он уже вошел в мир и проснувшись, соскакивая с постели, сразу себя озадачил. Впереди выпускной школьный бал восьмилетки. Только ожидание такого праздника растягивает день, которому не видно конца, а приближение к нему феерически закруживает мысль.

* * *

Двухкомнатная хрущевка вместила в себя восемь человек. В тесноте и не в обиде, звуки каждого члена семьи объединились в одно речение жизни. Мама, отчим, сестра, брат, дедушка, бабушка, тетя и я. Роднящая обстановка друг с другом, иногда невпопад, приносила раздор и я в себе чувствую, что не могу вписаться в это течение. Хожу по полу, а он как не свой, жжет пятки. Мене всегда хотелось быстро повзрослеть, вылететь из гнезда и лететь против всяких установленных, условных правил, и надо же!? Дожил до выпускного. Школьный бал! Прощальный. Сколько с мыслями в голове приходит воображений? Они или радуют, или тяготят. Дома все как будто разные, но в чем-то едином схожи. С утра взрослые разбегаются на работу, как будто так нужно!? И мы, дети, уходим в школу, тоже нужную и эта нужность кем-то определена за правило, поставлено, внедрено в жизнь. И так из-за этой нужности проходил в нее восемь лет, торопя время. А теперь, что самое интересное, мне не хочется со школой расставаться, даже грустно от этих мыслей. И вот последнее утро рождающее день и за ним вечер, тоже последний, прощальный! Двери школы для меня закроются.

Мама ведет себя как-то странно, подозрительно, косится взглядом, будто знает, о чем я думаю. Явно знает, что влюбился в Наташку, ведь я в школе ее инициалами изрисовал все стены и парты, и что интересно обо мне все думают? Вот я дурак-то! Сам себя выставил на посмешище и кто-то ведь написал тоже самое у меня в подъезде, вывел эту дурацкую математику — Олег + Наташа = Любовь. Какая глупость!? Не уж-то Славка Буньков, «козел»! Да! Наташка скоро мы с тобой расстанемся и твои молочные ножки ни когда, похоже, со мной рядом не пойдут. Мое богатство не для меня. Дикое желание обладать! А мешают этому пустяки, пока они в мыслях, как только к делу, так пустяки подсовывают какой-нибудь утвердительный аргумент и выдумать-то против этого нечего, если только потом появится как идея засыхающая перед делом. Ведь даже дружбу предложить постеснялся, что я за дурак такой?

В дверь квартиры постучали, затем, как всегда, перекатились нотки музыкального звонка. Отщелкнулся замок и с запахом подъезда последовал вопрос:

— Олег дома?

— Дома, проходи. Олег! К тебе Слава пришел, — закрывая дверь, крикнула мам в комнату.

Пока Славка разувался, из кухни доносились вопросы:

— Слава чем ты собираешься заниматься после окончания школы? Дальше учиться в ПТУ пойдешь или что?

Тот уже было настроился пройти в комнату, ответил — Не знаю пока — и желая еще что-то добавить воздержался, увидев друга быстро прошмыгнул в комнату.

Два товарища с третьего класса сплетенные зовом, а точнее позывами одинаковых влечений, объединенные одной партой, задней, где обычно взгляд учителя не достанет. Где можно пошептаться, почеркаться, прикрыться впереди сидящим, у него же и списать задание урока, ну и подремать, это уже само собой. А замечание учителя, только плюс к детской романтике, которая дает выделиться перед одноклассниками, проявиться сильными, показать противление взрослым установлениям. Так педагог привыкает, что с сзади другой мир и глаза его не замечают, он отделился и педагогика уже не в силах достать.

— Привет Славян! — подкрепляя рукопожатием, проговорил Олег.

— Ну что!? Сегодня потрясемся на вечере? — удобно уместившись в кресле отдыхающим тоном произнес Слава, и жестикулируя продолжал говорить. Олег слушал слова друга без осмысления, они оседали где-то внутри, он пытался понять где, не улавливая их начало и конец, отстраненно размышлял.

Глаза видели мимику друга, подавая сигналы, которые вели к пониманию темы его разговора, а Слава говорил и говорил, и голос его появляясь снова куда-то исчезал, склоняя к вечеру предстоящего школьного бала.

— Слава подожди! — перебил его Олег — Ты говоришь после бала взять девчонок и выехать на природу, или продолжить банкет у кого-нибудь на даче?

— Ну! — согласился Слава.

Организовать конечно можно и мне там было бы удобней подойти к Наташке, но нужно ли это?!

— Погулять всем вместе, если только, так я не против. Я вот что думаю!? Перед твоим приходом я лежал в размышлении и открыл в себе уйму всякого, сам поражаюсь какие мысли в голове живут. Тебе может показаться бредом то, что я говорю.

— Олег, ты какой-то ни такой в последнее время — дергая ноздрей в сторону кухни, проговорил Слава.

— Может я повзрослел?

— Ни рано ли? У нас только все начинается, — взяв из конфетницы печенинку, Слава с надеждой посмотрел в сторону кухни, — Самое интересное, Олег, впереди, — пододвигая вазу ближе, напутственно произнес друг.

— Ты выслушай к каким выводам я пришел, можно сказать, я перелопатил прожитую мною жизнь, которую прожил-то совсем ничего, и вот когда ты постучал в дверь, я был где-то далеко в своих мыслях, но все происходящее как бы прослеживал слухом и отметил как ты вошел. Ты еще подходил к дверям подъезда, а я уже знал, что ты идешь. И вот что я хочу сказать, все действия наши будто кем-то вложены и мы через того, которого не знаем, но обращаясь к тому, через него, угадываем действия других людей и сами мы будто запрограммированные. Ты мне сказал «привет» и я ответил также, пожав друг другу руки, мы как бы подкрепили свою дружбу, своего рода ритуал получился. Кто это выдумал? Разве без этого мы е будем друзьями? Разве в этом подтверждение того, что мы друг к другу питаем? Дальше! Я сейчас с тобой разговариваю не своим языком.

— Не понял!? А чьим? — выражая удивление спросил Слава.

— Слушай дальше. Когда ты мне рассказывал о своих планах по поводу выезда с классом на природу, я тебя не слышал, точнее сказать слушал мой организм, но сам я был занят другими мыслями, ни от тебя приходящими, выводами, которые тебя сейчас излагаю. Понимаешь о чем я говорю?

— Честно сказать, нет, но слушаю, пытаюсь понять.

— Попробую тебе объяснить, — расхаживая по комнате взад вперед, Олег сосредоточился.

В это время на кухне приготавливая обед мама внимательно слушала разговор ребят и уже было хотела позвать их к столу, как интерес к собственному сыну ее остановил. Вытирая полотенцем руки присела на стул.

Где-то в коридоре подъезда, на каком-то этаже хлопнула дверь и тут же сквозняком толкнуло в оконные занавески. Спустились и снова поднялись чьи-то шаги.

— То, что мы видим и слышим, даже не желая того, оседает где-то внутри нашего организма, может в памяти? А потом оно вылазит уже как обдуманное нами в действиях. Вот я и хочу сказать, что то, чем мы пользуемся, оно не наше собственное, что-то нами руководит, предрекая наши шаги, и даже сейчас я использую слова, которыми раньше не пользовался, они вошли в разговор не зависимо от меня, автоматически, если можно так выразиться — нашли свое место в высказанном мною предложении. Я, друг, не думаю то, что говорю, — Олег вопросительно посмотрел на товарища, — Ну что скажешь?!

— Хм! Ну что я скажу!? Если уж ты сам не думаешь что говоришь, как я-то могу понять, что ты говоришь?

— Ты удивлен?

— Больше чем! — Слава глупо, словно первый раз посмотрел на Олега.

— Не удивляйся! Рассуждая сам в себе, мне кажется я к чему-то иду очень серьезному и мир мне видится не такой, как мы о нем думаем.

Мама улыбаясь, вставая со стула, позвала ребят к столу. Расположившись на кухне откровений стало больше. Сын, развивая тему разговора, сам как будто бы отсутствовал, то ли увлеченный едой, то ли своим рассуждением. Он глазами устремился в другой какой-то мир, хотя смотрел он в окно, за которым с высоты пятого этажа виделся двор покрытый зеленью боярышника, из-под которого доносился приглушенный визг ребятни. Что-то далекое, в звуках знакомое, ностальгически тянуло и в то же время удаляло сюда, в сейчас.

— Мне все-таки кажется, я повзрослел, разговаривая с тобой, Слава, реально это чувствую, а глядя на все окружающее с тем соприкасаюсь и задаю себе всякие дурацкие вопросы. Хотя мне они кажутся не дурацкими, какой-то смысл в них есть. Ты заметил Слава, что многие люди, если что-то их интересует, они задают вопросы кому-нибудь, но не себе? Я же, если мне что-то нужно узнать, задаю вопрос себе, пытаюсь найти на него ответ. Походу своего взросления я всегда куда-то удалялся в себя, и ты знаешь, многое нахожу в жизни неправильного. Даже кажется в простом воспитании себя родителями. Ты и сам это видел. Помнишь, я записался в кружок театральный?

— Угу!.. — кивнул, соглашаясь Слава.

— Проходил туда не долго — Олег понизил голос, чтобы не услышала мать. — Проходил туда не долго, конечно занятия там отнимали у меня время заниматься заданиями по школе, так, по крайней мере, посчитали мои родители и по их решению, запрету, правду говоря, перестал туда ходить. Я хочу сказать, что мое желание перечеркнули своими желаниями, а те, кто ходил со мной в кружок, они стали играть небольшие роли в спектаклях и действительно продвинулись в этом, и уже в этом году некоторые из них, точно знаю, будут поступать в театральное училище. А я, Слава, случившееся как бы вычеркнул из жизни, потому что мне за ними уже не угнаться. Мне продиктовали другой путь, но и по нему я тоже не пошел, отчим хотел, чтобы я стал машинистом электровоза. Я слышал, Слава, как тебя мать спросила, что ты будешь делать после окончания школы, а вот меня об этом ни кто не спрашивает. Почему?! Теперь следующее! Помнишь, на уроке рисования учительница наша, не помню как ее там, ни это главное, она меня навела на мысль мол, якобы мои рисунки лучшие в классе, ты ведь это помнишь, а? Она еще показывала их всем. Так вот, я на самом деле очень любил рисовать, даже будучи маленьким чувствовал тягу в то искусство и дома частенько уединяясь занимался рисованием. Меня это как-то сильно волновало и как-то один раз даже, случайно скопировал портрет Сталина, одни в один, акварелью, мне тогда восемь лет было, прикинь!? У нас дома целая история по этому поводу вышла. Портрет этот я у дедушки взял, а положить на место не положил, забыл. Он бегал искал его, а я тогда на улице играл. Так вот! Он взял мой рисунок, а вечером мама говорила ему — Ты что, мол, своего отца народов куда попало кинул? Дед в недоумении — Дак он у меня воно, при мне — показывая на ковер, где висел мой рисунок, а мать сует ему под нос — А это что? Тогда и выяснилось, но особого значения этому случаю не придали, да и я мал был еще. И вот учительница посоветовала родителям отдать меня в художественную школу. Услышав такое, я сам в эту школу пришел, где меня сразу приняли. Мне купили тубус, принадлежности, и что ты думаешь? Проходил я туда месяца три. Помню, мамка купила мне новое пальто, конечно ни такое как я просил, а с воротником каким-то мохнатым и цвета зеленым. Мне так было неприятно в нем ходить, ты бы знал!? Клоуном себя чувствовал. И как-то возвращаясь с занятий, а они заканчивались поздно вечером, ко мне пристали трое взрослых парней, избили, забрали перчатки и 30 копеек денег, и воротник этот порвали на пополам. Прихожу домой, а сам боюсь зайти, веришь, нет? С порога мне начали выговаривать, мол дети как дети, а я как не от мира сего, постоянно со мной что-нибудь да случится, дальше пуще, отчим схватил ремень солдатский, мат-перемат… Короче! Запретили мне туда ходить, тубус выкинули на помойку. И вот в эти периоды жизни, а точнее когда в школе я начал съезжать на двойки, отметил, что во мне что-то происходит, стал более задумчивым, уроки — домашнее задание, вообще перестал делать, ни видел необходимости, как и обучение в школе, пропал интерес к предметам. С первой парты пересадили на последнюю. Помнишь, мы прогуливали уроки один за другим? И из дома я старался бежать куда-нибудь, улица мне стала ближе и век бы в школу не ходил, если бы не Уфимцева Наташка. Я в нее влюбился, и школа снова стала притягивать. Ходил туда как на праздник, только лишь бы ее увидеть. Одно поражаюсь, как меня ни разу не оставили на второй год? Хотя слышал, между взрослыми были такие толки, даже училка наша, Лидия Васильевна, заявляла об этом. Вот восемь лет и просидел я за партой раздумывая в себе и не могу понять, как это так получилось!?

— Олег!? Я тоже не могу понять — заканчивая обедать начал было говорить Слава. — Ты вообще, что хочешь сказать? К чему ведешь? Я что-то в толк ни как не возьму.

— Я, друган, хочу сказать, вернее спросить, зачем мне задают дурацкие вопросы? Такие как, например: Кем я хочу стать? Если не дают стать тем, кем я хочу и не спрашивают, что я собираюсь делать после выхода из объятий школы.

— Олег, почему ты считаешь тот вопрос дурацким? Думаю самый нормальный вопрос — начал рассуждать Слава, покрутив в руке ложку.

— Да!!! Славян, у тебя тоже оказывается, нет мозгов. Я тебе полчаса пытаюсь объяснить суть, а ты ни как не можешь въехать. Чем я хотел заниматься в жизни уже не буду этим заниматься по причине своей неумелости и пробиться в тот круг жизни — дорога закрыта, а учиться тому уже поздно и как одна старуха на скамейке сказала мне, — Тюрьма мол по тебе плачет — прикинь! — с далекой горечью в духе закончил Олег.

— Олег! Хорош уже портить настроение, у тебя это от Наташки крыша поехала. Вечером сегодня такое будет! Сам охренеешь, вот о чем думай — хлопая по плечу друга, Слава встал. — Потрясемся, винца хлебнем — продолжил он.

— Тише! Ты че блин разорался, мать же в той комнате, услышит.

— А там глядишь под хмельком ты к Наташке и подкатишь, танцы, манцы и прочее, обниманцы. А? Классно ведь будет?!

— Слава о чем ты говоришь? — глядя прямо в глаза другу спросил Олег и не давая ответить продолжил, — Во-первых, потише говори. Хм… Винца! Ты что дурак что ли, шепотом тебя не научили разговаривать? А во-вторых, я не хочу ни куда, ни на какие вечера идти и с Наташкой решил, что ни когда не буду, ее семья и моя — сравни! Она отличница, а я двоечник, точнее даже колышник, оставлю все как есть и ни на какие прочие дела, как ты выражаешься, меня не тянет. А хотя! Черт с тобой, ладно, давай гульнем! — вставая со стула утвердительно закончил Олег и после паузы, нагнувшись, в ухо прошептал, — И винца возьмем ни вопрос, и с классом куда-нибудь на природу я бы тоже вылезти не отказался, — как будто говорил ни другу, а кому-то еще, покосившись глазами в сторону кота, который сидя возле блюдечка с молоком облизываясь смотрел на ребят. — Да! Старый ты Мурзик.

Я был совсем маленький, когда его принесли и уже столько лет прошло!? Как одно мгновенье. Ведь он всю жизнь свою провел под ванной, вылазил только поесть, по нужде, а сегодня, как не странно, осмелился гулять по комнатам, по коридору.

— Ты знаешь, дружище, он же слепой давно.

— Да ну!? — удивился Слава.

— Да! Ему тринадцать лет уже.

Глаза кота были покрыты голубой пеленой и когда ребята в коридоре одевались, он как будто прощался, шевеля усами пытался уловить запах уходящих детей.

— Олег, ты когда придешь? — спросила мама.

Зашнуровывая ботинки, не поднимая голову, сын тихо произнес, — Странный все же сегодня день!? Ты меня ни когда не спрашивала об этом. Куда я пошел?! И когда я приду!? — выпрямившись, добавил вопросом — Не помнишь, с какого времени я перестал называть тебя матерью? Ты наверно и сама забыла, когда в последний раз называла меня сыном? Я напомню, это случилось очень давно, когда мне было пять лет, когда приезжали родственники отчима, и ты сказала мне тогда на ушко, чтобы я тебя, при них, мамой не называл. Это, наверное, потому, что у меня другой отец? И, между прочим, я помню, что я тогда пережил, после твоих слов…

Слава почувствовал нарастающий семейный раздор и потихоньку, боком, вышел в коридор подъезда, где воздух показался легким, а пространство свободным и где-то внутри себя он порадовался, сравнивая отношение своих родителей к себе, с отношением родителей к другу. Перегнувшись через перила плюнул, восхищаясь меткостью, с которой слюна полетела вниз, не задев ни одной лесенки, плюхнулась с далеким эхом.

Слегка хлопнув дверью вышел Олег, оставив мать наедине со своими мыслями, которые вернули ее назад, в прошлое. Откликнулось то, над чем будучи в свое время не задумывалась, а поезд жизненный давно набрал скорость и столбы времени мелькают не заметно для глаз души, а есть ли вообще душа, или нет? Тут же подошел вопрос, вынырнувший не понятно от куда. Появилось желание приблизиться к ушедшему, но тщетно. Не уж-то это момент оценки прошлого связующего с ребенком? Который повзрослел на глазах, не успела оглянуться и не так, как хотелось бы, воспитан, и воспитан ли? Учителя ни чему не научили, а я родителем себя считаю, не задумывалась, а правильно ли сама воспитана или научена? И что толку проходить этот путь еще раз, осмысляя, когда ничего уже не переделать. Правду кто-то сказал, что каждому уготован свой путь. Хм! Интересно, кто же его уготавливает…?

— Блин, опять я с матерью поругался.

— Эх! Да ладно, ты не унывай, — перепрыгивая лужу успокаивал Славка, — Свобода же зовет!

— А я думаю, что взрослость.

— Да ну, ты опять!? Со своей взрослостью.

— Ну а чё? В голове честно сказать путаница какая-то происходит, когда смотрю на окружающее, как будто меня нет вовсе и в то же время я есть все, но как бы в стороне, и понять меня ни кто не хочет или не может.

