Война в "Стране Дураков"

(Сумасшедшая шахта)

 


Глава Первая. Зелень в пучине

1. В деревню, к тетке, в глушь, в Приморье… — Зимовье с деловым скелетом. — Хвостатая смерть возвращает к жизни. — Доллары на глубине 400 метров?

 В пятницу я сел в поезд и уехал из Москвы во Владивосток. Во Владике сел в самолет до Кавалерово, в Кавалерово купил продуктов и спирта на месяц, в тот же день добрался на попутках до Арсеньевской шахты и оттуда ушел пешком в направлении верховьев реки Тарги. Десять лет назад в поисковом маршруте я наткнулся там на зимовьё — низкую, крытую прогнившим толем избушку. Тропа к ней густо заросла кустарником, а на пороге, так, что дверь и не откроешь полностью, росла пятилетняя березка. Время шло к обеду, и я решил перекусить рядом с зимовьем. Но тут пошел сильный дождь, и мне пришлось войти в избушку. Пришлось — потому, что в подобных сооружениях всегда грязно и сыро, в них всегда пахнет гниющей древесиной и мышиным пометом.
 Но это зимовье оказалось на удивление прибранным и не таким уж смрадным. На полочке над крохотным оконцем стояли баночки с солью, спичками и какими-то пряностями. Рядом с буржуйкой лежали березовые дрова и кучка бересты.
 Не спеша пообедав банкой кильки в томатном соусе и попив крепкого сладкого чая c сухарями, я разложил по мешочкам образцы и пробы, взятые на двух последних обнажениях и ушел в дождь. И метрах в двадцати от избушки наткнулся на заросшие бурьяном грядки и крохотную плантацию табака.
 «Кто-то жил здесь постоянно» — подумал я, сорвав на ходу широкий сочный табачный лист. И попытался вообразить себе этого человека, спрятавшегося в таежной глуши, но ничего романтического не получилось А теперь, когда много лет спустя я подходил к цели своего путешествия, мне не надо было представлять этого затворника — им был я, ничего не нашедший в жизни человек...
 На подходе к избушке я вынул из рюкзака охотничий топорик и начал рубить разросшуюся на тропе всяческую таежную буйность. Последней я срубил березу. Она была уже толщиной более пятнадцати сантиметров, и мне пришлось изрядно повозиться.
 Выкурив сигарету над упавшей березой, я вошел в избушку и сел на чурбан, стоявший рядом с приколоченным к стене дощатым столом. Когда глаза мои привыкли к темноте, на полатях я увидел серый человеческий череп, кости вперемешку с остатками изъеденной плесенью одежды и крепкие импортные туристические ботинки. Часть костей лежала на полу.
 Открыв пошире дверь, я достал из рюкзака карманный фонарик, подошел к полатям и стал внимательно рассматривать предложенный мне судьбой или случаем натюрморт. Судя по ботинкам и когда-то добротной походной одежде, натурщиком для него явно послужил не местный охотник-одиночка, неосторожно нарвавшийся на клыки секача, и, тем более, не бич, скрывшийся в тайге после ножевой драки.
 «Был одет как немец-турист, решивший на склоне лет покорить Уральские горы» — решил я. — И приполз сюда, вероятно, в начале лета… Да, ткань легко протыкается пальцем… Славно же его обглодали! И, судя по всему, быстро — доски полатей не пропитаны продуктами трупного разложения. Не успел сгнить, бедняга».
 Откинув в сторону остатки истлевшей одежды, я попытался определить причину смерти. И преуспел в этом лишь поднеся к оконцу череп: на его лбу зияла небольшая прямоугольная дырка.
 «Не молотком ли ему врезали? Очень похоже...» — пробормотал, я водя указательным пальцем по краям пробоины.
 Поставив череп на стол, я вернулся к полатям и начал шарить рукой в остатках одежды и под костями.
 Улов я сложил рядом с черепом. Он был богатым. Даже очень. Основу его составляла пачка двадцатидолларовых купюр, подостланных сто долларовыми бумажками. Всего было 5640 баксов.
 «Ну вот, — подумал я с улыбкой. — Целое состояние… Многовато будет для меня, решившего окончить свои дни покуривая самосад из самодельной трубки на пороге покосившегося от времени зимовья...»
 Кроме баксов улов составляли массивный золотой перстень и дорогой объемистый бумажник из желтой кожи. Решив оставить его на сладкое (точнее, на второе), я взял в руку перстень. Такие перстни носят благополучные мясники и разбогатевшие в подворотнях джентльмены; их также дарят любовникам уважающие вес пышные женщины. Надев его на средний палец левой руки и с чувством глубокого удовлетворения поводив ею перед глазами, я начал анатомировать бумажник. Вот перечень его содержимого в порядке выемки:
 1. 1550 руб. пятидесяти- и сторублевыми купюрами.
 2. Письмо без конверта на имя Леночки.
 3. Паспорт, выданный 141-м отделением милиции г. Москвы 27 сентября 1977г., на имя Юдолина Игоря Сергеевича (широкое лицо, колючие глаза, плотно сжатые губы, ярко выраженные надбровные дуги, лоб скошенный, волосы русые) родившегося 1 сентября 1961 г., русского, женившегося 3 января 1982 г. на Овчинниковой Елене Иосифовне 1956 г.р., имеющего дочь Олю 1981 г. р. и заграничный паспорт, прописанного по адресу Москва, улица Совхозная, д. 13, кв. 38, 20 марта 1978 г.
 4. Ключи английские на брелоке, 4 штуки, в том числе ключ от автомашины.
 5. Проездной билет Московского метро на десять поездок; использован 4 раза в конце июня 1999г (последняя поездка — 27.06).
 6. Квитанция автостоянки поселка Кавалерово. Стоянка оплачена до 30 июля 1999 г.
 7. Права и техпаспорт на имя Юдолина И.С.
 8. Импортные презервативы с персиковым запахом, 4 шт. в упаковке.
 9. Мелочь на сумму 17 рублей 80 копеек.
 10. Небольшая, тисненая золотом записная книжка с адресами и телефонами. В конце ее — какие-то схемы.

***

 «Сложный парень… — подумал я, обозревая все эти предметы и возглавляющий их череп. — Жена на пять лет старше, дочь родилась до свадьбы, прописан в однокомнатной квартире (мне приходилось бывать в этом доме на Совхозной)… И невероятный для явно небедного человека проездной на десять поездок… Почитаем-ка письмо».
 Письмо было написано зеленым шариком на белой писчей бумаге. «Почерк ровный, аккуратный, без вывихов… Здоровый, целеустремленный человек был этот Юдолин, — отметил я. — Что делал, то и хотел, точно». И, сев на порог лицом наружу, начал читать:

 Здравствуй, Леночка.
 У меня все складывается довольно неплохо. Все подтвердилось. Есть, конечно, кое-какие технические затруднения, но они, слава Богу, вполне преодолимы. Передай Анатолию, что одним аквалангом мы, видимо, не обойдемся — наверняка понадобятся водолазный скафандр и кое-какие приспособления, о которых он знает. Пусть действует, как условились. Денег не жалейте. Передай привет Ольге.
 5.07.99 Игорь.

 «Акваланг в тайгу… — подумал я, окончив читать. — И скафандр… Это, наверное, чтобы малину собирать и не колоться… Или в шахту затопленную забраться. Великолепные друзы зеленого кальцита собирать? Которыми славились на всю Россию некоторые здешние шахты? Вряд ли… Тогда остаются доллары… Но, помнится, долларовых друз в здешних горных выработках я не встречал, хотя и все их облазил… Значит, кто-то их спрятал, а этот пришел за ними. Вернее приехал на рекогносцировку. С пятью тысячами баксов… А что у него в записной книжке?»
 Вернувшись в зимовье, я набил самодельную грушевую трубку забористой махоркой, зажег ее и, сев на чурбан, начал внимательно изучать записную книжку.
 «Нашедшего прошу вернуть по адресу Дарев переулок, дом 6а, кв. 36» — значилось на ее первом листе. «Да… Квартирки там по двести тысяч, — сказал я вслух, с уважением взглянув в пустые глазницы Юдолина. — Так сколько же в шахте лежит, если ты ее, квартирку свою бросил, и сюда натырился? Во всяком случае, не миллион… Нет, не миллион...»
 Далее в записной книжке следовали адреса и телефоны людей, некоторых из них я видел на телеэкранах. Среди них были телефоны и адреса жены и дочери. «Да ты богач, Игорек! — воскликнул я обращаясь к черепу. — У жены особняк, у дочери квартира в элитном квартале… Кажется, я догадываюсь о роде твоих занятий. Заслуженный деятель приватизации, да?»
 Череп мне не ответил, но с полати раздался сухой стук костей. Я обернулся и увидел крохотного серого мышонка, взбиравшегося на бедренную кость Игоря Сергеевича.. И почувствовал слова, явно исходившие сзади, из бывшей головы своего безмолвного собеседника:
 «Гамлета из себя изображаешь? Еще не известно, кто из нас бедный Йорик...»
  — Ты прав, бедный Игорек, — согласился я и, нарочито тяжело вздохнув, представил свой безмозглый и безглазый череп в аналогичной ситуации. Представление получилось вовсе не трагическим, скорее романтически-таинственным и преисполненным каким-то особым, неведомым мне оптимизмом. Насладившись им, я вздохнул уже удовлетворенно и продолжил изучение записной книжки.
 «Бог мой! — воскликнул я, наткнувшись в ее середине на целую стайку «Милочек», «Изабелл», «Дульциней» и какую-то «Хвостатую смерть» с тремя восклицательными знаками. — Ваша юдоль земная, сэр, изобиловала ягодными местами! Хвостатая смерть! А я хотел похоронить себя в здешних малинниках! Разве можно умереть, не повалявшись в постели с этой загадочной киской? Никогда! Деревня, тетка, глушь, Саратов отменяются! Если, конечно, мы найдем с тобой живительные доллары… Поможешь, Игорек? — обратился я к невозмутимому собеседнику. — Если поможешь, то возьму тебя с собой. Устроим с Хвостатой групповуху! Представь — французское шампанское в высоких бокалах, нежные шелковые простыни, умопомрачительная женщина-богиня в красном кружевном белье и ты, беленький, между нами. Ой, счас кончу!!!»
 Я захохотал, слезы полились из моих глаз. Отойдя от смеха, я вышел из избушки и, продираясь сквозь заросли аралии и прочей природной колючести, пошел к ручью напиться. Лишь я склонился к воде, из-под заросшего травой берега стрелой метнулся к ближайшему омуту крупный хариус. Я не смог удержаться и, высмотрев в осиннике ветвь попрямее, быстро соорудил удочку (леска с крючком и грузилом была у меня в кармане).
 Люблю ловить хариуса в чистой воде! Сплошное удовольствие и никаких хлопот — высмотрел рыбку, подвел к ее рту рачка ручейного на крючке и все! Либо сразу клюнет, либо никогда. Не надо сидеть и ждать, пока он наживку найдет!
 Наловив за пятнадцать минут трех хариусов и двух ленков, я тут же, на берегу ручья развел костер и испек рыбу на углях. И обжигаясь, съел.
 Вернувшись в избушку, я продолжил изучение содержания записной книжки Юдолина. Один из чертежей на ее последней странице изображал подъездные пути к хорошо знакомой мне Шилинской шахте, на другом она же была изображена в разрезе. «Интересные шляпки носила буржуазия! — воскликнул я, разглядев крестик у самого забоя шахты. — Если доллары лежат именно там, то без дизельной подводной лодки и бравого француза Ива Кусто нам, Игорек, не обойтись!»
 Я знал, что законсервированный в 1998 году из-за нерентабельности Шилинский рудник имеет 17 горизонтовЖильные месторождения полезных ископаемых разведываются погоризонтно, т.е. проходка горных выработок производится на уровнях, отстоящих друг от друга по вертикали на определенное расстояние… Семь верхних горизонтов были штольневыми, то есть забраться в них можно непосредственно с поверхности прилегающей к шахте сопки. Остальные десять горизонтов были шахтными, и попасть в них можно только из затопленной шахты.
 «Горизонты на ней располагаются через сорок метров, — думал я, уставившись в чертежи. — Значит до заветных дипломатов с долларами ровно 400 метров. Наверняка верхний шахтный горизонт (восьмой) не затоплен — приустьевая часть шахты дренируется долиной протекающего рядом ручья Забытого. Таким образом, путь до долларов сокращается на целых 40 метров. С аквалангом, говорят, можно нырнуть метров на сорок-пятьдесят, то есть до девятого шахтного горизонта. Сомневаюсь, что и глубоководный скафандр здесь поможет… Но, черт возьми, кому в голову могла прийти мысль утопить деньги в такой бездне? Разве только человеку, не знавшему глубины шахты. Или просто выкинули в спешке? Тогда надо доллары ловить как упавшее в прорубь ведро… Предварительно, конечно, опустив туда телекамеру… Чтобы не шарить вслепую, особенно если там ничего нет… Как черной кошки в черной комнате. Только так… Но, вот, на девятом горизонте тоже крестик нарисован… Маленький совсем, сразу не заметишь… Наверное, места в стволе не хватило и остаток долларов они, ха-ха, свезли на девятый горизонт… Туда с аквалангом можно сунуться… И если там окажется что-нибудь сытненькое, то можно и в стволе потом пошарить...
 И еще вопрос… Шилинская шахта километрах в пятнадцати отсюда по прямой. Ходил или ездил Юдолин к ней наверняка из Кавалерова. Как же он здесь очутился? В письме он пишет, что у него все хорошо… Что-то случилось уже после его написания… И это что-то привело его сюда, и это что-то проделало в его черепе маленькую красноречивую дырочку… После того, как он исследовал шахту, кто-то на него напал и он ушел в тайгу, не к Кавалерово, а в обратном направлении… Хорошо, если это были грабители, покусившиеся на его умопомрачительные штиблеты. А если соперники? Почему все-таки деньги были спрятаны в шахте, а не в тайге? В тайге ведь бронепоезд можно спрятать и маленькую танковую армию… Наверное, все же кто-то гнался за обладателями денег, может быть, даже с собаками...»
 Солнце уже ушло за сопки. В открытую дверь один за другим начали влетать деловитые комары. Очень скоро сотня из них закружились вокруг моей головы, и мне пришлось лезть в рюкзак за диметилфтолатом. Комары озадачились и отступили сантиметров на десять. Один из них, видимо, самый голодный, осторожно приземлился на лоб Юдолинского черепа.
  — Помазать тебе макушку? — спросил я у него. — А то смотри, мне не жалко… Молчишь… Ну и молчи… А я делами займусь — скоро вечер навалится, а ты тут такой бардак устроил...
 И начал убираться в зимовье. Первым делом я сделал замечательный веник из ветвей срубленной у порога березы. Затем собрал кости Юдолина и сложил их в предварительно выметенном углу.
  — Мы с тобой потом решим, что с твоими бренными остатками делать, — водрузив тазовую кость на верх кучи, сказал я черепу, мрачно наблюдавшему с высоты стола за этой процедурой. — Если будет время, соберу твой скелет и прикреплю его в дальнем почетном углу. Или найду еще один чурбан и посажу тебя к столу. И долгими зимними ночами мы с тобой будем размышлять о смысле жизни, и ты будешь ухмыляться моим банальным мыслям!
 Затем я встал на четвереньки и с веником полез под полати. И сразу же наткнулся на пистолет Макарова с полной обоймой, лежавший аккурат под щелью в полатях. Откинув его к Юдолинским костям, я чистенько подмел под полатями, вылез и подошел с трофеем к столу.
  — А ты, братец, крутой, оказывается парень… — сказал я черепу, положив рядом с ним добычу. — С тобой в тайге не пропадешь...
  — А на фига ты убираешься? — ухмыльнулся он в ответ. — Спорю на свою берцовую кость и копчик в придачу, что ты завтра же намылишься на Шилинскую шахту...
  — Ты думаешь? — несколько растерявшись, уставился я в оконце. — И опять вечный бой? И опять покой нам только снится? Нет, братец, я еще подумаю… Очень уж мне тут нравится. Хариус под боком, из людей — только ты...
 Окончив уборку, я нарубил дров и затопил печку. Когда огонь в ней разгорелся вовсю, и стало жарко, я взял стоявший на посудной полке старенький, насквозь прокопченный алюминиевый чайник с проволочной ручкой и пошел на ручей его чистить. Через полчаса мы с Игорьком пили чай с черными сухарями и с сахаром в прикуску. Попив чаю, я расстелил спальный мешок на полатях, лег сверху и принялся думать, что делать дальше.
 Было ясно, что я, невзирая на подколку Юдолина, не смогу отказаться от завязывающейся авантюры, которая, возможно, приведет к исполнению моей давней мечты подержать в руках дипломат, набитый миллионом чистокровных баксов. К тому же дело выглядело весьма хитрым и даже невыполнимым, и я сразу же воспринял его как вызов. В-третьих, появлялась возможность созвать друзей и вернуть блеск жизни их давно потухшим от времени глазам.
 Решив, наконец, что непременно ввяжусь в авантюру, я начал обдумывать ее детали.
 «Если то, к чему стремился Юдолин лежит на дне шахты, — прикидывал я, — то для извлечения его на свет божий понадобится пара тросов длинной по 400 метров или нейлоновая веревка, набор различных захватных приспособлений, подводная телекамера с источником освещения и кабель к ним. И, естественно, дисплей. На все это денег должно хватить, тем более, что наверняка можно будет использовать обычную японскую камеру с видоискателем, предварительно, конечно, ее герметизировав. Если же сокровище спрятано на девятом горизонте, то можно отделаться одним аквалангом… Но в письме написано о водолазном скафандре, значит, все же, большая часть искомого наверняка покоится на дне шахты...
 Теперь люди… Конечно, придется доставать Колю Баламутова. Он с детства увлекался подводным плаванием и хорошо знает акваланг. Хоть и выпивоха и баламут, но человек надежный. Кто может взять на себя телеметрию? Борька Бочкаренко! Хоть и пижон он и белоручка, но вряд ли я откажусь от удовольствия вновь увидеть его физиономию. Нужны еще люди, на тот случай, если кто-нибудь не приедет… Может быть, Сергей Кивелиди?.. Но у него сейчас такая вредная баба, письма, наверняка, его читает… Юрка Плотников, этот приедет на пару недель отдохнуть от чопорной своей импортной фирмы… И, главное, в Москве живет и можно ему позвонить по телефону на работу и предложить взять на себя поиски и снаряжение моих товарищей...
 На этом месте своих размышлений я неожиданно вспомнил, что совсем забыл о привезенном спирте. «Ну и дела! — подумал я сокрушенно. — Выпить забыл… Это же надо! Какой пассаж! Совсем ты меня, Игорек заморочил!»
 И, достав бутылку спирта из рюкзака, я налил себе пятьдесят граммов, выпил, закусив горбушкой хлеба, густо натертой чесноком с солью, и лег ночевать.
 Но сон не шел ко мне — слишком уж богатым оказался день на события. Черепа, кучи долларов и подводные лодки Ива Кусто не выходили у меня из головы.
 «Выпью-ка еще граммов пятьдесят успокоительного… — подумал я в конце концов и, встав с полатей, начал в поисках бутылки шарить рукой по столу. И, конечно, наткнулся на череп.
  — Ой, прости, Игорек! -хохотнул я. — Не разбудил?
 Ответом мне было обиженное молчание...
  — Разбудил, значит… Да ладно, не сердись. Сон что-то не шел, вот я и решил выпить еще… — сказал я, отхлебнув пару глотков прямо из бутылки. — Дай-ка макушкой твоей занюхаю...
 Череп пах чистотой и вечностью. Задумавшись о последней, я лег на полати. Через несколько минут, когда я уже почти спал, со стола в мой размякший мозг протиснулась не лишенная мстительного оттенка мысль Юдолина:
  — А ты как сюда попал?
  — О! Это длинная история… — пробормотал я, чувствуя, что теперь не засну.
  — А ты короче...
  — Плохой, понимаешь, я человек… Не мирный… И откуда мне мирным-то быть? Один мой прапрапрадед был кубанским казаком, с Ермоловым за Шамилем гонялся, другой был татарским воином, с Иваном Грозным воевал, или что-то вроде того. И я, вот, всю жизнь с саблей на коне… Четыре семьи в капусту порубал...
  — Ты, что, серийный убийца?
  — Нет… Я — зануда...
  — Ну, ну… И последнюю свою семью, догадываюсь, только что порубал?
  — Ага...
  — До сих пор, наверное, ее любишь?
  — Да как тебе сказать… — унесся я мыслями в прошлое. — Влечения к ней у меня давно уже не осталось, как, впрочем, и особого уважения… Но стоит мне взглянуть ей в глаза, как я с ужасом понимаю, что принадлежу этой женщине до последней своей клеточки...
  — Выпей еще… — немного помолчав, сочувственно протелепатировал мне Юдолин. — Только мною больше не занюхивай… Мне это противно. А если без куража не можешь — возьми мой крестец.
 Лишь только я последовал его совету (то есть выпил и занюхал крестцом), бедный Игорек мечтательно поинтересовался:
  — Ты лошадей, наверное, любишь?..
  — Да нет, я бы не сказал… И это тоже от предков… Понимаешь, когда почти в каждом бою лошадь под тобой убивают...
  — То лучше к ним не привязываться...
  — Как и к женщинам… Разбередил ты мои раны… Давай, что ли спать. Завтра нас ждут великие дела...

2. Кавалерово. — Воспоминания о 57-й партии — партайгенносе Карфагенов, коммунист Епифанцев и дамоклов топор. — Вызываю друзей и уезжаю на шахту.

 Проснувшись на следующее утро, я побежал к ручью и наловил к завтраку юрких хариусов. Поев и попив чаю на скорую руку, я без траурных речей и залпов в небо закопал останки Юдолина под ближайшей елью и пошел в Кавалерово.
 В Кавалерово я сразу же направился к дому, который в конце восьмидесятых годов был куплен ВИМСом для своих полевых партий в целях устройства в нем перевалочной базы и камералки. За десять баксов и Юдолинский перстень я из ностальгических соображений снял у его нового хозяина, бывшего сторожа нашей базы, домик, или, как его все называли, кубрик, когда-то сбитый мною в огороде из остатков старого сортира, а также досок, собранных по берегам протекавшей рядом Кавалеровки. Прошедшей зимой он служил хлевом, и потому мне пришлось поработать.
 Когда хлев превратился в относительно уютное жилье с электрическим освещением, был уже поздний вечер. Поужинав с Егорычем (так звали хозяина) жареной на прошлогоднем сале картошкой, я удалился в свой кубрик, расстелил спальный мешок на дощатой кровати и стал глядеть в окошко напротив. Все здесь было таким же, как и десять лет назад. Казалось, что вот-вот зазвенит умывальник и послышится довольное хрюканье умывающегося перед сном Карфагенова...
 … Зимой мы хранили на этой базе полевое снаряжение, а летом, вывалившись из тайги, проводили там камеральные работы или просто пережидали затяжные приморские дожди и тайфуны. При доме была кухня с уютной столовой и маленькая покосившаяся банька, над дверью которой я как-то в августе в сердцах приколотил фанерную вывеску с надписью «Баня им. Бориса Пуго». И еще был большой, на пять соток, огород, в котором сторож весной высаживал для нас редиску, картофель, тыкву и фасоль. И еще помидоры и огурцы, уход за которыми производился согласно графику, составленному начальником партии Карфагеновым. Мы называли его партайгеноссе Карфагенов, но самым главным в нашей партии был пламенно-принципиальный коммунист Епифанцев Николай Павлович — руководитель Приморской группы Отдела олова ВИМСа.
 Я поступил в эту группу сразу после окончания аспирантуры. И не пришелся. Я всегда был человеком, плохо выносящим не сколько движение в общей колонне к поставленной кем-то цели, а сколько неминуемые в таких колоннах требования к всеобщей унификации внешнего вида и содержимого черепных коробок. А у нас в партии во всем царствовал порядок и тем не менее голова нашего руководителя часто болела по поводу его дальнейшего усовершенствования И по этому поводу неоднократно, как правило после ужина, собирались летучки. Однажды Епифанцев предложил лишать ужина тех, кто сядет за стол не в 19-00, а в 19-08. В другой раз мы два дня обсуждали тему перерасхода спичек за июнь месяц. Тогда все испортил неконформный студент Илья Головкин, неожиданно ушедший с середины второй сессии обсуждения и через пятнадцать минут явившийся с рюкзаком, набитым только что купленными им спичками...
 После того, как Епифанцев предложил своим сожителям каждый день лишать жизни по 10-ти (десяти) мух я ушел из дома. Сначала жил в огороде в четырехместной палатке. Со мной поселился подсолнух — его жаль было рубить при очистке площадки под палатку, такой он был красавец, и большой ярко-желтый паук Васька. И утром, когда я просыпался, разбуженный ударами молотка по обрезку рельса (так наша повариха созывала нас к завтраку), первым делом я видел склонившееся надо мной доброе лицо подсолнуха и висевшего над ним Ваську...
 Вечерами в моей палатке, а потом и в заменившем ее кубрике, собирались шофера и студенты нашей партии. Мы болтали и играли в преферанс. И пили, когда бог посылал. Над столом у нас висел уравновешенный на веревочке топор, называвшийся дамокловым. Он задумчиво вращался над нашими головами, как правило, сильно озадаченными очередным мизером Ани Гроссвальд, нашей молодой специалистки. Но очень скоро партайгеноссе Карфагенов, выполнявший также обязанности инженера по технике безопасности, тайно снял его в целях ликвидации источника повышенной опасности. И через три дня Епифанцев устроил мне истерику — всезнающий Карфагенов доложил ему, что вместо топора на ниточке появилась записка: «Ушел к своим. Прощай!»
 … На стенке кубрика я писал стихи, посвященные Марине, научной сотруднице одной из наших полевых партий:

 Вечер этот пройдет, завтра он будет другим,
 В пепле костер умрет, в соснах растает дым...
 Пламя шепчет: «Прощай, вечер этот пройдет.
 В кружках дымится чай, завтра в них будет лед...»
 Искры, искры в разлет — что-то костер сердит.
 “Вечер этот пройдет” — он, распалясь, твердит.
 Ты опустила глаза, но им рвануться в лет -
 Лишь упадет роса вечер этот пройдет...

 Правда, я начал их писать не Марине, а Ане Гроссвальд, крутившей плодотворный роман с Лешей, одним из наших студентов-рабочих. Смешно было смотреть, как Ира и Леша мяли друг другу ручки, сидя перед костром после таежных маршрутов. Особенно если учесть, что Леша, перед тем как попасть в мединститут, несколько лет работал санитаром в морге и любил рассказывать вечерами об органокомплексах Органокомплекс — содержимое нашей бренной оболочки. Вырезается из головы и тела трупов подручными патологоанатомов единым куском от языка до прямой кишки. и неожиданно оживших желто-серых мертвецах. Но потом я по уши влюбился в Марину и смог дотесать эти строки до более или менее удобоваримых.
 Когда Марина уехала в город к мужу, снизу я приписал другие:

 Вечер этот прошел, он превратился в пыль.
 Ветер ее нашел и над тайгою взмыл.
 Солнце сникло в пыли, светит вчерашним сном.
 Тени в одну слились, сосны стоят крестом.
 В сумраке я забыл запах твоих волос.
 Память распалась в пыль, ветер ее унес.
 Скоро где-то вдали он обнимет тебя
 И умчит в ковыли пылью ночь серебря...

 Улыбнувшись этим стихам, вернее себе, когда-то писавшему их, я вышел из кубрика и побрызгал на буйно разросшиеся вокруг одуванчики. Вернувшись, попытался заснуть, но не получилось. И опять начал вспоминать вимсовские дни.
 … Я проработал в этих краях шесть полевых сезонов. По заказу местной геологоразведочной экспедиции наша научно-исследовательская партия искала новые перспективные площади, то есть добросовестно прочесывала пятью маршрутными группами каждый квадратный километр нашей площади, где наличествовал хоть какой-нибудь намек на присутствие оловянной минерализации.
 … Маршрут в приморской тайге! Это что-то! Сколько раз слезы навертывались на мои глаза, когда я намертво застревал в подлеске, густо переплетенном лианами лимонника и прочей ползучести. Тайга вцепляется в расползшиеся ноги, вывернутые руки и шею, грызет компасную кобуру, отрывает полевую сумку и присваивает молоток. И все, что ты можешь сделать — это сдаться на милость победителю и лишь тогда он выпустит тебя из своей ловушки, чтобы через несколько десятков метров снова играючи поймать, но уже в буреломе или болоте.
 … Маршрут в приморской тайге… Да это невозможное дело! Особенно вдали от ручьев и речек. Разве можно заниматься геологией, когда каждую минуту ты должен определять по карте свое положение на местности? Стоит отвлечься на прослеживание какой-нибудь рудной зоны, и ты заблудился! И надо лезть на ближайшую сопку, потом, когда выяснится, что с нее ничего не видно, возвращаться на то место, положение которого на карте ты знаешь или вовсе на исходную точку. Или просто наугад наносить точки наблюдений на карту.
 … А энцефалитные клещи! Со всех кустов они сыплются на тебя десятками, если не сотнями. Целым их отделениям удается проникнуть к твоему беззащитному телу и они, в жадном восторге предвкушения крови, начинают возбужденно бегать по груди, спине, голове. И тогда надо раздеваться, брать в руки карманное зеркальце и снимать с себя этих ненасытных паразитов… Но через неделю таежных маршрутов ко всему этому безобразию привыкаешь, перестаешь осматриваться сначала ежечасно, а потом и ежедневно и тогда клещи вгрызаются в тебя сначала по самые уши, а потом и по самую задницу...
 Но иногда мы выбирались из тайги и уезжали на чудесное море.
 … Берега Японского моря неописуемо красивы. Обрывистые, покрытые кучерявыми дубовыми рощами… Причудливые скалы-останцы… Искрящиеся слюдяные пляжи… Лиманы, полные рыбы… На море мы ставили палатки на их перемычках, купались, ныряли за гребешками- он доказал, что мразь не он., а бархатными вечерами прогуливались с девушками по уютным лунным пляжам… Однажды днем, накупавшись до изнеможения, я заснул под скалой на теплом песке. Я спал, как, наверное, спят в раю, глубоко и безмятежно. А проснувшись, увидел милое, любящее и любимое лицо Марины… Я не верю, что испытанное мною тогда, хоть кто-нибудь испытывал на седьмом небе.

***

 На следующее утро я пошел на переговорный пункт звонить Юрке Плотникову. Всю дорогу до пункта я думал, как сообщить ему о сути дела, да так чтобы телефонистки ничего не заподозрили. И вспомнил о солодке. Еще в те времена, когда мы работали в геоинформационном институте космонавта Лебедева, наш коллега Свитнев предложил всей нашей лаборатории стряхнуть с себя социалистическую пыль и по капиталистически подзаработать, а именно — ехать в Каракалпакию заготавливать солодкуПустынное кустарниковое растение, используемое в кондитерской промышленности., которая, как он утверждал, на Западе пользуется ажиотажным спросом.
  — Заработаем тысяч по сто баксов, я узнавал, — божился он. — И делов-то куча: нарубил в пустыне, побросал в вагон, привез в Москву и получай баксы.
 С деньгами у Свитнева было совсем туго. На те гроши, которые он получал в институте, содержать жену и двоих детей было невозможно. Часто, приходя утром на работу, он, красный от стыда, рассказывал, какими словами вчера его называли жена и шестнадцатилетняя дочь:
  — «Подонок ты, подонок! — кричит одна, — Мне стыдно, что ты мой отец». Другая кричит: «Оставь эту мразь, не пачкайся» Сейчас домашние обожают своего папочку. Он всем купил по машине и квартире, тем доказав, что он не мразь..
 И Сашка Свитнев дергался из стороны в сторону, пытаясь ухватится за полу подрастающего российского капитализма. Прикинув все «за» и «против», мы решили послать гонца и все узнать на месте. Гонцом был выбран я, в который раз холостой. Приехав в Каракалпакию, я сразу же выяснил, что сбором и продажей солодки занимается крупная организация с обширной дилерской сетью. В общем, ничего, кроме круглых в удивлении глаз специалистов, я в своей поездке не видел. Коллеги встретили провал легко и скоро все забыли. Через пару месяцев Свитнев уволился из института и создал свою контору по очистке нефтяных загрязнений и увеличению нефтеотдачи промышленных скважин. Еще через год он явился в лабораторию и грохнув бутылкой «Black Label» об стол, сказал:
  — Ну, братва, я свою солодку настриг! Теперь ваш черед.
 Через некоторое время и Юра Плотников устроился в какой-то очень известной иностранной фирме и стал зарабатывать по полторы тысячи долларов в месяц. И с тех пор при встрече они непременно спрашивали меня о моих успехах в стрижке солодки. Но больше, чем на сотню-другую в пересчете на доллары я никогда не тянул… Потому что не гордый Лев, как Юра, не расчетливые Весы, как Сашка, а просто Рыба...
 Эта астрология со всеми ее знаками меня просто поражает. Я ни в какие чудеса не верю, материалист до мозга костей, то есть четко знаю, что произошел от предков шимпанзе и через некоторое время совсем умру, но знаки эти меня достают. Почему люди, рожденные примерно в одно и то же время, похожи? И почему они похожи чем-то на существа и вещи, давшие имена зодиакальным созвездиям? Ведь созвездия, это каждый знает, от фонаря называли? И в разных странах по разному? Но ведь похожи. На Овнов, Козерогов, на Весы похожи. Тельцы-мужчины мне напоминают породистых быков на лугу. Занимаются своим делом, фиг их с первого раза достанешь. Очень обстоятельные во всем люди.
 А Девы? Это вообще явление, особенно женщины. Будь я учителем в мужской гимназии, я бы на каждом уроке советовал бы ученикам держаться от них подальше. А если не получиться, то гулять с ними подальше от загса. О, господи, какие они гордые, эти Девы! Порох, а не женщины. Чувство собственного достоинства, вкус, активность, заметное пренебрежение к знаниям! Пятьдесят процентов разведенок — это Девы. Но им на это наплевать. Замуж выскочить им делать нечего, потому как могут они мужика охмурить, так охмурить, что он от счастья жмуриться будет. Ох уж эти Девы! Глазки потупят, вкусненькое сготовят, в постельку сами затащат. А оттуда пинком, если не угодишь в области послушания. Порох, а не женщины.
 О Весах и говорить нечего. Весы они и есть Весы. Вот Сашка Свитнев. Говорит мало, его почти не видно. А как решить чего надо, головоломку какую-нибудь научную или из области взаимоотношений с директором института, все его зовут. Посидит, минуты две в стол внимательно глядя, подумает и выдает по теме чуть ли не специальную теорию относительности. И сразу всем ясно, что дело он говорит, а остальное чепуха..
 Женщины-Весы не совсем такие. Они тоже хорошо думают и рассчитывают, но иногда сбои у них происходят по поводу высвобождения темперамента, зажатого точным созвездием. Я так думаю, что мужчины-Весы персонифицируют весы обычные, рычажными, их еще называют. А женщины-Весы — весы пружинные. И пружинка их внутренняя иногда наружу от напряжения выскакивает.
 От Львиц бы тоже подальше держаться. Но не всегда это удается. В частности — мне. Львицы — это Львицы. Мужику рядом с ними хорошо. Если, конечно, он политес соблюдает и гриву свою вовремя расчесывает. Львицы добычливы, завсегда мяску сожителю накоцают. Но себе на уме. Их глазами следует есть, комплименты регулярно говорить, а кому это надо? За кусок мяса и еженедельный доступ к телу? Не, Львицы — это не то. Вера, экссупруга моя — Львица. Хороша была, пока я ей бананы чистил и больше ее получал.
 Козерогов тоже хороши. Упрямы, честны, лесть за чистую монету принимают. Разъяряются часто и рогами бьют, куда не надо. И потому редко удачливы, хотя куда угодно забраться могут.
 Рыбы… Рыб я хорошо знаю. Сам такой. Рыбы живут не как люди. Они живут в плотной среде, среде, которая проникает в плоть гораздо глубже, чем воздух, она пронизывает плоть… И соединяет ее в одно со всем миром. И появляется причастность. И ближний становиться твоей частью. И ты говоришь с ним, как с собой. И получаешь по ушам.
 Они бывают двух видов. Водолеистые И, как я, овнистые. Вы правильно улыбнулись. К последнему слову букву «г» запросто можно добавить. Ради красного словца не пожалеют и отца. Так охарактеризуют, что не отмоешься. Очень на Овнов похожи. Инертны как в покое, так и в движении. Если лежат, то фиг их поднимешь. Если бегут — лучше не останавливать.
 А водолеистые рыбы… Теща бывшая, Светлана Анатольевна, водолеистая. Со стороны кажется, что у нее вся жизнь из пустого в порожнее. Вроде муж есть, вроде квартира, вроде работала, вроде ездила куда-то. Вроде читает много. А наружу ничего не выходит. И ничего за десятки лет не меняется. Но это, как говориться, вид сбоку. А если изнутри… Если изнутри, то Рыбы, как водолеистые, так и овнистые в аквариуме живут. В глухой воде и за стеклом. И очень не любят, когда их трогают руками. Даже если гладят.
 И еще одна странная вещь. Очень странная. Рыбы весьма похожи, ну, не похожи, а смахивают на «рыбу». На доминошную. Ведь «рыба» в домино — это ситуация, в которой игра сама на себя замыкается. То есть замыкается в своеобразном аквариуме. Есть еще сыгранные кости, есть еще игроки, в руках которых они нетерпеливо стучат, а игры нет. Уползла, спряталась в себя. Начинай с начала! Почему эту ситуацию назвали «рыбой»? Потому что ничего из нее не вытащишь толкового. Как из Рыбы. Как из меня.
 Но все это, конечно, чепуха. Я как материалист до мозга костей говорю. Люди все на 90 процентов одинаковы. А остальные 10 процентов сами про себя выдумывают. Как я только что. Но все равно Тельцы очень похожи. И Девы, и Козероги, и Рыбы. А все остальное чепуха.

***

 Дозвонившись до Плотникова, я сразу же ему сказал:
  — Юр, слушай меня внимательно. Я звоню из переговорного пункта поселка Кавалерово. Это в Приморском крае, ты знаешь. Короче, неделю назад, я рядом с одной глубокой заброшенной шахтой нашел кучу солодки самой подходящей марки...
  — Западногерманской, надеюсь? — усмехнулся Плотников на другом конце провода.
  — Почти угадал. Так вот, накосить ее можно вагон и маленькую тележку. В связи с этим запиши три адреса моих корешей с телефонами и срочно посылай их с косами в Кавалерово. Сбор 25-го августа на переговорном пункте в 16-00.
  — Понятно, — зевнул на том конце провода Плотников. — Но поясни свою мысль примером. Ты что, в самом деле на свою солодку нарвался?
  — Еще какую! — крикнул я в трубку. — Приезжайте мне сапоги чистить, не пожалеете!
  — Можно вырваться на пару неделек. Сколько дело стоит? Тысяч десять-пятнадцать?
  — Смеешься! Уже на зеленую десятку из самой маленькой дырочки просыпалось.
  — Сто?
  — Хреново у тебя с фантазией.
 -Лимон?
  — Я думаю, целая авоська!
  — Их надо заработать, украсть или найти?
  — Their is necessary get from mineИх надо достать из шахты (англ.)..
  — Давай, говори что надо, записываю.

***

 И я продиктовал ему воронежские координаты Борьки Бочкаренко, душанбинские Коли Баламутова и Сергея Кивелиди. Первому я попросил передать, чтобы он захватил снаряжение для подводных съемок и мониторинга, а второму — самый лучший акваланг для погружения на возможно большие глубины.
 Выйдя из переговорного пункта, я сразу же зашел на почту и написал одинаковые телеграммы Бочкаренко и Баламутову с просьбой срочно приехать в Кавалерово. «Хоть Плотников и не обманет, но кто знает… Подстраховаться никогда нелишне. Может быть, заболеет или завтра утром в командировку в Лондон пошлют», — думал я, отправляя телеграммы.
 «А что теперь? — спросил я себя, выходя из почты на залитую ярким солнцем улицу. — До 4-го августа две недели ровно. Надо, наверное, смотаться на шахту и все посмотреть своими глазами. Вот будет кино, если в ней ничего не окажется или она взорвана. Может быть она взорвана? Может! Убили ведь Юдолина… Значит, ребята с этим делом крутые связаны… На все способны… Заодно на шахте можно поискать тросы и кабели. А если на ней люди живут? Там же огромное здание, мастерские и всякие другие постройки… Это будет конец… «Кто такие, зачем пришли, что надо, мотайте отсюда»… Может быть и Юдолин поцапался не с блатными, а со сторожами. Ну, накрутил себя! Аж голова заболела! Пойду поем что-нибудь и сегодня же уеду на шахту».

3. Шура, Хачик и компания. — Перезомбируют по желанию. — Смоктуновский знает дело.

 Шилинская шахта находится в 40 километрах от Кавалерово. К ней ведет хорошая, участками асфальтированная дорога. Соображая, как мне туда добраться, я вспомнил об автостояночной квитанции Юдолина. Хотя машина стояла на приколе более полугода, я все же решил попытать счастья. Вернулся на почту, вынул из кармана права и паспорт Юдолина и быстро написал себе доверенность на управление машиной. Остановив первого попавшегося прохожего, узнал, что автостоянка располагается рядом с рынком и направился к ней.
 Поздоровавшись кивком с охранником, сосредоточенно копавшемся в алюминиевой кастрюльке с обедом, я пошел по центральному проходу. Не найдя машины с нужным номером, не растерялся и сразу же направился к дальнему углу стоянки, где что-то стояло под зеленым прорезиненным чехлом. Ни на кого не глядя, подошел к ней, снял чехол и с огромным облегчением увидел знакомый номер. Перекурив, не спеша привел машину (это была коричневая «Четверка») в порядок, сложил чехол в багажник и, сунув на выезде зеленый полтинник насторожившемуся было охраннику, уехал.
 По дороге домой я заскочил в магазин и купил на несколько дней продуктов и вина. Егорыча дома не было и, поев жиденького куриного супчика, оставленного им для меня, уехал на Шилинку.
 Мои опасения подтвердились — на Шилинке жили люди. Их было человек пять. По крайней мере, когда я выходил из машины, перед входом в административно-бытовое здание, на скамейке курилки под грибком сидело именно пять человек, и один из них был миловидной стройной женщиной лет тридцати двух. Глаза у нее были зелеными (как горошек на ситце ее простого платья) и озорными и смотрели они на меня так, как будто бы она хорошо знала, где у меня на спине прячется родинка. Или даже более того — как будто бы знала, как буду я выглядеть, когда она вопьется в мои губы своими тонкими страстными губами...
 Пока я представлял, как она выглядит обнаженной, от группы отделился и подошел ко мне приветливый человек с виноватыми глазами. Одет он был в старенький, но чистый серый костюм в едва заметную полоску. На безымянном пальце правой руки у него был выколот перстень — черный квадрат, означавший, что его обладатель отсидел от звонка до звонка. Зная, что почетный черный квадрат часто переделывается из гораздо менее почетных тюремных отличительных знаков, я стал всматриваться в перстень. Заметив мое внимание, мой визави торопливо спрятал руки в карманы, указал подбородком на свободное место рядом с собой и, когда я сел, спросил, глядя мне в глаза снизу вверх:
  — Надолго вы к нам?
  — Не знаю, что и сказать… — ответил я, несколько растерявшись прямому вопросу. — Земную жизнь пройдя до середины я очутился в Шилинском лесу. Заехал, вот, можно сказать, почти случайно. Вспомнил, что на Шилинке была лучшая в районе сауна. Работал я здесь в конце восьмидесятых в составе московской геологической научно-исследовательской партии...
  — Есть сауна до сих пор! — радостно заулыбался мой собеседник. — И электроэнергию нам забыли отключить! Так что погреемся вечерком, кхе-кхе… Вон, Инесса глаз на вас положила. Хорошая, чистая женщина, не какая-нибудь давалка. И сауну любит, кхе-кхе… Хорошо тебе будет, завидую.
  — А вы сторожами здесь работаете?
  — Да, мы двое с Иннокентием Ивановичем (его все Смоктуновским зовут, он не обижается) сторожа здесь. А другие трое приблудились по сходству характеров.
  — А вас как зовут?
  — В детстве Шурой звали. Шурой и остался.
  — А фамилия?
  — Нет у меня фамилии. Ушла куда-то, а я не погнался. Мне она не нужна, а вам зачем? — и, немного помолчав, продолжил:
  — Очень уж вы на милиционера похожи… Или на чекиста… Придумали насчет научно-исследовательской партии, да? Выведать, наверное, что-нибудь приехали?
  — Да нет, геолог я, не фээсбэшник… И в самом деле в этих краях в научной партии работал...
  — Значит, ученый… Кандидат наук, наверно?
  — Да, было дело...
  — А как ими становятся? Расскажите, нам интересно… Да и по рассказу вашему мы определим, кто вы на самом деле...
  — Да просто становятся… — пожал я плечами. — Сначала надо научного руководителя найти… Известного, уважаемого доктора-профессора без разных комплексов… Потом, значит, надо этого руководителя хорошо послушать, потом прочитать сотню-другую книг, съездить в поле, набрать сотню-другую образцов и в конце концов написать 250 листов… И защититься… Уважаемый руководитель все сделает, чтобы его аспирант не провалился...
  — Все так просто? Разве не надо для диссертации какое-нибудь большое открытие сделать?
  — Понимаете, почти все открытия в геологической науке делаются с помощью новейших приборов и анализаторов… Вот одно из главных открытий было совершено, когда американцы научились бурить скважины в океаническом дне… Другие открытия — когда наши пробурили сверхглубокую скважину на Кольском полуострове… Но таких прорывов очень мало, а ученых очень много. Вот большинство из них и переливают из пустого в порожнее… Один приедет в какую-нибудь геологоразведочную партию, послушает, послушает замазанных рудничной грязью геологов и статеечку потом любопытную тиснет, другой найдет редкую разновидность какого-нибудь минерала, которую только под электронным микроскопом отличить можно, и тоже статеечку...
  — Чепухой, значит занимаются...
  — Ну, это как сказать… Чепуха — это великое в геологии дело… Да и не только в геологии. Все на ней держится. Вот, к примеру, один наш ученый придумал, что все руды из коллоидных растворов образуются. Сотню статей написал, академиком, директором крупного института стал. А потом обнаружилось, что теория его в основном мягко говоря неверна… И наука вперед на этом двинулась! Потом другой ученый выдумал другую теорию, тоже академиком стал… Вскорости и эта теория рассыпалась и опять наука вперед скакнула… И так далее, и тому подобное...
  — Чудно то как… Да, похоже, ты и в самом деле геолог… Пойдемте, я вам комнату вашу покажу.
 Подходя к зданию, я отметил, что фасад его густо испещрен автоматными выстрелами. Под одним из окон второго этажа красноречиво зияло отверстие, наверняка проделанное гранатометом.
 Мы поднялись с Шурой на второй этаж и вошли в комнату, в которой раньше был геологический отдел шахты. Она была обставлена прекрасной мебелью, некогда украшавшей кабинет начальника шахты.
  — Как вам удалось сохранить это великолепие? — поинтересовался я, указывая на полированную мебель с позолотой и хорошо отпылесосенные пушистые ковры...
  — Это не мы… Это бывший начальник шахты списал перед увольнением и спрятал в кладовке, чтобы, значит, потом домой потихоньку увезти… А потом свалился от инсульта и все забыл. А ночевать вы здесь будете, — сказал Шура, открывая дверь во внутреннюю комнату, которая в свое время служила кабинетом главному геологу шахты.
 Войдя в комнату, я обомлел. Почти всю ее занимала широкая кровать красного дерева. Над кроватью висела огромная хрустальная люстра. Нижние ее висюльки не доставали до ярко-синего пушистого покрывала всего лишь метра на полтора. По всему периметру кровати на обитых голубым шелком стенах были укреплены хрустальные бра всевозможных форм и расцветок. Окно в изголовье кровати было занавешено тончайшим голубоватым тюлем. Под ним стояло изящное трюмо, уставленное всяческими симпатичными пузырьками и коробочками...
  — Это Инесса тут все обставила… — улыбнулся Шура.
  — А я вижу тут никто не живет… — спросил я, с уважением рассматривая люстру.
  — Не… Не живет. — согласился Шура. — Я жил сначала. Потом получше себе место нашел.
  — Получше?
  — Ага, получше. На нарах в сушилке.
 Я посмотрел на него с любопытством и согласился:
  — На нарах, конечно, уютнее, понимаю. Тем более в сушилке. Сам бы там жил...
  — Пойдем теперь ко мне в кабинет. Разговор есть.
 Мы прошли на первый этаж в комнату, которую когда-то занимала охрана, то есть вахтеры. Войдя в нее первым, Шура сразу же сел в тяжелое деревянное кресло и жестом указал мне на место напротив. Минуты две, подбирая, видимо, слова, он сосредоточено рассматривал свои коротко стриженные ногти.
  — Тебя кто послал?.. Менты или Хачик? — спросил он, наконец, чуть срывающимся голосом.
  — Какой Хачик? Не знаю никакого Хачика… — удивился я искренне.
  — Не знаешь… А это ведь его машина… — указал он в окно перед которым стояла машина Юдолина. Я ее хорошо знаю.
  — Это не моя машина, — ответил я после минутной паузы, в течение которой пришел к мысли, что сразу рассказывать ему историю, хоть немного сходную с той, которая привела меня сюда, не имеет никакого смысла. — Вернее, до сегодняшнего дня была не моей. Я купил ее по случаю в Кавалерово сегодня утром.
  — Ну-ну… А кореша твои где?
  — Нет у меня в этих краях корешей.
  — Нет корешей — это хорошо… А если ты не от Хачика, зачем меня убить хочешь?
  — Убить?
  — Ствол у тебя на спине под ремнем...
  — Ствол… Времена сейчас такие, Шурик.
  — А ты говоришь — не знаешь Хачика… — полыхнул глазами мой собеседник. — Знаешь… Он все время мне так говорил: «Времена сейчас такие, Шурик»… Я тебя насквозь вижу.
  — Ну ты даешь! Ты где свою крышу сбросил?
  — В зоне под Хачиком и Саидом… Но мои друзья за это рассчитались. Вместе с Хачиком весь его род похоронили в Степанакерте. Он там, в семье приемных родителей прятался...
  — Похоронили… Вырезали, что ли?
  — Нет, — демонически улыбнулся Шура. — Спитакское землетрясение помнишь?
  — Землетрясение? Твои друзья землетрясение устроили?
  — Да! Для них это плевое дело. А второго, Саида, они в Чечне, в Бамуте кончили. Бомбу сбросили. Она сначала ему голову вдребезги разбила, а потом взорвалась.
  — А ты лечится не пробовал? Сейчас, знаешь, это просто. Говоришь психиатру «А-а-а» и он сразу определяет, что в твоем организме лития не хватает и потому все за тобой гоняются.
  — Два года меня таблетками кормили, — тяжело вздохнул Шура. — И электрическим шоком пытали. Пока сюда не удрал.
  — А эти четверо откуда здесь?
  — Откуда и ты. Хачик их прислал меня убить.
  — Так его же убило? В Степанакерте?
  — Убило. Но он послал их за мной перед смертью.
  — Ну, тогда все в порядке! Я никогда не бывал в Армении.
  — Ничего не знаю. Но чувствую — от Хачика ты.
  — Ну и дела… Не знаю, что и сказать. А эти твои четверо друзей или Хачиковских наемных убийц? Ты, вроде с ними в неплохих отношениях?
  — Я их достал! Я им рассказал, что с ними будет, если они приказ Хачика выполнят. А потом перезомбировал. Вот они и испугались… А скорее всего — затаились. Выжидают, пока я бдительность потеряю.
  — А кто они?
 Шура помолчал. Я почувствовал, что он готовится открыть мне великую тайну.
  — Инесса — женщина, — ответил он, вдавливаясь в мои глаза своими.
  — Очень полная характеристика… — пережив услышанное, закивал я.
  — Она забеременеть должна. И родить второго Христа. Но у нее ничего не получается. Не может подходящего производителя найти.
  — И ищет методом тыка?
  — Ты это брось. Она — святая. Хоть и Хачик ее охмурил меня замочить. Обещал ей: «Знаю, — говорил, — того человека, который тебя обрюхатить сможет. Убьешь Шуру, приведу его».
  — А ты откуда это знаешь? — соскучился я разговаривать с сумасшедшим. — Она рассказала?
  — Нет. Просто я все про Хачика и его подручных знаю. А Инесса сегодня придет к тебе. Не обижай ее.
 Я дернулся, представив ночь с Шуриной коллегой по душевному здоровью. Представление переплюнуло «Вий» по всем статьям и я засуетился, как шестерка:
  — Да я, наверное, поеду… Дела у меня… Голова побаливает, радикулит, понимаешь, опять разыгрался.
  — Никуда ты не поедешь. Машину твою Ваня Елкин угнал.
  — Как угнал???
  — Да так, угнал… Клептоман он законченный. Все ворует. Подметки на ходу режет. Да ты не бойся. Он же все равно ее нам продавать будет. Вот только номера поменяет, перекрасит и продавать будет. Вот ты и купи.
  — А много попросит?
  — Дашь ему что-нибудь. Ну, хоть десяток шишек еловых. Только поторгуйся, да поестественнее. А то он и пырнуть может, если что не понравится. Горячий парень...
  — Дела… — протянул я, поняв, что причалил бесповоротно. — А Смоктуновский ваш чем знаменит?
  — Он поэт великий… XXI века. Сейчас его стихов никто не понимает, они далеко вперед прошли. И он их в уме копит. «Я, — говорит, — пишу для будущих поколений. Только они поймут мое величие». Все стены в комнате своей исписал на каком-то языке. Счастливый до конца человек. Глаза у него что-то очень хорошее видят. И бормочет он, как убаюкивает. С ним жить хорошо. Радостно очень...
 Услышав о расписанных стихами стенах, я чуточку покраснел.
  — Ну а пятый кто?
  — Да никто. Форменное растение. Он устал от жизни еще до психушки. А в ней и вовсе обессилел. Он как баран за нами ходит. И разговаривает только во сне, но не понять ничего. Хлопот от него никаких нет. Только вечером в палату… в комнату отвести надо и утром вывести. Ест мало и по мелочи помогает.
  — А как его зовут?
  — Тридцать Пятый. Он в тридцать пятой палате хранился, пока психбольницу в Харитоновке не распустили… Врачи с голодухи ушли куда глаза глядят, а их побросали.
  — Как же Хачик с ним, растительным, договорился?
  — Хачик его зомбировал на расстоянии. Но я его перезомбировал и теперь он меня по-своему охраняет. Попробуй только руку на меня поднять, он сквозь бетонную стену пройдет и горло тебе перегрызет. И выздоровеет от этого. Я ему обещал.
  — Послушай, а куда психи из больницы подевались?
  — Куда, куда… В лес ушли… Сто пятьдесят больных человек теперь по окрестной тайге бродят...
  — Сто пятьдесят? — удивленно переспросил я. — Зимой они, наверное все перемерзли...
  — Конечно, самые слабые погибли от неодолимой природной силы… А остальные, ничего, приспособились к житейскому существованию… Одни по деревням таежным-придорожным притерлись, другие — по зимовьям, да заброшенным штольням и шахтам распределились
  — Да… Кучеряво, аж в дрожь мелкую бросает… А буйные есть среди них?
 Шура посмотрел на меня грустно и задумчиво (совсем как утомленный круглосуточной работой белогвардейский контрразведчик) и, отвернувшись в сторону, бесцветно ответил:
  — Есть… И в тайге, и у нас в хозяйстве...
  — И сколько их здесь? — спросил я, после того, как мысль «Вот влип!!!» ушла в пятки.
  — Три штуки. С Тридцать Пятым пришли. И вокруг шахты несколько — недавно в лесу Инка двоих видела, женьшень грызли с голодухи для поддержания сил. И на той стороне, за горой, у запасного ствола, тоже несколько есть… — отозвался Шура ровным голосом. И вдруг, наклонившись ко мне, выпучил ставшие бессмысленными глаза и начал быстро шептать:
  — Их Хачик вокруг меня собирает. Они машину какую-то делают… меня убить. Или ракету баллистическую с разделяющимися боеголовками… Но я все предусмотрел, — лицо Шуры загорелось злорадной улыбкой. — Сбивать их будем на недосягаемом расстоянии. Я прибор такой хитрый придумал с проводами разноцветными и штырем медным, чтобы мозгами их сбивать. Но моих мозгов маловато будет, пока только на шишки кедровые хватает. Надо нам всем вместе в него напряженно думать, но я еще синхронизацию не продумал… Но...
  — Так эти трое буйных здесь еще? — перебил я Шуру, поняв, что его зациклило.
  — Не… — протянул он, как бы выпав на парашюте из безумия. — Сейчас они у нас на восьмом горизонте проживают...
  — На первом шахтном горизонте?
  — Да. Сначала они здесь, в подвале жили, но буянили очень и не по делу. И я сильно подозревал...
  — Что Хачик их прислал?
  — Вот видишь! Даже ты понимать ситуацию начинаешь! А я, дурак, поначалу не сообразил, пока они на меня скопом не бросились. Спасибо Тридцать Пятому, он их забурником разогнал.
  — И как вы их туда, на горизонт, спустили?
  — Как, как… В клети...
  — Значит, спуск-подъем в шахту у вас в полном порядке? — удивился я.
  — Да… Мы раз в несколько дней им жратву им возим.
  — А 9-ый горизонт затоплен?
  — Нет, только шахтный двор притопленВсе горизонтальные горные выработки проходятся с небольшим уклоном в сторону своего устья. Делается это для того, чтобы рудничные воды выливались самотеком. В шахтах воды из горизонтов скапливаются в зумпфе — емкости, сооружаемой у ее забоя. Откачиваются оттуда мощными насосами., — внимательно посмотрел на меня сумасшедший. — Воды там по пояс.
  — А гаврики эти на поверхность не выберутся?
  — Не должны. За железной дверью они. В бывшем музееНа Шилинской шахте один из горнорабочих в восьмидесятых годах устроил минералогический музей и камнерезную мастерскую. Я был там. Многим из его экспонатов позавидовали бы многие минералогические музеи мира..
  — Там уютно, знаю. Полы деревянные, стенки сухие.
  — Уютно, но воли нету… — отвел от меня Шура свои задумчивые глаза.
  — А друг друга они там не загрызут? С тоски или от темперамента?
  — Нет. Мне кажется — друзья они. Как близнецы друг друга без слов понимают.
 Мы замолчали и некоторое время думали о своем. Я первым прервал паузу и пошел ва-банк по системе Станиславского:
  — Шур… — как можно жалобнее обратился я к сторожу шахты. — Может быть, ты и меня перезомбируешь? Черт его знает, может быть, и в самом деле бес-Хачик меня попутал и помимо моего сознания сюда пригнал… Да, точно… — ушел я в себя, сокрушенно покачивая головой. — Наверное, из-за этого всю жизнь меня тревога и мучила. Сидела в груди и мучила, гнала куда-то из городов. Понимаешь, — стыдясь своей откровенности поднял я глаза на зрителя (покраснеть не получилось), — я по любому поводу тревожусь и бегу незнамо куда… Жизнь не мила мне стала, особенно в последнее время. И близким своим все порчу… Трех жен практически насмерть замучил своим неадекватным поведением Перезомбируй меня, а?.. Вылечи, пожалуйста...
 Глаза Шуры победно засверкали и он радостно улыбнулся.
  — С тех пор, как я из больницы ушел, я никогда в людях не ошибался. Я тебя вылечу, добрым будешь, помни только — я так просто никому не доверяю, у меня все под рентгеном...
  — Не беспокойся, Шура. Рентгень, не стесняйся.
  — Давай, мы прямо сейчас тебя перезомбируем. Отдай, пожалуйста, свой пистолет.
  — Слушай, а жить-то я буду после лечения твоего? — протягивая ему оружие, спросил я с опаской.
  — Будешь! Еще как! — засмеялся Шурик. — С Инессой будешь! Пойдем со мной.
 Он вывел меня наружу. Машина моя исчезла, как, впрочем, и Елкин. Увидев нас, все оставшиеся пациенты шахты встали со своих мест и стали вглядываться нам в глаза.
  — Хачик его прислал, — сказал Шура, стараясь выглядеть хмурым. — Он сам признался. Просил его переделать. Давайте, пожалуй, начнем, а то ужин скоро...
 Смоктуновский ясно улыбнулся и ушел за здание. Через пять минут он вернулся, таща за собой громыхающую железную вентиляционную трубу. Инесса с Тридцать Пятым пошли ему навстречу, взяли трубу за концы и понесли ее к нам.
  — Вот сюда кладите, — сказал им Шура, указывая на асфальтовую дорожку, ведущую к курилке.
 Когда труба была положена на указанное место, Шура подошел ко мне и, положив руку мне на плечо, ласково сказал:
  — Давай, залазь в самую середку. И не бойся ничего.
 Я пожал плечами, вздохнул, и полез в трубу. Как только моя голова оказалась внутри, впереди, у ее противоположного торца, я увидел голени Инессы. Ровные, светлые, они внушили мне уверенность в завтрашнем дне и я успокоился. Через минуту все сумасшедшие, включая и обладательницу соблазнительных ног, куда-то ушли и я стал подумывать, что, видимо, перезомбирование — это всего лишь очистка объектом исправления внутренней поверхности трубы от многолетней ржавчины. Ну, или что-то вроде того. Но я жестоко ошибся...
 Минут через двадцать исполнители моего исправления вернулись и тут же мне стало себя очень и очень жалко: в торце я опять увидел ноги Инессы и сразу же — ее руку, швырнувшую мне под нос тлеющую тряпицу. И тут же отверстие трубы было заткнуто старыми изорванными ватниками. Стало совершенно темно и я понял, что они заткнули трубу и сзади меня. Едкий дым тлеющей ткани вошел в легкие и разорвал их кашлем. Я стал извиваться и бить затылком и руками о железо. И тут же сумасшедшие начали бешено колотить палками о трубу. Это было неописуемо ужасно. Я определенно чувствовал, что теряю рассудок, что еще немного этой пытки и я никогда не смогу стать прежним человеком...
 Сколько все это продолжалось, я не знаю. Но неожиданно грохот прекратился, затычки были вынуты и мне вновь удалось глотнуть свежего воздуха, увидеть свет и голени Инессы. Отдышавшись, я начал вылезать по направлению к ним, но услышал ровный голос Шуры:
  — Рано, милок, рано.
 И все повторилось вновь. Вновь в трубу влетела горящая ткань, вновь стало темно и вновь они все вместе стали колотить палками по уже измятому железу. И вновь, когда все это кончилось, я услышал:
  — Рано, милок, рано.
 Как ни странно, этот повтор меня успокоил. Я понял, что задохнуться они мне не дадут и что экзекуция закончится либо после определенного числа повторов, либо после того, как я надолго потеряю сознание. И я свернулся ежиком и стал терпеть...
 Очнулся я на траве. Мое тело лежало на спине, глаза смотрели в голубое небо, а когда его замещала голова Инессы — в ее настороженные, холодные теперь, зеленые глаза. «Спокойно, спокойно, дорогой! — подумал я. — Ты должен измениться. Стать другим, а то Шурик не поверит...»
  — Как тебя зовут? — присев рядом со мной на корточки, строго спросил мой мучитель.
 Я долго смотрел ему в глаза. Потом уронил голову набок и равнодушно ответил:
  — Не знаю...
  — Тебя зовут… тебя зовут Костей. И ты мой брат. Встань и иди к той сосне.
 Я встал, подошел к сосне и прислонился к ней спиной. И увидел в руках у Шуры пистолет. «Идиот, — зло прошептал я. — Вздумал с сумасшедшими в детские игры играть. Идиот!»
 Нас разделяло всего десять метров. «Бежать? — подумал я, оглянувшись. — Не имеет смысла — поймают… Наверняка, у них все предусмотрено.
 Шура поднял пистолет и дважды выстрелил. И дважды мочки моих ушей были ожжены горячими пулями. Нет, он не прострелил их мне. Он просто коснулся их горячим свинцом...
  — Молодец, не побежал! Поверил брату, — сказал растроганный Шура, подойдя ко мне вплотную. — А теперь, на, в себя поверь...
 Он сунул мне в руки пистолет и толкнул в спину, посылая меня к своим товарищам. А сам встал спиной к сосне. Уверенный в себе, ну, прямо движущая сила природы.
 Я, решив, что в этой компании пытаться что-то понять — дохлое дело, подошел к безучастно стоящим сумасшедшим. Инесса завязала мне глаза кухонным полотенцем, остро пахнувшим сырым картофелем и хозяйственным мылом. Деловито проверив, плотно ли легла повязка, она подвела меня метров на пять ближе по направлению к Шурику, подняла мою руку, сжимавшую пистолет, точнее нацеливая, чуть поправила ее и тихо сказала:
  — Стреляй, сколько патронов есть.
 Когда я начал стрелять, прикосновение ее теплой, мягкой ладони еще не растворилось в моей руке.
 На четвертом или пятом выстреле вышла осечка и, опустив пистолет, я сел на траву. Теплые спорые руки развязали повязку на глазах и прямо перед собой я увидел Шуру. Рядом с ним стояла Инесса и равнодушно смотрела на Тридцать Пятого, бьющегося в тихом припадке.
  — Понял? — нежно сказал Шура и подавшись ко мне, обнял за плечи. — Это он за меня так переживал, что не выдержал морального климата. И ты теперь так бояться за меня будешь… Потому, как у нас с тобой одна жизнь теперь… Немного погодя подлечим тебя еще немного и ты совсем нашим будешь… И мы твоими навек станем...
 А я улыбался… Но радовался я не его ласковым словам, а тому, что пятью минутами раньше не побежал в тайгу. «Если бы я тогда побежал, то стрельбы бы не было… — думал я, уже весь объятый эйфорией. — Раздался бы один короткий выстрел и пуля вышла бы у меня из переносицы. Умеют стрелять параноики, ничего не скажешь… А вот улыбка у меня получается какой-то нормальной, надо ее менять». И я захихикал, пытаясь убедить Шуру со товарищи в своей ненормальности. Или нормальности, как они ее понимают?
 Шура внимательно посмотрел мне в глаза, затем озабоченно покачал головой и сказал:
  — Да ты, Костя, что-то не в себе. Перепугался что ли?
  — Да нет… — ответил я. — Просто другим каким-то стал. К себе привыкаю...
  — Привыкай, привыкай. А мы тебе поможем, — ответил Шура и поманил пальцем Смоктуновского.
 Когда тот подошел, он сказал ему просящим голосом:
  — Почитай ему что-нибудь из своего репертуара.
 Иннокентий сел рядом со мной, подогнув под себя ноги, взял мою правую руку в свои, закрыл глаза и начал что-то шептать. А может быть, и не шептать… Не знаю… Ни в этот раз, ни в следующие «чтения» я не понимал, что со мной начинало происходить лишь только этот сумасшедший поэт прикасался к моей руке и начинал читать свои стихи без слов. Хорошие стихи — это всепроникающие волны слов, слитых музыкой ритма. А волны, исходившие от Смоктуновского состояли не из слов… Они, подавляя суть, деформировали происходящее, обволакивали и несли что-то… Нет, не энергию, не спокойствие, не уверенность… Они приносили то, что я когда-то потерял… Свою доброту, любовь некогда любимых мною женщин и еще что-то...
 Когда я раскрыл глаза, все, включая и Смоктуновского, стояли передо мною и смотрели на меня как на человека, только что нашедшего в личное пользование миллион новеньких долларов. И мне это рассматривание было вовсе не удивительно — я чувствовал себя на пятьсот тысяч, как минимум.
  — Пойдемте вечерять, — позвала Инесса, дождавшись окончания сцены. — Борщ стынет.
 Взглянув в ее лучащиеся добротой глаза, я припомнил короткий диалог, отложившийся в моем замутненном сознании во время моей реабилитации по системе Смоктуновского:
  — А не перегнул ты с Хачиком? — спросил потусторонний голос Инессы.
  — Нет, в самый раз, — убежденно ответил Шура. — Все путем!

