Цветы зла (продолжение Крайней мазы)

 

Упорен в нас порок, раскаянье притворно;
За все сторицею себе воздать спеша,
Опять путем греха, смеясь, скользит душа,
Слезами трусости омыв свой путь позорный.
"Цветы зла", Шарль Бодлер, перевод Эллиса.



Это было узкое помещение, устроенное меж двумя сараями, притаившимися на задах смежных дачных участков. Обнаружить его существование можно было лишь сверху, например, при ремонте крыш или их чистке от снега. Однако основательно сделанные крыши обещали оставаться в хорошем состоянии еще лет десять и по причине крутизны чистки не требовали, и потому человек, находившийся в нем, не опасался, что его убежище обнаружат.
Он сидел за дощатым столом, откинувшись на спинку стула и отрешенно смотрел на пожелтевший писчий лист, прикрепленной к стене четырьмя кнопками, тронутыми ржавчиной — в дожди и зимой в помещении было сыро. На листе магически чернел столбик фамилий:
К. Кнушевицкая
Р.Крестовский
Р.Крестовская
Т. Картузова.
С.Тихонов
В. Эгисиани
Н.Архангельский
Строчки столбика с первой по третью были жирно перечеркнуты.
Посидев, человек снял с уха карандашный огрызок и подчеркнул им четвертую и пятую сверху фамилии. Бросил карандаш в картонную коробочку, лежавшую на столе под списком, взял пачку "Парламента", достал сигарету, закурил. Сделав несколько затяжек, затушил окурок в консервной банке, пошел в другой конец помещения. Там, освещенный двухсотваттной лампой, располагался стол с тисками. Слева от последних на промасленной суконке лежали замысловатые металлические детали и две пружинки. Осторожно зажав одну из деталек в тисках, человек тщательно измерил ее в нескольких местах кронциркулем. Измерения его не удовлетворили — недовольно качнув головой, он отложил кронциркуль, взял из коробки надфиль и принялся стачивать одну из кромок детали. Работал он около часа. Закончив, попил зеленого "Тархуна" из бутыли, стоявшей за тисками, и, выдержав паузу, уверенными движениями собрал пистолет, достал из картонной коробки короткий патрон. С уважением повертев крепыша в руке, зарядил оружие, навернул глушитель, взятый с полки, и посмотрел на ручные часы — было половина пятого утра. Решив, что в такой час никого поблизости нет, человек прицелился в черно-белую фотографию, висевшую над верстаком в трех метрах от него, и нажал курок. Пуля, пробив голову изображенного человека, ушла в стену. "Есть!" — воскликнул стрелок, обрадовавшись. Продолжая ликовать, он достал из коробки второй патрон, зарядил свое детище, прицелился в мишень, но стрелять не стал. Патронов было мало, а до конца списка — далеко. Обернув пистолет промасленной тряпкой, он спрятал его в тайник, и снял со стены арбалет.
Скоро вся мишень была утыкана стрелами.
1.
Паша Центнер был джентльмен в своем роде. И поэтому великодушно позволил Евгению Ильичу и Марье Ивановне жить. Но, будучи в своем роде мужчиной, он снял с магазинов Марьи Ивановны "крышу", и скоро их у нее не стало. Нет, ни он, ни она не осуждали его за этот шаг: мало найдется мужчин, которые покровительствовали бы женщинам, наставившим им рога. А сколько найдется бандитов, которые позволяют жить людям в прямом смысле их похоронившим? Нисколько. Вернее один. И этим единственным бандитом был Паша Центнер. И потому для Смирнова и Маши он стал своего рода божком, злым, но божком. И, похоже, Паша Центнер это чувствовал. И по-своему ценил.
Выписавшись из больницы, Маша некоторое время оттягивалась в косметических клиниках Москвы. В них постарались, и женщина стала выглядеть интереснее, чем до событий, соединивших ее жизнь с жизнью Смирнова.
Один шрам под коленом напоминал им о пережитой драме: его не стали выводить, поскольку через год ему предстояло обновиться в результате операции по удалению соединительного штифта из большой голенной кости.
Сочетаться загонным браком они не стали. Для Смирнова, четырежды женившегося, формальности ничего не значили. А Марья, хотя и мечтала о роскошном свадебном платье со шлейфом и куколке с эмблемой "Мерседеса" между ногами, не захотела так сразу стать пятой по счету легитимной его супругой. Однако свадьбу была сыграна. Хотя и в узком кругу, но с платьем, и с "Мерседесом", и куколкой с эмблемой в соответствующем месте.
Невзирая на потерю приданного, то есть магазинов, на жизнь и развлечения им хватало: у Марьи Ивановны был небольшой счет в банке. Они были счастливы — он продолжал писать диссертацию, она усердно ликвидировала пробелы в познаниях, касающихся классической литературы и мирового изобразительного искусства, а также бреши в знании Евгением Ильичем достижений мирового поварского искусства.
Через некоторое время институт, в котором долгие годы работал Смирнов, приказал долго жить, и он, закинув свои научные достижения на антресоли, вплотную занялся написанием бандитских романов.
Однако у него не получилось. С описания жестоких убийств, автомобильных погонь со скрежетом тормозов и финальным взрывом бензобака, со "стрелок" и перестрелок с употреблением гранатометов, базук и парапланов он постоянно скатывался на самокопание, осмысление действительности, глобальное потепление и проблемы воспитания подрастающего поколения. Получив в редакциях два или три весомо аргументированных отказа, Смирнов выключил компьютер, сдал свою квартиру за двести пятьдесят долларов в месяц и переселился к Марье Ивановне совсем.
Несколько месяцев они прожили душа в душу. По истечении их стали нервничать в унисон и по одному — ни Марья, ни Евгений не любили и не умели сидеть без дела.