— Ты Олег так интересно выражаешься, что тебя действительно не понять. Как это тебя нет и в то же время ты все?

— Ну я не знаю Славян, честно! Мне кажется, что вы все и вообще все, что ты видишь — это я. А понять вы не можете меня и ты дружище тоже, потому что вы каждый своим делом заняты, и только о себе и печетесь, делая вид, что беспокоитесь об обществе. И еще я приметил…

— Постой Олег, я перебью тебя, давай вон за угол зайдем, я хоть покурю спокойно, а то сигарету в кармане всю измусолил. У меня, кстати! Родаки ее чуть не нашли, хорошо она в дырку в кармане провалилась.

— Да ну тебя, Славка, у тебя свое в башке. Я тебе о жизни, а ты мне о сигарете…

— А что это не жизнь что ли? Мы ж живем для того, чтобы наслаждаться: сигареты, винцо, девчонки — это разве не жизнь? Да самая натуральная, что ни есть, настоящая.

— Ну это как понимать?

— Очень просто!, — отворачиваясь от ветра Славка прикурил, — Давай по кругу, по две затяжки.

— Я что говорю-то!? Касаемо конечно моих родителей, я приметил, — Олег почесал жировик на переносице, — Я приметил, что взрослые свои мысли желаемые ко мне привязывают или лучше выразиться навязывают, не считаясь со мной, хочу я этого или нет. Вот на мол тебе то, что мы лучше знаем, это и вещей тоже касается. С моим миром вовсе е считаются, — затягиваясь дымом, кашляя, проговорил Олег.

— Я тебя понимаю друган, — с серьезным лицом ответил Слава.

— Блин, в голове все поехало, — присев на корточки Олег сплюнул на землю.

Докурив сигарету, ребята вышли из-за угла. Они не предполагали, что в скором будущем дети будут ходить по улицам, курить, ни кого не стесняясь, где и прочие непотребности взрослого существования для детей будут открыты и доступны, и то будет принято нормой, нормальной обыденной жизни, а взглядом назад, прошлое станет ненормальным и образование уже к этому ведет.

* * *

— Слава, знаешь, почему я не хотел идти сегодня на вечер?

— Почему?

— Во мне что-то говорит, не надо мол туда идти и я доверяю тому кто во мне.

Славка недоверчиво с удивлением посмотрел на друга.

— Не смотри так на меня, я в своем уме, просто хочу во всем разобраться. Я люблю Наташку. Да! У меня даже порой, кажется, мозги набекрень, а иногда и слеза прорывается, самому стыдно потом, когда вспоминаю об этом состоянии, и ночами я смотрю в потолок, рисуя на нем всякие фантазии, отрабатываю разговор, представляя, что говорю с ней в окружении еще кого-нибудь, подбираю различные слова к разным ситуациям, а вот при явном столкновении все отработанное куда-то исчезает, а говорит во мне нечто, в разрез тому, что планировал.

— Интересно!?

— Вот и я говорю, что и мне интересно во всем разобраться. И все, что происходит, то, что я е понимаю, будто бы у него интересуюсь. Ну у того, кто во мне. И ты знаешь? Он меня как бы выводит из сложных ситуаций и потому у меня всегда все складывается хорошо, везение какое-то.

— Во! Это я понимаю, — засмеялся Славка, — А то что-то ты на жизнь сегодня много жалуешься, детство свое неудачным раскладываешь. Не бойся друган, если что, тебя вылечат и меня вылечат! Ха, ха!

— Не понимаешь ты меня Славян. Хотя!? Может я просто не умею объяснять то, что хочу сказать!?

— Это скорее всего, — быстро согласился Слава.

— Я тебе хочу сказать, Слава, так как ты у меня лучший друг, что из школы я ни чего не вынес, ни каких знаний она мне не дала, но беру нечто многое из того, что во мне. И это повлияла на любовь, и это думаю не просто так, поэтому я не хочу ее обрывать, то ощущение, не хочу, чтобы закончилось, пусть она живет в моем сердце, а Наташкиной красотой я вдоволь насмотрелся.

— Дурак ты Олег! Ты еще не все увидел, вон сколько пацанов за ней бегает.

— Да! Я это вижу и потому еще из-за этого не хочу быть одним из них.

— Ну а все стены ты изрисовал ее именем, это что, нормально? Всю ведь школу исписал.

— Да! Только я так смог сделать, больше ни кто.

— Хм! Это точно. Все на тебя смотрят как на дурака, и она между прочим тоже.

— Ну знаешь ли дружище, если она уж так думает, значит… значит она пустоголовая, хотя и отличница. Мимо нее проходит тот, кому она должна себя посвятить. И еще! Мне кажется, я тебе сейчас по шее заеду, — толкнув друга в лужу с улыбкой пригрозил Олег.

— Ну ты че?

— Да ни че. Главное тебе хочу сказать.

— У тебя, Олег, что ни говоришь все главное, — с обиженным видом Славка отошел в сторону и, отряхивая обрызганные штаны, что-то бурчал себе под нос.

— Не обижайся Славян. Я же не со зла. Мне, кстати, родаки путевку взяли в пионерский лагерь.

— Ну и че? — изумился Слава тем же обиженным голосом.

— Как че?! Уеду от тебя аж на целый месяц, отдохну на природе.

— Да ну ты!? А я здесь, что буду делать один?

— Как что? Дискотеки, винцо, девчонки.

— Ну одному-то мне не в кайф.

— А честно сказать мне ехать-то не охота, но мать путевку взяла, надо ехать и это, видимо, чтобы я дома не мельтешил перед глазами. Но если мне там не понравится, я само собой сделаю ноги. А сегодня вечером так уж и быть, гульнем друган.

— А после вечера, то есть завтра, я приглашу всех в парк, — с удовольствием присоединился Слава.

* * *

После выпускного вечера объятые иллюзией выхода во взрослую жизнь мы всем классом пошли в парк. Девчонки и мальчишки парами шли по аллее, где мимо нас так же парами проходили влюбленные мужчины и женщины, и одинокие мамы везли перед собой коляски, оглядываясь на белые банты наших девчонок. Они долго смотрели, провожая их взглядом, думая о чем-то своем, садились на скамейки улюлюкая плачь своих детей, отвлекаясь в свои заботы. Мы же разбрелись по лесу, кто-то бегал друг за другом, девчонки за пацанами, пацаны за девчонками и собираясь в отдельные группы, перешептываясь, бросая кокетливые взгляды снова шли углубляясь в парк.

— Олегатор! Ну ты че?! Наташка же одна, она и на вечере на тебя смотрела. Ты че к ней не подошел? Не дуркуй! Обрати внимание, она постоянно смотрит на тебя. Вон Серега возле нее крутится, он ее постоянно на танцы приглашал.

Олег шел, улыбаясь ничего не говоря.

— Вон смотрите! Скамейки, давайте там упадем, — крикнул кто-то из пацанов. Все быстро заняли удобные места, а некоторые из пацанов закурили сигареты, осторожно оглядываясь по сторонам, со взрослой напыщенностью пускали дым, кто-то даже наловчился пускать кольца, а девчонки с гордостью глядя на них о чем-то шептались. Наташа, поправляя белый фартук, присела на край скамейки, подняв голову вверх, закрыла глаза.

— Какой приятный свежий воздух! Как хорошо!

— Да! В лесу всегда хорошо, — присаживаясь рядом, в полголоса проговорил Олег. — Наташа, я помню, как мы всем классом ездили к тебе на дачу в деревню Комоткино, мне там тоже очень понравилось и мне понравились твои родители…

— Олег, почему ты ко мне ни разу не подошел за все время, а только сейчас? Ведь я все знаю, про твои чувства ко мне… Многие парни дружат с девчонками, а ты!? Исписал моими инициалами всю школу, а сам ни разу не подошел. Ты знаешь?! Девчонки смеются над тобой.

— Наташа!? — он взял ее маленькую ручку и держа на своей ладони медленно нагибаясь поцеловал. — Какая у тебя малюсенькая и нежная рука!?

— Хм! — хмыкнула она.

Олег не упустил этот звук и для себя отметил, что конкретно уже разбирается в отношениях.

— Пойдем, погуляем! — предложил он.

— Пошли! — согласилась она.

Не отпуская ее руку они медленно шли, поднимаясь в гору. Она, опустив голову, будто перешагивая невидимые ступеньки, бросала невидимый для него из подлобья взгляд. Он тоже, словно копируя ее движения, опустил голову и, не зная, что сказать, пнул подвернувшийся под ногу камушек.

— Олег, скажи что-нибудь.

Покрасневшие щеки обжигали лицо. Обогнав ее, он пошел задом наперед.

— Наташа, ты говоришь, что девчонки надомной смеются.

— Ну да!

— И многие пацаны дружат с девчонками, так?

— Ну да!

— Ты спроси как-нибудь, у кого-нибудь из них, что такое любовь? Тебе ни кто из них на этот вопрос толком не ответит, хотя много чего на эту тему наговорят. А я вот знаю, что такое любовь!

— Хм! — снова хмыкнула она, — И что?

— Но, к сожалению, пока объяснить не могу и говорить, что попало по этому поводу, не хочу. Наташа, ты знаешь!? В жизни столько слов всяких, что можно говорить, говорить и говорить, жонглируя звуком, гонять воздух, так ничего и не сказать. А я хочу тебе столько много всего рассказать! Но почему-то как назло не могу, слова куда-то деваются и мне стыдно, что я молчу.

— Ну ведь, Олег, многие признаются в любви и дружат потом, и у них все хорошо.

— Наташа! Я одно знаю, что тот, кто любит так запросто «Я тебя люблю» не скажет, думаю к этому откровению лежит долгая дорога.

— Ты как-то интересно рассуждаешь!?

— Да. Я сейчас сам этому удивляюсь, собственным словам.

— А скажи, почему ты плохо учился? У нас такая хорошая учительница.

— Я знаю! Лидия Васильевна классный руководитель только вот недавно это понял, хотя раньше считал ее злой и нудной.

— Меня бы попросил помочь, я помогла бы тебе по некоторым предметам подтянуться.

— Мне просто этого не надо.

— А чем ты дальше думаешь заниматься?

— Не знаю пока, много планов разных. Ты Наташа иногда ведь что-то хочешь сделать, но делаешь совсем другое, не то, что хотела, так!?

— Ну да.

— И то, что ты сделала, оказывается лучше того, что хотела. А еще бывает, что влюбится человек, строит планы чтобы сблизиться с любимым, а не может или встречаясь он не может признаться в этом любимому человеку. А встретившись вдруг, без планирования, оказывается все просто, но встреча эта будет короткой, и может даже пронес парень свою любимую на руках метров десять и на этом их встреча оборвется по каким-нибудь непредвиденным обстоятельствам и расстанутся они, так и не признавшись друг другу, а пройдет целая жизнь, и только потом они снова встретятся далеко-далеко, во взрослой жизни. Может даже у кого-то будут свои дети, своя семья. И все это время им как назло не придет в голову мысль, которая сказала бы, что нужно начать искать друг друга. Ведь мы все делаем от того, какие мысли нас посещают и направляют. Но они все же встретятся, случайно, и только тогда они вразумятся, признаются друг другу в любви.

— Я поражена Олег!? Как ты интересно говоришь. Вот ты какой оказывается!? Олег! Меня вот тоже интересует, что такое любовь? Как ты понимаешь?

— Ну я думаю это примерно то, как ты любишь математику.

— Ха! — засмеялась она, — Причем тут математика?

— Ну ты же любишь ее?

— Но от нее же детей не бывает!?

— Хм, — задумался он, — Меня допустим в капусте нашли.

— Дурачок! Это же понарошку так взрослые говорят, мне тоже мама с папой говорили, будто меня аист принес, но это ведь не так!

— Хм!? Я ничего не могу пока сказать по этому поводу.

— Олежка! Какой ты глупенький!? Аист не может приносить детей, это ведь понятно!?

— Нет не понятно, иначе бы не говорили.

— Олег, а ты кем мечтаешь стать?

— Наташа! Я честно сказать не знаю.

— Ты не знаешь, кем ты хочешь стать? — удивленно переспросила она.

— Я не могу ответить на этот вопрос, мечтаю я много о чем, а вот кем я буду, не знаю.

— А я мечтаю стать учительницей, хотя родители мои хотят, чтобы я пошла в археологический институт. Я понимаю, что археология очень интересная и увлекательная наука, но во мне живет тот, что дает мне понять, что должна я быть училкой, учить детей. Понимаешь?

— Да, Наташа, понимаю тебя и мы с тобой в чем-то одинаковы, во мне тоже есть то, что дает мен знания. И раз так, ты станешь хорошей училкой и может случиться так, что я увижу тебя классным руководителем. Только и ты меня пойми тоже, что во мне живет то, кем я обязан стать, только вот! Ты знаешь уже, что будешь педагогам, а я еще не знаю, как называется то, кем я буду.

— Мне с тобой Олег становится интересно. Ой, смотри Олег, кто-то здесь шашлыки жарил? — показывая на кострище сказала она. — Давай с тобой завтра тоже, вдвоем, уйдем в лес, шашлыков поделаем, а? Классно ведь будет!? Я давно хотела.

Подойдя к разбросанным углям он пнул пустую бутылку.

— Наташ, смотри, цветок пробивается сквозь выжженную землю, интересно! Как он смог выжить?

— Угу! — согласилась она, — Ну ты как на счет завтра?

— Я не могу. Я завтра уезжаю. Мать путевку взяла в пионерский лагерь, потом, когда приеду, можно организовать, еще Славку можно взять.

— Славку!? Какого? Губошлепа что ли, зачем? Я хочу вдвоем.

— Ну посмотрим, как приеду я к тебе зайду. Наташ, можно я тебя на руки возьму?

— Ну возьми, только осторожнее, не урони.

— Если будем падать, я упаду вместе с тобой.

— Вот вы где?! — выныривая из кустов прокричал остолбеневший Славка «губошлеп».

Олег же опустил Наташу на землю.

— Вас ищут, кричат, вы что, не слышите? Пойдем! Мы же там вина взяли. Мы для чего в лес то пошли? — подмигивая Олегу, на ухо прошептал он.

* * *

— Ребята, сейчас ни куда не разбегайтесь, через пятнадцать минут, чтобы все сидели на улице за столом. Нам нужно будет с вами назвать отряд и придумать речевку, — поправляя пионерский галстук объявила пионервожатая. — И не бегайте сильно, мальчики! Я кому сказала?

— Наталья Викторовна, а дайте мячик, мы пойдем пока на корт.

— Нет, я сказала, сначала мы проведем отрядный сбор, а потом уже, все игры потом.

— Ну Наталья Викторовна! Мы тогда возле стола будем в наганялки играть, ладно?

— Нате, — кинув на землю футбольный мяч, разрешила она.

— Спасибо, Наталья Викторовна!

— Только на корт не убегайте.

— «Патефон», ты идешь с нами? — позвали они своего друга.

— Это что еще за клички такие? У вас что, имен нет? — прикрикнула вожатая, делая серьезный вид. — Девочки!? Света! Вы чемоданы свои убирайте из-под коек, есть же место в кладовке!?

— А мальчишки там конфеты выпрашивают.

— Будут выпрашивать, мне пожалуйтесь, я им покажу тогда, — заходя в воспитательскую пригрозила вожатая. — Так ребята! У нас…, — вожатая взглядом пробежала по головам детей, — Все за столом? Мальчики, давайте идите сюда, — крикнула она выходившим из корпуса, — Начнем! Через два дня будет открытие лагеря и нам с вами нужно подготовиться. Мы с вами пока еще плохо друг друга знаем, поэтому называя вас по имени, я могу ошибиться, вы, если что, подсказывайте мне кого как зовут. И давайте подумаем, как мы назовем наш отряд.

— Наталья Викторовна, — обратилась девочка, — Когда я была здесь прошлым летом, то у нас отряд назывался «Комета», можно так и назвать, — предложила девочка с серьезным видом.

— Хорошо! Есть еще предложения?

— «Дракон»! — выкрикнул кто-то, и тихий смешок прокатился по столу.

— Подождите ребята, не шумите! Ну что, значит «Дракон»? Это же как-то не красиво звучит. «Комета» более интересный вариант, романтичней по-моему, только нужно речевку придумать подходящую, связанную с космосом.

— А почему с космосом? — спросил мальчик, получив от соседа подзатыльник.

— Ребята тихо, тихо, не балуйтесь. Нам нужно такое название, чтобы оно было самым лучшим в лагере, созвучное, чтобы, когда мы назывались на линейке, другие отряды нам завидовали, чтобы младшие отряды, услышав нашу речевку, сразу знали — идет первый отряд комсомольцев, чтобы они ровнялись на нас.

— А почему именно «Комета»? — раздался тот же голос мальчугана, — Есть же много звезд и планет, «Сириус» или «Вега» например.

— «Альтаир» — предложила девочка.

— Тебя как зовут? Что-то я не припомню, — спросила ее вожатая.

— Лена! Лена Мяканьких.

— А! Да-да, вспомнила! Какая у тебя чудная фамилия.

По столу снова прокатился смех.

— Она мяганькая, она гномик, — будто заспорили мальчишки.

— Тише, ну тише! Я прошу вас, не галдите ребята.

— А что!? «Альтаир» по-моему, красиво звучит, — поддержал мальчик стоявший возле сосны, и он же добавил, — Если полетим на Альтаир, завоюем звездный мир.

— Ах! Вот молодец-то, тебя как зовут?

— Олег Барашев.

— Молодец! Красиво получилось, — и все повернули головы на Олега. — Вот и речевка есть, — подчеркнув сказанное, предложила вожатая.

Подошедший к отряду воспитатель, присел на край скамейки.

— Сергей Николаевич! — подняв руку к голове, торжественно салютуя вожатая обратилась, рапортуя, — Первый отряд к открытию лагеря готов. Правда ребята? — обращаясь к отряду спросила она.

— И как называется отряд? — строгим голосом спросил воспитатель.

Пионервожатая, поправляя галстук, повернулась к детям и с торжественным видом взывающе обратилась:

— Отряд!!!

— «Альтаир» — детским хором пронеслось над лесом.

— А речевка?



— «Полетим на Альтаир, завоюем звездный мир», — хором в один голос прокричал отряд.

— Да! Красиво звучит, — улыбаясь сказал воспитатель, — И мы так же дружно будем о себе заявлять на линейке?