4. Я б так жил… — Клептоман Елкин. — Мать Инесса спасает мир. — Ночь на седьмом небе.

 Все вместе мы прошли в Контору (так назвал административное здание Шура). Увидев, что шедший впереди Елкин миновал помещение шахтной столовой, я изумился. Заметив это, Инесса сказала:
  — В ней слишком много пустынного места. У нас на втором этаже есть кое-что поуютнее.
 И скоро мы оказались в… в храме общественного питания. Более уютной столовой мне видеть не приходилось. Собственно, это была не столовая, а небольшая харчевня, чем-то похожая на живописные деревенские харчевни Восточной Европы. Крепкий деревянный стол на десятерых, тяжелые стулья-кресла, обшитые темным деревом стены и даже подвесной потолок с подвешенными к нему керамическими светильниками. На стенах висело несколько картин, очень плохих, но здорово, под старину, закопченных. Одна стена была «морской» На ней висели румпель, литография картины Айвазавского «Девятый вал» и барометр-анероид из кабинета начальника шахты. Вторая стена (с окном выходящим на тайгу) была деревенской. Справа к ней прилегала настоящая, но очень узкая русская печь с полатями, в центре размещались Шишкинские медведи, а слева на гвоздике висела пара лаптей, натуральных и даже чуть стоптанных, в углу стояла лавка с двумя наполненными водой деревянными ведрами. Третья стена была… больничной. В самом ее центре была прибита смирительная рубашка, по бокам которой висели на крючках белоснежные больничные халаты; справа, рядом с лавкой предыдущего натюрморта располагалась застеленная больничная кровать. Истощенная подушка с наволочкой, проштампованной черной краской, тонкое серое байковое одеяло, одетое в расползшийся дырами пододеяльник, под кроватью — белая металлическая утка с длиннющим хоботком… И освещение… Эта стена была освещена, или вернее затенена таким образом, что не бросалась в глаза… Ее бы вроде и не было, она просто присутствовала… А четвертая стена была кухонной. На ней висела или стояла на полках всяческая посуда — деревянная, керамическая и даже из тонкого мейсенского фарфора. Посереди стены открывалась небольшая деревянная дверь. Из нее доносились живописные запахи борща и жареного мяса.
  — А вы неплохо устроились! — сказал я, обернувшись к стоявшим сзади жителям шахты.
  — А что? — усмехнулся Шура. — Мы для себя живем… А если ты это насчет запахов, то я раз в месяц кабана или изюбря заваливаю. Тридцать Пятый рыбу ловит… А у Инессы — огород, коровы с курицами, кролики есть.
 Слушая его, я заметил, что он держит в руке только что снятый пиджак. Накладное плечо пиджака было простреляно. Из дырки торчал клочок серой ваты. «Кто-то палец в пробоину просовывал, — подумал я. И когда вытаскивал, вату зацепил...»
  — Что смотришь? — засмеялся Шура, перехватив мой взгляд. — Это твоя, Костик, работа. Четыре дырки ты мне сделал. Инка, ха-ха, теперь позже к тебе придет — штопать их будет.
 Мы уселись за стол и перед каждым Инесса поставила глиняную миску с борщом. Когда я закончил с супом и принялся за смачную кость, рядом со мной сел только что вошедший Ваня Елкин. Он него пахло нитрокраской и бензином. Обернувшись к кухне он крикнул :
  — Инка, мне без сметаны! Отдельно положи!
 И обращаясь уже ко мне:
  — Не люблю со сметаной. Весь вид портит, ёкэлэмэнэ. Борщ — он красивый, он так хорош. Машина нужна?
  — Какая машина? — удивился я.
  — Ну, не такая уж новая. Но в полном порядке. Жигуленок, «Четверка», кофе с молоком.
  — Кофе с молоком? — удивился было я, но вспомнив запах нитрокраски, распространявшейся от Вани, снова взялся за кость.
  — Так возьмешь? Недорого отдам.
  — Не знаю даже… — протянул я, подняв вопрошающие глаза на сидевшего напротив Шуру.
  — А что? Возьми… За грибами-ягодами будешь ездить… — сказал он тепло.
  — А сколько просишь? — поинтересовался я у Вани.
  — А сколько не жалко!
  — Ну ладно, — согласился я и полез во внутренний карман куртки за бумажником. Шура внимательно смотрел на меня.
 «Смотри, смотри, — подумал я. — Сейчас я тебе покажу перезомбированного по системе Станиславского».
 И, вынув бумажник, я раскрыл его так, как будто бы только что нашел его под столом. Первым делом я вытащил свой паспорт раскрыл его и начал вглядываться в фотографию. Как бы что-то заподозрив, я сразу же поднял голову и недоуменно, перебегая глазами с одного лица на другое, стал смотреть на окружающих. Они молчали. Тогда я встал и подошел к зеркалу, висевшему на кухонной стене над умывальником. Посмотрев на себя с минуту, вернулся к столу с виноватой улыбкой деревенского дурачка, обнаружившего, что он сидит на лукошке с яйцами.
  — Давно в зеркало не смотрел, — объяснил я свой поступок и, так и не сумев покраснеть, продолжил с интересом рассматривать содержимое своего бумажника.
  — Смотри ты, у меня, оказывается и права водительские есть, — пробормотал я вслух.
  — Поддельные… — сказал Елкин и отвернулся, не выдержав моего вопрошающего взгляда.
 «Ну, ну, — подумал я. — Он и впрямь на ходу подметки срезает. Вот только когда он успел мой бумажник изучить?»
  — Доллары зато настоящие, — сказал я, протягивая ему полтинник. — Хватит?
  — Хватит! — ответил Елкин. — Тачку во дворе возьмешь. Я ее перекрасил и перебрал, Теперь как новая, что надо.
 И, отказавшись от второго (кабаньих отбивных с кровью), вышел из столовой.
  — Мог бы и шишек еловых ему дать, — с укоризной сказал Шура, когда за Ваней закрылась дверь. — Балуешь нашего Ваню.
  — Тут ельников в округе нет. Километров на двадцать нет, — ответил я и осекся. И, испуганно взглянув в глаза Шуры, путано продолжил:
  — Откуда я это знаю, я не знаю, но мне кажется, что я точно это знаю. Договорился бы на шишки и попух...
  — Не бойся, память к тебе вернется почти вся, — мягко улыбнулся Шура. Ты только не притворяйся… Мы тут люди тертые и любой диагноз на лету определяем...

***

 После того, как я уговорил несколько чашек крепкого чая с вареньем из жимолости и домашними ирисками, Шура отвел меня в ванную комнату, а после нее — в хрустальную спальную.
  — Ты ее, Инессу, не обижай! — сказал он, уходя. — А то она заволнуется и может глупостей с твоим организмом наделать. А зачем нам с тобой глупости?
 И, потушив верхний свет, вышел.
 Я постоял немного у двери пытаясь сообразить, что это такое может сотворить с моим организмом Инесса. Решив, наконец, что глупости молодой симпатичной женщины будут наверняка приятными и даже, может быть, очень приятными, я не торопясь разделся, лег под услужливое одеяло и уставился в люстру. Ее подрагивающие хрусталики загадочно сверкали в боковом свете бра. Я потянул к ним руку и чуть качнул их. Они приятно зазвенели. Я тронул их вновь и прикрыл глаза, наслаждаясь сказочной музыкой.
 «А я ведь совсем забыл, зачем приехал в этот сумасшедший дом, — подумал я, когда в спальне вновь воцарилась тишина. — Доллары, доллары… Зачем они здесь в этой компании? «Размяк характер, все мне нравиться», как сказал Маяковский… А девушка… Она ничего… Интересно, ведь я никогда не спал со шлюхами… Врешь, спал… И не с одной. Правда, это выяснялось позже… А Инка… Если у нее такой оригинальный бред, то она, наверняка, переспала с тысячью мужиков… И сегодня ночью я стану полноправным членом этой несметной семьи. Переспав с ней, я как бы пересплю со всем человечеством… Нет, не пересплю, а внесу свою лепту в живительную копилку Инессы И если она получит то, чего хочет, то этот сын действительно будет сыном человечества.»
 Я уже почти спал, когда Инесса легла ко мне. Ее легкое белое тело придвинулось к моему и обдало меня своим жаром.
  — Ты поспи немного, отдохни. Тогда лучше получится… — прошептала она мне в ухо.
  — Да я в общем-то и не устал… — ответил я, поворачиваясь к ней лицом. — Вы меня по атому растащили, а Смоктуновский их собрал, да так ладно… Как новый я сейчас.
  — Ты не обижайся и меня не бойся, я хорошая. И тебе хорошо со мной будет. Только ты полюби меня. Ребенок мой должен в любви родиться...
  — Расскажи мне о себе, — попросил я, рассматривая нежное лицо Инессы, ее белую лебединую шейку, обрамленную простой хлопчатобумажной ночной рубашкой.
  — Не хочу… — прошептала она и, на секунду закрыв глаза, нырнула в свое прошлое. — Не было у меня ничего хорошего и я все забыла. У меня нет сил на прошедшую жизнь, я должна о другом думать...
  — О чем?
  — О нем. Знаешь, мне сейчас показалось, что он уже чуть-чуть родился. От тех мужчин, с которыми я была до тебя. Он уже здесь, я нутром чувствую… И так приятно мне. Ты ему поможешь родиться? Поможешь, да?
  — Знаешь, чтобы ребенок в любви родился, надо любовью заниматься, а не разговорами… Я хотел сказать, что, может быть, приступим? Меня к этому тянет неодолимо. Ты такая красивая...
  — Не говори об этом. Расскажи лучше о себе.
  — А что рассказывать? Несколько раз был женат, но каждый раз через год-два чувство возникало чувство — а правильно ли все это, туда ли я иду? И все разваливалось, и все приходилось начинать сначала. Поначалу я думал, что все эти жизненные выверты — это судьба., которая ведет меня куда-то. К чему-то очень существенному, «предназначению своему, на белый свет тебя явившему». Потом всяких книжек начитался и понял, что все это «предназначение» — всего лишь обычная душевная болезнь, связанная с тем, что моя мать, будучи беременной мною, много нервничала...
  — Нет… Это не душевная болезнь, я знаю… Это ты шел ко мне. И я к тебе шла. Шла, даже в психбольнице шла, когда меня в смирительной рубашке — часами держали...
  — А долго ты в больнице жила?
  — Долго. Полжизни. Сначала пациенткой была, а потом медсестрой помогала… Но все это позади. Очень скоро я рожу святого мальчика. Его будут звать Христос. Он вырастет и все на свете исправит. И все, все станут безгрешными ангелами. И в его царстве люди будут любить. И веру свою они будут нести в сердце. А для зла выстроят храмы и будут приходить туда и приносить свое зло… И закапывать его там под светлые иконы...
 «Храм зла… — подумал я и криво улыбнулся. — Что-то вроде выгребной ямы. Несчастные приходят и оставляют в ней все свои душевно-мозговые нечистоты, то бишь зло… Свою неотрывную половину...»
  — Но я не знаю, как все будет в точности… — как бы прочитав мои мысли продолжила Инесса задумчиво. — Но я знаю, что надо делать, чтобы все люди стали добрыми… Это очень просто...
  — Родишь — девой Инессой тебя называть будут...
  — Не будут! Я рожу его от всех мужчин. Все мужчины Земли будут его отцом. А я одна — матерью...
 «Смотри ты! — подумал я. — Я был прав, оказывается, насчет секса со всем человечеством. Не иначе у нее трубы перевязаны… Это — печально… И сношаться сейчас она будет не со мной конкретно, а, по крайней мере, со всеми ныне здравствующими мужиками. Группенсекс прямо… Тоска… Как мы там все вместе уместимся? А женщина-то ничего… Бархатная конфетка с чертовскими зелеными глазами...»
  — Может быть, закончим эти разговоры, а? — сказал я, оборвав свои постыдные мысли и нежно погладив ей плечико. — Это извращение какое-то — лежать в постели с мужиком и говорить о втором пришествии. Поцелуй меня… Ты меня своими глазами давно с ума свела. Если бы не они, давно слинял бы отсюда. Ты такая редкостная красавица — слов не подобрать… Ладошки твои такие мягонькие, пухлые, детские совсем. А грудки! Какая прелесть! Можно я их увижу?
 И я, мягко повернув Инессу на спину, не спеша задрал ей рубашку, обнажил высокие, упругие груди и начал их целовать, целовать, вдыхая в себя их сладкий запах. В ответ она пылко обняла меня, затем, обхватив мою голову горячими ладонями, приблизила мое лицо к своему и принялась страстно целовать мои глаза...
 Мы занимались любовью всю ночь практически без перерывов. Последний раз подобный подвиг я совершил в юношестве в день прощания с целомудренностью. Утром, когда Инесса готовила меня к очередному чувственному апофеозу, раздался стук в дверь и мы услышали бодрый голос Шуры:
  — Завтрак на столе, выходите.
 Инесса не обратила на это сообщение ровно никакого внимания. Она лишь улыбнулась и с утроенным энтузиазмом продолжила приятное для нас обоих занятие.
 В кают-компанию мы явились минут через сорок пять. Насчет ожидающего на столе завтрака Шура приврал. На обеденном столе стояли только блюдца с вареньем и тарелки с домашними сметаной и маслом. Но лишь только мы с Инессой уселись, на кухне послышалось шипение жарящихся блинов.
  — У вас и сметана своя есть? — спросил я совершенно счастливую Инессу.
  — Да. У нас две голландские коровы. Сена косим больше восьми тонн на каждую. За ними Тридцать Пятый смотрит. А Смоктуновский доит. Когда я дою или кто-нибудь другой, молока в полтора раза меньше получается. Он им стихи читает, они это любят...
 В это время из кухни показался Шура с первой порцией дымящихся блинов. Блины были с дырочками и поджаристые. Я сначала ел их со сметаной, затем с вареньем из жимолости, затем со смесью сметаны и варенья из жимолости...
 Когда блины кончились, я сообщил Шуре, что еду с Инессой в однодневное свадебное путешествие в Кавалерово. Инесса удивилась моим словам, но ничего не сказала, а Шура пожал плечами и попросил привезти формалина и кое-каких химикатов из больничной аптеки. Я удивился его просьбе, но Шура сказал, что занимается в свободное время лабораторными опытами по школьному учебнику химии.
 В Кавалерово я отвел Инессу к гинекологу и он привел ее фаллопиевы трубы в полный порядок. Зачем я все это предпринял, не знаю. Может быть, просто захотел иметь в старости влиятельного сына?

5. Сайрус Смит сбежал из ричмондской психушки. — Мы спускаемся в шахту. — Буйные развлекаются. — Падение в бездну. — Мы на верном пути! — Инкины глюки.

 Это были лучшие дни в моей жизни, эти неполные две недели, которые я провел на шахте в ожидании приезда друзей! Мир и единение, казалось, царили не только здесь, но и во всем затаежном мире. Я ел, пил, косил сено, спал беспробудно и беспрестанно с Инессой, выгребал навоз, ходил на охоту… Однажды, когда я ушел на речку Мирную наловить рыбы к ужину (это, кажется, был третий или четвертый день после моего перезомбирования), мне на ум пришел «Таинственный остров» Жюля Верна. Казарки, опоссумы, дюгони… Спокойствие, труд, уверенность в себе и совершенно невозможные в обычной жизни люди. Без нервов, амбиций, честолюбия, ревности, зависти. «Наверное, Жюль Верн скрыл истину, — подумал я, ковыряясь в дне реки в поисках рачков для наживки. — Сайрус Смит сбежал с товарищами на свой остров не из ричмондской тюрьмы, а из тамошней областной психушки...
 Как жаль, что я вызвал товарищей! Если бы не они, я бы и не вспомнил о сокровищах Шилинской шахты… А хотя сколько продлится эта идиллия? Скоро о шахте забудут, отключат энергию или вовсе продадут ее деловитым японцам или китайцам. Или в поселке вспомнят, что на ней живут сумасшедшие, или кто-нибудь из лихих людей спишет на них какой-нибудь грабеж или убийство… И приедут люди в синих шинелях и отправят всех нас в краевой сумасшедший дом на перевоспитание от самостоятельности… Нет, деньги надо доставать… Сказать или не сказать Шуре о истинной цели моего появления на шахте? Впрочем, это всегда успеется...»
 В обед, похрустывая хорошо прожаренными плавниками хариуса, я сказал Шуре, что я, как бывший геолог-подземщик, ностальгирую по подземке и потому хотел бы носить еду обитателям восьмого горизонта. Шура посмотрел на меня очень внимательно, затем вздохнул и согласился.
 После обеда Инесса дала мне корзинку с испеченными утром пахучими большими буханками, вареными в кожуре овощами и несколькими килограммами костей с щедро оставленным мясом. Я взял ее и пошел вслед за Шурой.
  — По лестничному отделению пешком пойдем, — сказал он по дороге к стволу. — На клети спускаться — это долгое дело. Инку придется от кухни отрывать.
  — Течет там, наверное, вовсю?
  — Да, каплет немного, но промокнуть не успеем.
  — А освещение там есть?
  — Там все есть, как в Греции, — полуобернувшись ко мне, лукаво усмехнулся Шура. — И освещение, конечно, тоже. Ты, что, думал — они там в темноте сидят?
  — По-моему, для них разницы нет.
  — Это ты напрасно… Они тоже люди. И, может быть, умнее и счастливее нас. Но… понимаешь, это же люди Хачика. Я же тебе говорил! И поэтому я сам к ним хожу. Смотрю, не придумали они чего? За ними глаз да глаз нужен. Хачик на расстоянии ими командует. И, честно скажу, как брату — ты меня обеспокоил, вызвавшись к ним идти. Может быть, ты не до конца перзомбировался? И связным к ним намылился? А?
  — Если бы я не до конца перезомбировался, я бы четыре дырки не в твоей одежде сделал, а в твоем мясе!
  — Ты прав, Костик! Но, понимаешь, я же бдительным должен быть. Для твоего же блага. Ведь ты их, его киллеров, убивать будешь. С Тридцать Пятым...
  — А ты не перегибаешь с Хачиком? — повторил я вопрос, заданный Инессой Шуре после моего перезомбирования.
 Шура внимательно посмотрел на меня и, ничего не ответив, вошел в зарядную.
 Взяв в зарядной шахтерские фонари, мы довольно быстро спустились по лестничному отделению на восьмой горизонт. Прошли метров триста по откаточному штреку и оказались у железной двери бывшего минералогического музея. Шура открыл огромный амбарный замок и, улыбаясь, пропустил меня вперед. С опаской я прошел в дверь и очутился в ярко освещенном помещении музея. Правая и левая его части были заделаны капитальными решетками, сваренными из толстенного арматурного прута.
 В правой камере, держась обоими руками за прутья решетки, на некрашеном деревянном полу стоял голый, сильно заросший человек. Не обращая на нас ни малейшего внимания он рычал и бился головой и грудью о железную ограду. Когда я, удивленный, подошел поближе, он мгновенно просунул руку сквозь решетку и оттолкнул меня в сторону. Именно оттолкнул, а не ударил. Оттолкнул, будто бы я заслонил ему что-то. Я обернулся и увидел то, что так привлекало внимание сумасшедшего — в глубине противоположной камеры двое других сумасшедших занимались любовью! Я бы не сказал, что эта была скотская любовь, если, конечно, не считать, что они совершенно не обращали на нас с Шурой внимания. Они ласкали друг друга с какой-то чуть ожесточенной нежностью… Они были не в этой подземной камере, а полностью друг в друге...
 Мне стало не по себе и я вопросительно посмотрел на Шуру.
  — Да ничего особенного в этом нет, — пожал глава сумасшедших плечами. — Эти товарищи, — (клянусь, на этом месте он мысленно добавил «Как и ты»), — при любой возможности этим занимаются. В Харитоновке, когда врачи улетучились, такой треск по палатам стоял...
  — Представляю себе...
  — А Юлька эта, — кивнул он в сторону женщины, — вообще на этом смутилась. Давай сюда корзинку.
 Взяв из моих рук корзинку, он подошел к ящику, стоявшему перед решеткой семейной камеры, и аккуратно выложил в него две трети продуктов. Оставшееся съестное он бросил в одиночную клетку.
  — Кузьма это… Дерьмо, а не человек, — ответил он на мой немой вопрос. — Нет у него к мужскому естеству уважения. Пошли.
 Уже за порогом подземной психушки я обернулся и увидел Кузьму. Он стоял, плотно прислонившись к решетке, и мастурбировал.
 Когда мы подошли к шахтному стволу, я сказал Шуре:
  — Шур, можно я еще на горизонт спущусь? Очень уж интересно. Ведь геолог я...
  — А что? Сходи. Но там света нет, учти. Одна вода.
  — А ты со мной не пойдешь? Пойдем, прогуляемся? До ужина далеко, да и дождь суток на трое зарядил.
  — Нет, я с тобой не пойду. Не нравишься ты мне что-то. Что-то ты задумал… Или Хачик. Выискиваешь что-то… Или убить меня хочешь? Завлечь поглубже и разделаться? Видно, плохо ты перезомбировался… Надо тебя основательнее переделать...
  — Опять ты за свое! Ну на фиг мне тебя убивать? Ты, вон, бабу мне подарил, во всем мире такую не сыщешь, в люксе поселил, обиходишь, душу прочищаешь. Тут все, наконец, на тебе держится. Случись что с тобой — все вместе в больницу опять попадем.
  — А ты, что, был там? — вскинул он на меня глаза.
  — Нет, не был. Но чувствую — пока не был. Пошли в камеру взрывников, я тебе кое-что расскажу.
 Шура пожал плечами и мы пошли в камеру, когда-то служившую для подготовки взрывчатых материалов к подземным взрывным работам. Там было темно, но Шура вытащил из кармана лампочку и вкрутил ее в патрон. Сразу же стало светло и мы, выключив свои фонари, уселись друг перед другом на деревянных скамьях. Помолчав с минуту, я рассказал Шуре о своем бегстве из Москвы, о находке в зимовье останков Юдолина и обо всем остальном. Рассказ мой явно обрадовал Шуру — по его потеплевшим глазам я понял, что он, наконец, перестал считать меня неопытным агентом ФСБ.
  — Ну, теперь мне все ясно… — облегченно вздохнув, сказал он. — Кладоискатель, значит, ты...
  — Так получается...
  — Ту тогда попробуй… Попробуй… — уже задумчиво пробормотал Шура и, откинувшись к стене, прикрыл глаза.
  — Да, вот еще что… — продолжил я, немало смущенный его показным равнодушием. — Я не знал, что тут вы на шахте в свое удовольствие обретаете и трех своих друзей на помощь выписал. Они четвертого августа должны в Кавалерово прилететь...
 Как только Шура услышал о намечающемся приезде моих друзей, он моментально вскинул голову и пристально стал меня рассматривать.
  — Ты что так смотришь? — чуть испуганно спросил я его.
  — Менты они, да? До мозгов моих добраться хотят? Или Хачиковские агенты?
  — Какие агенты? Это мои старые друзья. Как только приедут, ты их перезомбируй на всякий случай по полной программе.
  — Хорошо… Да и тебе, Костик, будет полезно в нем поучаствовать...
  — Мне? — встрепенулся я. — Я ведь уже перезомбировался?
  — Да нет, я не это имел в виду… Я имел в виду поучаствовать как исполнитель… Это полученный эффект укрепляет...
  — Ну, это я с большим удовольствием! — вздохнул я с облегчением и тут же представил себе Борьку Бочкаренко, вылезающего из вентиляционной трубы. Оглушенного, измазанного с ног до головы ржавчиной и остро пахнущего горелой тканью!
  — Тогда я не возражаю. Привози их. А мы вам как можем поможем. Жаль только, что ты с деньгами пожизненно связываешься. Они все испортят и вымажут… Это же навоз.
  — Ты знаешь, если бы я друзей не вызвал до того, как на шахту приехал, я бы забыл о деньгах. Среди вас я, наконец, полноценным человеком стал. Живу сегодняшним днем и ничего мне выдающегося не надо. И еще Хачик… — решив добить Шуру, начал я излагать только что пришедший в голову довод. — Я так думаю, на шахту сам он не сунется. Много нас тут… А вот врачей и ментов напустить — это он запросто. И приедут сюда омоновцы и повяжут всех. И тебя, и меня с Инкой. А солеными опятами, не говоря уж о шишках еловых, от них не откупишься. Деньги будут нужны и люди без прописки в Харитоновке. А будут немалые деньги, мы все здесь купим и обустроим по содержанию. И там, в Кавалерово и Владике всех оприходуем. И заживем себе счастливой незначительной жизнью… Ну как?
  — Обдумать все надо… Хачика так просто не перехитришь. А так идея мне очень нравится. Интересная идея, — ответил Шура и улыбнулся мне, как улыбается гроссмейстер сопернику-перворазряднику в начале шахматной партии.
  — Мне самому она нравиться… Но сомневаюсь я еще. Может быть, там в зумпфе шахты какие-нибудь ценные бумаги лежат. Для них ценные, а для нас — не чихнуть, не обтереться. Или вовсе чемоданы какого-нибудь компромата… И чтобы до конца в доллары поверить, я должен до этого крестика на девятом горизонте самолично добраться.
  — Можно посуху туда попасть. По восстающему с этого горизонта на тот спуститься. Я знаю один, он в полном порядке, но лестниц там нет, а на веревке спуститься, конечно, можно, но подыматься по ней я бы не взялся. Сорок метров — это сорок метров… А я — не Маугли совсем. Особенно в последние тридцать лет.
  — Тогда давай пройдемся по эксплутационному штреку? Чем черт не шутит, может быть, найду вниз дорожку...
  — Как хочешь, — ответил Шура и, уствившись себе в ноги, глубоко задумался.
  — О чем думаешь, мыслитель? — спросил я на исходе пятой минуты паузы. — Что тебя тревожит?
  — Понимаешь, был здесь один тип чуть больше месяца назад… — начал он, чем-то смущенный. — По твоему рассказу получается, что это гражданин Юдолин был… Мы с Елкиным в Кавалерово по делам ездили и кто-то его на нас навел, сказал, что мы с Шилинки. А он подошел, сунул мне сотню долларов и допрашивать начал. Очень шахтой интересовался… Я виду не подал, что знаю, зачем и от кого он явился. И рассказал ему все, чтобы до конца их планы понять...
  — А что рассказал?
  — Понимаешь, когда я из Харитоновского дома сбежал — он еще работал тогда — и пришел в Хрустальненский ГОК на работу устраиваться, меня сторожем сюда определили, хотя, сам понимаешь документов у меня почти не было. Почему они меня взяли, я понял, когда мне прежний сторож дела сдавал. Он рассказал, что месяц назад на шахте бой был настоящий меж какими-то людьми; сторожей обоих замочили, да и друг друга пяток положили. Новый сторож всего три месяца поработал и отказался наотрез — все время какие-то люди со всех сторон приходили, били его и в шахту потом лазили. Странно мне все это было — никак я не мог все это понять. Как Хачик мог знать, что я на эту шахту устроюсь? И почему его люди меж собой передрались?
 И вот, когда я работать начал, сразу же ко всему на свете приготовился. И когда блатные появились, пяток их было, и на меня буром пошли, я их быстро успокоил. «Знаю, — сказал, — где золото лежит. Пошли скопом, покажу!» И троих к стволу на восьмом горизонте подвел и уронил их вниз. Лежат сейчас с твоими долларами вперемешку. А двоих других в тайгу загнал, их там тигры съели.
  — Тигры? Да вроде их поблизости здесь не было?
  — А они из Владика бывшие люди. У одного жену и детей на глазах съели, когда он их по лимонник повел поспелый. Вышел с полной корзинкой красных ягод из лесу, а вся его семья вокруг машины лежит, в клочки мелкие разодранная. Он и тронулся. А в харитоновской больнице потихоньку в тигра превратился. А другой, знакомый его хороший, мент-капитан, все передачки ему носил. И надо же было так случится — послали его вскорости с другими ментами того тигра-людоеда выследить. Или сам он вызвался — не знаю… И когда они его обложили, амба прямо на него вышел, а у капитана затвор заело. И помял его полосатый и издох от перекрестного огня прямо на нем. И когда оправился мент от ран своих телесных, стал он придумывать что-то про тигров, себя и своего знакомого и в конце концов с ним в одной палате оказался. Там они скорешились, хотя каждый знает что тигр — тигру рознь и вместе они никогда не ходят. А когда больница советская завершилась, они вместе со всеми вокруг нее рассеялись, но потом, как и все, у шахты оказались. Феномен какой-то — эта шахта. Как медом смазана. Так вот, когда я из шахты вывалился и этих двоих гавриков оставшихся шуганул, они в лес поскакали и не успели в него вбежать, как эти тигры выскочили и на моих глазах горла у них перегрызли и в тайгу утащили. Я потом едва в себя пришел — голые до пят, охрой оранжевой вымазанные и полосы черные. Тигры да и только, хоть шкуру снимай!
  — Дела… А с Юдолиным ты что сотворил? И почему его машина в Кавалерове осталась? Пешком что ли он сюда пришел?
  — Машину его на автостоянке ремонтировали тогда. Ну, он и поехал со своим напарником с нами, не стал дожидаться пока машину им сделают. А когда мы его перезомбировать стали, он, глупый, из трубы выскочил и по кумполу молотком получил. Инка ему врезала, увлеклась очень. Ваня Елкин его потом в тайгу подальше отвез, аккурат в сторону Тарги.
  — Так вы его раненого в тайге бросили?
  — Так кто его знал, что живой он еще был… Мы проверили, он на звук и свет не реагировал...
  — Ну, ну… А пистолет? Я же его с пистолетом на Тарге нашел?
  — Пистолет? Не было у него никакого пистолета… Ты, что, мне не веришь?
  — Верю, конечно, — соврал я. — Но я надеюсь, что и ты мне верить начнешь. Ведь я тебе брат?
  — Брат… Да, брат. И я тебя очень хорошо понимаю… Понимаю, что не деньги тебе нужны, а приключения на задницу… И друзья у тебя такие же. И чем больше приключений на это самое место, тем вам лучше...
  — Ты как всегда прав, Шура. Видно, что не чужой ты мне, родственный… Конечно, неплохо было бы просто прийти в коммерческий банк с красивыми искусственными пальмами и получить от вежливого клерка миллионов десять аккуратно упакованных долларов… И чтобы эти десять миллионов долларов негритянский служка в смешной круглой шапочке, улыбаясь, до машины донес и на заднее сидение кинул. Но для меня все это так же пошло, как покупать любимую женщину в популярном борделе… Мне хотелось бы сначала за баксами побегать, попотеть, побояться немного, в морду кому-нибудь дать и получить даже… Заработать, короче...
  — Ну, это все у тебя будет, братишка… — с любовью в глазах промурлыкал Шура. — Начнем что ли? Покажу тебе все… Жаль мы с тобой ленточку и ножниц не захватили… Для торжественного открытия без искусственных пальм и причесанных банкиров...

***

 И мы пошли по откаточному штреку до Главного рудного тела — основного рудное тело Шилинского рудника. Оно содержало 90% всех запасов оловянных руд одноименного месторождения, найденного таежным человеком Шилиным в конце сороковых годов. Вплоть до 15-го горизонта рудное тело было отработано. В дальнейшем нам придется провести много времени в шилинских подземельях и поэтому необходимо рассказать читателю что, собственно, эти подземелья из себя представляют.
 После того, как Шилин Этот не вполне грамотный человек был прирожденным геологом, нашедшим половину рудопроявлений Кавалеровского рудного района. нашел в тайге несколько обломков убогой колчеданно-полиметаллической руды, геологи нанесли место находки на карту и назвали его рудной точкой №321. Через пару лет к этой точке пришли поисковики. Они разрыли место, указанное Шилиным и в коренных породах нашли сульфидную жилу. Взятые по ней анализы показали, что в некоторых участках жилы содержится промышленное оловянное оруденение. И рудная точка №321 превратилась в Шилинское рудопроявление олова. Еще через несколько лет была пройдена новая серия канав и расчисток показавших, что в средней части жилы оруденелые участки протягиваются практически без перерывов на несколько десятков метров.
 И тогда в Москве переименовали рудопроявление в месторождение, достойное предварительной разведки и в тайгу пришли лесорубы и приползли бульдозеры. Они, изнахратив сотни гектаров нетронутой тайги, соорудили буровые площадки и подъездные пути к ним. Буровики работали несколько лет. Они в сотне точек просверлили жилу по сетке 40 на 40 метров до глубины примерно 200 метров. Одновременно в верхних частях жилы (1-7 горизонты) было пройдено несколько штолен. В целом предварительная разведка показала, что единственное на месторождении Главное рудное тело представляет собой крутопадающую кварц-хлорит-сульфидную с касситеритом жилу мощностью от 0 в редких пережимах до полутора десятков метров в раздувах. И главное — то, что с глубиной жила не выклинивается, а содержания олова в ней увеличиваются.
 И тогда в Москве решили ставить детальную разведкуДетальная разведка — дело чрезвычайно дорогое и является законным детищем плановой социалистической экономики. На Западе ее практически никогда не проводят и при решении вопроса — организовывать эксплуатацию месторождения или нет, предпочитают основываться на мнениях экспертов. Цель детальной разведки заключается в детальном оконтуривании рудного тела, точном определении процентного содержания полезных компонентов в различных его частях и выработке наиболее целесообразной схемы обогащения руд… Началась она, естественно, со строительства шахты. По мере углубления шахты из нее по жиле проходились штреки. Последние располагались друг под другом ровно через 40 метров. Затем между соседними штреками, также по руде, были пройдены вертикальные горные выработки — восстающие. В конце этой стадии разведки все рудное тело было нарезано на прямоугольники (или разведочные блоки) высотой в 40 и длиной 60 — 80 метров, а каждый блок по торцам — опробован. Запасов металла в Главном рудном теле оказалось достаточно для отработки в течении многих лет и месторождение было сдано эксплуатационникам. Эксплуатационники год за годом отбивали руду, оставляя в скальном массиве протяженные, глубокие щели,.
 И вот мы с Шурой стоим перед такой щелью, освещая ее бегающими лучами наших хорошо заряженных «Кузбассов.” Ширина щели колебалась от 2-3 до 5-6 метров. Ее длина по горизонтали на нашем уровне составляла не менее сотни метров (по крайней мере, лучи наших фонарей не достигали ни правого, ни левого ее замыканий). Насколько она уходит кверху, мы также увидеть не смогли. Внизу же, в сорока пяти метрах от нас, у самого уровня затопления, горизонтальная длина щели сокращалась до тридцати метров. В полутора метрах выше уровня воды в стенах щели зияли трапециевидные отверстия подъездов к существовавшим когда-то рудоспускамРудоспуск, подъэтажный, эксплуатационный, откаточный штреки — подземные горные выработки, проходящиеся для выемки и откатки руды., а в ее замыканиях — дыры разведочных штреков.
 С минуту полюбовавшись этими мрачными подземными просторами, я поднял из-под ног камень и бросил его в противоположную стенку щели. Щелкнув о нее с резким отзвуком, камень упал в черную воду. Хотя это произошло в сорока пяти метрах ниже нас, звук удара о воду и плеск брызг были весьма отчетливыми и гулкими.
  — Вон, туда тебе надо! — указал Шура на один из штреков. — Крестиком этот штрек был помечен.
 Эхо от его слов было таким четким, что мне самому захотелось что-нибудь сказать и я спросил его:
  — Послушай, а ты откуда так шахту эту знаешь?
  — Да я в ней до зоны несколько лет работал слесарем-электриком. Я ее как свои пять пальцев знаю.
  — А сел за что?
  — За что надо, за то и сел!
  — Да ладно тебе злиться! Не хочешь говорить — не говори. Я, вот, вижу, что тут спустится можно, если осторожно. Смотри, вот по этому наклонному карнизику можно добраться вон к тому уступу. А с него — вон, к той малюсенькой площадке над самым штреком — я с закрытыми глазами спущусь. Вот только неясно, как с этой площадки в него заскочить… Да, ну, ладно — на месте разберемся.
  — Не мешкай там, — зевнул Шура. Нас, наверное, наверху уже потеряли.
  — Да я быстро. Туда и обратно
  — Если пропадешь, мне Инка яйца сварит.
  — Не пропаду, я осторожный.
 И я полез в щель и через пять минут уже пробирался по карнизу. Но, когда до того места, с которого я собирался спуститься на 9-й горизонт, оставалось совсем немного, карниз метра на полтора выклинился. Я знал, что Шура стоит сверху и наблюдает за мной и поэтому мне, испорченному советским воспитанием, ничего не оставалась делать, как прыгать. И я прыгнул, но неудачно (терпеть не могу, когда глазеют в спину)...
 С такой высоты я летел впервые и потому, испугавшись, не смог войти в воду достойным образом. Сильно отшибив спину и бедра, я камнем пошел ко дну. Но по большому счету мне повезло — стенка щели оказалась совсем рядом. И, очутившись под водой, я сразу же поднырнул к ней и, методом тыка найдя небольшой уступчик, смог стать на ноги, да так удачно, что голова моя оказалась над водой. Вода была чистой и не очень холодной и, если бы не тянувшие ко дну намокшая одежда и фонарь, я наверняка поплавал бы для удовольствия с минуту — другую в этом озере глубиной в несколько десятков, а, может быть, и сотен метров. Придя в себя и отдышавшись, я вытянул из воды не думавший тухнуть фонарь и начал соображать, как добраться к чернеющему в полутора метрах над головой штреку.
 На преодоление этого расстояния у меня ушло около часа — стенка щели в этом месте и на много метров в стороны была практически вертикальной и без существенных неровностей. Я восемь раз срывался с нее в воду, пока не догадался вбить свой нож в едва заметную трещину. Оказавшись в штреке, уселся на подвернувшуюся шпалу и, высоко подняв сначала одну, а затем и другую ногу, вылил из сапог воду. Наверху, на 8-ом горизонте сверкал неподвижный фонарь Шуры.
 “Ну и нервы у этого шизоидного параноика, — подумал я, покачав головой. — Слова не сказал, головой не шелохнул. Чудо в перьях!”
 Я брел по штреку метров триста, но никакой денежно-вещевой материализации крестика Юдолинской схемы не нашел. Дальше идти мне показалось бесполезным — и так уже было пройдено метров сто лишних. И, я нервно перекурив, повернул назад. Теперь надежда была лишь на то что, материализация Юдолинских ценностей произойдет в одной из встретившихся мне по пути сюда рассечек. Короткая горная выработка; пробивается из стенки штрека для вскрытия рудного тела на полную мощность.
 “Если ничего не найду, — пришло мне в голову, — ребята меня убьют! Каков этот крестик, таков и другой, на дне шахты.” И я представил лица Борьки и Коли в момент, когда до них дойдет, что они прибыли за 9 тысяч километров Инкины щи хлебать. “Борька, тот криво посмеется, а Колька покраснеет от досады, а потом скажет мне какую-нибудь гадость. Надо будет с собой водки взять… С ней он что угодно простит. Даже девять тысяч километров”.
 И, вконец расстроенный, я прибавил шагу и тут же, попав ногой в выемку из-под вынутой шпалы, споткнулся и упал.
 «Господи, не везет-то как! Хоть плачь!” — подумал я, очутившись в жидкой грязи.
  — А это что такое? — сказал я уже вслух, снимая с правой щеки что-то липкое. — Что-то это мне напоминает… Ни ткань, ни бумага...
 И, взяв в руки каску, я направил укрепленный на ней фонарь на бумажку и… увидел заляпанного грязью Франклина, кажется Бенджамена!
 Я не стал целовать дензнак бывшего потенциального противника СССР, а ныне вечно потенциального друга Российской Федерации. Вместо этого я поднялся на ноги и стал внимательно рассматривать землю вокруг себя. И ничего больше не нашел. Но не очень-то огорчился. Было ясно, что найденная купюра вовсе не из зарплаты местного Плутона за июль месяц. И если есть одна купюра, то есть и другие.
 И в первой же рассечке, оказавшейся подходной к восстающему, пройденному с 10-го горизонта, я нашел разорванный целлофановый пакет размером 30 на 40 см (вместимостью не менее, чем в один миллион долларов) с единственной сто долларовой купюрой внутри, разломанный на две половинки пластмассовый дипломат и полтора десятка заплесневевших американских президентов. Они расползались в руках и были в полной негодности. Но в восстающем, в маслянистой воде, стоявшей метра на полтора ниже уровня подходной выработки, плавали всенародно избранные, которых хоть сейчас можно было бы вести на прием к Хвостатой смерти. И с помощью найденной в штреке проволоки мне довольно быстро удалось выловить две с половиной тысячи долларов.
 Распихав по карманам добычу, я пошел по направлению к щели, гадая по дороге, что же такое могло случится у восстающего во время захоронения долларов.
 “Только одно, — решил я, подумав. — Один дипломат те люди, которым было поручено спрятать деньги, решили присвоить и при разделе его содержимого, поссорились и проигравший был утоплен. Но почему победивший следов не замел? Странно… Но, слава Богу, если бы он все за собой прибрал, я бы этого места не нашел… А теперь, по прибытии акваланга первым делом мы нырнем в этот восстающий...
 И, когда я воочию представлял, как мы с друзьями выгребаем из восстающего волнующие кучи баксов, мой фонарь потух и вокруг мгновенно воцарилась кромешная тьма. Я тут же попытался привести свой “Кузбасс” в порядок посредством постукивания его частями о стену, но тщетно. Кончились эти попытки тем, что я разъярился и с размаху разбил аккумулятор об стенку штрека.
 Осознав глупость расправы с фонарем, успокоился и, время от времени касаясь правой рукой стенки штрека, пошел к щели. Продвижение было весьма медленным — ведь каждую следующую минуту я мог провалиться в подземное озеро, правда не с высоты шестиэтажного дома, как час назад, а всего лишь с полутора метров. Так и случилось — споткнувшись обо что-то, лежавшее поперек штрека, я упал в воду! Очутившись в озере, перво-наперво стал соображать, за что же меня угораздило зацепился — ведь перед уходом к Юдолинскому крестику я отодвинул к стене шпалу, на которой сидел после первого купания… Ответ пришел сверху в виде зажегшегося в штреке фонаря. “Это Шура, гад, сидел, вытянув ноги поперек штрека! — сообразил я, выбираясь на берег. — И спал, собака!”
  — Прости, браток! Закемарил, — сказал мне Шура виновато, когда я с его помощью поднялся в штрек. — Опять ты искупался! Но ничего, в сауне отогреешься. Пошли, что ли домой? Я, пока тебя не было, тропку наверх наладил — слепой пройдет. А где карниз обрывается — доску-пятерку, бросил. Иди за мной.
 Меня разобрала нервная дрожь и, чтобы ее не выдать, я смолчал.
 О результате моего подземного путешествия Шура не спросил, ни в этот день, ни в последующие.

***

 На устье шахты нас встретила конфузливо улыбающаяся Инесса.
  — Я тебя весь день искала, — сказала она, поцеловав меня в щеку. И обернувшись к Шуре продолжила:
  — Представляешь, когда я начала стряпать котлеты, Костик из-за двери попросил сделать пельмени. Я открываю дверь, а его и след простыл! Подумала, что ушел куда и взялась за пельмени. Когда фарш перчить начала, он мне опять уже из-за спины говорит: “Не люблю с перцем, сыпь поменьше”. И так весь день со мной в прятки играл, пока...
  — Дык пельмени у нас сегодня? — перехватив мой удивленный взгляд, перебил Инессу Шура.
  — Да. Вода уже кипит, пошлите.
 “Да, глюки — это серьезно… — думал я по дороге, блуждая глазами по ладной фигурке Инессы. — Где-то я об этом читал… Что-то о том, что у глючащих психов мысли идут по слуховым нервам. Ну и бог с ней. Жить с ней это не мешает...

6. Борис Бочкаренко и Николай Баламутов. — Мы на «крючке». — Банкет под скалой. — Шашлык из барашка и мешок из джута.

 Утром 25-го августа сразу после завтрака я уехал в Кавалерово встречать друзей. И выпить с ними чего-нибудь после двух недель алкогольного воздержания. Мчась по прекрасно сохранившемуся шоссе, я представлял себе, как куплю в магазине водочки для Коли и Бориса и марочного вина для себя и как мы сядем в моем кубрике, нажарим шашлычка из барашка хозяина и напьемся до поросячьего визга.
 “Надо бы еще крабов покрупнее взять и палтуса копченого, — думал я, унесшись мыслями в соответствующий отдел кавалеровского гастронома. — Начнем, пожалуй с пива, потом попаримся в баньке им. Бориса Пуго. А после баньки сядем под тентом у дома и начнем потихоньку пить...”
 На переговорный пункт я пришел за полтора часа до уcловленного времени. Там, естественно, никого не было. Убедившись в этом, пошел на почту, узнать, нет ли писем или телеграмм на мое имя. И не напрасно — Плотников прислал письмо, в котором сообщал, что сам приехать не сможет, так как уезжает в Штаты в командировку. Но Баламутов и Бочкаренко приедут, первый 4-го, а второй 3-го.
 “Блин! Значит Бочкаренко уже здесь! — подумал я, растерянно оглянувшись вокруг. — Уже сутки здесь! Наверняка уже бороздит простыни какой-нибудь местной красавицы...
 И, решив, что к условленному часу Борька все таки появится на переговорном пункте, я пошел прогуляться по центру Кавалерова. И у базарчика наткнулся на Валеру, давнего своего знакомого. В былые годы мы с ним, можно сказать, дружили — он часто приезжал на инвалидной коляске на нашу базу и мы разговаривали о жизни. Валера знал, что эти разговоры можно углубить и продолжить в философские стороны, но для этого надо иметь пропуск в мою палатку. Пропуском, конечно, служила бутылка водки, а так как последняя тогда, в эпоху последнего и решительного боя с российским алкоголизмом, была целым сокровищем, визиты Валеры в мою палатку, к счастью, были весьма редкими. К счастью, потому, что Валера с детства страдал серьезной формой церебрального паралича и, в меньшей степени, паркинсонизмом. Согласитесь, что подолгу разговаривать с трясущимся и заикающимся человеком о смысле жизни дело весьма тягостное… Тридцатилетний человек, весь скрюченный, сморщенный, на костылях… Тяжелое зрелище… Он рассказывал мне о себе. Учился в Новосибирске на обувщика, дали третий разряд, на пятый не вытянул — надо уметь работать на машине. Первое время вкалывал как зверь, сшил 500 пар сапог и подорвал здоровье. Вкалывал потому, что хотел жениться — приглядел симпатичную девушку без ног, на протезах… Но она ему отказала...
 Валера сидел в новенькой импортной инвалидной коляске, на его пальце сверкал массивный золотой перстень, очень похожий на Юдолинский. Мы немного поговорили с ним и он рассказал, что недавно женился на здоровой женщине и сейчас вполне доволен жизнью.
  — Ты, что, разбогател что ли? — спросил я, стараясь поймать его глаза. С самого начала нашей встречи я увидел в них что-то меня насторожившее. Мне сразу показалось, что наша встреча не случайна и Валера все обо мне и моих помыслах знает...
  — Не жалу-у-у-у-юсь! — ответил Валера, с достоинством борясь со спазмами шейных мышц. — А ты что т-у-у-у-т делаешь?
  — Хочу здесь обосноваться… Земную жизнь пройдя до половины.
  — А-а-а-а… — не поверил Валера. Местные люди считают Приморье малоприспособленным для жизни.
  — Ну я пошел! Рад был встретиться!
  — А-а-а-а… где-е-е… жи-и-вешь?
  — Там, где и жил — на бывшей базе ВИМСа, заходи как-нибудь, водочки попьем.
 И, озираясь по сторонам в поисках Борьки, я направился в сторону гастронома.
 Борис Бочкаренко (170 см, 52 кг) гордился своей внешней схожестью с Жан-Полем Бельмондо. Познакомился я с ним на втором курсе. Борька учился на третьем и слыл среди студентов интеллигентом и чистюлей. Чистюлей он был и в самом деле: однажды, оставшись у меня ночевать, Борька перед тем, как лечь спать, выстирал свои рубашку и носки, а на мой немой вопрос ответил с презрительной улыбкой:
  — Не могу же я идти на работу в несвежем...
 Отец у него был пехотным полковником, прошедшим войну до Рейхстага. Борька рассказывал, что папаша всю войну не расставался с противотанковым ружьем и в часы затишья часто ходил с ним вместо снайперского ружья на передовую — при удачном выстреле немца эффектно разрывало надвое. В семидесятые годы старший Бочкаренко работал каким-то военным консультантом в ЦК Компартии Таджикистана и в подарок на свою свадьбу от этой партии Борька получил хорошую трехкомнатную квартиру.
 По специализации он был инженерным геологом-гидрогеологом и очень скоро стал начальником с обширным кабинетом, премиленькой секретаршей и белой «Волгой». Но был им всего года два-три, потом случился скандал с секретаршей и лишь благодаря отцу он вылетел из своей гидрогеологической конторы относительно сухим.
 Борька умел подбирать приятелей. Одним из его друзей был капитан милиции Толик Зубков. С Зубковым на пассажирском кресле можно было ездить пьяным, к тому же он время от времени выручал его из неприятных ситуаций.
 Другим его приятелем был Искандер Сафарзаде — тихий, сухощавый, чрезвычайно уверенный в себе таджикский аристократ и начинающий ученый-филолог. Борька любил ходить с ним по злачным местам и затевать там драки. Сафарзаде был обладателем черного пояса по карате и для него уложить человек десять подвыпивших бугаев было плевым делом. Но он не укладывал — по просьбе товарища он лишь приводил противников в состояние нокдауна, а добивал их Борька.
 А третьим его приятелем был я. Борька любил приходить ко мне в любое время суток с дюжиной шампанского или пачкой сигарет. Мы болтали с ним до утра о Платонове, Шопенгауэре, о ценах на дизельное топливо и невзирая на мое изрядное превосходство в живом весе, он частенько меня перепивал.
 Так получилось, что я его женил. Однажды, еще в студенчестве, я договорился со своей симпатичной подружкой Натали что Новый 1972 год мы встретим вместе с ней. А чтобы нам не было скучно, мы решили, что я приведу двух своих друзей, а она — двух подружек. Когда мы ввалились к ней в одиннадцатом часу ночи с огромными корзинами с шампанским, ликерами, водкой и ананасами, то первое, что мы увидели, это были салаги со второго курса нашего факультета (Наташка предпочитала выбирать жениха из большого количества претендентов). Возмущенно переглянувшись, мы тут же ушли. И мне пришлось звонить своей предыдущей подружке Галке Злобиной. К счастью, оказалось, что она встречает Новый год с двумя своими подругами. «И только ради них я согласна на твое присутствие» — сказала она мне перед тем, как положить трубку.
 И мы пошли к ней. Это был самый скучный Новый год в моей жизни — Галка так и не допустила меня до себя. И мне пришлось сидеть и напиваться. Лешке Суворову повезло больше — ему досталась очень большая женщина Люся, но он не растерялся и очень скоро расположился на ее пространных коленях. А Борька сразу же после десерта исчез с Людмилой в Галкиной спальне. И через три месяца совершенно неожиданно пригласил меня на свадьбу...
 Брак Бориса и Людмилы не был счастливым. И все потому, что упомянутый выше скандал с секретаршей, скандал, поставивший жирный крест на Борькиной инженерно-геологической карьере, не был случайностью — Борис был законченным бабником. Он легко заводил знакомства, почти никогда не влюблялся и более двух раз с одной женщиной не встречался. И очень скоро возбуждавшие его стимулы «красивая», «очень красивая», «оригинальная», «страстная», «жена или подруга того-то» перестали действовать и ему пришлось вырабатывать себе другие. В 1977-1981 таким стимулом была национальность. Переспав с представительницами основных национальностей оплота социализма, он перешел к отлову представительниц малых и, особенно, вымирающих народностей СССР. В конце 1981 года поставленная задача была в основных чертах выполнена и взоры Бориса все чаще и чаще стали устремляться на географическую карту мира. Но по понятным причинам он был вынужден отложить на неопределенное будущее реализацию своих заграничных фантазий и заменить их реальными. Новым стимулом стало место жительства. Постельные знакомства с представительницами Ленинграда, Вологды, Киева, Саратова, Архангельска, Астрахани, Тобола и Иркутска продолжалось вплоть до падения железного занавеса, чтобы в открытом обществе смениться (вы правильно угадали!) отложенными зарубежными фантазиями...
 Борис не раз пробовал бороться со своей пагубной страстью. Он по-своему любил Людмилу, детей, ему нравилось приходить домой после работы или свиданий и даже делать что-нибудь по хозяйству. Но стоило ему узнать, что в соседний институт поступила на учебу шоколадная жительница далекого и таинственного Буркина-Фасо, он нежно целовал жену и уезжал в городскую библиотеку, чтобы выяснить, как по-буркинофасски будет: «Вы так милы, мадам! Дозвольте мне поцеловать вам что-нибудь!».
 Людмила пыталась что-то сделать, пару раз даже изменяла ему в воспитательных целях, но ничего не помогало. И она привыкла и мстительно стала дожидаться того счастливого времени, когда половые часы мужа достигнут половины шестого и навсегда остановятся.
 … Я любил Борьку. Он был необязательным человеком, многое в нем мне не нравилось, но он был добродушным, незлобивым парнем. Он был понятным и понимал. Когда я уезжал из Душанбе навсегда и мы обнялись с ним на перроне, Борька заплакал...
 Я наткнулся на Бориса в гастрономе «Приморье». Он стоял у рыбной витрины и, глядя на копченых палтусов, сглатывал слюну.
  — Килограмма три хватит? — спросил я, подойдя к нему.
 Борис резко обернулся и, узнав меня, бросился обнимать. После того, как мы трижды поцеловались, он сказал:
  — Жрать хочу, последний раз вчера вечером ел.
 И пошарив глазами по торговому залу, бросился к молочной выкладке и схватил пачку вишневого йогурта.
  — А что так?
  — Да Людка меня не отпускала… — ответил Борис раскрыв пачку и в выпив содержимое в один присест. — Узнала на какую дату я билет купил и отгул взяла, чтобы я не сбежал. Я поклялся собственным здоровьем, что не поеду и смылся на день раньше. Заначки моей только на билет и хватило. Перед отъездом Плотников обещал подкинуть, но я его не нашел...
  — Так ты, что, один сегодня спал!!?
  — Да нет, типун тебе на язык, не один… С удэгейкой. Последней, между прочим удэгейкой в Приморье. Но, ё-ный случай, все получилось как в анекдоте — как только я ее вздрючил и уже подумывал идти индейку с апельсинами доедать, приперлась ее свекровь… Что тут началось! Хорошо, что я шмотки свои в камере хранения оставил! А утром, когда я в гастрономе на углу лапшу продавщице колбасного отдела вешал, на эту свекровь опять нарвался… Так что позавтракать мне не удалось...
  — Возьми вот это, — предложил я, протягивая ему пакет со сливками.
  — Давай! Деньги-то есть?
  — Навалом!
  — А ты что, уже солодки нарубил?
  — Нет, только потряс ее маленько.
  — И сколько натряс?
  — Тысяч восемь зеленых...
  — Неплохо для начала! А много осталось?
  — Фиг его знает. Затем я вас и вызвал сюда. А где твои шмотки?
  — На почте оставил.
 Пока я стоял в очереди к кассе, Борис о чем-то живо беседовал с симпатичной продавщицей копченых палтусов. Расплатившись, я подошел к ним. Девушка к этому времени уже призналась, что муж ее в настоящее время рыбачит где-то далеко на Курилах или Сахалине и вернется только через несколько месяцев. Я насилу оторвал Бориса от прилавка, но на выходе он вырвался, вернулся в зал и что-то начал страстно шептать рыбацкой жене на обворожительное ушко. Через минуту переговоров, рдеющая от счастья рыбацкая жена попросила подругу заменить ее минут на пятнадцать и скрылась с Колей в подсобке. Мне пришлось покупать бутылку пива и пятерку вареных раков и устраиваться с ними на ступеньках гастронома.
 Коля вышел, когда я разрывал последнего рака. Более похожим на всамделишного Бельмондо я его никогда не видел.
  — Встояка дала… И пахло от нее малиновым йогуртом… — мечтательно сказал он, отнимая у меня рака и остатки пива. — Хочешь, иди к ней, я подожду?
 Я отказался и мы пошли на переговорный пункт. Рядом с ним стояла старенькая «Тойота» с кузовом из которого двое мужчин выгружали объемистые сумки.
  — Вот и Баламут наш приехал! — воскликнул я, указывая Борису на машину.