Однажды вечером, когда она рассеянно перелистывала журнал, а он смотрел "Вести", позвонил Паша Центнер.
— Загниваете потихоньку? — спросил он взявшего трубку Смирнова.
— В общем-то, да, — не стал темнить Евгений Ильич.
— А как Маша? Как, короче, живете?
— Правду сказать или соврать?
— Соври.
— Ну, тогда хреново. Никак мы с ней не стыкуемся...
— Понимаю… — хмыкнул Паша. — Но чтобы там ни было, ты ее не обижай. Понятно говорю или по буквам объяснить?
Смирнов хотел съязвить: "Не волнуйся, тестюшка", — но сдержался — с прямолинейными гангстерами, как он знал из горького своего опыта, шутить опасно.
— А я не обижаю, — сказал он вместо этого. — А вот Маша частенько скалкой пользуется...
— Безработный что ли?
— Да...
— Значит, на ее деньги живешь...
Смирнов не смог сдержаться.
— Практически, — ответил он, в секунду пропитавшись адреналином. — Однако все чаще и чаще подумываю идти торговать на рынке мороженой рыбой. Я думаю, получится — три языка знаю, людей тоже, пошутить и раскрутить покупателя запросто смогу. Если дело пойдет, Машу подключу, будем на пару работать. Летом в белых халатах, зимой в черных валенках. Помнишь телефильм, в котором известная модель делает ход конем? Ну, сначала становится рыбной торговкой, а потом выскакивает в дамки? То есть цепляет банкира, знатного, очень богатого и красивого? Может, и я кого подцеплю, банкиров сейчас хоть пруд пруди...
— Не надо мойвы и банкиров. Давай лучше ко мне, найду тебе местечко не пыльное, но денежное.
— Да нет, спасибо… Я сам как-нибудь.
— Да ты не бойся, найдем что-нибудь подходящее. По компьютерному делу или рекламе.
— Рекламе!? "Замочим и отмоем по лучшим российским стандартам. Похороны за счет исполнителя"?
— Мы не только этим занимаемся...
— Да нет, спасибо. Работа у вас больно опасная и ума определенного требует. Не потяну я… Если бы все ваши такими, как ты, были, может быть, и пошел бы, а так — нет.
— Это ты прав. У нас ля-ля не любят. И больно умных тоже. Ну, хорошо. Как говорится, наше дело предложить — ваше отказаться. Пока, дорогой. Если что — звони, помогу по старой памяти.
Положив трубку, Смирнов послонялся по квартире, уселся в кресло и, отчаявшись согнать с лица нехорошую улыбку, сказал:
— Беспокоится о тебе Паша. Сказал, что пасть мне порвет, если я хоть как-то тебя обижу… Ты меня понимаешь?
— Неужели ты думаешь, что я побегу к этому человеку на тебя жаловаться? — Марья Ивановна с середины дня выглядела озабоченной — в обед супруг отказался в целях экономии от осетрины.
— А бежать тебе и не надо, — продолжал бухтеть заведенный Смирнов. — Он — зверь, он все нутром чувствует. Два часа назад я сказал тебе, что мы неоправданно много тратим на периодику и бытовую химию, ты надулась, и вот, через час он звонит и говорит мне отеческим голосом, что если ты хоть раз чихнешь, то он меня в альбуциде утопит!
— Не обманывай, он так не мог сказать!
— Какая разница, что он говорил и какие слова употреблял! Главное, я понял его правильно.
— Нам просто надо найти себе занятие, все забудется… Может, клуб откроем?
— Поменяем квартиры на подвал в центре и откроем? Хорошая идея, — завелся он с пол-оборота. — Представь — располагающий к отдыху интерьер, вкусная недорогая еда, медленные танцы, беседы об искусстве… Будем приглашать молодых артистов...

Евгений Ильич загорелся идеей открытия кафе-клуба. Однако через день узнал, что каждую неделю в столице только в пределах Садового кольца прогорает два или три таких заведения. И столько же открывается. Для уточнения конъюнктуры Смирнов пошел в одно из таких мест. Хозяин, молодой парень с усталым серым лицом, сказал, что лучше открыть чебуречную и утилизировать в ней мясные продукты, пришедшие в негодность в ближайшем к чану с маслом супермаркете. Тысяч пять-десять в месяц заработать можно А так только в долги влезешь...
2.
Однажды вечером, когда Смирнов от нечего делать читал журнал, а Маша смотрела "Вести", в дверь позвонили.
Посмотрев в глазок, Смирнов увидел с иголочки одетого человека. Спустя несколько минут гость, назвавшийся Диким Ярославом Юрьевичем, сидел в дежурном кресле хозяйки дома.
Марья Ивановна рассматривала его с живым интересом — Дикий был картинно красив.
Смирнов рассматривал его с неприязнью, смешанной с удивлением — представившись в прихожей, гость сказал, что пришел по объявлению в газете, данному частной розыскной фирмой "Дважды два".
— Кто из вас Шерлок Холмс? — спросил гость, поочередно рассматривая хозяев (на лице Марьи Ивановны его глаза задерживались).
— Оба, — ответил Смирнов, отметив, что интерес у супруги и гостя взаимный.
— Оба? — удивился гость,
Марья Ивановна, изобразив смущенную улыбку, посмотрела на Смирнова:
— "Ну что, будем кидать?"
— "Не понял?"
— "Ну, подрядимся в детективы?"
— "Ты с ума сошла! Он же явно попутал адрес!"
— "Ничего он не попутал. Это я дала объявление".
— "Не посоветовавшись со мной!?"
— "Ты бы поднял меня на смех. Ты все поднимаешь на смех, ни во что не веришь и ни на что не надеешься".
