И никто сегодня не умрёт (Это я мент позорный)

        Сергей  с Рудольфом  сегодня копошатся по делам скорбным.  Работа эта сродни работе палача, только векторы деятельности  в противоположные стороны направлены – ровно на сто восемьдесят  градусов.
 
       Палач  берет единое целое  и делит  на составные части. А здесь люди  в обратном направлении трудятся. Усиленно собирают отдельные части, дабы объединить их в одно целое.
 
       Ну,  «объединить в одно целое», это я, конечно, громко сказано. Ни Рудольф, ни Сергей  таки не волшебники,  не джины из «Тысячи и одной ночи» и, даже, не просто патологоанатомы. Объединить составные части в одно целое  им не под силу. Тут уже не до жиру. Скажем так – объединить не в одно целое, а хотя бы в кучку.
 
       Палач, он, конечно, тоже потом все эти отдельные части в корзину скидывает.  Сергей  собирает все, что они находят,  на землю в кучку, поскольку корзины у них, как раз и никакой нет. Но руки и у палача,  и у Сереги одинаково по локоть…
 
       Серега ходит, собирает и думает — куда же они все собранное  складывать будут?    Носилки, понятное дело,   никто, ни при каких условиях  не выделит, поскольку все, что  собрано, до жути  в крови и слизи. Настолько в крови и слизи, что потом народ живой от этих носилок будет, как чёрт от ладана шарахаться. Пакеты для трупов, как в американском кино, так в кино и пребывают. Тут вам не там – не Америка, однако!
 
       Когда прибыли   к месту происшествия, напарники  до соплей разругались.  До Рудольфовых  соплей. Ничего удивительного. Когда  Сергей увидел, что  предстоит  собрать,  в смысле кого предстоит собрать, сразу сказал, что делать этого голыми руками не будет. Не будет, пока  Рудольф Иванович не выдаст ему, хотя бы,  резиновые перчатки.
 
       Хотя, по-хорошему, в этом море крови и слизи, перчаток резиновых маловато будет. Тут АЗК или гидрокостюм водолазный лишним не будет. Рудольф Иванович,   в ответ на  наглое заявление  Сергея, так разволновался, что заикаться и шипеть  в разговоре начал, аки змей,  да слюнями брызгать.
 
       Ясное дело, Сергей лейтенант, а Рудольф —  капитан. А лейтенант не должен на капитана залу…  В смысле, лейтенант должен выполнять команды капитана и не за…  Слушать надо, что капитан лейтенанту приказывает и исполнять беспрекословно!
 
       Серега  думал, что Рудольфа  кондратий  хватит от негодования. Оно и понятно, Рудольф, сколько  лет этим занимается, и ни у кого, ни перчаток, ни АЗК, ни гидрокостюмов не требует.  А Сергей   второй раз попал  на  мясорубку и уже кочевряжится  – подать мне перчатки, да нет, не перчатки, подать мне гидрокостюм!
 
       Высказал, Рудольф  все,  что о Сергее  думает, пообещал догнать и выдать в довесок к гидрокостюму  еще ласты и акваланг… и успокоился. Оно ведь, действительно,  Сергей,  по сути, прав. Оба  в форме, соберут они это все непотребство и на кого похожи будут?  
 
       А похожи будут на двух маньяков в милицейской форме, которые только что бензопилой «Дружба» расчленили  свою очередную жертву! Гражданам, кои будут иметь счастье наблюдать их со стороны, в таком виде, ни о чём другом подумать, просто фантазии не хватит.
 
       С прошлого раза в феврале,  Сергей до сегодняшнего дня с Рудольфом не пересекался по делам скорбным. Как то все выходило, что  Сергей  всё другие задания выполнял, когда были происшествия с гибелью людей. Один раз, правда, выехал на  умершего бомжа в электричке, в начале мая. Но там всё благопристойно было. Ни тебе лопнувшего черепа, ни  переломов, ни отрывов конечностей, ни прочих телесных повреждений.
 