***

 Среднего роста, скуластый, часто незаметный в общем стремлении событий, Коля Баламутов любил выпить до, во время и после всего. Он пил утром, днем, вечером и ночью. Он пил до экзаменов и после них. Он пил, когда был здоров и пил, когда был болен. Но в ауте я его не видел.
 В свободное от учебы и пьянок время Коля занимался прыжками в воду, подводным плаванием, пописывал стихи и любил Наташу, переселившуюся а Душанбе из Балакова. Отец-казах по националистическим мотивам запретил ему сочетаться с ней законным браком, хотя сам был женат на русской. И Николай Сейтович напился уксусу. Папаша такого рода выпивку оценил и дал согласие на брак. На свадьбе я был свидетелем. В начале лета мы уехали на вторую производственную практику, в самом начале которой Колина жена забеременела. Мне посчастливилось участвовать в этом процессе — именно я, возвращаясь из отгула, привез ему молодую жену на базу Гиссарской партии в Кальтуче, где мы торчали перед отъездом на Барзангинский горный узел. Как выяснилось позже, именно там, в знойной долине Кафирнигана, под нависшими хребтами, в недостроенном помещении базы Колей были совершены действия, приведшие к рождению единственного их ребенка.
 Через три года совместной жизни Коля расстался с женой на почве непрекращающихся споров о непредсказуемых последствиях алкоголизма, но ненадолго. Жены часто возвращаются...
 После того, как Коля переехал в Пенджикент, мы надолго перестали встречаться и вспоминали друг друга лишь тогда, когда Алихан Дзайнуков, главный геолог Управления геологии Таджикской ССР с горькой усмешкой упоминал наши фамилии вместе… Я был притчей во языцах за необдуманные поступки в полевом быту и проходке штолен, а Коля — за серьезные успехи в подсчете запасов золота и сурьмы в состоянии серьезного алкогольного опьянения. Но мы были незаменимы и нас терпели...
 Крутой поворот в Колиной биографии был связан с крутым поворотом дороги Пенджикент — Айни. На этом повороте его Газ-66 свалился в Зеравшан, всегда славившийся крутыми высокими берегами. Во многих местах поломанного Баламутова выходила медсестра-разведенка. Прямо из больничной палаты он переехал к ней и двум ее сыновьям. Наташа в это время в очередной раз приходила в себя в Балаково. Не найдя там хоть какой-нибудь замены Коле, она приехала в надежде все вернуть, но он скрылся на дальнем разведочном участке.
 Мы подошли к Коле, но целоваться не стали — от него густо пахло свежим перегаром и потому приветствия наши ограничились улыбками до ушей и похлопыванием по плечам.
  — Короче, братан, я прибыл! — сказал мне Коля, когда приветствия закончились. — Только почему я прибыл? Этот вопрос меня интересует так же крайне, как Борьку бабы. Плотников что-то мне объяснял, но я под допингом был… В общем, когда он меня в самолет поместил...
  — Потерпи, немного, Коля! — поморщился я. — Все это слишком серьезно для базарной площади. Ты акваланг привез?
  — Привез! — осклабился Баламутов. — Что, пиастры в Японском море завелись?
  — Пиастры не пиастры, но я очень бы хотел, чтобы люди видели, что мы на море собираемся… Расстегни сумку, чтобы акваланг был виден и грузись вон в ту машину. А мы с Бельмондо пойдем в магазин к банкету затариться. Будут какие спецзаказы? Имей в виду, что бабок у меня навалом.
  — Это обнадеживает. Но что нужно бедному алкоголику? Вот в чем вопрос… Водки возьми две бутылки на сегодня и одну на утро. Это только мне, понимаешь?
  — Понимаю. А пожрать?
  — Это — барство, граф.
  — Ну ладно. Дело твое. Пошли, Борис.
  — Погоди, Черный! — остановил меня Коля. — Я не понял из нашего разговора одну существенную вещь. Из твоих слов, получается, что я этот ква-кваланг сюда пер, чтобы люди подумали...
  — Успокойся! Через пару дней ты пожалеешь, что его притащил. На сорок метров пойдешь...
  — Сорок? Это много… для трезвого! Ну валите в гастроном, а то меня на очередную дозу тянет.
  — А может быть, и в самом деле треснем по рюмочке? — подмигнув, спросил меня Борис. — Я тут рядом неплохой ресторанчик видел...
  — Пойдем, Черный, отметим прибытие… — взмолился Николай, заметив мое недовольство предложением Бельмондо. — А то пути не будет...
  — Нет, братва! Никаких пьянок на работе! — резко возразил я — Вот выловим баксы, тогда делайте, что хотите!
 И в это время к нам подошел высокий благообразный мужчина в темно-синем костюме-тройке и представившись, директором кавалеровского ресторана сказал:
  — Для вас в нашем ресторане заказан обед по полной программе...
  — Кем заказан? — воскликнул я.
  — Одним человеком, пожелавшим остаться неизвестным.
  — А по какому случаю? -продолжал спрашивать я.
  — В знак благодарности вам, — кивнул директор в мою сторону, — за какой-то благородный поступок, когда-то совершенный вами.
  — За благородный поступок??? — удивился я.
  — Да хватит с ним разговаривать! — сказал Борис, обращаясь к Коле. — Кто это в наше время от дармовухи отказывается? Пошли перегрузим шмотки в Женькину машину и посидим чуток за угощением. А он пусть сторожит.
  — Люблю эти провинциальные рестораны! — сказал Бочкаренко, усевшись за стол, густо уставленный бутылками и разнообразными закусками. — Они похожи друг на друга, как были похожи пивные будки на Васильевском острове… Но каждый пахнет по-своему… Вот этот например — подсолнечным маслом, в котором изжарили полтора центнера мойвы урожая 1989 года...
  — Не всегда здесь так было… — задумчиво проговорил я. — В этой атмосфере был случай, который я люблю вспоминать...
  — Какой случай? — спросил Коля, разливая в рюмки коньяк.
  — Шофер наш где-то подкалымил, — продолжал я, накладывая к себе в тарелку осетрины и маслин, — и пригласил меня в этот ресторан обмыть удачу...
  — За успех! — прервал меня Коля и с рюмкой потянулся к нам. И стремительно чокнувшись с каждым из нас, выпил, приблизив голову к рюмке, а не наоборот.
  — Так вот, сидим мы вдвоем, вот как сейчас коньячок с котлетами по-киевски потребляем, музыку слушаем. А за три столика от нас девушка сидела… Очень премиленькая, фигурка — обалдеешь. И у Леньки, так звали шофера, слюнки потекли. Долго он не решался пригласить ее на танец: рядом с ней такие мордовороты сидели — я бы не решился! Но после четвертой рюмки пошел, и очень скоро вернулся ни с чем. Я стал над ним подтрунивать, а он взорвался и злой, как черт, говорит:
  — Перетанцуешь с ней — ставлю дюжину армянского!
 Взял, короче, на «слабо». Делать нечего, пошел я. Подхожу, мордоворотов вежливо так спрашиваю:
  — Позвольте, любезные, вашу даму на танец пригласить?
 Они культурными оказались, бить сразу не стали, сидят, только глазами сверлят. А принцесса их молвит мне, вальяжно так:
  — Ах, нет! Простите бога ради, я устала очень, я посижу… А меня понесло уже и я, пожав плечами, отвечаю:
  — Ну что ж, будем танцевать сидя!
 И, усевшись в свободное кресло, стоявшее у соседнего столика, подкатываю к девушке, беру ее сидение за подлокотники и тащу его к оркестру! Музыка на несколько мгновений сбилась, кавалеры барышни набычились, посетители жующие застыли с поднятыми вилками и фужерами, а мы закружили на креслах под вовсю оживший полонез Огинского! И в глазах девушки начало что-то появляться… Ну, ладно, в общем после танца я отвез свою даму к еще не пришедшим в себя мордоворотам, ручку поцеловал и поскакал на резвом стуле за своей дюжиной армянского.
  — Любишь ты на рожон лезть… «У нее в глазах начало что-то появляться»… Лучше бы ты о деле рассказал — пробурчал Борис и неожиданно замолк, уставившись в вазу с цветами, стоявшую посередине стола. — Что-то мне этот георгин напоминает...
 И, вынув мясистый цветок из вазы, начал раздирать его на части.
  — Смотри, Женя, а он с клопами… — задумчиво произнес он, протягивая мне портативное подслушивающее устройство. — Похоже, мы вляпались во что-то очень серьезное… И единственное, что я сейчас хочу, так это не котлету по-киевски, а побыстрее получить свои пальто и шляпу...
 И, с сожалением оглядев явства, застывшие на столе, мы встали и быстро направились к выходу.
 Директор ресторана, все это время наблюдавший за нами из приоткрытой двери подсобного помещения, видимо, не ожидал подобного поворота событий. Он вышел в зал и начал озираться то на нас, то в сторону комнаты персонала, из которой раздавались глухие мужские голоса. Проходя мимо, него я сунул ему в нагрудный карман зеленую пятидесятку и потрепал по щеке.
 Выйдя из ресторана, мы подошли к моей, пардон, Юдолинской машине и начали обсуждать происшедшее и пришли к выводу что мы на «крючке». У мафии или у компетентных органов. В заключение я рассказал ребятам о подозрительном поведении инвалида Валеры, но они лишь посмеялись надо мной. Впрочем, смеялись они ровно до того момента, как я указал им глазами на инвалидную коляску, прячущуюся за будкой «Союзпечати» и выглядывающую оттуда же неукротимо-трясущуюмся голову ее любопытного хозяина. А когда оказалось, что наш «Жигуленок» взломан и подвергся досмотру, наше настроение и вовсе упало...
 Мы быстро и без разбора закупили продукты и спиртное и поехали в мою кавалеровскую ставку. Но, подъезжая к ней, я сообразил, что хозяин дома в разговоре (который, видимо, интересует очень многих) будет лишним и мы свернули не к дому, налево, а направо, к берегу Кавалеровки и расположились там на лужайке близ местной достопримечательности — Скалы Любви.
  — Скала Любви? Очень интересно! — сказал Борис узнав от меня название этой семидесятиметровой пластины известняков, поставленной на попа древними подводными оползнями. — А почему? На ней занимаются любовью?
  — Вообще-то на топографических картах она называется Дерсу — под ней впервые встретились Арсеньев и Дерсу Узала. А местные ее так называют потому, что время от времени с нее упадают несчастные девушки, — сказал я трагическим голосом.
  — Тогда предлагаю разместиться прямо под ней. Может, хоть одна упадет мне на колени, — предложил Борис, задрав голову к вершине скалы.
  — На голову она тебе упадет, на голову, — расхохотался Баламут, копаясь в сумке со спиртным. — Несчастные девушки всегда падают на чьи-нибудь головы… Давайте, не будем потому суетиться и приступим к банкету прямо здесь и прямо сейчас.
 Посмеявшись, мы быстренько расстелили на траве чехол от машины, нарезали копченого палтуса и, деловито чокнувшись, выпили.
 После того как стакан «Дербента» согрел желудок, я закурил и, опершись спиной о машину, начал рассказывать о событиях последних двух недель. Ребята меня почти не перебивали. Лишь когда они узнали мое нынешнее имя, Борис саркастически расхохотался и сказал:
  — Костик! Инка, наверное, тебя Костик-хвостик зовет? Скажи, что я не прав!
  — Нет не зовет… — смущенно улыбнулся я. — Но, видимо, пока не зовет. Ты ей точно нашепчешь.
  — Давайте выпьем за Костика, — предложил Коля, наливая себе полный стакан.
 Мы выпили и я закончил рассказ.
  — Нырнешь на сорок метров? — выдержав паузу, спросил Колю Борис, и пристально уставился ему в глаза.
  — Опасно это, пацаны… — ответил он. — Очень опасно. Но я попробую. Но только на несколько минут.
  — А больше и не нужно, — сказал я. — Зацепишь дипломаты с баксами и — наверх.
  — Это тебе все так просто… Ну ладно, вытащу я вам их...
  — Вам? — удивился я
  — Может быть и вам. Я уже далеко не тот мальчик, который плавал и нырял как пингвин. Два инфаркта и жизнь как половая тряпка на дембеле...
  — Ну давай, я спущусь, — предложил Борис. — Правда я не разу не нырял больше чем на пять метров...
  — А ты, Жан-Поль, и не пойдешь туда, — прервал я Колю. Ты с кем-нибудь из пациентов шахты попытаешься посмотреть, что лежит в зумпфе шахты. Ты, кстати, привез телекамеру?
  — Да. Есть и обычная, и такая, какие в охране используются. А подсветку мы из подручных материалов сообразим. На шахте всего полно должно быть.
  — Что еще нам надо туда захватить?
  — Водки, водки и еще раз водки, — сверкнув глазами, встрепенулся Коля.
  — Водки… — повторил я, впившись в него глазами. — Ты что, не понял, что там сумасшедшие? А если они начнут водку жрать? Не захочется им шашлыка из твоего проспиртованного мяса? Ты уже завтра утром на перезомбирование пойдешь. Поймешь все там, в трубе железной...
  — Так ты же, Черный, говорил, что не так это страшно, как впечатлительно?
  — Не Черный, а Костик меня зовут. Понимаешь, мы должны быть осторожными, как тысяча зайцев. Кто знает — не захочет Шура переперезомбировать кого-нибудь из нас под напряжением в 1000 вольт или в серной кислоте? Да со всеми остальными осторожными надо быть. В том числе, и теми буйными тиграми, которые в тайге вокруг шахты бродят.
  — Кончай, Костик, пугать. Вон, Бельмондо уже в штаны наложил.
  — Наложишь тут… — сокрушенно покачал головой Борис. — Микрофоны в георгинах, церебрально-параличные в засадах… Представляешь, Коля — тебя в заложники этот церебральный берет… Привязывает тебя к инвалидной коляске, ток к ней подключает и подползает к тебе, извиваясь в экстазе, с пассатижами в трясущихся руках...
  — Ладно вам юродствовать, — сказал я, улыбаясь. — Давайте еще по полстаканчика и пойдем шашлык жарить. Там Егорыч, наверное, уже беспокоится. Увидит нас здесь со стаканами — обидится.

***

 Через пятнадцать минут мы уже вплотную занимались шашлыком. Хозяин, взяв двадцать долларов, ушел за барашком. Я начал разводить костер в огороде, Бельмондо — точить ножи, а Коля по нашему молчаливому согласию улегся в кубрике отдыхать. Его мощный храп, невзирая на трехслойные стены, свободно достигал моих ушей.
 Пока он спал, мы с Борисом еще до наступления темноты разделали барашка и я начал нарезать его еще теплое мясо. Егорыч тем временем чистил и резал лук, а Борис сидел рядом со мной на раскладном стульчике и рассказывал о последних годах своей жизни.
 Шашлык получился отменным. Когда мы лениво доедали последние палочки и, глядя на оставшиеся бутылки, соображали, хватит ли спиртного до ночи, из окружающих наш стол кустов манчьжурской вишни выскочили люди в масках из черных капроновых чулок. Через пять минут после нападения мы с друзьями, связанные и с мешками на головах, лежали в закрытом кузове мчащейся куда-то грузовой машины.

Глава Вторая. Хохмы ради...

1. Где мы? — Пытка в сауне. — Вынесли ногами вперед… — Кашпировских за пояс. — После переворота Шура умывает руки. — Как ты могла, Инесса!!?

 Примерно через час машина остановилась.
  — Ну, Костик, спасибо тебе за шашлыки! — пробурчал наконец пришедший в себя Николай. — А где Егорыч?
  — Нет его, только мы трое, — ответил я, откашлявшись.
  — А про доллары он твои знал? — прохрипел Борис, лежавший, по-видимому, у заднего борта.
  — Знал, конечно, что есть. Я ведь дал ему за постой десятку и за барана дал. А сколько есть, я ему не говорил. Хотя, по нашим напиткам и закускам он мог прикинуть...
 В это время задний борт открылся, в кузов забрались люди и куда-то унесли бурно матерящегося Колю. Через пятнадцать минут люди вернулись и унесли Бориса. Еще через пятнадцать минут они тащили уже меня, сначала по ровному месту, а потом волоком вверх по ступенькам. В конце пути я был брошен на пол, затем мне развязали руки и ноги, подняли и с раскачкой куда-то бросили. Придя в себя, я услышал скрип закрывающейся двери, и лишь затем почувствовал, что в предоставленном мне помещении очень жарко.
  — Привет, Костик! — услышал я слабый голос Бориса. По-моему мы в бане.
  — В сауне, дурак! — поправил его Николай. — Давайте, что ли развязываться?
  — Дык меня они развязали… — сказал я, начиная догадываться, кто нас пленил. — Только, вот, мешок с головы сниму и вас развяжу.
 Сбросив с головы мешок, по запаху и пыли — явно из-под картошки, я увидел, что мы действительно заперты в сауне. Она была довольно ярко освещена двумя лампами в рудничных колпаках. Раздевшись до трусов, я подошел к термометру. Он показывал 160 градусов.
  — Ты что прохаживаешься? — недовольно пробурчал Бельмондо. — Давай, развязывай. Жарко, блин.
 Я не спеша развязал друзей. Освободившись, они быстро скинули одежду и мы сели у двери — здесь было несколько прохладнее, чем в других местах сауны.
  — Даю голову на отсечение — мы на Шилинке, — сказал я разглядывая стены и полки помещения. — Значит, мы в нужном месте. И еще мне кажется, я знаю, зачем мы здесь. Нас будут перезомбировать...
 Я оказался прав. Нас перезомбировали и перезомбировали зверским способом. Целый день нас держали в сауне, температура в которой поднялась до 180 градусов. После того, как мы теряли сознание от жары и жажды, дверь открывалась и нас окатывали холодной водой. Придя в себя, мы обнаруживали рядом с собой ведро какой-то жидкости, отдававшей чем-то неприятным. И мы пили ее, вырывая ведро из рук друг друга.
 На исходе второго дня Коля с Борисом попытались добраться до калориферов, но камни, их прикрывавшие, были столь горячи, что вынуть их, даже обмотав руки одеждой, было невозможно. К вечеру третьего дня Борис уже не мог двигаться. Коля, чувствуя, что скоро тоже ляжет, попытался разобрать стенку, но я его остановил.
  — Если мы предпримем что-нибудь в целях освобождения, то Шура придумает что-нибудь другое или вовсе прикончит. — сказал я ему. — Лежи и не дергайся. Выдержишь — будет очень хорошо...
 Не успел я договорить, как дверь сауны раскрылась, вошли Елкин с Тридцать Пятым и утащили бездыханного Бориса.
  — Вот видишь, — сказал я бессильно опустившемуся на пол бледному Коле. — Один из нас уже отбыл в мир иной. Сейчас ему Смоктуновский напоет свои райские песни, а Инка борща наваристого нальет с сахарной косточкой… Счастливчик...
 Но Коля меня не слышал. Судя по всему, у него был инфаркт. Я бросился к нему (мне тогда показалось, что я бросился, на самом деле я приблизился к нему чуть быстрее ленивца), приложил ухо к сердцу — оно билось едва слышно.
 Я выматерился, встал и начал колотить в дверь. Минут через пять она неожиданно раскрылась и я чуть было не выпал наружу. Не обращая на меня внимания, в сауну вошли Смоктуновский и Ваня Елкин. Смоктуновский опустился на колени, взял правую руку Коли в свои руки и что-то неистово забормотал. По всем признакам он был значительно возбужден, и возбужден как человек, посягнувший на невозможное. Также опустившись на колени, я поймал блуждающий взгляд сумасшедшего поэта и понял, что Коля находится в очень тяжелом состоянии.
 В этот момент в сауну вошел Шура. Окинув взглядом бездыханного Баламута, он, сделал знак Елкину, приказывая взять Баламутова за руки. Когда Елкин выполнил его немой приказ, Шура взялся за ноги Коли и они вынесли его прочь. Ногами вперед
 Решив, что и мое перезомбирование закончено, я вернулся в сауну и стал собирать одежду. Когда я закончил и направился к выходу, кто-то, не заглядывая внутрь, захлопнул дверь у меня перед носом. Видимо, мой черед слушать песни Смоктуновского еще не настал.
 Я пожал плечами и поудобнее улегся на полу. Никакого беспокойства за свою жизнь я не ощущал. Все происходящее казалось мне игрой, в которой чтобы выиграть, я должен был проиграть. А это так приятно...
 Я послонялся по сауне и, отодрав от деревянной обшивки пару щепок, вернулся к двери и, отжав ее наружу, вставил щепки в образовавшуюся щель. Под дверью сразу же стало прохладнее и я улегся под ней в полной решимости не вставать даже тогда, когда принесут воду.
 Когда я пришел в себя, рядом со мной сидел на корточках Смоктуновский. Он слабо улыбался; было видно, что думает он уже не обо мне, а о вселенской поэзии. Тут сзади к нему подошел Шура и, слегка тронув его плечо рукой, приказал удалиться.
 Когда Смоктуновский ушел, Шура присел передо мной и, сделав длительную паузу, спросил:
  — Кто ты?
 И неожиданно для себя я, зло прищурив глаза, выпалил:
  — Шура я! Я — Шура!
  — Шура? — сразу растерявшись, переспросил он. — Какой Шура?
  — Проходчик Шура! На зоне меня Хачик опустил и я заболел душевно. В психушку попал, потом удрал. Но Хачик меня преследовать злостно начал. Даже мертвый. Он из могилы людьми командует, ко мне стаями присылает. Знает, гад, что секрет я знаю, как его душу бессмертную изничтожить. И тебя он по мою душу прислал, но ты меня в лицо не знал и потому всех подряд, фашист, мочил. Но конец тебе пришел. Раскрыл я тебя. Сейчас я тебя в баню посажу, калориферы включу и дверь заколочу. Будешь сидеть, пока вся дурь из тебя не вылезет. Но перед этим я всех сейчас сюда позову и ты им все про себя, паразита, расскажешь.
 Выпалив все это, я собрался уже идти за зрителями, но увидел на полу предбанника неведомо как попавший сюда блестящий металлический шар от большого подшипника. И, вспомнив, какую-то научно-популярную книжку о гипнозе, я решил еще немного покуражится над ошалевшим Шурой. Подняв шар, я взял Шуру за руку, подвел к окну бытовки, посадил на стул, а сам сел напротив на другой.
  — Смотри на шарик… — тихо, но уверенно прошептал я. — Смотри… Смотри… Ты весь в него втягиваешься и в нем засыпаешь… Засыпаешь… Ты расслабился… Расслабился и закрыл глаза...
 К моему удивлению Шура выполнил все, что я ему нашептал. Он сидел неподвижно с закрытыми глазами и тихо посапывал.
 “Ну, ты даешь! — подумал я о себе. — С такими талантами, да в тайге клещей кормить. Да я всех Кашпировских за пояс заткну. Деньги лопатой буду грести! Но сперва надо выбраться отсюда без существенных телесных повреждений...”
 И, приблизив лицо к Шуриному, я начал говорить:
  — Ты Чернов Женя, а здесь на шахте я тебя Костиком называю. Из Москвы ты сюда прибыл доллары в шахте искать. Узнал о них из Юдолинской записной книжки. И все, что ты хочешь — это найти их и мне отдать на пропитание сумасшедшим Харитоновки, а также в личное пользование. Теперь ответь, кто ты?
  — Я Чернов Женя из Москвы. Здесь меня Костиком зовут. Я ищу доллары на шахте, — монотонно ответил Шура.
  — Молодец. Всегда это помни. Еще не забудь, что Хачик тебя душевно приговорил меня, Шуру, убить, но я тебя, гада, вовремя перезомбировал. И еще ты — инженер-геолог, кандидат наук и приблизительно говоришь по-английски. И в Москве у тебя двое детей. Мальчик 25 лет и девочка 5 лет. Зовут их Валя и Поля. Да, еще у тебя в Москве есть классная любовница по прозвищу Хвостатая смерть. Телефончик ее у Шуры возьмешь. Теперь спи спокойно, товарищ, ровно десять минут.
 И, оставив Шуру сопящим на стуле, я направился было в столовую, но сообразив, что манию преследования никаким гипнозом не выбьешь, вернулся к нему и сказал:
  — Да, Женя, чуть не забыл. У тебя — мания преследования. Микробы тебя повсеместно преследуют. Совсем озверели — лезут отовсюду. Будешь по двадцать пять раз на дню руки хозяйственным мылом мыть. Запомни — по двадцать пять раз! Не больше и не меньше.
 Спустившись затем в столовую и найдя там всех, кроме Бориса с Инессой, я попросил подняться их наверх. Коля идти отказался, сославшись на чрезвычайную занятость борщом. Когда психи ушли, в мое сердце заползло гадкое подозрение и я бросился в свою спальню. Открыв в нее дверь, я увидел под люстрой голый Борькин зад и под его головой — головку во всю оргазмирующей Инессы.
  — Ну, ты и сукин сын! — только и смог сказать я, чрезвычайно расстроенный изменой любовницы. — Кончай скорее, гад. Ты мне все кино испортишь.
 И, выходя из спальни, обернулся и гаркнул во все горло: «Инесса, тебя Шура зовет”. И ушел наверх, в бытовку.
 Когда Шура проснулся, мы все, кроме Коли, стояли вокруг него.
  — Ты кто? — грозно спросил я его.
  — Я — Чернов Евгений. Здесь меня Костиком зовут, — сказал Шура, брезгливо рассматривая свои ладони. — Хачик меня подговорил Шуру вашего убить. Но Шура меня вовремя перезомбировал. А сюда я приехал из Москвы доллары искать. Можно я пойду руки помою?
  — Потом, Костик, помоешь! — ответил я ему и, грозно оглядев притихших зрителей, продолжил:
  — А я кто?
  — Ты Шура! — сказал он с уважением. — Ты здесь самый главный.
 Уловив это уважение я подумал: “А уважал ты себя, гаденыш… Наполеоном ихним себя считал...” И, усмехнувшись догадке, продолжил допрос:
  — А фамилию мою знаешь?
  — Нет не знаю. Ты сам ее за ненадобностью забыл.
  — А кто такой Хачик знаешь?
  — Да. Кликуха это Мартуна Харатьяна. Он за тобой охотится из-под земли. Убить хочет.
  — Есть вопросы? — положив руку на плечо Эксшуры, оббежал я взглядом шахтный народ.
  — Ужинать пора, Шура, — сказала Инесса, обращаясь ко мне. — Борис мой проголодался, есть хочет.
 Остальные молчали, переводя глаза с меня на Эксшуру и обратно. Тридцать Пятый подошел ко мне поближе, посмотрел прямо в глаза, затем медленно втянул в себя воздух. Выдохнув, он кивнул головой и встал слева от меня. Он всегда стоял слева от Шуры.
 Не скрою, что проделанная с Шурой работа меня изрядно повеселила, но полного удовлетворения не было — теперь ведь мне не у кого спросить ни о том, кому понадобилось устраивать нам банкет с подслушиванием в ресторане, ни о том, зачем нас похитили из Кавалерова… Если сейчас я — Шура, значит спрашивать можно только у себя...
  — Ну ты и сукин сын! — сказал я Борису по пути в столовую. Я три последних дня только и думал, как прижмусь к этой курве, вдохну в себя ее запах. Зуб на тебя рисуюТермин преферанса. Чтобы не забыть о мести за коварную подсадку, в поле обидчика на расписном листе рисуют зуб..
  — Да я тут причем? — радостно засмеялся Борис, вспомнив, видимо, податливо-бархатное тело Инессы. — Сразу после Смоктуновского, она меня к себе потащила. А ты ведь сам наказывал этим психам ни в коем случае не перечить.
  — Не перечить… Ума не приложу, как я спать один лягу… Без нее — как без ушей и таза. Трагическая фантастика… И зачем я только тебя выписал!
  — А ты, Черный, не отчаивайся. Через денек-другой мы с тобой сменный график составим… А там посмотрим… Ты ведь знаешь, что я не могу с одной подолгу жить...
  — Ну, ну… А потом ее Колька захочет...
  — Не захочет после того, что с ним случилось.
  — Инфаркт? Значит, я был прав...
  — Да нет, не инфаркт. И вообще забудь об этом. Шура сказал, что Смоктуновский его новеньким сделал. А Инка — ничего, баба, лучше моей жены.
  — И вправду лучше… — не удержался я от мелкой мести.
 Коля, вскинул голову, внимательно посмотрел на меня и затем, задумался, уставившись в пол. У самой столовой он остановил меня и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:
  — А ты, что, с Людкой моей спал?
  — Дурак ты, это концовка анекдота о стюардессе.

2. Ничего, кроме эякуляции его не интересует. — Сумасшедшая шахта. — Отправляю тигров в постель. — Пошли покойники. — Кубометр баксов… — Едем на запасной ствол.

 На обед Инесса приготовила зразы. Они были восхитительными. Но я ел их без всякого удовольствия. Напротив сидели Борис с Инессой и я знал, что ее теплое бедро соприкасается с холодным бедром моего преемника.
 «Сукин сын Колька, — думал я, глядя в красивое от счастья лицо Инессы. — Сам ведь когда-то мне говорил, что ничего кроме собственной эякуляции его не интересует. Занимался бы онанизмом с таким подходом. А Инка — это ведь поэзия тела. Ее читать надо пальцами и губами… Вот сукин сын...»
 Облегчив душу немыми ругательствами в адрес друга, я стал придумывать, как спросить Эксшуру о наших шмотках. Без Колиного и Борькиного барахла все наше предприятие на этой сумасшедшей шахте пришлось бы начинать с начала. Рядом со мной сидел Ваня Елкин. Его чавканье нервировало меня. К тому же он постоянно заговорщицки подмигивал мне.
  — Ты что мигаешь? — спросил я его раздраженно.
  — Дело есть! — ответил он, настороженно оглядываясь по сторонам. — Машина нужна?
  — Какая машина?
  — Вчера в Кавалерово зацепил. Почти как новая. «Четверка».
  — Кофе с молоком? — подозрительно спросил я.
  — Была. С утра — коричневая… Еще со всяким барахлом она, — сказал он, беспокойно посмотрев по сторонам. — Сумок пять больших.
  — Сколько просишь?
  — Вот такую бумажку дашь? — ответил он показывая мне пятидесятидолларовую купюру, не так давно перекочевавшую из моего кармана в его.
  — Деньги у меня в машине остались. Пошли, отдам.
 И мы вышли на площадку перед Конторой. Я, стараясь казаться уверенным, подошел к вторично перекрашенной машине, открыл ее к счастью незапертую дверь, вытащил бумажник из бардачка и, вынув из него пятьдесят долларов, протянул их Елкину.
  — Порядок! — сказал явно удовлетворенный Ваня. — Владей! Зверь, а не машина.
  — Ну, ну… — пробормотал я себе в нос. — Пока владей… Упрешь ведь опять при первом удобном случае...

***

 Все наше снаряжение было на месте. Первым делом я вызвал из кухни Бориса. Он явился вместе с Инессой.
  — Как у вас, мадонна, дела с непорочным зачатием? — спросил я ее.
  — Все в порядке, Шура! Я чувствую, он уже шевелиться во мне!
  — Ну-ну… Иди отдыхай тогда. И не напрягайся. Да, запомни: половые сношения в твоем положении вредны и нежелательны.
 Совершенно не отреагировав на мои слова, Инесса ушла.
  — Ну и гад ты, Чернов! Ты что бабу мою с панталыку сбиваешь? — накинулся на меня Борис, когда Инесса скрылась за дверью кухни. — И сам не ам и другим не дам?
  — Ладно, хватит об этом. Ты, по-моему уже забыл, зачем сюда явился. Давай, выгребай свое барахло, бери Эксшуру и к вечеру чтобы все для спуска телекамеры в зумпф было готово.
  — А что его брать? Он уже полчаса как с кабелями и проводами возится. Полтонны их уже натаскал. Работяга что надо. Вот только руки все время моет. И в бумажку что-то записывает.
  — А это я ему сказал, чтобы он ровно двадцать пять раз руки на дню мыл от микробов. Вот он галочки и ставит.
 И, взяв сумки с нашими пожитками и снаряжением, мы направились в Контору. Борис сразу же ушел к Эксшуре в мастерскую, а я потопал в столовую к Баламуту.
 Баламут выглядел здоровым на сто процентов. Он возлежал на кровати у больничной стены и лениво ковырялся в зубах остро заточенной спичкой. Рядом с ним на корточках сидел Смоктуновский с ножом и затачивал для него другую.
  — Похоже ты и выпить не хочешь? — улыбаясь, спросил я Колю.
  — Нет, не хочу. Кеша мне это заменяет. Я, братан, попросил его стихи об «Абсолюте» написать. Так после этих стихов такой балдеж на меня нашел! Гадом буду, после них в рот ничего не возьмешь. А сейчас он над баварским пивом работает...
  — Ну, ну… Я тебе поверил. Это у тебя до первого магазина.
  — Посмотрим, — равнодушно скривил Коля губы.
 Я постоял рядом с ними, соображая стоит ли после болезни загружать Баламутова работой. Коля, скосив глаза, посмотрел на меня, тепло улыбнулся и сказал:
  — Не боись, Шура! После пива с воблой он «Марш советских аквалангистов» по моей заявке сочинять будет. Потерпи чуток. Все равно с утра начнем.
  — Погоди, погоди… — уставился я на сумасшедшего поэта. — Ты это правда насчет марша?
  — Конечно! С его бу-бу-бу я на все четыреста метров нырну!

***

 После ужина (вареники с картошкой, творогом и маньчжурской вишней из компота) Инка утащила Бориса в спальню. Коля остался на больничной кровати, а я, приготовив себе постель в сушилке (рядом с Эксшуриной постелью), пошел прогуляться перед сном.
 Походив по промплощадке, я незаметно для себя оказался в мелколесье, окружавшем шахту. Тайга, когда-то шумевшая здесь, была давно вырублена под площадки для канав и буровых скважин или уничтожена случайными пожарами. Вместо векового леса здесь теперь росли груды мусора и многочисленные холмики пустой породы, окруженные хилыми березками, оплетенными жидким лимонником. То там, то здесь среди этой невзрачной растительности были видны молоденькие, не выше человеческого роста, кедры. Яркими мазками зеленой хвои, хорошо заметными даже в наступивших сумерках, они придавали оптимизма унылому пейзажу эпохи развитого социализма.
 Я взобрался на верхушку одного из холмиков, уселся на ядовито-зеленой глыбе андезитового порфирита и стал смотреть на шахтные постройки. Мысли мои постоянно возвращались к хрустальной спальне и в конце концов я повернулся так, чтобы было видно ее окно. Когда в нем потух свет, я коротко выругался и закурил. Успокоившись, попытался собрать воедино все то, что узнал после своего появления на шахте.
 «Во-первых, деньги на Шилинке есть, — думал я, рассматривая свои давно не стиженные ногти. — И, судя по всему — немалые. Во-вторых, многие люди о них знают. Это (А) — Шура и его команда… Вот ведь, гад — ничего от него не узнаешь, кроме новостей о последних достижениях в области перезомбирования трудящихся… Кроме него в пьесе участвуют (Б) и (В) — две группы людей, которые, по рассказам Шуры, передрались здесь между собой еще при первом стороже шахты. Потом (Г) — те люди, которые приезжали на шахту и лазали в нее при втором стороже. Потом (Д) — люди, устроившие подслушивание в ресторане. Но множества (Г) и (Д) могут принадлежать множествам (Б) и (В)… И еще (Е) — Юдолин… Откуда он узнал о деньгах в шахте? И откуда они вообще появились в ней?.. Голову сломаешь… А Хачик? Шура почти уже внушил мне, что он существует… Значит еще добавляется множество (Ё). Ё-моё!»
 И, вконец запутавшись в множествах, я начал трясти головой, а когда они выпали из нее, решил идти спать.
 Поднявшись с камня, я обернулся, чтобы посмотреть напоследок на засыпающие вдали сопки. И в финале взгляда волосы мои стали дыбом — по обе стороны росшего невдалеке куста беспризорного орешника, я увидел двух сумасшедших! Они, напряженно вздернув головы, лежали на земле в позе кобры всего в пяти метрах от меня и, не отрываясь, хищно, злобно смотрели мне в глаза. Болотная охра, когда-то покрывавшая их тела, большей частью сошла или обесцветилась. Но черные полосы сохранились хорошо и ввергали меня в панический ужас.
 «Если бы они вышли на охоту, они бы наверняка обновили свою окраску!» — мелькнуло у меня в голове. И, несколько успокоившись, я привстал и неожиданно даже для себя закричал голосом среднестатистической старшей медсестры или, скорее всего, видавшего виды пионервожатого:
  — Отбой! Отбой! Всем спать!
 Хищность в глазах сумасшедших мгновенно сменилась озадаченностью. Они посмотрели друг на друга и потом снова на меня.
  — Что я вам сказал! — не упуская инициативы, топнул я ногой. — В смирительную рубашку захотели? Или в карцер?
 И тигры отступили! Они поднялись на ноги и, понурившись, ушли прочь.
 Когда я шел к зданию конторы, у меня от перевозбуждения тряслись руки.

***

 На следующее утро все для вылавливания денег было готово. Эксшура не спал всю ночь и потрудился славно — и баллоны затарил кислородной смесью, и поднес к стволу около тонны кабелей для телекамеры и освещения. И более 400 метров тонкой стальной проволоки на подвижной катушке (сообразил, умник, в отличии от нас, что кабели могут оборваться под собственной тяжестью!). После завтрака мы вчетвером (он с Борисом и я с Колей) спустились в клети на восьмой горизонт.
 Оставив там Бориса с Эксшурой соображать, как и откуда спускать в ствол шахты телекамеру, мы с Колей обвесились снаряжением и ушли к долларовому восстающему. И добрались до него без приключений.
 Надев на себя гидрокостюм и все свое снаряжение Коля с моей помощью спустился к воде и, помахав мне на прощание подводным фонарем, исчез под маслянистой пленкой. Но не прошло и минуты, как он вынырнул, держа за шиворот… утопленника. Ухватившись свободной рукой за торчавшую из стенки восстающего деревянную пробку, он сделал мне знак, чтобы я вытащил беднягу. Я бросился в штрек, сорвал со стенки проволоку, к которой когда-то крепились силовые кабели, и поволок ее к восстающему. Коля, чуть не проткнув гидрокостюм, обвязал утопленника подмышками и ушел под воду.
 Я с трудом втащил труп в подходную выработку и стал его рассматривать. Наверняка он провел в воде более года — мягкие его ткани побелели и стали студнеобразными; они легко отставали от костей. Глаз у него не было — они, видимо лопнули от газов. С трудом сдерживая рвотные позывы, я взялся за проволоку и отволок утопленника в штрек.
 Вернувшись к восстающему, я стал смотреть вниз. Масляная пленка, покрывавшая воду, разошлась по сторонам и я мог видеть, как Коля медленно опускается в подсвеченной его фонарем воде. Через двадцать минут я его уже не различал.
 «Кто же это? — думал я об утопленнике. — Более года в воде… В кисель совсем превратился… На затылке — дыра… Наверное, их было двое… И после того, как последний дипломат с долларами исчез под водой, один из них кончил другого. И так впечатлился содеянным, что убежал, за собой не прибравшись… А, может быть, не было второго? А беднягу этого… Шура кончил? Как Хачика очередного? У Юдолина на черепе дырка в том же самом месте...»
 В это момент в штреке раздался какой-то невнятный шум, я резко обернулся, но ничего не увидел… Но звуки продолжали раздаваться и шли они явно из штрека.
 «А я не взял с собой пистолета!» — подумал я, чувствуя, как мурашки бегут по спине.
 Я не знал, что и делать. Коля с минуту на минуту должен был подать знак на подъем добычи. Но, в конце концов, я решил взглянуть на источник шума. Потушив фонарь, я крадучись подошел к устью подходной выработки и стал вслушиваться. Но не услышал ни единого звука. И когда я уже решил возвращаться, звуки повторились. И я узнал их! Это крысы грызли то, что осталось от бедного утопленника!
 Плюнув в их сторону, я возвратился к восстающему и увидел, что Коля подымается. Его фонарь был направлен прямо вверх и в воде я мог видеть яркий, колеблющийся из стороны сторону сноп света.
 Через десять минут Коля вынырнул, снял маску и, схватившись за торчавшую из стены деревянную пробку, начал истерично матерится.
  — Сука! Сука! — кричал он, отплевываясь и распирая по лицу выступившие слезы. — Надо же так вмазаться! Вот, сука!
 Я помог ему подняться, снял баллоны и… увидел, что гидрокостюм его разрезан от поясницы до правой ягодицы! Сквозь разрез было видно, что не обошлось и без повреждения Колиной шкуры и его плавок. Ни о чем не спрашивая, я залепил Колину рану пластырем, посадил его у стенки и дал напиться крепкого черного чая, принесенного нами в термосе. Напившись, Коля успокоился и начал рассказывать:
  — Как только я очутился в штреке, сразу же увидел аквалангиста. Предельно мертвого аквалангиста, прилипшего к кровле штрека. Короче, давно, наверное, помер, раздулся от газов и всплыл… Я посмотрел — смеси у него в баллоне не было. Короче, не хватило ему воздуха… И, представляешь, когда я с ним возился — нож у него уж хороший был, на акул такие берут — на меня кто-то сзади бросился и по ребрам как жахнет! Ему бы второй раз меня пырнуть, но он, дурак, вместо этого за шланг мой ухватился и загубник стал у меня выдирать… Выдрал, гад, но я нож его дружка достать успел и вдарил в кувырке, снизу, не оглядываясь… И когда из кувырка выходил, вниз головой, естественно, то первым делом кишки увидел… Фонарь мой так упал, что весь штрек был как под юпитером… Представь: розовая от крови вода, живот буквой «С» распоротый… и кишки из него выплывают… Красивые такие, совсем как в банке с формалином… И парень этот собрать их пытается… Молодой такой парнишка, без гидрокостюма… И из кувырка своего, вот, блин, я, через ворох распустившихся кишок, аккурат в разверстый живот его попадаю! Как я не заорал и воды не нахлебался — не знаю! А парнишка этот свихнулся совсем и стал кишки свои вокруг шеи моей наворачивать. А я загубник схватил в рот себе пихаю… И, гадство, запихал вместе с тонкой кишкой! Чуть не вырвало, блин! Скользкая такая! И я совсем сбесился, развернулся незнамо как — и наверх! А этот, мертвый уже, за мной на кишках своих тянется… Тут я вовсе в истерике забился, рвать их начал, а они собаки крепкие, не рвутся… Совсем обессилил, в голове потемнело и на дно пошел… Но слава богу, прямо на фонарь приземлился… И, представь — конец уже мне, нет сил бороться и тут мысль вялая такая в голове зашевелилась: «Фонарь жалко...» Взял я его в руку и успокоился...
  — Ты бы лучше о дипломатах вспомнил...
  — Какие дипломаты? Ты что такой неадекватный? Прикинь себя на моем месте. Не успел спустится — на утопленника наткнулся. Пока в себя приходил — человека прикончил. Потом в его кишках запутался… Не знаю как ты, но для меня это что-то… Человека убил… Вот, блин! Знал бы, что так случится — сидел бы дома на своей зарплате...
  — Хватит слюни распускать, — раздраженно махнул я рукой. — Надо будет Смоктуновскому проинтуичить, чтобы он твой дух боевой поднял...
 И, чертыхаясь, Коля стащил с себя гидрокостюм вместе с плавками, оделся и закурил. Я уложил гидрокостюм и баллоны в рюкзаки и тоже взялся за сигарету.
  — Слушай, Костик, а как все же все эти трое там появились? — спросил меня Коля, глубокомысленно наблюдая за колечком дыма медленно поднимающимся к кровле.
  — Интересный вопрос… Ясно одно, что двое аквалангистов через наш ствол в шахту попасть не могли. Никак не могли. Мы бы или Шура со своими психами их бы заметили… Значит, в шахту они попали через запасной ствол. Ты знаешь, что на любой более или менее глубокой шахте есть быть запасной ствол — на тот случай, если с главным авария случится. И на Шилинке он есть. На другой стороне нашего хребтика. И попали они в гору именно через него. Вот только почему через него? Шуры испугались? Или просто от запасного ствола до клада ближе? Метров сто пятьдесят всего и не надо через щель перебираться. Правда, эти сто пятьдесят метров надо под водой плыть, но это уж как кому нравится… А сейчас можно предположить только следующее:
 Первое. Тот утопленник, которого ты сверху нашел, был убит во время загрузки денег в восстающий или сразу после.
 Второе. Утопленник-аквалангист был, наверное, из команды Юдолина.
 Третье и самое на мой взгляд главное — аквалангист, которого ты убил, принадлежит группе искателей приключений, которая в настоящее время находится на запасном стволе.
  — Сплошные загадки… — вздохнул Николай, выслушав меня.
  — И чтобы их разгадать тебе надо будет вечером смотаться туда, на запасной ствол, и все разведать… А так невозможно работать — я в следующее погружение в штаны наложу...
  — Не бойся, у Инессы там памперсов полно припасено… Попрошу для тебя парочку.

***

 Вечером мы все собрались в столовой за жаренным тайменем, словленным Елкиным и Смоктуновским за пятьдесят километров от шахты. Когда блюдо опустело, я поведал соратникам о крысах и кладбище аквалангистов. Выслушав меня, Борис начал рассказывать нам с Колей о своих сегодняшних действиях.
 … После недолгого обсуждения они с Эксшурой пришли к мысли, что спускать камеру надо с клети, тем более, что в ее полу был подходящий по размерам лючок. Но размеры клети оказались недостаточными для удобного размещения пары кабелей и страхующей проволоки. Провозившись два часа и в конце концов основательно запутав кабели и проволоку, общий вес которых достигал 400 килограмм, они поняли, что надо действовать по-другому. Самое элегантное технологическое решение пришло в голову шизо-параноика. Он предложил скрепить кабели и армирующую проволоку наверху, на промплощадке, и спустить их в шахту с помощью «Жигуленка».
 Так как они и сделали — подняв все кабели наверх и распутав их, они прикрутили к кабельной плети тонкую стальную поволоку длинной около четырехсот метров, а другой конец проволоки прикрепили к «Жигуленку». Пропустив нижний конец плети с камерой и фонарями через нижний и верхний лючки клети, поднятой к седьмому горизонту, они стали потихоньку стравливать ее в шахту. Когда вес опущенной части плети начал превышать силовые возможности Бориса и присоединившихся к нему психов, в дело вступил «Жигуленок». Лишь только камера начала приближаться к зумпфу, Борис включил дисплей и начал наблюдение и через минуту увидел металлический ящик размером примерно 1х0,8х0,6 метров, окруженный останками тремя утопленников..
  — Ума не приложу, как мы его вытаскивать будем, — сказал Борис в заключение своего рассказа. — Ровненький такой ящик, видимо цинковый, запаянный так аккуратно. И стоит ровненько. И, главное, сомневаюсь я, что там доллары. Кубометр долларов это примерно 17 тысяч пачек, я считал. Сомневаюсь, что эти гаврики возились с однодолларовыми купюрами. Но если они даже они по 10 долларов, то получается, что в ящике 17 миллионов баксов, а если по 50, то 85 миллионов, а если там наиболее предпочитаемые в России купюры, то ажныть 170 миллионов… У меня матка опускается, когда я представляю себя их совладельцем...
  — Ты зря считаешь, дорогой! — улыбнулся я. — Все равно просчитаешься. Если его забросили на такую глубину, то в нем если не золото КПСС, то что-то такое, что имеет реальную стоимость...
  — Реальную стоимость! — разозлился Коля. — Дурак! А если там акции МММ? Или доденаменационные рубли? Или перпетуум мобиле или машина времени какого-нибудь идиота? Или — о, ужас! — чемоданы Руцкого или Илюхина?
  — Ну и что? — ответил я. — Лозунг эссеров помнишь? Цель — ничто, движенье — все?
  — Это не эсеров лозунг… — начал было Эксшура, но я его в запале прервал:
  — Какая разница, дорогой Женечка? Главное, что мы стремимся к чему-то… Это загадка, рекбус, понимаешь? Ты вообще тут, в Приморье, появился, чтобы умереть в покое и тишине, а тут такой сюрприз! Кровь у тебя должна ходуном ходить. И ты, вместо того, чтобы зря языком трепать, лучше бы придумал, как ящик этот достать. Ты ведь у нас самый умный.
  — Придумаю что-нибудь… Прямо сейчас пойду кумекать… Вот только руки помою. Но знаешь, Шура, — немного помолчав, смущенно начал говорить мне Эксшура. — Я знаю, что я — Женя Чернов… Что у меня сын в Москве и дочка растет… Но мне иногда кажется, что я — это ты, Шура. И я больше о тебе знаю, чем ты о себе...
  — Оперируя психиатрическими терминами, Женя, это называется фуга,- ответил я ему задушевно. — Или, как психиатры говорят, состояние Джекилла — Хайда. Или по-нашему, по-дурацки — раздвоение личности. Я, когда в Харитоновке лечился, здорово на этот счет просветился. Да ты не беспокойся, Женя. Для нас, психов, это не самое страшное. Да и мне приятно, что ты входишь в мое положение. Любишь, значит...
 Покивав на мои слова головою, Эксшура ушел мыть руки:
 В то время, когда Борис живописал мне виденных им утопленников, к нам подошел Ваня Елкин и мы, прервав свою беседу, стали с ним решать, стоит ли сегодня идти за гору, смотреть на своих соперников.
  — Сейчас семь, — сказал я, взглянув на часы. — Туда два часа по заброшенной грунтовке топать. А в лесу — тигры двуногие и просто самоопределившиеся шизофреники из Харитоновки.
  — А мы можем на твоей машине проехать, — предложил Ваня Елкин. — Я в журнале “Вокруг света” читал, что тигры и львы на автомашины не нападают.
  — А проедем? — спросил я его с сомнением.
  — Я везде проеду! — с гордостью ответил он. — А в крайнем случае я вам с Борисом по лопате дам...

3. Вопль в ночи. — Смертельная схватка с ничейным исходом. — Где третий? — Появляется мадемуазель. — Капитан Немо в глубинах шахты? — По пути в Европу.