— "Обманываешь, что дала объявление. Он просто тебе понравился, и ты не хочешь его отпускать".
— "Ага! Мне так нравится, когда ты ревнуешь! Но насчет объявления я не обманываю".
— "Ну, ты и штучка!"
— "Твоя штучка"
— "Ну, будь по-твоему..."
— Может быть, перейдем к существу дела? — Смирнов, посмотрев на гостя, изобразил на лице внимание.
— Да, конечно, — кивнул Дикий. — Для начала скажу, что я — владелец консалтинговой фирмы и имею в месяц...
— Нам не нужны сведения о ваших доходах. Мы берем тысячу долларов за день расследования плюс премиальные, размер которых устанавливает клиент. К слову сказать, они никогда не были меньше десяти тысяч долларов.
— Свою цену я хотел назвать, чтобы вы знали, чем я располагаю...
— Понимаю… — покивал Смирнов. — Ну, тогда — вперед. Вам слово.
— Ну так слушайте… Жили мы вчетвером — семилетняя дочь Елена, жена да я с мамой, Вероникой Анатольевной. Жену звали Кристиной Владимировной. Работала дизайнером. Она умерла в середине апреля этого года на даче. Я приехал в седьмом часу вечера, поднялся на веранду и увидел ее лежащей под столом… Слава богу, мама с дочерью гостили в Москве...
Помолчав, Дикий продолжил:
— Приехавшие следователи установили, что Кристина отравлена цианистым калием. На следующий день пузырек с ядом обнаружила на соседней даче розыскная собака. Он был закопан под флоксами. Нашлись свидетели, видевшие, как Регина Родионовна, владелица дачи, окапывала их вскоре после смерти Кристины. Ее взяли под стражу, и на следствии она призналась, что этот пузырек с цианистым калием остался у нее от бабушки… Вот и все.
— Вы забыли сказать, что Регина Родионовна была вашей любовницей… — сказал Смирнов.
— Всегда забываешь о том, что прочно сидит в голове, — скривился в слабой улыбке чувственный рот Дикого. — Да, Регина Крестовская была моей любовницей. И стала ею задолго до моего знакомства с Кристиной. Следствию это было известно...
— Расскажите о ней, — сухо спросила Марья Ивановна. Женщинам по разным причинам не нравятся мужчины, имеющие любовниц, да еще "сквозных".
Гость понял, что хозяйка спрашивает о Регине Родионовне.
— Она работает, работала в Белом Доме консультантом по протоколу или что-то вроде этого. Я не интересовался деталями, а она особенно не распространялась.
— В общих чертах все ясно, — подумав, сказал Смирнов. — Не могли бы вы теперь сформулировать нашу задачу?
— Я не верю, что Регина отравила мою жену. Я хочу, чтобы вы нашли истинного ее убийцу. Я хочу, чтобы вы сделали все возможное и невозможное для освобождения Регины Родионовны.
— Вы ее любите? — сочувственно спросила Марья Ивановна.
— Видимо, да...
— А почему в таком случае женились на Кристине? — спросил Смирнов.
Дикий молчал.
— Нет, уважаемый Ярослав Юрьевич, так у нас дело не пойдет, — покачала головой Марья Ивановна. — Или вы нам все рассказываете, или мы отказываемся от вашего дела.
— Это Регина придумала женить меня на соседке...- вымученно сказал Дикий.
— Как я понимаю, этим ходом умная женщина убила двух зайцев… — не смог сдержаться Смирнов. — То есть взвалила семейные хлопоты на соседку и добавила романтики в любовные отношения с вами.
— Может быть и так… — проговорил гость, с антипатией посмотрев на Смирнова. — Регина и в самом деле не любит домашних хлопот...
— Вы извините моего коллегу за подобные реплики, — сказала Марья Ивановна, подкупающе улыбаясь. — В нашем деле невозможно не быть циником. И ни о чем не беспокойтесь, По завершении нашей работы вы получите то, что хотите.
— Вы так уверены в положительном исходе расследования?
— Если убийство вашей жены не связано с ее работой в правительстве — абсолютно, — сказал Смирнов.
— А почему вы не спросили, кого я подозреваю?
— Если бы вы кого-нибудь подозревали, вы пришли бы не к нам, а в свое УВД, — усмехнулся Смирнов.
— Вы упоминали, что у Кристины Владимировны были любовники… — спросила Марья Ивановна, недовольно качнув головой — как всегда Смирнов много говорил.
— Я этого не упоминал...
— Послушайте, Ярослав Юрьевич, — мягко улыбнулся Смирнов. — Знаете, в чем ваша ошибка?
— В чем? — автоматически спросил гость, уже, видимо, решивший откланяться.
— В том, что вы считаете нас мм… собеседниками, что ли… А мы — профессионалы, день работы которых стоит тысячу долларов. Если вы накинете еще пятьсот за утонченность общения и политес, мы готовы отложить на час визит другого нашего клиента.
— Да, у нее были любовники, — подумав, сказал Дикий. — Точнее, любовник. Он владелец небольшого ресторана на Тверской...
— Имя, фамилия, наклонности? — спросил Смирнов, чуть было не добавив "явки".
— Владимир Эгисиани, отчества не знаю, — сказал Дикий, что-то в себе преодолев. — Грузин по отцу. Уверен, что принадлежит к грузинской мафии. Ведет себя крайне самоуверенно...
— Откуда у вас эти сведения? — спросила Марья Ивановна.
— Он бывал у нас на даче. Заезжал за Кристиной...
— И вы его не подозреваете в ее убийстве?
— Нет...
— Почему?
— Он приезжал потом… На двух машинах, набитых головорезами… Не постучав, они ворвались в дом, закрыли Лену в кладовке, меня привязали к каминной решетке. Потом Эгисиани приказал людям зажечь камин, принести бензина в канистре. Когда это было сделано, отправил их трясти соседей...