       Просто человек без определенного места жительства, передвигаясь в своих странствиях по стране, сел в электропоезд на станции Георгиу-Деж  и передвигался в сторону города Воронежа. Передвигался себе не спеша, а  потом  в дрёме,  или  во сне  тихо умер. 
 
       Факт смерти данного гражданина  кто-то из пассажиров зафиксировал  у остановочной площадки «600 км», да  и  то, только по причине падения организма с сидения, при торможении электропоезда.  Остановочная площадка в зоне обслуживания Линейного отделения ЮВ УВДТ на станции Придача и пришлось на труп отправляться сотрудникам Линейного отделения на  Придаче.
 
       И оказался  данный, почивший в Бозе,  гражданин  старым знакомцем Рудольфа, да и не только Рудольфа.  Рассмотрев  организм  гражданина без определенного места жительства, капитан тяжко вздохнул и произнес:
« Ну, вот и Палыч угомонился. Упокой, Господи, его душу!», -
и, сняв фуражку,  три раза мелко перекрестился правой рукой.  
 
       Серега тоже на всякий случай трижды перекрестился. Оказалось, что Палыч давний знакомец всего Линейного отделения милиции на станции Придача.
 
       Бомжевал  Палыч уже более  десяти лет.  Никто толком не знал, какие жизненные коллизии   привели его к одиночеству и бездомности. Известно было только, что воевал в Великую отечественную войну и даже имел награды. Причем награды у него были при себе, и даже документы имелись, подтверждающие принадлежность наград Палычу.
 
       Лет пять назад  постовые милиционеры сняли Палыча с пригородного  поезда и,  доставив в отделение за бродяжничество, закрыли в камере, перед отправкой в спецприемник.  Как уж случилось, один Бог ведает, что у одного из постовых при задержании  слетели с руки часы. Слетели, легонько бацнулись на рельс и остановились. Вины Палыча в этом происшествии не было, но он, услышав, что постовой милиционер посетовал на поломку, предложил отремонтировать.
 
       И отремонтировал. Только пришлось для этого вытащить Палыча из темной камеры в кабинет к операм, где света  имелось в достатке. Инструмент часового мастера Палыч имел при себе. Инструмент, да боевые награды это все, что при нем было.  Поскольку часов по тем временам, сломанных у сотрудников  отделения нашлось еще малую толику, в спецприемник его сразу не отправили. Придержали  при отделении.
 
       Починил Палыч часы одному, починил другому. По ходу пьесы выяснилось, что руки у него золотые не только по части часов. Пошли в ход сломанные транзисторные радиоприемники, магнитофоны, а там и телевизоры, пылесосы, шагомеры, спидометры, карбюраторы, холодильники, светильники и прочая техника без каких либо ограничений.
 
       Задержался Палыч в отделении на полмесяца  в режиме вольного поселения – накопилось у милицейского народа немало всяких сломанных и требующих ремонта бытовых устройств.
 
       Пока Палыч занимался ремонтом, его в отделении поставили на довольствие. Кормить Палыча от пуза  было дешевле, чем ремонтироваться в мастерской. Порой даже и наливали, за умение и смекалку. Он вытягивал из небытия к жизни устройства, на которые хозяева уже махнули рукой, но выбросить их рука еще не поднималась.
 
      Все эти две недели Палыч мог бы свободно скрыться, да еще умыкнуть что-либо из отделения по мелочи. Но… Не сподобился. Совесть у человека присутствовала. Через пятнадцать дней  поломанные вещи у сотрудников отделения иссякли. Палыча таки отправили в спецприемник, нагрузив ему в дорогу харчей с запасом. Да и в спецприемнике отрекомендовали по высшему разряду.
 