 Мне чертовски не хотелось ехать, тем более, что Борис сразу же отказался сопровождать меня и с Инессой покинул кают-компанию в хорошо известном мне направлении. Коля был не против прогулки, но брать его я не захотел — после пережитого сегодняшним днем он выглядел как выжатый лимон. Пришлось мне ехать с Елкиным без напарника. Ехать с многолетним пациентом психиатрической больницы по тайге ночью — сомнительное удовольствие. Хотя Ваня внешне ничем не отличался от здорового человека и во многих отношениях выглядел более уравновешенным, чем, к примеру, я или мои товарищи, я часто с опаской посматривал на него сбоку.
 Елкин в водительском деле был асом — по заброшенной грунтовке с многочисленными выбоинами и промоинами он ехал, как по автостраде Москва — Минск. Всю дорогу он молчал и мне удалось даже вздремнуть. Проснулся я от хлопка дверью и сквозь лобовое стекло увидел брызгающего в кювет Елкина. Я вышел из машины и пошел по обочине дороге к запасному стволу (еще до отъезда мы договорились не подъезжать к нему вплотную). Идти до него было около километра, но не прошли мы с догнавшим меня Елкиным и пары сотен метров, как впереди, у шахтных сооружений я услышал выстрел и сразу же последовавший за ним дикий вопль. Так мог кричать только человек, расстающийся с жизнью. Не зная что и делать, я посмотрел на Ваню, продолжавшего идти как ни в чем не бывало — лицо его ровным счетом ничего не выражало.
  — Движок твой перебирать надо… — сказал он, перехватив мой пристальный взгляд.
 Минуту я соображал, что Ваня имеет в виду мое бешено колотящееся сердце или двигатель Юдолинских «Жигулей».
  — Ты машину мою имеешь ввиду? — спросил я, стараясь казаться спокойным.
  — А чью же еще? — ответил Елкин, удивленно посмотрев на меня.
  — Да, ты прав. Перебрать надо. Послушай, Ваня, а ты, вот, только что крика не слышал?
  — Слышал. Убили кого-то.
  — Так… Так переждать надо. Напоремся сейчас ненароком на пулю или перо.
 Елкин не ответил и продолжал идти. Я остановился и стал раздумывать, что делать. «Вернись к машине! — вкрадчиво прошептал мой внутренний голос. — Или останься на месте и жди возвращения этого неколебимого психа». Но чувство стадности пересилило благоразумие и я, оглядываясь по сторонам, пошел за Ваней.
 Минут через пять стало уже совсем темно и я не заметил, как Ваня исчез из поля моего зрения. Я прошел метров пятнадцать вперед и совершенно случайно разглядел его в кювете. Он стоял на коленях и что-то перед собой разглядывал.
 Я подошел поближе и увидел, что Елкин смотрит на два намертво сцепившихся человеческих тела. Одно из них принадлежало уже знакомому мне сумасшедшему-тигру, другое — атлетически сложенному человеку в камуфляжной спецодежде. Сумасшедший лежал на нем сверху; голова его была неестественно круто повернута в сторону-вверх так, что мы могли видеть измазанное кровью лицо с застывшими глазами на выкате. Я отвалил тело сумасшедшего в сторону и увидел, что горло человека в камуфляже перегрызено. Пока я все это воспринимал, Елкин вырвал из правой руки человека в камуфляже пистолет и, и деловито проверив обойму, засунул его себе за пояс. Затем он обыскал покусанного беднягу и протянул мне его паспорт. Я ознакомился с ним в свете только что взошедшей луны. Владельца паспорта звали Юдолин Анатолий Игоревич, родился он 15 марта 1951 г. в г. Москве. Не женат, детей не имеет. Прописан по адресу Дарев переулок, дом 6а, квартира 37.
  — Интересные шляпки носила буржуазия! — воскликнул я. — Так ты родной брат и сосед Юдолина!
 Как бы реагируя на знакомую фамилию, Анатолий Игоревич задергался и захрипел.
  — Околел, — равнодушно прокомментировал Ваня Елкин. — Пошли, там еще кто-то есть. И не дожидаясь ответа, вылез из кювета и пошел в сторону запасного ствола.
 В захламленном бревенчатом доме, прилепившемся к надшахтной постройке, мы с помощью карманного фонарика нашли комнату в которой, судя по относительной чистоте, совсем недавно обитали люди. В комнате стояли три старорежимные пружинные металлические кровати, застланные пуховыми спальными мешками, переносная газовая плита на ящике из-под аммонита, шкафчик для продуктов и сколоченный из горбыля стол, покрытый старенькой, во многих местах прорезанной клеенкой. В углу под полиэтиленовой пленкой было уложено оборудование для заправки баллонов акваланга. Кругом, то там, то здесь, были укреплены толстые стеариновые свечи. Я зажег их все и в комнате стало светло.
  — Трое их было… — сказал я Елкину, разглядывая кровати. — Один сегодня в шахте утонул, второго только что растерзали. А где же третий?
  — Третья, — проворчал Ваня, деловито копаясь в продуктовом шкафчике.
 Я посмотрел на кровати и заметил на подоконнике рядом с одной из них пудреницу и косметичку. Раскрыв косметичку, увидел в ней мятый кружевной платочек, несколько разноцветных губнушек и флакончик с ярко-красным лаком для ногтей.
  — Да, женщина с ними была… — признал я, пытаясь открутить крышку флакончика. К моему удивлению она открутилась довольно легко.
  — Девчонка… — пробормотал Ваня, выкладывая из шкафчика на пол яркие пакеты с продуктами.
  — И недавно коготки свои красила… А почему ты думаешь что девчонка? — поинтересовался я, удивившись уверенности, с которой Ваня определил возрастную категорию соратницы доллароискателей.
  — Запах, — ответил он, втягивая в себя воздух.
  — А лет ей сколько, Шерлок Холмс?
  — Семнадцать, Ватсон, — без тени иронии пробурчал Ваня и принялся одну за одной запихивать в рот мармеладные конфеты.
  — А где она? Может быть, ты и это знаешь?
 С трудом проглотив конфеты, Ваня взял в руку еще несколько мармеладин и, перед тем, как их проглотить, сказал, явно недовольный моим несвоевременным любопытством:
  — В лесу напротив плачет, — и отправил из ладони сразу все мармеладины в рот.
 Я понял, что Ваня, пока не съест все, говорить больше не будет. Я подошел к нему и, в отместку за недружелюбие, выхватил из пакета несколько желтеньких мармеладин и, повернувшись, пошел к выходу. За моей спиной стало тихо и, скосив глаза, я увидел, что Ваня огорченно смотрит внутрь значительно опустевшего пакета...
 Я приблизился к лесу вплотную и начал вслушиваться. Было тихо, лишь иногда заснувшие высоко в ветках птицы разминали онемевшие ноги. «Посмеялся надо мной Елкин», — подумал я, усмехнувшись, и повернул назад. Но когда уже подходил к дому, из леса раздалось рыдание. Я немедленно бросился назад, вошел в лес и через несколько минут нашел девушку в темных джинсах и ковбойке, лежавшую на траве и опавших листьях под разлапистой елью.
  — Не плачь, Машенька, медведь тебя не скушает, — сказал я, склонившись над ней. — Пирожки-то печь умеешь?
 Девушка испуганно вскинула голову и попыталась что-то сказать, но зарыдала пуще прежнего. Я помог ей встать на ноги. Поднявшись, она, размазывая слезы по лицу, пролепетала:
  — Этот зверь утащил дядю Толика… Кто вы?
 И, вновь разрыдавшись, подалась ко мне и обняла за плечи. Горячие соски ее прикоснулись к моей груди и я понял, что жизнь прекрасна и удивительна.
  — Не бойся, Машенька, зверь этот поганый уже за тучками охотиться. Дядя Толик его убил, — ответил я нежным голосом и крепче прижал девушку к себе.
  — А дядя Толик? — отстранившись, с надеждой спросила она.
  — Он умер… Но ты не бойся — я тоже хороший дядя. Все будет тип-топ. Пойдем со мной.
 Когда мы вернулись в дом, я попросил ее собрать свои вещи. Елкина в доме не было. «Ушел за машиной», — догадался я.
  — А куда мы поедем? — спросила девушка, устало опустившись на свою кровать.
  — За горку. Там мои друзья занимаются тем же, чем и вы здесь занимались.
  — Это не вы… — начала говорить девушка, но осеклась.
  — Что «Не вы...»? — спросил я, вынимая из нагрудного кармана энцефалитки1 плоскую бутылку с коньяком.
  — Это не из-за вас Гриша в шахте пропал?
  — Когда пропал?
  — Сегодня...
  — А… У него, у твоего Гриши, понимаешь, сегодня был неудачный день… Он сзади на моего друга напал и плавки ему начисто срезал. Друг, в нем кровь казахская, степная, обиделся и кишки ему невзначай выпустил. Короче — дело житейское… На выпей!
 Девушка взяла из моих рук бутылку и выпила почти все.
  — Ты, что, единственный ребенок в семье? — обиженно спросил я, отобрав у нее бутылку и рассматривая ее на просвет.
  — Нет, у меня еще младший брат есть, — ответила она. — Бориска. Девять лет ему.
  — Девять лет, Бориска… — повторил я. — Что-то мне это напоминает… Ты из Москвы?
  — Из Москвы...
  — И зовут тебя Ольга?
  — Да...
  — Ну, тогда, мадам, у меня есть для вас пренеприятнейшие новости. Пейте до конца.
 Когда девушка выпила, я подсел к ней поближе и сказал:
 Ольга Игоревна! (при этих словах дочь Юдолина встрепенулась и беспокойно посмотрела мне в глаза). Ваш отец скончался от рук бандитов около месяца назад. К счастью или несчастью — не знаю — я нашел его в виде совершеннейшего скелета в далекой таежной избушке. И в его кошельке — план этой гребаной шахты с двумя дурацкими крестиками, которые уже стоят дюжину жизней...
  — Так он погиб? — прошептала девушка в ужасе.
  — Посреди бескрайней тайги он умер от проникающего ранения черепа. Папаша был вам дорог?
  — Серый волк ему дорог! — неожиданно для меня взорвалась Ольга. — Он всегда был только за себя, эгоист до мозга костей, а всех использовал, как только мог… Только о себе думал… Мой бедный папочка...
 И горько заплакала.
  — Не плачь, Красная шапочка… Я его похоронил на берегу таежного ручья под елью, очень похожей на ту, под которой я вас нашел. Я сам хотел бы лежать в аналогичном месте. Надеюсь, нам с вами выдастся случай побывать на его живописной могиле...
 И представил августовский вечер в зимовье… Нагая Ольга стоит на пороге избушки и, закинув руки назад, собирает на затылке в пучок свои прекрасные каштановые волосы...
  — Не бывать этому! Никогда! — нахмурившись выкрикнула Ольга, то ли на мои слова, то ли уловив мои мысли и, бросившись в свой угол, начала собирать вещи.
  — А как вы все здесь очутились? И когда? — спросил я, помогая ей укладывать в сумку целлофановые пакеты с разноцветными кофточками и нижним бельем.
  — Письма получили. Правда, совершенно случайно. Их было два. Одно пришло на квартиру в Даревом, где сто лет никто не живет, а другое — на Совхозную, где бабушка жила. Ее забыли все, а когда она умерла, соседи маме позвонили. Но мы пришли уже после того, как собес ее похоронил. И письмо это нашли. Жалко бабушку!
  — А от кого письмо? И когда оно пришло?
  — Пришло в Москву 18 августа. Отправлено из Кавалерово 11 августа. А от кого письмо — неизвестно. Оно таким почерком было написано, насилу разобрали. Там было сказано, что мой папа, Юдолин Игорь Сергеевич, заболел в тайге и просит своего брата продолжить начатое им дело. И план вот этот был приложен.
 И Ольга протянула мне схему. Рассмотрев ее, я понял как Гриша (выпоторошенный Колей аквалангист) добирался до наших долларов- оказывается, он приплыл на десятый горизонт прямо из запасного ствола. Еще я отметил, что наш восстающий на схеме изображен не был.
 Все то было очень странным. «Кто же послал эту записку, устроив нам тем соревнование по подъему долларов? — думал я, кусая губы. -Сумасшедшая идея… Чтобы хоть что-нибудь в этом понять, надо попытаться восстановить последовательность событий...»
 И, поискав глазами какой-нибудь обрывок бумаги и найдя его под ногами (это был обрывок оберточной бумаги с отпечатком подошвы резинового сапога), я принялся вспоминать реперные даты. Ольга в это время сидела перед зеркалом и наводила красоту. Когда она, накрасившись, рассматривала свой миленький подбородок, я уже изучал свой набросок. Вот его содержание:

 Последняя поездка ЮИС в метро 27.06
 ЮИС написал письмо жене в Москву 05.07
 Предпол. вр. гибели ЮИС 07.07
 Я нашел кости ЮИС 07.08
 Мое появл. на шахте 09.08
 Пришло п-мо от N из Кавал в Москву 18.08
 Приезд Коли с Борисом 25.08
 Приезд ЮАС с Ольгой в Кавал. 26.08

 «Да… Интересные получаются вещи… — подумал я, изучив набросок. — Письмо в Москву Юдолинским родственникам было отправлено сразу после моего приезда на шахту… Вот только кем? Шурой? Таинственным Хачиком? Приключенческий роман получается… Капитан Немо в глубинах Шилинской шахты, ха-ха… Недаром я совсем недавно вспоминал о Сайрусе Смите и его товарищах...»
  — Ты чем тут занимаешься? — прервала мои раздумья Ольга, разглядывая набросок из-за моего плеча,.
 Я поднял голову и, взглянув на улыбающееся лицо девушки, понял, что ее интересует не мой ответ, а оценка ее внешности после произведения макияжных работ. А потом понял, что если не сделаю паузу, то вместо ответа у меня получится мычание.
  — Ты — писаная красавица! — честно ответил я, кое-как совладав с голосовыми связками. — Редкостная красавица… Но без косметики ты мне больше нравишься… Без нее ты чище...
 И, чтобы побыстрее сбросить с себя наваждение, внушенное ее красотой, спросил, стараясь казаться равнодушным:
  — А ты, что, собственно, в тайгу поперлась, мадемуазель?
  — Видите ли, мой папаша, оставил меня без гроша в кармане, а все его многочисленное барахло оказалось записанным на его бесчисленных любовниц...
  — На Хвостатую смерть, в том числе?
  — Да, это стерва почти все загребла. И не только у него. Мужики, когда ее видят, мычать начинают… Абсолютная стерва.
  — Ревнуешь, мадемуазель? — спросил я, естественно, чуточку покраснев.
  — А что? Каждой женщине хочется, чтобы за ней мужики табунами бегали, — ответила Ольга, пристально изучая мое лицо.
  — Хочется, когда не бегают. Так как все же ты тут оказалась?
  — С дядькой приехала. Он обещал дать денег на Европу, Оксфорд и конфеты, если я ему помогу...
 В это время во дворе раздались звуки подъезжающей машины и через минуту в комнату вошел деловой Ваня Елкин. Не обращая ни малейшего внимания на Ольгу, он скатал и сунул подмышки два спальника, затем подошел к шкафчику и, взяв лежавший на нем мешок с затаренными им туда продуктами, вышел вон. Через пять минут вошел вновь и спросил:
  — Вы едете?
  — Конечно, Ваня! — ответил я и, взяв Ольгину сумку и обняв ее за талию, повел к машине.
 Доехав до места гибели сумасшедшего-тигра и Ольгиного дяди, Елкин, ни говоря нм слова, остановился.
  — Будешь с дядей прощаться? — спросил я девушку.
  — А где он?
  — Вон, там, над кюветом.
 Ольга кивнула головой. Мы вышли из машины и в свете фар увидели два невысоких земляных холмика.

4. Становлюсь папочкой… — Я проболтался… — Демарш Елкина. — Ольга копается в прошлом и предлагает будущее. — «Что-то мы с тобой напутали...»

 На обратном пути Ольга сидела рядом со мной на заднем сидении. Минут пятнадцать она молчала, вперившись взглядом Елкину в затылок, а потом, обернувшись ко мне спросила:
  — А сколько вам лет?
  — В отцы тебе гожусь...
  — Это хорошо...
  — Не понял?
  — Что же непонятного? Сирота я теперь… А кругом лес дремучий и этот псих за рулем...
  — А ты что, в дочки мне набиваешься? Я, честно говоря, о других отношениях подумывал...
  — Дочки не дочки… Можно я пока рядом с вами буду? Мне страшно, а вы ничего не боитесь.
  — Я не боюсь? — искренне удивился я, рассматривая в тусклом свете салонного плафона ее просящее личико, старающееся выглядеть как можно милее. И, с трудом отведя глаза от артистической удачи собеседницы на невозмутимый затылок Елкина, продолжил:
  — Да, не боюсь, потому что мне бояться не за кого. А ты мне предлагаешь начать бояться. Переживать за тебя в толпе сумасшедших… Охранять тебя от сексуальных посягательств своих друзей и разных незнакомых дядек, давать тебе деньги на бесстыдные вечерние платья, кремы от загара и импортные презервативы...
  — Ага! — светло улыбнулась Ольга. — И еще на «Марвилон» или что-нибудь другое...
  — Ну, ну… — закивал я головой с сарказмом в голосе — Я вижу, папочка тебя не больно жаловал.
  — Ага. Мамка меня назло ему родила. Год назад спьяна он изнасиловать меня хотел. Но ничего у него не получилось — маму мою, наверное, в глазах моих увидел и не смог...
  — Ну, тогда ладушки. Беру тебя в дочки с испытательным сроком в календарный месяц. Хотя моей собственной дочке это вряд ли понравилось бы...
  — А что, любит она вас?
  — Любила, пока я с ее матерью не развелся.
  — А почему развелся?
  — Интересный вопрос… Расскажу как-нибудь, хотя сам не знаю, как это все получилось.
  — Сейчас расскажи.
  — Не люблю я это вспоминать...
  — Ой как интересно! По твоим глазам, папочка, вижу, что история эта была захватывающей, прямо — «и слова, и пули, и любовь, и кровь...» Знаешь, я собираюсь поступать на юридический факультет, стать судебным юристом или, на худой конец, следователем по особо важным делам. Давай, поиграем в следователя и подозреваемого? Мне интересно, смогу ли я правду и только правду из тебя вытянуть...
  — Правду… Правда у каждого одна… Собственная.
  — Рассказывай свою!
  — Ну, слушай тогда, банный листик… Шесть лет назад я работал в одном геологическом институте… И вот, товарищ гражданин следователь по особо важным вопросам, однажды появилась в нашей лаборатории молоденькая сотрудница...
 На этом месте моего повествования Елкин попал правым колесом в глубокую колдобину, машину сильно тряхнуло. Овладев управлением, Ваня обернулся и пристально посмотрел мне в глаза.
  — Рассказывай, рассказывай, — дернула меня за рукав Ольга.
  — Послушай, мы с тобой менее часа знакомы, а ты уже за рукав меня дергаешь… — начал я говорить, с трудом отбросив мысли о причинах Ваниного внимания.
  — Стресс у меня! Ты, что, не понимаешь? Вот я и веду себя неадекватно вам, бирюкам. Когда ты рассказываешь, я забываю о дядиной смерти, об этих странных сумасшедших...
 Тут Елкин неожиданно затормозил и, не сказав нам и слова, вышел из машины, открыл капот и склонился над мотором. Мы с Ольгой тоже вышли и подошли к нему.
  — Подите поглядите на правое заднее колесо, — не подымая головы, попросил он нас. — Кажется, я гвоздь поймал.
 Когда мы, опустившись на колени, осматривали колеса, Елкин захлопнул капот, быстро сел за руль и, не закрыв двери, резко рванул с места и через несколько секунд машина скрылась в ночной темноте.
 С минуту мы смотрели вслед машине.
  — Чего это он? — первой нарушила тишину изумленная Ольга.
  — Долго объяснять...
  — А у нас, кажется, времени теперь достаточно.
  — Да, около часа до шахты топать.
  — Ну, пошли тогда, — решительно сказала Ольга и, не дожидаясь меня, пошла вперед.
 Я догнал ее и некоторое время мы шли молча. Когда ночная тьма сгустилась настолько, что мы могли видеть лишь на несколько метров вокруг, Ольга испуганно сунула руку мне подмышку и спросила:
  — Так почему он удрал?
 И я рассказал ей о шахтных сумасшедших и в конце повествования изложил догадку о причинах бегства Елкина:
  — Мне кажется, что я проболтался. Я же тебе говорил, что теперь я — это Шура, а Шура — это я. А когда я сказал тебе в машине, что работал в геологическом институте, в Елкиных мозгах что-то произошло. Помнишь, он еще в колдобину заехал. Понимаешь, он знал, что настоящий Шура в никаких институтах не работал. И быстро сделал вывод, что я — не Шура. И тут же уехал к настоящему за инструкциями.
  — И какие он получит инструкции?
  — Скорее всего меня перезомбируют. Мне это уже не впервой и даже любопытно, что он еще придумает. А вот тебе надо идти в Кавалерово минуя шахту. Вот тебе твое законное наследство. От себя отрываю.
 И я вытащил из кошелька деньги, отсчитал 5600 долларов и протянул их Ольге.
  — Это твоего папеньки деньги… Бери, владей...
  — Пусть у тебя пока будут, — решительно отказалась девушка. — Тоже мне, вздумал женщине деньги доверять! Я еще не решила, что делать. И страшно, и не хочется от тебя уходить. Надежный, вы, милорд. Как теплая ночная рубашка...
  — Милорд! — усмехнулся я. — Скорее плебей...
  — Это мы исправим… Может быть, продолжите ваши воспоминания о последней вашей супруге?
  — А откуда ты знаешь, что она у меня не единственной была?
  — С вашим характером, милорд, она наверно была пятой?
  — Около того. Смотря как и кого считать...
  — А детей сколько бросил?
  — Никого не бросал. До последнего брака один сын был от первой жены. Сейчас ему больше двадцати четырех. Живет в Москве с какой-то театральной гримершей в возрасте...
  — Ну тогда вернемся к нашим баранам. Или, точнее — к вашим женам. Значит, поступила к вам на работу молоденькая сотрудница Вера...
  — Да… Вера Юрьевна. Лет ей было 23. Самое время выходить замуж… Парень ее умотал в Канаду карьеру делать… Короче, тяжелый был у нее период в жизни. А я — уверенный в себе, все нипочем. И как-то раз очутились мы вдвоем на ее даче… Сначала я и не думал о серьезных отношениях. Но с каждым разом я все больше и больше тонул в ее глазах… Понимаешь, они говорили: «Ты нужен, нужен, нужен мне»...
  — Я улыбаюсь! — воскликнула Ольга и залилась смехом. — Несколько минут назад у меня были такие же глаза?
  — Примерно, — поглощенный воспоминаниями, ответил я отрешенно. — Ну, я и переехал к ней… Через год она родила мне хорошенькую дочку. Полиной ее назвали. Как я был тогда счастлив!
 Но постепенно начались размолвки. И начинались они всегда с тещи. Ты, наверное, внутренне улыбнулась сейчас — «Плюнь, теща, на грудь — змеиный яд помогает!». Но представь себе дочь генерала… Холодная, высокомерная и… и неподвижная. Вышла замуж за такого же самовлюбленного одноклассника. Никогда не любила его. Всю жизнь проработала на одной работе… Единственное удовольствие — диван, мягкие подушки и детективы… Не имея сил жить самой, она жила жизнью дочери. И однажды поняла, что начинает терять контроль над дочерью. И начала работу над моими ошибками. По ее настоянию я бросил свой институт и пошел работать охранником на болшевский рынок — там платили в шесть раз больше, чем за научные работы на английском языке… А Вера нашла хорошую работу — стала исполнительным директором какой-то бизнес-школы. И стала получать тысячу баксов… Постоянные презентации… Клубы… Короче, попала в крутую струю на самом гребне жизни. А у меня — все наоборот. Крутое пике в полный ноль… И самое обидное — я стал видеть дочку раз в неделю… Вере было удобнее, чтобы дочь все будни жила у бабушки...
  — И что дальше?
  — Как-то раз я звонил домой с работы и случайно врубился в ее телефонный разговор с матерью. Теще говорила высоким срывающимся голосом:
 «Он тебе не ровня. Он — никто. А ты можешь забраться очень высоко. У тебя есть дочь, есть я. Ты должна заняться своей карьерой и только ей. Ничто не должно тебе мешать».
 «Ты не волнуйся, мам! — услышал я в конце разговора. — Все будет, как ты хочешь».
 И в конце концов, они меня выжали. Если бы ты знала, каким бесконечным торжеством блестели ее глаза… А дочь ревела: «Поцелуйтесь, поцелуйтесь!!!»
  — Все у тебя образуется… — проворковала Ольга, почувствовав, что я вконец развален своим экскурсом в прошлое. — Найдем мы деньги, не найдем — не важно. В Москве я тебя кое с кем сведу, получишь офис и «Мерседес». По пятницам будешь летать на теплые моря, по четвергам — играть в рулетку в «Метелице». Познакомлю тебя с Михалковым и Киселевым, а отплясывать на вечеринках будешь с Ладой Дэнс и Анжеликой Варум. Женю тебя на модели… Если захочешь — через пару лет депутатом тебя сделаем.
  — Не… Депутатом не хочу. Лучше послом на Мартинику… Под финиковые пальмы на белый песок...
  — А английский знаешь?
  — Certainly, miss, — ответил я и чуть не упал, попав левой ногой в небольшую ямку на дороге.
  — Ну тогда послом — не послом, а каким-нибудь советником можно устроить.
  — Не хочу! Не хочу ни в какую систему! Не хочу командовать и подчинятся, не хочу подлаживаться, не хочу говорить то, что хотят слышать. Понимаешь, я всегда остаюсь самим собой… А в этой сволочной жизни достичь чего-нибудь можно лишь став кем-нибудь. Клерком. Плотником. Бухгалтером. Мужем, наконец. Если будешь оставаться самим собой — ничего не достигнешь, никем не станешь...
  — Успокойся, успокойся, философ! — перебила меня Ольга, тронув пальчиками мои губы. И, помолчав секунду, продолжила, пристально заглядывая мне в глаза:
  — Конченный ты… Бич… Да?
  — А здесь, в тайге, другие, сударыня, и не водятся. А чего, собственно, ты ко мне прицепилась? Я же сказал тебе, что отправлю тебя в Москву. Забирай деньги своего папочки и вали отсюда. От одного воспоминания о твоих пластиковых офисах с искусственными фикусами, рулетках и вечеринках меня чуть не вырвало. Вы все, вместе взятые, не стоите Шуриных ушей, не говоря уже о стихах Смоктуновского! Мне нравиться их мир. Он бывает жестоким, но случайно. Они живут как дети в своих черепных коробках и никого не обманывают. И главное, себя не обманывают. У них нет выдуманных ценностей, Они не выпендриваются друг перед другом и не знают, что такое протекция… Ваш бог протекция...
  — Да ты просто неудачник! Ты просто не смог ничего добиться и ушел в тайгу, в природу… Китайцы говорят «Человек чуждающийся людей равен природе».
  — Да, я ушел… — начал было я, но вдруг совершенно неожиданно увидел воплотившегося из темноты Шуру. Тут же за спиной услышал шум и, обернувшись, увидел Елкина с монтировкой, сбегающего с придорожного пригорка.
  — Вот, такие, вот, дела, — сказал Шура бесцветным голосом, когда мой рот, наконец, закрылся. — Пошли, Женя, разбираться. Что-то мы с тобой напутали. С тобой и твоим колхозом. И вы, девушка, пойдемте.

5. Зачем на шахте карцер? — Шура берет в клещи… — Мы все умрем?.. — Газовая атака. — Мы их одолели… — В руках у него был равнодушный пистолет.

 В четыре часа ночи нас с Ольгой привели в небольшой сарай, стоявший на самом краю шахтной промплощадки. В нем уже сидели Коля с Борисом — по приказу Шуры их заперли сразу же после возвращения Елкина с запасного ствола.
 В плотно закрывающейся двери сарая было небольшое (15 на 15 сантиметров), но тем не менее зарешеченное окошко. Сквозь него струился слабый утренний свет.
  — Карцер… — задумчиво сказал я, оббежав глазами стены, оббитые оцинкованным железом. — Зачем на шахте карцер?
  — И смотри — засов внутренний… — указал мне Борис на массивную задвижку, прикрепленную к двери. — Зачем в карцере внутренний засов? Не понимаю...
 И, устав думать, похотливо уставился на Ольгу. Оббежав ее ладную фигурку неспешным оценивающим взглядом, Бочкаренко спросил:
  — Вы к нам надолго, мадам? Если надолго, готов разделить с вами все возможные радости нашего тесного бытия.
  — Нет, я зашла на минутку. Мне сказали что здесь резиденция короля остолопов. Вот я и решила посмотреть. Не вы ли это, сударь?
  — Нет, это не я, — не растерявшись важно ответил Борис. — Я недостойный подданный упомянутого короля. Он, кстати, явился с вами.
 И сделал мне жеманный реверанс. С меньшей сноровкой его повторил Коля.
  — Да, они правы, — согласился я, тяжело вздохнув. — Король остолопов — это я… Судя по всему, у нас назавтра намечена экзекуция. И в ней, к сожалению, мы будем в пассиве...
  — Да ладно, не ной, не трави душу! Что будет, то будет… — махнул рукой Борька.
 В это время снаружи раздались звуки шагов приближающихся к сарайчику людей. Подойдя к двери, они стали возиться с какими-то предметами. Судя по доносившимся до нас шуршанию и звону, это были полиэтиленовый пакет и стеклянные банки.
  — Жрать Инка принесла, — обрадовался Борис. — Киска моя, не забыла своего голодного котика.
 Не успел он проглотить слюну, набежавшую от предвкушения Инессиных разносолов, как окошко распахнулось и снаружи прямо на Бориса полетело нечто многочисленное, мелкое и шевелящееся. Тут же окошко закрылось и мы уставились на оцепеневшего товарища.
 И мгновенно оцепенели от ужаса сами — на лице, шее и груди Бельмондо копошились десятки отвратительных энцефалитных клещей!!! И сотни их ползли от его ног к нам!
 Не успели мы прийти в себя, как окошко вновь распахнулось и энцефалитная атака повторилась еще дважды.
 Увидев, что почти уже весь пол покрылся ползущими в разные стороны насекомыми, Ольга завизжала высоким, срывающимся голосом; ее визг, оконеченный смертоносным ужасом, вонзился во всех нас и тут же, поддавшись немедленно возникшей панике, мы начали вопить нечеловеческими голосами. Крича во все легкие, мы в диком, исступленном танце топтали клещей, стряхивали руками их передовые отряды, деловито подымавшиеся по нашим ногам в поисках открытого тела...
 Но все было напрасно! Ногами клещи не давились, а сброшенные на пол, тут же устремлялись в новый штурм. И, в конце концов поняв, что несмотря на все наши попытки, мы не сможем оградить себя от смертоносных насекомых, мы приутихли. Никто из нас не мог сказать и слова, мы лишь смотрели друг на друга безумными глазами и видели лишь клещей, забирающихся под наши рукава и воротники.
 Через минуту пытка наша продолжалась уже в совершенно другом свете. Шурина сумасшедшая фантазия оказалась неисчерпаемой — лишь только мы были доведены до полного, невероятно полного отчаяния, как кто-то завесил снаружи окошко и темень, невероятной мрачности темень, смешалась с вошедшим в нас ужасом и удесятерила его!
 Мы уже не могли видеть гнусных насекомых, но наше воображение, подстегнутое осязанием бесчисленного множества шевелящихся конечностей и внедряющихся в тело хоботков, удесятеряло их мерзость. Через секунду Ольга билась в истерике, Борис катался по полу, Коля с разбегу всем телом ударялся о дверь… А я, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону, сидел на коленях в дальнем углу сарая и перед глазами у меня стояло невозмутимое осуждающее лицо Шуры. Лицо отца людей, лицо принявшего решение спасителя, лицо ядреного шизо-параноика… Постепенно оно растворилось во внутреннем мраке моей черепной коробки. Как только Шурино лицо исчезло, в голове, в такт моему раскачиванию, замерцало: «Сукин сын… Сукин сын… Сукин сын...»
 На сто первом «Сукином сыне» я начал раз за разом чихать — один из клещей заполз мне глубоко в ноздрю. Чиханье привело меня в чувство и, кое как выдув из носа гадкое насекомое, я встал на карачки и пошел к Ольгиному визгу. Как только моя голова уткнулась в ее плечо, она обняла меня дрожащими руками и сказала всхлипывающим голосом:
  — Где ты был? Я тут от страха умерла почти, а он где-то прогуливается… Облепили всю меня… И бегают, бегают, копошатся… Лучше бы меня тигры съели!
  — Дык, понимаешь, я сам чуточку запаниковал… — признался я и, решив поюродствовать для отвлечения внимания Ольги, продолжил:
  — Но потом меня осенило, что я могу из этой ситуации извлечь некоторое удовлетворение, все прошло...
  — Какое удовлетворение? Ты что, в голове своей заблудился?
  — Клещей с тебя стряхивать… С шейки… Спинки… Животика...
  — Животное! Похотливое животное! — взвизгнула Ольга, брезгливо отстраняясь. — Ты даже перед смертью о блуде думаешь!
  — Не хочешь, как хочешь, — пожал я плечами. — Ты только успокойся, что толку бояться?
  — Снимай давай со спины, — примирительно сказала она и стянула с себя кофточку.
 Я начал стряхивать насекомых с ее спины, груди, живота, но все новые и новые отряды клещей заменяли удаленных. В конце концов я бросил это неблагодарное занятие, посадил всхлипывающую девушку себе на колени и обнял ее за плечи.
  — Мы все умрем, да? — спросила она, теснее прижимаясь к моей груди.
  — Вероятно — умрем, — ответил я, отталкивая ногой накатившегося Бориса. — Когда-нибудь от старости.
  — От старости?
  — Понимаешь, только каждый сотый клещ несет в себе возбудитель энцефалита. А если кто-нибудь все таки заболеет, то смерть станет наиболее благоприятный исходом...
  — Ты так равнодушно говоришь об этом… Я ведь не пожила еще совсем… Не любила, не рожала… Это ты все по десять раз прошел.
  — Да, прошел, но понимаешь… Мы ведь находимся в другом мире… Не том, что с Тверской улицей, курсом доллара и презервативами со вкусом черешни… А в этом мире, на этой шахте, с нашим невообразимым Шурой, мне наша смерть кажется маловероятной… Здесь, мне кажется, случается что-то такое, что от укусов энцефалитных клещей не умирают… И, может быть, даже от чего-то вылечиваются...
 Пока я говорил, в рот ко мне попало сразу несколько клещей и, отчаявшись их выплюнуть или втащить пальцем, я начал испытывать крепость их панцирей на зуб.
 Когда я раздавил второго клеща, стуки Колиного тела об оцинкованное железо двери неожиданно стихли и через минуту мы услышали его совершенно спокойный голос:
  — А ну их на фиг, — сказал он. — Давайте лучше считать убитых. Головой я двенадцать штук в кляксу размозжил. А ты, Бельмондо, сколько штук раздавил?
  — Штук сорок… — прохрипел в ответ Борис сорванным голосом.
  — Молодец! — похвалил его Коля. — Но медаль мы вручим нашей даме — она штук двести их оглушила своим визгом. И это только на мне. Как только она завопила, они тут же с меня посыпались!
 Сказав это Коля истерично захохотал. Мы все, включая и Олю, присоединились к нему.
  — Самое смешное, — начал я, отсмеявшись, — что я в свое время раз десять укололся. И надеюсь, что прививки эти еще действуют.
  — Надейся… — усмехнулся Борис. — Перед отъездом сюда я прочитал в толстом медицинском словаре, что прививки эти только от смерти спасают, но не от кретинизма. Мы все помрем, а ты в Шуриной команде новой звездой идиотской станешь. Будешь ходить за ним на полусогнутых, подпрыгивая и поперек улыбаясь...
  — А что? Буду! Мне моя интеллектуально-мозговая деятельность давно осточертела. Я через нее столько горя принял, что о безумии, можно сказать только и мечтаю...
  — Братцы! — прервал меня удивленный голос Николая. — Вы знаете на чем я сейчас сижу?
  — Что, уделался от страха? — спросил его Борис довольно безучастно.
  — Нет! На газовом баллоне… Вполне может быть что он с углекислым газом… — сказал Баламут и, вдруг зачесавшись, продолжил раздраженным голосом:
  — Вот, блин, всю мошонку выели...
  — Углекислый газ… — стал я думать вслух. — Без вкуса, без запаха, тяжелее воздуха. Если его выпустить — клещи на полу задохнуться.
  — А мы? — боязливо спросила Ольга.
  — Если не будем дергаться, газ останется у пола, — ответил я. — Хорошо, что дверь закрывается герметично, не уйдет он наружу...
  — А если там кислород? Или ацетилен? Или водород в конце концов? — саркастически спросил Борис. — Спички есть у кого-нибудь?
  — Кислород хочешь поджечь? — усмехнулся я. — Или ацетилен с водородом?
  — Нет, дурак… Хочу посмотреть какого цвета баллон...
 Я передал ему спички и когда Борис зажег сразу несколько их штук, мы увидели, что баллон был черного цвета.
  — Значит так… — начал Коля. — Сейчас все раздеваемся, садимся рядышком у стенки и начинаем газ выпускать...
  — А зачем раздеваться? — удивился Борис.
  — Под одеждой они как в противогазе будут...
  — А, может быть, просто вышибить этим баллоном дверь? — предложила Ольга. — Давайте попробуем?
  — Не советую… — проговорил я, вспоминая осуждающее лицо шизо-параноика. — Шура — эстет в своем деле и это ему не понравится, точно… И свое недовольство он выразит стрельбой по нашему сараю. Давай, Коль, открывай баллон...

***

 Когда весь газ из баллона, оказавшимся полным, вышел, мы откинулись на стену и стали оценивать результаты нашей газовой атаки. К нашей общей радости клещи, бегавшие по полу в поисках поживы, постепенно начали терять свою активность. Все меньше и меньше их предпринимали попытки взобраться на нас, да и попытки эти выглядели скорее попытками спасения...
  — Смотри ты, — сказал Коля, тяжело дыша. — Похоже, мы их одолели… Но и нам, похоже, недолго осталось дышать...
  — А что толку, что одолели? — вздохнул я. — В каждого из нас уже всосалось по несколько дюжин этих тварей… Вставайте осторожно на ноги… Наверху кислорода больше...
 И тут дверь сарая со скрипом распахнулась и на пороге мы увидели внимательно нас рассматривающего Шуру. В руке у него был равнодушный пистолет.

6. Сорок четыре только на Ольге. — Мочить или не мочить? — Нападение. — Шура вводит гвардию и обещает с нами закончить. — Юлька остается на воле...

  — Ну, как дела? -спросил нас Шура, застенчиво улыбаясь. — В нашем полку прибыло, да?
  — Это он о необратимых последствиях энцефалита… — буркнул мне Коля. — Благодаря которым мы с вами скоро станем соседями по психбольничной палате, а потом и его сослуживцами в Шилинском полку сумасшедших.
 И с идиотской улыбкой запрыгал вокруг Шуры на полусогнутых ногах.
  — Ты это зря больного из себя изображаешь… Я о благе вашем радею, -понаблюдав за ним с минуту, сказал с досадой председатель сумасшедших. — Давайте, обберите с себя клопов и завтракать идите. Инка, та с утра хлопочет, блинчики печет.
 И, засунув за пояс пистолет, неторопливо пошел по направлению к своей резиденции.
  — Эй, эй! — закричал я ему в след. — А пострелять в себя не дашь? Очень хочется!
  — Потом, — ответил Шура, не оборачиваясь.

***

 Когда он скрылся за углом Конторы, мы без лишних слов скинули с себя оставшуюся одежду и начали осматривать друг друга. Стоит ли говорить, что первой и с особым вниманием мы начали осматривать Ольгу.
  — Да вы, девушка — Венера, Диана и Елена Прекрасная в одном лице, — сказал Борис, уставившись на удивительное в своем совершенстве обнаженное девичье тело. — К вам и прикоснуться — кощунство...
  — А ты не прикасайся, кобель драный! — прикрикнул я на него. — Я Ольгу до самолета в Москву удочерил и несу поэтому персональную за нее родительскую ответственность. Полезешь, оборву все, что блендамедом мажут! Понял?
  — Понял, понял… Для себя бережешь? — обиделся Бельмондо.
  — Знаете, мальчики, давайте, договоримся, что стерву вы из меня делать не будете, — медленно проговорила Ольга, сжав кулачки. — Если мне будет нужен мужчина, я сама его найду. И очень может быть, что не среди вас.
 И, обернувшись ко мне, продолжила:
  — Давай папенька, начинай со спины. Ну, что ты на меня уставился? Нагих девушек не видел?
  — Красивая ты… Дух захватывает, — сказал я, начав осмотр девичьей спинки. — Понимаю твоего покойного папочку...

***

 На Ольге я нашел 44 клеща. Они успели углубиться в тело лишь своими хоботками и потому легко вытаскивались. 4 клеща сидели на ее умопомрачительной шейке. 3 я нашел на правой подмышке. Когда она подняла руку и я увидел божественную впадину с отросшей за несколько дней необыкновенно влекущей щетинкой, когда я вдохнул сладковатый запах пота, когда я прикоснулся к нежнейшей смуглой коже, сознание чуть было не покинуло меня. Но, взяв себя в руки, я продолжил осмотр. До пояса я нашел 17 всосавшихся клещей, на обоих ногах — 10. 8 сидели вокруг вагины. Последних 2 клеща я нашел в складке между ягодицами. Круглыми, упругими, украшенными несколькими премиленькими прыщичками...
 На себе я нашел около пятидесяти клещей. Примерно столько же были на Борисе. Больше всего насекомых (около полутора сотен) поймал на себе Николай.
 Лишь только мы закончили отлов клещей, Коля сказал:
  — Ну, что, пойдем мочить этого гада?
  — Я, в принципе, не против… — ответил я. — Давно пора… Давайте, распределим их между собой. Я беру на себя Шуру. Ты, Коля, бери Елкина, Борис — Тридцать Пятого. Ольга пусть присмотрит за Смоктуновским. Инессу трогать не будем, пусть царапается. Бросаемся по сигналу...
  — Не надо никого мочить! — прервал меня твердый голос Ольги.
  — Ты чего, не понимаешь, куда попала? — спросил я, удивленно вглядываясь в решительное лицо девушки. — Не надо мочить! Да он к ужину, может быть, захочет на куски нас разрезать! Псих он! Понимаешь, псих и поступков своих не контролирует!
  — У них пистолеты и ребята они далеко не промах… — покачала головой Ольга. — И кто кого победит, предугадать трудно. А во-вторых, без их помощи нам труднее будет достать ящик… Так что я — против. Пошлите лучше завтракать.
  — Баба-Яга против… — пробормотал я.
  — Может быть, она и права… — пробормотал Николай. — Но уж очень мне хочется Шуру этого по кумполу врезать...
  — Ну, давайте, тогда отложим это дело до следующего раза… — сказал Борис, явно обрадованный поворотом дела от кровопролития к Инессиным блинам
  — До разрезания нас на куски отложим? — усмехнулся я.
  — Да ладно тебе! Все рано от энцефалита сдохнем… — махнул рукой Бельмондо и пошел к Конторе.

***

 В кают-компании нас ждали блины со сметаной и вчерашний борщ. Инесса сразу же бросилась к Борису и увела его на кухню.
 Перед тем, как мы сели за стол, Елкин заставил нас выпить по литру какой-то антиэнцефалитной настойки. За его поясом, как и у Шуры торчал пистолет.
 За завтраком я сказал Шуре:
  — Зря вы против нас вооружились. Пистолеты за поясами… Мы на вас зла не таим. А некоторых и вовсе душевно полюбили. Так что давайте жить дружно.
  — А мы против вас и не вооружались, — ответил Шура, пристально взглянув мне в глаза. — Едет сюда кто-то. Я чувствую...
  — А… Понятно… Не Хачик случайно?
  — Нет.
  — А как насчет нашего предприятия? Насчет долларов в шахте?
  — Валяйте, ищите. Начинайте хоть после завтрака. Хотя нет, После завтрака не получится. Надо с вами закончить. И с этой девушкой тоже...
  — Опять перезомбировать будешь?
  — Да… — вздохнул Шура. — Надо.
  — Ты нас доконаешь… — покачал головой я и выразительно, очень выразительно посмотрел на Ольгу.
  — Нет. Это все ради вашей же пользы. Не умеете вы жизнью жить… Сами не умеете, а других учите. Диссертации пишете… И еще изобретаете. Компьютеры… машины разные… Вам нельзя изобретать и выдумывать, потому как живете куда-то не туда, по глупому живете. И деньги никому из вас не помогут...
  — А ты сам-то умеешь жить?
  — А что спрашиваешь? Сам ведь знаешь… Кушай давай блины, остынут...
 В это время мы услышали шум быстро приближающейся машины. Мы бросились к окнам и через минуту увидели подлетевшую к подъезду большую легковую иномарку. Как только она остановилась, из нее высыпало шесть человек в защитной форме. Двое из них были с автоматами «Узи», в руках остальных были пистолеты.
 Мгновенно Шура покраснел, глаза его сделались дикими, он выхватил пистолет, двумя уверенными ударами его ручкой один за другим разбил оба стекла двойной рамы и, практически не целясь, дважды выстрелил. Двое с автоматами, сраженные в головы, упали наземь. Остальные спрятались за машину и открыли беспорядочный огонь по окнам столовой. В это время на площадку перед домом влетела вторая машина. Не снижая скорости, она вплотную подъехала к дверям и затормозила.
  — Не достать их, — выцедил сквозь зубы Елкин и бросился из столовой на лестничную площадку. Через минуту оттуда раздались выстрелы.
 Шура тем временем убил еще одного нападавшего. Остальные спрятались за машины и открыли шквальный огонь. Поняв, что их не достать, Шура выскочил вон из кают-компании. Мы выскочили вслед за ним и на лестничной площадке увидели Елкина, спрятавшегося за опрокинутым шкафом...
  — Психов побежал выпускать… — ответил Елкин на мой немой вопрос по поводу исчезновения Шуры и тут же приказал всем нам идти за Инессой и Смоктуновским по направлению к запасному выходу из Конторы. Щека и лоб у него бы ли рассечены осколками стекол. Струйка крови, бежавшая со лба, затекала ему в правый глаз. Он что-то коротко приказал ни на шаг не отходившему от него Тридцать Пятому и тот, отерев нос рукавом, спрятался в шахтерском шкафчике для одежды.
 Вслед за Смоктуновским, мы спустились по веревочной лестнице в задний двор Конторы и скоро были на восьмом горизонте шахты в камере взрывников. Догнавший нас Елкин остался стоять на стреме у ствола.
 Через десять минут напряженного ожидания Ольге захотелось проветрится и она попросила меня проводить ее. Отодвинув засов, я немного приоткрыл дверь, выглянул в приствольный двор и тут же отпрянул: мимо нашего убежища к стволу бежали трое буйных из минералогического музея. Юлька, оглядываясь бежала первой и у меня создалось впечатление, что остальные двое спешат не в атаку, а гонятся за ней. В это время кто-то снаружи потянул дверь на себя. Испугавшись, я попытался ее закрыть, но услышал ровный голос Шуры:
  — Я это, Костик, не бойся.
 Я отпустил дверь и впустил Шуру.
 Он, спокойный и уверенный в себе, подошел к столу, сел между Инессой и Борисом и, немного помолчав, сказал:
  — Выпустил я их… Будут нашим ОМОНом… Пару часов, я думаю, им заглаза хватит...
  — Хватит-то хватит, я не сомневаюсь, — покачал я головой. — Только, вот, потом кто их будет назад загонять?
  — Я загоню, не впервой, — ответил он, мягко улыбнувшись.
  — А кто это такие? — спросил его Борис. — Ну, те которые приехали на иномарках?
  — Это шпана из Артема и Владивостока. Что-то они пронюхали… Кончим их, придется окопы рыть и круговую оборону от их последышей занимать. Отсюда мы никуда не уйдем… Как из Брестской крепости.
  — Слушай, Шура… — мягко начал я, поймав его внимательный взгляд. — Может закончим с этими дурацкими перезомбированиями? Никакие мы не враги тебе… Мы просто люди, мечтающие не думать о деньгах. Давай, закончим, а?
  — Конечно закончим, — ответил он, не отводя глаз. — Вот только с этими гавриками разберемся и закончим...
  — Да, тяжелый случай… — вздохнул я. — Похоже, пока мы или кто-нибудь осиновый кол в Хачика не вобьет, ты будешь всех подряд перезомбировать.
  — Буду! Работа у меня такая, — твердо сказал он и, откинувшись на стену, прикрыл глаза.
 Ольга, услышав его ответ, выпрямилась, побелела как полотно, на глаза ее навернулись слезы. Размазав их пальчиками по лицу, она закричала:
  — Ты — гад, шизик, паразит приморский! Ты что людей мучаешь? Тебе кто позволил?
  — Я не мучаю… Я помогаю… — сказал Шура, не открывая глаз.
  — Да, да, он помогает! — закивала головой Инесса, не переставая рассматривать Бориса. — Он вредить не мо...
  — Слушай, придурок таежный, — тщательно выговаривая слова перебил Инессу тяжело молчавший до этого Коля. — Патронов у тебя в обойме не осталось, я считал. Запасной обоймы у тебя тоже нет. У дерева твоего, Елкина, один патрон остался, но это не существенно. Короче, не боишься ты, что мы сейчас тебя быстренько скрутим и бросим в какой-нибудь ближайший восстающий?
 Шура приоткрыл глаза лишь тогда, когда в камере воцарилась полная тишина. Приоткрыл и медленно проговорил:
  — Я — не придурок, я — Шура. Вы думаете, что я мучаю вас всякими глупостями… Но у меня все до последнего клеща и до последнего градуса жары продуманно и… за… заэксперементировано… Вы не бойтесь… Я уже почти все сделал. Вам от вашего перзомбирования осталось только пострелять в меня… С открытыми глазами… Ты же сам хотел...
  — Это другое дело, — вздохнул я. — это мы завсегда сделовим. Но, дорогой друг, если тебе вдруг придет в голову еще раз Ольгу помучить, я тебя к Хачику в холодно-копченом виде отправлю. Мы с Колей и Борисом тут, с тобой, по своей воле и, скажу честно, нам даже интересно для развития биографии с тобой пообщаться таким интересным образом. Но девушку не трогай. Понял или повторить по голове?
  — Я же сказал, что вы только постреляете в меня. И девушка тоже… Патронов к вечеру у нас будет навалом, — и, откинувшись к стене и закрыв глаза, продолжил:
  — А теперь отдыхайте. Инесса, накорми людей.
 Пока Инесса собирала на стол, я проводил Ольгу до ближайшей рассечки.
 Когда мы вернулись в камеру взрывников, Инесса разливала из термоса в кружки горячий какао. На столе уже красовались поджаристые пирожки, холодное мясо и зелень Пирожки были вкусными как никогда, холодное кабанье мясо таяло во рту. Ольга съела один за другим четыре пирожка и потянувшись за пятым, спросила у Инессы:
  — А как ты успела все это собрать? Ведь эти бандиты неожиданно напали?
  — У нее всегда все заранее приготовлено, — ответил за нее Шура. — Мы всегда ко всему готовы...
 Поев, мы разбились на пары и начали разговаривать. Борис о чем-то беседовал с Инессой, Коля с Шурой обсуждали способы подъема денег со дна шахты. Я сел рядом с Ольгой и принялся любоваться ее синими глазами. Этим же занялся присоединившийся к нам Смоктуновский. Минут через пятнадцать, вероятно, насытившись их невероятной синью, он ушел в глубь камеры, уселся там на пятках и, уставившись в потолок, начал раскачиваться из стороны в сторону.
 Ольга безмятежно спала у меня на руках, когда в приствольном дворе раздались звуки шагов, Коля встал, распахнул дверь и со своего места я увидел двух мужчин сумасшедших, понуро бредущих в сторону минералогического музея.
  — Никак бабу свою на поле боя потеряли… — пробормотал Коля. — Бедняги...
  — Пойдемте наверх. Там все готово, — сказал Шура и, не дожидаясь нас, направился к стволу.

7. Вечер стрелецкой казни. — Шалый кончает плохо, а Худосоков — с трудом. — Русская рулетка действует безотказно. — Этому не научишь, это — судьба.

 Наверху нас ждал вечер стрелецкой казни. По всей Конторе и вокруг нее лежали кровоточащие трупы бандитов. Лишь четверо из них оказались убитыми из огнестрельного оружия. Остальные семеро, скорее всего, были лишены жизни обрезками двухдюймовых труб, одну из которых — окровавленную, с налипшими волосами и частичками плоти — мы нашли у тела Тридцать Пятого. Череп уроженца 35-й палаты харитоновской психиатрической больницы был разбит на несколько частей, на обнажившимся розовом мозге сидели блестящие зеленые мухи. Шура постоял над сподвижником с минуту, затем подозвал меня и сказал:
  — Здесь женщина их где-то схоронилась. Юлька… С ней четверым не совладать. Не отпускай Ольгу от себя.
 И направился к стоящему на краю промплощадки бульдозеру, завел его с первого раза и тут же начал рыть котлован. Пока он этим занимался мы стащили все трупы к предстоящему месту захоронения. Перед погребением Елкин тщательно обыскал убитых. Все найденные боеприпасы и два пистолета он сложил в свою сумку, документы передал Шуре, а деньги, около тысячи долларов и нескольких тысяч рублей, отдал мне.
  — Это мародерством называется… — пробормотал я, принимая их.
  — Трофей это, — буркнул он. — Бери, дядя Костя, будет на что машины у меня покупать.
  — Бери, бери, что менжуешься! — в один голос присоединились к нему Борис с Николаем.
 В это время один из трупов, подготовленных к захоронению застонал, затем открыл глаза и попытался встать. Елкин тут же бросился к ожившему, схватил его за волосы и закричал прямо в лицо:
  — Явки? Адреса? Фамилии?
 Я не удержался и улыбнулся. И тут же пожалел об этом — поняв, что раненый говорить не будет, Елкин вынул из кармана перочинный ножик и мгновенно перерезал ему горло. Шуре это не понравилось, он вышел из бульдозера и коротко сказал Елкину:
  — В карцер вечером. На три дня.
  — Какой карцер? — заныл Елкин. — Медаль давай. Я этого гада знаю — киллер он Дальнегорский… Это же был зверь первеющий. Он за копейку мать свою изнасиловал бы...
  — Нам не нужны мертвые, нам нужны живые… В карцер. На три дня. Потом разберемся.
 Елкин окрысился, но ничего больше не сказал. Плюнув в сторону, он начал стаскивать трупы в котлован. Шура тем временем сходил за трупом Тридцать Пятого. Принеся на плечах, бросил мешком поверх остальных тел. Постоял немного, глядя в вылезшие голубые глаза своего телохранителя, затем отер ладонью пот с лица и пошел, было, к бульдозеру. Но неожиданно взгляд его остановился на лице одного из мертвецов, по виду — кавказца. И застыл. Я увидел в этом взгляде сначала страх, затем легкую панику. А когда Шура спустился в яму и склонился над трупом, на лице его засияла улыбка.
  — Шалый! — протянул он. — Шалый! Сам пришел...
 И плюнув трупу прямо в глаза, забросил его лицом вниз в самое глубокое место котлована. Затем поднял Тридцать Пятого и, также лицом вниз, положил Шалому на спину. Руки покойного телохранителя он обернул вокруг его мускулистой шеи. Через несколько минут котлован был засыпан и плотно утрамбован гусеницами бульдозера.
  — А кто такой Шалый? — спросил я Шуру по пути в кают-компанию.
  — Хачика кореш… — коротко ответил он и нахмурился. — Я тебе о нем рассказывал. Саидом его еще звали… Любил, когда ему говорили: «Саид! Ты зачем убил моих людей?» Оказывается, бомба его в Бамуте не взяла...
  — Все говорят, что хреново в России с оружием точного наведения… Или маленькая была...
  — Что маленькая?
  — Бомба...
  — А… Шутишь...
  — А почему ты Тридцать Пятого не в отдельной могиле похоронил? — спросил Коля, чтобы как-то снять возникшую напряженность. — Товарищ ведь он был ваш… Телохранитель...
  — Зачем? Он умер совсем. И никто к нему не придет глаза намочить. Да и Шалого постережет...
 Придя в столовую, мы с удовольствием отметили, что она осталась почти нетронутой событиями дня (за исключением, конечно, разбитых стекол, вставкой сразу же занялся Елкин. Кстати, делал это он так, как будто бы занимался этим каждую божью неделю). Рассевшись по своим местам, мы стали выяснять, кто же все-таки были эти наехавшие на нас люди. Мы разобрали их документы и бумаги, брошенные Шурой на середину стола, и стали рассматривать. Из содержания одной записки нам стало ясно, что мы действительно подверглись нападению банды Шалого. Записка находилась в бумажнике последнего и гласила:
 «На Шилинке бабки столбом стоят. Лимонов двадцать в шахтном стволе. Лимон мой. В начале сентября нарисуюсь.»
 Мох
  — Кто такой Мох?- отложив записку в сторону, спросил я Шуру. — Не знаешь?
  — Не знаю точно… — ответил он бесцветным голосом. И, обернувшись к кухне крикнул:
  — Инка, где ты там? Давайте ужинать, в животе уже час урчит.
  — Да они слиняли с Борисом, пока вы в бумагах копались, — улыбнулся Коля. В спальню, кажется, пошли.
 И в это время дверь столовой распахнулась и на пороге мы увидели пропавших. Инесса была бледна, как полотно, а Борис сально улыбался.
  — Там, в спальне нашей эта баба из музея. С заложником, хи-хи, — сказал он, продолжая улыбаться. — Иди, Черный, посмотри. Такого в Нидерландах на улице Красных фонарей не увидишь!

***

 Вслед за Шурой я прошел в спальню Инессы. Это было что-то! На кровати лежал крепкий, но совершенно изможденный мужчина лет тридцати. Руки и ноги его были прикручены алюминиевой проволокой к спинкам кровати. На нем лежала сумасшедшая Юлька и делала минет, одновременно втираясь половыми губами в лицо своей жертвы. Иногда, не отпуская члена, она поднимала голову, смотрела на нас невидящими глазами и на лице ее мы могли видеть восторженное удовлетворение неординарными размерами полового органа нечаянного партнера.
  — Французская любовь на русской шахте… Потрясающе, — отведя глаза, пробормотал я и вышел вон.

***

 Шура явился в столовую через час. За ним пришел заложник сумасшедшей Юльки. Попив чая и поев пирожков с капустой, он вполне пришел в себя и стал достаточно внятно отвечать на наши вопросы. Пресс-конференцию с ним открыл, конечно, Шура.
  — Как зовут? — спросил он, явно нервничая.
  — Леонид я, — ответил пленник. — Худосоков.
  — Где Мох?
  — Во Владике кантуется.
  — Какие его кликухи еще знаешь?
  — Не знаю больше никаких.
  — Как его зовут?
  — Одни Мишой его кличут. Другие — Михалычем...
  — А кто знает, что вы сюда поехали? — спросил Борис, удостоверившись, что любопытство Шуры ослабело.
  — Шалый никому, даже нам не сказал, куда мы едем.
  — А где ваши машины видели в последний раз? — вступил в допрос мягкий голос Ольги.
  — Кто видел?
  — Кто-нибудь?
  — Да таких тачек, как наша на здешних дорога море… А после поворота с трассы на шахту мы и вовсе никого не видели… — ответил военнопленный и, вдруг испугавшись спросил Шуру:
  — Так вы меня не отпустите? Замочите, да?
  — Отпустим, но потом, когда хорошим станешь. А пока в клоповнике посидишь.
  — Может быть, он лучше здесь побудет? Перед нашими глазами? — предложил Коля.
  — Нет, нет! — забеспокоился Борис. — Пусть в клоповнике сидит! А лучше его в шахту спустить. Так надежнее.
  — Это он за Инессу боится! — захихикал Коля, склонившись к моему уху. — Если молва донесет до нее какой у этого парня диаметр и длина, то у Борьки не останется ни единого шанса на обоюдную ночь.
  — Что вы там секретничаете? — вмешалась в наш разговор Ольга, сидевшая через стол напротив. По ее смущенно улыбающемуся лицу было заметно, что она уловила смысл сказанного Николаем.
 Я уже почти придумал, как поедче ответить Ольге, как дверь кают-компании с грохотом распахнулась и в комнату ворвалась Юлька-сумасшедшая с обрезком трубы в руке. Вихрем она подлетела к Худосокову, пушинкой схватила его подмышку и, протяжно рыкнув, убежала прочь.
  — Ну, вот, все решилось… — выдавил Борис, когда все пришли в себя.
  — Вот баба! Слов не разумеет.- расстроено покачав головой, тихо сказал Шура. — Просил ведь не бедокурить. Ну ладно, попозже я их разведу… А теперь пойдемте постреляем...
  — Опять ты за свое! — с досадой воскликнул я.
  — Мне это нужно! — глядя в стол ответил Шура. И в его голосе я услышал просящие нотки. — И вам тоже...

***

 Мы вышли из Конторы и подошли к курилке, где уже топтались Смоктуновский с Елкиным. Шура порылся в принесенной им сумке и вытащил из нее револьвер неизвестной мне марки.
  — А… В русскую рулетку хотите поиграть! — воскликнула Ольга. — Да вы пошляк, Киса.
  — От такой слышу, — обиженно пробормотал Шура и, вручив подскочившему Елкину револьвер и горсть патронов, направился к дереву, у которого он стоял в предыдущее огнестрельное испытание. Елкин же сел на скамейку под грибком и стал деловито очищать оружие от налипшего сора. Закончив осмотр револьвера, он подошел к нам и, вставив в барабан единственный патрон, протянул его мне.
  — Не стреляй в него… — тронула мою руку Ольга. — Не хочу больше крови...
 Я нацелился в сук, росший над Шуриной головой и медленно выжал курок… Раздавшийся выстрел показался всем нам громовым. Смоктуновский забился в припадке, Ольга побледнела, Борис с Колей заметно вздрогнули. А Елкин как ни в чем не бывало продолжал рассказывать невозмутимой Инессе, как надо правильно сбивать номера с корпуса и двигателя краденной машины. А Шура посмотрел вверх, недовольно покачал головой и затем начал стряхивать с плеч нападавшие с дерева щепки и сухие веточки.
 Прервав свой рассказ, Елкин снова зарядил револьвер одним патроном, крутанул барабан и протянул оружие Борису.
 Борис целился долго и я сразу понял куда. Пижонясь, он хотел попасть туда же, куда попал я. Опять раздался выстрел, но щепок уже не было, сверху посыпались одни веточки — Борис попал прямо в отверстие, проделанное моей пулей. Увидев это, он весело заржал, с размаха хлопнул меня по плечу и сказал:
  — Учись, салага.
  — Ну и везуха, твою мать, — выругался я. — Фатальный случай — подряд два патрона под боек...
 Следующей стреляла Ольга. Взяв револьвер, она мягко улыбнулась безмолвно стоящему под деревом Шуре и сказала:
  — Я, к сожалению, плохо стреляю. Всегда попадаю туда, куда не целюсь. И самый верный способ не попасть в вас — это в вас прицелиться.
 И направила дуло Шуре прямо в живот. Лицо ее мгновенно застыло, палец медленно, медленно, очень медленно выжимал курок...
 В последнюю миллисекунду она взметнула револьвер и выстрелила поверх Шуриной головы. Никто из нас не сомневался, что и на этот раз боек найдет капсюль единственного патрона. Но никто и не ожидал, что Ольга попадет туда же, куда и мы… Но она попала и перебитый пулей сук с треском обломился и накрыл Шуру.
 Обрадовавшись произведенному эффекту, Ольга звонко рассмеялась и захлопала в ладоши. Отсмеявшись, она протянула револьвер Коле и сказала:
  — К барьеру, поручик. Клянусь, это приключение впечатлительнее шоколада от фабрики «Россия».
 Задумчиво покрутив оружие в руке, Баламут передал его для заряжения Елкину. В глазах у Николая светилась ненависть и я понял — он выстрелит, выстрелит в отместку за сауну и клоповник… Я хотел было бросится к нему и убедить его не целится в Шуру. Но от последнего веяло такой уверенностью и я передумал.
 Коля тщательно прицелился в Шурину грудь, выжал курок но, о чудо, выстрела не последовало. Мы застыли от изумления, даже Елкин с Инессой явно недоумевали. А Шура как ни в чем не бывало, выбрался из ветвей и, отряхнувшись, подошел к Коле. Несколько секунд он, ласково улыбаясь, стоял рядом с ним. Когда лицо Николая расслабилось и на нем появилось нечто подобное наскоро слепленной улыбке раскаяния, Шура взял у него револьвер, откинул барабан и показал нам сидевший в нем единственный патрон. Капсюль его нес отчетливую метку бойка.
  — Осечка!!? — воскликнули мы с Ольгой в один голос.
  — Осечка — не осечка, а дело сделано, — сказал Шура, которого явно распирала любовь к человечеству в нашем лице.
  — А может быть, Ванька зарядил револьвер отсыревшим патроном… — начала Ольга, но Николай перебил ее:
  — Нет, я видел — патрон был нормальный. Клянусь, — убежденно заверил ее Борис.
  — Ладно вам ребята! — воскликнул Шура. — Пошлите ужинать. А чтобы все вам было до конца ясно, смотрите… — И, уверенным движением вернув барабан на место, он хитро подмигнул Николаю и тут же, не целясь, влепил пулю в лобное дерево. Как раз в то место, которое минуту назад прикрывала его голова...
  — Как бы мне, батенька, поучится у вас пули заговаривать, — взяв Шуру под руку, говорил ему Борис на обратном пути — Если научите, обещаю каждую вторую неделю перезомбироваться под вашим мудрым руководством. И вам разрядка, и мне польза — в любом цирке на этом фокусе можно по миллиону в год зарабатывать.
  — Этому не научишь, Боринька… — тяжело вздохнув, ответил Шура. — Это — судьба.

8. В этой главе ничего не происходит — герои отдыхают перед последующими событиями.

