Дедушка Сидоров

 
                Три солдата последнего призыва сидели на табуретках возле коек и полировали пряжки. Новое пополнение прибыло в роту неделю назад.
                – Матюхин, за что тебя каптерщик ударил? – спросил одного из них ротный писарь, ища что-то в тумбочке.
                – В строй опоздал,– уныло ответил тот и часто заморгал белесыми ресницами.
                – Так шевелиться надо! Ходите как сонные мухи. Тебя, Мирославлев, тоже касается.
                – Он к Матюхину с первого дня придирается,– вступил в разговор другой солдат, с мужественным и решительным лицом. Он говорил с кавказским акцентом.– А командир молчит.
                – Зачем же Улыбин будет соваться? – удивился писарь.– Да он и служит только полгода, мы с ним вместе призывались. Хоть и младший сержант, а для стариков – нуль.– Он захлопнул дверцу и выпрямился.– А ты что, Амиров, учителем был?
                – Да. Я в военкомат сам пришел,– угрюмо усмехнулся кавказец.– Считал, что мужчина должен армию  пройти…
                – Сюда идет, гад,– встревожился вдруг Матюхин, встал и зашел за ряд двухъярусных коек.
                Размахивая гимнастеркой, к ним приблизился маленький полный каптерщик, поискал кого-то глазами, очевидно, Матюхина, потом кинул ее на колени Амирову.
– Постираешь, педагог!– И уходя, бросил через плечо: – Чтоб через десять минут как новенькая была!
Кавказец швырнул гимнастерку на подоконник.
– Вы еще Сидорова не видели,– сказал писарь.– Сейчас на гауптвахте сидит. Зверь! Когда заведется – покалечить может.
 И словно в подтверждение его слов кто-то крикнул в другом конце казармы:
– Все, молодежь, кончилась ваша райская жизнь! Сидоров с губы возвращается!
 
                                                                              –––
 
 
                Он появился четверть часа спустя, высокий, могучий, красивый. «Старики» оживились.
                – С освобождением, Витек! Ну, рассказывай про свои подвиги.
                – Да какие там подвиги,– отмахнулся Сидоров.– С лейтенантиком из обоза немного подискутировали.
                – Оживленная, видать, дискуссия была, раз ты десять суток схлопотал,– засмеялся каптерщик. Внезапно лицо его стало серьезным: он заметил свою гимнастерку на подоконнике.– Не хочет стирать, салаженок,– мотнул он головой в сторону Амирова.
                – Этот лезгин оборзел вконец,– заворчали старики.– Всю дорогу возникает.
                Глаза у Сидорова загорелись.
                – Который? Вон тот? – Пружинистой походкой он подошел к Амирову и вроде бы лениво поинтересовался:– Говорят, выступаешь много?
                Лезгин горделиво откинул голову назад.
                – Я чужие гимнастерки стирать не…
                От мощного молниеносного удара он вместе с табуреткой полетел на пол. Но тотчас же вскочил и бросился на Сидорова. Второй удар снова свалил его с ног. Из носа потекла кровь. Амиров поднялся, зажал нос рукой и вышел в коридор.
 
                                                                                              –––
 
 
                После отбоя раздалось:
                – Мирославлев, ну-ка, сообщи, сколько дней дедушке Савчуку до приказа осталось!
                Наступило молчание.                
                – Пусть кто-нибудь другой,– негромко сказал младший сержант Улыбин и возвысил голос:– Матюхин! Сколько дней дедушке Савчуку до приказа?
                – Только смотри, чтобы с чувством,– добавил Савчук.
                – Дедушке Савчуку до приказа осталось сто пятьдесят три дня! – истово прокричал Матюхин.
                – Вот молодец, сынок.
                – Как этого лезгина фамилия? Амиров? – спросил Сидоров.– Амиров, сколько дедушке Сидорову осталось до приказа?– В казарме стало тихо.– Амиров! – В его голосе зазвучала та властность, которая не терпит неподчинения.
                – Дедушке Сидорову до приказа сто пятьдесят три дня! – зло выкрикнул лезгин.
 