       И повелось так, что, когда по осени налетали  дожди, и начинало примораживать,  в отделении появлялся Палыч.  Без всяких задержаний, по собственному почину.   Причем было абсолютно неважно, в каких кошмарных далях Советского Союза бродил Палыч в течение года. По осени он, как перелетная птица, ведомая инстинктом  на юг, летел в ЛОВД на станции Придача.
 
       Сначала Палыча отправляли в общественную баню, кормили  и сутки отсыпали на овчинном полушубке. Потом он поселялся в камере, если она была не занята жуликами. Если камера была занята, её экстренно освобождали, расселяя временное население  с использованием других возможностей.
 
       А Палыч  принимался за ремонт, успевших поломаться за год бытовых приборов.  И трудился вплоть до полного искоренения всяческих поломок, причем не только над вещичками сотрудников отделения, но и их родственников, их друзей, а также  друзей их друзей…
 
       Закончив с ремонтом Палыч, снова отбывал в спецприемник. И длилась эта традиция, уже пять лет. Довольны были все, и Палыч больше всех. И вот Палыч угомонился.
 
     Новость, принесенная Рудольфом,  огорчила все отделение. После службы   помянули раба божьего Палыча, не чокаясь, всем личным составом, за исключением дежурной смены.
 
       Было это в мае. Сегодня уже пятнадцатое июля и Сереге, среди полыхающей летней жары, «повезло» выехать в паре с Рудольфом на происшествие со смертельным исходом.
 
       Успокоился Рудольф, перестал  заикаться. Перестал шипеть и брызгать слюной.  Подумал  тридцать секунд и, молча, открыв дипломат, передал Сергею  хозяйственные перчатки толстой резины, длиной почти до локтей, сказав при этом: «Перчатки мои личные – у жены умыкнул. Головой отвечаешь! Отмывать будешь сам, чтобы не пахли и блестели, как у кота!».
 
       В таких перчатках  домохозяйки  и домработницы в приличных  домах, по хозяйству хлопочут, а матросы  на океанских лайнерах и прочих, не менее чистых пароходах,  палубы драят.
 
       И тут Серега понял, что попал! Попал впросак, по полной программе. Сам напросился! И придется  ему, в силу наличия у него защитных резиновых перчаток, выполнять всю  грязную работу по сбору составных частей организма, пострадавшего  в результате контакта оного с локомотивом товарного поезда.
 
       Ну и ладно. Лейтенант не обижается на Рудольфа.   При работе с такими объектами дознания, при таком стаже – нервы у капитана, должно быть,  ни  в …, ни в Красную армию.  Ни к черту нервы! Вообще Серега считает, что трудности укрепляют молодежь. А значит, и эта очередная трудность, несомненно, пойдет ему на пользу.
 
       Рудольф в силу специфики профессии, слегка циник, а может и не слегка. По уровню цинизма, предположительно, где-то рядом с кладбищенским сторожем. Когда  по роду работы приходится сталкиваться с неодушевленными организмами, ставшими таковыми в результате происшествий, да не просто неодушевленными, а и расчлененными,  зачастую,  волей неволей становишься нервным циником.
 
       Сегодня  Рудольф с Сергеем  собирают  организм пожилой, пока неизвестной женщины, лет, навскидку, пятидесяти пяти.  Хотя, трудно определить возраст навскидку, опираясь  исключительно, на анализ, увиденных на месте происшествия частей тела.
 
       На шпалах, уложенных параллельно между рельсами железнодорожного пути,  с целью имитации пешеходного перехода, валяются продукты. Здесь и рассыпавшиеся из авоськи картофелины, пучок редиски, пара пучков зеленого лука, искореженная банка кильки в томате, одиночные карамельки и макаронины  из разорванного пакета. На шпалах повсюду мелкие красные брызги. Вот только не понятно брызги эти кровавые или от томата из искореженной банки с кильками.
 
       Шла женщина с рынка, через железнодорожные пути, с покупками и о чем-то задумалась. Так задумалась, что не обратила внимания на мчащийся на неё, громыхающий  и лязгающий  колесами о стальные рельсы товарный состав.
 