 В кают-компании мы расселись по своим места и долго молчали.
  — Эх, тоска! — опустив глаза с бушующей картины Айвазовского, прервал тишину Коля. — Пошлите, что ли, вкалывать, водки-то нету.
  — Есть водка, — сказал Елкин. — В машинах у этих много чего было. Пошли со мной.
 Они вышли из Конторы и у входа Елкин предложил Коле завязать глаза черным платком.
  — Ты что? Совсем тронулся? — удивленно спросил его Коля.
  — Машины я в лес отогнал, нечего тебе знать где они, сопрешь, — ответил Елкин, не обидевшись. — А я пробоины в кузовах заделаю, покрашу, номера поменяю и Черному продам. Он любит машины покупать. Уже две штуки купил.
  — А… Это другое дело. Тогда завязывай.
 Шли они по лесу минут десять. Когда глаза Николая были освобождены, он увидел просторный навес с примыкающим сзади небольшим сарайчиком. Под навесом стояли две иномарки, а в примыкающем к нему подлеске — несколько кузовов, разобранных на запчасти легковушек.
  — Мои мастерские! — сказал Елкин, с гордостью оглядывая свое хозяйство.
  — Замечательно! — похвалил его Коля и, подмигнув заговорщицки, продолжил:
  — А ты только Черному тачки продаешь?
  — Только ему… А кто еще купит-то?
  — Я могу...
  — Тогда… Тогда, давай, завтра, нет, послезавтра прямо здесь акцион устроим.
  — Аукцион, что ли?
  — Вот-вот!
  — Давай, — ответил Коля и улыбнулся, представив себе, как, скорее всего будет протекать аукцион с участием этого шизика («Даю сто долларов!» — закричит Женька. «А я пятьдесят!» — спокойно скажу я. «А я… я — десять!» — нервничая, скажет Борис и так далее).
  — Вот и договорились! — обрадовался Елкин и тут же направился к ближайшей машине и стал внимательно рассматривать повреждения.
  — Ты что, дорогой, забыл, зачем мы сюда пришли? — подойдя к нему, чуть растерянно спросил Коля. — Где обещанная водка?
  — Какая водка? — искренне удивился Елкин.
  — Ну, та, что в этих машинах была...
  — Не было никакой водки… — пожал плечами Ваня.
  — Ты что, издеваешься?
  — Был коньяк и пару бутылок какого-то виски… Там они, в сарае. Возьми и иди.
 Коля бросился к сараю, вошел внутрь и через некоторое время вышел, отирая губы рукавом рубашки. На плече у него висела бугрящаяся адидасовская сумка.
  — Куда идти-то? — приблизившись к поглощенному работой Елкину, спросил он весьма довольным голосом.
  — По той дороге, — не оборачиваясь, махнул рукой Елкин в сторону. — Иди, не заблудишься.

***

 Коля пришел в кают-компанию уже изрядно выпившим. Едва не опрокинув деревянные ведра с водой, украшавшие «деревенскую стену», а потом и свое кресло, он уселся за стол и начал бороться с молнией сумки. Борис, с минуту понаблюдав за его неуклюжими попытками, отнял ее, быстро открыл и стал изучать содержимое. Удовлетворившись, он стал выкладывать бутылки на стол, уже уставленный всевозможными домашними закусками — маленькими, хрустящими даже на вид солеными огурчиками, чуть помятыми, но вполне презентабельными маринованными помидорами и отборными сопливыми опятами. Из кухни доносились авангардные запахи пирожков с капустой и ливером.
  — Смотри ты, — сказал я Борису, — он полбутылки виски уже вылакал. И, клянусь всеми долларами этой шахты, еще одну бутылку где-нибудь на завтра спрятал. Алкоголик несчастный...
  — Не фига ты в алкоголизме не смыслишь… — обиделся Николай. — Вот у меня в партии алкоголик работал горнорабочим, так вот он — всем алкоголикам алкоголик. Под себя писался, хотя боевой летчик, вся грудь в орденах, ума — палата, но пьянь болотная — не чета мне. Однажды на штольне наварили проходчики бражки из чего придется и сидят, пьют в палатке, а то, что на дне фляги осталось, муть всякую, вылили снаружи на камни. Так вот, сидят они балдеют и вдруг хрюканье слышат. Ну, вышли посмотреть и видят: летчик этот боевой ползает на четвереньках и подонки бражные с земли слизывает! А я, братцы, пока еще на ногах стою и под себя не делаюсь.
 Старательно выговорив все это, Баламут довольно улыбнулся, встал со стула и, покачиваясь, пошел к кровати. За ним двинулся Смоктуновский.
  — И что он так тебя любит? — удивившись, крикнул я Коле вслед. — Вроде вина не пьет..
  — А я недавно стихи ему свои прочитал, — обернувшись ко мне ответил Коля. — Они ему очень понравились. Я теперь для него мэтр.
  — Только ты ему сейчас не читай, — усмехнулся я. — Сейчас от твоих стихов закусывать надо.
  — Пусть поспит, не заводи его, — махнула рукой Ольга и начала делать мне глазки. И, когда я утонул в них, вкрадчиво спросила:
  — Можно, я тоже с вами выпью?
  — А что там есть?
  — Коньяк «Камю», настоящий, французский, полторы бутылки Красного лейбла и одна бутылка Синего.
  — Странные какие-то гангстеры нам попались, — удивился я. — Ни грамма водки. Наверное, они из Чикаго приехали.
 Но меня уже никто не слушал -за дверью кают-компании раздался непонятный шум. Мы с Борисом выскочили за дверь и в коридоре увидели Шуру. Он задумчиво стоял над только что сброшенным им на пол Леней Худосоковым.
  — Вот навязался мне на голову! — сказал он, уловив наши изумленные взгляды. — И что с ним делать теперь? В город-то его не отпустишь… Приведет кого-нибудь.
  — А ты отдай его пока Инессе, — сказал я, шутливо ткнув локтем в живот стоящего рядом Бельмондо. — Пусть поваренком побудет до поры до времени. А как дело сделовим, отпустим его на все четыре стороны.
  — И то правда… Так тому и быть, — кивнул головой Шура и пошел в кают-компанию. Через несколько секунд оттуда выскочила Инесса и тут же начала приводить Худосокова в сознание.
  — Подлый ты, Женя! — сказал мне Бельмондо с завистью глядя, как Инесса колдует над вновь приобретенным подчиненным. — Чужому счастью позавидовал...
  — Коленька! Подь сюда, — подняв глаза, полные неистощимой добротой, позвала Инесса Бориса. — Давай, отнесем бедняжку в спальню. Пусть отдохнет пока...
 Не умея отказать Инессе, Борис направился к ним...
  — А ты жаловался! — сказал я ему вслед. — Отставкой-то твоей, похоже, и не пахнет. Разве что сметанку придется на пару месить...
  — Уйди гад! — обернувшись, рыкнул на меня Борис и опустился на колени над Худосоковым. Согнувшись над ним, он намеренно коснулся виском виска Инессы.
  — Ну, ну! — продолжал я юродствовать. — Акционерное общество «Бочкаренко и Худосоков». Поставка колбас и сосисок ко двору ее императорского высочества...»Почем сосиськи...»
 Я не успел договорить — Борис мгновенно стянул с ноги Худосокова тяжеленный ботинок и метко запустил в меня. Я хотел было увернуться, но краем глаза увидел, что в двери появилась Ольга и, отскочи я, ботинок неминуемо угодил бы в нее. И заслонил девушку ухом.
  — Вы что тут бодаетесь? — спросила Ольга, недоуменно переводя глаза с моего вмиг покрасневшего уха на ботинок, с ботинка на Бориса с Инессой и вновь на мое ухо.
  — Озабочен твой папаша! — мстительно ответил ей Борис. — Вот и путается под ногами!
 Ольга внимательно посмотрела мне в глаза. Я не смог вынести ее взгляда и отвернулся.
 Через пятнадцать минут мы все, за исключением Худосокова и Бориса, сидели за столом и рассматривали бутылки со спиртным. Ольга, пристроившаяся рядом со мною, деловито изучала этикетки «Камю». Случайные прикосновения ее обнаженного локотка будили во мне отнюдь не отцовские чувства.
  — Так можно мне рюмочку? — игриво спросила она, положив подбородок на мое плечо.
  — Честно говоря, не знаю. Первый раз буду пить в компании сумасшедших. Алкоголь у всех снимет тормоза… Если бы не твой вопрос, я бы об этом и не подумал бы… Ну ладно, — согласился я, смерив девушку глазами, — Две рюмочки коньяку и весь вечер следи за психами.
 Но, к нашему удивлению, Инесса выставила на стол всего четыре хрустальные рюмки.
  — Мои не пьют, — сказал мне Шура, когда я столкнулся с ним глазами. — Совсем.
  — Нам больше останется, — рассмеялась Ольга и придвинула к себе одну из рюмок. — Никогда французский коньяк пирожками с капустой не закусывала.
 Услышав эти слова, Шура посмотрел на Инессу и та, кивнув, выпорхнула из кают-компании и через пару минут вернулась с огромной коробкой французских шоколадных конфет.
  — Ой спасибо, Шура! — увидев их, воскликнула Ольга. — Но можно я пирожками буду закусывать и опятами? Для галочки? Будет, что потом подружкам по Леди-клубу рассказать...
  — Как хочешь, — улыбнулся Шура и, пошарив глазами по блюду с пирогами, выбрал самый маленький и начал степенно его есть. Я же разлил коньяк и мы, пожелав друг другу удачи, выпили и навалились на пирожки и прочую закуску. Инесса, оценив внимательными глазами наш аппетит, улыбнулась и ушла на кухню. Через двадцать минут она вернулась с двумя мисками, полными маленьких пельменей. Мы моментально расправились и с ними.
 После ужина мы обговорили наши действия на завтрашний день. Затем Шура показал Ольге приготовленную для нее комнату и ушел спать. Когда мы с ней вернулись в кают-компанию, там уже никого не было.
 Мы уселись с Ольгой напротив друг друга под темно-оранжевым абажуром и некоторое время молчали. Первой заговорила Ольга.
  — Послушай, папочка, а как поживает сейчас твоя бывшая жена? — спросила она, пристально глядя мне в глаза.
  — Не знаю, не спрашивал. Но большого счастья в ее глазах я не замечал...
  — А теща?
  — Она… она умерла. Через месяц после развода ее нашли в собственной квартире зарезанной.
  — Кто это сделал?
  — Умирая, она успела написать записку: «Это Евге...»
  — Ты… Ты убил ее???
  — В момент убийства меня видели во дворе моего дома человек двадцать… Следствие не смогло доказать моей вины и меня отпустили. Давай, лучше выпьем. Все это из другой жизни.
 Я налил нам по рюмочке коньяку и мы выпили понемногу. Когда я хотел было уже раскланяться и идти спать, Ольга вдруг вперила в меня свои невыносимо синие глаза и виновато спросила:
  — Послушай, папочка! Во мне опять следователь заговорил. Ты как-то сказал мне что сын у тебя в Москве живет… Он, наверное, внешне очень на тебя похож?
  — От пяток до макушки...
  — И живет он с гримершей?
  — Да… — насторожился я. — А ты это к чему?
  — Это я к твоему алиби. Ты, злодей и подлец, не знаю, как, но убедил своего сына сыграть себя во дворе дома или еще где-то… Там, где не могли к нему вплотную подойти… На первом этаже живешь?
  — Да...
  — Так вот, он загримированный под сорок лет, а это достаточно просто, торчал в твоем окне, пока ты свою тещу убивал...
  — Садись, пять с плюсом, — сказал я, стараясь казаться равнодушным. — Слушай, девочка… А ты не боишься? Ведь ты можешь не только меня, но и моего сына под монастырь подвести?
  — Размечтался… Под монастырь. Тут не кельей пахнет, а парашей… Но я тебя не выдам. Ты ведь мой папочка? Да?
  — Не разболтаешь?
  — Постараюсь.
  — Смотри у меня!
  — Сейчас я выйду на минутку, а когда вернусь ты мне все выложишь.
 Ольга вернулась минут через десять.
  — Ты знаешь, — сказала она, тревожно заглядывая мне в глаза, — в здании кроме нас и табельных сумасшедших еще кто-то есть… Когда я проходила мимо медпункта, услышала какие-то голоса — на Шуру кто-то бухтел женским голосом. И голос этот, кажется, принадлежал не Инессе… Но я не уверена… Елкин появился и я не смогла...
  — Пить надо меньше… — рассеянно ответил я, все еще захваченный воспоминаниями.
  — Ну, ладно, давай признавайся, — вздохнула Ольга, внимательно изучая глазами полупустую бутылку коньяка. — Как говорится, чистосердечное признание облегчает вину.
  — Слушаюсь, товарищ гражданин начальник. В общем, после того, как я очутился на улице, очумел совсем. Сошел с рельсов. Кстати, о рельсах… Однажды пьяный приперся к Верке в Болшево… Надеялся на что-то… Но она холодно молчала… И, в конце концов, я, совсем крыша поехала, сказал ей, что сейчас лягу на рельсы, благо Ярославка в тридцати метрах от дома. Она лишь улыбнулась чуть и плечами пожала… И видно было, что нравится ей сцена, нравиться, что из-за нее такое… А теща, Светлана Анатольевна, сказала презрительно: «Иди».
 И пошел я пьяненький на рельсы. Первый поезд прошел по соседним путям… Охолодил меня стук колес, сердце задрожало. Я поднял голову, посмотрел в сторону дома — никого. В окно даже никто не смотрит. И я плюнул, пошел водку пить...
  — Ну, ты даешь! Слабенький ты, папочка… Раскис совсем… Равнодушнее надо… Дай я тебя поцелую, мой бедненький.
 И она прижала мою голову к своей груди и поцеловала в макушку. Когда я вновь посмотрел на нее, у меня в глазах стояли слезы.
  — И по дороге домой я решил убить Светлану Анатольевну, — продолжил я. — Хоть и всегда был противником мести и прочитал десятки книг, в которых было написано, почему, доверяя господу, не надо мстить, книг, в которых живописались муки раскаяния… И графа Монте-Кристо всегда шестеркой считал. Но я испытывал такие муки, что трудно было вообразить большие. Спал по два часа в сутки, не ел ничего. Бродил по переполненному людьми городу в совершенном одиночестве и представлял себе до мельчайших подробностей каким прекрасным и справедливым будет мир без этого чудовища! Без этого беспринципного, подлого дьявола с божьим крестиком на шее! И если я этого не сделаю этого, мир лишится последней надежды на справедливость...
 План созрел мгновенно. Сына не пришлось долго уговаривать. Он попросил лишь не впутывать в это дело его любовницу — он сам себя загримирует, кое-чему у нее научился. Мы рассчитали все до мельчайших подробностей — и его появления в окне, и его визит в полуглухой и подслеповатой соседке и многое другое.
 И в час, когда теща бывала в доме одна, я пошел к ней. Она впустила меня без вопросов. И даже в полутьме прихожей я увидел в ее глазах мстительное удовлетворение и… любопытство. Ее тянуло ко мне, как к полю выигранного сражения. Или как к месту преступления, не знаю.
  — Собственно, я ненадолго, — не выдержав ее взгляда, сказал я в сторону. — Я пришел… Я пришел...
  — Убить меня!!?
  — Да… — ответил я, не слыша себя сам, и пошел на кухню за ножом.
 Когда я выбрал орудие убийства — это был большой разделочный нож — и вернулся с ним в гостиную, теща, напряженно выпрямившись, сидела в кресле. Все ее лицо было в красных пятнах. Глаза ее изменились — они потемнели и немного сузились
 Я сел напротив в точно такое же кресло и попытался смотреть на нее, как на собственную ненужную вещь, которую надо неотлагательно снести к мусоропроводу. Но у меня не получилось. Наоборот, беспокойство вкралось в меня и медленно и верно начало разъедать мою решимость. Я чувствовал, что еще немного и я не смогу ее убить… Надо было сразу, еще в прихожей, ударить ее в живот кулаком, потом броситься на кухню за ножом и проткнуть им ее подлую грудь. Уловив, видимо, мои сомнения, теща смотрела на меня уже, я бы сказал, с толикой теплого ехидства.
  — За пять лет мы с тобой ни разу не говорили… — сказала она, устало осев в кресле… — А я хотела, но не могла… Ты для всех нас был чужим. До твоего прихода в наш дом мы все жили нормально, как все. Время шло, все, что надо проходило и все, что надо уходило. Потом пришел ты. Настырный, всего на семь лет меня моложе… Ты любил и Веру заставил себя полюбить. Я чувствовала, что ты стал для нее самым важным, важнее меня. Она говорила мне «Женя так ревнив...», «Женя скажет: «Это чепуха и все проходит… »», «Женя все время говорит мне: «Ты такая любимая!»» «Женя так бережно стирает мое белье и я чувствую, что это доставляет ему удовольствие...»
  — И вы стали ревновать, — усмехнулся я. — Как пошло… Вы сравнивали меня со своим мужем и раз за разом понимали, что замужество было вашей главной ошибкой. Ваш единственный мужчина женился на вас так, как покупают домашние тапочки… И вы всю жизнь для него были домашними тапочками. Он всегда знал и был уверен, что все, что хорошо для него, то хорошо и для вас. И вы прожили с ним всю свою жизнь...
  — Да, да, да! — вскричала теща со слезами на глазах. А мне хотелось, чтобы меня любили. Пылко, страстно… И с твоим появлением я начала терять дочь и приобрела это гадкое ощущение в пол-, в четверть накала прожитой жизни… Нам с мужем было столько, сколько тебе сейчас, когда мы утратили влечение не только друг к другу, но и вообще влечение. И вдруг оно у меня появилось… Но ты не хотел замечать во мне женщины… И я возненавидела тебя сначала бессознательно, потом и сознательно. И начала отрывать дочь от тебя. Это я заставила ее убедить тебя уйти из института. Я знала, что ты любишь свою работу, живешь ею и потеря ее рано или поздно убьет твое самоуважение… Я постоянно напоминала Вере, что ты хочешь переделать ее на свой лад, убить в ней личность. Я часами доказывала, что ты не тот человек, что ей надо найти другого, богатого, перспективного. И поощряла ее знакомства с дамами из женского клуба… И пичкала ее психотропными средствами… И, сломав ее, заставила поклясться, мною и дочерью, что она порвет с тобой! О, господи, как я наслаждалась твоим горем! Я пила его из твоих глаз… Я готова была наслаждаться им часами...
  — А мне вас жалко… И всегда было жалко. Каждый наш с Верой божий день начинался с вашего утреннего звонка. Вы вечно жаловались на здоровье, вечно спрашивали не ссоримся ли мы… Все вокруг вас было источником страха… Все холодильники вы забили всевозможными лекарствами; единственное, чему вы научили мою дочь — это панически бояться пчел, микробов и мух, мазаться зеленкой и ходить с ног до головы облепленной бактерицидными пластырями… И все потому, что в вашей жизни очень мало было событий. Ваша жизнь во многом похожа на сильно недодержанную фотопленку И потому вы дорожите не блеклым, практически не различимым содержанием этой фотопленки-жизни, а ее длиной...
  — Я ненавижу тебя! Ты безжалостный, бессердечный урод! Убей меня! Убей!!! Единственное, что я хочу — это чтобы ты до конца своих дней просидел в вонючей тюрьме...
  — Нет! Не убью… — сказал я вдруг охрипшим голосом. — Мне жаль вас… Выходит, мне надо было просто-напросто время от времени хлопать вас по попке… И врать, какие у вас прекрасные глаза и цвет лица. И я не потерял бы Веру… И моя дочь всегда бы была рядом со мной… Нет, я передумал вас убивать. Я, пожалуй, пойду отсюда подальше...
  — Как пойдешь??? Нет, нет! Не уходи! Не уходи!!! Ты должен убить меня! Ты, негодяй, ты должен, должен убить меня!
  — Вы всегда хотели, чтобы я был негодяем. Чтобы оправдаться перед собой и богом. Возьмите нож, я пошел… — сказал я и, кинув нож на разделявший нас журнальный столик, встал и направился в прихожую.
 Когда я справился с замками, из гостиной раздался стон. Я бросился туда и увидел, что теща убила себя по-римски — бросилась грудью на поставленный торчком разделочный нож. Я подошел к ней и перевернул на спину. Лицо ее светилось нечеловеческим удовлетворением...
 И уже в ходе следствия я узнал, что перед тем, как покончить с собой, она написала на клочке бумаги записку «Это Евге...» и бросила ее рядом с собой.
 Когда следствие окончилось, я уехал сюда. Оставаться В Москве я больше не мог… И, знаешь, мне жаль, что все так получилось… Я хотел бы, чтобы она жила… Если б я так жил, я бы застрелился...
 Ольга потянулась к бутылке «Камю», налила себе полную рюмку и выпила.
  — Ты чего? Надраться хочешь?
  — Дураки вы все! А все учите, учите! Ты хоть можешь представить, как твой рассказ со стороны воспринимается?
  — Конечно! Маленький человечек плачется. Маленький, мелкий, ничтожный человечек, без гордости, без ума, без совести. Тварь, тещу убил...
  — Приблизительно так, — старательно выговорила чуть опьяневшая Ольга.
  — Все дело в том, что когда ты попадешь в подобную жизненную ситуацию, ты всегда оказываешься маленьким плачущим человечком. Силу и гордость человек придумывает, чтобы скрыть это. Я ведь знал, что все так получится и знал, что делать, чтобы все было тип-топ — и волки сыты и овцы целы. Но если бы я подлаживался, то все стало бы искусственным… И я, и они и весь наш мир...
  — А так он настоящий?
  — Настоящим мир быть не может.
  — Почему?
  — К счастью, большинство людей играют в поддавки… Даже с богом играют...
  — Играть в поддавки — это быть добрым?
  — Добреньким.
  — Отведи меня спать...
  — А у тебя тяга к спиртному...
  — Ага. Особенно в одной клетке с сумасшедшими и тобой.
  — А почему со мной?
  — После таких разговоров я всегда боюсь, что и у меня, может быть, будет такая же безалаберная и неустроенная жизнь… И мне становиться страшно...
  — С твоими-то связями и внешними данными такая же жизнь? Ты ведь всегда сможешь стать женой профессионального депутата или какого-нибудь благополучного атташе в какой-нибудь сказочно-красивой республике.
  — Смогу… Если окончательно не испорчусь здесь, в твоей тайге… Пошли спать.
 Я отвел Ольгу в отведенную ей комнату, уложил в белоснежную, пахнущую лавандой постель. Когда она заснула, я поискал что-нибудь себе под голову и, найдя на стуле маленькую вышитую крестиком диванную подушечку, лег спать на пушистом прикроватном коврике.

9. Ольга идет с нами. — Всего полтора дипломата… — Гоп-стоп. — Подземные партизаны. — Фонарь на его голову. — Мяса, видите ли, она месяц не ела!

 Утром, сразу же после завтрака мы устроили производственное совещание. Коля успел похмелится задолго до омлета и потому был изрядно весел и неистощим на выдумки. Он сразу же предложил Борису с Шурой не церемонится с подъемом ящика, а просто-напросто уронить на него гарпун с раздвигающимися перьями.
  — С баксами ничего не случится, — сказал он, доедая десятый оладышек. — Ну, подмокнут немного. А гарпун Шура за два часа сделает.
 Шура подумал немного над предложением Бориса и сразу же ушел в мастерские. За ним побрел явно не выспавшийся Борис. Проводив его оценивающим взглядом, я уставился на Николая и спросил:
  — Ты опять нажрался, пьянь болотная?
  — Не боись, начальник! — ответил он весело. — Все будет в ажуре!
 И, подмигнув, убиравшей со стола Инессе, сказал ей:
  — А где Худосоков-то твой? Отдыхает, небось, после бурно проведенной ночи?
  — А ты чо так улыбаешься? — ответила она подбоченившись. — Как салом рожу натерли? Я женщина завсегда честная и с двумя мужиками в кровать не лягу. Тем более ребеночек у меня под сердцем… Наш с Боренькой… А Худосоков твой в приемной на диване ночевал. И с утра раннего на кухне со мною старался. Это он, родимый, оладышков напек...
 В это время в кают-компанию вошла Ольга с Елкиным. Последний, судя по глупой улыбке, явно пребывал на седьмом небе. И было от чего — Ольга была обворожительна в обтягивающих черных джинсах и не закрывавшей умопомрачительный животик короткой алой кофточке. Свежая, подтянутая, с искрящимися глазами, она притягивала наши взгляды.
  — А я решила идти с вами! — промурлыкала она на ходу, видимо, сразу же почувствовав, что нас, покоренных ее очарованием, можно брать голыми руками.
  — Танцев с утра не заказывали, мадам! — ответил Коля, силясь оторвать глаза от девушки. — А там, внизу грязь или вода по пояс, противные скользкие водоросли на прогнивших рудостойках… И еще, мадам, крысы… Противные, худые от вечного недоедания крысы… Серые, с лысыми хвостами. Вам, такой… мм… обольстительной… В общем, вам едва ли следует попадаться им на глаза...
  — Нет, я все равно хочу с вами, — захныкала Ольга, присев рядом со мной и уткнув свое личико мне в плечо.
  — Как хочешь, — ответил я, подув на свесившуюся с ушка прядь ее шелковистых волос. — Но учти, что подругам об этом подземном путешествии ты можешь и не рассказать...
  — Почему это? — подняв головку с моего плеча удивленно спросила девушка.
  — Мы можем погибнуть, — мрачно, с дрожью в голосе ответил я.
  — Ну да! -ухмыльнулась девушка. — С вами погибнешь!
  — Ну тогда, давай, поешь поплотнее, потом у Инессы свитер какой попроси — холодно внизу — и пойдем быстрее. Коля вроде уже отошел от вчерашнего.
  — А можно, папенька, я нырну с аквалангом пару раз? Не разу не ныряла, интересно...
  — Ну, это перебор, дочка! Если сейчас же об этом не забудешь, запру в клоповнике на весь день.
  — Ну, ладно, ладно, — согласилась Ольга и начала нехотя ковыряться вилкой в появившейся перед ней тарелке с омлетом. Не съев и четверти, она отставила в сторону тарелку и, склонив голову набок и кокетливо улыбаясь, уставилась на меня.
  — Ты что так смотришь? — спросил я, наслаждаясь ее девичьей непосредственностью. — Выкладывай, что хочешь...
  — Папуль, попроси, чтобы они ящик без нас не открывали… Очень хочется поприсутствовать при торжественном открытии кубометра долларов… Такое ведь раз в жизни случается...
  — Ладушки, — улыбнулся я снисходительно. — Попрошу. Шуре это все равно, а Бельмондо будет не против.

***

 Через сорок минут мы спускались по лестницам на восьмой горизонт. Я спускался первым, за мной — Ольга. Николай нес на себе тяжелый баллон с дыхательной смесью и, боясь уронить его на нас, старался не находится с нами в одном лестничном отделении. Ольга чувствовала себя весьма неловко в резиновых сапогах 43-го размера, штормовке, подпоясанной ремнем от аккумулятора и в каске, постоянно сползавшей на бок. На пятой лестнице она поскользнулась и свалилась на меня. Мы вместе с ней упали на полок, но вполне благополучно. Когда я, стоя на четвереньках, потянулся за своей оброненной при падении каской, Ольга приблизила свое лицо к моему и шепотом спросила:
  — Почему ты вчера не лег со мной? Я думала, ты, наконец, решишься… Потому и пила...
  — Без залитых глаз со мной нельзя, да?
  — Я просто чуть-чуть боюсь тебя… Ты такой… такой… иногда сердитый...
  — Понимаешь, я жил с Инессой и все об этом знают… — начал было я объясняться, но в это время в верхнем лючке засверкал фонарь Николая и через небольшую паузу, в течение которой он рассматривал нас, мы услышали его полный сарказма голос:
  — Так-так… Любовь на плоту — это плотская любовь, понимаю. А любовь на полкe — это, что, полковая любовь?
  — Ну и что, что жил? Ты же любишь меня? — не обращая внимания на Николая, продолжала шептать девушка.
  — Ты для меня луч света в темном царстве, — ответил я, надевая фонарь на каску. — И вообще, давай отложим этот разговор до лучших времен. Его лучше вести на шелковых простынях и мягких подушках.
  — Давай, отложим,- согласилась Ольга, вставая на ноги. — Только учти — я от тебя не отстану!
  — Чтобы потом рассказать подругам из Леди-клуба о романе с видавшем все на свете бичом?
  — Успокойся! Они все эмансипированные лесбиянки — их мужики не интересуют.
  — Давай, давай, спускайтесь! — опять подал голос Коля. — Что вы там сцепились? Никак кончить не можете?

***

 До восстающего с долларами мы добрались без приключений. Быстро надев акваланг, Коля начал погружение. Как только он исчез в воде, я занервничал. Я был уверен, что обязательно что-нибудь случиться. Но, к моему удивлению, все прошло без сучка и задоринки. Коля вынырнул через сорок пять минут, я помог ему вылезти из восстающего. Пока он снимал с себя снаряжение, мы с Ольгой начали осторожно вытравливать веревку из воды. Дипломаты вынырнули к нашим глазам минут через десять. Мы подняли их к устью восстающего, поставили в ряд перед собой и, затаив дыхание, начали наблюдать, как из них истекает вода.
  — Ну, что, открываем? — спросил я друга, слепя его фонарем. — Или растянем удовольствие?
  — Давай! — махнул он рукой и я начал чуть подрагивающими руками открывать первый дипломат.
 В нем, в герметичной целлофановой упаковке были доллары! Какой доллары! Он был до отказа набит зелеными так, что как только Коля отжал замки, крышка дипломата откинулась сама собой!
  — Лимон!!! Можно не считать! — сказал я охрипшим вдруг голосом. — Бумажки сотенные...
 В остальных двух дипломатах тоже были доллары. Тысяч триста. И сто миллионов доденаминационных рублей.
  — Вот суки! — тихо начал ругаться Коля, перебирая в руках пачки ничего не стоящих пятисоттысячных купюр. — Ну гады! Ну, засранцы!
  — Хватит тебе миллиона баксов! — сказал я, раздумывая хватит или не хватит нам добытых денег.
  — Дурак! Идиот! — вдруг разозлился Коля. — Ты что, кретин, не понимаешь, что и в том ящике может быть такой же мусор!!?
 Сказав это, он разъярился и начал выбрасывать в восстающий бесполезные пачки отмененных денег.
  — Ладно, ладно, успокойся! — сказал я, обняв его за плечи. — Жадность фраера губит. Ты только представь, сколько на эти деньги можно водки купить? Эшелон!
  — Ящик — семьсот рублей, — не обращая внимания на Ольгин смех, начал считать Коля, — в вагоне — ну, тысяча ящиков… Тысяча на семьсот, это — семьсот тысяч рублей или примерно двадцать пять тысяч баксов… Смотри ты, 52 вагона получается… Этого, пожалуй, хватит.
  — Нам-то нальешь по стопочке? — спросил я, улыбаясь.
  — Налью, не сомневайся! — ответил он шутливо и, вмиг посерьезнев, продолжил:
  — Пошлите на-гора! Очень я мечтаю посмотреть, что в том ящике лежит.
 Мы быстро собрались и потопали к стволу. Я, таща на себе акваланг и баллоны, шел впереди, Ольга пристроилась позади меня, а Коля шагал последним с двумя дипломатами и напевал что-то легкомысленное о девочках и Париже...
 Когда мы уже почти дошли до провала, сзади тишину разорвал дикий протяжный крик и тут же лучи фонарей шедших за мной товарищей рванулись к земле. Обернувшись, я увидел лежащую в грязи Ольгу, видимо, сбитую с ног упавшим на нее Колей, Колю, лежащего на ее ногах и силуэт быстро убегающего в глубь штрека огромного человека. В руках у него были наши дипломаты.
 Понадеявшись, что Ольга поднимется сама, я сорвался в погоню. То, что дипломаты могли вот-вот исчезнуть из моей реальной жизни навсегда придало мне сил и я начал настигать преследуемого.
 Но в тот момент, когда я поднял руку, чтобы схватить его за шиворот, кто-то подставил сбоку мне подножку, я спотыкнулся и упал лицом в рудничную грязь. Не успел я почувствовать ее вкуса, как кто-то с силой ударил меня подошвой тяжелых ботинок по затылку и вместо вкуса грязи я почувствовал во рту хорошо знакомый мне вкус крови.
 Когда подбежали Ольга с Колей, я сидел посереди выработки и стирал с губ и из-под носа сочащуюся кровь.
  — Отобрал? Отобрал дипломаты? — спросил Коля, на ходу отодвинув меня в сторону и зашарив лучом фонаря под ногами.
  — Ни фига! — ответил я, поднявшись на ноги и надев каску на голову. — Их, по крайней мере, двое. За одним я бежал, а другой подножку мне подставил… И, знаешь, это не наши, домашние, не сумасшедшие из музея… Новенькие какие-то...
  — Значит так, — отдышавшись, прервал меня Николай. — Сейчас бежим за ними до конца выработки, бежим прямо, ни в какие рассечки не заглядывая. Их потом проверим.
 И он, не дождавшись реакции на свои слова, вытащил из ножен нож и бросился вперед. Мы с Ольгой рванули за ним. Минут через семь-восемь наша запыхавшаяся стая влетела в приствольный дворик запасного ствола. Там никого не было. Мы бросились к стволу и начали вслушиваться. Сверху, с лестничного отделения не раздавалось и звука.
  — Они затаились где-то в рассечках, — решила Ольга. — надо возвращаться и обойти их все.
  — Ты права, — согласился с ней Коля. — Если бы они добрались до этого ствола, то таиться в лестничном отделении им не было бы никакого смысла… Бежали бы сейчас наверх без оглядки...
  — Ты прав, как никогда, лопух долбанный! — зло проговорил я, стирая грязной ладонью пот с лица. — Надо было эти дипломаты колючей проволокой к рукам твоим прикрутить. Песенки, блин, пел… «Какие девочки в Париже, черт возьми...» И откуда только ты, пьянь болотная, Евтушенко знаешь?
  — Дык он из рассечки выскочил, толкнул меня со всех сил в спину и вдарил чем-то по кистям… Смотри… — сказал он, протянув ко мне кисти рук с багровыми следами ударов.
  — Так тебе, козлу, и надо!
  — Не ссорьтесь, мальчики, — начала успокаивать нас Ольга. — Покурите лучше.
 Я вытащил пачку сигарет и мы с Николаем закурили.
  — А ты не ушиблась? — успокоившись, спросил я девушку.
  — Нет… Коленки немного болят и ладошки… — ответила она, смущенно улыбнувшись. — Что делать будем?
  — Что делать, что делать… — пробурчал Коля в ответ. — Пошлите баксы искать.

***

 Мы пошли назад, заглядывая в каждую встречавшуюся на пути рассечку. Вторая справа по ходу горная выработка оказалась эксплуатационным штреком. И, войдя в него, мы сразу же увидели следы. Присмотревшись к ним, мы определили, что топтали выработку двое человек, причем один из них был гигантом, носившим резиновые сапоги размером не менее 47-го. След его товарища был много меньше и тянул разве что на 35-й.
  — Один раз они прошли сюда и два раза внутрь, — определил Коля, пройдя метров десять вдоль выработки. — И самые свежие следы ведут внутрь и оставлены они были бегущими людьми...
  — Может быть, вернемся? — умоляюще обратилась ко мне Ольга. — Смотри, этот парень, судя по его следам, едва здесь умещался… Лучше быть бедным, чем мертвым… Тем более, что кубометр баксов — это гораздо больше миллиона...
  — Если он такой большой и толстый, то почему он от нас убежал? — возразил я. — Мог бы размазать всех нас по стенкам штрека...
  — Может быть, они думали, что мы вооружены? — предположил Коля. — Или может быть, они просто фраера из какого-нибудь очень столичного и очень лакированного обувного магазина… По крайней мере, мне этого очень хочется., чтобы были...
  — Давайте сделаем так, — сказала Ольга явно ободренная последним предположением Николая. — Вы осторожно идите вперед и осматривайте боковые… боковые...
  — Выработки… — подсказал я.
  — Выработки… И если мы увидим или услышим их, я закричу: «Не стреляйте, не стреляйте!»
  — И они не станут в нас стрелять! — засмеялся Коля.
  — Нет, они подумают, что у нас есть оружие и быстренько сдадутся...
  — Ладно, кричи… — усмехнулся я. — Только не очень громко, а то мы все тебе сдадимся.

***

 И мы пошли по эксплуатационному штреку. Через некоторое время в правой его стенке стали появляться подходные выработки, когда-то ведшие к рудоспускам. Они обрывались в выработанное пространство, то самое, из которого мы добирались до долларового восстающего. Коля, уже несколько разуверившийся в успехе поисков похитителей эшелона водки, подошел по одной из них к краю обрыва и стал рассматривать расстилавшееся внизу подземное озеро.
  — Пошли, что раззявился? — крикнул я ему сзади и тут же полетел на землю, сбитый мощным ударом кулака в спину. Уже теряя сознание от удара лбом о стенку выработки, я услышал Колин протяжный вопль: «А-а-а-а!!!» и «Чплех».
 «Утопили Баламута!» — взорвалось у меня в голове и я отключился.
 Когда я пришел в себя, рядом со мной сидел мокрый Коля. Носовым платком он стирал кровь, сочащуюся с моего лба.
  — Ты когда его в последний раз стирал? — спросил я, живо вспомнив, невзирая на гудящую голову, как вчера в обед Баламут, скатав уголок платка в жгутик, чистил им уши.
  — «Недавно, кажется, в бане мылся, а вот уже год пролетел», — пробурчал он и, широко улыбнувшись, добавил:
  — С возвращеньецем вас! А Ольги-то нет… Увели твоенную бабу в неизвестном направлении...
  — Как нет? — привстал я, не желая верить своим ушам.
  — Пока ты отдыхал, я по штреку прошел метров на пятьдесят в обе стороны — нет никого...
  — Вот блин! — воскликнул я, вскочил на ноги и в ярости начал бегать по выработке, пиная ее стенки ногами и грязно матерясь.
 Коля наблюдал за мной с живым интересом и, когда я выговорился, протянул мне зажженную сигарету.
  — А ты как? Жив-здоров? — спросил я, сделав несколько коротких затяжек.
  — Еще как! Очень в воде освежился.
  — Как ты думаешь, куда они пошли?
  — Ты знаешь, Черный, мне почему-то кажется, что не хотят они на-гора по запасному стволу подниматься… Делиться, наверное, не хотят с оставшимися там...
  — И ищут другой выход?
  — Если они в горном деле ничего не смыслят, то они могут и не знать, что на любой шахте обязательно должен быть другой выход...
  — Не знали, пока нас не увидели...
  — Так значит, они сейчас его ищут...
  — И Ольгу прихватили, чтобы его показала...
  — Если не дура — сможет убежать… — проговорил я, подумав. — Пошли, что ли, дойдем до конца штрека?
  — Пошли, — пожал плечами Николай и мы направились к эксплуатационному штреку. Николай пошел первым, но, пройдя несколько метров, внезапно остановился и повернулся ко мне.
  — Ты что? — удивился я.
  — Понимаешь, мне в голову пришло, что они в любом случае пойдут наверх, на восьмой горизонт… И пойдут нашим путем. Ведь другого пути, как я понимаю, нет...
  — И что ты предлагаешь?
  — Понимаешь, не могли они далеко уйти… И поэтому я предлагаю новейшую тактику партизанской войны в джунглях. А именно — сесть в засаду у провала и ждать, пока они на нас сами напорются… Если они пойдут наверх нашим путем, разденемся, потихоньку переплывем на ту сторону и сзади нападем.
  — Давай, так и сделаем… — согласился я и мы, потушив фонари, вернулись в злополучную подходную выработку.

***

 Сидели мы в ней часа полтора. Все это время Коля спал, решив, видимо, что свою часть работы — выработку субгениального плана освобождения Ольги и возвращения денег — он успешно выполнил.
 Я уже подумывал, не разбудить ли его и не отправиться ли нам восвояси наверх, как в озеро откуда-то сверху свалился и булькнул в воду камешек. Я мгновенно раскрыл глаза и увидел слабый свет, струящийся из штрека, по которому мы добирались до утраченных ныне долларов.
 Сразу же ткнув рукой Колю, я начал наблюдать и вслушиваться. Проснувшийся Баламутов пытался что-то сказать, но я сжал ему коленку пальцами и он замолчал. Вновь взглянув в сторону штрека, я ничего не увидел — свет исчез.
 И лишь минут через двадцать он возник вновь и в штреке мы увидели силуэт стоящего к нам спиной высокого, под два метра, человека с горящим на груди фонарем. Еще через некоторое время из глубины штрека к нему вышли Ольга и маленькая женщина. Женщина спросила что-то у Ольги, та ответила, махнув рукой в сторону стенки провала по которой шла тропа, ведущая на восьмой горизонт. Затем гигант и женщина некоторое время стояли, высматривая тропу в лучах своих фонарей.
 То, что случилось потом, заставило наши с Колей сердца застучать так громко, что мы смогли их слышать — гигант вернулся в штрек и через минуту вышел из него с двумя нашими дипломатами в руках!
  — Как я тебя обожаю! — в приливе чувств зашептал Николай и тут же смолк — я опять сжал его коленку из всех сил.
 Гигант в это время снял с плеча женщины полупустой вещмешок и, присев на корточки, начал не спеша перекладывать в него пачки долларов. Закончив, он повесил вещмешок на плечи, пропустил вперед Ольгу и направился следом за ней. Женщина же присела на корточки и начала справлять нужду. Баламуту картинка понравилась.
 Как только свет фонарей похитителей наших долларов растворился в выработке, ведущей к стволу на восьмом горизонте, мы с Николаем скинули сапоги, разделись до плавок, спустились к озеру и переплыли его, держа фонари и ножи над головами.
  — Оставим фонари где-нибудь наверху и пойдем за ними потихоньку, — предложил Коля, когда мы подымались по тропе. — Подкрадемся как можно ближе и нападем. Только учти — такого громилу надо бить наверняка...
  — Убить хочешь? — спросил я, остановившись. — А, может быть, ну его к черту? Фраер он… Да и Ольга ему, наверное, сообщила, что у нас портативные автоматы во всех карманах...
  — Лучше бы, конечно, замочить его… — вздохнув ответил Николай. — Но хватит с меня и одного распоротого брюха… До сих пор кишки перед глазами стоят… Ладно, пойдем… Что получится — то получится...
 В откаточном штреке восьмого горизонта, метров за сто от себя, мы увидели свет и идущих к стволу людей. Подобравшись к ним поближе, мы смогли рассмотреть, что первым идет гигант, а за ним — последовательно Ольга и женщина.
  — Она должна догадаться отпихнуть бабу в сторону! — сказал Коля и, вытащив нож, стремглав побежал вперед. За ним бросился я. Услышав наш топот, гигант схватил Ольгу подмышку и тоже побежал. Через секунду он скрылся за поворотом. Мы пробежали мимо прижавшейся к стенке оцепеневшей женщины (если бы не ее фонарь, мы бы ее и не заметили), миновали поворот и увидели, что гигант продолжает мчаться во весь дух. Мы с Колей уже по несколько раз ранили босые ноги разбросанными по штреку костылями и остроугольными камнями, но продолжали бежать не сбавляя скорости.
 И вот, когда мы почти уже догнали гиганта, бежавший впереди Коля наткнулся большим пальцем босой ноги на торчавший из шпалы костыль и, взвыв от боли, упал наземь. Я же падал на Колю с диким криком восторга — перед тем, как споткнуться о него, я увидел, что, о чудо, упал и гигант!
 Мы быстро поднялись и, хромая, направились к нему. Подойдя вплотную, в свету отброшенного в сторону фонаря, мы увидели лежащего на боку мужчину лет сорока… Неподвижные его глаза были широко раскрыты, а по лбу стекала тоненькая струйка крови. Рядом с ним на досках людского ходка сидела Ольга и тихо плакала. Я сел рядом с ней, обнял за плечи, коротко поцеловал в испачканный носик и нежно сказал:
  — Не плачь, киска… Все уже позади...
  — Не понял… — склонившись над телом мужчины, пробормотал сбоку Коля. — Он абсолютно мертвый… Вот хохма!
  — Он на бегу ударился головой о рудничный фонарь… — сказала Ольга навзрыд. Я только и услышала: «Бум!»
  — И вправду, — удовлетворенно подтвердил Коля. — Смотрите, вот фонарь… Не сняли его при ликвидации выработки. И кровля штрека здесь пониже… Да, бог — не фраер, он все видит!
 Еще раз убедившись, что мужчина мертв, Коля оставил мне снятый с плеч гиганта вещмешок и ушел за женщиной.
  — Как ты? Не обижали они тебя? — спросил я, обняв все еще всхлипывающую девушку.
  — Нет… Странные они какие-то… Он — какой-то автоматический, делал только то, что она ему приказывала. А она… Мне кажется, что я слышала где-то ее голос… И еще кажется, что она эти подземелья как свои пять пальцев знает… Хотя спрашивала меня, как отсюда выбраться… На этой шахте все какие-то тронутые...
 Последнее слово Ольга произнесла когда плененная Колей женщина уже стояла за ее спиной. На вид ей было лет тридцать пять. Правильные черты лица, проницательный взгляд, блестящие карие волосы, ладная фигурка делали ее если не красавицей, то вполне привлекательной дамой. Коля, видимо, сразу же отметивший это, сказал ей более чем мягко:
  — Рассказывайте все, гражданка. От начала и до конца.
  — Я — Ирина Ивановна Большакова. Мы с ним из Кавалерова… — начала она бегая испуганными глазами по нашим лицам и трупу. — Он мой сосед… Петр Ильич его звали. Одни мы с ним жили в двухквартирном доме… Он тихий — в детстве энцефалитом в легкой форме переболел. Позавчера записку без подписи нашла в почтовом ящике и пачку долларов, полторы тысячи всего было. В записке писалось, что баксов на запасном стволе Шилинской штольне много… И схемка там была где искать. Ну, мы с Петром Ильичом снялись быстренько и на мотоцикле сюда приехали. А что делать? Работать негде, денег нет совсем, обнищали донельзя. Вот и покусились на это странное предложение...
  — Схемка у вас с собой? — спросил я, нахмурясь. — Ох уж эти схемки… Тираж у них, похоже, как у книжек Марининой...
  — Да, со мной, — ответила женщина и начала суетливо рыться в карманах вязанной кофточки. И проверив каждый из них по несколько раз и ничего не найдя, испуганно воскликнула:
  — Ой, я, наверное, ее потеряла, когда от вас бегала… Но там все равно ничего понять было нельзя, даже на каком горизонте искать...
  — Чудеса в решете… — пробормотал я и продолжил допрос Ирины Ивановны:
  — А почему вы от нас наверх по запасному стволу не побежали?
  — Это кошмар какой-то! Как только приехали на шахту и стали ее осматривать и к стволу подошли, голый человек, совсем бешенный и дикий, выскочил откуда-то с дубинкой и на нас напал. Петр Ильич с испугу его саданул в лоб и в шахту побежал. Я — за ним, а псих этот очухался — и за мной. И под землю нас загнал. Мы пытались выскочить, но он весь день по лестничному отделению туда-сюда скакал… -рассказала женщина и сокрушенно добавила:
  — Все припасы наши, одеяла, вещи личные там остались...
  — А на нас почему напали? Можно ведь было договориться...
  — А вы что на нашем месте сделали бы? Если бы у вас из-под носа такую кучу денег увели?
  — Ну, наверное, то же самое… — невольно улыбнулся Николай. — Подкрались бы сзади и — по кумполу...
  — Ну вот! А я три месяца мяса не видела… А сладости, даже карамель — и забыла когда… Одна прошлогодняя картошка, камбала вонючая, да что тайга подаст. А на эти деньги все можно купить, — кивнула она на вещмешок с долларами. — И прощение тоже...
  — Опоздала ты! — усмехнулся я. — Вон, этот, на них эшелон водки заказал.
  — Давайте, покойника похороним и — домой, — раздраженно прервал нас Коля (он явно ревновал) и, взявшись за ноги трупа, потащил его в глубь выработки. Я присоединился к нему. Вдвоем мы оттащили труп Петра Ильича в ближайшую обваливавшуюся разминовку, обрушили над ним кровлю, засыпали, что осталось торчать и пошли на-гора.

10. Подъем. — Кто мог предположить? — Псих признается в режиссуре и объявляет финал.

 Лишь только мы вошли в лестничное отделение ствола, нам стало ясно, что дела по подъему ящика из зумпфа шахты обстоят весьма неважно. Сверху, с поверхности, были слышны раздраженные голоса Бориса и Елкина, сбоку, в подъемном отделении нервно дергались кабели и стучала о крепь армирующая проволока.
 Когда мы с Ольгой выбрались на поверхность, Борис, всецело поглощенный работой, даже не взглянул на нас. И лишь спустя несколько секунд, вспомнив, видимо, за чем мы ходили в гору, он пнул ногой вконец запутавшиеся кабели и гарпунную подвеску, подошел к нам и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:
  — Есть что-нибудь?
  — Ага! Коля, вон, себе женщину подземной красоты откопал, — ухмыльнулся я, указывая на только что появившихся из шахты Баламутова с Ириной Ивановной.
  — Любопытно… А бабки?
  — Целый мешок доденаминационных пятисоток...
  — Врешь?
  — И лимон триста зеленых...
  — Пойдет! — удовлетворенно кивнул Борис и, внимательно оглядев Ирину Ивановну с головы до пят, продолжил:
  — А это, значит, царица медной горы? С нормальной, надеюсь, сексуальной ориентацией?
  — Царица, царица! — ответил ему Баламут, явно раздраженный интересом Бориса к Ирине Ивановне. — А вы, я вижу, мудохаетесь здесь без толку?
 Ирина Ивановна брезгливо сморщила свое ухоженное личико.
  — Да… Ты это хорошо сказал, — вздохнул Борис. — Гарпун, сволочь, обвился вокруг кабелей, и никак не освобождается, хоть плачь. Дохлое дело… Надо что-то другое придумывать...
 В это время к нам подошел Шура и, не обратив ни малейшего внимания на Ирину Ивановну, предложил идти обедать.
 За обедом (рассольник, жареные в тесте кабачки, нежные кабаньи отбивные и три неизвестно откуда появившиеся бутылки коллекционного «Киндзмараули») я рассказал о наших приключениях в шахте. Рассказывая о записке, послужившей причиной появления Ирины Ивановны и ее соседа на шахте, я внимательно смотрел на Шуру, но он отвечал мне открытыми, простодушными улыбками.
 После моего рассказа мы начали обсуждать, как все же вынуть из зумпфа злополучный ящик. И пришли к мнению, что надо продолжить попытки с новым гарпуном, предварительно прижав кабели от телекамеры к какой-нибудь стенке. Но когда мы уже поднимались из-за стола, Ольга воскликнула:
  — Стойте! Есть идея!
  — Резинками от бигудей доставать? — усмехнулся Коля. — Или поясом для чулок?
  — Понимаете, я вспомнила… — продолжила Ольга, не обратив ровно никакого внимания на слова Баламута. — У дяди Толика в одном ящике со снаряжением я видела металлический баллон размером с большой китайский термос… А к горловине баллона была прикреплена какая-то резинка, ну, что-то наподобие большой присоски. Я у дяди спрашивала, что это такое, но он отмахнулся...
  — Присоска… — задумался Коля. — И баллон… Наверняка, вакуумный, для откачки воздуха из присоски...
  — Не воздуха, а воды… — поправил я. — Но вряд ли в воде присоска пристанет… Сомневаюсь...
  — А в этом же ящике еще был красный тюбик с каким-то клеем, — перебила меня Ольга, явно обрадованная тем, что может помочь нам. — Я, любопытства ради, капельку его на пальчик выдавила и потом едва отмыла… Он даже в воде ко всему прилипал… Наверное, его взяли, чтобы края присоски смазать...
  — Тады надо сейчас же ехать за этим барахлом, — сказал Коля и, обернувшись к стоявшему сзади Шуре, попросил:
  — Пошлешь Ваню?
  — А чего не послать? Он с удовольствием поедет, — ответил Шура и пошел искать куда-то исчезнувшего Елкина.

***

 На этот раз на запасной ствол с Елкиным поехал Борис. Пока их не было, мы попили чаю с рыбными пирогами. С огромным удовольствием расправившись с необъятным куском пирога, я подсел к Шуре и, стараясь казаться невозмутимым, спросил:
  — Ты написал записку Ирине Ивановне? С приглашением на презентацию долларов в восстающем?
  — Какую записку? Какая презентация? — как мне показалось, искренне удивился он. — Ты что, братан, манией окутался? Какой мне резон было ее писать? Мне на шахте лишних людей не надо...
  — Свихнешься тут с вами… — покачал я головой. — А если не ты, то кто их тогда пишет? Юдолинскому брату, Шалому, Ирине?.. Да и сам Юдолин собственной персоной как здесь появился?
  — Хачик это! — уверенно, с удовольствием изрек Шура. — На сто процентов уверен, что это Хачик. Я ведь тебе все рассказывал, Фома Неверующий...
  — Хачик… — с сомнением в голосе протянул я...
  — Беда твоя, что не веришь мне… Не веришь, что Хачик существует в нынешней природе, хоть и завалило его землетрясением… За психа меня держишь...
  — А почему он, Хачик, сам сюда не придет?
  — А он… он боится… Но этого ты не поймешь… Пока...
  — Загадками говоришь… Ты его боишься, а он тебя… Он, что, тоже из Харитоновки?
 Шура с обидой посмотрел на меня, затем тяжело вздохнул, встал и, понурившись, вышел из кают-компании.
 Гонцы вернулись без приключений часа через два и привезли присоску с баллоном. Это приспособление и в самом деле было изготовлено для подъема из воды предметов с твердыми гладкими поверхностями. Более того — для подъема предметов из глубоких, но ограниченных в объеме водоемов, а именно — шахт.
  — Да… — разглядывая приспособление, восторженно протянул Николай. — Твой дядя Толик веников не вязал… Отнюдь...
  — А тут еще фиксатор есть, — просиял Борис, вынимая из ящика, ажурную металлическую конструкцию. — Смотрите, у него тут четыре лапы раскладные, полтора метра длиной каждая. Дергаете за это ушко лапы распахиваются, дергаете второй раз — захлопываются. С этой штучкой делать нечего этот термос к ящику прикрепить!

***

 Было уже поздно и нам пришлось отложить работы по выемке ящика на следующий день. Подведя кабели телекамеры к стене ствола шахты, мы ушли ужинать и спать. Перед уходом ко мне подошел Борис и, имея в виду запасной ствол, сказал:
  — Не было там никаких Иркиных шмоток. Я все обшарил.
 И поскакал в Инкину спальню.
 Утром следующего дня мы, минуя столовую, стали по одному собираться у ствола. Когда набрался кворум, Николай, взявший на себя общее руководство операцией, начал распределять обязанности. Ирину Ивановну (спесиво вздернувшую брови) и Инессу, несказанно расстроенную нашим отказом от завтрака, он отослал на кухню приготовить к обеду что-нибудь потрясающе праздничное, Борису с Шурой поручил поймать ящик, Елкину — поднять его с помощью «Жигуленка» к девятому горизонту. А сам решил вместе со мной идти вниз, чтобы этот ящик, как только он вынырнет, перехватить и втащить из ствола на твердую почву. Появившийся последним заспанный Худосоков остался без дела. Недолго думая, Коля приставил его ординарцем к Шуре.
 Решая что делать с новоявленным подчиненным, Шура начал его озабоченно разглядывать. В это время к нему подошел Смоктуновский и что-то зашептал на ухо. Выслушав Смоктуновского, Шура одобрительно похлопал его по плечу, затем нашел глазами Елкина, подозвал к его себе и тихо сказал ему несколько слов.
  — Хорошо, начальник, как скажешь, — пожал плечами клептоман и пошел к машине.
 Путь его лежал мимо Худосокова. Поравнявшись с ним, Елкин резко ударил его в печень и Худосоков, согнувшись вдвое, упал и начал кататься по земле. Елкин, не изменившись в лице, пнул его несколько раз ногой и, когда бедняга затих, нагнулся и вытащил у него из-за пазухи пистолет.
  — Замочить нас хотел, ублюдочный! — поморщился он, протягивая оружие подошедшему Шуре. И, углядев, что Худосоков приходит в себя, с размаху ударил его ногой в пах.
 Проверив у пистолета обойму, Шура засунул его себе за пояс и попросил Елкина немедленно запереть Худосокова в клоповнике, а Смоктуновского — постеречь заключенного до обеда. Лишь только Елкин вернулся, мы немедленно приступили к делу.
 Вода на девятом горизонте стояла по пояс. Мы с Колей подошли к стволу и, открыв дверь в клетьевое отделение, подали сигнал наверх о своей готовности и стали ждать. Прошло около сорока минут и, вот, наш звездный час настал: на расстоянии полутора метров от меня из воды появился «термос»! Коля, стоявший у звонка, тут же подал сигнал о прекращении подъема и бросился ко мне. Когда подъем прекратился, блестящий верх ящика был на десять сантиметров выше уровня воды.
  — Вот, блин, если сейчас он отцепится и утонет! — сказал он, ткнув меня локтем в бок. — Вот хохма будет!
  — Не отцепится! — решительно ответил я и, взяв заранее подготовленную веревку, полез в ствол.
 Подплыв к ящику, я осторожно обвязал его веревкой, потуже завязал узлы и вернулся к Коле. Едва я встал на ноги и отдышался, он подал наверх два сигнала, означавших, что ящик можно опускать на метр. Лишь только ящик опустился, мы подтянули его к себе… Он оказался невероятно тяжелым — даже в воде мы с трудом его передвигали.
  — Золото там! Точно! — возбужденно сверкая глазами, начал говорить Коля. — Килограммов пятьдесят, не меньше!
  — Да уж точно… — согласился я, отсоединяя фиксатор. — Придется теперь его продавать… А это лишние приключения на наши с тобой потрепанные задницы.
 Освободив ящик от фиксатора и присоски, мы позвонили наверх три раза. По этому сигналу наши товарищи должны были начать вытаскивать наверх кабели и затем спустить клеть. Но вместо подъема кабелей они просто сбросили их в шахту.
  — Это Борька торопиться ящик увидеть! — догадался Николай, наблюдая за тем, как кабели стремительной струйкой вливаются в воду. — Даже камеру свою не пожалел!
 Мы уселись спина к спине на ящик и стали ждать. Через десять минут подошла клеть с Борькой и Шурой и, осторожно втащив в нее ящик, мы поехали наверх.
 На-гора нас ожидало все население шахты. Радостные сверх всякой меры, мы выгрузили ящик из клети и, взявшись вчетвером (Я с Колей с одной стороны, Шура с Борисом — с другой), понесли его в контору. Но не пронесли мы его и десяти метров, как сзади раздался жесткий и спокойный приказ… Ольги:
  — Стой! Бросай ящик и руки вверх!!!
 Мы все враз обернулись и увидели стоящих рядом Ольгу и Елкина. У них были каменные лица и у каждого в руках чернели по два нацеленных в нас пистолета...
  — Ты что, свихнулась? — участливо спросил я девушку. — Попку нашлепать или просто в угол?
  — Заткнись, папаша! — коротко ответила она и тут же, сразу с обоих рук пальнула нам под ноги.
  — Не ерепеньтесь. Положьте ящик и к стене идите! — шмыгая носом, посоветовал нам полный жизнью Елкин.
 Безмолвные и растерянные, мы столпились у ближайшей стены. Презрительно нас оглядев и, видимо, вспомнив телевизионные репортажи о захватах бандитов на московских рынках, Ольга злорадно усмехнулась и приказала:
  — Руки на стену, ноги отставить и раздвинуть!
 Мы, ошарашено оглядываясь друг на друга, выполнили приказ. А что нам было делать? Судя по виду Ольги, она не шутила. Но стояли у стены мы не долго. Когда Елкин подогнал «Уазик», Ольга поняла, что вдвоем с напарником они ящика не погрузят. И приказала нам это сделать.
 Через несколько минут мы растерянно провожали глазами все наши мечты о светлом и безбедном будущем...
  — Она и доллары из восстающего прихватила… — чуть ли не со слезами на глазах проговорил Борис, когда «Уазик» скрылся за поворотом. — Вот стерва!!! Сучка… Встречу где-нибудь прибью...
  — Встретишь… — внимательно посмотрев на него, сказал Шурик. -Встретишь, никуда не денется… Пошлите, господа хорошие, хавать.