— Да! — снова хором пронеслось над лесом.

— Ребята, я предлагаю прорепетировать за столом несколько раз, — предложила вожатая, так еще и еще лес оживал детскими голосами

* * *

Большие ветви деревьев, сложенные в форме пирамиды охватились пламенем, с треском искрясь в небо, обдавая приятным запахом костра все вокруг. Дети-пионеры лагеря открывали смену, окруженные лесом с пронизанной теменью на них смотрел усеянный звездами небосклон, заставляя подчиниться видениям сказки. Вид романтических иллюзий оживлял кусты и деревья. Кто-то прятался за большими повалами огромных корней. Они пугающе раздвигали свои могучие лапы в надежде поймать, схватить и тенью утащить вглубь. И луна исчезла, спряталась за огромной черной тучей и только на поляне освещенной огнем весело стрекотали сверчки. Так в чудных мгновениях сказки закрутилось колесо детских историй, растягиваясь будто на тридцать дней мгновение остается тем же, оно появляется и исчезает, заменяясь новым, складываясь в историю из уст в уста. У детей свой мир, уносящий вперед, к новым открытиям, новых переживаний, интересные пересказы, с оглядкой назад, идут вперед.

Так закончилась смена. Так быстро пролетело время, что даже не вериться. Столько всего было замечательного и то, что было в голове, осталось словно быль, пыль, прах, развеянный мыслями сегодняшнего дня. Исчезает куда-то смысл, нет слов, и вот снова костер, прощальный костер и только сейчас, в сию минуту я понимаю, что он тухнет, веток ни кто уже не подбрасывает, только стоят и смотрят, как он догорает. Вот, казалось бы, только что нарубленные и собранные в огромный шалаш сосновые ветви снова вспыхнули к небу и толи с радостью, толи с печалью тот же лес бросал свои тени и луна светила ни от кого не прячась. Тучи как нарочно проплывали мимо, притихли даже сверчки, правда иногда возмущенно аукала сова. Лес слушал тишину и прощался. Взрослые и дети смотрели в огонь, одни в уме перебирали ушедшее, другие встречали будущее.

Вожатая взяла гитару, и только пальцами задев струны, с бренчанием расстроенной мелодии положила ее на место.

— Наталья Викторовна, давайте споем что-нибудь, — попросил сидевший рядом «Патефон».

— Ты знаешь, Игорь!? Когда я провожаю смену, а это уже не в первый раз, мне всегда грустно. И сейчас! Ведь… какой у нас удивительный отряд, за тридцать дней я так к вам привыкла, что даже расставаться не хочется. Эти дни, которые мы провели вместе, они самые замечательные в жизни, и когда я понимаю, что этого больше ни когда не будет, мне становится очень тоскливо. Я не хочу с вами расставаться, но приходится. Ребята, я вас так сильно люблю!

— Наталья Викторовна, не плачьте, давайте в следующую смену встретимся!? Также, всем отрядом, а?

— Ну как же мы так сможем? Ни так все просто как кажется. Вы разъедитесь по домам, где у вас начнется другая жизнь. Кто-то из вас, возможно, продолжит дружбу, встречаясь друг с другом, а кто-то быстро забудет все, и хотя, будут прибегать к воспоминаньям об этих прекрасных днях, которые он провел здесь. Ведь вы переживете чудесный возраст, когда впечатления, полученные вами, чисто вживаются в вас с восхищением.

Те, кто сидел у костра, наблюдали, как бегали их сверстники, как девчонки мазали угольками мальчишек, мальчишки выворачиваясь, мазали девчонок. Извозюканные они падали, вставая, барахтаясь, толкая друг друга снова падали. Воспитатель и вожатая смеялись и с романтическим восторгом утопали в детстве.

Лена Мяканьких выскользнула из рук Олега, спотыкаясь о ветки, оглянулась.

— Не догонишь! — крикнула она, переводя дух и хватаясь за молодые деревца, зигзагами петляла между ними, пытаясь его запутать.

Не догонишь! Кричала она, со смеху теряя последние силы. Он, запутавшись ногами в траве, упал от хохота, схватившись за живот. Она же обрушилась на него из темноты, помазав его лицо черными от углей руками. Без сил сопротивляться Олег раскинул руки в стороны, Лена же упала рядом. Обнявшись, вздрагивая последним позывом смеха, они в тишине созерцали в небо.

— Лен!? Я ведь тебя так и не догнал. Откуда ты такая юркая?

— А меня ни кто, ни когда догнать не мог, даже родители, когда хотели меня наказать. Ты представляешь, какая я егоза. Дома, убегая, я пряталась под стульями, под кроватью, даже папа с трудом меня выхватывал, но я снова ускользала из его рук. А ты, Олег, почему именно за мной погнался?

Он смотрел на звездное небо будто бы не слышал вопроса, она же локтем ткнув его в бок, снова повторила вопрос и сама же на него ответила.

— Ты такой скромный парень. Я тебя сразу приметила, еще в начале смены. Ты странно смотрел на меня, помнишь? Когда я дала название нашему отряду, а ты к названию придумал речевку. Олег!? Ну ты что молчишь? — упершись коленями в землю пристала она.

— Я вспоминаю. Ты знаешь, Лена? Ты мне всех больше понравилась, — приподнимаясь на локтях, сказал он.

— Я!? Ну так, я так и поняла! Я, кстати, тоже хотела с тобой подружиться, только ведь мальчик должен подходить, предлагать дружбу. Я ждала, между прочим. И вот только сегодня ты за мной побежал. А ты видел, как девчонки наши дружили с парнями!? Я, например, даже видела, как они целовались.

— Да! Я тоже видел. Ты знаешь? Я не такой, да и целоваться не умею.

— Стеснительный!?

— Я не стеснительный, а может и стеснительный, не знаю, у меня другие интересы. Помнишь, Лен, когда был решающий футбольный матч между отрядами?

— Ну!

— Я ведь играл нападающим. Мне тогда казалось, что ты на меня смотришь, и мне было до такой степени приятно, мне казалось, что ты гордишься мной, когда я забивал гол. Ведь полный стадион был, и я думал только о тебе.

— Ах! Олег, ты мне что, в любви признаешься?

— Ну что у вас за привычка у девчонок? Я что, про любовь, что ли сказал что-то? Я рассказываю, как было, я пытался найти тебя глазами, место, где ты сидела, но не мог. На стадионе столько было народу!? Уйма!

— А я и не ходила футбол.

— Ты че, серьезно?

— Да! Мы в бадминтон с девчонками играли.

— Ты че, серьезно или шутишь?

— Ну да! Говорю тебе.

— Ну вот, а я думал…

— Ладно, не переживай, мне девочки, которые ходили на футбол, после отбоя рассказывали, как вы выиграли. Мы были рады, ты бы знал, как мы вас хвалили и, кстати, есть такие девчонки, которые от тебя без ума.

— Да ну!? Ты шутишь?

— Я не шучу, Олег. Я правду говорю. В тот вечер, вернее ночью, ты с парнями залез к нам в палату.

— Да не! Ты че!? Я не лазил.

— Ну я же не спала и видела, как вы втроем мазали девочек «Памарином», а ты специально меня искал. Я видела это. Я в щелку из-под одеяла за вами наблюдала, чуть не расхохоталась, когда ты начал мазать Наталью Викторовну. Ты представляешь, что утром было? Сразу после того, как горнист подъем сыграл, она одела тапочки и как завизжит, а схватившись за лицо, чуть ли… Ты зачем ей в тапочки-то выдавил?

— Да это же не я. Я не помню кто, кто-то из пацанов, в темноте не видно было.

— Ах! Олежка, какой ты вруша. Я же видела собственными глазами!

— Ну я, я. Сдаюсь! А…а! Вспомнил. Я когда разглядел, что это вожатая спит, так сразу выскочил из палаты. А ты где спала?

— Возле окна.

— Вот я дурак-то! Так ведь и думал, только в темноте не разглядеть было вещи, по ним бы тебя определил.

— Ха! Ты бы все равно не помазал меня.

— Это почему?

— Я бы тебя огрела подушкой, — колотя его по груди, рассмеялась она.

— Ах ты какая!?! Отбивайся!

* * *

— Олег, смотри, куда мы убежали, в какую сторону нам теперь идти? — отряхивая юбку проговорила Лена.

Он озираясь покрутился вокруг.

— Ни фига себе!?

— Вот туда надо идти, потому что из-за этого дерева я на тебя напала, — показывая на раскидистую с широкими лапами ель, сказала Лена.

— Нет. Я думаю туда, потому что об этот корень сосны я запнулся. Значит бежал я от туда, — ткнув ногой в землю, глядя в небо, куда уходила макушка дерева проговорил он.

— Но я же бегала зигзагами, мы, то кружились, то снова бежали вперед, то влево, то вправо, не понятно куда.

— И то верно, — согласился Олег, — Блин, мы заблудились.

— Пойдем тогда сначала туда, куда ты говоришь, а потом, если что, вернемся на это же место и пойдем куда я говорю, — предложила Лена. — Только нужно что-то здесь оставить.

— А давай ветку сломаем, — надломив верхушку растущей ели, Олег взял Лену за руку.

* * *

Светало. Угли кострища, сверкая огненными глазками шаели. Над поляной раздавался хорный зов. Воспитатель, прислушавшись к звукам леса, нервно затаптывал дымящиеся головешки. Все, что осталось от деревянной пирамиды, это зола. Снова и снова воспитатель просил всех кричать.

— Они не могли далеко убежать, должны ведь услыхать!?

— Наталья Викторовна, два часа уже кричим, ни чего не пойму!

— А давайте растянемся цепочкой и пойдем искать, а? — предложил Игорь «Патефон».

— Нет, нет. Ни каких искать, лучше я отведу вас в лагерь.

— Правильно, Наталья Викторовна! А я подожду еще, потом в лес пойду поищу, может они выйдут все-таки!? — с надеждой проговорил воспитатель. — Наташа, ты пока шум в лагере не поднимай. Хорошо!? Я вернусь и тогда…, и уже тогда заявил в милицию, а пока похожу по лесу покричу еще.

— А здесь есть дикие звери? — спросил кто-то из ребят.

— Их нам только еще не хватало! — выругался про себя воспитатель, — Да нет тут ни каких зверей, — и мысленно повторил, — Да нет!

Какой хитрый ответ и в то же время глупый — да нет! И понимай как хочешь, толи да, толи нет.

— Ладно ребята, вы идите уже. Наташа не говори пока в администрации ни чего. Я вернусь, тогда.

— Мгу! — кивнула она головой.

Солнце медленно, не заметно для глаз закатывалось, увлекая за собой свет и тени деревьев становились длинней, превращаясь в темные рукава ночи, словно истуканы, они раскидывали свои ветвистые лапы.

— Смотри, избушка! — показывая пальцем, уставшим голосом проговорила Лена.

— Ага! Может в ней и переночуем? — предложил Олег, но подходя ближе, изба становилась страшней.

Ветхая, обросшая мхом, она скрипом порывистого ветра остановила детей.

— Ой! Нет Олежа. Я не пойду туда. Мне страшно. В ней что-то светится, там чьи-то глаза! — прижимаясь к нему, прошептала она.

— Подожди меня здесь, я сейчас проверю, что там, — ускоряя шаг, проговорил он в полголоса, и чем ближе подходил к избе, тем сильнее появлялось желание бежать обратно. — Ну Лена ведь смотрит! Что она подумает? Подумает, что струсил! — мысли эти укрепили дух.

Побродив вокруг домика, ступая на хрустящие гнилушки, заглянул в малюсенькое окошко.

— Лен! Тут нечего делать, тут все сгнило.

— Да не кричи ты, здесь же я, у тебя за спиной, — опираясь руками на его плечи, в ухо прошептала она.

— Ты че? Сдурела блин, что ли? — вздрогнув от неожиданности, обернулся он.

— Тихо ты! — снова прошептала она, — Слышишь? Там в лесу кто-то кричит.

— Да ты что? Это птица какая-то.

— Да нет! На птицу не похоже. Слышишь, смеется?

— Мама! Я боюсь! Кто это?

— А я-то откуда могу знать?

— Потому и говорю, не кричи, чтобы нас не слышно было здесь.

Они тихонько, медленно ступая на цыпочках, прокрались к огромному высокому дубу и присев на корточки, прислушались к непонятным звукам.

— Здесь можно и заночевать, — накинув на Лену свою куртку, прошептал он, — А как рассветает, я залезу на это дерево и посмотрю. Оно высокое, сверху будет видно, куда нам идти.

— Ага! — прижимаясь ближе к нему, согласилась она. — А ты знаешь, Олег, мне не хочется, чтобы нас нашли.

— Это как так?

— Ну мне хочется, почему-то, остаться в этом лесу и жить здесь, вдвоем. Как мне тепло с тобой, ты бы знал, Олежа!? Прижми меня покрепче…

— Ну как мы так жить-то будем? Что есть будем?

— Ну ты же мужчина, придумаешь что-нибудь, — положив голову на его плечо, проговорила она.

Обнявшись, они тихо сидели, вслушиваясь в убаюкивающий шелест кустов.

— Лен!?

— Че?

— Мы наверное не сможем так жить!?

— Почему?

— Ты че, не знаешь, что ли кто в лесу живет?

— Кто?

— Вдруг здесь болото рядом.

— Ну и че?

— Ты че, не знаешь, кто в болотах водится? Я как-то тоже заблудился, когда ребенком был, мы с мамой за ягодами ездили. Я такое видел! Ты бы знала!?

— Да ты че?

— Я в кустах ночевать остался и уже, когда смеркалось, увидел мужика, и думаю такой, во хорошо как, что дядька взрослый встретился, и уже подходить к ему ближе, а он главное улыбается такой и тоже идет ко мне навстречу и молчит, а глаза с каждым шагом все красней и красней. Я сначала подумал, что мне показалось, а глянул на его руки и вижу, что за место рук то, ветки как у дерева.

— Да ну!?

— Я тебе говорю, собственными глазами видел, честное пионерское и честное комсомольское!

— Ну конечно, я верю, че ты?

— Я остановился такой, а он улыбается, я смотрю на его ноги, а у него там копыта раздвоенные.

— Да ну?

— Я тебе говорю, вот об зуб ногтем, — Олег, щелкнув об зуб, пальцем провел себе ниже подбородка. — И главное-то, мужик этот резко как побежит на меня, я вообще чуть не офигел, как рванул от него, а он за мной, только топот копыт слышно. Не знаю, сколько я бежал тогда, сам удивляюсь, сколько сил у меня.

— Да! Я знаю, Олежа, ты сильный.

— Прибежал я прямо к дому своему, быстро, бегом аж на пятый этаж. Стучу в дверь, а сам смотрю вниз, в лестничный проем, а там только плащ его мелькнул, и слышу — цок, цок, цок — удаляются его шаги.

— Олежа, мне страшно!

— Не бойся! Я же с тобой. Это еще не конец истории. Ночью, когда родители уснули, а я тогда с дедушкой лег спать, лежу и вспоминаю про этот случай и вдруг слышу в подъезде цокот копыт, который прямо к дверям нашим подходит, представляешь?

— Ага!

— И я такой встаю и на цыпочках подхожу к двери, хорошо, что дедушка мой в комнате спал, если что, думаю, разбужу его, а к дверям-то подхожу, медленно так в глазок глянул и офигел!

— Что там!?

— Глаз прямо на меня смотрит, и ветка сквозь замочную скважину лезет. Я бегом к деду в кровать, под одеяло спрятался и слушаю, цокот копыт вниз по лесенкам спускается — цок, цок, цок. Потому ты че думаешь Лена, мы здесь одни? Это пока нас не заметили. Ты че про русалок не слышала? Про лесовиков? Леших?

— Ага, слышала, — согласилась она. — Я тоже, кстати, один раз встретилась, не поверишь! Из школы шла, смотрю, мужик такой, смотрит на меня, и так подозрительно! Ты бы видел. Я шаг прибавила, а он за мной и не отстает ведь. Я такая еще быстрей пошла, оглянулась, а его нету, исчез куда-то. Ну думаю. Фу! Показалось! Упокоилась, захожу такая в подъезд, а же на первом этаже живу, ключ такая только достала и чувствую, что-то не то, оборачиваюсь, а он рядом, в двух метрах от меня, и как будто щас нападет, представляешь?

— Угу!

— И главное в этот момент дверь моя открывается, папа дома был, стоит такой на пороге. Я чуть не обалдела тогда.

— А че потом было?

— Ни че! Я его лицо долго забыть не могла, а со временем забыла.

* * *

— Ленка! Просыпайся! Утро уже!

Съежившись, обняв колени, она подняла голову: — Что, уже? Так быстро?

— На, ягод поешь. Ты пока спала, я тут все облазил, и в домик тоже лазил, в нем сгнило все, даже пол. Видимо он очень старый. Я вот что придумал, — устанавливая возле дуба что-то вроде лесенки, — Щас залезу на него и посмотрю, где мы вообще находимся, может какой населенный пункт увижу, — цепляясь за сук дуба, Олег подтянулся.

— Ну, что там видно?

— О о о! Кругом лес! Без конца и края, и не понять в каком направлении нам лучше идти, — отряхивая рыжую пыль от коры, крикнул он.

— Ну тогда пойдем куда глаза глядят, — с радостью отозвалась Лена, ее голос долетел до него, словно малюсенькая птичка, которую он с друдом уловил.

— Лена! — крикнул он.

— Че? — отозвалась она.

— Ты такая махонькая внизу, сверху вид…

— Я не слышу …бя, — отозвалась она и весело пританцовывая, зашла в заросли дикой малины.

— Обалдеть сколько ягод!?

Она быстро собирая их, кидала тут же в рот, а самые крупные оставляла, складывая в сорванный лопушок.

— Олега, снимай курточку, малину будем собирать.

Выныривая из густых зарослей, он будто ни чего не слышал и размахивая своей курткой, что-то кричал улюлюкая воздухом.

— Ну не балуйся ты! У меня же ягоды в руке, раздавишь ведь. Ну, Олег! Ну вот, уже раздавил!

— Это не я, — обхватив ее руками, кричал он.

— Какой ты гад, все-таки! — развернувшись, она мазанула его по лицу, он только и успел облизнуть ее малиновые пальцы и не удержавшись на ногах, повалился на кусты, медленно уминая их под собой.