       Рудольф расхаживает по месту происшествия с бухгалтерской картонной папкой с тесемочками в качестве  завязок. На папку  уложен, прижимаемый большим пальцем левой руки,  лист бумаги. В правой руке шариковая ручка. Капитан  пишет протокол осмотра: дата, время, город, координаты места происшествия относительно окружающей географии,  местоположение  частей организма относительно рельсового пути, их описание…
 
       Осмотрев, какую либо из частей организма, Рудольф отдает Сергею команду. Лейтенант  руками в защитных толстых перчатках волочит части организма в одно место, ближе к переходу, и пытается расположить их в куче максимально компактно, укладывая поближе к куче, растянувшийся на несколько метров кишечник.  
 
       Сереге неприятно всё это, но он старается терпеть, памятуя свой первый опыт с чужим лопнувшим черепом, и не падает духом. Но по мере того, как куча всё более и более разрастается, лейтенант  прямо таки физически ощущает, как растет внутри его чувствительного организма, нехороший  росток нервного цинизма. Хорошо бы, конечно, нервы успокоить слегка чем-нибудь, но… Рудольф Иванович не одобряет подобные вещи на рабочем месте.
 
       Впоследствии  необходимо будет все собранное перенести   к автомобилю,  который  возможно  им удастся заполучить в свое распоряжение.  Вторая половина дня, время ориентировочно часа четыре пополудни. Довольно жарко. Прошло часа два, или  три с момента происшествия и над частями организма  летают мухи и уже ощутимо разливается в стороны от кучи запах тлена.
 
       Вроде собрано всё и почти в единое целое. Лейтенант, сбросив с рук окровавленные резиновые перчатки, вытирает руки найденным в кустах лоскутом цветастой  тряпки.  Вытирать перчатки еще не время. Носовым платком вытирает  пот, заливающий  лицо. Форменная  рубашка, в области воротника,  на груди, на  и спине пропиталась потом.  Галстук давно уже обретается в кармане форменных брюк.
 
       Сергей недоуменно оглядывается на капитана. Рудольф  упорно продолжает прогуливаться по окрестностям, с не ведомой лейтенанту  целью, делая пометки в протоколе осмотра места происшествия. Серега плюет под ноги с досады и, отойдя  метров пятнадцать от перехода к лесопосадке, усаживается на пенёк в тени деревьев.
 
       По железнодорожному переходу то и дело снуют граждане, следующие  по своим делам. Кто-то от рынка на улице  Менделеева, через железную дорогу, к району,  именуемому, по старинке, поселок Алексеевка. Кто-то  в обратную сторону.
 
       Район этот в стародавние времена именовался поселком  Алексеевка, когда еще не был в городской черте.  Прошло время, поселок включили в городскую черту, но для жителей Алексеевки ничего не изменилось. Нет тут ни магазина, ни кинотеатра,  ни метро, ни автобусов, ни трамваев, ни виадуков над железнодорожными путями. Чтобы попасть на общественный транспорт,  надо перейти через железную дорогу по «переходу» из шпал, пропитанных креозотом, и идти метров пятьсот до улицы Менделеева. 
 
       И вот только там  появляются первые проблески городской цивилизации в виде трамвайных путей и асфальтированных улиц. Как была Алексеевка деревней испокон веков, так деревней и осталась, несмотря на включение в городскую черту города Воронежа. А народ привык  — так  и продолжает именовать бывший поселок Алексеевка, просто  Алексеевкой.
 
       Иные из прохожих подходят поближе к куче останков и любопытствуют, но это в основном мужчины. У мужчин нервы покрепче. А проходящие женщины, поняв, в чем дело, резко отворачиваются от кучи сложенных частей организма, прибавляют скорости,  стараясь быстрее убежать  от набирающего силу трупного запаха. Жара, будь она неладна.
 