***

 В кают-компании мы расселись по своим местам. Судя по унылым лицам моих товарищей, они воочию представляли себе свое безрадостное возвращение домой с пустыми карманами, чемоданами и кошельками...
  — На билеты-то нам хватит? — подрагивающим голосом спросил Коля, стараясь не глядеть мне в глаза.
  — Нет. У меня рублей шестьсот всего… Ну, может быть, лимон, — ответил я. — Юдолинские доллары и деньги Шалого я в рюкзак к остальным сунул...
  — Куплю я вам билеты, не беспокойтесь! — сказал Шура и мягко улыбнулся. — Отправим вас по первому разряду… С розами и Советским шампанским...
  — Ну, ну… И ногами вперед под музыку, естественно? — усмехнулся я, принимая от Инессы тарелку живописнейшего борща. Поставив ее перед собой, я уставился в предводителя сумасшедших и спросил:
  — Слушай Шурик… Мы после обеда уезжаем… Давай, напоследок ты нам все, наконец, расскажешь...
  — Что расскажу? — спросил Шура, сосредоточенно размешивая сметану в борще.
  — Мне эти записки покоя не дают… Не верю я, что их Хачик писал. Вот, хоть убей — не верю… И друзья мои не верят...
  — А кто же их писал?
  — Ты, Шура, ты! Давай колись!
 Шура задумался, склонив голову набок и уставившись в колени сидевшей рядом Ирины Ивановны… Подумав с минуту, он вздохнул и начал быстро есть… Съев почти полтарелки, он отер губы ладонью, поднял на меня сиявшие дружелюбием глаза и, насмотревшись, мягко сказал:
  — Ты же сам говорил...
  — Что говорил?
  — Что не интересно тебе деньги в банке чистеньком получать… Что хотел бы сначала за ними побегать, попотеть, побояться немного, в морду кому-нибудь дать… Вот я, по доброте своей душевной и устроил вам представление с догонялками и отнималками… Но я только Юдолинского брата пригласил и Ирину Ивановну с Петром Ильичом, да еще для хохмы ради вас из Кавалерова похитил… Как же без похищения. Ну, еще кое-что по мелочи… Клещики, там, сауна, русская рулетка… А Шалому не я записку писал… Не я...
 Мы с товарищами остолбенело уставились в простецкое лицо смущенно улыбавшегося сумасшедшего...
  — «Устроил представление»! Трагедию ты нам устроил!!! — прокричал Борис, с трудом проглотив застрявший в горле кусок мяса. — Ну, ты и сукин сын! Давай, хватай его, ребята! У меня руки чешутся его перезомбировать! Тоже мне режиссер! Ату его!
  — Погодите, ребята! — сказал Шура, спокойно принимаясь за второе. — Представление ведь еще не кончилось… Все еще впереди...
  — Как не кончилось???
  — А так. Последний акт только начинается. Слышите? — кивнул сумасшедший в сторону приоткрытого окна.
 Мы все, как один, повернули к нему головы и услышали слабый, но отчетливый шум приближавшейся к шахте машины.
  — Шалого люди!!! — крикнул Коля и, опрокинув стул, стремглав кинулся к окну.
 За ним бросились и мы с Борисом. А Шура не спешил. Он спокойно съел котлеты с картофельным пюре, вымазал с тарелки мякишем остатки подливы, поблагодарил Инессу за вкусный обед и лишь потом присоединился к нам. Как только я почувствовал его за своей спиной, из-за поворота дороги вынырнул… «Уазик»!!! Наш «Уазик» с невозмутимым Елкиным за рулем!

Глава Третья. Хрен с винтом

1. Кирпич, стружка… — Канкан на столе. — В густой траве и в стогу. — На асфальте вниз лицом.

 В «Уазике» была и Ольга. Мы обнаружили ее сидящей в кузове рядом с ящиком. Нахохлившаяся, заплаканная, она, ища прощения, ловила наши взгляды… Не обращая на нее внимания, мы бросились к ящику и сняли уже отвинченную крышку. И увидели переложенные сосновой стружкой… кирпичи из красной глины. Первым пришедший в себя Коля сжал кулаки и, сверкая глазами, подался к Ольге.
  — Не было там ничего! — закричала девушка, испуганно отодвигаясь в глубь кузова. — Ничего не было! Вот ваши доллары, возьмите!
 И, вытащив из-под скамейки рюкзак, бросила мне. Я поймал его, пощупал — внутри действительно были пачки денег. Борис вырвал рюкзак из моих рук и вышел из машины. Мы с Колей вышли вслед за ним и направились к зданию конторы.
  — Давай, нажремся что ли? — предложил Коля, хмуро взглянув мне в глаза. — По-моему, самое время нажраться, да поблевать...
  — Давай! — пробормотал я в ответ. — Мне эта стерва в душу написала! С ними всегда так — расшевелят бархатными попками и преданными глазками, влюбят до посинения, а потом писают в душу...
  — Прости, папочка, прости! — услышал я сзади плачущий голос плетущейся за нами Ольги. — Я больше не буду! Прости...
  — Слышишь? — ткнул меня Коля локтем в бок. — Похоже, она не дописала...
 И, довольный своей шуткой, расхохотался.
  — Ты должен, должен меня простить! — продолжала канючить Ольга. — А если не простишь я… я...
  — Что — я!!? — почувствовав в словах девушки угрозу, обернулся я к ней.
  — Не забывай — я знаю все о тебе, твоем сыне и… теще!!! — кинула мне в лицо Ольга.
  — Может, замочим ее? — деловито предложил Коля, поняв, что речь идет о серьезном. — Сейчас я вполне способен...
  — Да ну ее в задницу! — отмахнулся я. — Если ее мочить, то со всеми бабами вместе — они все такие. Я лучше разжалую ее из дочек в рядовые женщины...
  — Давай, разжалуй! — мгновенно расцвела Ольга и, бросившись мне на грудь, начала целовать мои щетинистые щеки.
 Сначала я отстранялся, но губы девушки были такими нежными и чувственными, что я не выдержал, обнял ее за талию и начал целовать все, что было не прикрыто ее летней кофточкой...
  — Иди, приведи себя в порядок! — нацеловавшись вволю, приказал я и пошел за друзьями, не пожелавшими наблюдать любовную сцену, только что умело поставленную Ольгой.
 В кают-компании мы сразу взяли быка за рога. Попросив Инессу выдать нам все наличное спиртное, мы уселись за стол. Как только Инесса явилась с подносом, уставленном пятью или шестью полупустыми бутылками, мы составили из их содержимого коктейль и, мгновенно проглотив его, уставились друг на друга...
  — Мало! — коротко охарактеризовал Коля свое состояние.
  — Да, мало! — согласился Борис, внимательно прислушиваясь к своему желудку.
  — Поедем в Кавалерово? — предложил я. — Тем более тут нам больше делать нечего.
  — Поедем! — согласился Коля. — Что-то мне расхотелось сидеть здесь до конца Шуриного спектакля. Как бы нас в его финале не вынесли ногами вперед!
  — Оставайтесь! — услышали мы от двери участливо-просящий голос только что появившегося главного режиссера Шилинской шахты. — Самое интересное в конце будет… Не пожалеете!
  — Ну, ну… — скептически покачал головой Борис. — Массовое захоронение публики под торжественный рев бульдозера?
  — Всяко может быть… Все под богом ходим… — потупив взор, пробормотал в ответ Шура. Но тут же вскинул глаза и, смущенно улыбаясь сказал:
  — А у меня выпивка есть! На всякий непредвиденный случай заначенная...
  — Сразу бы с этого начинал! — бросил Коля, стараясь выглядеть недовольным. — Тащи ее сюда!
 Шура попросил меня помочь и мы вместе с ним ушли в кладовую.
  — А правда, что Черный тещу зарезал и потому сюда в тайгу закатился? — спросил Николай Бориса, как только Чернов с Шурой вышли из кают-компании. — Я не верил, пока Ольгиных угроз не услышал.
  — Чепуха! — ухмыльнулся Борис. — Это он ей, да, видимо, и тебе, лапшу на уши навешал. Как говорится, желаемое за действительное выдавал. Жива-здорова его теща… Черный — это вообще что-то… Дури в нем — навалом… Представляешь, когда он из своего института в базарные сторожа ушел, то, самоутверждения ради, роман накатал о своих невероятных приключениях в Иране и Таджикистане. Уписаться можно — «Смерть за Гиссарским хребтом» назвал. И в этой писанине своей описал, как жена его вытурила. И самое смешное, что через полтора года все так и случилось. Дословно, как говорится. Предугадал он это или запрограммировал свою женушку — не знаю… А она, Веруня… Я как ее на свадьбе увидел, сразу раскусил… Кошачье сердце, Львица, рожденная в год Собаки… Кстати, Черный не знает, что она еще до развода в одного своего студента влюбилась, художника-любителя, а он оказался пассивным гомиком. Юрка Плотников, хихикая, мне об этом по секрету рассказал. Года два она его перевоспитать пыталась, но напрасно: сколько пидара не корми, он на жопу смотрит...
  — Да… Бог не фраер, он все видит, — усмехнулся Баламут, почему-то вспомнив религиозного проповедника, ошивавшегося вокруг его жены. — А как Черный в Приморье очутился?
  — В тайгу он уехал, потому как дочка его болела долго и в психушку чуть не угодила...
  — Как так?
  — Да эта человечина, теща его, не хотела, чтобы Черный с дочкой виделся и всякие гадости ей про него говорила. Вот крыша у Полины и поехала — они ведь с Черным не разлей вода были… А эта змея рада — наняла психиатра и тот напел Черному, что ради дочери он должен забыть ее. А жить в одном городе с дочкой и не видеть ее он не смог… Вот и умотал в тайгу от себя подальше...

***

 Мы вернулись с Шурой через десять минут с картонным ящиком. Коля бросился к нему и начал его распаковывать.
  — Смородиновый ликер… Двадцать восемь оборотов… И столько же сахара, — вынув одну бутылку, разочарованно протянул он. — Хотя двенадцать бутылок...
 Лишь только мы разлили пахучий ликер в хрустальные стаканы, принесенные Инессой, в проеме двери появилась Ольга. Она была столь обольстительна в длинном обтягивающем черном платье и черных лодочках на высоких каблучках, что все мы замолчали и, затаив дыхание, уставились на девушку. Насладившись произведенным эффектом, Ольга неторопливо направилась к столу. И тогда выяснилось, что у платья сбоку имеется длинный вырез, при ходьбе обнажающий неимоверно изящную, стройную ножку.
  — Конец тебе, Черный… — прошептал Бельмондо, сидевший рядом со мной. — Завидую...
  — Похоже, да… «Красавица — это миг, подрубающий вечность...» — говорят японцы… — пробормотал я, не сводя зачарованных глаз с выреза в котором вот-вот должна была появится сразившая меня наповал точеная ножка. — Вот змеюка!
 Ольга подошла ко мне, легким движением руки сбросила мою ногу на пол (по понятным причинам я сидел, заложив ногу на ногу) и устроилась у меня на коленях. Ее мягкая, горячая попка пришлась ко двору и его обрадованный хозяин немедленно полез из кожи вон. Игриво поерзав, Ольга привела его в твердокаменное состояние и, затем нежно поцеловав меня в губы, зашептала на ухо:
  — Останемся на недельку? Не пожалеешь… — и когда я тяжелым вздохом дал ей понять, что нахожусь в полной ее власти, перепорхнула на соседний стул...
 К счастью, в это время Инесса водрузила на стол два блюда с запеченными молочными поросятами. Если бы не они, я бы немедленно утащил Ольгу куда-нибудь в уединенное место… Но поросята своими поджаристыми бочками смогли укротить мой пыл и, немного успокоившись, я начал в поисках ножа шарить глазами по столу… Найдя нож, поднял глаза на Ольгу и, увидев ее откровенный полуоткрытый ротик, ее желающие прикосновений губы, забыл о поросятах...
 … Я до сих пор чувствую Олины губы… Мягкие, эластичные, трепетные, в момент поцелуя они заставляли помнить только о себе… В живом своем танце они играли прикосновениями, обнимали и ласкали… Они согревали проникновенным теплом, они не обещали — они отдавали все...
 О, господи, как мы напились! На этот раз пили все — Шура со своими соратниками, включая Инессу, и Ирина Ивановна… Именно последняя сподвигла уже не вязавшую лыка Ольгу танцевать кан-кан на столе. В разгар веселья пришел Смоктуновский, самовольно оставивший свой пост у клоповника с Худосоковым. Минут пять он стоял в проеме двери с разинутым ртом, наблюдая за скачущими на столе девушками. Увидев его, Ольга спорхнула со стола, подскочила к нему и повела к нам. Ничего не понимающий Иннокентий попытался вырваться, но Ирина Ивановна, схватив его подмышками, втащила на стол, обняла и крепко поцеловала в губы. Когда поцелуй закончился, рядом с ними уже стояла Ольга с искрящимся бокалом смородинового ликера. Вдвоем с раскрасневшейся Ириной Ивановной они влили напиток в горло поэта будущих лет и, когда тот откашлялся, взяли его под руки и продолжили танец уже втроем...
 Выпив еще по фужеру, мы начали танцевать вокруг стола летку-енку, закончившуюся принципом домино, после исполнения которого мы все по двое по трое расползлись по углам комнаты. Пьяненького Шуру кто-то нарядил в лапти, снятые с «деревенской» стены; он ходил в них с пустым бокалом от группы к группе и, пошатываясь и пьяно улыбаясь, всем говорил:
  — Я вас отблагодарю… Всех отблагодарю… Вы будете счастливы, очень счастливы...
 Когда он с этими словами приблизился ко мне и подсел рядом, я, криво улыбаясь, спросил его:
  — Шур, а Шур, Елкин-то чего опять не выкинет? Похоже, не такой он уж тебе преданный...
  — Почему не преданный?
  — Ящик с Ольгой упер...
  — А… Дык… это я его попросил… девушке помочь...
  — Как помочь???
  — Он сразу мне доложил, что девица клинья под него подбивает… Ну я, хохмы ради, и попросил ей помочь...
 -Так ты знал, что в ящике мусор?
  — Нет, не знал… Откуда?
  — Так, значит, мы корячились, корячились, а ты взял и отдал ящик Ольге...
  — Так все же хорошо кончилось...
  — Ну, ну… Хорошо… Кирпичами и опилками… Ой, Шура, отойди лучше от меня… Щас разойдусь, как это море на картине Айвазовского и утопнешь ты в моем море гнева...
 Шура, виновато улыбаясь, пожал плечами, встал и опять начал ходить по кают-компании со словами: «Я вас отблагодарю… Всех отблагодарю...»
 В конце концов, Ольга посадила его рядом с собой (на полу, прямо под румпелем «морской» стены) и, моментально посерьезнев, начала о чем-то спрашивать. Мы с Борисом наблюдали за ними вполглаза из другого угла кают-компании.
  — Не такая уж она пьяная… — сказал мне Бельмондо, пытаясь сфокусировать глаза, на разрезе Ольгиного платья. — До постели дотянет… А ты дотянешь или подстраховать?
  — Ты уже ходил два раза куда-то с Инессой...
  — Да приелась она мне… Первый раз я с одной бабой столько трахаюсь. Да еще, представляешь, как только трусики с нее стяну, она...
  — Представляю… — криво улыбнулся я. — Как только ты с нее трусики стянешь, она начинает о своем Христе говорить… И о претворении человечества в поголовные ангелы. Но дальнейшее сексуальное ее творчество, насколько я помню, с лихвой все компенсирует...
  — Ком… компенсирут… компенсирует… Но Ольга лучше, хоть и с двойным дном баба.
  — Забудь. Я на нее не полезу и тебе не советую… А если Инесса надоела, пере… переквали… квалифицируйся на Ирку...
  — А на нее… Шура глаз положил...
  — Да ты что!!?
  — Ага! Смотри, он и сейчас на нее пялится… А она его глазами ест, как будто провинился он и в угол идти не хочет… Что-то тут не то с этой бабой...
 Шура и в самом деле не слушал что-то объяснявшую ему Ольгу, а внимательно наблюдал за Ириной Ивановной, отдыхавшей после танцев на больничной кровати. Рядом с ней на сверкающей эмалью белоснежной утке сидел Коля и, после каждой фразы отпивая из бокала, рассказывал любимый свой анекдот: «… стащил он с себя майку, подумал, подумал и пошел к холодильнику и опять выпил. Потом в спальню вернулся, а она лежит голая уже, вовсю трепещет. А он снял трусы, подумал, подумал и… пошел к холодильнику. Выпил рюмочку холодной, вернулся в спальню уже неуверенной, естественно походкой, покачался перед кроватью и говорит ей ласковым голосом: «Слезай, женщина, становись на карачки!» Баба расцвела, прыг на ковер, стала на четвереньки и голую попку к нему тянет. А мужик вскочил ей на спину, шлепнул с размаху по заднице и кричит: «Но-о, к холодильнику!»»
 Я улыбнулся анекдоту и посоветовал Борису:
  — А ты попробуй с Иркой-то… Вдруг выгорит?
  — Попробую, куда деваться? — ответил Борис и начал рассматривать Ирину Ивановну раздевающими глазами.
 Но судьба в тот вечер не оставила нам выбора: сначала перед нами откуда-то из воздуха воплотилась Инесса со смирительной рубашкой в руках. Приобретя устойчивые очертания, она поманила Бориса пальчиком, а когда тот, картинно вздохнув, встал, накинула на него белоснежный экспонат «больничной» стены и, взявшись за длиннющие рукава, увела его из кают-компании. А потом передо мной воплотилась разгневанная чем-то Ольга. Не сказав и слова, она схватила меня за руку и потащила к двери.
  — Ты что такая сердитая? — спросил я, очутившись на ее кровати.
  — С Шурой поцапалась...
  — А что так?
  — Он должен знать, куда делось содержимое ящика.
  — А… Чемоданы Руцкого… Чемоданы Илюхина… Да ну их… Давай, лучше поцелуемся...
  — А нежнее не можешь?
  — Мог… Но теперь ты такая земная… — вздохнул я и пьяно запел Окуджаву: «Мы земны, земны и к черту, к черту сказки о богах...»
  — «Просто мы на крыльях носим, то, что носят на руках...» — продолжила Ольга и, внимательно оглядев меня с ног до головы, скептически покачала головой:
  — Ну и напились же вы, князь...
  — Да… Вот так, вот, мы живем… — разочарованно покачал я головой. — Я пьяный, а ты о долларах думаешь… Обманывала меня… Использовала… А я мечтал о другом… Я мечтал прикоснуться к богине… Мечтал ласкать ее трепетной своей кожей… Нет… ты не знаешь, что это такое — спать с богиней! Это не оргазм с эякуляцией, это растворение в космосе сосков и волнующих бедер, это восторг прикосновения… А ты знаешь, что такое восторг прикосновения? Не-е-т, не знаешь… Это… Это когда ты всем своим существом входишь в любимое тело и растворяешься в нем на тысячу веков...
  — Двенадцатый час уже, — сказала Ольга, присев рядом. — Спи, давай, все рано от тебя толку не будет… Пьяница...
  — Послушай, Оленька, пошли прогуляемся? Спать совсем не хочется, а ночь такая лунная, тепло… Пошли, а? На природе хорошо, там все земное...
  — Пошли… Вот только переоденусь...
 Ольга стянула с себя платье и осталась в том, что женщины одевают, чтобы потрясти впечатлительных мужчин. Черный кружевной бюстгальтер, полупрозрачные трусики общей площадью в два квадратных дециметра, чулочки на ажурных резинках… И все это на тоненьких завораживающих каблучках.
  — Не снимай! — попросил я, увидев, что Ольга собирается снять лодочки. — Иди ко мне...
 Ольга внимательно посмотрела на меня, затем, видимо, удовлетворившись степенью блеска моих глаз, подала груди вперед и игриво улыбаясь, пошла ко мне… Хмель немедленно испарился из разгорячившейся моей головы, сердце бешено заколотилось, — никогда в жизни оно не представляло, что будет биться в унисон с сердцем такой потрясающей красавицы!
 В свои восемнадцать лет Ольга оказалась опытной женщиной. Она не отдавала себя, как это делают большинство женщин — «Бери меня — я твоя...» Дарят, а потом смотрят сквозь ресницы: «Посмотрим, посмотрим, на что ты способен...» Она бросилась в любовь, как после жаркого дня бросаются в живительную морскую воду...
 … Я снял с нее бюстгальтер и трусики, но чулки и туфельки оставил — они возбуждали меня сверх всякой меры, особенно изящные туфельки на высоких тонких каблучках. Как только трусики упали на пол, Ольга обняла меня с каким-то особым чувством и значением, обняла, как бы давая нашим электромагнитным оболочкам соединиться в единый кокон любви, в котором нет места ни тревогам и сомнениям, ни думам и оценкам, ни надеждам и сожалениям, кокон, в котором существуют только полностью и навсегда раскрепощенная чувственность и желание проникнутся ею до последней клеточки...
 Когда наши оболочки слились в одну, я увидел свою Ольгу… И увидел воплощенную в ее лучащемся теле мечту о живой остановке вечно ускользающего времени на самом, самом гребне бесконечного пространства… И мое тело озарилось такой же мечтой.
 Дав глазам вдоволь насытится исходящей от девушки аурой, я прикрыл их и начал вслепую ласкать тело девушки кончиками пальцев. И делал это неторопливо… Я наслаждался и девственной нежностью кожи, и возможностью быть желанным гостем в самых сокровенных уголках девичьего тела, и тем, что предугадывал, что случится с моими пальцами на том или ином отрезке их путешествия. Когда мои пальцы заскользили по щеке Ольги по направлению к ее губам, я знал что, как только средний и безымянный путешественники достигнут их, ротик девушки приоткроется и они будут игриво прикушены. Затем, когда безымянный палец выберется к подбородку, чтобы насладится бархатом девичьей кожи не только своей подушечкой, но и чувствительными бочками, средний палец будет нежно и страстно обхвачен влажными губами и язычком… И в течении шести или семи секунд они будут заворожено исполнять партию не вступивших еще в действие органов. А когда пальцы другой моей руки, насладившись трепетом внутренней поверхности бедер, скроются в росистой чаще, девушка чуть дернет ягодицами...
 … Блюз пальцев был прерван случайностью. Моя голова, полная завораживающих образов, опустилась к плечу девушки и только лишь я коснулся его виском, глаза мои открылись и я увидел грудь Ольги… Ее обиженный длительным невниманием маленький коричневый сосок оскорблено смотрел в сторону… Я улыбнулся и пошел к нему губами...
 Второй сосок не дождался своей очереди — Ольга, вся задрожав, обхватила меня руками и мы повалились с ней на кровать...
 … Мы наслаждались любовью, как наслаждаются своим танцем страстные опытные танцоры, помогающие друг другу максимально усилить свои сильные стороны… Всего через минуту мы знали, что нам приятно и к чему мы равнодушны. Сначала мы целовали друг друга в губы, затем наши губы, не застывая ни на секунду, разошлись… Мои проследовали по маршруту шейка — грудь — маленькие соски — животик — очаровательный аккуратный пупочек и скрылись меж тряпочек внешних губ. И в этот же момент ее губы трубочкой сомкнулись вокруг моего члена. Восторг охватил все мое тело, я вдавился лицом в ее влагалище и начал ласкать его губами, носом, языком… Спустя минуту к ним присоединилась белоснежные пальчики Ольги. Они показали мне, что надо делать с клитором и я тут же последовал их совету… Еще через минуту матка Ольги забилась в оргазме и я, пребывая уже в абсолютнейшем восторге, мгновенно развернулся на сто восемьдесят градусов и, вогнав член в распаленное влагалище, бешено задвигал тазом...
 Кончив, я надолго занялся губами Ольги.
 -А забыла таблетку принять… — стараясь казаться недовольной, сказала она, когда я, наконец, откинулся на подушки.
  — Значит, родишь мне девочку.
  — Размечтался! Пошли умоемся… А потом я приму таблетку… Хоть тебе и за сорок, я тебя еще раз несколько раскручу. Будешь потом хвастаться… — прошептала она, спрятавшись в моих объятиях.
 Я прижал Ольгу к себе и задумался...
  — Ты о чем молчишь?..
  — Мне так хорошо с тобой… — сказал я, стараясь избавиться от мысли, что эта наша встреча — наверняка последняя.
  — Не надо об этом… Мне тоже хорошо с тобой… Так хорошо, как никогда не было… Эти фирменные мальчики такие противные… Штампованные… Самовлюбленные… И с ними я кажусь себе такой взрослой… Выйдешь замуж за такого и всю жизнь как в серванте с посудой… А ты — папочка… Ты все знаешь… Знаешь, что со мной будет… И жалеешь...
  — Пошли в сауну?
  — Пошли...
  — Только таблетку на всякий случай прими...
  — Боишься?
  — Детей я не боюсь. Особенно от тебя. Но, чувствую, рожать не в твоих планах...
 В сауну мы пошли в чем были, то есть в ничем. Лишь только мы в нее вошли, Ольга прыснула — на верхней полке калачиком лежал спящий Смоктуновский. И нам пришлось ограничиваться ванной комнатой. Мы вымыли друг друга и вернулись в спальню. Заснули мы только в четвертом часу ночи...
 Разбудила меня Ольга под утро. Стряхнув с себя сон и увидев ее стоящей предо мной в мягком утреннем свете, я сказал:
  — Нет, не верю… Не верю, что спал с тобой… Ты такая… Ты такая небесная...
  — Небесная?
  — Небесная и в тоже время моя… Эта невозможное совмещение и есть, наверное, полное счастье...
 В лучезарном лице девушки мелькнула тень озабоченности и я, снимая ее, продолжил:
  — Ты сейчас моя… А счастлив этим я буду всегда...
 Ольга светло улыбнулась и набросилась на меня. И мы занялись любовью в четвертый раз...
  — Пошли погуляем? — попросила она, когда мы откинулись друг от друга. — Люблю гулять ранним утром… По росе… Еще не поздно.
 И мы оделись и, обнявшись, пошли гулять по редколесью, окружавшему шахту. Было тепло, только что поднявшееся над тайгой утреннее солнце слепило глаза. Мы молчали и думали о своем. Я выдумывал предлоги для встреч в будущем и не находил их. «Встречи в озабоченной Москве… — грустил я. — Это — нечто… Это — голая физиология… Неужели все позади? И она опять думает о своих долларах...»
 И в этот момент метрах в десяти от себя мы увидели Колю и Ирину Ивановну. Они занимались любовью в густой траве, покрывавшей небольшой пригорок.
 Спрятавшись за стволами берез, мы стали наблюдать за любовниками.
  — Он только что проспался и пытается наверстать упущенное… — ухмыльнулся я, разглядев одутловатое Колино лицо.
  — А она — ничего, в теле, полногрудая… Ты, наверное, тоже таких любишь? — ревниво спросила Ольга, заметив по моему лицу, что я наблюдаю именно за Ириной Ивановной.
  — Мне нравишься ты. Твой тип. Крутая попочка, стройные бедра, длинные ноги, не утопший в жиру пупочек… — перечислил я свои приоритеты и, закончив, повалил девушку в траву.
 Ольга приняла мое приглашение со страстью. Скинув с себя одежды, мы начали кататься по росистой траве и в конце концов оказались под стогом сена, явно накошенном Шурой для Инессиных коров.
  — Я первый раз в стогу трахаюсь! — прыснула Ольга, выдувая мне в лицо, попавшую ей в рот травинку. — А ты?
  — Мне вообще кажется, что я трахаюсь пятый раз в жизни...
  — Господи, кончаю! От слов твоих кончаю. Быстрее, быстрее, быстрее… А!!!
  — Ну, ну! — не успев прийти в себя, услышали мы голос Коли. — Очень, очень неплохо. Вас надо в шестых классах показывать на уроках сексуальной грамотности...
 Совершенно не смутившись, Ольга подошла к нему, как и была, нагая, и, указывая на ремень рюкзака, спросила:
  — А это что такое?
  — Это рюкзак с долларами из восстающего. Узнаешь?
  — Узнаю. А почему он с тобой?
  — А что, я дурак его оставлять где попало? У меня за спиной как в банке… Хватит валятся, пошли завтракать!

***

 Я вышел к Конторе первым (Ольга с Ириной свернули по своим делам в орешник, а Коля остался их караулить). Когда родное уже здание начало показываться из-за посвежевших за ночь берез, я услышал доносящиеся от него незнакомые отрывистые голоса. Сразу же упав на четвереньки я подкрался поближе и на асфальте перед подъездом увидел ее обитателей, в том числе и Бельмондо, лежащих в ряд лицом вниз. Вокруг них стояли разношерстно одетые люди с автоматами.

2. Опять нападение! — Выпускаем буйных. — Достаем оружие и берем заложника. — Битва при Шилинке. — Притча во языцах во главе положения...

  — Ну, что, будем буйных выпускать? — спросил Николай, выслушав мой рассказ. — Они голодные, долго с ними возится не будут...
  — Ну-ну… — усмехнулся я. — Поди, попробуй. С тобой они точно долго возится не будут.
  — Давайте спустимся в шахту, в комнату, в которой мы сидели… — предложила Ольга. — В камеру взрывников… Там что-нибудь придумаем. Не лезть же прямо сейчас на рожон?
  — Нет, лезть в шахту глупо… — покачал я головой. — Надо прямо сейчас бежать в тайгу и там партизанский лагерь организовывать. Шахта — это мышеловка.
  — Он прав, — согласился со мной Николай. — Вы оставайтесь, а я к буйным пойду. Мне все-таки кажется, что кормильца своего они выручат… Ждите меня на свалке металлолома.
 И, не дожидаясь утверждения своего решения, он отдал мне рюкзак с долларами и вкруговую пошел к стволу.
 Пожав плечами, я попросил женщин идти на свалку, а сам решил вернуться к Конторе. Прокравшись к ней, увидел, как Шуру с компанией пинками подняли с асфальта и повели внутрь здания. Лица у пленных были непроницаемыми. Один лишь Борис надменно улыбался.
 Через полчаса мы с Ириной Ивановной и Ольгой сидели среди искореженных и заржавленных вагонеток, вентиляционных труб, железных бочек, списанных электровозов и всяческого другого лома. В окружавших свалку зарослях было много лимонника, калины и смородины. Послав женщин подкрепиться этими дарами природы, я принялся при помощи ножа закапывать рюкзак с долларами рядом с кучей отходов слесарной мастерской. Закопав его на глубину около тридцати сантиметров, навалил сверху обрезки листового металла и металлическую стружку.
 Удовлетворившись проделанной работой, я показал появившейся Ольге место захоронения и начал выискивать среди железа какой-нибудь прут для самообороны. Когда, наконец, подходящая железка нашлась, у Конторы начали стрелять. Выждав минут пятнадцать, я пошел по направлению к ней и на окраине свалки наткнулся на Николая. В руках у него были два «Узи». Он был сильно возбужден и, увидев меня, сразу же стал рассказывать, глотая слова и размахивая руками:
  — Представляешь, выпустил их я! Сказал, что Шура их в столовую приглашает. Двое мужиков сразу же наверх побежали, а баба-Юлька ко мне бросилась...
  — Ну и что?
  — Опрокинула меня наземь, обнимать, целовать начала и тому подобное. Как только я догадался ей сказать, что Ленька Худосоков меня за ней послал? Вскочила сразу и убежала вприпрыжку. Я — за ней. Она выскочила на поверхность и, представляешь, сразу к клоповнику нашему бросилась… Как она могла знать, что Шура Худосокова туда спрятал? А я к конторе подкрался, смотрю, а у входа лежат двое охранников и метрах в пяти перед ними — один бешеный, ну тот, который холостой...
  — Кузьма… — вставил я.
  — Да, Кузьма Кровь из него ручьем течет — видно из двух стволов расстреляли. А когда я автоматы у охранников забирал, увидел, что головы у них цепью раскроены. А в открытую дверь мельком второго бешеного увидел, дергался он… Кровища из него хлещет, а он в судорогах предсмертных цепью этой, вот с такими звеньями, по полу молотит… И представляешь, когда ко мне двое мордоворотов из здания бросились, он привстал и сразу обоим ноги в хруст переломал!
  — А баба их? Юлька?
  — Не знаю. В вагончике, наверное, с Худосоковым трахается...
  — А в конторе тихо?
  — Ничего не слышал!
  — Ну и что делать будем?
  — Ночи надо ждать… — ответил Николай взглянув на утреннее небо. -Днем они нас перещелкают… А сейчас, давай, подведем итоги. Сколько человек ты видел, когда на разведку ходил?
  — Шесть-семь… Семь, точно.
  — А машина была?
  — Не было машины. Они, наверное, ее куда-нибудь в лес загнали...
  — Тогда, значит, ее кто-то сторожит… И этот кто-то может выйти нам в спину...
  — Не обязательно.
  — Обязательно, необязательно… Все равно до вечера делать нечего. Так что сходи, прогуляйся.
  — Хорошо, прогуляюсь.
  — Так… — важно проговорил Николай, явно довольный моей исполнительностью. — Значит, трое их осталось… Или четверо, если у машины кто-то остался… Давай, сделаем так. Я у конторы поошиваюсь, а ты с бабами, нет, лучше один, по дороге походи, поищи машину… После заката здесь встретимся.
 И, отдав мне один из автоматов, Николай направился к Конторе.
 Я вернулся к женщинам, пересказал им содержание нашего с Колей разговора и, поцеловав Ольгу на прощание, ушел на поиски машины.

***

 Идти по дороге было опасно — сторожившие машину человек или люди наверняка будут ждать неприятностей со стороны Конторы. И я решил выйти им в спину — пройти лесом по просеке линии электропередачи километра полтора и лишь затем выскочить на дорогу. Но прошел всего около полукилометра и замер: впереди, в нескольких десятках метров от меня, на грунтовке, когда-то ведшей к разведочным буровым, стоял темно-фиолетовый импортный пикап. В нем и вокруг него никого не было. Я решил не суетиться и подождать. И через десять-пятнадцать минут из зарослей лимонника вышел, оглядываясь человек в джинсовом костюме и бейсболке и направился к машине. По дороге он поправил что-то подмышкой — вероятно, это была кобура. Открыв водительскую дверь машины, он взял с сидения увесистый целлофановый пакет с продуктами (из него торчали горлышко большой пластиковой бутылки «Пепси-колы» и пучок зеленого лука) и пошел назад.
 Когда я подобрался к нему сзади, он, чавкая, ел длинную палочку неочищенной копченой колбасы. У меня потекли слюнки и, сглотнув, я четко сказал: «Дай шмат!» Человек вздрогнул, рука его кинулась к левой подмышке, но я успел подскочить и приставить дуло автомата к его спине. Человек тут же поднял руки. Это был высокий, сутулившийся молодой мужчина с землистым лицом, бесцветными глазами и длинными, очень длинными мочками ушей. Говорить он не мог — только мычал и таращил на меня глаза. Я вытащил у него из подмышки пистолет, сунул его за пояс и повел пленного к машине, которая оказалась микроавтобусом фирмы «Мерседес».
 Перед тем, как сесть в машину, я обыскал пленника, однако в карманах его джинсового костюма ничего не оказалось, ничего, кроме симпатичной еловой шишки. Рассматривая ее, я опять вспомнил Елкина и злорадно улыбнулся. И спрятал шишку в карман, решив по наступлении лучших времен непременно выменять на нее какую-нибудь иномарку. Затем посадил пленного за баранку, сам сел сзади и мы поехали к свалке металлолома. По дороге я понял, что сделал глупость, предпочтя автомобильную прогулку пешей — ведь нас могли обстрелять не только засевшие в Конторе бандиты, но и Коля. Но все обошлось — мы свернули с основной дороги на подвернувшуюся боковую и, минуя контору, очутились на свалке.
 Привязав водителя машины (он, наконец, перестал мычать и заикаться и назвался Вовиком) обрывком электрического кабеля к кубовой вагонетке, я достал трофейный пакет с едой и отдал его женщинам. Сунув в него руку, Ольга первым делом вытащила обгрызенную Вовиком палочку колбасы. Вытащила и застыла, брезгливо рассматривая глубокие следы его зубов. Я отобрал колбасу, отрезал обгрызенный конец и сунул его Вовику в рот, а нетронутый его длинными желтыми зубами кусок протянул Ольге. Но в это время откуда-то сбоку появился озабоченный Николай и, перехватив у нее колбасу, принялся жадно ее пожирать. Съев ее до конца, вплоть до кусочка веревочной завязки, он сказал:
  — Хреново дело...
  — Что случилось? — удивился я
  — Ультиматум повесили.
  — Какой ультиматум?
  — Инку...
  — Инку повесили??? — вскричали мы с Ольгой.
  — Да. За ноги со второго этажа. Молчит пока. Но вся красная… Как помидор...
  — И давно повесили?
  — Минут сорок назад.
  — Блин! А что-нибудь требуют?
  — Что-что… Бабки требуют. На соседнем окне табличка висит: «Доллары или смерть!» Пошли туда, там разберемся, — сказал Коля, вставая.

***

 Оставив женщин стеречь Вовика мы, стараясь держаться друг от друга подальше, вошли в окружавший Контору подлесок. Подобравшись к его краю, увидели, что из окна второго этажа теперь свешивается не Инесса, а Шурик собственной персоной.
  — Смотри! — усмехнулся я. — Шуру перезомбирует!
  — А, может быть… — вдруг посерьезнел Коля. — Может быть, Инка, того… дуба дала?
  — Типун тебе на язык! — испугался я.
  — Ладно, ладно, — успокоил меня Коля. — Что делать будем?
  — Давай, я постараюсь с заднего двора в дом попасть, а ты постарайся переговоры с ними начать. Если что, отдавай доллары, Ольга тебе покажет, где я их закопал. Короче, действуй по обстоятельствам.
 И, пожав друг другу руки и обнявшись на прощание, мы разошлись.
 Я стороной обошел здание конторы и крадучись, подошел к окну тускло освещенной раздевалки. Как только я вынул нож из ножен, чтобы с его помощью вынуть стекло, из раздевалки послышались шаги — кто-то осторожно шел по раздевалке.
 «Обход, — мгновенно пригнувшись, подумал я с удовлетворением. — А может, вдарить из автомата? Нет, Стрелять через стекла глупо… Мало шансов… И остальные набегут. Надо влезть в дом и мочить наверняка».
 Как только звуки шагов стихли, я начал осторожно вынимать стекло. К счастью, внутреннее стекло двойной рамы отсутствовало и потому не прошло и пятнадцати минут, как я стоял в раздевалке. Подойдя к двери, ведшей к аккумуляторной, я чуть приоткрыл ее и начал напряженно вслушиваться. Не уловив ни звука, вошел в помещение и тут же в мою спину уткнулось дуло пистолета и раздался чрезвычайно довольный голос Худосокова:
  — Попался, рябчик! Давай-ка сюда свою артиллерию.
 Отняв автомат, он повел меня на второй этаж. Когда мы поднимались наверх по залитым кровью ступенькам, Худосоков выдавил с ненавистью:
  — Это Лешего и Юрчика кровь… Им ваш бешенный ноги перебил. Запомни эту кровь, Черный… Леший — брат мой названный. Я всем вам оглобли перед смертью перебью...
 И с силой ударил меня сзади ногой в голень.
 Хромая, я поднялся на второй этаж. Там, перед лестничной клеткой была сооружена баррикада из мебели. За ней находились маленький, очень смуглый человек с «Калашником» и здоровенный плешивый детина с бегающими поросячьими глазками. Увидев меня с Худосоковым, маленький обрадовался и сказал:
  — Еще один! Молодец, Ленчик! Веди его до Моха.
 Когда он произнес «Еще один!», я сжался, как от удара и подумал: «Коля! Они и Колю взяли!»
  — Ты, давай, смотри тут в оба, варежку не разевай! — приказал ему Худосоков. — Там у них один гаденыш остался — муху в лет бьет — и две бабы...
 Услышав эти слова, я вздохнул с облегчением и направился к кают-компании.
 Наверху, в коридоре, перед дверью в кают-компанию в луже крови лежали на спинах Елкин и буйная женщина Юля. У них были перебиты ноги. У Юли из кровавого месива ран торчали белые кости. Она была мертва. Елкин был жив и немигающим взглядом смотрел в потолок.
  — Моя работа! — подведя меня к ним, удовлетворенно улыбнулся Худосоков. — А сучку эту я знаешь чем кончил? В вагончике отломал кусок жести, согнул зубами вдвое и когда она вкатилась, вдарил в ее сучье брюхо!
  — А сюда зачем ее принес?
  — Как зачем? Для коллекции! И ты скоро с друзьями в нее попадешь, гы-гы-гы!
 «И этот тип когда-то пек нам оладушки...» — подумал я о Худосокове и присел над Елкиным. Он медленно перевел взгляд на меня, слабо улыбнулся и смущенно сказал по слогам:
  — Это я пушку Юдолину оставил… Чтоб не пропал в тайге.
 И улыбнулся, но уже лукаво, настолько, конечно лукаво, насколько это мог себе позволить умирающий. Улыбнулся и спросил:
  — Ма… ши… ну… ку… пишь?..
  — Куплю, Ваня, куплю. Почем?
  — Ши… шишки, три… Ело… еловые
  — У меня одна только...
  — Давай… — сказал Елкин одними губами и, взяв шишку в слабеющую ладонь, умер.
 Я прикрыл Ване веки и хотел, было немного помолчать над его телом, но получил сзади удар ногой в копчик и упал прямо на покойного...
 Пинками заставив встать на ноги, Худосоков отвел меня в кают компанию. Там, развалясь на месте Шуры, сидел грузный человек неопределенной национальности, но вполне определенного рода деятельности. Поправив лежащий на коленях автомат, он небрежным жестом указал на место напротив и, когда я сел, пристально посмотрел в глаза.
  — А я знаю, о чем вы сейчас думаете, — сказал я, чуть улыбнувшись. — Вы сейчас решаете: «Будет он унижаться перед смертью или нет?»
  — А ты, что, не будешь, фраер? — осведомился он неожиданно тонким, срывающимся голосом и тут же стыдливо отвел глаза в сторону. Чувствовалось, что необходимость пользоваться своими голосовыми связками тяготит моего собеседника.
  — Не знаю… Унижающихся такие, как вы, убивают из презрения к слизнякам, а гордых — из ненависти к чистоплюям… — ответил я, одновременно задав себе мысленный вопрос: «А не кастрат ли мой собеседник?»
  — Сечешь масть, ботаник… Я убью тебя как чистоплюя… Но перед этим ты у всех нас по паре раз отсосешь, как всепогодная даваалка. Если, конечно, больше не захочешь.
  — Ой ли?
  — Смотрите, запунцевался! Ну и правильно. Если зайца долго бить, ха-ха, и он минету научится. Кстати, у меня сифон, наваришься на конец, но это ведь перед смертью.
  — Ну-ну, будем считать, что матку мне ты вывернул… — протянул я и, решив не давать волю воображению, перевел разговор на другую тему:
  — Судя по всему, вы Мох? И Хачик одновременно?
 На вопрос Хачик лишь кивнул и я понял, что он не склонен к частому употреблению своих голосовых связок.
  — И вы, конечно, приехали сюда по записке? — усмехнулся я.
  — Факт...
  — Можете показать?
  — На, зырь, — сказал он и, вынув клочок бумаги из бумажника, бросил его мне.
 В записке было написано:
 «Хиляй на Шилинскую шахту. Обшмонай все, там — зеленых вагон и маленькая тележка».
 Шалый
  — Интересные шляпки носила буржуазия! — воскликнул я, закончив читать. — Записку примерно такого же содержания мы нашли в бумажнике Шалого. Подпись была только «Мох». Но почерк совсем другой… Мелкий, буквы на боку лежат… Торопливые бабы так пишут… Вы что, друг другу записки писали?
  — Я никаких маляв не писал...
  — А Худосоков вам рассказал, где сейчас Шалый с ребятами квартирует?
  — Туда ему и дорога… Западло… Зарвался шкет, масти не сек, козла с канарейкой начал путать.
  — Ну, ну… — пробормотал я и, совсем забыв о Хачике, я начал думать о Шурином признании. «Ведь он говорил, что приглашал всех для моего развлечения… Чтобы побегал я… Но не мог же он этого волкодава пригласить… Нет, мог, псих долбанный… Да мог! «Самое интересное в конце будет...» Вот что он имел в виду… Пригласил, чтобы я поверил в его существование… Ну, сукин сын, шизик долбанный...»
  — Зуб даю, что все писатели эти у меня под рукой, — сказал Хачик, когда я вновь поднял на него глаза. — Но дело не в них, и не в том, что они хотят. Дело в том, есть ли здесь зелень и сколько ее...
  — Есть! — ответил я замолчал, коря себя за, может быть, ненужную откровенность.
  — Гамму гонишь?
  — Зачем? Мы люди простые… Есть — так есть, нет — так нет.
  — Кончай фуфлом дергать! Где бабки?
  — Час назад зарыл в укромном месте...
  — Сколько?
  — Лимон триста...
  — Немного… Почти что голый вассер. Но лучше маленькая рыбка в руках, чем большой таракан в жопе… И что ты за них хочешь?
  — Друзей своих… И в первую голову приятеля моего Бориса… Жив он, кстати?
  — Жив пока… Наелся грязиАрестован (блатн.)… В сауне сейчас прохлаждается...
  — Так, что, будем меняться?
 Хачик изучающе посмотрел на меня, затем ухмыльнулся и сказал своим пискливым голосом:
  — Нет… Так отдашь… У меня к Шурику давние счеты...
  — А на чем вы назад поедете? Ты ведь еще не знаешь, что ваш «Мерседес» мои люди реквизировали вместе с вашим шофером. И сейчас сидят с автоматами вокруг конторы, вас дожидаются...
  — Ну, это просто… — совсем не удивившись, пискнул Хачик. — Ты мне его сам к подъеду подашь… Сопли распустишь и подашь… Времена сейчас такие… Шурик.
  — А вы не бздите, сударь с большой дороги?
  — Чего? — ухмыльнулся Хачик. — Вас, что ли, козлов? Да я вас всех по частям в сортир спущу!
 Я решил сделать все, чтобы хоть как-то оттянуть время. Коля был где-то рядом и надеяться теперь можно было только на него. К тому же мне хотелось встретится с Шурой и поговорить с ним о появлении Хачика. Не может быть, чтобы Шура просто так отдался в руки этого отъявленного бандита. И я начал говорить, простодушно улыбаясь:
  — Вы, любезный, никак в толк не возьмете, что вас сюда пригласили не на Инессины блины… Значит, где-то хрен с винтом вас дожидается… Этот Шурик… У него такая неисчерпаемая фантазия… Нас он разве только не опидарасил… И ни черта он не боится… Нет, вы смертник, дорогой, мне страшно находиться рядом с вами...
  — Загадками говоришь, ботаник...
  — Загадками… Если бы вы знали, что он тут с нами вытворял! Разве только огнем не жег. И если он вас сюда вызвал, то на ваши собственные похороны, клянусь. А, может быть, он все здесь заминировал? Или баллоны с зоманом или зарином где-нибудь припрятал? Н-е-ет… Для него — это слишком просто, слишком убого… Он что-то другое задумал...
  — Ой, я вся дрожу! — захихикал Хачик, но было видно, что я его практически достал. И продолжил уже серьезно:
  — Ты можешь с ним покалякать? Мне тоже кое-что надо от него узнать… Мне люди разные намекали, что в шахте компромат на всенародно избранного спрятан, на Бориса Николаевича, то есть. Я в любом случае из Шурика кишки вытащу, но...
  — Бесполезняк! Кишки вытащишь, но он ничего не скажет… Здесь он командует парадом… Хочет говорит, хочет отвечает… Но попробовать можно. Но без гарантии. Честно говоря, мне просто хочется с ним пообщаться… В глаза его посмотреть… Есть у меня к нему вопросы личного характера… И если он не так мне ответит, я с кишками тебе помогу...
  — Ладно, получишь его… А я пока Смоктуновскому яйца оторву. Может быть, он что знает...
  — Не надо, — посоветовал я, покачивая головой. — Этот тип тебе еще может пригодится. Ты просто послушай его с полчаса, а уж потом, если невмоготу будет — рви.
  — Договорились, ботаник! — зловеще улыбнулся Хачик. — При тебе оторву! Времена сейчас такие...
  — Рано улыбаешься! — сказал я, стараясь выразить своим голосом и, кажется не безуспешно, стопроцентное сожаление к собеседнику. — Веди, давай, к Шурику.
 Хачик, разглядывая меня, посидел с минуту в раздумье, затем неохотно встал и вышел, плотно притворив за собою дверь. Через пять минут она распахнулась, чтобы впустить Ленчика, волочащего за собой бездыханного Шуру.
  — Получай своего кореша! — сказал он, бросив его мне под ноги. — До рассвета вам свидание, а потом — до свидания — гасить его будем! И, посвистывая, вышел из кают-компании и запер дверь на ключ.

3. Шура продолжает темнить… — И с десяти метров ему отстрелили до боли родной бантик… — Худосоков владеет ситуацией. — Оплакиваю Ольгу...

 Я посмотрел на часы — было уже половина седьмого вечера — и подошел к Шурику. Он был без сознания. Я развязал ему посиневшие руки размял их немного и справа — слева влепил ему пару легких пощечин. Шура сразу же открыл глаза и уставился на меня выпученными, ничего не понимающими глазами.
  — Я это! Женя Чернов, — сказал я, тряхнув его за плечи.
  — Чернов… А… Это ты… — едва слышно прошептал Шурик и в бессилии прикрыл веки.
  — Ты чего раскис? Давай, поднимайся. Ты кашу заварил, тебе и расхлебывать.
  — А Инка… Инка где? — не открывая глаз уже спросил, а не прошептал Шура.
  — Не знаю
  — А Ирина… Ирина Ивановна?
  — Она с Ольгой на свалке прячется. А где Борис? — в свою очередь спросил я.
  — Его… в сауне… с самого начала… заперли… Избили… до полусмерти… -пробормотал Шура и уронил голову набок.
  — Вставай, давай, — продолжал я его тормошить обеими руками, но безрезультатно.
 И, взявшись подмышками, потащил его к русской печи «деревенской» стены кают-компании. Но по дороге Шура неожиданно очнулся, вырвался и, покачиваясь, встал на ноги. Постояв так немного, он мотнул головой и довольно твердо пошел к столу. Сев на свое место, он подозрительно потянул носом и спросил:
  — Хачик здесь сидел?
  — Да… Ну и нюх у тебя!
  — Не нюх у меня, а запах от него.
 И пересев на место подальше, спросил угрюмо:
  — Чего ты от меня хочешь?
  — Ты вызвал сюда Хачика?
  — Вызвал? — искренне удивился Шура. — Зачем? Чтобы из окна поболтаться? Я смирных для твоего удовольствия вызывал. А Шалого с Хачиком — это же надо, чтобы такое в голову пришло… Перенервничал ты, Костик...
  — Так… — протянул я, соображая, можно ли верить шизопараноику и, решив, что другого выбора у меня нет, продолжил допрос:
  — Хачик интересуется каким-то компроматом… В шахте, сказал, спрятан. И что мучить тебя будет, пока не скажешь где...
  — Пусть мучит...
  — А в нашем ящике что было? Не эти бумаги? Я давно заметил, что Ольга здорово чем-то интересуется. Я ее спрашивал, а она все темнила, отшучивалась...
  — Это не моя трагедия...
  — Ну, конечно… Он шлепнуть всех нас хочет, причем самым непрятным, то есть зверским образом. Что он злой такой на тебя?
  — Когда он освободился, ему кто-то прямо у ворот зоны половые органы отстрелил… Он и десяти метров по воле не прошел...
  — И он решил, что это ты ...
  — Да… Мне кореш по зоне рассказал, что когда Хачик в больнице без бантика жить привыкал, ему большой букет красных роз и гроздь бананов прислали. А в букете записка была: «С любовью от Шурочки!». Шурочкой он меня в тюрьме называл...
  — Юмористы… Бананы кастрату послать… Так, значит, это не ты Хачика сюда пригласил… Жаль… Я, честно говоря, надеялся, что если ты пригласил, то должен был и...
  — Встречу подготовить?
  — Да… Типа страшилки с армейской гранатой -««Дерни колечко», — ей дядя сказал, долго по полю бантик летал...» Теперь как из этого дерьма выбираться будем? Я лично выхода не вижу...
  — Вечно ты торопишься… И боишься. Бздить — товар коптить.
  — Торопишься, торопишься, — вспылил я, потому что действительно был, мягко выражаясь, не в своей тарелке. — А ты знаешь, что Елкин на небо улетел?
  — Да… — ответил Шура, нахмурившись. — Худосоков его сильно покалечил… Давай поспим теперь… Мне надо...
 И, опустив голову на сложенные на столе руки, сразу же уснул сном младенца.
 Постояв над ним, я подошел к окну. Было уже темно и под ним ничего не было видно. Только далеко вдали на сопках верхушки елей щекотали смуглое вечернее небо.
 «Разбить стекла и выскочить на улицу? — подумал я, переведя взгляд под здание. — Но там внизу асфальт, ноги только поломаешь… Где же Коля? Куда пропал, засранец? Затаился? За это время можно было бы сюда подземный ход с восьмого горизонта прокапать… Если бы он сейчас что-нибудь предпринял, пострелял, что ли, то я мог бы… Что мог бы? Нет, здесь нужны ходы поумнее… Но это уже завтра».
 И, послонявшись еще немного по комнате, я очутился на кухне у холодильника. В нем были квас, холодная кабанятина и блины. Поев, выбрал себе несколько ножей поудобнее и поострее, вернулся в кают-компанию, припрятал их в нескольких укромных местах и лег спать на теплой русской печи.
 Проснулся я в половине пятого утра. Шура спал все в той же позе. Негромко выругавшись, я вытащил из-под подушки нож и пошел к двери.
 И в это самое время она распахнулась и в кают-компанию друг за другом вошли Хачик с Худосоковым.
  — Окончен бал, погасли свечи. Публика жаждет кровоточащих зрелищ! — сказал последний и противно захихикал. Отсмеявшись, истерично крикнул, ткнув автоматом в мою сторону:
  — Кидай перо в сторону, фраер! Кишки выпущу!
 -Успокойся! — прикрикнул на него Хачик. — В поле ветер, в жопе дым! Забыл, зачем мы в эту таежную срань пришкандыляли? — И продолжил, обращаясь ко мне:
  — Значит так, дорогой! Сейчас Худосоков потопает с тобой за деньгами. Если глупость какую-нибудь сотворишь, он тебя убьет, а я всех остальных убью. Усек?
  — Усек. Инку только отпусти, иначе не пойду, убивайте. Знаю, живы они все, покуда деньги у меня.
  — Иди, Женя, иди… — услышал я сзади слабый голос Шуры и обернулся к нему. Фельдмаршал сумасшедших сидел в кресле, опершись локтями о колени и обхватив лицо ладонями.
  — Никуда я не пойду! Понимаешь, у нас обоюдный цуг-цвангПоложение в шахматах, когда одному из соперников ничего не угрожает, но любой его ход ведет к поражению., как говорят шахматисты. Любой ход, и Хачика, и наш, может быть последним. Нам остается только ждать, пусть господь бог ходит.
  — Нет, Женя, иди… — покачал головой совершенно опустошенный на вид Шура. — Прошу тебя, иди. Так будет лучше… Для тебя.
 И посмотрел на меня то ли прощаясь, то ли пытаясь что-то сказать своим помутненным взглядом.
  — Ну, ладно! — сказал я, поддавшись его воле. — Ты сам этого хотел. Но я не прощаюсь. Пошли, Ленчик.
 Всю дорогу меня грызла мысль: «А почему Хачик не спросил меня о результатах разговора с Шурой? Не спросил, значит все слышал?» И всю дорогу до свалки дуло автомата грызло мою поясницу. Худосоков, судя по всему, был опытным гангстером. В его движениях совсем не чувствовалось страха или хотя бы нервозности. «Убьет ведь, гад. Точно, убьет!», — подумал я и чуть прибавил шагу.
  — Иди, как шел, — тут же услышал я его скрипучий голос. — Побежишь — убью!

***

 Когда я уже вытаскивал рюкзак с деньгами из ямы, метрах в десяти позади нас раздался звон потревоженной металлической пластины. Худосоков мгновенно метнулся в сторону и, не упав еще за навалом рельсовых обрезков, начал стрелять. Я повернул голову в сторону его цели и увидел несущегося на Худосокова шофера «Мерседеса» с поднятым над головой обрезком дюймовой металлической трубы. Лицо его было страшно, пули впивались в стремительное тело одна за другой, но он продолжал мчаться, как дикий. Голова Худосокова была бы неминуемо размозжена, если бы последние две его пули не вошли в дико выпученные глаза нападавшего...
 Ничего не понимая, я уставился в труп шофера, а Худосоков, внимательно наблюдая за мной, сменил обойму и направился к истекающему кровью шоферу. И тут вновь где-то в впереди звякнул металл, я вскинул голову и увидел Ольгу, выглядывавшую из-за груды искореженных труб и профиля.
 Я бросился к Худосокову, но он выстрелил в меня дважды не повернув даже головы… Одна пуля попала в плечо, другая — в бедро и я, обливаясь кровью, упал на ворох металлических опилок. В это время, с места, где пряталась Ольга, раздались сухие пистолетные выстрелы. Худосоков ответил на них несколькими короткими очередями. После третьей очереди выстрелы оборвались...
 Выждав минут пятнадцать за рельсовой баррикадой, Худосоков подошел к рюкзаку, повесил его за плечо и бесстрастным шагом доморощенного Терминатора медленно пошел к куче металлолома, служившей для Ольги баррикадой. Сжимая рану на плече и волоча за собой простреленную ногу (слава Богу, мои кости пуль бандита не привлекли) я потащился за ним.
 … Девушка лежала ничком на ржавых, искрученных трубах. Подойдя к казавшемуся невесомым телу, Худосоков носком ботинка перевернул его на спину. Девушка не дышала, блузка на груди была насквозь пропитана алой, не почерневшей еще кровью...
  — Не успел ее трахнуть, жаль… — сказал Худосоков, глядя в ее синие, чуть приоткрытые глаза. — Была бы довольна, сучка...
 Я хотел подойти к Ольге, но был решительно остановлен дулом автомата.
  — Или ты остаешься здесь мертвым, или идешь со мной живым, — сказал Худосоков, презрительно глядя в мои полные слеза глаза. — Пошли, чего тебе с холодной на холодном лежать… Файды в этом никакой.
 Я постоял немного, с ненавистью глядя в его равнодушные, бесцветные глаза и, решив немедленно напороться на пулю в живот, пошел на него со сжатыми кулаками.
  — Ну, ты даешь! — отступая назад, покатился со смеху Худосоков. — Ты, чо, Сашку Матросова из себя изображаешь? На, лучше перевяжись!
 И, вытащив из заднего кармана перевязочный пакет, кинул его мне. Полностью лишенный воли, раздавленный смертью любимой девушки, я сел на камни и заплакал… Слезы текли у меня по щеке, я плакал, плакал и выполнял приказ Худосокова — перевязывался… Потом он повел меня в Контору. И, к сожалению, мы дошли до нее без приключений — Коля исчез!

4 Хрен с винтом. — Спасительный медальон. — Смерть поэта. — Весенне-летний в яркой форме.