— Понятно. Что было дальше?
— Ударив меня в лицо, Эгисиани заявил, что это я отравил Кристину, и потому он сожжет меня в камине.
— Камин, как я понимаю, остался холодным?
— Да...
— И после этого вы решили, что не он убил вашу жену...
— Он так себя вел… Вы когда-нибудь видели, чтобы кавказцы плакали из-за женщины? Нет, это не он.
— А как он поверил, что не вы убийца?
— Лена каким-то образом смогла выбраться из чулана. Эгисиани в это время, полив дрова бензином, сидел напротив меня в кресле. А она, бледная, встала передо мной, обхватила ручонками, и закричала: "Не трогай моего папу! Это не он убил маму, это ты, ты убил ее!"
У Дикого по щекам потекли две слезинки. Он не вытер их и не спрятал лица. Марья Ивановна, оставаясь беспристрастной, спросила:
— На суде рассматривалось заявление вашей дочери? Я имею в виду заявление, что именно Эгисиани убил ее мать?
Дикий секунду смотрел, ничего не понимая, затем механически отер ладонью щеки и пробормотал:
— Да, рассматривалось. Но у Эгисиани было алиби: в момент убийства он и все его подручные находились на свадьбе, причем Эгисиани был свидетелем и все это мероприятие, естественно снималось на видеопленку. К тому же суд не обнаружил у него серьезных мотивов.
— У нас с вами остается еще четверть часа, — Смирнов бросил взгляд на настенные часы. — Нам понадобятся ваши координаты… Телефоны, адреса и тому подобное.
— Надо будет осмотреть вашу дачу… — объяснила Марья Ивановна, о чем-то раздумывая. — Мы должны знать в какой обстановке все произошло.
— Да, конечно, — кивнул Ярослав Юрьевич, доставая бумажник. — В настоящее время я живу там с Вероникой Анатольевной и дочерью. Леночка еще не вполне оправилась после смерти матери.
— Еще мы, возможно, захотим осмотреть дачу Регины. Это можно будет сделать?
Дикий достал из кармана связку ключей, вызволил один и передал Смирнову: — Он от ворот дачи. Ключ от дачного дома под ковриком у входа. Думаю, я могу идти?
3.
Они сидели за столом. Посередине его возвышалась стопка купюр.
— Ты и в самом деле догадываешься, кто убил Кристину? — спросила Марья Ивановна.
— На сорок пять с половиной процентов.
— Ну и кто это, по-твоему, сделал?
— Не скажу.
— Предлагаешь мне соцсоревнование?
— Нет, просто я не вполне уверен в своей гипотезе и хочу подстраховаться твоим самостоятельным умом.
— Ты просто хочешь выиграть один, хочешь подмять меня под себя...
— Когда я приду к мнению, что не могу подмять тебя под себя, то уйду, понурив голову.
— Мне кажется, что ты отводишь мне роль миссис Хадсон.
— Нет, я предлагаю тебе роль друга-соперника. А если дело решишь ты, то я с превеликим удовольствием стану твоей миссис Хадсон, и буду готовить тебе по утрам овсяную кашку.
— Нет, ты все-таки фрукт.
— Ну, фрукт, а что?
— Да то, что ты мнишь из себя бог весть кого, а с людьми обращаться не умеешь. Этот несчастный Ярослав Юрьевич два раза порывался уйти...
— Что есть, то есть. Нет у меня обходительности… И откуда ей взяться? Столько лет на геологоразведке проработал...
— Значит, договариваемся: с людьми буду работать я. А если сочту нужным, буду подпускать тебя с твоей солдафонской прямолинейностью и площадным юмором.
— Ты будешь работать с определенными людьми. С гангстерами, владельцами магазинов и ресторанов. А с остальными буду работать я.
— Идет, — согласилась Марья Ивановна, стараясь представить владельца ресторана Эгисиани.
— Что будешь делать завтра? — Евгений Ильич догадался, о чем думает женщина.
— Я еще не решила, кого назначить убийцей… Разве этого Эгисиани? Он мог намеренно устроить этот спектакль с камином...
— Хочешь поехать к нему?
— А что? Грузины мне всегда нравились. Правда, меньше научных сотрудников.
— Из-за того, что они не считают, сколько тонн дезодорантов для туалета покупают их жены?
— Я думаю, они считают — рассмеялась Марья. — Все мужчины, неуверенные в завтрашнем дне, считают, сколько жены потратили на косметику и бытовую химию.
— Я куплю тебе завтра упаковку дезодорантов и всяких там кривошеих уточек для унитаза.
— Ни в коем случае! Ты купишь самое дешевое, и наш дом будет пахнуть ароматизированным хозяйственным мылом. И не только дом, но и я сама. А ты хочешь, чтобы я пахла хозяйственным мылом?
Смирнов подсел к супруге, склонил голову к ее плечу и медленно втянул в себя воздух. Сознание его помутилось — Марья Ивановна пахла божественным женским естеством и еще чем-то, очень тонким и загадочным. Чтобы прийти в себя Евгений Ильич прикусил мочку ушка женщины. Сережка с маленьким изумрудом, так идущим к ее зеленым глазам, оказалась меж его губ. Губы обхватили сережку и начали призывно теребить.
— Отстань, сегодня ни-ни! — отстранилась Марья Ивановна.

Эти "ни-ни" начались к концу медового месяца. Три недели Евгений Ильич и Мария Ивановна проводили в постели большую часть суток. В начале четвертой Марья Ивановна сказала:
— Ты знаешь, что мне по этому поводу говорила мама?
Мама у Марьи Ивановны была неординарная. С молодых ногтей она учила свою дочь быть женщиной.