                                                                                              –––
 
 
                На следующее утро Сидоров был не в духе. Все, кроме стариков, старались не попадаться ему на глаза. Лишь Мирославлев, бледный, хилый солдат в своей всегдашней задумчивости наткнулся на него.
                – Куда прешь? – гаркнул тот.– Глаза еще не продрал что ли? Постель мне заправишь! – И пошел умываться.
                Несколько секунд  Мирославлев стоял как вкопанный, затем отправился следом. В «умывалке» он подошел к чистившему зубы Сидорову и, борясь с волнением, выпалил:
                – Во-первых, не обращайся больше ко мне с подобными просьбами, во-вторых, не разговаривай со мной таким тоном.– И тут же вышел.
                – Первое отделение второго взвода, строиться!– послышался голос Улыбина.
                Мирославлев уже стоял в строю, младший сержант уже командовал: «Отделение…», когда показался Сидоров.
                – Подожди, командир,– раздраженно заговорил он.– Ну, деды, совсем вы молодняк распустили. Придется мне их воспитанием заняться.– Он посмотрел на Амирова (тот твердо выдержал его взгляд) и вдруг закричал, надвинувшись на Мирославлева: – А ты, салага, будешь мне каждое утро постель заправлять! И попробуй только, пикни у меня еще!
             – Отделение, напра-во! – скомандовал Улыбин.– На выход ша-агом марш!
               
                                                                                              –––
 
 
                Вечером в ленинской комнате Сидоров, самодовольно смеясь, рассказывал ефрейтору Савчуку:
                – Я ему говорю: «Думаешь, если звездочки нацепил, так гавкать на меня можешь?»
                По коридору рота шла строем в столовую. Они ужинать не пошли. Неожиданно дверь распахнулась. На пороге стоял Мирославлев. Глядя в глаза Сидорову, он произнес:
                – Ты что, сволочь, не понял? Еще раз будешь со мной так говорить – у-ни-что-жу! – Потом повернулся и догнал свое отделение.
 
                                                                                              –––
 
 
                Мирославлев мучился весь этот день. Вновь и вновь вспоминал он с отвращением утреннюю сцену: Сидоров рявкает на него, а он по команде поворачивается и марширует… Невыносимее всего была мысль, что Сидоров пребывает в уверенности, что может безнаказанно вот так кричать на него. Теперь он чувствовал огромное облегчение.
                После ужина он минут пять ходил взад и вперед между столовой и забором. «Что будет дальше?»– думал он. Вспомнил Амирова, отбой. Он, Мирославлев, ни за что не стал бы объявлять, сколько дней осталось. В карантине Улыбин начал было покрикивать на него, но встретив отпор, стал относиться к нему не только с уважением, но даже, пожалуй, с симпатией. С Сидоровым такое, конечно, не произойдет. Мирославлев совершенно не представлял, как он собирается «уничтожать» Сидорова, но одно  знал точно: так разговаривать с собой он ему не позволит. Ни ему, ни любому другом человеку на земле.
                Он пошел в казарму.
                Еще идя по коридору, услышал он знакомый голос.
                – …Нет, так легко он не отделается. Он у меня пожалеет, что на свет божий появился!
                Сидоров стоял в окружении старослужащих и, когда Мирославлев проходил мимо, процедил сквозь зубы:
                – Эй ты, ко мне!
                Не замедляя и не ускоряя шаг, Мирославлев прошел к своей койке и принялся ее зачем-то поправлять. Наступила напряженная тишина.
                И тут раздался дикий рев:
                – Ко мне, салага!
                Он медленно обернулся. Его враг стоял, подавшись вперед, и налитыми кровью глазами смотрел на него. Так прошло несколько секунд. Вдруг Сидоров сжал огромные кулаки и стал приближаться.
                Улыбин шагнул вперед и хотел что-то сказать.
                – Отставить, младший сержант! Не дергайся! – остановил его старшина срочной службы Мустафин. Засопел Амиров.
                Мирославлев приготовился драться. Драться до тех пор, пока способен будет стоять на ногах. Так бы, наверное, все и происходило, если бы Сидоров не начал, подходя, ругаться. Он ругался виртуозно, подбирая самые оскорбительные слова.
                Мирославлева охватил гнев. Слепой, безудержный. Ощутив прилив беспредельных, казалось, сил, он схватил табуретку и с размаху опустил ее на голову Сидорова. В тот же миг гнев погас. Он с ужасом глядел на распростертое у его ног безжизненное тело.