 В кают компании все было по-прежнему. Тот же опустошенный Шура сидел на стуле, отрешенно глядя в потолок, и тот же хищно-злорадный Хачик с автоматом подмышкой что-то ему говорил в лицо своим писклявым голосом. Худосоков вручил рюкзак с деньгами своему главарю и, рассказав ему о смерти водителя и Ольги, направился к двери.
  — Зырьте в оба! — пискнул ему вслед Хачик. — К обеду сматываемся!
 После того, как Худосоков притворил за собой дверь, а я присел на пол у кухонной стены, Хачик присел над рюкзаком, развязал его и вытащил несколько пачек долларов.
  — Сколько здесь, ты говорил? — спросил он меня, не разгибаясь и не поворачивая ко мне головы. В его голосе была надежда, что я назову сумму большую, им уже на глаз прикинутой.
  — Лимон триста… Примерно… Мы не считали...- ответил я автоматически.
 Автоматически, не потому, что боль в раненном плече стала невыносимой, а потому что мое внимание полностью поглотил Шура — с ним происходило нечто жуткое. Человек, минуту назад напоминавший мешок с трухлявой соломой, начал на моих глазах превращался в смертоносного монстра, беспрерывно излучающего вокруг себя мощные волны леденящего кровь ужаса. Он медленно выпрямился, глаза его налились кровью и выпучились. Когда он встал, то показался мне на голову выше и намного шире в плечах прежнего мешковатого Шуры. Весь охваченный цепенящим ужасом, я понял, что этот человек меня не узнает и более того, что когда он покинет эту комнату, в ней не останется ничего живого...
 «Фуга!!! — подумал я, моментально вспотев. — Фуга! Мистер Джекилл превращался в мистера Хайда, а мешковатый Шура превращается в незнающего пощады монстра!»
 А Хачик, не разгибаясь, считал зеленые пачки: «… Восемьдесят девять, девяносто, девяносто один...» На счете «девяносто пять» монстр подошел к нему сзади и опустил ему руку на плечо. Хачик недовольно вскинул голову и, увидев нависшие над ним малиновые глаза, замер с широко раскрытым от ужаса ртом.
 Так они смотрели друг на друга бесконечные десять секунд. Когда дрожащая рука Хачика потянулась к автомату, монстр обхватил его лицо и затылок руками и резким, выверенным движением повернул на сто двадцать градусов. И в гробовой тишине кают-компании раздался хруст ломающихся шейных позвонков… Услышав его, убийца зловеще улыбнулся и, не отпуская головы своей жертвы, разогнулся и поднял ее над собой. По мере того, как руки поднимались, сломанная шея Хачика становилась все длиннее и длиннее… Неторопливо налюбовавшись только что сотворенной смертью, монстр откинул безжизненное тело в сторону и медленно повернулся ко мне...
 Я не мог шевельнуть и пальцем. Пространство вокруг полупрозрачно застыло. И наплывающий на меня убийца не двигался — он как бы растворялся в воздухе и возникал вновь, но уже шагом ближе. И через бесконечность я почувствовал его холодные ладони на своих щеках, и увидел его безумные немигающие холодные глаза. И приготовился услышать такой негромкий, такой откровенный хруст своих шейных позвонков — последний звук своей непутевейшей жизни...
 Но монстр не стал ломать моей шеи. Ни на йоту не изменив выражения своего лица, он отпустил мою голову и, дико захохотав, повернулся к двери и растворился в воздухе.
 По крайней мере, мне так показалось, что растворился. Скорее всего, я на минуту потерял сознание от перенапряжения. Когда я пришел в себя на полу, все происшедшее мне показалось страшным сном и казалось до тех пор, пока глаза мои не наткнулись на лежащего навзничь Хачика. Я, хромая (бедро продолжало кровоточить) подошел к бандиту и принялся рассматривать его шею. Она была неестественно длинной и вся в красновато-бурых пятнах. В это время дверь кают-компании открылась и, повернувшись к ней, я увидел входившую Инессу. В переднике в приятный голубой горошек и такой же косынке. Приветливо кивнув головой, она, как ни в чем небывало, направилась к кухне и скоро там старательно загремела посуда. Ошарашенный я опустился на пол и, обхватив лицо ладонями, начал мерно, как тихий сумасшедший, раскачиваться. Раскачиваться, дабы укачать изменивший мозг...
 «О господи! Куда я попал? Как мне жить в этом душевнобольном мире? — цирковым мотоциклистом закрутилась по черепной коробке мысль. — Здесь нет ничего определенного, здесь нет ничего неотвратимого, даже смерти… даже смерти»...
 И тут на плечо легла рука. И мгновенно память нарисовала недавно пережитую картину — монстр-Шура медленно подходит сзади к считающему деньги Хачику, подходит и кладет ему свою смертоносную руку на плечо… «Есть смерть! Есть неотвратимая! — взорвалось в голове. — Она обманула тебя!» И тут же другая — «Хватит быть окаменевшей от страха куклой! Встань, вцепись в ее ощерившуюся позвонками шею!»
 И я вскочил, повернулся и чуть не испустил дух от удивления, увидев перед собой… улыбающуюся Ольгу!!!
  — Ты??? Ты жива???
  — А как же? Ты, что, не видишь?
  — Я видел тебя мертвую!!!
  — Пуля в медальон попала… — с места в карьер захныкала Ольга и слезы ручьем потекли у нее по щекам. — Теперь я не смогу носить глубоких вырезов… Едва его из себя вынула...
  — Покажи… — не поверил я.
 Ольга задрала подол белоснежной кофточки (она успела переодеться) до подбородка и мой взгляд недоуменно уперся в запекшуюся ранку размером с пятирублевую монету. Она располагалась как раз между чашечками хорошо знакомого мне шелкового бюстгальтера.
  — Зашьем сейчас! И видно не будет. И мужики твои шрам этот залижут… Ложись на кровать, я тебе рану обработаю.

***

 Ранку пришлось зашивать. Я смазал ее йодом, тут же смыл его водой, принесенной Инессой, и аккуратно, мелкими стежками зашил.
  — Если что, в Москве переделают! — сказал я довольно любуясь плодами труда, заставившего меня забыть о собственных ранах. Налюбовавшись, заклеил ранку пластырем и вдруг вспомнил выпученные глаза шофера «Мерседеса».
  — Слушай, — обратился я к Ольге, уже облачавшуюся в свою кофточку. — А чего это шофер Хачика на нашу сторону переметнулся? Жизнь, можно сказать, за нас положил?
  — Не знаю… Когда ты ушел, он буянить начал, отвязаться пытался, матерился гадко, весь покраснел от натуги. А Ирина Ивановна сказала мне, что ее бабушка поселковой колдуньей была, всяким заговорам ее обучила, в том числе и успокоительным, и попросила меня минут на пятнадцать их вдвоем оставить… Когда я через пятнадцать минут вернулась, Вовик уже смирным был и за ней наблюдал преданным собачьим взглядом… Ничего странного, я о таком колдовстве много раз слышала и в журналах популярных читала, говорят, на тупых и вялых оно успешно действует...
  — А куда она потом подевалась?
  — Когда мы тебя с Худосоковым увидели, мы разделились. Она с Вовиком за одну кучу пошла, а я за другой спряталась… А сейчас она где-то в здании. Умывается, наверное...
  — Замечательно, а если не секрет, что в медальоне твоем было?
  — Ничего… Я его на будущее покупала… Чтобы носить в нем фотографии мужа и дочери Леночки...
  — Спасли они тебя… Давай, теперь меня лечи.
 Ольга осмотрела мои пробоины, покачала головой и пошла за Инессой на кухню. Дева Мария Дубль Два явилась с всякими склянками и скляночками из темного стекла и хирургическим пинцетом (наверняка в мирное время использовавшимся как орудие извлечения перьев из куриных оконечностей). Следующие десять минут она ковыряла им в моих ранах на плече и бедре.
 Вытащив пули, Инесса смазала меня мазями из склянок, дала что-то гадкое из них же выпить, а потом сказала:
  — Ничего у тебя не задето. Мазь Шурина самодельная к вечеру все заживит… Будешь как новенький… А вот Ваня Елкин...
 И, закрыв лицо руками, всхлипывая, побрела на кухню.

***

 Лишь только мы с Ольгой собрались идти искать Бориса с Колей, вошел Шура. Обычный Шура с ласковыми глазами, Шура, чем-то напоминающий мешок с трухлявой соломой. Ничего не сказав, оклемавшийся монстр взялся за ноги приснопамятного Хачика и утащил его из комнаты. Минут через двадцать вернулся и виновато сказал:
  — Нет вашего Коли нигде… Идите, ищите. Вы ведь знаете, где его оставили… Может быть, вам повезет.
  — А Борис где?
  — Борис… Он с Иркой куда-то ушел...
  — Как??? А Инка.?..
  — Инка ему отставку дала… Задержка у нее второй день, забеременела видно...
  — Замечательно… А Худосоков где? Оладушки печет?
  — Нет, он теперь хороший...
  — Ты имеешь в виду — хороший Худосоков — мертвый Худосоков?
  — Как хочешь! — скривил губы Шура.
  — А подручные Хачика?
  — Они тоже теперь хорошие. Идите, ищите Колю.
  — А что с Кешей?
  — Этому, кажись, полегчало от поэзии. Хачик его током лечил. Стихи ему, значит, не понравились...
  — Как полегчало?
  — Говорить он начал… Но как-то очень по-человечески… Обычно очень… Носки он свои сейчас в сауне стирает...
  — Носки? — удивилась Ольга.
  — А что тут такого? Иногда они стихов важнее… Идите, давайте. Чувствую — недоброе что-то с вашим товарищем. Сердце ломит от знания… Видно, ему помощь моя требуется...
  — Не надо твоей помощи! — одновременно вскричали мы с Ольгой. — Мы сами!
 Колю мы искали часа полтора. И нашли на чердаке Конторы. Он был в бреду, никого не узнавал. Температура у него была не меньше сорока двух градусов.
  — Что с ним? — спросила меня Ольга, когда я закончил свое обследование.
 Я посмотрел девушке в глаза, соображая, стоит ли сообщать ей свой диагноз, диагноз, в котором я уже не сомневался.
  — Ты что такой сосредоточенный? Он, что умрет?
  — У него энцефалит. Клещевой весенне-летний энцефалит в довольно яркой форме, — весь почернев, пробормотал я. — Лучше бы он умер… И для себя, и для нас.

5. Психический зверь. — После драки успокаивается. — Налеты по плану. — Коля выздоравливает с осложнениями. — Последний акт только начинается?

 Мы отнесли Николая в одну из пустующих комнат конторы и Шура принялся его лечить какими-то настойками. Я предложил установить дежурство у его постели, но Инесса сказав, что в этом нет необходимости, увела нас с Борисом и Ольгой в кают-компанию пить чай с только что испеченным тортом «Наполеон».
 Торт, естественно, оказался необычайно вкусным. Глядя, как мы поглощаем один его кусок за другим, Инесса вздохнула:
  — Ванечка его тоже любил...
 И снова заплакала.
 Когда она успокоилась, я спросил ее о метаморфозе с Шурой.
  — А! Это часто с ним бывает! — ответила она, махнув рукой. — Болезнь у него такая — два разных человека в нем сидят. Один — добрый, участливый, пентюх почти. А другой — зверь психический… Мы от него в сарае прячемся, который вы клоповником называете. Когда он такой, пуля его не берет и он задирается, ко всем пристает...
  — И часто он таким становится? — спросила Ольга, опасливо оглянувшись на дверь.
  — Часто, — тяжело вздохнула Инесса. — В месяц два-три раза. Но как вы приехали — первый раз. Если не считать того раза, когда Шалый приезжал. Но тогда он всего лишь на осьмушку озверел...
  — И подолгу вы в клоповнике сидите? — опять спросила Ольга.
  — Да нет, он довольно быстро в себя приходит...
  — А таблетки успокоительные давать не пробовали? — справился Бельмондо, доев, наконец, свой кусок торта.
  — Не… Мы по-другому его успокаиваем… С пользой для общества, — ответила Инесса и, отведя глаза в сторону, чуточку покраснела.
  — Как это с пользой для общества? В беличье колесо упаковываете? — спросил я с подозрением. С подозрением — потому, что начал догадываться, что ответит Инесса...
  — Нет… Когда мы заметили, что он после хорошей драки сразу и надолго успокаивается...
  — То ты, великая гуманистка, стала писать записки типа «На Шилинке зеленые столбом стоят» и подпись — «Леший» и с интервалом в неделю рассылать их крутым приморским ребятам… Да? — изложил я догадку, насилу сдерживая себя в руках.
  — Да… — виновато посмотрев на Бориса, ответила Инесса. — Но зато, знаешь, скольких бандитов мы здесь успокоили… Картошка, думаешь, отчего с кулак?
  — Так вы… — ужаснулся я.
  — Да нет, не удобряем, это я так пошутила.
  — А почему Хачик нагрянул всего лишь через три дня после визита Шалого? — сменил меня доселе молчавший Бельмондо.
  — Дык Шалый приехал на два дня позже, а Хачик — на два дня раньше...
  — Но ведь вы сами могли случайно пострадать, вплоть до летального исхода, от визитов этих «докторов»?
  — Нет… Мы обычно успевали прятаться… Это мы с вашим кан-каном на столе бдительность потеряли...
  — Писатели долбанные! Один записки писал, чтобы нас развлечь, другая — чтобы Шуру… — сказал я, совсем уже успокоившись. И, с сожалением оглядев пустое блюдо из-под торта, продолжил:
  — Так, значит, следующий визит ожидается примерно через девять дней?
  — Примерно… — ласково ответила Инесса, простодушно радуясь воцаряющемуся за столом спокойствию.
  — А кого ждем-с? Дракулу или Джека-потрошителя? Или Чубайса с Березовским?
  — Нет. — Из Спасска-Дальнего ребятишки озорные приедут… Торт-то еще будете? Там у меня еще «Кутузовский» есть… Я его завсегда вместе с «Наполеоном» пеку… Как же «Кутузовский» без «Наполеона»?

***

 Коля лежал пластом два дня. Два дня он не приходил в сознание. Все это время Шура находился рядом с ним. Утром третьего дня Николай очнулся и попросил есть. Весть о выздоровлении моего друга немедленно разнеслась по всей конторе и скоро все ее население собралось вокруг постели жертвы энцефалита. Когда Коле надоели наши изучающие взгляды, он отставил на тумбочку тарелку с недоеденными пельменями и сказал:
  — Что вы пялитесь? Дважды два — четыре, мы живем в правовом государстве и я не идиот, не надейтесь.
  — А как исключаются ураганные пробы Ураганные пробы — пробы, в которых содержания полезного компонента значительно превышают его содержания в рядовых пробах. при подсчете запасов? — спросил я, еще не веря, что энцефалит не затронул Колиных мозгов.
  — Ураганные содержания заменяются средним содержанием по блоку или...
  — Правильно! — удивился я.
 -Ты ему лучше анекдот расскажи! — ехидно улыбаясь, предложил Борис. — Если будет смеяться над твоими дурацкими анекдотами, значит плохи его дела...
  — Тоже верно! Ты ведь всегда смеешься! Так, значит, — с ходу начал я рассказывать, — бежит муравей, опалённый такой. А навстречу ему другой и спрашивает: «Что ты такой опаленный?» А муравей отвечает: «Вчера вечером хотел светлячка трахнуть, но, вот беда, на окурок напоролся....»
  — Гы-гы-гы! — засмеялся Коля. — Я этот анекдот двадцать лет как забыл.
  — Достаточно! — подвел Борис черту под освидетельствование. — Поздравляю вас, дорогой Николай Сергеевич, с возвращением в ряды умственно полноценных! Сегодня по этому случаю объявляется банкет!
  — Банкет? — повернул к нему голову Николай. — Выжрали ведь все в прошлый раз?
  — У Хачика в шмотках я нашел три бутылки водки. Литровых.
  — Не дотерпеть мне до вечера после перенесенных мук, — вздохнул Коля. — Налей сто пятьдесят, ослаб я, поправляться надо...
 Решив, что сто пятьдесят граммов не повредят Колиному здоровью, я принес ему водку в двухсотграммовом граненом стакане. Инесса принесла соленых опят и симпатичный пупырчатый огурчик. Коля наколол его на вилку, понюхал, полюбовался и… начал его есть! Съев огурец, он принялся за опят.
  — Ты чего не пьешь? — в изумлении спросил я.
 Коля застыл с вилкой у рта и уставился в стакан с водкой. Затем отставил вилку с тарелкой, взял стакан, понюхал водку и, вдруг брезгливо сморщившись, сказал:
  — Какая гадость!
  — Ты что? Водка — гадость? Ты, что, заболел? Или это у тебя осложнения после перенесенного энцефалита?
  — Не могу — и все… — ответил Коля и, виновато опустив глаза, принялся за опят.
  — Не-е-т, братец! Так не пойдет! — сказал я, отнимая у него тарелку одной рукой и протягивая стакан с водкой другой. — У меня все таки пятнадцать лет научного стажа и я, как бывший ученый, должен довести опыт с тобой и водкой до конца… Пей, давай, во имя российской науки!
  — Смотри, как Женька загорелся! — захохотал Борис на всю кают-компанию. — Не иначе он из геологических кандидатов в доктора медицинских наук метит! Блин буду, если он через месяц не тиснет статью с картинками в какой-нибудь уважаемый медицинский журнал! С названием «Весенне-летний клещевой энцефалит как уникальное средство борьбы с российским алкоголизмом»!
  — А что? Напишу, если не выпьет! Такие факты должны становиться достоянием мировой медицинской общественности. Пей давай!
 Коля неуверенной рукой взял стакан и начал пить во имя науки мелкими глотками. Я разочарованно смотрел, как водка исчезает во рту у Коли. Но на половине стакана он поперхнулся и его тут же вырвало.
  — Фашист проклятый! — сказал он, отерев лицо и грудь заботливо поданным Инессой полотенцем. — Мотай отсюда со своей долбанной водкой! В рот ее больше не возьму!
 Все время до обеда Коля рассказывал Смоктуновскому о своей жене Наташе и дочке Лене, о том, как он поедет к ним в Балаково, и как потом всем им будет хорошо на трезвую голову...
 За время болезни Николая мы отдохнули и начали готовится к отъезду. Первым делом мы поделили деньги. Сто тысяч мы отдали Ирине Ивановне, а оставшиеся миллион двести поделили между собой (Шура от дележа великодушно отказался).
 «Триста тысяч долларов… — думал я после дележа перебирая в руках купюры. — Зачем они мне? Отдать что ли Ольге?»
  — Не нужны мне твои деньги… — прочитав мои мысли, ответила сидевшая рядом Ольга. — Отдай лучше сыну и дочери...
 И, обняв за шею, поцеловала в губы.
 Все оставшиеся до отъезда дни и ночи я провел с ней. Я привык к Ольге, она перестала мне казаться красавицей (наверное, я просто ушел в нее) и мы жили так, как я хотел бы прожить всю жизнь — просто и бездумно. На второй день нашей любви я был уже полностью готов к предстоящей нашей разлуке и воспринимал ее как необходимость или даже как отправной пункт дальнейшей Ольгиной жизни.
 «Ольга — все для меня… — думал я проснувшись среди ночи от ее нечаянного прикосновения. — Но она уйдет. И придет другая. Совсем другая. И я опять полюблю эту грядущую женщину всем своим сердцем… «Сердце врет: "Люблю, люблю..." до истерики — невозможно кораблю без Америки...» Просто моему сердцу нравится любить… И оно творит любовь из окружающего воздуха… Так было с Мариной, Верой и… Ольгой. Ольгой? Было? Уже было? Нет, нет, она еще рядом!»
 И, донельзя испуганный, начинал прикасаться к ней губами… И будил ее этим… И мы начинали заниматься любовью и засыпали потом обессиленные. И опять я просыпался среди ночи от ее нечаянного прикосновения...

***

 Дожидаясь начала прощального банкета, я стоял у окна кают-компании и вспоминал минувшие события. Вот курилка под грибком… Я здесь впервые увидел Шуру с товарищами. Вот лобное дерево и вот на асфальте следы пуль, посланных Шурой в бандитов Шалого...
 В тот момент, когда мои глаза добрались до полузатершихся следов крови бандитов на асфальте, на площадку перед Конторой въехал Валера в своей суперсовременной инвалидной коляске.
  — Валерка приехал! — крикнул я изумлено. — На инвалидной коляске из самого Кавалерова… Чудеса!
 -У него там за углом красная «Тойота» с кузовом стоит, — сказал Шура, подойдя к окну. — Не вовремя он приехал… Ох, не вовремя… Он всегда так. Любит дешевые эффекты.
  — А мне кажется, что в самый раз! — услышал я уверенно-спокойный голос Ольги и, обернувшись, увидел ее стоящей плечо в плечо с Шурой. — Похоже, дорогой мой папенька, последний акт нашей трагикомедии только начинается!
  — Ну-ну, — усмехнулся я, стараясь отогнать недобрые предчувствия. — Ты хочешь сказать, что именно этот трясущийся Валерка откроет последнее действие нашей эпопеи? Да он калитку свою с трудом открывает...
  — А что? Пусть откроет… — вздохнул Шура. — Пойдемте на сцену, разомнемся перед обедом… Только ничему не удивляйтесь, ничего не спрашивайте и делайте все, как скажу.

Глава Четвертая. Хорошо быть человеком

1. Тайная дверь. — Ваня Елкин учудил. — Черное клише, зеленое клише, кипсейка… — Как это было… — Понадобится еще — прилетите на своих самолетах.

 Вслед за Шурой мы вышли к Валере. Увидев меня, он заулыбался и сказал:
  — А Же-же-нечка! Жив еще? Не замусолил тебя Шура?
  — Жив пока… А я не думал, что вы с ним знакомы...
  — Знакомы… Да я его первый заместитель по Кавалерову… — стараясь выглядеть важным, прозаикался Валера и, с минуту помотав головой, обратился к Шуре:
  — Жинка моя, Ирка, здесь, я слышал?
 Я обомлел. Ирина Ивановна — жена Валеры? Вот это хохма!
  — Здесь… — поморщившись утечке информации, ответил в сторону комендант сумасшедшей шахты. — Инке помогает...
  — А что домой сразу не поехала?
  — Стреляли...
  — А… — протянул Валера, вглядываясь мне с товарищами в лица в попытке определить, кто из нас спит с его женой. В конечном счете взгляд его остановился на Коле… Располосовав его вдоль и поперек прищуренными глазами, Валера одобрительно покачал головой и, не поворачивая головы к Шуре, сказал:
  — Бабки я привез, десять лимонов. Правда больше мелкими — пятидесятки и двадцатки… И троих психов средней паршивости заместо Юльки и ее кадров. В машине они.
  — А Елкину и Тридцать Пятому замену?
  — А ты разве не… Ты же говорил, что этих подготовишь? — удивленно кивнул Валера на меня с Борисом и Колей.
  — Не… Их я… Тут… Тут другие трое… В общем, потом объясню… — смешавшись, ответил Шура и, виновато заглядывая мне и моим товарищам в глаза, попросил помочь Валере подняться в кают-компанию...
 Стоит ли говорить, что эта минутная беседа повергла нас в состояние шока. Десять миллионов долларов, ротация психов, Ирка — жена Валеры (значит, врала о своем покойном провожатом?) и перековка нас в Елкина и Тридцать Пятого, какие-то другие трое, наверное, Худосоков с приятелями — этого хватило бы и на буйное помешательство в кубе. Но мы уже были закалены Шурой и к тому же у каждого из нас за поясом было по пистолету (Ольгин умопомрачительный пупок также скрывала рукоятка «Макара»), а в них по восемь патронов в обойме и один в стволе. Последний факт несколько успокаивал, тем более, что ни Шура ни Валера не были вооружены.
 Но полной уверенности в своей безопасности и безопасности друзей в компании сумасшедших, колдуньи и инвалида-воротилы не было и быть не могло и у меня в голове закрутилась маленькая такая мыслишка: «А не всадить ли в каждого из этих психов по парочке-другой пуль для вящей уверенности в светлом будущем?» Я посмотрел поочередно друзьям в глаза и увидел, что у этой моей мыслишки есть парочка очень похожих подружек.
  — Спокойно, мальчики! — поняв о чем мы думаем, воскликнула Ольга. — Все идет прекрасно! До заключительных бурных и продолжительных аплодисментов под брызги шампанского остается совсем немного. Тащите Валеру наверх и скорее возвращайтесь.

***

 Оставив Валеру Инессе и несколько озабоченной появлением мужа Ирине Ивановне, мы с Николаем вернулись к Ольге и Борису. Шуры с ними не было — он подъехал минутой позже на красной «Тойоте» с отчетливыми следами постоянных дорожных столкновений. На дне ее кузова безмолвно лежали трое мужчин в больничной униформе противного мышиного цвета. Судя по бессысленно полуоткрытым глазам, они были напичканы транквилизаторами. У двоих из них на голове и руках были кровоточащие ранки, явно оставленные ехавшей сверху Валериной инвалидной коляской.
  — Буйные? — спросил Борис Шуру, внимательно рассматривая сумасшедших.
  — Да… Самые что ни на есть, буйные. Их в самом Кавалерово изловили. Через часик оклемаются, надо их прямо сейчас на место. Там, у ствола тележка есть...
 Шура посмотрел на меня с товарищами, но, не решившись попросить нас пригнать тележку, пошел за ней сам.
  — Поможете спустить их в музей? — попросил он меня, как только вновь прибывшие буйные были погружены на тележку. — Очнутся, могут дел натворить — мало не покажется...
  — Помогут, помогут! — ответила за нас Ольга, подталкивая меня к тележке. — Конечно, помогут! Ну, не бесплатно, разумеется.
 От Ольги веяло такой неколебимой уверенностью в счастливом исходе вовсю разворачивавшейся драмы, что мы, как безвольные статисты, подчинились ее воле и скоро катили тележку с недвижными телами сумасшедших по восьмому горизонту.
 Войдя в музей, Шура включил свет, не спеша вытащил из кармана связку ключей и открыл дверь в правую камеру. После того, как мы занесли в нее сумасшедших, он вернулся в коридор, разделявший камеры и, глядя в пол, глубоко задумался.
  — Ты чего мыслителя роденовского из себя изображаешь? — сказала Ольга, посмотрев на него с минуту прищуренными глазами. — Давай, показывай, что в ящике было!
 Шура тяжело вздохнул, затем странно улыбнулся и начал открывать дверку в левую камеру. Войдя в нее, он не спеша подошел к середине внутренней стенке камеры и нажал что-то на одной из досок обшивки. Затем с силой надавил обеими руками на доски — и часть из них в виде прямоугольного щита размером два метра на метр подалась внутрь на несколько сантиметров. Еще что-то нажав, Шура задвинул щит за деревянную обшивку и перед нами открылась массивная, крашенная коричневой краской металлическая дверь. Увидев ее, Ольга подалась к Шуре и встала за его спиной. Предводитель сумасшедших, не оборачиваясь, вынул из нагрудного кармана тяжелый ключ, повернул его несколько раз в замочной скважине и толкнул дверь наружу. Она открылась медленно, с протяжным скрипом. Когда скрип стих, Шура медленно, всем корпусом обернулся и я с ужасом увидел, что он опять начал превращаться в монстра… На несколько дней раньше срока.
 На Ольгу перемены, происшедшие в Шуриной физиологии не произвели никакого впечатления — она просто выхватила из-за пояса свой пистолет и с размаху ударила его ручкой Шуру в сердце. Не успевший материализоваться и на осьмушку, монстр тяжело выдохнул и упал внутрь только что открытой им потайной комнаты. Пока товарищи искали в ней выключатель, я осмотрел Шуру и с удовольствием пришел к выводу, что сердце его хоть и медленно, но бьется...
 Войдя в потайную комнату, я застыл с открытым ртом — это, без сомнения, была мастерская, мастерская фальшивомонетчиков! В дальнем ее углу на стеллаже размером два на три метра и глубиной сантиметров сорок лежали пачки долларов. Коля с Борисом заворожено перебирали их в руках. Справа, под стенкой, вокруг большого дивана, оббитого красным бархатом, лежали десятки частью измятых и скомканных листов неразрезанных долларов формата А1. Посреди комнаты на крепком деревянном столике стояло нечто напоминающее разобранный печатный станок… Его деловито рассматривала Ольга...
  — Сколько баксов… — наконец выдавил из себя Николай. — Миллиард, не меньше...
  — Пять, — услышал я за спиной тихий Шурин голос. — На этом стеллаже пять миллиардов долларов. И еще двести миллиардов в комнате за ним… И сто миллионов настоящих...
  — Ты чего? Совсем свихнулся? — спросил я, пытливо оглядывая Шуру в котором, впрочем, уже ничего от монстра не осталось.
  — Да нет… Уже около года изготовляем… И продаем потихоньку.
  — Да я не о том! — вскричал я. — На таком стеллажике пять миллиардов и копытом не поместятся.
  — Это стодолларовыми купюрами пять миллиардов будут пятьдесят тонн весить, — усмехнулся предводитель сумасшедших.
  — А на стеллаже какие? — насторожилась Ольга.
  — Тысячедолларовые в основном, — зарумянился Шура. — Перед вашим здесь появлением я по делам во Владик уезжал и Ваня Елкин инициативу проявил… Ладно бы ноль лишний подставил...
  — А что еще?
  — Да он, озорник, еще мой портрет изобразил...- виновато улыбнулся фальшивомонетчик. — Вместо президента ихнего. Ничего получился — мне понравился.
  — Идиот, — прошептала Ольга одними губами.
  — А вы не беспокойтесь, вам я других дам, — повернулся в ней бессменный президент шилинских сумасшедших. — А тысячедолларовики нам самим пригодятся, есть насчет них мыслишка.
  — А это станок, да? — спросила Ольга, успокоившись. — Тот самый, который в ящике лежал?
  — Да, это его часть… Он простой для малогабаритности, в ручную работает… Вон, на полке зеленое клише, черное, блок нумерации...
  — А это что? — спросил я, указывая на сложный по форме агрегат, лежавший рядом с клише.
  — Это кипсейка… Штучка такая для качественного нанесения краски на клише...
  — Баксы, я вижу, совсем неплохие. А бумагу откуда берете? — поинтересовался Коля, подходя к нам с извлеченной из пачки новенькой сто долларовой купюрой.
  — Буумагу нам привозят из Екатеринбурга и Питера. Со знаками, полосами — все как полагается. Валера этим занимается. Наши доллары ни одна проверочная машинка не отличит… Инесса однажды, куража ради, в сберкассу находкинскую с ними ходила. Приняли, как миленькие.
  — А это что за хлам? — спросил я, подведя Шуру к кучам измятых неразрезанных долларов.
  — Это брак… — грустно вздохнул Шура. Как мы с ним не боремся, он все равно у нас до пятидесяти процентов доходит...
  — Плохая машина что ли? — вскинула голову Ольга.
  — Да нет… Просто много брака при нарезке. И смотри, — Шура поднял один несмятый лист и показал его девушке. — Видишь, зеленые и черные кресты не совпадают? Это клише при печати не совпали и потому картинка плохая получилась...
  — Около года, говоришь, твой печатный станок работает? — подойдя к ним, спросил я Шуру. — Рассказал бы нам, с какого боку-припеку Юдолин к тебе приблудился.
  — С него-то, миленького, все и началось… — усевшись на цинковый ящик из-под капсюлей-детонаторов, начал рассказывать Шура. — Лет десять назад он меня нашел в Костроме… Я слесарь был хороший — в ПТУ круглым отличником был — вот он мне и предложил портативный станок изготовить. Мне интересно стало — смогу? Не смогу? — и ровно три года я из подвала своего не вылезал — все мне Игорь по мере надобности привозил. И сделал станок! Да только немного он работал — наехали на нас все сразу… И менты, и фээсбэшники, и братва из местной банды… Искали по всей области. Однажды Игорь позвонил мне и крикнул в трубку, чтобы через час я со всем железом был на другом конце света… Ну, я погрузил станок на тачку и в аэропорт двинул… И прилетел сначала во Владик, а потом сюда… Устроился слесарем на Шилинку, ящик в тайге закопал. Но контрразведчики костромской банды нашли меня и пытать начали прямо в кавалеровской гостинице. Током в основном… Долго пытали, обстоятельно… Не знаю на какой день, а, может быть, на какую неделю, я очнулся и вижу — мертвые они, все четыре штуки поганок… И тут же менты нарисовались… Ты, говорят, убил их, утюгом вот этим убил, признавайся… И утюгом этим окровавленным в морду тычут… Но я слабый был совсем, на ногах не держался и поверили они, что не я… Пришили что-то по пустякам и закрыли… На зоне Хачик на меня наехал, три года издевался… Шурочкой сделал… И прямо оттуда я в Харитоновку попал...
  — А ты откуда о станке печатном узнала? — слегка переварив Шурин рассказ, обратился я к Ольге. — От дяди?
  — Да… Не узнала, а догадалась… Как-то спросила его сколько в ящике баксов и он ответил с ухмылкой: «Сколько хочешь!»
  — А как ты Хачику органы отстрелил? — обратился я вновь к Шуре, вспомнив бананы с красными розами. — Выпускали, что ли, тебя из Харитоновки?
  — Нет, не выпускали… Просто я сбежал к его освобождению. Инесса помогла.
  — Ну а дальше?
  — Потом я сторожем здесь устроился, я тебе уже об этом рассказывал. Когда освоился здесь и помощники из Харитоновки набежали, станок в музее запустил… Не сразу, правда… Пока знакомства завел, пока бумагу, краску привезли… Да и эти, из Костромы, все время под ногами путались, пока я их всех не извел...
  — В шахту кидал и тиграм отдавал?
  — Ага...
  — А Валера? Кто он такой? — спросила Ольга, склонив головку на мое плечо.
  — Это ценный кадр… Он хоть и немощен телом, мозга у него крепкая, титаническая, можно сказать. Это он в Питер и Свердловск за бумагой гонял… Хороший парень, кто на него подумает, что он правая рука моя? Деньги когда в излишестве появились, мы с ним все Приморье охмурили, кроме Владика, конечно… Он такие выверты финансовые придумывает, что у всех наших сопротивников тыквы от напряжения лопаются. Но скоро и Владик возьмем… Если захотим...
  — Ну-ну… — с ехидцей улыбнулась Ольга. — А Ирина Ивановна точно его жена?
  — Да… Но он умный человек и позволяет ей всякие мелкие шалости и приключения по мужской части. А она за это спит с ним без отвращения и как может умом своим женским помогает… Валерка иногда ее «моей Раисой Горбачевой» называет...
  — Раиса Горбачева… — усмехнулся я. — А нам она говорила, что три года конфет не ела...
  — Артистка она в душе! Больших мысленных запасов человек… — со странной для меня гордостью в голосе сказал Шура. — Она сама напросилась от скуки с вами по шахте побегать...
  — Занятно! По шахте побегать...- протянула Ольга. — Да, кстати, а как отец мой тебя здесь нашел?
  — Я сам ему письмо написал… Связи его в Москве нам понадобились. Валерка посоветовал сразу карт ему не открывать. «Сначала посмотрим, — сказал, — что он за человек...» И когда он сюда нарисовался, я сказал ему, что станок в шахте по шухеру утопил...
  — А как доллары в восстающем оказались? — спросил я, краешком глаза наблюдая, как у стеллажа Борис с Колей пальчиками считают долларовые ряды и этажи.
  — Да не доглядел, допустил до дела эпилептика одного. Поручил ему баксы свежеиспеченные мусолить, а он на этой почве обстоятельно свихнулся. Когда Валерка очередной раз мои баксы на настоящие поменял, эпилептик этот украл их вместе с рублями отмененными (мы раньше доллары на них меняли) и в шахте спрятался. Я Юльку по следу пустил и она его у того восстающего и накрыла. И дура, вместо того, чтобы наверх его тащить...
  — Любовью с ним занялась...
  — Ага. И когда она в оргазме забилась, он ее дипломатом по кумполу врезал с чувством и бежать… Юлька, конечно, не вынесла такого к себе хамского отношения, схватила его и, как он был с дипломатами в руках, в восстающий закинула… Все просто, как в естественной жизни.
  — А ты откуда все это знаешь?
  — А я со свечкой рядом, в штреке стоял… — улыбнулся Шура. — То есть с фонарем...
  — Так ты и посоветовал Юдолину эти баксы достать?
  — Ага! Только он за туза пошел, стал права качать, командовать нахально. Вы, вот, пришли в чужой монастырь, вежливые такие, всем понравились, а он все пистолетом перед мордой моей крутил, психами всех называл… Вот мы его и перезомбировали без настроения, я тебе рассказывал, как все это печально завершилось...
  — А второй, вернее, первый аквалангист в восстающем откуда появился?
  — А он с Юдолиным приехал… Я, чтобы они подольше помудохались, в штрек у восстающего Юльку выпустил, и аквалангисту пришлось до денег по десятому горизонту добираться, через провал, значит… Вот он, бедняга, и окочурился, воздуху ему на длинный путь не хватило… До и кессонка, сам понимаешь...
  — И еще один вопрос, Шура, — начал я смущенно. — Очень уж он меня мучит...
  — Давай свой вопрос...
  — Помнишь, я тебя в Костика превратил и руки заставил двадцать раз на дню мыть… А сам на твое место заступил?
  — Помню, как же… И не двадцать, а двадцать пять раз...
  — Так ты это дурака валял? Да?
  — Да… А кого мне еще валять было? Вы ведь иначе, как на кретина на меня и не смотрели… Вот я и повеселился немного для души… Пока ты Ольгу не привез...
  — Так ты нас из-за Ольги в клоповник сунул?
  — У Игоря, отца ее, много разных друзей было… — пробурчал Шура, отведя глаза в сторону. — И врагов… Кто знает, от кого она приехала… Баба — она и есть баба… Кого угодно с панталыку собьет… Ваня, после того, как вас на дороге бросил, ну, когда вы с ней с запасного ствола возвращались, приехал ко мне и стал говорить, что Ольга — следователь по особо важным вопросам… А клещики эти штучка вовсе непростая… Они человека по уму изобретают. Без болтовни и натуральных инцидентов.
 Но я уже не слушал Шуру — красный от стыда я вспоминал те времена, когда, возомнив себя Кашпировским, узурпировал Шуру...
  — Двести десять миллиардов… Двести десять миллиардов, — оторвал меня от раздумий о неисчерпаемости Шуриного коварства донесшийся от стеллажа восторженный Колин голос...
  — Двадцать лет, двадцать лет… — криво улыбаясь, передразнила его Ольга.
  — Какие двадцать лет? — спросил Коля, насторожившись.
  — По УК РФ двадцать лет… Ну, может быть не двадцать… Скоро точно узнаешь...
  — Да ну тебя… Иди лучше сюда, погрейся рядом с ними… Я столько баксов только по телевизору видел!
 Мы с Ольгой подошли к стеллажу и начали перебирать пачки новеньких дензнаков развитого империализма (тысячедолларовые купюры, видимо, лежали на верхних полках и нам не попались).
  — А зачем тебе столько денег? — спросил я Шуру, когда до меня, наконец, дошло, что двести миллиардов (ну не двести, а сто девяносто пять без тысячедолларовых купюр) для простого человека — это очень и очень много.
  — Есть у меня с Валерой несколько гума… гуманичи… гуманичистических задумок… — ответил он, пристально глядя мне в глаза. — Хочу, вот, с вами посоветоваться… Пошлите на-гора… Денег не берите… По пятнадцать миллионов настоящими я вам приготовил еще вчера… Больше вы не унесете. А надо будет еще — прилетите на своих личных самолетах...

2. Море, «Восторг», девочки и шампанское. — Шура недоволен. — Опять акклиматизация.

 В кают-компании к прощальному банкету все было уже готово. Но после общения с двумястами десятью миллиардами денег, все вокруг казалось убогим и тоскливым. Уловив, видимо, наше настроение Валера что-то начал говорить на ухо Шуре. Выслушав его, Шура закивал головой, затем одобрительно похлопал инвалида по плечу и, немного походив с довольной улыбкой по комнате, обратился к нам:
  — Тут у нас есть мнение сменить обстановку и переместить нашу конференцию в другое место...
  — В свежевыкопанную бульдозерную яму? — сверкнув глазами, поинтересовался Баламут.
  — Нет… В Находку. Пока мы тут законсервируемся, Валера сгоняет в Кавалерово за вертолетом. К вечеру будем на его яхте «Восторг».
  — «Восторг»? — переспросила Ольга. — Как мило! Звучит хорошо, по-женски… Свою я тоже так назову… А большая яхта?
  — Двадцать метров, на всех места хватит, — проскрипел Валера, вперившись в ладненькую Ольгину фигурку сальными глазами.
  — Поехали! — сказал я, живо представив свою богиню загорающей в бикини на фоне невозможно красивых скалистых приморских пейзажей.

***

 Через пятнадцать минут Валера с Ириной Ивановной уехали в Кавалерово, уехали, захватив с собой… Худосокова и двух подручных Хачика. Увидев последних живыми, вернее — полуживыми, совсем такими, каким был Тридцать Пятый, я вперился вопрошающими глазами в Шуру.
  — Ирина Ивановна их в милицию на исправление сдаст, — смущенно ответил он на мой немой вопрос. — Не захотела она, чтобы я их кончил… Святая женщина...
  — А что они такие квелые? — поинтересовалась Ольга.
  — Она их загипнотизировала, чтобы по дороге не оглядываться.
 Махнув на все это рукой, я занялся осмотром своих ран и нашел их вполне зажившими. После перевязки мы с Бельмондо и Шурой спустились на восьмой горизонт с ведром цемента и мастерком.
  — Будем фабрику замуровывать, — сказал он, когда перед спуском Борис спросил, зачем нужен цемент.
  — А буйные? — поинтересовался Николай.
  — Их потом в шахте выпустим, пусть охраняют… Инесса с Кешей их обиходить будут...
 В музее Шура покормил буйных Инкиными котлетами. Затем он попросил нас натаскать к двери музея камней для закладки, а сам повел сумасшедших в камеру взрывников. Когда он вернулся, мы уже наполовину заложили дверь камнями. Через час дело было кончено.
  — Когда высохнет, — сказал Шура, размазывая грязь по цементу, — никто и не заметит...

***

 После сбора личных вещей мы по Колиной просьбе собрались в Ольгиной комнате.
  — Давайте перед отъездом определимся, — волнуясь, начал Баламут, кода все мы кто куда расселись. — Конечно, все то, что я вам скажу, вы отнесете на счет последствий недавно перенесенной мною болезни, но мне это все равно. Дело в том, что из честных кладоискателей мы только что превратились в пособников фальшивомонетчиков и это меня почему-то тревожит. Я, подобно Остапу Сулеймановичу Бендеру, всю жизнь старался чтить Уголовный кодекс. Перспектива сесть и сесть надолго меня совсем не устраивает — это не мой образ жизни… Предпочитаю справлять нужду на пленэре, а не на параше общего пользования...
  — Так ты же согласился лететь на Валерину яхту? — спросила его явно встревожившаяся Ольга. И, почувствовав, что заявление товарища получило в моем сердце отклик, подсела поближе и положила мою руку на свое теплое бедро. Отклик тут же растворился в понимании того, что мой отказ от денег приведет к немедленной потере любимой женщины.
  — Согласился, а потом испугался… Не хочется на старость лет пайку хавать...
  — Зря испугался, — протянул я и обнял Ольгу за талию. — На зоне фальшивомонетчики в почете и...
  — Да не будет никакой тюрьмы! — прервал меня Бельмондо раздраженно. — Мы денег не печатали, а получили их в подарок от подпольного миллионера. Ну, разве только отсидим немного за недоносительство, если такая статья, конечно, есть… И вообще, ты, братец, всего-навсего кокетничаешь… Во всей России не наберется и десятка человек, которые при зарплате меньше, чем в сто баксов отказались бы от пятнадцати миллионов долларов. Кончай, давай, слюни распускать...
  — Ну, ладно, черт с ним, с законом… — тяжело вздохнув, дал задний ход Николай. — Но эти загадочные Шурины задумки — это точно гремеж под фанфары. Зачем вам все это? Жить что ли надоело?
  — А ты его слушал? — спокойно спросила Ольга. — К такому богатому Буратино надо держаться поближе… Он всегда пригодится — больших денег надолго не хватает… Ты сам, Коля, через годик-другой к нему прибежишь, а он тебе фигу с маслом из пальчиков свернет. Скажет, ехидно улыбаясь: "А помнишь, Коленька, ты не уважил меня тогда? Не захотел своим умом поделиться?" Так что, давай, сначала послушаем его, на яхте покатаемся, а потом решим, что делать… И вообще...
 В это время дверь открылась и в ее приеме мы увидели Шуру.
  — Обсуждаете что-то? — спросил он ласково.
  — Да… Вон, Николай Сергеевич боится доллары твои брать… — усмехнулась Ольга.
  — Ну и пусть не берет, — спокойно ответил фальшивый миллиардер. — Разделите их между собой.
  — Ладно, ладно, проехали! — окрысился Николай. — Где там твой вертолет?
 И, неожиданно рассмеявшись, пропел:
  — Прилетит вдруг Валера в голубом вертолете и бесплатно покажет кино...
  — Через десять — пятнадцать минут будет, — ответил Шура, явно обрадованный благополучным завершением нашей дискуссии. — Валерка мне только что по сотовому звонил… Не беспокойтесь ни о чем — и вертолет будет и бесплатное кино...

***

 Через час мы были в Находке, а еще через два часа, которые ушли на сауну и последующее переодевание в лучшем супермаркете города, мы вступили на борт белоснежной красавицы-яхты. У трапа нас встретил чернокожий стюард с подносом, уставленным искрящимися бокалами шампанского и три не менее шоколадные очаровательные служанки в вздымающей брови миниюбочной униформе. Они развели нас по каютам, блестевшим позолотой и предупредили, что банкет по поводу нашего прибытия на борт яхты назначен на 23-00 (еще в магазине мы с Шурой решили потратить этот вечер на акклиматизацию в новой обстановке, а обсуждение планов использования двухсот десяти миллиардов отложить на середину следующего дня).
 Но банкет поначалу не удавался — мы чувствовали себя уставшими, да и новые для нас интерьеры и, особенно, смокинги, в которые мы по требованию Ольги нарядились в супермаркете, заметно сковывали нас.
  — Совки, ох совки! — с нескрываемым презрением покачала головой девушка, заметив с каким смущением мы разглядываем друг друга и разложенные на столе бесчисленные вилки и вилочки, ложки и ложечки, ножи и ножечки. — Вас надо было в милицейском общежитии селить… Там вы были бы в самый раз. Ладно, идите переодевайтесь. Я как чувствовала — купила вам шмоток попроще...
 И вручила нам с Борисом и Колей по сумке, набитой фирменными джинсами, рубашками и мягкой кожаной обувью.
 Переодевали нас шоколадки. Я, всегда проповедовавший верность любимой женщине, вырвался в кают-компанию первым. Ольга, внимательно посмотрев на бугор, образовавшийся у меня на брюках после переодевания, неодобрительно покачала головой и поманила меня пальчиком. Я сел рядом с ней и она, положив руку на то самое место, впилась мне в губы.
  — Ты верный, да? — игриво спросила она, когда в кают-компанию, наконец, вошли похохатывающие Коля и Борисом.
  — Просто я привыкаю к женщинам, мое солнышко… — начал я, чувствуя, что пятый фужер шампанского начал принимать активное участие в управлении моим языком. — Очень, конечно, хотелось бы освежить биографию посредством сиюминутной сексуальной связи с прелестной, юной, аппетитной полинезийкой, но… но я не хочу, чтобы моя с тобой связь превращалась в чисто половую...
  — А я хочу, — сказала девушка, пристально взглянув мне в глаза. — Я не желаю, чтобы ты страдал, когда мы расстанемся… Не хочу видеть и представлять себе твою кислую физиономию, поникшие плечи, походку в который раз брошенного мужчины. А ты, судя по твоему поведению, потихоньку в такового превращаешься. И только ради твоей акклиматизации к обстановке «без меня» я настояла на нашем переезде сюда, на эту яхту...
  — Вот так ты любишь, да? — сказал я, вмиг погрустнев. Но, своевременно уловив боковым зрением возникшую в дверях точеную фигурку только что покинутой мною служанки, вернул свое настроение в более веселое русло.
  — Да, вот так. И по-другому не могу. И поэтому ты сейчас пойдешь в нашу каюту и сделаешь с этой девочкой то, что сделали со своими твои друзья. Иди, милый… Я люблю тебя… И всегда буду любить...

***

 И я ушел с обольстительной, льнущей полинезийкой в нашу с Ольгой каюту и через полчаса вышел оттуда в прекрасном, если не восторженном настроении… На пиршественном столе уже царил хаос, но, как только я сел на свое место, Ольга подала знак стюарду и стол был мгновенно накрыт заново. Выпив бокал красного вина, я начал есть. Когда во второй раз потянулся за бутылкой, глаза мои встретились с изучающими глазами сидящего напротив Валеры и в голову мне пришла отвратительная мысль. Поперхнувшись, я встал из-за стола, нашел в одной из кают свою обольстительную полинезийку и, взяв ее за подбородок, спросил:
  — Ты с Валерой трахалась? He fucks you?
  — Valery? Certainly… He hires with this condition only… ButОн трахал тебя? Валерий? Конечно… Он нанимает только с этим условием… Но… — ответила она мягко глядя мне в глаза, и помолчав, продолжила по-русски:
  — Ну, короче, трахалась, мистер Чернов! Из всех троих он меня одну предпочитает. Вы теперь братья, можно сказать, по моему влагалищу, с чем и поздравляю...
 Чертыхаясь, я вернулся в кают-компанию и по ехидным глазам озиравшегося на меня Валеры понял, что сукин сын знает, зачем и к кому я уходил. Он улыбался, обнажая свои длинные желтые зубы, и что-то говорил сидящей рядом Ирине Ивановне.
  — Да не расстраивайся ты! — шепнула Ольга мне в ухо. — Это в тебе провинциализм скучает. Или просто в детстве Майн Рида с его фифочками в белом начитался… Привыкай к бездумной светской жизни и не брезгуй презервативами.
  — Да ну тебя! Ты такая же, как и они… И с Валеркой, если потребуется, ляжешь...
  — А ты не такой и потому страдаешь… Спать надо с женщинами, которых пруд пруди, а не с королевами, которых в принципе нет. Выпей лучше.
 И я следовал ее совету, пока бокал держался у меня в руках. Когда я очнулся в четыре утра, рядом со мной лежала розовенькая после ванной Ольга и смотрела на меня счастливыми домашними глазами. И мне стало понятно, что сейчас случится, произойдет, воцарится нечто такое, чего я никогда в жизни не испытывал… И не ошибся...
 На следующий день, после позднего завтрака мы все вместе расселись на палубе в удобных шезлонгах под полупрозрачным тентом.
  — Ну и какие у тебя задумки насчет употребления шилинских долларов? — закуривая гигантскую гаванскую сигару, спросил я самого богатого сумасшедшего в мире.
  — Сначала я думал Америку на бок свалить… — смущенно улыбаясь, начал Шура.
  — Неплохая идея! — одобрительно покачал я головой. — А главное — она хорошо кончается...
  — Как кончается? — удивленно вскинул глаза Шура.
  — На пустынном острове с потрясающей красавицей Зоей под боком. «Гиперболоид инженера Гарина» читал? — спросил я и, переведя глаза на томную Ольгу в четвертом за день потрясающем купальнике-бикини, картинно вздохнул:
  — Я бы с удовольствием пошел на этот вариант… С Оленькой...
  — Потом я думал президентом России стать… — продолжил Шура, с опаской посмотрев на девушку. Было ясно, что вариант с жизненным финишем на необитаемом острове с Ольгой под боком его явно его не устраивает.
  — А на фиг тебе президентство? — воскликнул я под ржанье товарищей. — Твоих денег липовых еле-еле хватит с российскими государственными долгами расплатится… А больше напечатать не сможешь — в ранге всенародного президента ты вряд ли сможешь приезжать на Шилинку незамеченным… А поручишь своей администрации — разворуют все и продадут потом с потрохами какому-нибудь Березовскому.
  — Ты зря этот вариант очерняешь… — усмехнулся Коля, вытирая слезы, выступившие от смеха. — В России Шура — в самый раз президент… Представляешь, как по Общероссийскому телевидению будут транслировать очередное перезомбирование Государственной Думы?
  — А я уже передумал… — почему-то недовольно проговорил Шура и на глазах у всех нас начал превращаться в монстра.
 Углядев происходящую метаморфозу, Ольга вздохнула, с недовольным видом поднялась с шезлонга, подошла к пляжной сумочке, лежавшей в плетеном кресле, и, вытащив пистолет, приблизилась к Шуре и уставилась ему в глаза. Когда они стали малиново-звериными, Ольга расчетливо ударила Шуру ручкой пистолета в сердце и тут же, не удостоив его и взглядом, проделала маршрут к шезлонгу в обратном порядке.
  — Можно в следующий раз я его ударю? — улыбаясь одними глазами, спросил Борис Ольгу. — Мне тоже хочется попробовать — у тебя так эффектно получается...
  — Бей, если меня рядом не будет… — не открывая глаз, ответила девушка с шезлонга. — Только не очень сильно, а то сердце остановится… И вообще, имейте в виду: эти приступы у нашего друга случаются после сильных стрессов. Так что понапрасну не злите, либо будьте начеку.
 Следующие пятнадцать минут мы смаковали шампанское, принесенное нам негром Федей. Когда бокалы опустели во второй раз, Шура открыл глаза и разобижено уставился на меня.
  — А что ты так насупился? — спросил Борис, не давая прийти ему в себя. — Мы же по дружбе твои варианты критикуем. Нам самим, может быть, хочется что-то эдакое сотворить… Ну что там еще у тебя? Эфиопов, наконец, досыта накормить? Или тоннель под Байкалом построить? Тоже было… У Владимира Маканина в «Утрате» один озабоченный жизненной бытовухой переход пешеходный под Уралом-рекой от тоски копал. Мечта у него была чисто российская — очень уж хотелось ему посуху на другой берег попасть...
  — Выкопал?
  — Выкопал… Бабу потерял, людей кучу, деньги все и имущество, но выкопал. Выбрался на другой берег, улегся в буйную траву и испытал, то, что называется оргазмом души...
  — Жаль… — с легкой грустью на лице протянул Шура.
  — Что жаль? — спросил Валера, ковыряясь в корявых ногтях алмазной пилочкой.
  — Что это уже было… Что же мне делать, если все уже было? Очень уж хочется хоть как народу подсобить.
  — А ты займись благотворительностью, — посоветовал я, попивая шампанское. — Все жулики, простите за откровенность, благотворительностью занимаются для очистки совести. Построй, например, мраморный сумасшедший дом в здешней Ливадии… С шелковыми смирительными рубашками и золотыми электрошоковыми аппаратами. На весь мир прославишься… Все президенты будут твои пороги обивать...
 Шура задумался. По его озабоченному лицу было видно, что он обиделся на «жулика» Потом мы узнали, что король сумасшедших обиделся вовсе не на "жулика". Он действительно хотел настроить по всей России сумасшедших домов, настроить и медикаментозно лечить в них граждан — злых и жадных, недалеких и нерешительных, алкоголиков и абстинентов… Я назвал его так намеренно — на пятой минуте обсуждения мне стало ясно, что надо под любым предлогом смываться с яхты поскорее и подольше. Даже под угрозой потери дареных денег. К такому же мнению, наверняка, пришла и Ольга, скептически рассматривавшая блестящий медью судовой колокол. И я задел Шуру, чтобы хоть как-то подтолкнуть его к мысли, что мы ни в коей мере не его единомышленники и потому нас надо срочно отпускать на все четыре стороны.
  — Знаете, что… — прочитав мои мысли, прервал всеобщее молчание Коля. — Давайте сейчас прервем нашу конференцию для глубоких размышлений по существу изложенных путей утилизации накопленных средств. В общих чертах нам уже понятна суть вопроса. А завтра поутру соберемся вновь с готовыми идеями и продолжим обсуждение.
  — Давайте… — согласился Шура с готовностью и, встав с шезлонга, пошел к одиноко сидящему на корме Валере.
 Минут десять они обменивались там короткими фразами, затем Шура вернулся и сказал, что Валера предлагает сниматься с якоря и идти во Владик. Там, в Шаморе у него есть небольшой особняк и он хотел бы перед нами похвастаться своим вкусом.
  — Там у Валерия Никаноровича настоящая английская гостиная, — добавил он, ласково улыбаясь. — Очень в ней хорошо разговаривать по душам. А если ничего не придумаем, можете домой улетать, когда хотите, а можете и пожить там сколько пожелаете… Мы с Валерой будем только рады...

***

 Договорившись собраться в девять вечера в кают-компании, мы разошлись по своим каютам, но через полчаса к нам с Ольгой постучал Николай. Ему пришлось подождать минут двадцать. Когда я открыл дверь, с ним рядом, сально улыбаясь, стоял Борис в обнимку с двумя хихикающими длинноногими пышногрудыми девочками в умопомрачительных миниюбках (этих девочек, китаянку и японку, Борис зацепил у подъезда супермаркете и с тех пор держал взаперти в своей каюте).
 Захлопнув дверь перед симпатичными носиками девиц, мы расселись на тяжелых кожаных креслах вокруг десертного столика и, все, как один, задумчиво уставились в украшавшее его блюдо с крупнокалиберным виноградом, стыдливыми персиками и самодовольным ананасом.
  — Пить будете? — наконец, спросила Ольга.
  — Мне винца какого-нибудь сладенького… Малаги что ли? — откликнулся я.
  — Мне виски без тоника, — ответил Борис на вопрошающий взгляд Ольги. — А Коле смешай швепса с безалкогольным пивом.
  — В общем, так… — сказала Ольга, когда мы принялись сосредоточенно смаковать содержимое своих стаканов. — Я все обдумала и предлагаю вам завтра помочь Шуре сформулировать какую-нибудь цель и немедленно приступить к ее выполнению. When he will believe us, we shall be dissolved in surrounding airКогда он нам поверит, мы растворимся в окружающем воздухе., как говорил Шекспир в “Братьях Карамазовых”. Все понятно?
  — Предельно, мисс Юдолина. — протянул я, поняв, что Ольга боится, что в каюте, как и в кавалеровском ресторане, установлены «жучки». — But I hopes that you and I will be dissolved in one volumeНо я надеюсь, что мы тобою растворимся в одном объеме......
 Мы рассмеялись и пошли купаться.
 Весь вечер вплоть до глубокой ночи прошел просто замечательно. Перед выходом в море Валера привез на борт дюжину невыносимо красивых девочек и три ящика какого-то заморского вина двадцатилетней выдержки. Вся яхта напоминала буйно веселящийся цветник, в котором не было ни одного одинакового цветка. Мы пили, обнимались, целовались на брудершафт, танцевали медленные и быстрые танцы. Шура опять ходил между нами повторяя: «Я вас обожаю, я вас обожаю… Валера на инвалидном кресле ездил за ним и на лице у него сияло довольство жизнью...
 Перед тем как увести меня в каюту, Ольга подвела ко мне двух очаровательных девушек (стройную жгучую брюнетку с алыми губками и кожей кровь с молоком и полненькую платиновую блондинку, вылитую Мадонну). Я восхитился сходством наших с Ольгой вкусов — этих девушек я приметил с самого начала вечера. Они вели себя наиболее пристойно, хотя по сексапильности равных им не было.
  — Это для тебя! — сказала Ольга, растаяв под моим благодарным взглядом.
  — Для акклиматизации «без тебя»?
  — Ага...
  — Мне никто, кроме тебя не нужен… — сказал я, чувствуя, что вру самому себе. — Особенно после сегодняшней ночи...
  — Ну, ну, не будь таким лицемером. Тебе не кажется, что они украсят нашу с тобой постель… и любовь?
  — Украсят-то украсят… — вздохнул я, рассматривая маняще-обольстительные бедра девушек. — А завтра ты в постель ко мне гомика волосатого приведешь...
  — Нет, мужика мне достаточно одного… Вставай, пошли, нам не терпится тебя раздеть и растерзать на всю оставшуюся жизнь...

3. Зомберкоманда на марше. — Розовый особняк, желтые китайцы и белый бультерьер. — Чтобы с боем взять Приморье… — Двойной поворот на сто двадцать градусов по часовой стрелке.

 Проснулся Черный от скрипа пружин в большой каюте для судового персонала. На соседней кровати Баламут трахал Ольгу.
  — Вот, суки, покемарить не дали, — недовольно пробурчал Черный и отвернулся к стене.
 Но заснуть не смог — как только Баламут, воя во весь голос, кончил, его место на Ольге немедленно занял Бельмондо.
 «Хрен с ними, днем докемарю», — подумал он, уставился в потолок и стал дожидаться своей очереди, представляя, как воткнет свой член во влагалище, полное склизкой спермы дружков. Но у Бельмондо что-то не заспорилось и Черный скоро заснул.
 Во сне ему привиделось, что Ольга, наконец, пришла к нему и он вот-вот кончит. И он кончил бы, если бы она не сжала плотно пальцами основание его члена. Больно сжала, так больно, что Черный проснулся. Открыв глаза, он увидел, что нагая Ольга сидит у него в ногах и хищно смотрит в глаза. И растирает своей шелковой ладошкой его вздыбившийся пенис. Черный приподнялся, потянулся к ней задрожавшими от страсти руками, но в это время дверь каюты распахнулась и на пороге появился хмурый, невыспавшийся Шура.
  — Вставай, зомберкоманда! — крикнул он. — Есть работа не пыльная, но денежная.
 Обитатели каюты выполнили его приказ без разговоров. Одевшись — на это ушло неполных две минуты, они гуськом вышли из каюты. В столовой их ждал обильный завтрак и улыбающийся Валера с непроницаемой Ириной Ивановной.
  — Пойдете сегодня в город, — сказала Ирина Ивановна, дождавшись конца трапезы. — Черный его хорошо знает. Ведите себя неприметно. Устроитесь в общежитии Приморгеологии. Завтра вечером к девяти поедете в Шамору. Машину найдете на стоянке рядом с общежитием. В Шаморе отыщете двухэтажный розовый особняк с высоким кирпичным забором (адрес дома, ключи от машины и оружие и маски я дам вам перед отъездом). В особняке живет один тип из краевой администрации. Охранников у него пятеро, если беды не чует, и вдвое больше, если почуял. Убьете всех, потом изуродуйте. Баб и детей не трогайте, наоборот, приласкайте. Перед уходом оброните где-нибудь в стороне вот эту бумажку — по ней можно понять, что наезжала братва одной из портовых группировок. Если кого-нибудь из вас шлепнут — обезобразьте и оставьте с остальными. Все понятно? Вопросы есть?
  — На-д-д-о об-ш-ш-ма-нать т-т-ам все.О-от-х-ход, к-к-ак в д-д-ом по-по-пас-ть… — сказал Баламут с трудом ворочая языком.
  — Уедете, как приехали. А в дом попадете через калитку садовника. Завтра в девять она будет открыта. На все про все вам тридцать минут. После особняка ровно к 21-30 едете к фуникулеру. Там, у касс вас будет ждать высокий китаец в синей спортивной куртке. Ольга подойдет к нему и спросит: «Не хотите ли пройтиться там, где мельница крутится?» Китаец на это должен лишь кивнуть и показать пальцами окей. Посадите его за баранку и он отвезет вас куда надо и расскажет, что делать. Предупреждаю, что это самое опасное задание. Сразу не лезьте, удивите чем-нибудь, хотя чем вы можете удивить? У китайцев заберете пистолеты с глушителями к полуночи поедете в санаторий «Лазурный», это рядом. Там вот этот тип (Ирина Ивановна бросила на стол фотографию) в коттедже «Люкс» устраивает банкет по поводу десятилетия своего любимого бультерьера. Приглашено человек пятьдесят. Один из последних тостов будет тост «За тех, кто на зоне». Мужик этот внимательно следит, чтобы пили все (наливают местную водку). Водка эта будет с… с микстуркой и через пятнадцать-двадцать минут после тоста они все очень крепко заснут. Вам надо будет пройтись по дому и вокруг него и произвести контрольные выстрелы в головы всех мужчин. После работы машину где-нибудь оставьте, без пальчиков, разумеется и по отдельности добирайтесь до общежития. Три для будете сидеть там. На улицу выходить по одному и ненадолго. Не пить, не скандалить, не убивать. Все. Садитесь в шлюпку и — с богом.