— Интересно послушать...
Смирнову везло с женами, но с тещами — никогда. Первая его панически боялась и называла на "вы". Вторая была просто противной. Третья разводила дурно пахнувших норок и время от времени просила их свежевать. Четвертая, почти одногодка, была ничего себе, но шляхетской высокомерностью и наговорами успешно подменяла, несомненно, женский к нему интерес. Но пятой -умной, подготовившей для него прекрасную жену, да к тому же еще покойницей — Бог его просто одарил.
— Так вот, мама моя говорила, — продолжала Марья Ивановна, — что муж должен постоянно хотеть жену и потому она не должна бежать в постель по первому его требованию.
— Ну, знаешь, эдак можно и заместительницу заиметь.
— Ты думаешь, у меня может быть заместительница? — сузила глаза Марья Ивановна.
— Нет, не может! — чистосердечно ответил он.
— Так вот, — улыбнулась женщина, — мама говорила, мм… — впрочем, ты любишь натурализм — она говорила, что опустошенные мужья бегут из дома...
— Так, что, ты предлагаешь жить по расписанию? С девяти до десяти пятнадцати в понедельник, среду, пятницу и воскресение?
— Нет, конечно. Я предлагаю тебе игру, в которой я буду играть роль не безотказной и безликой подстилки, но роль дамы твоего сердца, твоей возлюбленной, радостей которой тебе надо будет добиваться постоянно...
— Я так не смогу, — скис Смирнов. — Я — не Петрарка. И не Дон Кихот.
— Сможешь со временем, я тебе помогу. Ну, если совсем невтерпеж станет, ты ведь меня изнасилуешь?

В общем, — Отстань, сегодня ни-ни! — отстранилась Марья Ивановна. И этот Дикий тут не причем.
— Не верю, — упал капелькой на камень Смирнов. — Чтобы такой красавец не взволновал сердца женщины?
— У него глаза плохие. Смотрел на меня как на пирожное.
— Я тоже иногда смотрю на тебя, как на пирожное.
— Ты смотришь на меня как на торт, которого хватит на всю жизнь, а это большая разница. Давай решим, что будем делать завтра. Ты поедешь на дачу Ярослава Юрьевича?
— Да. Поговорю с его матерью, на девочку посмотрю, а потом загляну на дачу Регины. А ты поедешь в ресторан?
— А куда же еще? Персонажей у нас в деле немного. Давай выйдем вместе пораньше, часам к трем, и прогуляемся по бульварам? Мы ведь с тобой сто лет не гуляли. — Марья Ивановна погладила руку Евгения Ильича, почувствовав, что он ревнует ее к Эгисиани.
— Давай, — насупился Смирнов, представляя расфуфыренную и раскрасневшуюся от счастья супругу, сидящую в уютном ресторане рядом с красавцем-грузином.

В постели они лежали спина к спине. Зовущее тепло Маши проникало в тело Смирнова, но он, мерно дыша, держался, лишь время от времени играя в "морзянку", как бы невзначай прикасаясь ягодицей к ее ягодице или плечом к плечу. Марья Ивановна повернулась к нему лишь после того, как Смирнов, поняв, что короткими и ничего не значащими буквами "Е" (точка) и "Т" (тире, то есть две точки) он ничего не добьется, передал ягодицей емкую букву "Л" (точка-тире-точка-точка).
4.
Смирнов познакомился с Марьей при весьма необычных обстоятельствах. Все началось с изнасилования на его глазах и в его же квартире его пассии, Юлии Остроградской, тридцатилетней совладелицы крупной фирмы "Северный Ветер".
Честолюбивая Юлия, не желая огласки, отказалась заявить о в милицию, и Смирнов поклялся, что сам найдет и уничтожит насильника.
Насильник нашелся неожиданно скоро. В ходе пытки паяльником — Смирнов решил действовать современно, — тот признался, что принудил его надругаться над Остроградской любовник Марьи Ивановны (соседки Смирнова), известный уголовный авторитет Паша-Центнер. Принудил, угрожая изнасиловать мать и дочь-школьницу.
Сентиментальный Евгений Ильич простил Стылого (такая фамилия была у человека, ворвавшегося в размеренную и небогатую на события жизнь старшего научного сотрудника). И тот с места в карьер предложил убить Пашу Центнера, раз в неделю приезжавшего к любовнице инкогнито. Убить, чтобы обезопасить Юлию и попутно поправить финансовое положение Смирнова (Центнер по сведениям Стылого хранил у Марьи Ивановны крупные суммы, которые он выводил из поля зрения легальных и нелегальных коллег).
Смирнов принимает предложение и после непродолжительной подготовки заживо хоронит бандита на берегу тихой московской речки Пономарки. По ходу дела его шапочное знакомство с красивой соседкой трансформируется в любовную связь. Юлия, согласившаяся после изнасилования стать женой Смирнова, никак этому помешать не могла — она в это время приходила в себя на Красном море.
Однако вскоре выясняется, что Паша Центнер не имел к изнасилованию Остроградской никакого отношения. Тем не менее, Смирнов не прерывает отношений со Стылым — тот, признавшись, что является тайным агентом службы безопасности "Северного Ветра", приводит неопровержимые доказательства того, что изнасиловать Юлию приказал ему глава фирмы Борис Михайлович, приказал с тем, чтобы сломить Юлию, желавшую порвать с криминалом. И Смирнов придумывает план ликвидации Бориса Михайловича. Но покушение в последний момент срывается. Марья Ивановна, испытывая к Смирнову нежные чувства и потому желая избавить его от опасного знакомого, звонит Борису Михайловичу. И говорит, что Стылый намеревается его убить. В результате последнего "одевают камнем" — то есть помещают в особый ящик-опалубку с отверстиями для рук, ног и головы и прочего и заливают бетонным раствором.
