Каноны с выходом из-за печки.

Отец Пахомий болел. Вставать на утренние правила ему становилось все труднее, и иногда он совсем пропускал молебны, либо появлялся к их концу, что весьма сильно огорчало отца Ираклия, настоятеля Свято-Покровского монастыря. Название было громким, но на самом деле это был даже уже не скит, поскольку личный состав монастыря состоял из главы, иеромонаха отца Ираклия; дьякона Пахомия, матушки Александры, управлявшей на кухне и на складах и трудника Виктора, то бишь меня. Был еще игумен Сафроний, высшее начальство, изредка посещавшее монастырь. И надо сказать, что болезнь отца Пахомия весьма сильно затрудняла службы, поскольку вечерние и литургии принято вести как минимум вдвоем, не считая пономаря, в обязанность которого входило подать кадило, постелить коврик, выйти с большим подсвечником поперед батюшки, и так далее. Действия вроде были и не сложные, но необходимость запоминать всю их последовательность меня весьма сильно угнетала. На память я не жаловался, ее у меня вообще не было… Поэтому жизненные дороги и привели меня в монастырь, а не в солидный офис, контору, либо любое, даже самое захудалое учреждение; ненужный в миру, хоть Богу надеялся я быть полезным. И автоматически попал в пономари. Не сказать, что отец Ираклий был несказанно рад такой помощи, - я как глупый щенок все время путался у него в ногах, вечно все путал, и попросту говоря, мешал ему как мог. То подавал не той рукой, то не с той стороны, то перся в Святые Врата, и конечно тут же забывал все наставления, что батюшку не просто угнетало, а уже выводило из себя. Надо сказать, что язвить батюшка умел, и от его гневных речей я затуркивался все больше и больше, что отнюдь не способствовало лучшему проведению службы. К счастью для меня зимой храм еле отапливался, поэтому посещали его три самые упрямые старушки, которые запомнили уже всю пономарскую службу, причем гораздо лучше меня, и пытались даже подсказать как и что нужно делать. Но толку от этого все равно было мало. Свою тупость я нес как полковое знамя, высоко и гордо. Но и этого было мало. Кое как читать на церковно-славянском я научился, но требовалось ведь еще и подпевать! Поначалу я пел даже очень хорошо: «Достойно есть, яко воистину» у меня выходило великолепно и даже громче, чем у Ираклия, но чем опять я ему не угодил, - не пойму, хоть убей! Петь он мне не запрещал, но вроде как и не разрешал, и только зыркал люто, когда я вдохновленный молитвопением забывался и повышал тона. Надо сказать, что половина моей крови принадлежала одному гордому кавказскому народу, пение у которого было не менее гордой традицией. Не петь я не мог! Ну и что, что Господь не дал мне ни голоса, ни слуха?! Ну и что, что я начинал реветь как бешенный медведь, у которого болят зубы? Сам я своим пением гордился, но они насели на меня вдвоем, Ираклий с Сафронием, и все-таки убедили, что Господу больше по душе мое безмолвное богослужение. С таким авторитетом я не смог не считаться, и кое-как усмирил свою национальную гордость.
И вот суббота. Вечерняя. Отец Пахомий болен и на службу не идет. Время пять часов. В храме никого, кроме батюшки, матушки Александры и меня. Срочно вызвоненный отец Сафроний врывается в храм, его тоже оторвали от службы в соседнем городе, в общем настроение у всех особо приподнятое, и с размаху опущенное… Пахомий болен. Отец Сафроний хватает меня чуть ли не за шкирку и тащит на клирос. Достает кучу всяких талмудов и начинает наставлять:
- Сперва после первых слов батюшки произносишь – Господи помилуй три раза, потом….
Это все, что я смог запомнить, а он ведь только начал! Икосы, седалены, припевы, возгласы, Господи помилуй, аллилуйя и каноны с аминями – все это жонглировалось передо мною с необыкновенной быстротою и начальничьим недовольством, которое напрочь отметало всякие попытки возразить или даже выразить сомнение. Умри, но делай! Ничего сложного! Пропоешь «научи оправданиям твоим», быстро переворачиваешь страницы и читаешь вот это до сюда, потом берешь эту книгу читаешь вот это и это после возгласа… Все понятно?!
Особенно меня поразил в это время взгляд отца Ираклия, - такой безысходности, такой тоски невозможно было встретить даже во взоре мирянина. Потом он конечно опамятовался и даже смирился, видимо с тем, что служба у нас и вправду превратится в ночную с плавным переходом без отрыва от производства в утреннее правило и воскресную литургию, которая в свою очередь затянется на неделю. Отец Сафроний, закончив энергичный свой инструктаж, быстро уехал, а мы начали….
- Господи помилуй!!! –недостаток музыкальности я решил восполнить громкостью, подозревая, что Господь таким образом меня услышит лучше. Как я старался!
- Господи помилуй!! ГОСПОДИ ПОМИЛУЙ!!!!
- Довольно!!
Надо сказать, что перекричать меня батюшке Ираклию было трудно, и сколько раз он кричал СВОЮ молитву, пока я ревел двенадцать раз «Господи Помилуй» - не знаю.
- Хватит! Не пой больше!!!
Судя по его взгляду, епитимья была самой легкой карой для меня. Но Кавказская кровь во всю во мне бушевала, и требовала выхода. Так что ответил я столь же нелюбезно.
- А что делать то?!
Не знаю, что ему пришло в голову, но ответ был явно адекватным ситуации:
-Танцуй!
- А что танцевать?
Отче посмотрел на меня как на явного идиота:
- Кондак и икос!
Может это была шутка, я этого не отрицаю, может он подразумевал нечто другое, но я выскочил в середину зала, вскинул руки в традиционном кавказском танце и принялся перебирать ногами:
- Не имамы иныя помощи, Аса! Не имамы иныя надежды, Аса!!!
Борода Отца Ираклия упала на пол вместе с челюстью.
- Ты, ты что?!! Ты с ума сошел?!!
Я понял, что лезгинку в церкви не танцуют, и уперев руки в бока, пустился в русский пляс с приседаниями и выбросами ног в стороны:
- Моление теплое, эх, стена необоримая, эх!…