Перекрестки судеб 2

подолжение. начало в Перекрестки судеб

                                             Саперная лопатка. Лейтенант Сафронов.  Год 1941. Июль.
 
                                                                        Сильный человек тот, у кого все
                                                                        хорошо несмотря ни на что.                                  
                                                                        Старая барлаская поговорка.
 
 
       Взрывом снаряда лейтенанта контузило и отбросило в  соседнюю воронку с такой силой, что он потерял сознание. Очнулся летёха в лесной чаще, лежащим рядом с мертвым бойцом, перемотанным поперек груди кровавыми обмотками с ног.
 
       Чуть левее сзади стояла сорокопятка  без казенной части и пустой передок. Лошади из передка выпряжены. Видимо забрали с собой. Собственная гимнастерка Трифоныча  была покрыта бурой коркой засохшей крови. Кровь была чужая.
 
       Вероятно, батарея под напором немцев отходила на новый рубеж и  выносила с собой раненых.  Оставили их в лесу, посчитав мертвыми, или временно, надеясь вернуться и забрать, так и осталось неизвестным. Благо не похоронили, в этом случае Трифонычу очнуться было бы уже не суждено. Верно, не до похорон было.
 
       Бой ушел на восток, судя по канонаде, более десятка километров. Под гром колоколов в  контуженой голове и грохот канонады удаляющегося боя Трифоныч похоронил бойца. Могилу выкопал у приметной березы, снятой с бойца малой саперной лопатой.
 
       Этой же лопатой срубил на стволе кору на пару ладоней,  и на чистой, заплаканной, древесине  огрызком химического карандаша из кармана гимнастерки  нацарапал фамилию, имя, отчество павшего бойца и дату смерти.
 
       Сунул документы бойца в карман гимнастерки, по соседству со своим  собственным удостоверением личности, пощупал  пустую кобуру на поясе, прицепил рядышком с ней чехол саперки и двинул вслед  за канонадой, вооруженный одной саперной лопаткой.
 
       Продирался Трифоныч через лесные дебри и думал: табельный ТТ был у него в руке, когда взрывом вышибло из лейтенанта дух. Скорее всего,  пистолет так и валяется у той воронки. Это минус.  Чудо, что документы остались целы. Наличие документов хоть как-то облегчало его положение окруженца. Это большой плюс.
 
       Сочти их мертвыми, документы точно забрали бы, если обстановка позволяла. А обстановка, похоже, не позволяла. Где те бойцы, которые вынесли его с поля боя, живы ли? Вряд ли, иначе вернулись бы и либо забрали его самого, либо, похоронив, забрали  документы. В списках убитых он, скорее всего, не значится, в живых его тоже никто не видел, значит пока не выйдет к своим значиться ему среди без вести пропавших. Не самая завидная участь, а все лучше, чем мертвым в поле.
 
       Выйти из окружения  без оружия, без  документов равносильно признанию: я дезертир. Трудно объяснить сотруднику особого отдела, почему лейтенант Красной армии бредет по лесу один одинешенек, из вражеского тыла, без оружия, без вверенного ему под  командование взвода,  с одной саперной лопатой в правой руке, да еще  без единой царапины на теле.
 
       У особистов свой стиль мышления, они на ловлю шпионов, диверсантов и дезертиров  заточены. У них одна мысль по поводу: «не иначе к немцам лейтенант подался,  сука трусливая, да заплутал, паскудник. А раз так – к ногтю его, в распыл…».  А то, что в башке звон стоит, как на всенощную, так кто кроме  летёхи колокола эти услышит?
 
       О том, что из окружения он может не выйти и в голову не шло, по той простой причине, что быть такого не может — смерть не для него. Обойдет стороной, как и ранее. Не впервой ему со смертью  наперегонки гоняться.
 
       Еще на финской в отряде лыжников-добровольцев гонял бывший студент  института имени Лесгафта на перегонки с окаянной. Почти догнала она его тогда, ан  нет,  не ловка, оказалась, сучка косоротая, вывернулся комсомолец – доброволец из её цепких объятий.
 