— Ленка, ты чего делаешь? Мы же падаем.

— Мы уже упали. Ты этого хотел? Да? На тебе, гад! На!.. — колотя его кулаками, она не забывала мазать его раздавленной малиной, — На тебе! Еще, вот!

— Вкусная ты Ленка!

— Че? На, получай! — весело кричала она.

Раскинувшись на подмятом кустарнике, они рассматривали кроны могучих деревьев, за которыми спряталось небо.

— Как хорошо здесь! А я заметила, ты поцеловал мою руку.

— Нет, ты что? Тебе показалось, — наливаясь краской в лице, ответил он.

— Олежа!?

— Че?

— Ты такой сладкий стал. Мне хорошо с тобой

— Я сейчас вот что думаю, Лен!? Мне кажется, что я смогу раздвинуть эти деревья, если захочу.

— Это как?

— Пока не знаю. И еще, ведь нас искать должны по идее!?

— Да! По идее, — согласилась она.

— А почему не ищут, даже не кричат?

— А главное, что интересно, мы сами не хотим найтись, точнее чтобы нас нашли.

— Ты знаешь, Лен? Мне хорошо! Свободно и ты рядом, есть с кем поговорить, и с тобой мне спокойно, можно говорить хоть о чем…

— Олег, а ты дружил когда-нибудь с девочками?

— Неа! Ты уже спрашивала. Хотя мне нравилась одна, Наташей зовут, мы в одном классе учимся, вернее учились. Только она отличница, а я…

— А ты?

— Ну как тебе сказать!? Чему в школе учат, мне того не надо как бы, понимаешь?

— Это как так, не надо?

— Ну, не знаю, не лежит у меня сердце к учебе. Хотя! Некоторые предметы, уроки, я люблю. Литру, например, физру. А! История еще. Особенно хорошо, когда эти уроки спаренные и в конце по расписанию. Я тогда сразу ухожу с них просто и все, — закладывая руки за голову, с наслаждением выдохнул он.

— Олежа, ты меня удивляешь, ведь учиться нужно, всем надо учиться, без знаний нельзя ведь.

— С этим я согласен, что без знаний нельзя, потому знания и познания…

— Олежа, если ты плохо учился, как же тебя в комсомол приняли?

— А я и не комсомолец, и у меня вот какие мысли, те, кто сегодня из пацанов говорят, вот мол какой я комсомолец хороший, они, придет время, предадут себя же и тех, кто рядом с ними. Своих друзей предадут, плюнут на то, чему они клялись. А возможно вступят еще и будут присягать, клясться коммунистической партии, родине будут присягать, и ее предадут, а будут говорить о какой-то чести. Родину свою они будут разворовывать, грабить государство. Возможно, Лена, мы увидим с тобой, как предатели, враги народа, будут грабить нашу с тобой землю и они же, может быть, будут организовывать какие-нибудь другие партии. Фактически, мы увидим армию предателей, гадов, которые в свое время предали то, чему клялись, и они же будут в высоких чинах рассказывать сказки уже, будучи в какой-нибудь другой партии. И все это стадо перебежчиков потому стали таковыми, потому что этому их научили, собственных знаний у них нет. Лен! Знания у меня рождаются в голове.

— Ну как они могут у тебя рождаться, если ты не слушаешь учителя?

— Лен! Я слушаю учителя всегда и познания, которые он мне передает, я смотрю на них, но! Не всегда они сходятся с окружающей меня жизнью. Потому мне тяжело там жить. Ведь учитель передает чужие знания, через их заучивание, сам он их не рождал. Лен! Как-то к нам в школу приходил профессор физических наук, рассказывал много всего интересного, я же руку постоянно поднимал, интересуясь, откуда он это взял. Он ссылался на тех, кто знания эти открывал, называя их имена. Тогда я спросил его — «А почему вы профессор»? И он объяснил, не помню, как это у них там называется, защитился диссертацией. Тогда я сказал ему — «Вы переписали заученное? А что вы сами открыли? Какие у вас знания есть, помимо тех познаний, которые вы заучили? Вы на готовом профессором стали?» — спрашивал я. И вот представь, взрослый дяхан, профессор, не мог мне, ребенку, ничего ответить. А я сказал ему, заявляя — «Вы не ученый, а наученный» — и ушел с урока.

— Олег, ты так странно говоришь! Вот я, например, знаешь кем хотела стать?

— Кем?

— Учительницей! Я очень желала ей стать, но мама моя врач и папа врач, хирург, они мне столько много рассказали про это, что я в какой-то момент поняла, что во мне появилось стремление стать врачом, как мама и папа. И учась в школе, получая знания, познавая предметы, я больше понимаю, что значит быть врачом, а не учительницей.

— Да ну!?

— Да! Теперь я твердо могу сказать, что хочу быть врачом и после десятого класса буду поступать в медицинский институт.

— Лен! Пойми меня, ты отвернулась от того, кем ты должна стать и уже хочешь быть ни тем, кем, как бы это выразить? Ты повелась на поводу, тебя сбили с толку, с пути.

— Олежа, ну че ты дурочка-то валяешь, с какого пути меня сбили?

— Жаль, что ты меня не понимаешь Лен? Хотя меня многие не понимают, и я не могу объяснить.

— А что тебе нужно-то, Олег?

— Как что? Знания!

— Ну тебя совсем не понять, то тебе они не нужны, то ты говоришь, что нужны. Ах! Олежа, хочешь я тебе помогу? Мы повторим с тобой школьную программу снова, а?

— Лен, ты не сможешь мне дать то, что я уже упустил, да и поздно уже. Тем более ты сама не поняла, для чего училась.

— Ну как же?

— Я не могу тебе сейчас этого объяснить, потому что то, что я говорю, нет в школьной программе и я, то, что во мне, как бы сношу, эти сноски как бы оседают вниз, но придет время, они всплывут, может быть всплывут! Тогда их узнают все те, кто небезразличен к себе. Ты бы могла меня понять, если бы я, допустим, говорил о математике, ботанике например, потому что ты это проходила, заучивала, но это не твои знания, тебя им учили, а твои знания остались в тебе, ты их не узнала. То есть, когда ты пожелала стать училкой, это было твое знание о том, кем ты обязана стать и идти по этому направлению, получая следующие знания, а учась в школе, сопоставляла бы с уже имеющими знаниями, которые были даны другими гениями, были даны другим людям и передавались тебе через познания педагогов, понимаешь?

— Неа! Ты странный Олежка!

— Ну вот, опять странный.

— Ты как Аристотель прям!?

— А это еще кто такой?

— Ты че, не знаешь Аристотеля? Это древний философ, ученик Платона…

— А, Платона знаю, хороший философ, слышал о нем. Лен!? Вот ты закончишь медицинский институт, будешь работать как папа хирургом, а в тебе самой будет находиться несостоявшийся педагог детей, и от работы хирургом ты будешь уставать… ты будешь ходить на работу, как бы это сказать-то? Ведь занимаясь своим делом, не устаешь.

Они долго лежали молча, разглядывая верхушки деревьев, каждый задумался о своем.

— Лен! Я слышу голоса, Лен! Я точно слышу голос, — соскакивая, быстро проговорил Олег.

— Я тоже слышу, собака лает, — запутываясь в длинных ветвях кустарника, спотыкаясь, они выскочили из малинника.

* * *

— Ба!!! Мальцы, откуда ж вы здесь взялись-то? — спросил удивленный седой старик, поглаживая бороду другой рукой, созывая кого-то, оглянулся, крикнул, — Шарик.

Из-за поваленного ветром дерева показалась лохматая морда пса, пригибаясь который, послушно подполз к ногам хозяина.

— Боже, господи! Откуда вы здесь? — еще раз обратился он к детям.

Лена первая взяла Олега за руку, отряхивая с юбки гнилушки листьев.

— Мы заблудились, — начал, было, пацан.

— Да! Мы из пионерского лагеря, пошли в лес и заблудились, — подтвердила девочка.

Старик, скинув с плеча котомку, в растерянности от такой встречи присел на пенек, поглаживая псину.

— Вы это, — начал, было, он, — Далеко забрели, несколько километров будет, — проговорил дед, — Вы и оголодали поди!?

Лена кивнула головой.

— Сколько же бродите в лесу-то?

— Два дня, — поглядев на подругу, сказал Олег.

— Да ужо!? — путаясь в мыслях, протянул старик, глядя Олегу в переносицу, как пацан тут же, машинально, почесал шишку. — Вы вот что!? Давайте-ка, подходите поближе, тут у меня съестное старуха поклала, поесть вам надобно, а после решать будем. Что делать, — развязывая свой узелок, предложил старик, осознавая свою растерянность. — Как же это вас угораздило-то? Леший его ити, ведь выводить мне вас надобно!

— О! Дедушка, я тоже про леших слышал. А они есть в этом лесу?

— Ой! Малой, ты знаешь? Где только оне не бродят, и в этом лесу тожа ходют.

— Вот Лен! Слыхала? Я тебе че говорил-то, помнишь?

— Угу, — согласилась она. — А здесь ночью, ночью кто-то кричал так сильно! То мяукал, то смеялся, мы слышали, — чмокая, уплетая пирожки, с таинственностью проговорила она.

Пес, лежащий рядом, будто подражая мысленному вкусу причмокивая, сглатывал слюну и с жалобными вопросительными глазами смотрел то на ребят, то на пирожки.

— Ну-ка, не выпрашивай! — грозясь пальцем на псину, топнул хозяин.

Облизываясь, проскулив, Шарик посмотрел исподлобья и снова облизнулся.

— Ну цыц! Цуцик, — снова пригрозил хозяин и тот лег уже покорно, представляя видимо о чем-то своем, о миске полной пирожков.

Ни кто из присутствующих не знал, что у него в голове, кроме того, кто над ним, несуществующим образом, мог читать его существующие мысли.

— Я вот что решил! Мы тут неподолеча живем, будет правильно, если сначала до дому пойдем, поночуем, вымойтесь, отдохнете, а завтра, если жив здоров буду, отведу вас до лагеря. Потому как путь то неблизкий, да и старуха моя соберет что-нибудь в дорогу.

— А вы где это живете? Я че-то домов не видал, — спросил Олег, — Я вот на то дерево лазал и не видел.

— Дак как ты мог увидеть-то, малой? Мы ж не в деревне какой-то живем, дом наш в лесу прям стоит, его и не видать даже с самолету, — скомкав опустошенную котомку, проговорил старик. — Ну, пойдемте уж. Бери малой лукошко. Тут недалече будет.

— А вы где столько много грибов насобирали? — взяв Олега за руку, спросила Лена.

— Дак здесь их кругом, полно вылезло, первые, ранние, после дождика хорошо пошли. Вы что, не замечали? Хотя тут сноровиться нужно, внимательность нужна. Видишь, шляпка торчит? — показывая на кустик землянички, сказал старик, где под листочком прятался грибочек.

— Ой, и правда!

— Давай-ка его сюды, дочка, а если присмотреться, то увидишь, усеяно тут их!..

Пока шли, лес начал редеть и солнце в полную меру освещало землю.

— Ну вот и пришли, — показывая в сторону появившегося домика, сказал старик. — Вона и старуха моя суетится, видать не заметила еще нас. Сейчас удивиться, скажет ушел мол по грибы, а собрал детский сад, — окинув взглядом головы детей, сказал дед сам себе.

* * *

У небольшой избушки, немного покосившейся на бок, словно на смотрины выскочили курицы, будто переговариваясь друг с другом, они мирно кудахтали, а Шарик, опередив своего хозяина и детей, бросился их разгонять. Разбегаясь в разные стороны и недовольно кудахча, они снова собрались в кучу, и только петух с гордостью вышагивая, хвалясь своей большой семьей, зорко смотрел, пытаясь навести порядок, провозгласил своим кукареканьем воинственный вызов в сторону Шарика. Пес же поскуливая и рыкая мотал хвостом, шугаясь из стороны в сторону, готовясь отразить нападение петуха. Тут и коза с козлом хитро переглядываясь, друг с дружкой, медленно, пока ни кто не видит, пролезли в дырку забора в огород. А рыжий кот, сидевший в это время на заборе, успел только оглянуться на Шарика, как те уже с удовольствием пощипывали поднявшуюся ботву. Изогнувшись вдруг кот поднялся, чувствуя видимо, что затевается что-то интересное, мягко спрыгнул на землю и принюхиваясь, осторожно подкрался к детям.

— Ну, цыц! — вытирая о передник руки, крикнула женщина и тут же, словно бусины, у нее под ногами рассыпались вышедшие на солнышко цыплята.

— Вот мать! Принимай пополнение, — перехватывая у Олега корзинку, с улыбкой произнес старик.

— Это где тебя носило-то, старый? — удивленно обратилась хозяйка. — А ну цыц! Раскудахтались-то, кишмя кишат. Шарик! Ты ли чем уйми их.

Шарик только и ждал этого, и погнал он куриц на каждую разрываясь, подталкивая то мордой, то лапой. Петух же защищая их все норовил взлететь ястребом и с каждым разом неудачно садился на Шарика, тыкая того клювом, а может это и было его планом. Им обоим одно удалось точно, это рассмешить овечек, которые бякали, глазея на их представление.

— Ну заводи в дом детей-то что ли, что ты все курами беспокоишься, сами они тут разберутся, а я покамест баньку натоплю. Видишь они чумазые по голову, — и шепотом добавил, — Мать, мы дождались видимо.

Старуха только и сказала, — «Радость-то какая!? Что делать-то будем?».

Олег с Леной стояли и смотрели за непривычным ходом жизни.

— Как вас зовут-то хоть?

— Лена, а его Олег. Мы в лесу заблудились.

— Городские ли-чели?

— Ага!

— Проходите в дом, меня Полина Аркадьевна зовут, тетей Полиной называйте. А его, — хозяйка кивнула в сторону бани, — Феопен. Иль знаете ужо поди?

Дети, переглядываясь, зашли в избу, где скрип половых досок проводил их в комнату, где простота и уют наполняли душу. Где-то за раскрытым окошком колотил дятел, и будто откликаясь на его стук, прокуковала кукушка, и снова тишина с шорохами лесного шепота наполняли комнату. Вот и пчелка, облетев закрытую крынку с медом, недовольно зажужжала по стеклу, а дятел с откликом собеседницы кукушки, опять начал настойчиво барабанить в одну точку.

— У нас тут правда ни как у городских-то, особо смотреть-то не на че, — заходя в комнату, предупредила хозяйка, — Да и на меня-то особо-то не смотрите тожо. Молочка вона попейте, покамест я на стол соберу, — суетилась она. — А вот спокойствием и тишиной мы богаты, — говорила она, — Хотя здесь возможно многое и увидеть, среди этого спокойствия. Ибо в лесу много тональностей звуков, от чего и хата наша нотами наполняется, аурой света и мы из их умеем составлять удивительный вид, где и сами же становимся увиденными. Нужно детки только научиться понимать жизненное начинание.

Олег смотрел на женщину внимательно, будто слышал он родное, что-то давно знакомое, но не виданное до этого.

— Да вы е стесняйтесь, садитесь на лавку-то, отец щас баньку сладит, вымойтесь грязнули, а я в аккурат успею на стол собрать. Нате еще пирожки с молочком-то.

— Тетя Полина, а вы, что тут с дядей Феопеном одни что ли живете?

— Ну да!

— Прямо в лесу, одни?

— Ну да! — разливая по кружкам молоко, отвечала хозяйка. — Вы одежду-то сымайте, состерну ее после, вона рубахи отцовские пока одевайте, в аккурат в них как в халатах будете.

— А дети где ваши?

— Дети? Хм! Вот господи, поживаем без детей, не было у нас детей, так вот и поживаем, со смущением призналась женщина. — Вы долго по лесу-то бродили? — просила она их, — Вас ведь поди и дома-то обыскались, а?

— Да! Наверно. Мы в лагере были, отдыхали и на прощальном костре убежали в лес и заблудились.

— А! Это в «Чайке» -то ли че ли? Знаю, хороший лагерь. Я ведь тоже была в нем, работала воспитателем, пока Феопена не встретила. Оно ведь как? Судьба! Я ведь тоже в то время-то молодой была, и в лесу заблудилась, а Феопен вон встретился и жизнь моя перевернулась. Счастье я узнала с ним. Да! Хороший лагерь. Ну куда ты полез окаянный!? Шарик, фу! Фу тебе сказала, — выглянув в окошко, закричала хозяйка.

Шарик же гонял по двору кота, который заскочив на поленницу, развернулся и вздыбывая свою шерсть бросился на Шарика и погнал его.

— Вот оне шабутные, а!

С рыканьем и визгом, те летели в огород сшибая все на своем пути: грабли, ведра, доски.

— Ах вы этакие! — увидела хозяйка, как с огорода на нее хитро глазели коза с козлом, спокойно что-то пережевывая, где козел будто улыбнулся, потрясывая своей бородкой. — Пойду-ка выгоню их, а то ведь потопчут все, — те же, переглянувшись, быстро побежали прочь.

Олежа в это время потянулся к крынке с медом.

— Олежа, прекрати! — остановила его Лена, — Слышал ведь, что сказали!? После бани сядем за стол.

— Ну…! — он отдернул руку, будто обжегся, не зная, что сказать.

— Ничего, ничего! Пусть кушает, ему сил нужно набираться, — заходя в комнату, разрешил Феопен, — Да и ты дочка не стесняйся, кушай тоже. У нас все свежее, матушка земля дарит.

— Нет! — твердо ответила Лена, — После бани сядем…

Хозяин только улыбнулся и в радости своей не смел настаивать, глядя на детей, он будто сам молодел.

* * *

Маленькая избушка казалась очень просторной, где скромная утварь ее убранства создавали необычный уют, волю и непринужденность. Овеянная белизной занавесок окон комната, была очень светлой. От теплого дуновения ветерка поскрипывали ставни, звук которых вливался в одно гармоничное течение жизни, хотелось глубже вдыхать свежий воздух.

Прошло несколько дней, годы Феопена и Полины давали о себе знать легким недомоганием. Ребята же, настолько свыклись к новой обстановке, что их появление в доме создавало более оживленное, наполненное пребывание. Они с раннего утра уже бегали во дворе, то играя, то заменяя взрослых, ухаживали за животными. Феопен и Полина глядя на них не могли было нарадоваться, настолько близки им и понятны были те чувства, которые вызывались в детях. Они, как один к одному, были в поле ягодки.