       К куче подходит капитан и начинает глядя на нее недоумённо почесывать  лоб шариковой ручкой, усиленно почесывать, будто стимулируя собственную мыслительную деятельность. Сергей поднимается с пенька и подходит  ближе с вопросительным выражением на потном лице. Рудольф, продолжая сверлить свой мозг кончиком ручки между  бровями, задумчиво спрашивает лейтенанта:  «Молодой, что видишь?  — и потом приказным тоном, — Вслух! Перечисляй всё, что видишь!».
 
       Сергей понимая, что в процессе  что-то срастается не так, как это необходимо ,  начинает послушно перечислять …
 
       Отдельно лежащая голова.  Две руки, с соединяющей их в одно целое верхней частью грудины. Брюшная полость с тазом и, вывалившимся наружу кишечником. Две ноги, каждая сама по себе, с сахарно белыми торцами срубленных бедренных костей. Нижняя часть грудины отдельно. Желудок. Простенькие истоптанные женские туфли. Женская соломенная шляпка. Хозяйственная сумка. Авоська,  с  не рассыпавшимися остатками продуктов. Документов в сумке не обнаружилось. Вот и всё.
 
       Рудольф, слушая перечисляемые  Сергеем наименования, открыживает точками  пункты в  протоколе осмотра происшествия и, чуть погодя, в конце списка говорит:  «Теперь скажи мне, Серега, чего ты не видишь. Вернее, чего здесь нет, хотя оно, должно быть?», — и упирает конец ручки в собственный нос.
 
       Серега с мольбой на лице, в который раз вытирая лицо носовым платком:
«Ну, Рудольф Иванович, дружище! Ну, всё мы уже нашли! Всё! Пора грузиться и уматывать. А то мы этим смертельным  духом всю округу в радиусе  пяти километров  отравим, и сами себе неделю вонять будем, даже при условии тщательной  помывки и дозы для успокоения нервов. Я же детский инспектор — я с детьми работать должен, а не с трупами. Меня жена домой не пустит с таким амбре!».
 
       Капитан, продолжая усиленно массировать собственный нос ручкой, задумчиво произносит: «Трудности укрепляют молодежь!». Затем разворачивается и молча, уходит в сторону кустов у лесопосадки. Через пятнадцать минут он с видом победителя появляется у кучи снова.  Рубашка  его облеплены каким-то растительным пухом, брюки в   репьях.  Руки расцарапаны не то ветвями, не то колючками. 
 
       В правой руке, вытянув ее перед собой, капитан несет нечто красного цвета,  довольно увесистое, слегка прикрытое обрывком газеты за который  голыми пальцами он, с риском уронить,   держится. Принесенный предмет, вернее принесенную часть, капитан аккуратно укладывает сверху на кучу останков: «Печень! Она всегда улетает при разрыве брюшной полости. Нашлась! Причем с циррозом! Учись, пока я жив». Серега вытаращивает глаза.
 
— Откуда?
— В куст шиповника залетела.  Весь угваздался, пока вытащил.
— Да я про цирроз!
— Когда ты посмотришь  столько  сортов чужой печени,  сколько их в своей жизни видел я,  тогда и ты разбираться будешь.  Я понятых пойду,   поищу. Потом минут на пятнадцать по делу в одно место. Ты сиди здесь, да смотри, чтобы собаки чего не утащили, особенно голову, желудок  и печень – они легкие.
 
       Капитан деловито, в раскачку, словно моряк,  направится  к двум местным мужикам, лениво бредущим к железнодорожному переходу со стороны улицы Менделеева.
      
       Минут десять Рудольф водил мужиков по месту происшествия. Показывал им схему из протокола осмотра, что-то рассказывал, потом подвел к куче, в которую были сложены части организма и по пунктам из протокола осмотра места происшествия показал всё в натуре.
 