       Шум боя на востоке постепенно затихал. Брел Трифоныч по лесу почти всю ночь, петляя как заяц, вздрагивая на каждый хруст, на каждый древесный скрип,  лишь изредка сверяя  правильность направления по Полярной звезде на лесных опушках, когда она появлялась среди затянувших небо облаков.
 
       Ближе к утру  обессиленный Трифоныч набрел на стог на лесной  поляне и завалился в сено, словно пьяный, прямо на спину, предварительно нащипав охапку под голову. Саперную лопатку тиснул под себя в охапку настеленного сена, черенком под правую руку.
 
       Лопатку Трифоныч за оружие не почитал. Толку от нее, разве только в поле окопаться, в окопчике. Да бойцу сканстралить  могилку, какую-никакую, чтобы в траве дождь защитника родины не мыл, да зверье по кустам косточки не таскало.
 
       Без оружия Трифоныч чувствовал себя так, словно его из парной голышом на Невский проспект выбросило. Ни веничка при себе березового, ни шляпы, чтобы от людей срам прикрыть. Да что там голым? Без оружия воину срам похлеще, чем нагишом по Невскому проспекту разгуливать. Позорище! Голый и беззащитный — бери любой, кому не лень, голыми руками. И ответить нечем! Одна лопатка. Однако, бросить лопатку не с руки, все не пустой – будет при случае, чем отмахнуться.   
 
       С другой стороны поглядеть: под огнем вражеским средь поля завалишься, а там тебе ни бугорка, ни  ложбинки. Растопыришься, как каракатица, в землю втиснешься, пули да снаряды все в тебя одного летят, разом, да еще  мимолетные вокруг цвикают — готов в землю рылом, как чушок закопаться. Тут уж без малой саперной никуда, в такой момент  лопатка важнее пулемета оказывается…
 
       В сон провалился, как в бездну. Вот, только что подсунул лопатку под голову,  и… бздынь. Отъехал в царство морфея, не успев выдохнуть. Заснул, как умер. И спал мертвецки. Только под утро, пред самой зарей,  приснился Трифонычу сон, да не с девчатами нагишом, как по возрасту следовало бы, а серьезный, будто вернулся он с войны живой, да с победой. Домой к маме, в город Ленинград, улица  Железнодорожная, дом 17/37, квартира 32.
 
       На петлицах, вместо лейтенантских кубарей, четыре шпалы полковничьи, грудь в орденах Боевого  Красного Знамени на алых розетках, как на портретах легендарного комбрига Григория Ивановича Котовского, а вещмешок набит подарками из самого настоящего фашистского логова, из города Берлина.
 
       И встречают его в питерской квартире мама с младшей сестренкой Олей, да муж её Боря Лисичкин, подающий большие надежды молодой оружейный конструктор. Мама с Олей накрывают, улыбаясь, праздничный стол в честь возвращения  Трифоныча живым, да здоровым.
 
       Пахнет родным, с детства знакомым домашним запахом — чуть молоком, чуть пирогом, махровым полотенцем, да парком от тарелки щец на столе. Посередине непочатая бутылочка водочки, беленькой казенной.  Сургучная головенка сверху – праздника дожидается. Невтерпеж уже ей. Когда же, дескать, начнем?
 
       И Трифоныч тоже улыбается от счастья, подставив затылок горячим струям, что плещет из кувшина Борис. Струи расплескиваются о бритый краскомовский затылок и стекают на лицо, на грудь и бренчат о дно эмалированного  тазика на табуретке посреди кухни. Вот оно солдатское счастье – домой вернуться живым.
 
       Эти горячие струи и разбудили Трифоныча. Только не было ни Питера, ни кувшина с горячей водой, ни улыбающейся, мамы, ни Оли, ни зятя Бори. Были три горячие, упругие,  германские струи, извергающиеся из арийских членов  доблестных воинов Вермахта.
 
       Два здоровых  немецких облома с карабинами Маузера через плечо, в стальных шлемах с двойными белыми молниями на боковой поверхности и курносый,  конопатый унтер-офицер лет двадцати пяти в пилотке, с каской пристегнутой к поясу справа и кобурой люгера слева, гогоча, словно стая горластых гусей, весело мочились на лейтенанта.
 