Смирнов, узнав о звонке Марьи Ивановны Борису Михайловичу, устраивает сцену. Но Марье Ивановне было чем ответить. Она открыла, что главным режиссером-постановщиком трагедии с изнасилованием Юлии Остроградской была сама Юлия. И что идея использования Смирнова для решения щекотливых производственных проблем пришла Юлии в голову, когда она размышляла о том, как адаптировать его, непредприимчивого научного работника советской закалки, к современным социально-политическим условиям.
Узнав это, Смирнов помыслил и пришел к выводу, что невеста, которой он изменял, испытывая душевные муки, оказалась дрянью, и теперь он может всецело отдать себя соседке. И тут является Паша Центнер. Выбравшись из могилы, последний узнает, что Смирнов "купил" его, объявив себя палачом бандитской группировки. И "одевает камнем" Смирнова и Машу в квартире последней. А чтобы им не было скучно, к ним привозят также забетонированных Стылого и Бориса Михайловича (последний был наказан теневым руководством "Северного Ветра" за развал воспитательной работы на фирме).
Комната, в которую их поместили, представляла собой тайный кабинет Паши Центнера. Без воды и еды они прожили бы в ней не более недели. По ходу дела Смирнов узнает, что убийство Паши Центнера заказала Стылому Марья Ивановна. Заказала с условием, что Смирнов будет принимать участие в ликвидации ее криминального любовника. Евгений Ильич сделал из нового статус-кво правильный вывод: так искусно использовать сложившуюся ситуацию, то есть одним действием избавиться от навязавшегося гангстера, привязать к себе полюбившегося человека и отвадить его от соперницы, могла лишь любящая женщина...
На освобождение никто из пленников, естественно, не надеялся. Однако выход нашелся. Марья Ивановна поведала товарищам по несчастью, что бандит, многие годы мучивший ее любовью, свято верит в "Крайнюю Мазу" или некое Божество Последнего Шанса и, потому, приговаривая кого-то к смерти, всегда приносит этому божеству жертву, оставляя своей жертве мизерный, но шанс на спасение.
Поразмыслив, пленники нашли этот шанс (или почти этот).
Паша Центнер не стал их преследовать. Он верил, что "Крайняя Маза сявок не зырит".
5.
Дача Дикого располагалась в четырех километрах от железнодорожной станции Переделкино. Подойдя к ней неспешным шагом, Смирнов увидел посеревший некрашеный забор с покосившейся калиткой, за ним — купы яблонь. Слева к даче примыкала другая, справа — узенький переулок.
Калитка была приоткрыта. Смирнов, поколебавшись, вошел и тут же был атакован черной ирландской овчаркой, вилявшей хвостом.
Почесав ее за ухом, Евгений Ильич пошел к внушительного вида дому с мезонином. На открытой веранде, встроенной в тыльную его сторону, среди чуждых по духу белых пластиковых кресел размышлял о бренности существования тяжелый старинный стол. На одном из кресел сидела в закрытом коричневом платье грузная шестидесятилетняя женщина в дымчатых очках, скрывавших косоглазие; на другом, располагавшемся напротив, мерно раскачивалась русоволосая, голубоглазая (и не по годам серьезная) восьмилетняя девочка. Серебряная чайная ложечка удилами торчала из уголков ее упрямо сжатого рта. На столе перед девочкой стоял стаканчик с вишневым йогуртом.
— Здравствуйте, я — Евгений Ильич, — представился Смирнов. — Ярослав Юрьевич, вероятно, говорил вам обо мне.
Не ответив, Вероника Анатольевна стремительно поднялась и ушла в дом. Лена, проводив ее укоризненным взглядом, обернулась к Смирнову.
— Папушке не навится, что папа пигласил вас в гости, — сказала она, продолжая играть лошадку, закусившую удила.
— Я ее понимаю, — покивал Евгений Ильич, присаживаясь рядом с девочкой. Та, вынув ложку изо рта, забросила ее в стаканчик с йогуртом и спросила:
— А вы меня тоже будете допрашивать?
Стаканчик опрокинулся. Йогурт вытек на стол.
— Жаль вкусный, наверное, был, — вздохнул Смирнов, не любивший перевода продуктов.
— Там много в холодильнике. Хотите, принесу?
— Бабушка не заругает?
— Йогурт покупает папа, — отчеканила Лена и пошла в дом. Через минуту она вернулась со стаканчиком и белой пластиковой ложечкой.
— Ты папу, наверное, очень любишь, — сказал Евгений Ильич, распробовав угощение.
— Да, очень.
— А вот моя дочка Полина, она всего на год тебя старше, ко мне не очень хорошо относится.
Через веранду пробежала деловая мышь. Собака, лежавшая под ногами Смирнова, зарычала, провожая ее негодующим взглядом.
— Вы, наверное, развелись с ней? — спросила Леночка, погладив собаку ногой.
— Ну, не с ней, а с ее матерью.
— Моя бабушка тоже недавно хотела, чтобы папа развелся с мамой… Она кричала на него, топала ногами, говорила, что отравится.
В дверях дома возникла Вероника Анатольевна. Зло погрозив внучке указательным пальцем, она исчезла также стремительно, как и появилась.
— Но вы не обижайтесь на свою Полину, — продолжила девочка, отреагировав на вольт бабушки гримасой недоумения. — Она вас тоже любит. Просто ей про вас нехорошие слова говорят...
— Да, говорят, — вздохнул Смирнов.
— Что вы — распущенный, что у вас разные женщины, что вы сегодня не позвонили, потому что не любите?