***

 Первая часть задания Ирины Ивановны прошла без сучка и задоринки, если, конечно, не считать пустякового инцидента перед самым выездом на дело. Было уже темно, Баламут с Черным и Бельмондо сидели в машине и дожидались Ольгу, задержавшуюся в своей комнате.
 Когда Ольга вышла из подъезда к ней основательно пристал интеллигентного вида подвыпивший верзила. Увидев это, Баламут с Черным не спеша вышли из машины, не вынимая рук из карманов подошли к нему с обоих сторон и, схватив под руки, повели к гаражам, выстроившимся с правой стороны общежития. Мужчина попытался вырваться, но, увидев показанный Черным нож, моментально обмяк.
 За гаражами Баламут с Черным бросили оцепеневшего верзилу на землю и, заткнув ему рот валявшейся рядом промасленной тряпицей, начали убивать ногами. Стоявший на стреме Бельмондо попытался было присоединится к ним, но места в простенке ему не хватило и он пошел искать заброшенный гараж. Найдя, открыл его валявшейся под ногами проволочкой и вместе с друзьями забросил уже образовавшийся труп в бокс и забросал его обычным для гаражей хламом.
 Ровно в девять, невзирая на непредусмотренную задержку, они были в розовом особняке, а ровно в девять пятнадцать живых мужчин там уже не оставалось.
 Приказ Ирины Ивановны быть с женщинами поласковее они тоже выполнили. Черный, как мог был ласков с хозяйкой дома: насилуя ее, он не повторял, как обычно «Д-авай, с-учка, д-авай», а говорил «Д-авай, м-илая, д-авай». А Ольга в это время сидела с обезумевшей от страха пятилетней девочкой на коленях над трупом ее отца, над трупом, лежащим в крови, и, гладя по русой головке, объясняла ей, какой нехороший, гадкий он был человек...
 В китайской малине пострадали Черный с Баламутом. Когда они убивали в кабинете хозяина с ближайшими подчиненными, из комнаты для курения опиума выскочил совсем некрупный китаец и, не взирая на три влепленные в него пули, накрепко вырубил их обоих. Ольга, орудовавшая в дальних комнатах, пристрелила нескольких человек, но тоже (что поделаешь — плодовиты китайцы!) была изловлена, связана и положена в ряд с Черным и Баламутом. Но все это Бельмондо предусмотрел — когда оставшиеся в живых хозяева с прибывшими на подмогу людьми, успокоились и собрались в комнате, где лежали пленные, чтобы вытрясти из них имена заказчиков налета, он перестал изображать из себя намертво обкурившегося посетителя и с сигаретой в зубах с двух рук хладнокровно расстрелял всех китайцев.
 Раны они зализывали на берегу моря рядом с каким-то стадионом. Когда Черный и Баламут смогли встать на ноги, Ольга накормила мужчин прихваченными из общежития бутербродами. Пока они ели, она пристреливала трофейные пистолеты с глушителями. Потом они легли спать прямо на берегу моря. Поспав с полчаса, поехали в санаторий. Усталость давала о себе знать, и расстрел отравленных не принес им никакого удовлетворения. Разве только Черный получил некоторое удовольствие, когда он, посчитав бультерьера мужчиной, искалечил его двумя выстрелами в круп.
 Через три дня они разъехались по разным гостиницам и собирались вместе лишь перед очередным заданием. Всего за две недели они убили сорок пять человек. И еще тринадцать — совместно с зомберами Худосокова. И готовы были убить еще тысячу, еще миллион. С каждым новым делом зомберкоманда все более превращалась в слаженный механизм, даже не механизм, а единый, телепатически соединенный организм. Они видели восемью глазами одновременно, четыре, а если было нужно, и все восемь указательных пальцев в единственно верный момент выжимали курки пистолетов, им не надо было кричать друг другу «Пригнись!» или «За спиной!», достаточно было это подумать. В сложных операциях (к примеру, захваты хорошо охраняемых зданий, складских помещений или подземелий) команду организмом брал на себя тот из них, который обладал наиболее полной и достоверной информацией.
 Преступный и деловой Владивосток стал на уши: практически все бандформирования были обезглавлены или обескровлены, многие краевые учреждения, организации и фирмы остались без коррумпированных своих руководителей и их ближайших заместителей...
 Но народ в общей своей массе если не ликовал, то испытывал чувство повсеместного удовлетворения. Все чаще в пивных и булочных, автобусах и троллейбусах, рынках и курилках слышалось имя Ирины Ивановны Большаковой — волевой, целеустремленной женщины, которая даст, наконец, решит все проблемы с углем, электричеством, теплом, работой, безопасностью, даст, наконец, простым людям вздохнуть полной грудью. Это имя чаще всего встречалось в разговоре двух человек, один из которых ругал преступность и администрации всех уровней, а другой, повздыхав, говорил: «Все они одинаковы, но, вот, говорят, есть одна женщина, которая...» Такие тайные агитаторские пары (которых было около пятидесяти), получали ежедневно от Валерия Никаноровича по сто долларов настоящими.
 Помимо, как об Ирине Ивановне, люди еще говорили о каком-то крупном западном предпринимателе русского происхождения, который решил щедро финансировать все краевые сумасшедшие дома и психиатрические отделения клиник. И, в самом деле, в последние дни лета в Спасске-Дальнем, Арсеньеве, Кавалерове и Артеме были заложены суперсовременные больницы на триста мест каждая.
 Скоро об этом грандиозном строительстве прослышали главврачи всех психиатрических стационаров России и прошения о приеме их на работу, а их больных — на излечение, полетели в Приморье плотными стаями. И эти прошения имели немедленный отклик — представители покровителя и заступника сумасшедших в скором времени прибыли в каждый российский стационар и, отобрав больных требуемого профиля, увезли их на туманные берега Японского моря.
 Но люди болтливы и скоро вдоль хребта Сихотэ-Алинь потекли слухи, что сумасшедших используют в каком-то дьявольском проекте...
 Ирину Ивановну эти слухи расстроили и, поразмыслив, она на время отставила в сторону проект широкого использования сумасшедшей рабочей (и военной) силы в своих планах превращения Приморского края в республику, независимую от России, тем более, что планы эти и без того осуществлялись успешно. Ее люди к этому времени уже заняли ключевые посты в большинстве банд и администраций. Крупные бизнесмены ближайшего заморского государства с пониманием отнеслись к стремительно распространявшимся идеям независимости и организовали интеллектуально-финансовый фонд содействия Приморью (ИФФСП). Первая конфиденциальная конференция ИФФСП и представителей Приморского края, прошедшая в Йокосуке, определила основные направления своей деятельности, в том числе:
 1. Повсеместное повышение уровня жизни населения Приморского края путем создания совместных предприятий по эксплуатации природных ресурсов (лес, уголь, цветные металлы, морепродукты, гидроресурсы). Привлечение к деятельности этих предприятий высшего и среднего комсостава Тихоокеанского флота и Пограничных войск.
 2. Создание непреодолимых проблем в снабжении основных населенных пунктов теплом, электроэнергией, наличных денег.
 3. Использование всех средств для недохождения до мест отчислений из бюджета РФ.
 4. Всемерное и повсеместное противление любым отчислениям в госбюджет РФ.
 5. Развитие национального самосознание нерусских национальностей Приморского края — украинцев (в первую очередь), корейцев, выходцев из Средней Азии, китайцев и пр.).
 6. Содействие эмиграции в Приморье китайцев и корейцев и втройне — эмиграции китайцев в южные районы Дальнего Востока для создания нерусского коридора между Приморским краем и РФ.
 7. Проведение западными фирмами в популистских целях крупных экологических мероприятий (биологическая борьба с разносчиками энцефалита и др.), доведение до широкой общественности всей правды об катастрофическом загрязнении уникальной природной среды Приморского края дальнегорским комбинатом «Бор» и Тихоокеанским флотом, особенно ядерной его частью.
 Так что дел у Ирины Ивановны и ее ближайших соратников хватало и без сумасшедших, тем более, что уже имеющихся в ее распоряжении психов уже вполне хватало для выполнения частных задач...
 Следующее задание зомберкоманде привез Шура. Когда он здоровался со своими бывшими приятелями, собравшимися в конспиративной шашлычной, в его глазах не было обычной теплоты: приятели были уже не те, да и задание было последним — шансов, что кто-нибудь с него вернется не было ровно никаких.
  — Вот, значит… — начал Шура, отложив в сторону врученную ему Баламутом поджаристую, сочащуюся соком палочку свиного шашлыка. — Значит, поедете в бухту Ольга… Там база ядерных подводных лодок. По дороге к вам в машину подсядет мичман Крамаренко Иван Борисович. Он расскажет вам как и когда можно будет добраться до места хранения ядерных отходов. Ваша задача — взорвать хранилище. Если удастся, прихватите с собой один контейнер и потом взорвите его где-нибудь в тайге поближе к Владивостоку или Артему. В случае выполнения задания получите денег, сколько хотите, и вольную. «В небеса...» окончив говорить, мысленно прибавил Шура.
  — В жо-пу воль-ну-ю, — почти по буквам выдавил Бельмондо, ковыряясь в зубах жженной спичкой. — М-не хо-ро-шо и та-к.
  — И м-не, — добавила Ольга, не сводя пустых глаз с открывающегося у горизонта серого моря.
  — Как хотите… — пожал плечами Шура. — Прямо сейчас в Шамору поедем. Там вас Ирина обработает для повышения жизнестойкости и боеспособности и завтра — вперед, на танки!

***

 В Шаморе зомберкоманду до утра поместили в Валерином особняке, вернее в его просторном, но душном подвале, половину которого занимали каркасные ящики с мебелью. По приказу Шуры мужчины разобрали несколько ящиков с полосатыми матрацами и разлеглись на них, плотоядно поглядывая на Ольгу, из-за жары сразу же скинувшую с себя кофточку и оставшуюся по пояс голой. Заметив эти взгляды, Шура погрозил им указательным пальцем и приказал отдыхать.
 Когда все четверо уже лежали, рассматривая влажный от сырости потолок или приводя в порядок личное оружие, в подвал сначала вкатилась инвалидная коляска, управляемая чем-то недовольным Валерой, а вслед за ним вошла сосредоточенная Ирина Ивановна в белом халате с небольшим медицинским чемоданчиком в правой руке. Внимательно осмотрев лица личного состава зомберкоманды, она приказала им повернуться на живот и, открыв на полу чемоданчик, начала готовить сто миллиметровый шприц к инъекциям. Приготовив, уколола каждого в позвоночник чуть ниже шеи. Затем отошла к находившемуся в глубине подвала Валере и нервно, но вполголоса, начала ему что-то выговаривать. Явно недовольный характером (и предметом?) их разговора, Шура мотнул головой, отошел к окошку и начал внимательно рассматривать защищавшую его ажурную решетку.
 Разговор супругов закончился тем, что Ирина Ивановна с размаху ударила Валеру нижней частью кулака по макушке. На глазах инвалида моментально выступили слезы, но, тем не менее он метнул дергающиеся руки к отворотам халата супруги и, сильным движением притянув ее к себе, вцепился своими длинными желтыми зубами ей в нос. Ирина Ивановна истошно завизжала и, кое-как освободив свой вспухший и покрасневший носик, начала бешено колотить Валеру сжатыми кулачками.
 Зомберкоманда наблюдала за семейной сценой вполглаза. Но вдруг Ирина Ивановна прекратила мутузить своего благоверного и, глотая воздух, уставилась в сторону окна. Члены зомберкоманды как по приказу повернули головы в ту же сторону и… увидели монстра трехсотпроцентной трансформации.
 Через секунду в Джекилле — Хайде приморского копчения сидело четыре пули, а еще через полсекунды — восемь. Но свинец не обездвижил разъярившегося Шуру — он продвигался к соратникам тяжело, но неостановимо. Когда в нем сидело уже десять пуль (у Бельмондо заклинило недочищенный пистолет, а у Ольги кончились патроны) Валера с Ириной Ивановной были мертвы. Они были убиты как и Хачик, посредством поворачивания голов на сто двадцать градусов по часовой стрелке. Получив две недостающие пули, Шура упал на своих жертв и затих. Бельмондо подошел к нему и ткнул дулом пистолета в шею. Шура сразу же открыл глаза и светло улыбнулся. Было видно, что он старается, чтобы улыбка получилась как можно теплее. Когда вокруг него стояла вся зомберкоманда, он, набираясь сил, закрыл глаза. Для предсмертного отдыха ему потребовалось около трех минут. Распахнув веки по их истечении, Шура немигающим взглядом уставился на Черного. Рассмотрение длилось секунд пятнадцать, затем он, пузырясь кровью из ран на груди и шее, прошептал:
  — Ольга… бухта… от-ме-ня-ет-ся… Идите… Инессе… На Ши… Шилинку, — и умер.

***

 Оставив трупы хозяев в подвале, зомберкоманда в поисках холодильника со съестным поднялась в комнаты. Обстоятельно утолив голод колбасой и кефиром, они последовательно поимели Ольгу на широкой кровати с голубым, пахнущим лавандой, бельем. После всеобщего и полного удовлетворения чувств они уселись тесным рядком на полу, на бескрайнем и пушистом персидском ковре, и начали думать.
  — Пой-дем? — так ни до чего и не додумавшись, первый нарушил тягучее молчание Бельмондо.
  — П-ой-дем… — ответил Черный, также не преуспевший в мыслительном процессе.
 Они вышли во двор. Небо голубело. Пахло морем и тайгой. Почесав грудь, Баламут уселся в машину и начал ее заводить.
  — Не… -покачал головой Бельмондо, заглянув в кузов. — Он… ск-аза-л: «Идите».
 Не ответив и словом, Баламут вышел из машины и присоединился к уже выходящим из ворот товарищам.

4. Возвращение на Шилинку. — Инесса ошиблась в дозировке. — Плюс поголовная химизация всего населения… — Буйных прибыло. — Придется лезть опять...

 Черный знал дорогу, хотя и не ведал откуда. Он знал, что до Шилинки можно добраться двумя путями — через Арсеньев и Новочугуевку и через Находку и Щербаковку. Последняя дорога петляла рядом с побережьем и была несколько короче, поэтому Черный выбрал ее. Выбор этот мог бы показаться непродуманным — вдоль побережья было полно военно-морских баз и, соответственно, пограничников, а у пограничников в каждом населенном пункте были друзья пограничников, в основном из числа пионеров тридцатых годов и браконьеров. Но Черный чувствовал, что сможет избежать осложнений. В одном из промтоварных магазинов он купил за двести долларов четыре энцефалитки, в другом — крепкие туристические ботинки, рюкзаки и котелок, в третьем — молотки, в четвертом — еды на неделю. Как только пригороды Владивостока остались за плечами, они переоделись, быстро прикрепили к молоткам длинные ручки и стали ничем не отличимы от геологов, проводящих маршруты в тайге (хотя, если бы хоть один приморский геолог увидел их, то немедленно бы побежал в ближайшее отделение ФСБ и сделал бы там следующее заявление: «Где это видано, чтобы российские геологические организации в конце девяностых годов получали хоть какие-нибудь деньги на полевые исследования?»).
 Шли от зари до зари без привалов и остановок. Каждый день преодолевали по 60-65 километров. Когда становилось темно, разводили костер, кипятили чай и пили его, заедая шоколадом и копченой колбасой.
 В утренних сумерках второго дня перехода на место их ночевки вышел тигр-убийца. Почувствовав неладное, Черный, лежавший со стороны тайги, проснулся и в полутора метрах от себя увидел желтые немигающие глаза огромного тигра. Он сразу же отметил, что в них было что-то от слабости, нерешительности, чуть-чуть, но было. «Боится, сука!» — подумал Черный и презрительно скривил губы. Глаза тигра немедленно сломались, он мотнул хвостом и подался назад… А Черный пошарил рукой под боком, нашел сухую ветку и, с криком «Бры-сь, перн-атая» швырнул ею в тигра. И тот отпрянул в сторону, как кошка от шлепанца, и убежал в тайгу.
 На пятый или шестой день зомберкоманда вышла на Шилинку. На площадке перед Конторой Смоктуновский развешивал белье. Увидев старых знакомых, он не удивился и, закивав головой, помчался в здание. Через минуту из Конторы, поправляя передник, выбежала Инесса. На раскрасневшемся ее лице сияла радостная улыбка. Она подошла к Бельмондо, взяла его за обе руки и стала вглядываться в глаза. Не найдя в них ничего, нежно погладила по щеке и прошептала:
  — Бедненький ты мой… Шура умер, да?
  — У-мер, — ответил Бельмондо и начал ногтем мизинца выковыривать из зубов застрявшую там жилку из утренней колбасы.
  — Он вас любил… — погрустнев, сказала Инесса и вздохнула. — Пойдемте со мной.
 И повела прибывших на второй этаж, в комнату, в которой ранее они никогда не были. Открыв дверь тремя ключами, впустила зомберкоманду в сверкавшую чистотой и никелем больничную палату на четыре койки и коротко приказала:
  — Ложитесь и не вставайте! — и, о чем-то задумавшись, вышла.
 Через полчаса она вернулась с подносом, на котором громоздились капельницы, шприцы и бутылочки. Еще через полчаса каждый зомбер, получив по уколу в верхний отдел шеи, был присоединен к капельнице. Когда Инесса уходила, все уже спали мертвецким сном.

***

 … Сознание к нам возвращалось постепенно. Час за часом, превращаясь в людей, мы прокручивали в памяти события минувших дней и ужасались содеянному. Десятки убитых и искалеченных людей, взрывы и поджоги, скотская ежедневная групповуха, каждый следующий день выздоровления оценивались нами все мучительней и мучительней. Сначала наши преступления вызывали у нас легкие сожаления, потом они последовательно стали восприниматься как гадкие, отвратительные, гнусные, омерзительные, преступные, нечеловеческие… Мы не могли смотреть на Ольгу, часами плакавшую в подушку. Сопереживание чужой боли проникало в нашу кровь и мы уже не могли думать ни о чем другом, как о всемерной бескорыстной помощи всем пострадавшим от наших рук людям и семьям, и не только им, но и всем страждущим, на всей этой грешной земле...
 Но Инесса вылечила нас… Как-то войдя в палату и увидев нас совершенно убитыми раскаянием, она испуганно покачала головой и растерянно запричитала:
  — Ой, мальчики и девочки… Кажется, я поболее нужного вас перелечила! Ведь неграмотная я, ой неграмотная. Шура говорил мне: пятьдесят кубиков, пятьдесят кубиков, а я, глазами вашими напуганная, по сотне вам вкатила! И вы, милые мои, теперь в ангелов земных преждевременно превращаетесь! А как от этого лечить, я знаю только приблизительно… — и, всплеснув руками, убежала вон.
 Она вернулась к вечеру с маленьким шприцом, в котором синела какая-то отвратительная, очень откровенная на вид жидкость.
  — Вот, нашла в Шуриных записках, как вас от излишков совести освободить. Антиангелин это крепкое средство называется. Вы, если хотите, дозу туда или сюда можете поправить… А для человеческой нормальности полкубика всего нужно.
  — Не надо поправлять! — вскричал Баламут на эти слова. — Коли мне покубика!
 И, повернувшись на спину, выгнул шею для укола.
 Через день мы чувствовали себя более чем удовлетворительно. Ольга сначала краснела под нашими взорами, но после того, как я нежно, без всякой памяти во взгляде, поцеловал ее в шею, выздоровела окончательно.
  — Да, повеселились мы во Владике, ох, повеселились… — отвернувшись от нас, сказал Бельмондо Баламуту. — Нельзя нам туда возвращаться, никак нельзя...
  — Да, на первом же перекрестке нам местная братва аутодафе устроит, — согласился я. — Боюсь, возвращаться придется через Хабаровск...
  — А как мы Ольгу чуть не грохнули! — улыбнулся Баламут, имея в виду базу подводных лодок. Но после того, как я тяжело посмотрел на него, смешался и начал лепетать что-то извинительное.
 К вечеру Инесса разрешила нам покинуть палату и, немного посидев на улице под грибком и повспоминав Шуру, мы переместились в кают-компанию. У нас, естественно, накопилась масса вопросов к Инессе, но она была всецело поглощена приготовлением праздничного ужина и попросила повременить до вечернего чая.
 Ужин был великолепным. Смоктуновский был полностью равнодушен к еде и потому за эти недели без нас в голове у хозяйки шахты накопилось множество кулинарных фантазий, которые она и реализовала в этот вечер. Все эти западно-восточные штучки, которыми нас потчевали на борту «Восторга» не шли не в какое сравнение с тем, что предложила нам за ужином Инесса. Бесподобные котлеты из рябчиков, всевозможные запеканки и подливы, невероятный шашлык а-ля Шура из пяти сортов мяса на одной палочке… И все это под несколько бутылок великолепного марочного вина из личных запасов приснопамятных Валеры и его супруги. Короче, когда пришло время задавать вопросы, никто из нас не спешил из прекрасного настоящего в неприятное прошлое...
 Убрав со стола, Инесса села на Шурино место и с удовольствием начала оценивать по нашим лицам результаты своего кулинарного подвига. Я в это время рассматривал этикетки коллекционной бутылки «Киндзмараули».
  — Ирина Ивановна его очень любила… — поймав мой взгляд, сказала Инесса.
  — Любила? — переспросил я. — А откуда ты знаешь, что она приказала долго жить?
  — Если бы она была жива, вы бы здесь не сидели… — мягко улыбнулась она.
  — А кто она вообще такая? — спросил Николай, ковыряя в зубах зубочисткой. — Сначала: «Я год мяса не ела...», а потом оказалась главной сучкой Приморья, если не всего мира...
  — И еще этот случай с Вовиком, шофером «Мерседеса» Хачика… — вспомнила Ольга. — Как она его за десять минут охмурила! Безропотным рабом, можно сказать, сделала.
  — Она… Она — бывший главный врач Харитоновской психиатрической больницы...- счастливо улыбаясь, ответила Инесса и, наслаждаясь произведенным эффектом, прошлась взглядом по нашим вмиг застывшим от удивления лицам. — Она, очень, очень известный в мире доктор наук, почетный профессор многих западных университетов, там опыты над нами производила. Во всех больницах такие опыты делают, чтобы душевнобольных лечить. А она, самый умный в мире доктор, решила, что многого в деле излечения больных можно достичь, наоборот, усиливая болезни. Понимаете, у сильной болезни последствия и всякие там физиологические изменения и выделения сильнее и гуще и потому гораздо заметнее. И она не очень буйных разгоняла до буйных, а очень буйных — вообще до монстров. И когда она изобрела как их делать такими, тогда поняла по анализам, как обратно заставлять их быть послушными и правильными для нее и остатнего общества. И еще, кроме этого, она мании прививала — боятся чего-нибудь особенного и неособенного, жуликов убивать и еще всякое многое другое. И несколько годков назад Ирина Ивановна достигла таких успехов в своей кропотливой работе, что даже тяжело и беспросветно больные становились здоровыми, добрыми людьми...
  — А добрые и здоровые — беспросветно больными, послушными и страшными… — вставила Ольга.
  — Да… И тогда она ушла из Харитоновки и сразу же о больнице все забыли и она разбежалась в разные таежные стороны...
  — А тебя она тоже… тоже «лечила»? — поинтересовался Борис, закуривая.
  — Я медсестрой была… Больные меня любили и слушались… А потом Ирина Ивановна меня вызвала и спросила: «Хочешь девой Марией стать и второго Христа родить?» Я не знала, что и отвечать, смешалась. Простая я, деревенская, вы знаете… А тут такое богохульство… А она говорит ласково, что для пользы человечества я должна попробовать. И тут же стакан воды в руки сунула. Я выпила почти весь, потом совсем обомлела и вскорости как будто в дверь вышла из той в эту совсем другую жизнь… А она через несколько месяцев поняла, что и в самом деле у меня святой мальчик может родится, святой мальчик, который пальчиком ей погрозит и порчу бесповоротную нашлет. Поняла и выскребла. И до Жениного приезда я никак не могла забеременеть… Спасибо ему — к врачу отвез, трубы мои развязал… И Бореньке спасибо, здорово он мне и небу подсобил...
  — А Шурины странности тоже ее рук дело? — спросил я, чувствуя, что краснею.
  — Да… Она интересовалась, как аг… агрессивных лечить и его таким сделала. Но потом стала интересоваться, можно ли буйными спокойно управлять. Но у нее ничего не выходило с ним… Он то очень буйным был, как она говорила — монстром чистым, то добрым как Айболит… Но потом он сбежал и потихоньку сам по себе выздоровел...
  — Ага, выздоровел… Представляю, каким он больным был… — скептически проговорил я, живо вспомнив Шурины ужасные превращения. — А как они с Ириной Ивановной вновь встретились?
  — Когда Валерка от Шуриных денег разбогател, Ирина Ивановна его, инвалида, приметила и приручила. И Валерка ей все рассказал и о шахте, и о Шуре, и о станке печатном. И она Шуру тоже добрым к себе сделала и все к рукам своим прибрала… Женщины это и без химии прекрасно делают, сам знаешь.
  — Все-таки непонятно, почему она с нами таким странным образом познакомилась… — пробормотал Николай, когда Инесса закончила. — В шахте, с этими дурацкими погонями и похищениями...
  — А ничего удивительного… — протянула Инесса, с нежностью поглаживая свой заметно увеличившийся живот. — Петр Ильич одним из ее подопытных был. Она его на вас испытывала, но что-то в нем не заладилось. Все у нее получилось — и ужасным он стал и послушным до пяток, но трусливость его природная никак не миновалась. «Брак, — потом сказала она Шуре. — Брак исходного материала, то бишь мещанского воспитания»...
  — Буйные, ну, те, которые в шахте были и те, которых Валера привез, как я понимаю, тоже «отходами» были? — спросила Ольга, внимательно глядя в ничего не выражающие Инессины глаза.
  — Да, отходами… Хорошие зомберы не из всех получаются… Башковитые нужны… Как вы. Потому она на вас всех глаз и положила. «Вот из этих в самый раз получится!» — говорила она, но Шура все не соглашался вас отдать, оттягивал укольчики, но она его в конце концов какими-то лекарствами сломала. Или словами.
  — А папа? Мой папа, — не отрываясь от глаз Инессы, спросила Ольга. — Шура говорил, что ты ему прутом железным по голове ударила?
  — Нет, не было этого… — ответила Инесса и в глазах у нее засветилось сострадание к потерявшей отца девушке. — Ирина Ивановна, когда твой папа мой борщ со сметаной ел, его сзади в шею шприцом ударила с дозой повышенной и он озверел совсем… И надо же было так случится, что Шура аккурат в тот же день в монстра превратился… И по какому-то пустяку сцепились они. Это был кошмар! Битва гигантов прямо! Они шахту всю чуть не разнесли, рельсами друг друга и все вокруг дубасили! Но Шура победил… Перстнем своим золотым лоб твоему папе пробил… Потом, когда все успокоилось, Ваня его в тайгу отнес. А он, видите, ожил...
  — И сорок километров полумертвым прошел… — добавил я.
  — Зверь был твой Шура, — с ненавистью во влажных глазах бросила Ольга Инессе. — Ненавижу его… Даже мертвого ненавижу… Убил папу перстнем, а потом...
  — Если бы ты столько лекарств приняла… Нет, он добрый был… И учился у Иры чему мог. Н-е-ет, он добрый был...
  — А эти дурацкие перезомбирования? — спросила Ольга и, вспомнив, видимо, клоповник, содрогнулась.
  — Это просто совсем… Шура как-то услышал по телевизору, что… — осеклась Инесса, припоминая мудреную фразу, — что надо быть человеком, на котором обрывается цепочка зла и заболел совсем. Месяц целый ходил, не пивши, не евши, все думал, думал. Потом стал опыты на себе ставить — сможет или не сможет он зло из себя ликвидировать. И на других некоторых тоже испытания проводил. И понял, что зло победить нельзя, можно только отрезать. И начал методику извлечения зла из человека разрабатывать — и шаманскими разными способами и химическими прямо… Но больше всего он в клещей своих верил. Он специально их в свободное время изобрел и разводил потихоньку, чтобы они не убивали и калечили, а улучшали человека повсеместно. Вот, Коленька ваш совсем пить перестал и все из-за этих клещиков...
  — Что-то у меня крыша едет… — покачал я головой, когда Инесса перестала говорить. — А зачем вам самостийная Приморская республика понадобилась?
  — А так быстрее было бы всех добрыми сделать. Можно прямо с детства всем младенцам прививки от зла по законному делать… В детских садах и поликлиниках...
 Мы, вспоминая Шуру, замолчали. Инесса смотрела на нас добрыми глазами и мы видели — она прощается с нами навсегда.
  — Когда уезжаете? — спросила она, наконец.
  — Завтра утром… — ответил я.
  — А долларов возьмете?
  — Фальшивых что ли? — усмехнулся Коля.
  — Да нет… Там же и настоящие есть, вы знаете. Хватит вам на всю остатнюю жизнь. Вот только...
  — «Вот только» меня и волнует… — вздохнул я. — У меня эти подпольные сумасшедшие в печенках сидят...
  — Да там не только они… — улыбнулась Инесса смущенно. — Несколько дней назад кто-то в шахте появился… Сначала я звуки странные слышала, как будто по стенкам каменным кто-то кувалдой вдалеке колотил, потом заметила, что стенки выработок во многих местах оббиты… А совсем недавно — что наших буйных кто-то подкармливает… Потом нашла в камере взрывников, где они сейчас квартируются, несколько бутылок пустых из-под водки… А вчера припозднилась и еду им только под вечер принесла… И, представляете, подхожу к камере, а оттуда шум, гам и топот веселый вовсю по всей шахте раздаются. Вошла в дверь, а там буйных не трое, а целых пятеро, в стельку пьяных… Один чужак, худенький такой, вид интеллигентный, на четвереньках по полу бегал и рычал во все стороны, другой, красивый такой, горбоносый, с Гришей (так бугра буйных я назвала) рокенролл танцевал… Меня увидели — сначала испугались, потом интеллигентный встал на ноги, ко мне подскочил и начал что-то про мои зеленые глаза и красивый носик рассказывать, а симпатичный его в сторону оттолкнул и стал мне предлагать с ним доллары в ближайшей темноте искать… А наши буйные, как псы цепные, из-под их ног на меня щерились. Я рассердилась и убежала… И с тех пор там не была...
  — А оружие у них было? — спросил Николай, сосредоточенно рассматривая свои ногти.
  — Да… У обоих пистолеты подмышками и лимонки в карманах. Серьезные они ребята, я вам прямо скажу. У интеллигентного взгляд такой, как у упыря недоевшего, а симпатичному, сразу видно, не впервой в человеках дырки сквозные делать… И умные — не стали с психами бодаться-соревноваться, приручили… Ну, чего, пойдете?
  — А куда деваться? Их пятеро, нас четверо… Взломаем музей, возьмем бабки и домой… — с тяжелым вздохом сказал Коля. — Не с пустыми же карманами возвращаться.
  — Ну, ну… — усмехнулся Борис. — «Возьмем бабки и домой»… Свежо преданьице, да верится с трудом… Забыл Юльку с Кузьмой?

5. Борькины подозрения. — Вымаливаем на коленях. — Инесса берет ситуацию под контроль.

 Мы, не глядя друг другу в глаза, посидели еще немного за столом. Хотя каждый из нас мог бы добраться до музея с закрытыми глазами, никому лезть в эту проклятую, опостылевшую шахту не хотелось… Опять стрельба, непредсказуемые сумасшедшие, опасность за каждым поворотом… Но делать было нечего и мы, вооружившись до зубов и взяв с собой пару кувалд и зубила, пошли к шахте.
  — Знаете, что меня сейчас беспокоит? — сказал нам Борис, когда мы в зарядной разбирали фонари.
  — Что тебя беспокоит? Безбабье? — осклабился Николай.
  — Да нет, не безбабье… Инесса меня беспокоит...
  — Инесса? — тревожно вскинула брови Ольга. Видимо, и она думала об этой более чем странной женщине.
  — Да, Инесса… Первая завела разговор о деньгах, фактически вынудила нас лезть в шахту...
 Баламут скривился и раздраженно крутанул головой.
  — Да ты, брат, бредом преследования заболел от страха! — сказал я, хотя внутренне разделял сомнения товарища. — Или заразился от психов повсеместных.
  — Сам посуди, — не обращая внимания на мои слова, продолжил Борис скороговоркой. — На этой шахте все нас кидали, и по нескольку раз кидали. Шура, Ирина Ивановна, Валера… Да и Елкин тоже… Из-за него ведь мы в клоповник попали… Может быть, ну, его на фиг? Я на все сто уверен, что лезем сейчас в очередную ловушку… А Инесса — из их психиатрической шайки. Видели, как она со шприцами управляется? Простая медсестра — и сложнейшие уколы в позвоночник...
  — А помните, — нарушила возникшую было тишину Ольга, — она перед тем, как синие уколы нам делать, сказала: «И вы, милые мои, теперь в ангелов преждевременно превращаетесь!» Мне эта ее странная фраза в голове накрепко засела и покою до сих пор не дает. «Преждевременно превращаетесь»… Почему преждевременно?
  — Да она подручная Ирины Ивановны, зуб даю! — продолжил Борис убеждать нас. Судя по его бегающим от возбуждения глазам, он не составил себе труда понять, что имела в виду Ольга. Размахивая руками и захлебываясь, он говорил:
  — А теперь все научные и практические результаты Ирины Ивановны по управлению психикой и волей людей и сумасшедших в ее руках. «Поболее нужного вас перелечила!» Да опыты она на нас ставила! Ирина Ивановна опыты ставила, чтобы послушных монстров для своих целей производить, а эта, вкупе с Шурой — чтобы все человечество в простодушных ангелов превратить… Вспомни, Черный, что она тебе в алькове своем говорила? «Хочу, чтобы все люди ангелами стали...» говорила?
  — Говорила… — ответил я, не зная, что и думать.
  — И в ангелов нас превратила! — продолжил в совершенном запале Борис. — Превратила, а потом эти, пришельцы последние, в шахте сторожей ее приручили и беспрепятственно доллары искать начали. Вот она и ход обратный дала, опять нас в людей обернула...
  — Чтобы нами им воспрепятствовать… — пробормотал я, соглашаясь.
  — Крыша едет, держите! — сказал Коля и театрально схватился за голову.
  — У меня тоже… — буркнул я. — И самое смешное, что Борькина версия вполне может быть правдой… Голой правдой… И после того, как мы прогоним пришельцев, антиангелин перестанет действовать и мы все постепенно превратимся в добреньких, красивеньких, бесполых, наивных ангелов и всю оставшуюся жизнь, вместо того, чтобы в свое удовольствие жрать, пить и трахать красивеньких девочек, будем помогать безнадежно, по определению несчастным людям… Какое коварство! Вполне в Шурином стиле, но с женским лицом. Прощайте, товарищи! Я ныряю в шахту… Мне крылья хуже поноса!
  — Во, блин, крыши стаей летят! Кончай, пацаны, паниковать и юродствовать! — прикрикнул на нас с Борисом Николай. — Кокетничаете! Я доподлинно знаю, как вы отреагируете, если я сейчас соглашусь по домам возвращаться с пустыми карманами… Схватите меня под белы ручки и в шахту за баксами потащите!
  — Ну так пошли… — вздохнул я. — По крайней мере помрем людьми, а не ангелами...

***

 В приствольном дворике восьмого горизонта мы попали в засаду. Как только мы выбрались из лестничного отделения, шахтное освещение было вырублено и на нас со всех сторон набросились озверелые люди. И тут же, к нашему всеобщему удовлетворению выяснилось, что навыки зомберов нами были вовсе не утрачены. Лишь только мы подверглись нападению, каждый из нас, невзирая на кромешную темноту, знал о возникшей ситуации все. Я знал, что на Баламута напали двое, и что один из них огрел его ломиком по голове, а другой (наверняка, это был самый крупный буйный) подмял под себя и начал душить, знал, что хотя шахтерская каска Баламута и сбросила удар ломиком на его напрягшееся плечо, мой товарищ через четыре секунды может быть задушен. Я знал, что Бельмондо вырублен мощным ударом кулака в сердце и что, если через три минуты ему не оказать помощь, он умрет. Знал, что Ольга сумела ускользнуть от удара цепью и через десять миллисекунд ее растопыренные средний и указательный пальчики раздавят глаза ее противника. И тем более знал, что я сам получил удар кованым сапогом в пах и тут же правой в лоб и, что если я упаду навзничь, то попаду под ломик противника Баламута… И я вывернулся и упал в сторону прямо на душившего Баламута буйного. Скатываясь по спине последнего на землю, я правой рукой схватил его за волосы и резко потянул на себя, а левой со всех сил ударил в кадык. В это время Ольга бросилась к противнику Бельмондо и попыталась приемом джиу-джитсу сломать его руку в локте о свое плечо. Но фокус удался не вполне — противник оказался выше ростом, чем Ольга предполагала и вместо ожидаемого хруста, мы услышали дикий вопль. Оставшиеся невредимыми двое нападавших включили свои фонари и побежали в глубину шахты. Удостоверившись, что Ольга начала приводить Бельмондо в чувство, я побежал за ними и гнал беглецов до самого провала. Добежав до него, они с диким криком прыгнули вниз.
 Половину пути назад я шел на ощупь, затем включился свет. Подойдя к стволу, я обнаружил, что Коля с Борисом пришли в себя и вместе с Ольгой хлопочут с раненными пленными. Все трое оказались буйными из Шуриной стражи. Они чувствовали себя неплохо за исключением первого Ольгиного противника — у него вытек поврежденный ногтем левый глаз.
  — Ну ты, леди, даешь! — с досадой покачал я головой. — Не могла обойтись без телесных повреждений?
  — Да не я это… — со слезами на глазах прошептала Ольга. — Как будто бес в меня вселился… Да и Борька умирал, вы знаете… Я его с собой в Москву возьму, глаз стеклянный вставлю и устрою в лучшую психиатрическую клинику Москвы...
 Закрыв буйных в камере взрывников, мы пошли к музею, с помощью кувалды проникли в него и скоро очутились в Шуриной фальшивомонетной мастерской.
  — Слушай, Черный… — обратился ко мне Николай, когда я взламывал дверь в основное хранилище денег. — А Борис-то был прав насчет Инкиных опытов...
  — Каких опытов? — почувствовав неладное, обернулся я к Коле.
  — Ангельских… Еще когда в шахту спускались, совесть у меня появилась… И с каждой секундой все больше и неотвязнее становится… Из-за нее я и того, с ломиком, сразу не убил...
  — И я не хочу больше драться, убивать и грабить… — сказал Борис прямо глядя мне в глаза. — Буду помогать страждущим...
  — Ни фига себе, допрыгались… — воскликнул я, безмерно удивленный. — Похоже и нам с тобой, Ольга, грозит такая же участь… Минут через десять, максимум -через полчаса мы станем такими же, как и они… И вся оставшаяся часть нашей жизни будет посвящена облегчению участи бездельников, неудачников, пьяниц и просто дебилов, как в отдельности, так и виде электората… Что же делать, что же делать?
 И, глубоко задумавшись, отошел в сторону и уселся на подвернувшемся ящике из-под капсюлей детонаторов. Через три минуты я понял, что надо делать и, найдя в ящике под стеллажом бумагу (конечно, это был чистый лист А1 для печатания долларов), разрезал ее на несколько частей и начал писать на них четыре записки одинакового содержания. Вот их текст:

 "Дорогой друг! Я, Чернов Евгений и мои товарищи Николай Баламутов и Борис Бочкаренко против нашей воли были инъецированы особым химическим средством, глубоко извратившем наши природные личностные свойства. Короче, братан, нам вкатили по уколу и мы из нормальных людей превратились в пошлых ангелов. Ты можешь нас спасти! Для этого тебе надо взять за шерсть искалечившую нас Инессу — хозяйку Шилинской шахты. У нее есть противоядие (оно противного синего цвета, полкубика его надо ввести нам в верхний отдел позвоночника). Если откажется, у нее есть какие-то записки, в которых написано что и как надо делать… Берегись ее. Будь человеком, спаси нас!!! Мы тебе пригодимся".

 Написав, подошел к товарищам, сидевшим на красном бархатном диване и дрожащим голосом пролепетал:
  — Если у вас сохранилась хоть капелька любви или дружбы ко мне, обещайте, что вы, не читая, отдадите эти записки первому встречному нормальному человеку!
  — Что ж ты так нервничаешь, милый? — сказала Ольга с ангельской улыбкой. — Конечно, отдадим. Садись с нами, мы обсуждаем, что дальше делать.
 Я уселся на диван между Борисом и Ольгой и стал слушать. что они говорят.
  — Мне кажется, что сначала мы должны найти этих бедняг, которые, спасая свои жизни, прыгнули в провал… — сказал Николай, волнуясь как первоклассник, впервые приглашенный к доске. — Может быть, они нуждаются в помощи… Вы подождите меня здесь, а я пойду, найду их и приведу.
 Сказав это, он встал, и ища что-то, стал ходить взад-вперед по комнате. Наконец, он нашел рядом с кипсейкой длинную деревянную линейку, а в углу, среди ветоши — старую порыжевшую простыню, сделал из них "белый" флаг и вышел с ним из мастерской.
 Проводив его сочувствующими газами, Ольга обхватила наши пятерни своими теплыми ладошками и сказала воркующим голосом:
  — Надо все это уничтожить. И станок, и доллары… Ничего, кроме зла они людям не принесут… И идти к Инессе. Она — добрый человек и поможет начать нам делать добрые дела… Она наставит нас на путь истинный...
  — А может быть, не надо все это уничтожать? — предпринял я робкую попытку спасти доллары и свое будущее благополучие. — Губернатор Вилли Старк из «Всей королевской рати» Уоррена говорил, что добро можно делать только из зла, потому, что делать его больше не из чего...
  — Нет… — покачал головой Борис. — Мы его будем делать из своих душ...
  — Да твоя душа, — взорвался я, — сейчас состоит из той синенькой жидкости, которую Инесса вколола в твой бараний позвоночник!
  — Пусть состоит! — убежденно ответил Борис. — Пусть я вышел из этой синей жидкости! Но я счастлив тем, что никогда в своей жизни зла никому больше не причиню!
  — И я тоже… — блаженно протянула Ольга. — Вернусь в Москву, устроюсь медсестрой или простой сиделкой в хоспис… Буду смертельно больным помогать...
  — Хоспис, хоспис… — передразнил я. — Наверняка этим хосписом командует какой-нибудь прожженный воротила… И деньги из умирающих качает для организации фешенебельных публичных домов с малолетками-проститутками...
  — Или уйду в монашки, — не слушая меня, мечтательно продолжила девушка, — и буду грехи чужие без устали замаливать… И за тебя, Женечка, буду молится...
 В это время в мастерскую вошел с ног до головы мокрый Коля.
  — Убежали они от меня… — печально сказал он. — Я их нашел на девятом горизонте и стал им белым флагом махать. А они стрельнули в меня пару раз и убежали… Я бежал, бежал за ними, кричал, чтобы остановились, но напрасно. И так расстроился, что заплакал… Посидел, посидел немного, потом флаг воткнул в землю, записку Черного к древку проволочкой прикрутил и к вам пошел...
  — Не расстраивайся, Колинька! Они вернутся, вот те крест, вернуться… А теперь пойдемте к Инессе, посоветуемся, что с этой мастерской делать… Ты что, Женечка, такой грустный?
  — Тещу жалко… — чуть не плача ответил я. — И того сумасшедшего… Я так сильно ему в горло ударил… Больно ему, наверное, теперь… Пойду извинюсь...
  — Да, да! Пойдемте, попросим у них прощения. Я ведь тоже… — начала было Ольга, и, вспомнив, как она недавно выдавила глаз своему сопернику, горько заплакала.
  — Не плачь, милая, не плачь! — начал я ее успокаивать. — Ведь это не ты сделала, а бес, который в тебе раньше сидел… Ты теперь совсем другая, святая почти, и он тебя простит...
 И, поминутно вытирая слезы раскаяния, мы побрели, поникшие к камере взрывников.
 Буйные сидели тихо. Когда мы вошли в камеру, они сжались от страха и заслонились от нас руками. Мы вчетвером стали перед ними в ряд и стали просить прощения.
  — Они не прощают… — через минуту расстроено сказала Ольга, обернув ко мне головку. — Давайте станем на колени...
 И мы упали на колени и со слезами на глазах начали вымаливать прощение. Увидев нас на полу, буйные растерялись и начали удивленно переглядываться. Решив, что наши мольбы начинают доходить до их душ, мы с удвоенным рвением продолжили канючить об амнистии. Но вместо сочувствия в глазах у сумасшедших начал появляться хищный блеск, они привстали, руки их потянулись к табуреткам...
  — Кыш, проклятые! — услышали мы у себя за спиной голос Инессы. — Кыш, а то еды не получите!
 Буйные моментально пришли в себя и, быстро вытащив из-за пазух алюминиевые ложки, расселись вокруг стола. У Инессы в Руках была сумка с провизией.

6. Инесса предлагает действовать. — Двое в масках. — Компенсация за доверчивость.

  — Ну, вот, дорогие мои, все и случилось! — удовлетворенно промурлыкала Инесса, рассадив нас за столом кают-компании. — Вы ведь ни о чем не жалеете, да?
  — О чем жалеть голубушка? — умиротворенно ответил Коля, с удовольствием глядя на Инессу. — Мы ведь сейчас только и мечтаем об искуплении грехов наших. Ты ведь нам поможешь?
  — Конечно, помогу, милые! Об этом только и думаю. Блинчиков не хотите ли? И утки с яблоками? И пирога с белорыбицей?
  — Нет, милая Инесса! — отказался я, потупив голову. — В наше время столько деток голодных вокруг, что утка с яблоками, не говоря уж о пироге с белорыбицей — это сплошное святотатство. Подай нам что-нибудь попроще… Может быть, от буйных что осталось или остатки какие со вчерашнего дня в холодильнике завалялись?
  — А мне хлебца со свежей водицей! — просиял Коля, явно радуясь решимости максимально упростить и свою трапезу.
  — А тебе что подать, голубушка? — обратилась к Ольге Инесса. По ее лицу было видно, что наш отказ от чревоугодия ей по душе.
  — Тоже водицы с хлебушком, — ответила Ольга, задумчиво рассматривая свою бесстыдно открытую кофточку. — И, если можно, ложечку подсолнечного маслица.
 Инесса, удовлетворенно кивая головой, удалилась на кухню за нашими заказами. А Ольга, извинившись, удалилась в свою комнату и вернулась через десять минут, переодетая в закрытое серое платьице и с головкой, покрытой платочком из куска простой серой ткани.
 Ели мы молча и тщательно пережевывая пищу. Поев, неторопливо собрали ладонью со стола крошки и, отправив их в рот, вопрошающе уставились на Инессу.
  — Дела богоугодного хотите? — догадалась она.
  — Доброго дела хотим… — поправил я хозяйку шахты ласковым голосом. Синяя жидкость, видимо, совершенно не подействовала на мой закоренелый атеизм. — Может быть, предадим огню фальшивые деньги? И станок в провал выбросим?
 Инесса попыталась сохранить радушную улыбку на своем лице, но это ей не удалось. И на ее физиономии появилась выражение, очень напомнившее нам каменно-бесстрастное выражение лица Ирины Ивановны в момент, когда на яхте «Восторг» она выдавала нам, только-только вылепленным зомберам, свое первое задание...
 Но, мы блаженные, не придали значение метаморфозе, происшедшей с Инессой.
 «Станок, мастерская — для нее память о Шуре, догадался я, испытывая острые угрызения совести. — Как я мог об этом не подумать!»
 «Она не хочет, чтобы мы надышались в шахте дымом горящих долларов! — подумала Ольга. — Как она добра, наша милая Инесса!»
 «Она боится, что на нас опять нападут эти неизвестные пришельцы! -нашелся Борис. — Святая женщина!»
  — Прости Женю… — попросил Инессу Борис. — Он сделал тебе больно, да? Он не хотел… Просто мы думали...
  — Ладно, ладно! — прервала его Инесса, с трудом натягивая радушную улыбку. — Вы просто не забывайте, что вы еще молодые ангелы, неоперившиеся еще. И если вы сейчас возьметесь за добрые дела без разбора и опытной руки, то зла наделаете пуще прежнего. Мы тут три года без малого решали, что делать и с чего начать… Шура даже целое руководство на пятистах пятидесяти пяти страницах написал… И меня всегда просил, что если с ним что-нибудь случится, следовать этому руководству строчка за строчкой. И если вы самодеятельностью будете заниматься, то блаженство ангельское с вас спадет и вы опять сделаетесь грязными, суетными, греховными людишками. Хотите ли этого? Хотите ли, чтобы кровь убиенных вами, вновь выступила у вас на ладонях? Хотите, чтобы горькие слезы безутешных их сирот насквозь прожгли ваши души?
  — Нет, нет, нет!!! — в ужасе замахали мы руками. — Не хотим становится прежними, не хотим убивать и ранить, не хотим блудить и чревоугодствовать!
  — Тогда слушайтесь меня и скоро станете святыми!
  — А что нам надо делать? — спросил Борис, когда пауза затянулась. — Скажи, мать Инесса.
 Инесса довольно улыбнулась. Видимо, ей понравилось обращение Бориса и потому она подошла к нему и по-матерински погладила его по головке.
  — А первое вам задание будет во Владивостоке, — начала она, когда Бельмондо превратился в мурлычущего котенка. — Найдете там одну компанию, которая экологию вокруг нас очищает. В этой компании будете бороться против подводных лодок, ну тех, которые с радиоактивностью посередине. Надо будет сделать так, чтобы через год-два их в Приморье вовсе не осталось. Еще надо будет бороться с борными и свинцово-цинковыми заводами в Дальнегорске… И еще против клещей энцефалитных будете бороться, бороться и заменять их Шуриными. Ну, там вас всему научат. Помимо этого в свободное время будете заниматься трудоустройством бедных китайцев и других несчастных эмигрантов… В этом вам поможет известный вам раб божий Леонид Ильич Худосоков.
 Обдумывая задание, мои товарищи замолчали. А я заерзал на своем стуле — уж очень задание напоминало мне один из пунктов программы интеллектуально-финансового фонда содействия Приморью или ИФФСП. Ирина Ивановна как-то растолковывала эту программу Шуре, не опасаясь тупого зомбера, то есть меня, охранявшего ее в этот вечер, и я почему-то запомнил несколько пунктов.
 Обеспокоившись моей реакцией на свое задание, мать Инесса принялась меня изучающе разглядывать. Я не смог выдержать ее взгляда и отвел глаза в сторону.
  — Женечка, Женечка, — сокрушенно покачала головой преемница Шуры и Ирины Ивановны (я в этом уже не сомневался) — зря ты мне не веришь, зря… Ну ладно, не хочешь работать с нами, отправляйся в Москву бомжам бездомным помогать.
 И, обиженно вздохнув, ушла на кухню. Я же, растерянно улыбаясь, думал, как оправдаться перед товарищами (они осуждающе смотрели на меня). В это время Инесса вышла из кухни с тряпицей в руках и стала вытирать пыль с подоконников, тумбочек и прочих плоскостей. И в тот момент, когда она вытирала что-то за моей спиной, в комнату влетели двое в масках из женских чулок на головах и с пистолетами в руках.
  — Руки вверх!!! — закричали они во весь голос.
 Мы, не раздумывая, взметнули руки к потолку. А что делать? Ангелы не матерятся, не бьют в рожу, не стреляют в живот и не дают сдачи. Мы сидели с поднятыми руками и смотрели с блаженной улыбкой на налетчиков и приведшего их Смоктуновского.
  — А ты чего дурак. смеешься? — сказал простуженным голосом один из них и начал стягивать с себя маску. — Ты не оборачивайся только, а то в штаны наложишь!
 Но я импульсивно повернулся и увидел за спиной Инессу. Лицо ее было дико, а в приподнятой надо мной правой руке был зажат шприц с густо-красной жидкостью...
 -*-
 На этом, собственно, и закончились наши «сумасшедшие» приключения… Инессе не удалось меня убить благодаря… Шуре. Именно он, наш благодетель, примерно за неделю до своей смерти написал письмо следующего содержания:
 На Шилинке бабки столбом стоят. Лимонов пятнадцать огребешь, если не опоздаешь. Приезжай с друзьями — и им достанется.
 Черный.
 И по адресу из моей записной книжки послал это письмо с намеренно искаженной схемой расположения минералогического музея… Юрке Плотникову в Москву. Совершенно случайно в день получения этого письма Юрке позвонил Сергей Кивелиди, приехавший в столицу по каким-то своим делам. Не долго думая, они сели в самолет и отбыли в Кавалерово. Записку с просьбой о спасении из ангелов они сняли с Колиного белого флага и по хорошо известному Юрке почерку догадались, что писал ее никто иной, как я.
 Инесса сломалась быстро и сделала нам требуемую антиангелиную прививку повышенной стойкости, предупредив, однако, что она вызовет к жизни приглушенных возбудителей Шуриной разновидности энцефалита. Потом, после сногсшибательного банкета мы сели делить деньги… Сначала я немного кокетничал (наверное, Инесса не долила в меня антиангелину), но Сергей Кивелиди своими доводами снял все мои морально-этические возражения.
  — Советская власть тебя обманула? — спросил он меня, ехидно улыбаясь.
  — Обманула… — вздохнул я.
  — Ваучер государственный тебя обманул?
  — Обманул… — ответил я грустно.
  — МММ и Гермес-Финанс тебя обманули?
  — Обманули...
  — А Павлов, Кириенко и Чубайс?
  — Обманули.
  — А как ты думаешь, перестанут они и им подобные обманывать тебя каждый божий день и каждый божий август?
  — Не перестанут...
  — Так чего же ты кокетничаешь? Эти двадцать миллионов — тебе компенсация за доверчивость… Бери, давай, и лезь на самую высокую российскую колокольню на них всех плевать!

Эпилог

 Я отказался ехать вместе со всеми — мне тяжело было бы расставаться с Ольгой в Москве. И я остался в Кавалерове, сославшись на то, что мне хочется напоследок побывать в зимовье, с которого все и началось...
 Я сидел на почте. Под ногами возилась противная черно-белая худая кошка, очень похожая на покойного Вериного Мотьку.
 «Куды бечь? — думал я, глядя в широкое окно, за которым взад вперед ходили люди. — К Хвостатой смерти? К Тане по субботам? К своему столику в баре «Карусель»? На Кипр? Канары? Сейшельские острова? Или открыть фирму по экспорту финских опилок в Россию? Или отдаться в руки Ольги и стать депутатом Моссовета? А может, оставить этот рюкзак, набитый зелеными, под этим столом и действительно рвануть к Юдолину? В теплое, вечное зимовье? Буду выращивать табак, ловить по утрам юрких хариусов и раз в месяц буду ходить в Кавалерово за письмами Ольги… И как-то раз вместе с письмами в избушке появится женщина… Нет, ничего не хочу… Останусь здесь, на этом стуле… стуле...»
 Когда почтовая работница вышла из-за стойки, чтобы закрыть почту на обеденный перерыв, за дальним столом она увидела спящего мужчину. Она попыталась его разбудить, но тщетно — мужчина был без сознания. «Не успею теперь домой сбегать, Мишку накормить», — подумала она и побежала за скорой помощью. Когда карета с Черновым добралась до больницы, почтовая работница уже сидела с сынишкой в самолете, улетающим рейсом Кавалерово — Хабаровск. Под креслом у нее лежал рюкзак с долларами.
 В городской больнице у Чернова констатировали форму клещевого весенне-летнего энцефалита средней тяжести. Однако, из больницы он вышел здоровым человеком. У подъезда его ждала Ольга, приехавшая в Кавалерово сразу же после того, как узнала о болезни приемного папочки. Они приехали в Москву и Чернов начал жить. Он устроился в фирму, экспортирующую дорогую добротную обувь из Италии. Очень скоро обнаружилось, что многие черты его характера, мешавшие ему жить, после перенесенной болезни исчезли. Он перестал требовать от людей и от себя невозможного, из его лексикона навсегда исчезло слово «вдруг» «наконец» и «может быть». Дикая природа и приключения других, показываемые по телевизору не учащали теперь биения его сердца. Можно было бы сказать, что он стал равнодушным и холодным, но это было бы ошибкой. Он полюбил домашний уют, комфорт, красивые, удобные вещи, предсказуемых женщин и преданных собак. Прежний его девиз «Ты можешь заснуть и сном твоим станет простая жизнь» стал ему непонятным. С его книжных полок навсегда исчезли Камю, Фрейд, Ницше, Кафка и прочая белиберда. Их заменили многочисленные пособия по сохранению здоровья и потенции, детективы в мягких и твердых обложках и собрания сочинений с красивыми корешками.
 На своей фирме он так пришелся, что через год стал ее совладельцем. Через месяц после этого события он женился на дочери основателя фирмы и сейчас совершенно счастлив.

***

 Николай по дороге домой заехал в Балаково за женой и дочерью. Но радужные его планы на будущее оказались под большим вопросом — жена Наташа, не выдержав ударов судьбы, спилась вчистую и надежд на ее выздоровление у наркологов не было никаких — как известно, женский алкоголизм практически не лечится. И вместо Душанбе Коля повез жену в Кавалерово в надежде скормить ее клопам...

***

 Борис Бочкаренко заболел в самолете. И болел дольше всех нас — сказалось, видимо, отсутствие в больничных запасах микстур, подобных Шуриным антиэнцефалитным настойкам. Но в конце концов выздоровел и, как вы уже, наверное, догадались, навсегда завязал с женщинами всех мастей, походок и способов и занялся филуменией, т.е. коллекционированием спичечных этикеток. Сейчас его жена Людмила считает себя самой счастливой женщиной в мире и готовится в третий раз стать матерью. У них есть все и мечтать им не о чем.

***

 Ольга учится в настоящее время в Кембридже и после его окончания собирается замуж за какого-то моложавого английского аристократа. У нее все в порядке — и в настоящем, и в будущем. Лишь иногда в минуты хандры она задает себе мучительный вопрос: «А почему я не заболела энцефалитом? Может быть, у меня просто нечему было выбаливать?»

***

 Инесса разродилась здоровеньким мальчиком и уехала с ним в Московскую область, в божий город Сергиев Посад. Когда мальчику исполнился год, в соседних домах люди перестали болеть и ссориться по пустякам. Кстати, перед отъездом с Шилинки Инесса не удержалась и тайно от нас превратила оставшихся там буйных и приблудшего к ним тигра, бывшего капитана милиции в совершенно здоровых и трудоспособных ангелов.

***

 Смоктуновский поселился на окраине Кавалерова (под скалой Любви) и сделался поэтом районного значения. Его стихи регулярно печатают в поселковых малотиражках. С недавних пор Иннокентия узнают на улицах и приглашают на все местные торжества и празднования. Первая его стихотворная книжка, вышедшая в конце 1999г., начиналась эпиграфом: «Если вы не станете себя обманывать, то окажетесь в пустой, темной комнате и никого там не будет… Даже вас...»