* * *Феопен разместившись на табуретке, посмотрел на детей, укрывшись нежным одеялом, они вопросительно смотрели на него. Как и повелось, перед сном Феопен рассказывал им истории. С вопросами и расспросами они увлеченно слушали, не замечая порой как засыпали, а каждое утро их встречало еще более насыщенным и интересным. Скрипнул табурет и короткой паузой пробежала тишина.

— Дочка, ты чего за щеку держишься?

— У нее зуб болит, — ответил за нее Олег.

— Ну-ка, дай-ка я посмотрю, — наклонившись к ней, попросил Феопен, — Зубик здоровый. Это вы, наверное, сегодня долго купались!?

— Угу! — согласилась девочка.

— Ну это не беда, давай тебе его вылечим, — вставая с табурета, Феопен позвал Полину.

Полина, присев на кровать, что-то про себя проговорила.

— Ну мать, давай ужо! Избавь ребенка, — торопил Феопен.

Взяв девочку за руку, женщина запричитала, — «Заря-зарница, красна девица полуночница, в поле заяц, в море камень, на дне лымарь, покрой ты зарница мои зубы своей фатой, от проклятого лыморя… Иду я ни землею, ни водою, а чистым полем, цветным лучом, заговариваю я зубы крепко накрепко подруге божьей Елене, по сей день, по сей час, на век веком. Ни зайцу, ни волку, ни старой бабке, а девице молодой божьей подруге Елене, я мать от отца, у меня и власть».

1Волк — бестолковый священник (книжник), который смотрит в книгу видит фигу (ры), знаний не имеет занимается почитанием образов, авторских, талантливых изложений. Словоформула «блуд» конкретно означает «волк» или «проститут». Блудить — лудить буквы и на этом выстраивать мистические относительные вещи, через что вводят в заблуждение других граждан, которых потом используют в своих корыстных целях. По сути, это мошенничество — (нечестно).

— Ну как теперь? — улыбаясь спросила Полина.

— Не болит! — удивленно ответила Лена. — Ни чего себе, как это так?

Феопен снова сел на табурет.

— В жизни, дети, очень много секретов, тайн, которые сокрывают в себе знания, и вы, идя по жизни, теперь их все больше узнаете.

— Дедушка Феопен, а почему люди такие злые, а? — спросила Лена.

Феопен кашлянул в руку.

— Понимаете!? Там, где вы жили, существует много школ, институтов, которые несут собой человеческое обучение. Там каждый проходит школу, где преподаватели подают уроки, по этим урокам они и сами воспитывались. Учились человеческой речи, не имея знаний о человеческом образовании. Там существует такое определение этому в понятии — «Программа». Дак вот! Их обучают по программе, очеловечивают по-людски, слыхали ведь, что такое ЭВМ?

— Ага!

— Вот в ЭВМ закладывают программу и больше того, что заклали, ЭВМ не знает. Очеловечившись люди и потом не знают откуда они, свое происхождение, даже человеческое они не знают, потому что структуру происхождения и становления образа там не постигают, человек там точно также, как мы с вами здесь, я перед вами, а вы передо мной лежите. Я объясняю вам, что преподаватель познаний, кроме как программы не может ни чего говорить, даже если он отклонится от темы урока, он все равно

1Веси — неописуемое пространство жизни, неописуемое безобразие «красоты» — диво.

2Сев — сеять (зерно); также сеять — источать свет, чадон, етимой (этимой)

говорит по программе, ибо в нем самом эта программа. Что-то он, конечно, присоединяет в своих пересказах, как примеры из своего существования, но ведь и существование его тоже проистекает из тех программ. Учитель говоря, употребляет знаковые понятия, которые создают образ пояснительной картины в головах слушателей. Он не объясняет, что эта созданная им картина и есть человеческое образование, поэтому там все существуют по-человечески, сообщаясь между собой принятыми формами языка человеческих понятий. То есть, собственных знаний у них нет, ибо человек себе не принадлежит. По-другому сказать, образ себе принадлежать не может, ибо он создан искусственно, образователем. Как, например машина, она себе не принадлежит, она мертвая вещь, искусственно собранная, у нее есть хозяин — водитель.

— Это значит, людей программируют что ли?

— Да! Я об этом и говорю. Какая-то группа дядек и тётек решает, что делать людям, что бы создать под влиянием программы нужную для них вещественную атмосферу, потому что у них самих знаний нет. И ты, детка, задаешь вопрос — «Почему люди злые?». Это хороший вопрос и правильный, и ответ на него — потому что такова программа вещей существующих по образу, где и само понятие, как отдельно существующий образ, мертвый образ — «зло» несет в себе программу того, что вы сейчас об этом думаете. На самом деле это не так.

— А я ведь почти также думал, — восторженно произнес Олег.

— Это значит люди роботы?

— Нет! Тут нужно пояснение. Люди — это программное обеспечение, образным пояснением бытия, и те, кто живет по образам, уже образно существует.

— Это значит, что он не живет?

— Фактически, да. Ибо вещь жить не в состоянии, он вещь в себе, и сам не свой.

— А что ему значит, важны слова?

— Вещи сами не знают, что им важно, они не в состоянии знать. И поэтому там редко встретишь хороших педагогов, можно сказать, их нет. Все хорошие учителя утопают в быту, который создает программа. Бытие же изменчиво, сегодня одно бытие, программа которого охватывает человечество, а несколько лет или веков назад было другое бытие, также и в будущем, может создадут отличное бытие от предыдущего, от предшествующих. То есть бытие это буквально образное творение, где существуют по образу и подобию букв.

— А сегодня какое у них бытие? — спросил Олег.

— На сегодняшний день там все существуют бытием ослов — (образа слов), которое длится уже две тысячи лет, а до того существовали бытием козлов, козла. Сама формула говорит, что это «ко, зла — значит — «со зла», потому что оно двурогое, то есть с раздвоением опыта на поэтику. Подобно козлу, видели какой у нас хитрый козел, мы его отпустили, а он залез в огород. Вот когда настанет бытие однорогое, это значит не будет ни козлов, ни ослов, ни овец, не будет раздвоения личностей, люди станут понимать, кто они, станут добрей, будут понимать друг друга, где слова это второстепенное, будут понимать знания несущие в себе, которые становятся человеческим образованием существующих форм, относительной условности, каждый будет с царем в голове. А пока там…

— А как понять это? — спросил Олег.

— Это бытие будет подобно единорогу, лошади, про нее, те, кто боится потерять власть, говорят, что она огненная лошадь. И я знаю, кстати, дети, что в год и число огненной лошади осуществится на земле пришествие самого сильного, который изменит бытие козла и осла.

Феопен покашлял в руку и пристально посмотрел на Олега.

— Дедушка, а почему она огненная? Она что из огня?

— Хм! Хороший вопрос! Огненная, это для служителей зла, скажем противников добра, на самом деле, огненный это всего лишь на всего огенный, организма, обладающего гениальными знаниями жизни, это знания Бога, это сам Бог. Все что программные, угнались за модой разврата, они боятся Бога, он их крушить и давать свободу тем, кто порабощен, в первую очередь он спасет женщин и детей, ибо он Бог жизни. Сегодня же, цветы, которые взращиваются новым поколением, поливают зловонной водой, вырастая, те вянут.

— Дедушка Феопен, а я, если бы тоже стала учительницей, значит тоже бы полевала цветочки плохой водой, да?

— Хм! Когда мы растем, будучи детьми, находясь в таком малом возрасте, что взрослые многие думают, что мы ничегошеньки не понимаем. Это они, как раз таки не понимают о том, что дети лучше их, что дети, то есть мы с вами, прослеживаем внутри себя то, куда мы должны идти, и часто недоразумение взрослых вошедших в программу бытия раздвоенности, действуя своим влиянием на детей, своим мнением, сбивают их с толку, с пути, потому что у них лишь мнение, исходящее из привитой программы. А им нужно уметь видеть ребенка, его склонности туда кем он стает, и помогать ему туда идти, не перекрывать путь своим предвзятым планированием несбывшихся желаний, используя дл этого свое превосходство над ребенком, свое взрослое положение. Заставленческое конечно влияет на дитя, а дитя слушает старших, наивно доверяя, пока он еще не умеет проверять. А когда ребенок начнет, доверяя проверять, то многое, что он узнал не сойдется. Редкий случай, когда в ребенке сильное противостояние неугодному. Но взрослые папы и мамы, где-то внутри себя беспокоятся, спорят, рассуждая в путанных своих научениях. Но и каждая, почти каждая мама любит свое дитя, и также отец. Вот вы сейчас здесь, а вас давно дома потеряли, и я не могу покамест отвести вас, да прости меня Господ! — Феопен взглянул на Олега, покашляв в кулак, — Ибо могу не дойти, шибко уж далеко идти нам придется. Так вот! Вы то здесь, а родители ваши как раз таки сейчас вспомнили о своей любви к вам, которая таилась у них глубоко, заваленная рутиной программного бытия, где они отвлеклись от вас, и сейчас на поверхность у них всплыло глубоко забытое, они извелись, и мамы, возможно, плачут вечерами и каются в своих неправильных отношениях к вам. Отцы же более мужественные, потому мужественно это воспринимают, они для того и отцы, но… и отцы умеет полакать, они любят вас. И вы поэтому должны не забывать любовь, а нести ее всегда на поверхности, каким бы бытием не программировали, так вы всегда будите жить в не бытии. И когда вы кем-нибудь станете, служить будете добродетельно. Возможно, будете много раз оскорблены, но раз вы идете по призванию, то и любые тягот для вас будут пустяком, ибо вы имеете знания, выходящие за пределы того, где бытуют оскорбления и тягомотина разных образований, оно вам не нужно.

— А как идти по призванию? — спросила Лена, толкая Олега в бок, — Ну ты, Олежечный!? Ты ведь у меня все одеяло забрал.

— Допустим спрашивают в классе у детей — «Кем мол вы хотите стать?» — и дети начинают выбирать из того представления, которое им уже известно, по интересу и романтике, в мечтательности сравнивая с родителями или с киношными образами. И что говорят они? Хочу быть летчиком, космонавтом или та профессия, которая исходит через привязанность к родителям, обычно говорят по стопам отца или мамы. Это влияние программы, которая закрывает собой предназначение. Обычно же предназначению не уделяется столь чуткое внимание, оно потому как бы непонятное и требует к себе понимание. При том говорят по-человечески о нем, что мол в несущем то состояние есть, что-то такое, что непонятно, ибо он находится среди привычного, обычного.

— А моя мама врач — обиженным голосом проговорила Лена, — А я сама желала стать учительницей. Ой! — споткнулась она.

Феопен покашляв улыбнулся и сказал, — «Вот, видимо ты меня поняла».

Олег повернул голову к ней и спросил, — «Дак а ты как тогда пожелала быть училкой-то?»

— Я даже не знаю, пожелала и все тут.

— Дедушка Феопен!? Как она не знает, как пожелала, а сама пожелала?

— Хм? Она знала, что должна стать учительницей желанием, но не знает откуда это знание, а врачом она не желала быть, ибо ранее не помышляла об этом, это хотение привилось от постоянного общения с родителями, где и родители только об этом и говорили, что перешло в фантазию, планирование о том, что она как будто врач, как любимая мама и папа. Фантазии и мечты это разное дети. Мечта, это когда ребенок взбирается на мачту с которой он смотрит в будущее, предполагая себя тем, о чем мечтает, грезит, не прилагая волевых усилий. Волевые усилия только обволакивают грезы в романтику творческим построением, сами же по себе грезы чистые генетические восхождения, поэтому в грезах, зачастую, проявляется призвание. Также грезы переходят в грешения, генетически решаются многие вопросы, чистая правда выходит озаренность грешения. Так по призванию пишутся книги удивительных грешных знаний, где грехи открывают многую неправду, потому тех, кто грешает трудные вопросы, боятся те, кто существует не по призванию, бестолковые, они существуют бреховно, бесталантно, прозябая в бытии мира, но они же читают книги грешников, пророков, богов. Потому бестолковые, условные (ословные) на слово грех наложили вето, запрет, или исковеркали несущую мысль этого слова, ибо они существуют брехней умствования, наживаясь, используя чужие дарования, превращая их в вещи мертвых ценностей. По-другому еще можно сказать, грешник — это гений, чем больше грешников, тем больше имеющих знания, а не грешник — это бездарь, проще говоря, образованный и существующий овечным, ну или ослом в условностях. По знаниям того же грешника, их можно назвать — воры чужих знаний, которые пытаются толковать брехней знания гениев, то есть болтать языком. Редкий случай, когда дети, да и вообще люди, видят свое предназначение, то есть они что желают — делают, а что не желают — не делают. Они же с детства задаются вопросами, постигают человечество, где постяжатель смотрит как бы, на постигаемое образование, которое у него второстепенно, условно, создает вид буквально образных творений, где твари многим запечатывают глаза. Поэтому он, творец, этих тварей постигает свои творения, он как бы ловит, улавливает человека, изучая эту условность, оставаясь безусловным, хорошо разбирается в мире условий. В мире программ, дети, все спутано, там хотения существуют хочешь не хочешь.

— А я ей тоже говорил, что быть тем, кем желаешь.

Феопен рассмеялся и снова закашлялся.

— А чем отличается желание от хотения?

— Ну! Хотения это не понимание желания, проще говоря, хотение возникает от искусственного образа, из книжек, например, образно хочешь иметь клон написанного образования. А желание не искусственное, а родное, генетическое. Идешь ты по улице, допустим, сытый и увидел яблоко, тебе захотелось, но оно тебе не нужно, ты все равно берешь и ешь супротив желанию, потому что увидел, что кто-то ест или предположил поесть, организму не надо, а ты от ума толкаешь, отсюда многие болезни, от неумения руководить человеком, ибо не умеешь грешить, а существуешь по программе, моде, по лозунгам. Это можно сравнить со стадом овечек, они тупы, знаний у них нет, у них есть хозяин, который их откармливает в стойле, или для примера взять осла, у него тоже есть хозяин, у осла тоже нет знаний, тупо встал, тупо пошел, его подпинывают или манят хлебом. Он для хозяина носит сумки на своей спине, со всякой провизией.

— Дедушка Феопен, а тётя Полина сильно болеет, да?

— Да! Господи спаси и сохрани, — уныло проговорил он. — Ну вот ребята, время уже спать скоро, давайте-ка я вам историю напоследок расскажу.

— Дядя Феопен, а почему люди болеют?

— Хм! Хороший вопрос! Отвечать на него уже поздно, хотя мы с вами…

Феопен задумался и вопросительно посмотрел на Лену.

— Хотя мы с вами управляем временем, оно в нашей власти, поэтому и … — он покашлял. — Все началось с того, когда после мифа начался мир, то есть в мифе жили боги духовно, чутко. С миром же пришел обманно человек, создался ум людей и они же сошли с ума (схально-скально-пасхально), через программирование, клонируясь формальностью, и те, что стали людьми, сами же распространили поголовную ложь и стали существовать сложностью. Когда-то, давным-давно, это было очень давно, когда еще не было образования человека, то есть те, кто жил до творческого образования, назывались богами. Когда их таланты не были творчески буквально оформлены, когда не пользовались названиями, когда не было взрослых, жили дети, а до детей жили ети, то есть из этих фактически детей появились эти умные люди.

Феопен взял в руки библию.

— В этой книжке про этих людей написано, написано о сотворении человека, как осуществилась смерть, по-другому бытие, или иначе сказать, как начали программированием уничтожать живое. Правда в ней не раскрывают технику создания людей. Я прочитаю вам немножко и будем уже спать. — «В начале огнь небесного создал сон се, мля».

* * Озеро лежало у ног, своим зеркальным покрывалом отражало небо, только изредка, время от времени, мелкой рябью пробегал теплый ветерок, снова убегая куда-то в лесные поляны и опять возвращаясь, давая о себе знать с колыхнувшимся ароматом полевых цветов. С ним приходили шорохи и переклички птиц, к которым прибавились детские голоса. Ленка с Олежкой бежали на ходу снимая одежду, не останавливаясь у воды бухнулись в нее, с визгом разбрасывая брызги— Во! Зырь, радуга, — размахивая руками как пропеллером, крикнула Лена, — Ну смотри же скорей! Радуга же!

— О! Лен, ты делаешь радугу, — подхватил Олег, ложась на водную гладь спиной, она же визжала и все сильней, быстрей раскручивала руками.

Мелкая водяная пыль действительно появляла разноцветное диво. Олег, присоединившись к ней, помогал удержать в воздухе это сияние и что-то ей кричал. Визг был настолько громким, что она не могла его расслышать. Он, подходя к ней ближе, упивался своей радостью.

— Лен! Я устал!

— Еще маленько Олежка, держи ее! Ну вот, все! Радуга исчезла, — обиженным голосом произнесла она.

— Лен, пойдем нырять.

— Не… Я тоже устала, — выходя на берег, сказала она, — Олежка, пойдем, хватит купаться, а то заболеешь.

— Я еще немножко, — отозвался он, — Еще два раза нырну и все. Сейчас, еще раз, я хочу до дна достать.

— Олежа, ну хватит! Выходи.

— Что? Сейчас, последний раз.

— Ну выходи же, а тоя обижусь.

— Леночка, ты самая лучшая на семле… Я люблю те…, — скрылись в воде последние две буквы, а эхом повторилось, разнеслось — «любите, любите, любите».

— Олежка, ты такой дурачек.

— Почему это?

— Не знаю! И без одежды у тебя смешной вид.

— Это почему опять?

— Ну не знаю? Мне хорошо, что мы вместе! Я счастлива!

— А ты, Лен, интересная, красивая!

— Дурак!

— Почему я дурак-то постоянно?

— Ну не обижайся.

— А что такое счастье? — спросил он.

— Не знаю!

— А зачем тогда говоришь, если не знаешь?

— Ну, просто само как-то сказалось.

— То есть оказывается, мы говорим что-либо, даже не зная того!? Как будто оно в нас живет.

— Олежа, ты че ко мне пристал как банный лист? Я счастлива и все тут, и вообще считаю, мне повезло, что я с тобой встретилась, а еще мне кажется, что не было бы тебя и меня бы не было. Мне в школе парень один предлагал дружбу, мы даже в кино ходили вместе, но все не так было как с тобой, он не такой какой-то, а с тобой мне хорошо, и опять странно как-то все. Мне даже думается, что я раньше не жила, а только теперь, представляешь? Что то, было как сон, а теперь мне не хочется больше засыпать.