Смирнов задержал на лице девочки взгляд. Все перечисленное Полине говорили, причем говорили с расчетом, как сейчас выражаются, на утечку информации.
— Да, вот, говорят, — вздохнул он. — Но я особенно не сержусь. Когда человек делает что-то плохое, значит, он — несчастный, и его просто надо пожалеть.
— Некоторых нельзя пожалеть. Вот Иру Картузову с Цветочной мать после развода второй год из дома не выпускает, даже в школу...
"Мать" девочка произнесла с неприязнью. Отметив это, Смирнов сказал:
— Бьюсь об заклад, папа проводит с тобой много времени...
— Да. Он даже иногда уходит с работы раньше, особенно, если погода хорошая и можно сходить на речку или на детскую площадку.
В это время клацнул засов калитки. Лена опрометью слетела с веранды и, сопровождаемая выскочившей из конуры собакой, побежала по мощеной кирпичом дорожке с радостным криком: "Папочка приехал, папочка!"
Через минуту перед верандой стоял Дикий. В одной руке он держал пакет с продуктами, в другой — кейс. Леночка сидела у папочки на шее, пачкая туфельками его дорогой костюм и самозабвенно облизывая тающее мороженое на палочке. Собака, крутя хвостом, смотрела то на лакомство, то на девочку.
Потом они пили чай и говорили о погоде. После второй чашечки Евгений Ильич, увидевший и узнавший все, что он хотел увидеть и узнать, сказал, что ему пора уходить и попросил Дикого проводить его до калитки.
— Вы хотите посекретничать с папой? — догадалась Леночка.
— Точно, — подмигнул ей Смирнов. — Я, понимаешь, хочу открыть кабачок где-нибудь в центре Москвы, а твой папа — прекрасный специалист по созданию коммерческих предприятий.
У калитки они поговорили с пару минуту. Смирнов узнал, что родителей покойной жены Ярослава Юрьевича давно нет в живых, также, так же как и его отца, погибшего на фронте. Объяснив, как можно незаметно пройти в дом Регины, Дикий извинился за поведение матери.
— Она очень нас любит, неистово, можно сказать, — сказал он, виновато улыбаясь. — Но, как понимаете, моя решимость любой ценой вызволить Регину ее, мягко говоря, раздражает...
Пожимая ему на прощанье руку, Смирнов увидел, что она покрыта множеством небольших и хорошо залеченных шрамов. Такие же шрамы он увидел на левой руке, а также шее "клиента".
— Это я в детстве в ежевику упал, — улыбнулся Дикий, поняв, что привлекло внимание гостя.
6.
Пошел Смирнов в дом Регины с целью решить вопрос: почему Дикий ради освобождения любовницы готов пойти по миру, сопровождаемый старенькой матерью и восьмилетней дочерью.
Перед тем как пробраться на дачу "роковой" женщины, он посидел на скамейке, притулившейся у калитки к забору.
Стоял теплый летний день, самый его откровенный краешек, вокруг было ни души, поскольку живая душа не могла в такую пору копаться в земле, собирать улиток и пасынковать томаты, не могла не очутиться в эти чудесные часы на берегу пруда или речки в компании с друзьями, пивом и шашлыками.
Помечтав о пикнике с Марьей Ивановной и дочерью Полиной, Смирнов стал осмысливать сведения, почерпнутые в доме Дикого.
"Брак сына с женщиной, которую в любое время суток может увезти наглый грузин в кепке, конечно же, не радовал Веронику Анатольевну. Могла она отравить невестку?
Могла. Как она умчалась, увидев меня! Так поступают лишь импульсивные люди. Так — в порыве, в импульсе, в истерике — и отравила. Осерчала в очередной раз на невестку, вбежала в дом, безумный взгляд остановился на антресолях, на которых с давних пор хранилась картонная коробочка с опасным пузырьком. И все — взгляд родил действие. Принесла стул, достала коробочку, сыпанула из пузырька в любимую кружку Кристины и перед ее приходом с работы ушла с внучкой к подружке...
Нет, все это чепуха. Регину убила не она. Что будет, если Маша озвучит имя убийцы первой?! Тогда мне, как человеку слова, всю жизнь придется готовить ей овсяную кашку. Чепуха, не придется. Я ей в первый же раз такое наготовлю, что она на коленях будет умолять меня забыть дорогу к кухонной плите".
В поле его зрения воплотился круглолицый и курносый мальчик лет одиннадцати. Коротко стриженный, в черной бейсболке, красной застиранной футболке с надписью "Ну, погоди!", в синих спортивных штанах с белыми лампасами и видавших виды кроссовках на босу ногу. В руках он держал пластиковый пакет с двухлитровой бутылкой пива. Увидев, что Смирнов сфокусировал на нем зрение, мальчик спросил, пристально глядя:
— А что это вы тут делаете?
— Угадай с трех раз, — ответил Смирнов, засунув руки в карманы и опершись плечами о забор.
— Вы частный детектив и пришли посмотреть дом Регины, — сказал мальчик, подумав.
"Ну и дети здесь! — с уважением подумал Смирнов. — Понятно — рядом Переделкино, средоточие российского интеллекта. В следующий раз для маскировки возьму с собой удочки или мольберт. Нет, лучше утюг. С ним никто не примет меня за лоха".
Представив себя идущим по улицам дачного поселка с утюгом эпохи развитого социализма, Смирнов покровительственно улыбнулся и сказал:
— Аргументируй свой вывод.
— Вы сидите на скамейке Регины. На ней никто не сидел много лет, потому что все боятся...
— Из этого следует один вывод, что я не здешний, а это и без сидения на скамейки ясно,- поморщился Евгений Ильич и, указав на место рядом с собой, бросил:
— Садись, двойка.