       Мужики кряхтели, мялись, крестились. Зажимали ладонями рты и носы. Старались глубоко не вдыхать, исходящий от кучи с останками, неприятный запах. Несколько раз порывались уйти, но Рудольф, вцепившись,  как краб клешнями, уйти  им не дал.  Получив на протокол осмотра подписи от понятых, капитан махнул Сергею рукой и удалился за лесопосадку в сторону Алексеевки.
 
       Сергей,  оглядев округу, обозначил себе в мозгу, что собак никаких не видно. Он представил, какой будет конфуз, если, паче чаяния, какой-нибудь пес умыкнет из кучи голову или печень организма. Убедившись в отсутствии опасности, лейтенант  отошел метров на пятнадцать к посадке. Дышать здесь было  легче. Присел на корточки, закурил  и стал зорко обшаривать округу глазами, выискивая наличие возможных опасностей для охраняемого имуще… организма.
 
       Появился капитан минут через двадцать, сопровождаемый жестяным грохотом корыта, которое он волочил за собой.  Бросил корыто около Сергея, поставил дипломат на землю и, сняв фуражку, принялся вытирать платком потное лицо: « Ну, вот, старушка знакомая, с Алексеевки,  заимообразно, так сказать… Давай уложим всё и к дороге, а там я машинку тормозну и в морг. Корытце потом надо будет отмыть и вернуть. Ну,  назад вместе потом, на твоем мотоцикле привезем».
 
       Корыто было из оцинкованного железа, размером примерно сто пятьдесят на семьдесят, если считать в сантиметрах. Серега таких огромных корыт раньше и не видел.  Поди  периода  Первой мировой войны, из армейской прачечной, для стирки солдатских обмоток и кальсон. Но для их целей подходило куда как в самый раз. Организм должен был по любому уложиться в имеющийся объем данной тары.
 
       Сергей подозрительно смотрел на Рудольфа, на то, как он рассказывает про свою знакомую старушку, отводя при этом глаза куда-то в сторону.  Затем лейтенант хмыкнул многозначительно и, состроив серьезную мину лица произнес: « Рудольф Иванович, ты хочешь сказать, что какая-то твоя знакомая бабуля,  в трезвой памяти и здравом рассудке, дала тебе заимообразно  корыто, в котором она стирает белье? И не просто дала,  а дала для того,  чтобы ты в это корыто загрузил окровавленные останки  мертвого организма?  Рудольф Иванович, тебе не стыдно? Ты спёр корыто без спроса в чьем-то дворе, а мне морочишь голову.  А ещё товарищ  капитан! И в будущем даже товарищ майор…  возможно!», — произнес  Серега Рудольфу с укором в голосе. И, почувствовав, как росток нервного цинизма пустил еще один корешок в его душе, затем выпустил два свежих наглых циничных листочка и нагло продолжил: «Стыдно, Рудольф Иванович…  сказал бы мне, я бы сам спёр».
 
       Наполнили корыто они довольно быстро.  А вот с переносом пришлось помаяться. Женщина, упокой, Господи, её душу, судя по телосложению, была явно не балериной. Пару раз, спотыкаясь на кочках под тяжестью корыта, они чуть не вывалили содержимое себе на ноги. Но, Бог миловал. В  итоге донесли свой скорбный груз до автодороги без ущерба. Донесли  и поставили корыто за кустиком, дабы с дороги не особо видно было. Припрятали.
 
       Рудольф открыл свой бездонный, словно ящик Пандоры,  дипломат и вытащил из него белую ГАИшную портупею с белой  пустой кобурой. Следом за портупеей появился пластмассовый черно-белый ГАИшный жезл. Капитан навьючил на себя  белоснежную сбрую, поставил дипломат рядом с корытом  и отправился на  проезжую часть дороги.
 
       Сереге было видно от корыта, как минут через десять, разгуливавший по осевой линии капитан тормознул бортовой ГАЗончик. Потребовал у водителя документы на машину и водительское удостоверение.  Минуты три глубокомысленно изучал документы, уперев жезл себе в  подбородок. 
 