Олег посыпал на ее плечи песок.

— Ну что ты делаешь? Не балуйся. Я знаешь, что думаю, Олег?

— Что?

— Жизнь оказывается сказка и мы так и должны жить. Я смотрю как все вокруг удивительно просто, какой аромат воздуха?!!!

— Это надо же! Лен, мы одинаково думаем с тобой и я такие мысли тоже появлял, только я один всему радовался, удивляясь, а теперь я могу поделиться с тобой. Я знаешь, что придумал?

— Неа! Что?

— Если нас что-нибудь разлучи, запомни! Всегда помни! Что бы там ни случилось, встречаемся здесь, у тети Полины с дядей Феопеном. Хорошо?

— А что должно случится-то? — спросила она.

— Ну не знаю там, я вообще говорю на всякий случай, просто нам с тобой нельзя расставаться.

— Да, я поняла Олежа!

Он перепрыгнул папоротник и остановился.

— Лен!

Она тоже остановилась.

— Что?

— Я не хочу в город, мне там плохо, я хочу остаться здесь, навсегда.

Она, взяв его руку, нагнулась за земляничкой, ягодка прокатилась по детской ладошке.

— Ну, на же, упадет ведь, — протянув руку, предложила она.

Склонив голову он подхватил земляничку губами.

— Ой! Олежа, смотри! Зайка!

— Где?

— Вон, тихо только, не шуми, а то вспугнешь, — предупредила она. — Смотри как он зырит на нас, стоит на задних лапах, как смешно! Смотри, какие у него длинные уши, а травинка? Как быстро он ее ест!? Ой! Смотри, еще один зайка…

* * *
— А почему вы живете в лесу?

— Понимаешь сынок!? Я могу ответить на твой вопрос, но ты меня не поймешь пока, потому что слишком молод для этого, твой ум не сможет осмыслить сказанное. Вот что лучше скажу. Мы с тобой встретились во времени, и заметь, что независимо от того, что я встретился вам в лесу, вы с Леной все равно бы пришли сюда, твой ум не успел внять того, что бытует в городах, то есть не успел ты научиться тому, даже родители твои не успели до конца привить или посеять семена своих научений, которые взросли в них.

— Да я понимаю тебя, дядя Феопен, мне много не нравится в них, все что я делал, было не по-ихнему и за это меня ругали и наказывали.

— Олег!? Но это не говорит о том, что твои родители плохие. Их ведь самих когда-то научили. Плохими являются даже не учителя, а создатели бытия. Видишь ли, взрослый, научившись, не понимая чему рвется учить. Ведь обязаны осознавать то, что не хорошо.

— Да? А что хорошо и что не хорошо?

— Не знаю! Вот и они также не знают, выросли в незнаниях, но в познании. Они владеют человеческой речью, разговаривая друг с другом, заполняясь относительными названиями, которые составляются в состояние насительности. Они выучили названия, не имея знания о них, их возникновения, и знаний об их употреблении, управления. Ведь меняется бытие, меняются и многие словаформулы, названия. Бытие тогда есть, когда есть кому говорить. Если ты привык к именованию «Олег», а через тридцать лет тебя переименуют в «Солнце», или другое какое-нибудь имя, тебе не легко будет привыкать к новому имени, ты будешь ощущать дискомфорт, привычка тобой будет управлять мнительно. Не ты управляешь относительностью форм, а формальность управляет, от чего ты становишься носителем словесных образов (вспомни осла), то есть становишься образным, из многих слов, становишься психическим, то есть больным душой, душевнобольным.

— Хм! Интересно!

— Кстати, имя Олег, это и есть солнце, одно и то же.

— Ни фига себе!

— Да брат, вот так, — улыбнулся Феопен, — Именно фигой и было написано твое имя «Солнце», от туда «вещий» Олег, вещее слово, вещие веды, веды йога, бога, йога чуя — генетическое я света. В слове «человек», чело — от «Олег» — гело, век — вещий. Так что слово «человек»фактически это вещий Олег — (вещательный образ лег-гел).

— Ох! Ни фига, — удивился пацан.

— Проблема в том, что люди даже не знают кто они, не знают своих имен, а учить берется, собирая всякий бред. Люди в городах обучаются с преступным заслоном, вот как заслонка в нашей печке. Дрова в ней разжигая и заслонку открывай, тогда огонь будет полыхать, а при закрытой — тяги нет, огонь тухнет, создается удушье. И жизнь тухнет, удушается, идет только угарный дым. Не понимая, кто организует человека, тормозится то, что могло бы заставить, так называемых людей, во все разобраться. Учения городов очень хитро продуманы, вроде учишься и в то же время ничего не знаешь и не понимаешь, что живешь. То учение цепляется человеком и в окружающем быте вещей эти познания в вещающем (не понятно в ком), говорят, что тот для этих вещей, а вещи через те познания возбуждают и притягивают к себе, используя хотения. Понимаешь?

— Кажется? Образ клонирует образ. Ты говоришь о соблазнительных вещах?

— Да! А вот желания к тем вещам у человека нет, есть образные познания о них, образ входит в образ, которое хотением обладать выводят сознательную невозможность без них быть, поэтому о жизни и речи нет, только существование по возможности. Там говорят — «Мы реально существуем», в существующем мире не дают сосредоточиться в полную меру, точнее силу, чтобы познать человека, там, наоборот «человек» хочет познать Бога. Там они в быту, точнее сказать там имена в быту и быт на них закручен, имена крутятся вместе с ними ему не выйти из того беличьего колеса. А если и выйдет, надо еще и выжить. Видел в зоопарке белку?

— Ага!

— Она бежит в колесе на одном месте, думает, что свободно живет. Кругом его окружает диктат программирования того колеса, но колесо у белки находится в клетке, если она через много лет убежит в жизнь, на волю, она долго не протянет, ведь ее полжизни лишали способностей, иммунитет у нее слабый, она питалась искусственной пищей, в нее вводили искусственные инъекции. И твоим родителям, мальчик, приходят в голову подобного рода мысли, они хотят, чтобы ты был лучше, или в том появляется то, что они хотят быть лучше, тобой. Но знаний они не имеют или они имеют много познаний и все они лишь пустой звук. Ведь ты ребенок и так хорош, ты творишь себя, то хорошее нужно, чтобы выросло без помех и вырасти нужно так, чтобы остаться тем, кто творит свой образ, это очень трудно. И я скажу так: «Ты сынок и ты дочка вольны» — Лена кивнула глазами, — «Внимайте то, что вас окружает здесь, в лесу, он полон знаний, точнее знания находятся в вас самих, а окружающая природа поможет их вытащить, это вас и воспитывает, вы будете напитаны жизнью». Свобода же в городе приводит в тюрьму, напитавшись окружающим в городе, вы потеряете все, приобретете только мудрость, больную мудрость под старость, больную старость и уже никчемную мудрость. И вообще-то придет время, ты сам ответишь на вопрос: «Почему мы живем в лесу?», сравниваясь со своим знанием.

— Да, понял! — твердо произнес Олег.

— Вот и хорошо! А то ведь получится, что ты будешь существовать мною, а не жить собой. Ладно дети, на сегодня хватит разговоров, надо уже спать.

— Дядя Феопен! Расскажи какую-нибудь притчу, а? — зевая, попросила Лена, натягивая одеяло.

— Ну не толкайся Лен! Ты ведь у меня смотри, все одеяло забрала.

— Тише, тише ребята, не шумите громко. Ладно! Слушайте, — пересев к ним на койку, Феопен начал рассказывать случай из бытия, — Было в одном районе две деревни, где люди постоянно болели. И послали туда из города врачей, в одну деревню хорошего врача, в другую плохого. Прошло время. В одной из деревень люди как болели, так и болеют, а в другой перестали болеть, и здоровы до сих пор, занимаются спортом, радуются жизни. И встречаются жители этих деревень друг с другом и спрашивают больные здоровых — «Как это вы так выздоровели и больше не болеете?». Те отвечают людям — «Врач, который к нам приехал, был хороший, постоянно врал, кто бы ни обратился к нему за помощью, он отвечал — „Нет лекарства, ни чем не могу помочь!“. И так далее и тому подобное, и нам ни чего не оставалось, как только уповать на себя, крепиться и не смириться с болезнью. Так узнали мы, что если есть болезнь, значит и здоровье тоже есть». Да! — удивились больные люди. А мы вот не понимаем почему до сих пор болеем, вроде как ни придем к медику, у него постоянно все есть, таблетки разные, микстуры, мази, прививки и больничные листы всегда пожалуйста, хотя вообще-то и рекомендовали нам его, как плохого специалиста.

— Ну вот и все дети, — покашляв в руку, закончил Феопен, — Давайте спать.

— А в чем же смысл? — озадаченно спросил Олег.

— Смысл!? Хм! В мозге! Вот и додумывайся, — ответил дед улыбаясь.

— Ой! А мне нравилось болеть, когда в школу не хотелось идти, — зевая, похвасталась Лена.

— Лен!?

— Че?

— Ты опять у меня все одеяло забрала, — перетягивая его на себя, возмутился Олег.

— Ну ты, Олежечный! Ты ж меня раскрываешь.

— Все хватит! Давайте спать, утро вечера мудренее.

— Спокойной ночи, дедушка Феопен, — в унисон проговорили дети.

Олежа в теплой постели еще долго размышлял над тем, что рассказал Феопен. Он, глядя в потолок, представлял в себе создание вселенной, которая вместе с ним, будто утопала в мягкой перине сновидения. Повернув голову, он увидел, что волосы Лены, раскиданные по мягкой подушке, создавали форму солнечных лучей, а в середине необычайно красивое ее лицо и только сейчас он заметил, что она была очень похожа на Уфимцеву Наташу. Такие же светлые волосы и русые ресницы глаз… Тихонько прикоснувшись к ее нежной ручке, Олежа просизал ее внутренне совершенство. Он уже понимал, что идет в него огромное, ни кем не превзойденное. Он осознавал величие громадной силы любви, которая начинала его знаниями, зарождая в нем гения, и с оного должно выйти в мир то, чего ни когда не было. Он уже понял, что это состояние нужно ловить и нельзя давать выходить лирическому построению формаций (одушевленных предметов) оставаясь в духовном состоянии. Олег тихонько в ставая с кровати, одел тапочки и пройдя к столу зажег свечу, где тут же уловил как тени бросились на стены комнаты. Приоткрыв дверь спальни взрослых, он также тихонько прошел во внутрь, где соприкасаясь друг с другом, мирно лежали спавшие Феопен и Полина. Осторожно достал из сундука кованую книгу, тихо, чтобы ни кого не разбудить, вышел. Раскрыв книгу, он свечным огнем осветил страницы, погружаясь в чтимый вид авторских черт, которые стали превращаться в образы мнимых персон, где в бытующих с пера автора образованиях он, как читатель, видел собственное отражение. Но многое из того, что видел, еще было недоступно к пониманию. Книга тайных знаний содержала в себе различные загадочные формулы, где погруженные в рамки слова, говорили о свойственных им нормам передачи информации, которые следовало раскрыть осязая глазами их содержание, где читающий понимал насколько он мал, насколько он еще дите, ведь впереди его ждали удивительные знания о жизни и смерти, и к этим открытиям он только еще начал идти.

Глядя на загадочные формулы книги, Олег чувствовал, что в голове что-то появляется, читая взад вперед строки древней магии, в ем что-то открывалось, но не мог еще понять что.

* * *

Лена с интересом наблюдала, как в руках тети Полины быстро крутилось веретено. Нить тонко скрученной овечьей шерсти, пальцами ловко улаживалась, занимая свое место.

— Тетя Полина, вы так быстро работаете пальцами, что за вами не успеть.

— Да и ты так научишься, — ответила женщина, приговаривая: выйду я на шорохи к лицу, стану на восток глазами, тылом на запади в чистом поле засветит утренняя заря Елены,…, вечернее зарево Марии…

— Тетя Полина, а для чего вы так говорите?

— Болею я дочка шипко, эти волшебные слова лечут.

— А у меня тоже вон, в глазу прямо.

— Ну-ка, дай-ка гляну! Это пустячок, ячменек, щас мы его выведем, — помочив указательный палец во рту слюной, она помазала больной глаз, — Щас Леночка, я заговорю твою напасть-то: «Солнце на запад день на исход, сучок на глазу на извод, сам пропадет, высохнет, почернеет. Ключ и замок словам моим», — повторив еще два раза, Полина снова закрутила веретено.

— Вот я тебя, Леночка, научу носочки вязать, ты ведь хочешь, чтобы твой Олежка был в теплых носочках?

— Мгу! — глянув в окошко, согласилась Лена.

Во дворе, поднимая тяжеленный колун, Олег почувствовал взгляд, обернулся и, улыбаясь снова взялся за чурку.

— Хороший парень растет, — тоже посмотрев в окно, проговорила хозяйка.

— Мгу! — согласилась Лена.

— Я счастлива, что Господь… — недоговорив, Полина посмотрела на вошедшего в комнату Феопена. — Вот, муж, говорю своих детей нам Господь-то не дал, и вот пришел… — снова оборвалась, не зная как выразиться, еще быстрее закрутила веретено. Лена же только успевала вытягивать овечью шерсть, снова и снова смачивая пальцы в чашке с водой.

— Да! Дорогая женушка, в той мысли, что ты хотела сказать, я понял тебя. Он послал нам… — Феопен посмотрел на Полину, и озадачено перевел взгляд на Лену и во двор, где Олег справлялся с кучей наваленных дров, складывая их в поленницу, и после паузы сказал, — К нам пришли дети как токовые и раз так, то они нам не чужие, ибо мир один по происхождению и мы обязаны позаботиться о том, что в нем рождается, независимо кто родил, главное чтобы они стали лицом века.

Лена внимательно слушала разговор.

— Мы смотрим на действительность, которая одна и та же, — продолжал Феопен говорить с Полиной, но говорил ради Лены и жена это понимала, молча кивая головой. — Ты знаешь, жена, я сегодня ночью долго размышлял. Мир один и организм под названием человек в нем совершенный, который принадлежит творчески, от творца, которому принадлежат глаза, и вдруг, создавая человека, он начинает принадлежать своей творческой реальности, которая определяет действительность. И если реальность не совпадает с действительностью, значит ясно понятно, что ум поставил стенку, ибо Господь определил действительность, которая на нас безмолвно смотрит, отражаясь собой, и которую мы очеловим — (очами ловим) очеловечиваем молвно, которой мы уже руководимся, то есть молвим ту же действительность, в которой находимся и кто как не мы можем ее сохранить. Также среди нас много умных, кто не понимает этого, которые наделенными умами уничтожают живое, существуя в угоду отстраненной реальности.

— Да ну, муж! Мне жаль людей, — сказала жена, — Мы с тобой проживаем счастливую жизнь и вот теперь на наших глазах соединяются также два сердца, как когда-то соединились наши.

— Да! Дорогая, я тоже хочу чтобы дети пришли к этому пониманию.

— Дедушка Феопен, — обратился Олег, заходя в комнату, по-взрослому расправляя засученные рукава. — Я слышал ваш разговор и в сказанном недопонял…

— Сынок, я утерял мысль, продолжу то, что говорил. Мы с вами находимся в книге жизни, где Бог ведет нас своей рукой, находясь всегда над нами.

— Дядя Феопен, а как он выглядит? — спросила Лена.

— Хм! Хороший вопрос. Мы не можем знать этого и видеть его не можем, он высоко над нами.

Олежка посмотрел вверх, над ним нависал потолок избы, внутренне сосредоточившись, он прозрел потолок и где-то в сердце своем сказал — «Я с

этим разберусь» — и, повернув голову к Феопену, спросил — «А почему то, что вижу, не могу выразить?»

— Хм! Сынок!? Глубоко ты капнул! Олег, повтори, пожалуйста, еще раз то, что ты сказал, только подробней.

— Почему то, что я вижу, я не в состоянии выразить звуком, то есть выражаясь голосом звука, звука, как такового нет?

— Хм! Я не могу, сынок ответить на твой вопрос, ты сам на него ответил, хотя я скажу так, потому что нужно уметь вычертить, сливая черты между собой, из которых получается формула.

— А почему тебя зовут Феопеном?

— Да! Сынок ты глубоко копаешь и главное там, где нужно копать, твои вопросы мне обо много говорят, ты далеко пойдешь! Феопен — поточу что, Фео — жизненный дух, Пен — знаки.

А вот в мире, как я уже говорил вам, имен своих не знают, хотя гордятся ими, они у них пустой звук. Нужно ведь ощущать сопричастность с именем. Имя умеет влиять, я бы так сказал, точнее чертами показал — имя это твой ум. Я поражаюсь, сынок, как ты вытаскиваешь из себя такие вопросы, которые для меня сложные, получается, что ты меня учишь, ибо поведав жизнь, я как бы дальше ушел от чистоты детства, а через тебя я возвращаюсь, и сейчас я наравне по чистоте ума. В городах же все наоборот, там заставляют ребенка вмещать в себя познания грубо, на улицах, дома, в школах. Взрослые ни детей имеют в виду, а себя, в большинстве своем. Может, конечно, прозвучит грубо, жестко, но детей там своих ненавидят, не понимая того. А почему? Потому что каждый родитель участник беличьего колеса. Они работают на дядю, что-либо производят и трудами своего производства, они заполняют свой быт, это оружие, сигареты, спиртное и так далее. Понял?

— Да! Понял. А кто потребитель? Для кого товары выпускаются? Из кого вообще состоит общество? Из родителей и детей?

— Правильно! То есть из старого поколения и нового, и так далее. Новое становится старым, рождая новое. Там нет солидарности.

— Да! Дядя Феопен, ты говоришь, и я тебя понимаю, и главное, что это сходится с тем, что я уже видел в себе, и я так понимаю это и есть спаивание, служение, в сравнениях, да?

— Олежа, в тебе есть различительная черта, речь рта ты четко прослеживаешь, это уникальная способность, невидимая для образованного человека йота у тебя не проскользнет мимо, ведь есть разница между образованным и образующим. Ты сравниваешь, спаиваешь, и слово «спаивать» это ты сказал, ты спайву словно складываешь ягоды чернику, землянику, бруснику и много других лесных ягод, из тебя излучение речгена, у тебя опытная жизнь сын, не книжная, не образная, ты как будто везде. Это практика или теопрактика, но не теория. Я счастлив, что ты с Леной к нам пришел.