Да не просто мочились, а старательно, поводя при этом, торчащими из ширинок причиндалами во всю ширь, орошаемого объекта, – на лицо, на грудь, на галифе, снова на лицо.
 
       Парни в шлемах были вылитые нибелунги  из какой-то немецкой оперы в постановке Мариинского театра. Один из них, с грудью бочонком  и закатанными до локтей рукавами, поводя струёй, от удовольствия  между гоготанием даже начал похрюкивать:
 
«Mein Gott !Wieschade,dassmeine Elsa siehtesnicht, wieich auf diesenBolschewikskriegeruriniere».
 
       Чуть позади за спинами веселых немецких камрадов в  камуфляжной форме, стоял армейский цундап  цвета хаки, с пулеметом на коляске. В десяти метрах от стога, у которого завалился в темноте спать лейтенант,  бежала  лесная дорожка. По ней,  эти выкормыши  гитлерюгенда и прикатили, прямо в гости к дрыхнущему без задних ног красному командиру, в мечтах полковнику Трифонычу.
 
       Двое в касках — истинные арийские бестии, блондины с внешностью Беовульфа. Под касками блондинистость их не особо рассмотришь, но судя по конопушкам на  розовых мордашках, эти двое явно не брюнеты. Крепкие парни. Просто копии Димы Боргера  из параллельной группы в институте Лесгафта, добровольца-лыжника, сложившего голову в финской компании.
 
       Курносый унтер  напоминал упитанного деревенского бычка, претендующего на роль продолжателя симментальской породы в хозяйстве баварского бюргера. Не будь на нем формы, его можно было бы принять за русского Митроху из-под  Воронежа.
 
  Ваффен СС. Чистильщики. Тылы продвигающихся передовых частей Вермахта зачищают от разрозненных групп, оказавшихся  в окружении красноармейцев. У стога тормознули по малой нужде и исполнили нужду сию  прямо на,  весьма  кстати подвернувшегося, красного командира с двумя кубарями в петлицах.
 
       И привело это их в такой восторг, что ни  один из них не удосужился  сдернуть винтовку с плеча. Большие, но зеленые, не получали еще по заднице лопатой. Эти в плен брать не будут, не с руки им с пленными возиться.
 
       До лейтенанта с трудом дошел смысл произнесенной на немецком фразы, что-то вроде: 
 
— Жаль, что моя Эльза не видит, как я мочусь на этого большевистского воина.
 
Трифоныч сел на землю из положения лежа отер ладонью левой  руки лицо, залитое германской мочой, а правой оперся  о землю. Под ладонь, будто сам, подсунулся черенок саперной лопатки уложенной с вечера перед сном под  охапку сена. Лейтенант сжал черенок лопатки, прихватив его обратным хватом.
 
       В голове лейтенанта что-то цокнуло-брякнуло, затем  ниоткуда накатила плотная белая пелена, полупрозрачная и вязкая. Время, дотоле бежавшее шустрым ручейком, загустело кисельной гущей и потекло лениво и тягуче вслед за ударами сердца: гуммм… гуммм… гуммм… гуммм…
 
       Происходило все словно в замедленном кино. Лейтенант видел почти со стороны, как он сам медленно,  почти вяло подтянул под себя собственные вытянутые ноги, разогнул в вялом, ленивом толчке  от земли левую руку. С корточек, поднимаясь вверх, как сквозь вату, повел  правой рукой с лопаткой,  в сторону стальных шлемов. Солома медленно валилась  вниз, с неспешно выплывшей из под охапки лопатки.
 
       Было полное впечатление,  что сам лейтенант никак в этом не участвует. Не  было осознанного плана или намерения, не было явной воли к действию. Не было желания убить, порвать, разодрать этих германских пацанов, глупо хохочущих и поливающих его, лейтенанта Красной армии, вонючей тевтонской мочой. Не было страха, не было ярости, не было ничего… Пришло  время умирать!
 