       Затем подошел к кабине  и, выдернув ключ из замка зажигания, засунул  вместе с документами себе в карман.  Видимо, с целью недопущения  возможного дезертирства водителя вместе с автомобилем, в недалекой перспективе. Залез на заднее колесо, глянул в кузов и велел водителю открыть борт.
 
       Водитель, разобравшись, что предстоит везти, было взбунтовался. Но Рудольф Иванович бунт пресек быстро и эффективно, попутно посоветовав  водителю не «бздеть». Рекомендовал, в приказном порядке,  ехать медленно и аккуратно, во избежание перевертывания корыта и растекания сопутствующих жидкостей по кузову.
 
       До морга добрались не спеша, ввиду того, что водила, таки сильно проникся ситуацией, под впечатлением увиденного груза. А вот с пустым корытом до отделения докатили мигом, так, что Сереге, ехавшему в кузове,  с трудом удавалось контролировать, мечущуюся от борта к борту оцинкованную тару.
 
       Корыто Рудольф отмывал перед Линейным отделением из шланга собственноручно. Не доверил Сереге, засомневавшись в его скрупулезности. Промыл несколько раз. Причем, каждый раз, предварительно посыпал неведомо откуда взятой, хлоркой и, прополоскав струей,  производил контрольное обнюхивание. Угомонился только после пятого подхода. Так же пристально, на нюх, контролировал  отмытые Сергеем перчатки и два раза заворачивал его на повторную мойку.
 
       К угловой избушке, от которой Рудольф умыкнул корыто,  они подкатили уже в сумерках. За рулем желтого милицейского Урала  сидел Серега. Рудольф сосредоточенно давил ягодицами заднее сидение. К коляске мотоцикла веревкой было привязано отмытое, продезинфицированное и высушенное корыто.
 
       Урал был старенький. Он  уже почти умер, года два или три, выстояв без движения, под навесом на территории линейного отделения. Реанимировал его Серега, для своих поездок на железку по линии борьбы с детским безнадзорным бродяжничеством. Собственно, реанимировал не сам, а  с использованием формы, милицейского удостоверения и силы милицейской воли, для внушения неким гражданским лицам желания вернуть к жизни сей  аппарат канареечного цвета.
 
       Глушитель  был более похож на дуршлаг, нежели на мотоциклетный глушитель. А по сему реанимации глушитель не поддался, несмотря на все усилия Сереги и неких гражданских лиц. Обычно Серега, приезжая  домой на обед, слышал от жены:
 
— «Привет, лягушонка в коробчонке!  Я,  как услышала  грохот мотоцикла, успела обед разогреть».
 
       Рёв мотоциклетного двигателя  слышно было километра за три. Танковые двигатели просто нервно курят в сторонке.
 
       Когда Рудольф с Сергеем подъехали к нужной избушке,  разрывая вечернюю тишину грохотом двигателя, у калитки стояла  бабуля.  Согбенная,  сухонькая старушка, лет семидесяти пяти – восьмидесяти, с выцветшими, усталыми глазами.
 
       Капитан слез с заднего сидения мотоцикла, отвязал корыто от мотоциклетной  коляски  и потащил корыто в сторону хозяйки: «Здравствуйте, хозяюшка! Мы тут, намедни, жуликов отловили. Хотели они умыкнуть, значит, ваше корытце. Ну, вот и возвращаем, в целости и сохранности. Я повешу, оно у вас, вроде, вон на том гвоздике у стены висело».
«На том, на том, Рудольф Иванович! Не пахнет?», -  улыбнулась  старушка и  наклонилась к, проходившему в калитку покрасневшему, Рудольфу. Затем она недвусмысленно повела носом в сторону корыта и продолжила: «Да вы не тушуйтесь, мы тут все про вас знаем. И про корыто  знаем. Часто вы его берете, и не первый год.  И для чего берете, знаем. Я уж, в нем не стираю. Сил нет,  корыто  ворочать. Отмываете вы его хорошо, чисто. Я всякий раз проверяю – принюхиваюсь. Да и не боюсь я крови.  В войну в этом корыте кровавых гимнастерок,  да  бинтов гнойных столько перестирано.
 