* * *

— Олег, вставай! Уже петух прокукарекал. Ну Олег!?

— Сейчас, я еще немножко посплю, пять минут.

— Вставай я сказала! А то щас холодной водой окачу.

— Ну, Лен! Я же не сплю, думаю, дай мне немножко полежать.

— Не дам, — потянув его за ногу, шепотом проговорила она.

— Ну ладно, ладно! Встаю, только отпусти.

— Слышишь овечка? Зовет, есть ведь просит. Пойдем управляться.

— Ну все, я встал.

— Иди покушай пока, а я постель заправлю. Олежка у меня возникла мысль, давай сегодня пойдем на нашу поляну поиграем!? Я тебе там венок из цветов сплету.

— О! Точно, я хочу, давай!

— Тогда может Шарика с собой возьмем?

— Ага, давай.

— Ну Олежа, не балуйся, не шуми, Феопен ведь с тетей Полиной болеют.

— А! Я забыл, — уже шепотом проговорил он, — Лена, слушай че хочу сказать, у меня возникла идея, что когда мы с тобой играем, то мы живем в мифе, и между прочим живем серьезно, но называем это игрой. Лен, вспомни, ведь то, что мы делаем, это взрослые назвали игрой, потому что для них это не серьезно, а в отношении себя они думают, что не играют, а серьезно живут и при этом жуют нам свое.

— Ну-ка, ну-ка! Еще раз повтори, я не поняла.

— Ну они, взрослые, находятся в мире, а мы, дети, в мифе. Они на нас смотрят из мира своих образований, они же образованные, а мы необразованны, потому то, что мы делаем, они называют игрой. Вот я например когда играю, мне хорошо, радостно, получаю удовольствие от того, что делаю, хотя понимаю, что машинки не настоящие. Но главное-то не это, а то мое состояние, в котором я нахожусь. Состояние, которое я делаю, выстраиваю его как мне нужно. И когда взрослые меня прерывают, и тебя тоже, вспомни, нам становится плохо. Мы плачем, негодуем, капризничаем, я думаю это потому, что они из мира вторглись к нам в миф. Ну, как тебе такой вывод?

— Обалдеть! Олежа, что ты говоришь? Получается, по-твоему, что когда я играла в дом, в куклы, я была серьезной, хотя знала, что куклы е живые, а живое было мое состояние!?

— Ну! Я об этом и говорю, — согласился он. — И теперь посмотрим на взрослых, их нее отношение к нам. Ведь мы для них уже не те куклы, а живые дети, то если они считают наше состояние игрой, а они когда-то тоже были детьми, то их нее состояние относительно к нам тоже не серьезно, игра. Мало того, дак когда мы играем в войнушку, это всего лишь игра, а у взрослых войнушка эта настоящая. Странные выводы получаются Лен!? Феопен потому и говорил, что там детей не любят! А вот Феопен с Полиной сумели остаться детьми, значит, они живут в мифе.

— Олежа, я спросила тетю Полину, почему ее так зовут!? Знаешь, что она ответила?

— Что?

— Полина — это поляна цветов.

— Хм!

— И еще я слышала, случайно, ихний разговор.

— Ну, говори Лен.

— Они не люди. Это как?

— Хм! — задумался Олег, — Не знаю. Но они знают много детских знаний.

— И еще я узнала, вот угадай, сколько лет тете Полине?

— Ну не знаю! Думаю…, так, сейчас! Если моей маме 40 лет, то бабе Полине лет 60, наверное.

— Не угадал! Ей 130 лет.

— Ты че, шутишь Лен?!

— Нет, не шучу, она мне сама сказала.

— Почему тогда она так молодо выглядит?

— А Феопену, между прочим, 144 года.

— Да ну ты! — удивился Олег.

— И еще, тетя Полина меня вязать учит, и заговоры делать. Я тебе Олежка уже свитер начала вязать.

— Свитер, мне?

— Ну а че? Как раз зимой бегать играть хорошо будет. Из овечьей шерсти, тебе тепло будет при свитере-то.

— Смотри, Шарик гоняется за птицами, какой он шкодный, ведь он играет с ними, он смотрит на нас глазами и птицы тоже смотрят глазами.

— Через их глаза, мне кажется, кто-то наблюдает, — подумал Олег.

Шарик прилег, обнюхивая то ромашку, то василек, притягиваясь через запах к цветам, шевеля носом. Мне кажется, он с ними общается через запах, а кузнечики с разных сторон поляны доносили о себе стрекотом, где сквозь этот звук прожужжал шмель, мохнатым брюшком покружив над цветами, сел на клевер. Медленно ступая лапками по волоскам растения снова взлетел и пытаясь догнать тень уплывающего облака, пришариковался. Сев на Шарика, заставил пса обратить на себя внимание. Недовольный такой выходкой, тот повел глазом и в, смахнул шмеля лапой, шлепнув еще раз, на всякий случай, уминая того в мягкую траву.

— Олежа, ну-ка дай я померяю. Во, классно! Тебе так идет этот веночек, ты бы знал!?

— Мне тоже нравится. Ты где научилась их плести?

— Бабушка научила. Сорви вон тот василек, я его щас вплету, — попросила Елена. — Вот глянь как это легко, — загибая стебелек и заводя его промеж ромашек, показала она. — А тебе че за книгу дал дядя Феопен, а?

— Доисторическая магия… в ней много разделов. Один из них «Вотэтика» женное диметральное развитие логики матриархата.

— Интересная? Про че?

— Мх! Лен, ты представляешь, в ней все по-другому понимается, читать заново учишься, другие совсем знания, ни как в школе.

— Это как?

— Не знаю пока, как это выразить, я только читать. Вроде читая никаких знаний не получаешь, а когда смотришь вокруг или читаешь взрослую книгу людей, …, а я же еще про Сократа читаю, чтобы делать сравнения, дак вот, офигеть просто можно! Чувствуешь себя будто ты с другой планеты, то есть ты не такой как все люди. Как бы это выразить-то!? Ты учишься создавать землю, учишься населять ее людьми, творить жизнь.

— А как это так, творить жизнь? — удивилась Лена.

— Ну не знаю пока! Эта книжка очень серьезная, в ней про власть написано, что власть нужно контролировать, нужно власть поставить под надзор, иначе она будет преступной. В этой книжке очень интересные вещи написаны, и, между прочим, Лена, то, что в ней написано, я почти также предполагал, — похвастался Олег. — Допустим в школе, в учебнике ты прочитала — «Солнце светит».

— Ну и что?

— Что поняла из этого?

— Ну то, что над нами огненный шар, который испускает лучи света.

— Ха! Это говорит о том, что ты ничегошеньки не поняла. Ты, Лена, сходишь с ума.

— Подожди Олежа! Тогда я скажу из урока физики, что гелиообразующие взрывы на звезде, которая называется «Солнце», излучают свет, который доходит до нас, расщепляясь на ионы, фотоны, мионы…

— Ну понятно, понятно! Хотя мне из этого ни фига не понятно. Я же плохо программировался в школе.

— Ну, а ты говоришь!?

— В том-то и дело, Леночка, даже то, что ты сказала, ни есть понимание того, что значит «Солнце светит», ты образно сказала то в явлении, и сказала их словами появления. Я когда прочел про то, как Сократ отравился ядом, этот дяхан философ был хороший, жил давно очень…

— Я слышала о нем!

— Так вот, я прочел, как он отравился, ну, думаю, покончил жизнь самоубийством. Феопен это мне как загадку предоставил и сам же говорит, что, мол человек, такой как Сократ, по складу характера, самоубийством жизнь никогда не покончит. И его таковым сделала, между прочим, женщина. Я задумался, и мне вдруг пришла такая мысль, хотя я ее не звал, что чтобы покончить самоубийством, нужно стать человеком у быта. Стал читать по крестологии и офигел! Все было не так! Точнее сказать, понимание того складывается не так как преподают в школах.

— А как нужно понимать?

— Я пока толком не разобрался, «логия креста» — это, между прочим, женские знания.

— Да ну!? Я тоже хочу поучиться!

— Лен, я сейчас тебе назову ключевые слова, например: сердце — солнце — солнечное сплетение — солидарность — железа — желудок — желудох — живу вдох — жизнь в дух.

— Я не поняла, к чему это?

— Ну, в слове «желудок», еще много слов скрыто, это «лудить», «сок», «ег», «желудь», «дуб» и еще много, и желудок находиться в голове. А «железо», это не то, что ты, Лена, имеешь в виду, железо — железа (жизнь идет) все идет, кричит. Вспомни, на уроках литературы нам рассказывали про Одиссея.

— Ну?

— Что ну? Лена не так все нужно понимать.

— А как?

— Где у нас с тобой сердце? Где солнечное сплетение? Где план этики? Оттуда и свет светит, и как ты сама говорила, испускается фотонами, мионами, ионами.

— Я не так сказала!

— Я знаю, что ты не так сказала! Вспомни Лен, что в древности железо считалось драгоценным металлом — менталом, вообще прометалл нужно в сносках смотреть, тогда поймешь.

— Ну хватить, Олежечный, загадками говорить, скажи нормально.

— Лена, не понимаешь ты меня. Ну ладно! Короче! В той книге так, например: в «солнце светит» ты видишь только два слова — «солнце» и «светит», а по крестологии в этом двенадцать слов, то есть в слове слова в форме формулы, в букве буквы, и вообще голос состоит из логии, то есть логос — это голос.

— Не поняла!

— Ну, каждая буква (знак) это логия — я генетически иду, и вот читая по логии жреца, ты знаешь, что такое «солнце» и «свет», ведь «солнце» и «свет», это оказывается всего лишь слова формулы, а не то, что за этими словами, названиями. Там, в той книге, кстати, слово «свет» вот как понимается — «с, вет», то есть «вет-вето» сокрытие в тайну, а если сказать «конец вета», понимается конец тайны. А если ты невнимательная, то у тебя получится «конец света» и создается не то впечатление, при выговоре ты не замечаешь, как входишь в заблуждение — «конец вета» (ц-с). Лена, эта книга очень древняя, я по секрету тебе говорю, дедушка Феопен не простой дяхан, он потомок древнего рода Матриархов, и те книги — родовые, магического учения Богов, пролежали в специальном каменном сундуке, в них, кстати, и начальные пояснения числам Пифагора.

— Обалдеть!?

— Я тебе говорю!

— Да я верю че ты!

— Только, Лена, держи это в тайне, потому что кто обладает знаниями из этой книги, тех в мире преследуют, ибо власть там вышла из-под контроля, — озираясь по сторонам, в полголоса, проговорил Олег. — Мир, в котором мы с тобой находимся, совсем не такой. Поняла?

— Неа?

— Ну ладно, я сам еще толком не понимаю.

— Олежа, а поцелуй меня, а?

— Тебя? Зачем?

— Ну поцелуй в щеку.

— О! Точно! Давай попробуем, — он ткнулся ей губами в щеку.

— Как классно!!!

— Тебе понравилось, Лен?

— Ага! Ты, Олежа, покраснел и в веночке очень красивый.

— Ты тоже красивая Ленка, и тоже покранела.

— А щас давай я тебя поцелую, — и она нежно, чуть слышно чмокнула.

— Как классно!

— Олежа, ты такой нежный.

— И ты тоже.

— Во! Я придумала, давай на озеро пойдем, а? Окунемся!

— Пошли, — согласился он.

Шарик встрепенулся и, соскочив с места, обгоняя детей, побежал в сторону озера.

— Олег, я тебе утром еще хотела сказать знаешь что?

— Говори!

— Я повзрослела.

— Хм! Да и я давно уже не маленький.

— Ты не понял. Я сейчас не буду купаться нагишом, я стесняюсь.

— Ты че? Меня что ли?

— Угу! Ну ты-то купайся если хочешь. Олежа, ты только не смейся, мы когда спали сегодня ночью, ты такой милый, нежный, я обняла тебя и почувствовала, когда ты спал… Ох! Олежа, смотри! Люди! Много людей!

— Бежим Лен!

— Не успеем!

— Шарик, шарик, — прокричал Олег.

— Он убежал, — только проговорила она, как из кустов выскочили две овчарки и два милиционера.

Запыхавшиеся, они закричали, увидев детей, — Ну нашлись-таки!!! — раздался свист, и перекличка человеческих голосов смешалась с лаем псин.
Шум, завлекающая мода, увлекали в свой непредсказуемый на первый взгляд быт, в движении которого снова и снова появлялись мысли, заменяясь одна другой. Они необратимо хотели чем-нибудь обладать, а реклама, афиши, лозунги, прельщали красотой оформления, сжатыми информационными формулами, искусно сделанные мастерами образовательного прогресса, картинки которых, заставляли куда-то рваться, бежать, успевать. Дух времени летел, запутывая в своем ходу, где глаза не могли остановиться на одном предмете, ноги куда-то рвались, не зная покоя слова лились, голова разрывалась. Хочу, должен, обязан, подражать, чтобы как все, обычай, так положено. Мерилом диктовал устав, правило. Менялось настроение, которое настраивается и расстраивается. Что-то хорошо! И вот — уже плохо. Кто-то злой, а кто-то добрый, а через час в перспективе новой мысли, все наоборот. Слышен где-то перезвон колокола, бежим туда по обычаю. Постой! Это звон в ушах. Кое как остановился и присмотревшись видишь, что деревья те же, но более расцвели, нежели вчера, и слышишь их шелест, который стал громче, пыль налета слетела с ветром, от дождя запах угарного газа сменился, на время, медом тополя. Тополя уже завтра не будет, его срежут, расширяя дорогу. Заходя в магазин видишь, тут сегодня как ни когда, очередь гудут и скрип, и стук раздолбанной двери, смешалось все, и продавец кричит кому-то, кто-то матерится ей в ответ. А у киосков ребятня, журналы там от взрослых привлекают, «скорая» проехала, где-то кто-то умирает, кем он был, не знает. Все как будто бы не зря, у всех заботы и дела, мы существуем только раз и что мы видим, кажется для нас. Но нет! На самом деле мы к вещам приобщены, нам следует идти за ними, за модою шагать, веровать в кумира. Вон женщина идет! Какая стать!? Ошибся, твою мать! Мужские руки там видать. И дождь закончился, лужи на дороге. На быстром ходу, не сбавляя скорости, промчалась машина.

— Вот — черт! Гондон, — нервно подпрыгнув, выругался Славка, глядя на свои обрызганные штаны и не останавливаясь, перепрыгивая лужи, зашел в подъезд.

— Олег, к тебе Слава пришел, — крикнула мать в комнату.

— Ну ты че, друган, не пришел вчера? — заходя в комнату сразу начал интересоваться Слава. — Ты это, Олег, спишь!? Мы сегодня с пацанами собрались по кайфовать, давай с нами?

— А что делать-то будем?

— На одной хате посидим, — шептал в ухо Слава, — Винца возьмем, дерябнем по шкалику, Пойдем! Айда! Знаешь, классно будет. Телки придут, а? Пошли!

— Да ну тебя Славян.

— Олег, ты дуру-то не гони, давай пошли, расслабимся.

— Ну, хрен с тобой! Ладно, пойдем!

— Ты, Олег, во сколько придешь? — спросила мама. — Гулянки гулянками, а ведь пора и за голову браться, в училище поступать

— Да! Конечно! Мы знаем, — ответил за Олега Слава.

— Олег, недолго ходи, ведь лето уже кончается, — закрывая за ребятами дверь, предупредила мать.

Читая газету не понимая написанного, мать обнаружила в себе мысли. С сожалением ей хотелось обнять своего сына по-матерински, и совесть мучает, болит душа, требуя исправления. Поговорить с Олегом как со взрослым, поймет ли? Нет, не поймет! Вырос парень один, без отца, сам по себе и я виновата в этом, от родного отца его отлучила и что? Вышла замуж второй раз, родила еще двоих, а отчим для него как чужой. И я, мать, в суете про него забыла, и вот дети выросли, настало время отвечать…

Мх! Все дети как дети, а этот в кого вырос? Все ведь назло делает, ни чему жизнь не научила. Чему только в школе учат? Непонятно. Так в преобладающем порядке себя, мысли снова заняли свои позиции, свое место. «Бони М» распечатали бутылку вина. Мысль, чтобы выпить сидела уже давно, подстегиваясь сюжетами из кино, где хорошее настроение в компании требовало ее осуществления, но все как-то не было повода, а теперь и повод нашелся и мысли осуществились, все, что было в голове, осуществляется вполне, что-то нужно удержать, выходить и не давать… осознавать.

День обещал быть веселым.

— Ну где телки, черт бы их побрал!?

— Да щас они придут, не кипишуй, в натуре, — открывая банку консервы наспех, уверенно проговорил один из друзей. — Ты че-то нас совсем забросил, братан!? — тут же обратился он к Олегу.

— Да! Дела дома, сам понимаешь, мать, родаки, заездили, в училище гонят поступать, — ответил Олег.

— А… Да ты не гони за это. Дела у прокурора, а жизнь сама устроит как оно должно быть. На, луку нарежь лучше. Славян, да выключи ты этих негров, поставь нашу, Шофутинского. Все вас молодежь тянет куда-то в «Бони эмы», «Аббы», бля! Есть же наше, народное!? — закуривая папиросу, назидательным тоном сказал хозяин квартиры.

— Ты вот человек бывалый, даже в тюрьме чалился два года, поясни братану о смысле жизни, а то он гонит за телку свою, — кивнув в сторону Олега, попросил Славка.

— А..! За Наташку-то? Че, в натуре братан гонишь за нее все еще? Это ж, корешь, детство, оно проходит, любовь-морковь и тому подобное, иллюзия короче. Со многими бывает. На, закуривай че ты как не свой? Бабы же — это шлюхи. Твоя Наташка уже ни одного через себя пропустила.

Олег вздрогнул, холодный пот выступил на лбу.

— Славян, наливай по пол стакана, жахнем, пока телки не пришли, — беспокоился хозяин квартиры. — Я когда пошел чалиться по первой ходке… А вот и они, кстати! — услышав стук в дверь, все разом оглянулись.

— Уау! Какие красавицы у нас сегодня!? — с восхищением зашевелились пацаны. — Девочки, все для вас, самые почетные места, и давайте сразу по штрафной. Олега, подвинься, в натуре! Пусть дама присядет. Славян, дай стул.