       Лейтенант  просто наблюдал, как лезвие саперной лопаты, выплывшее из-за его правого локтя, испачканное землей с могилы солдатика похороненного накануне, входит в кадык ближнего немчика, бороздит его, разрывая, и следом сухой порез медленно нехотя затекает темно-бордовой кровавой массой. Капельки крови отделяются от лоскутов рваной шеи и всплывают в воздух багряными бусами, натужено сопровождая лезвие лопаты.
 
       Лопатка, выплыв из первого немецкого кадыка, медленно и неумолимо преодолела полметра пустого пространства и вошла во второй. Замедленное кино с кадыком повторилось: медленный порез, расширяющаяся рубленная сухая рана, медленное наполнение пореза кровью и, разрастающийся хвост кровавых капелек. 
 
       Потом в голове лейтенанта  защелкало со скоростью печатной машинки под пальцами  наркомфиновской  секретарши, и время помчалось курьерским поездом. Прыщавые немчики резво мотнули стальными касками, закидывая головы от удивления по поводу своей безвременной гибели. Пришло их время умирать.
 
       И пошло-поехало смешное чаплиновское кино со смешными дергающимися и падающими человечками. Взметнулся сноп кровавых брызг за блеском лопатного лезвия, словно сыпанул кто-то горсть брусники из туеска …
 
       Включился в себя лейтенант, пытаясь вынуть саперную лопату из темени унтер-офицера, вошедшую прямо  через пилотку цвета едкого хаки. Немчики ничего не успели понять, ширинки их так и остались расстегнутыми, а унтер правой рукой все еще придерживал свою мохнатую мужскую гордость.
 
       Упершись сапогом в грудь унтера, Трифоныч выдернул лопату из его головы, развернувшись, опустился на колени, и тупо уставился на руку  унтера, придерживающую член.
 
       Бравый красный командир услышал лязг своих  собственных зубов, сердце снова зачастило и в голову на смену затихшей было наркомфиновской секретарше, в клубах белого пара,   въехал паровоз, машинист которого во всю возможную дурь рванул тягу паровозного гудка. Взмахнув рукой, лейтенант в ярости рубанул унтера между ног. Белая, удушливая  пелена из трубы паровоза  накрыла с головой… 
 
       Позже, глядя на дело рук своих, лейтенант поежился, осознавая, что это он сотворил вот этакое — не человеческое.
 
       Тела немцев Трифоныч, подтащив к стогу, закидал сеном. Одну винтовку и  пояс с подсумками оставил себе — тиснул в коляску цундапа прикладом вверх. Вторую винтовку забросил в кусты. Туда же отправил второй  пояс с подсумками. Не один он вот так по лесу без оружия скитается. Авось добрым людям пригодится.
 
        Приладил на голову каску  румяного арийского нибелунга. Каска была меньше, чем следовала бы, но не всю жизнь ее носить, можно и потерпеть.  Хотел было прикинуть на себя форму с  унтера, он по комплекции вроде подходил Трифонычу по статьям, Куда там! Залито все кровищей фашистской.
 
       Дивно стало ему как-то, что у гадов этих коричневых кровушка тоже красного цвета. Накинул на плечи плащ-накидку, обнаруженную в коляске мотоцикла,  за пояс на животе подсунул Люгер, трофей, взятый с  унтера, и придвинул приклад МГ, закрепленного на мотоциклетной коляске, поближе, под правую руку.
 
       Со второй попытки цундап завелся и глухо зачухал, рассеивая сизоватый бензиновый выхлоп.  Усевшись в мотоциклетное седло, лейтенант закурил сигарету из запасов унтера, потом, подумав, слез с мотоцикла, запалил трофейной зажигалкой стог и, затягиваясь сигаретным дымом пару минут, смотрел, как слабый огонёк бежит  с соломинки на соломинку, набирая силу, и, постепенно подбираясь к месту, где завалены немцы.
 
       Когда в огне затрещали волосы плохо припорошенного сеном блондина, Трифоныч  развернулся к мотоциклу, бросил за спину недокуреныйчинарик и буркнул:
 
— Это вам, камераден, крематорий. Чтобы вони от вас, выблядков  германских, на нашей земле не было!
 
Потом усевшись, вывернул руль мотоцикла и наддал газу. Навстречу солнцу – на  восток…

продолжение следует…