       У нас санитарный батальон  рядом стоял. Вот мы и помогали воинам постирушками. Мы же здесь были, на левом берегу, в прифронтовой зоне.  Не эвакуировались сразу.  К санитарному  батальону  прачками пристроились. А потом уж и эвакуироваться ни к чему было — немцев от Воронежа на запад  погнали».
 
       Уже изрядно стемнело, когда  Серега отвез Рудольфа домой в Юго-западный район и завернулся к себе до дому, на улицу Менделеева, супротив Алексеевки, где с женой снимал комнатушку. По-хорошему надо было мотоцикл отогнать в отделение, а самому пешочком идти домой.
 
       Тут ходу-то  двадцать минут не спехом. Но заленился, не хотелось по темноте маршировать  пешком. Промчался по району, грохотом мотоциклетного двигателя, тревожа уже улегшихся на ночь обывателей. Мотоцикл бросил во дворе, как обычно ранее, до утра.
      
       Спал Сергей спокойно.  Не снились ему в эту ночь, ни лопающиеся черепа, ни сахарно белые обрубки бедренных костей,  ни кишки, размотанные на десяток метров по земле, ни мелкие кровавые брызги на рассыпанных по шпалам  карамельках и макаронинах.
 
       Только под самое утро Сереги приснилась та самая старушка с Алексеевки. Она, согнувшись над корытом, стояла на земле на коленях. Стояла и жамкала руками,  в грязно розовой воде, среди мыльной пены,  серые  солдатские кальсоны, в бурых кровавых пятнах с пулевыми пробоинами, и охапку красно-желтых гнойных бинтов.
 
       А над её головой, с занятого немцами правого берега реки Воронеж, в сторону левого берега  жужжали, гудели,  свистели, пролетающие пули и снаряды. С неба с ревом пикировали прямо на старухино корыто огромные черные кресты юнкерсов с белыми мелкими крестами на крыльях. Кусты разрывов с грохотом взмётывались где-то за  спиной бабульки,  сотрясая  землю под её коленями…
 
       Утром Сергей, позавтракав, расцеловал жену и, прихватив в руку  фуражку  и полевую сумку, вышел на улицу. Мотоцикл стоял прямо перед входом в подъезд. Стоял он как-то грустно,  даже понуро.  В голубом небе светило солнышко, плыли белые облака, вокруг все зеленело и радовалось лету. Грустно было только мотоциклу канареечного цвета. Немудрено — все три мотоциклетных колеса были проколоты и спущены.
 
       Серега   чертыхнулся и сплюнул.  Не все обыватели спали спокойно этой ночью. О чем-то думая,  он  сунул снятую с головы фуражку, слева под  мышку и вытащил из кармана пачку красной Примы. Не спеша прикурил от спички. 
 
       Глубоко затянулся едким табачным дымом. Выдохнул, снова затянулся  от сигареты. Успокаиваясь,  чему-то слабо улыбнулся. Нагнулся, сбил пальцем невидимую пылинку с начищенного до блеска сапога, ладонью провел по наглаженным женою бриджам. Трудности укрепляют молодежь.
 
       Выпрямился, ободряюще хлопнул ладонью по желтому бензобаку с синей полосой и подмигнул левым глазом своему солнечному мотоциклу.  И тебя подлечим! Всё будет хорошо! 
 
       Перекинул через голову ремень полевой сумки и бодро зашагал в сторону железной дороги, радуясь синему небу и солнцу над головой. Сегодня будет замечательный денёк! И никто сегодня не умрёт!