— А может я на колени хочу!? — соблазнительно глянув на Олега, проговорила та, но села на стул, закинув ногу на ногу. Глазами, обведенными химическим карандашом, кокетливо стреляла взглядом. — Ну че, кто банкует-то? — спросила она.

Олег, опершись на обшарпанную стену, глянул на деваху, та ему, не заметно для всех, подмигнула.

— Ну давай, что ли намахнем за наших красавиц. Девочки, леди, пардон бля мерси, извините за мой французский, взяли! Давайте, давайте, чокаться не будем, уже чокнутые, — нанизывая на вилку «завтрак туриста», хозяин притона торопил компанию.

Время, с усиленной скоростью рвануло куда-то вперед, забирая с собой всю компанию, оно не оставляло ни кому шансов остаться в стороне. Закрутилось, понеслось, заплетая головы и слова, закружилась даже мгла, из-под ног ушла земля, или может быть, сама жизнь покинула тогда…

* * *

— Что? Горло сушит? Пить хочется? Похмелье мучает? Хорошо еще отец не заметил, — причитала мать.

— Он не мой отец.

— А кто тебя кормил? Скажи! Одевал кто? Что, ты сам себе деньги зарабатывал? Ты даже в училище не можешь поступить. Молокосос! А за бутылкой уже потянулся. Я тебе сколько раз говорила, не ходи со Славкой, что затянет он тебя куда-нибудь. А теперь тебя со справкой-то в какое ПТУ возьмут? Не знаю прям… Кстати!? Дружок-то твой, Слава, вона, время-то не терял зря, пока ты в лагере-то пропадал, он на завод устроился, в ученики слесаря пошел. Он тебе, что не говорил? Друг-то называется. Да настоящие друзья-то водку не будут подавать.

— Мы водку и не пили.

— Какая разница!? Не дорос еще. Ты посмотри на себя, на кого ты похож? От тебя все еще вчерашним днем воняет, ты ж пропах табаком весь, сам-то что, не чувствуешь? Дед твой, посмотри, всю войну прошел, грудь в медалях, а ты кем вырос? Внук! Ты что, всех опозорить нас хочешь? Бабушку бы хоть пожалел, она ведь любит тебя, причитает! Что ты мир спасешь, из тебя какой защитник-то нахрен!?

— Да! Я знаю, только она меня и любит.

— Ты зубы-то не скаль матери, сколько мне приходилось договариваться, чтобы хоть до восьмого класса дотянул, чтобы второгодником не был, а милиция? Детская комната? Ведь она давно уже на тебя посматривает, как бы ухватить тебя. А когда ты ночью завалился пьяный, да еще с девкой какой-то, не рано ли начал по девкам-то шлындать? Хорошо хоть спали все. Что было бы, если бы дед увидел? Ты помнишь, как тебя тошнило? Под холодную воду полез, я прям не знаю?! Видно и правду люди у подъезда говорят, что тюрьма по тебе плачет.

— Вы что меня все в тюрьму толкаете? Тюрьма да тюрьма? — сорвался в злобе Олег и глотнув воды из-под крана, ушел в комнату, где включив телевизор сел в кресло, закрыл глаза.

— Я же специально путевку-то в лагерь на заводе выпросила, чтобы ты отдохнул после школы, свежим приехал. Как жить-то будешь? Ведь всю жизнь-то на родительской шее не просидишь. А когда семьей обзаведешься? Кто кормить-то будет? Или на друзей своих надеешься, так ты нужен им больно!? Сто лет нужен! Вон, твой дружок, не знаю как его там, уже взрослый мужик, а дурак дураком, уже в тюрьме был. Что, тоже воровать с ним станешь? Нет! После лагеря ты не такой стал. Тебя вчера хоть ни кто из соседей не заметил?
.Мать говорила и говорила, и слова ее доносились от куда-то из далека, как будто проплывали мимо ушей, куда-то в сторону коридора, где в радиомаяке объявили сигнал точного времени, отчетливый промежуток которых, секундами ударял в мозг. «В Москве полдень! Начинаем трансляцию…»

— Слава, че у тебя дружок-то такой слабенький? Ему только пробки нюхать… О! Ожил, мой хороший, пойдем в другую комнату…

— Олега! Давай, братан, не подведи…

— Вы че мужики, меня за лоха, что ли держите?… Ну-ка, красавица, пойдем… что у нас есть интересного…

— Уа! Слышу голос мужчины… Девки, чур нам не ме-шать… и у меня мальчика не от-би-вать.

— Хи-хи-хи…

«Коммунистическая партия Советского союза на пленуме ЦК КПСС…»

— Олег, я последий раз тебя прошу, иди, ищу какое-нибудь профтехучилище, иначе я тебя домой не пущу…

— Тише, тише! Ах! Ох! Кровать, кровать же скрипит громко, ух!… У тебя че, я первая что ли?

— Давай покурим…

— Я знаешь, что придумал?

— Что?

— Если нас что-нибудь разлучит, всегда помни, что бы там не случилось, встречаемся здесь, у тети Полины с дядей Феопеном. Хорошо? Нам нельзя расставаться. Я не хочу в город…

— Олежа, ты красивый в этом веночке…

— Ты тоже, Лена, красивая, очень…

— Олег, я повзрослела, поцелуй меня…

Олег вздрогнул и резко открыл глаза.

— Какой я идиот! — ударив себя по голове, он соскочил с кресла, — Какая я сволочь, все-таки!

Накидывая на ходу курточку, забежал на кухню и сделав три больших глотка воды из-под крана, пошел в коридор, где, открыв входную дверь, обернулся, посмотрел на мать.

— Ну, оклемался!? — начала было она говорить и остановилась, — Олег, я забыла тебе сказать, у нас же Мурзик умер, он ходил по комнатам будто тебя искал, мяукал громко.

Олег взглянул матери в глаза, на ее лице выкатилась слеза.

— Ты куда, сын? Сынок! Олег! Не дури.

Захлопнув дверь, он быстро побежал по лесенкам вниз.

— Олег! Вернись, — слышал он взади возглас матери.

Выбегая из подъезда, он что есть мочи, бегом, направился в сторону вокзала. Через четыре часа он был возле пионерского лагеря, где тяжело дыша, опираясь рукой на лавку, присел.

— Как же я мог так поступить? Как же я мог забыть-то? Сам ведь наказал! Сам сказал! Надо спешить, пока не стемнело. Леночка, милая, какая я сволочь!? Лен, как я мог тебя забыть?

Пробираясь сквозь кусты, вышел на поляну, где в свое время пионеры жгли костер, где головешки лежали, напоминая о былых днях, о прошедших встречах и расставаниях. Оглядываясь вокруг, Олег глубоко вдохнул.

— Щас я, щас, уже не далеко, — подгоняя себя, проговаривал он вслух.

Неслышно было ни птиц, ни кузнечиков, ни кого. Только где-то высоко-высоко в небе, из-за облаков, доносился далекий гул улетающего самолета, оставивший после себя только след белой полосы и та, постепенно куда-то растворилась. Посмотрев на этот след, Олег зашел в лес, где сразу же ощутил прилив сил, ускорив шаг, снова побежал.

— Щас, Леночка, я уже рядом, щас! Ага! Знакомая тропинка, кусты, муравейник. Боже! Все родное, что ж я наделал-то, Лен? Я предатель, — легким бегом он пересек косогор, повертел головой, определился на местности, заметил старую, заросшую избушку. — Ага! Туда, в ту сторону, — проговорил он вслух, пробираясь сквозь дикий малинник, — Еще чуть-чуть осталось.

Не заметив как стемнело, исцарапанный ветвями, обожженный крапивой, он вышел на протоптанную тропу.

— Ага! Вот, наконец-то, знакомая тропинка, — поглядев на луну, проговорил он. — Еще минут двадцать и дома. Странно, почему Шарик не лает!? — тяжело дыша, с комом в горле, он, опершись на сосну, сплюнул. — Фу! Наконец-то дошел. Ночь как назло, хоть глаза выколи. Почему Шарик не лает!?

Шатаясь от бессилия из стороны в сторону, он остановился у дверей избы, улыбаясь, посмотрел на изгородь. Все также банки, кувшин и старое деревянное корыто, лежали на своих местах.

— Щас! Фу! — резко рванув на себя дверь, с желанием удивить, он вошел в дом.

Ступая на ощупь, по знакомому скрипу половых досок, прошел в комнату.

— Что это? — удивленно спросил он вслух, — Никого нет, Лена!? Дядя Феопен, — крикнул он, — Тетя Полина!? Что такое?

Подойдя к окошку, взял свечу и спички. Маленький огонек осветил всю комнату. Повертевшись вокруг себя, в недоумении, глянул на стол, на котором лежал листок бумаги, а поперек его лежал огрызок карандаша.

— Что такое?

Он медленно, дрожащими руками взял листок в руки.



«Здравствуй, сынок!

Я не знаю когда произойдет наша встреча, но я верю, что ты придешь. Только нас здесь ты не увидишь, на тебя будет смотреть это письмо, и когда ты его прочтешь, все поймешь. В этом письме и есть наша с тобой встреча. Я, Феопен, баба Полина и твоя любимая Елена. Лена нам рассказала, как вы с ней расстались, еще она рассказала, что по приезду домой она долго не раздумывала, а выбрав первый удобный момент, ушла из дома, приехала сюда, думала, что ты уже здесь, но ошиблась. Она в любви своей к тебе не поняла, что ты в любви своей к ней, не понял своей любви. И она каждый день ждала тебя, и мы с тетей Полиной тоже ждали, и переживали за вас вашу разлуку. Леночка каждый день ходила к тому дереву встречать тебя. Помнишь то дерево? На которое ты лазил, высокое очень! Наш простой быт ты сам видел, он не давал ей унывать, а вечерами мы вместе молились, чтобы ты поскорей пришел к нам. Иногда, правда, я заставал ее в слезах, уединенной, в вашей комнате. Она ведь ребенок еще! Иногда и Полина плакала, видя как она мучается, и я тоже не мог сдержаться, потому что любовь настоящая приносит иногда настоящую разлуку. Нужны силы принять то и другое с мужеством, ибо только через разлуку ты поймешь, что такое настоящая любовь, такая любовь дается избранным. Поэтому я говорил, ты помнишь ведь? Что любовь нам дается от Бога, и любить мы обязаны через Бога, так мы постигаем ее со знанием того, что нужно ее оберегать от разлук. Это же знание готовит нас к мужеству, потому что через мужество мы кротко переживаем случившуюся в свое время разлуку. Тем же знанием мы знаем, что живем мы млечно. Но живя в этом мире отвлеченного быта, мы совсем забываем про дарованную Богом любовь, больше того, мы забываем самого Бога, говоря о человеке. И разлука, которая нас застает врасплох, сводит нас с ума. Мы не подготовлены к ее встрече, потому что отвернулись от Бога, который нас к этим встречам готовит. Вот и сейчас, ты читаешь это письмо со слезами на глазах, потому что понимаешь, что кроме этой бумаги рядом с тобой ни кого нет. Но ты, сынок, не отчаивайся, крепись. Прими все с мужеством и главное знай, что с тобой Господь, а значит и мы с тобой вместе. После того, как Лена вернулась, прошло два месяца, и умерла тетя Полина. Мы с Леной похоронили ее на той поляне, где вы собирали васильки и любили играть. Помнишь, Леночка сплела тебе веночек из цветов? Он лежит на вашей кровати, там же ее листочек со стихами. Когда придешь на ту полянку, увидишь два холмика, рядом холмик поменьше, там покоится твоя любима девочка Лена. Мне трудно писать это письмо, ибо оно последнее в этой жизни. Как я уже написал, Лена бегала тебя встречать к вашему дереву и в один из прекрасных дней она не вернулась домой. Я тогда извелся весь. На утро пошел с Шариком искать ее и нашли мы ее распростертой возле дерева. Она, по-видимому, полезла на него, чтобы, как ей казалось, увидеть тебя, и бедняжка сорвалась.

Я похоронил ее как должно девицу, погрузив в цветы, в ваши любимые васильки и ромашки. И вот! Когда я пишу это письмо, пора и мне уходить. Шарик рядом со мной, скулит. Я смотрю в его собачьи глаза и вижу на них слезы. Он ведь тоже жизнь прожил счастливую. Верностью своей понимает все. В конце этого письма напишу вот что. Живи в своей любви, которая в твоем сердце, понеси ее людям в мир, ибо все, что случилось с тобой, было для тебя школой, ибо ты избранный. Я тебя сразу увидел. Ты, проходя, будешь, все что творится, пропускать через себя. Это для того, чтобы знать систему изнутри, с низа. Будет очень трудно! Но после, от этого станет всем легче. Я тебе говорил, давеча, что понятия о Боге и человеке в мире не верны, искажены. Ты же тот, кто откроет тайны жизни, сохраняя млечную любовь Богов. Древняя рукопись «Крестология» и тайны матриархата богов, переходят тебе в наследование, а дом в пользование. Помни, сынок! Рукописи беречь, чтобы не попали в руки к людям, чтобы ни стали они средством наживы и кровопролития. Помни это! При необходимости — уничтожь!

И с этого момента, твое имя — Сифарит!

На этом и закончу. Твои Феопен, Полина и Елена.

Благословенному держателю тайн Матриархата — Сифариту».

* * *
Пройдя в маленькую комнату, он сел на кровать, в изголовье которой, на подушке, лежал васильковый венок. Он осторожно, дрожащими руками одел его на голову, и положил на колени подушку, на которой был тетрадный листочек со стихами.

Любимой мой! Ты где?

Я жду! Боюсь расстались мы в раю

Ушел ты в мир и не вернулся,

Но знай! Что я тебе верна

Исполнила наш уговор сполна,

Люблю тебя всегда, Елена.

* * *

Ошиблась в пути своем,

Где захотелось стать врачом,

Где сердце призвано кричит

Ты, педагогом должна быть.

И я пытаюсь возвернуться

К истоку истины вернуться

И даже, может быть пройти

С начала млечного пути.

* * *

Бывает, Бог соединит детьми

Сердцами в рай направит,

Но мир найдет их, и они

Взрослыми расстанутся людьми.

Господь! Любовь любимого спаси.

* * *

Затушив пальцами фитиль свечи, Олег крепко сжал кулаки, а лес в молчании погрузился в густую темноту.

Нет шорохов, не дуй ветров, луна исчезла в облаках, и в домике наедине с собой, лицом уткнувшийся в подушку, сидел Олег, его трясло всем телом, он девочку свою любил, но! звука он не проронил.



— P.S —

Много времени прошло с тех пор. Он шел медленно вслушиваясь в скрип половых досок, шаг за шагом, осторожно ступая, как будто смакуя звук. Кто поймет того, уделяет каждому явлению, звуку, запаху столь принципиально утонченное внимание. А он шел нежно, словно боялся что-то всколыхнуть, скорей невидимую мысль. Проводя пальцами по пыльной стене, пытаясь осязать каждую пылинку, глубоко вдыхая и медленно выдыхая, старался осознать воздух, открывая каждую дверь.

— Надо же! Все как и было осталось таким же, — проходя в палату, проговорил он, — Все так же! — внутренне повторяя присел на койку, — И мягкость!? Какая же она мягонькая, родная. Боже, я! А запах? Запах молока и мебельной краски, и тишина все та же, и за окном все тот же шепот деревьев, и казалось, что с ней сейчас ворвется детский смех.

Он сидел на кровати распахнув плащ, рассматривая каждую царапину на стене, на которой сквозь краску проявлялись рисунки детских шалостей.

— Да! Как быстро летит время! Если бы знать раньше? «Если бы» — какое противное выражение. И почему оно приходит всегда поздно!? Хотя, уже знаю почему! — раскинувшись на койке прорезая потолок, думал он.

По щеке влагой прощекотала слеза и заканчивая свой путь, вмокла в подушку. Он только и успел, что смахнуть чувствительность, как за эти движением выкатилась другая. Подложив под седую голову руки, глядел в проем открытых дверей, откуда легким сквозняком притянуло свежий аромат елового сосняка.

* * *

Выйдя за ворота бывшего пионерского лагеря, он оглянулся и несколько секунд, прощаясь, всматривался в пустые корпуса. Они стояли и видом своим говорили, «Прощай!», а мы храним то, чего ни когда уже не будет.

— Прощайте! — прижимая к себе ребенка, произнес он, — Извини, что я тебя ненадолго оставил одну.

— Ничего, папа! Я же уже большая, понимаю. Па! А мне кажется, что я здесь уже была когда-то!?

Он посмотрел в глубину глаз своей дочери, и сквозь комок в горле улыбнулся. Она же смотрела на него сияющим детским взглядом.

— Па… Не волнуйся, я понимаю тебя. На, папа, мой дар, — протянув ему сплетенный из цветов веночек, предложила она.

Рядом, недалеко, на перекошенной лавке, сидела старая женщина, опираясь на свою клюку, она что-то бормотала себе под нос.

— Наталья Викторовна, кто это? — обратился к ней подсевший рядом мужик.

— Ба!? Ты что, не знаешь что ли? Это ж Олежка, Олег Георгиевич, пастор наш, его все дети любят, а рядом с ним дочка его, Оленька. Ты бы вот, лучше чем пить-то ходить, поговорил бы с ним, недуг-то он бы твой разом отбил, а то ведь посмотри на себя, ты ведь не живешь, а существуешь, даже не знаешь, не видишь, кто вокруг, — начала она поучать мужика.

Огромные, деревянные ворота, висевшие на металлических петлях, ссохлись от многолетнего своего стояния. Им только и осталось скрипеть, кряхтеть, со старческой неприязнью распахиваться, пропуская сквозь себя редких посетителей. Ни кто сегодня не поверит, что такое когда-то могло быть, где дети жили охваченные одной идеей и несли в сердцах чистую дружбу, любовь, сопереживая друг другу в своих помыслах, устремляясь мыслями в прекрасные дали светлого коммунизма, мечты, воображения и чести, где каждый часть я вместе. И теперь, с тех пор прошло много лет и те дети в памяти остались мифом сегодняшнего мира, взгляд которого уже не охватывает возвышенных полетов любви. Ничего не остается, только глупо улыбаться и наивно радоваться, глядя, как возрастает новое поколение.

(2000г.)