— Не сяду, — отступил на шаг мальчик. — На эту скамейку никто не садится. А во-вторых, вы частный детектив, потому что только что вышли от Диких.
— Теплее, — проговорил Смирнов, посмотрев на дачного Пинкертона уже с уважением.
— А в третьих, перед тем, как сесть на скамейку, вы заглянули в переулок. И глядели на то место, где доска забора отходит. Дядя Слава через эту дыру к тете Регине ходил.
— Просто замечательно, — восхитился Смирнов. — Есть еще какие аргументы в пользу изложенной тобой гипотезы?
— Да, есть. Вы не похожи ни на милиционера, ни на вора. И одеты незаметно. Значит, вы — частный детектив.
Смирнов сделал серьезное лицо:
— Вырастешь, приходи ко мне в агентство. А сейчас зачисляю тебя в состав полка наружного наблюдения.
— Не надо меня никуда зачислять. У меня будет свое агентство. Оно будет называться "Архангельский, Пуаро и компания".
— Надо понимать, Архангельский — это ваша фамилия, уважаемый коллега?
— Да.
— А, если не секрет, почему вы решили стать детективом? А не летчиком, моряком или просто богатым человеком?
— Если бы вы пожили здесь хотя бы месяц, вы бы тоже...
Мальчик замолк.
— Что, много чудес в Датском королевстве? — улыбнулся Смирнов.
— Хватает… То утопают люди на ровном месте, то травятся, то током их бьет. Ну ладно, я пошел, когда будете через дырку пролазить, обратите внимание на гвоздь, он из правой доски торчит.
— Спасибо, коллега.
— Пожалуйста. И еще одна вещь...
Мальчик замолк, вопросительно глядя на Смирнова: "Сказать? Не сказать?"
— Ну что там у тебя? Говори, не томи!
— Ну, в общем, у нас в поселке много сумасшедших. Их на лето из психических больниц подышать воздухом выпускают, вот они по сараям и прячутся...
— Знаю. Ну и что?
— А то, что в доме Регины никто не живет… В общем, вы будьте поосторожнее… У нас на дворе месяц назад папа одного из них с настоящим кафрским копьем поймал. Он с ним на наших кур охотился.
Смирнов хотел спросить, видел ли мальчик или его друзья чужих людей на участке Регины, но тот раскланялся:
— Извините, мне пора. Папа с тетей Зиной, наверно, уже все шашлыки съели.
— Еще минуточку, уважаемый! Может, вы располагаете сведениями, способными пролить свет на...
— Нет, не располагаю, — ответил мальчик и, просверлив надоедливого чужака неприязненным взглядом, направился в сторону речки.
Смирнов вспомнил виденные им детективные кино- и телефильмы, достал визитку (они с Марьей Ивановной сделали их во время прогулки по бульварам) и, догнав мальчика, вручил ее со словами:
— Если вы случайно вспомните что-нибудь важное, позвоните, пожалуйста, по этому номеру.
Мальчик, мгновенно посерьезнев (видимо, детективные фильмы смотрел и он), начал читать вслух:
— Частное детективное агентство "Дважды два". Смирнов Евгений Ильич, пи эйч ди.
— А что такое пи эйч ди? — спросил мальчик силясь оторвать глаза от золотого теснения (Марья Ивановна не поскупилась).
— По-английски это значит доктор философии.
— А по-русски?
— Кандидат наук, — бросил Смирнов, стараясь не покраснеть.
— А-а… — протянул мальчик, и, небрежно сунув визитку в боковой карман штанов, продолжил свой путь.
— А как тебя зовут? — спросил вслед Евгений Ильич.
— Петя! — сказал мальчик, обернувшись.
7.
Из доски забора действительно торчал гвоздь. Смирнов, озабоченный возможностью наткнуться на сумасшедшего с кафрским копьем в черной мускулистой руке, забыл о предостережении и порвал об него рукав рубашки. Это был недобрый знак.
В летнее жилище Регины ему удалось попасть без проблем — заржавевший от бездействия ключ действительно нашелся под половицей. Войдя и закрыв за собой дверь на засов, Смирнов прошел на кухню. В бревенчатом доме было холодно, как в погребе, и ему захотелось согреться.
Коньяк нашелся в холодильнике. Плеснув граммов сто в граненый стакан, прозябавший на подоконнике, Смирнов согрелся и прошел в гостиную. Увидел антикварную мебель, дорогие обои, искусную лепнину на потолке, богатые ковры. Все это говорило, что хозяин дома был человек со вкусом и средствами.
А картины на стенах говорили о том, что интересовало Смирнова в первую очередь.
На большом полотне, висевшем над дверью на летнюю веранду, была изображена ночь, придавившая своей безысходностью уставшее море и его отлогий безвольный берег.
У берега тонули в песке распластавшиеся от бессилия корабли.
Мачты их, тонкие, острые, как иглы, но ни на что не способные, вразнобой клонились к горизонту.
В центре красным карликом догорала луна.
Левую часть картины покрывали странные потеки.
Смирнов встал, подошел ближе, чтобы убедиться в предположении, что они появились в результате порчи полотна едкой жидкостью.
Однако полотно не было испорченным.
"Бог мой, ведь это ни что иное, как сперма, извергнутая на стекло аквариума! — подумал он, потрясенный своим открытием. — Аквариума, стёкла которого оградили искореженную душу от природной естественности, аквариума, в котором юркие парусные корабли превратились в полуживых мокриц, а их мачты — в иглы опустевших шприцев!
А эта луна на умершем небе? Это же горящая задница по терминологии гомиков, это же раскаленный докрасна тигель, в котором сжигается неестественная для мертвеца сперма!
Черт, кто же мог купить эту картину? Эту картину мог купить человек, живущий в аквариуме, из которого нет выхода..."
Решив выпить еще, Смирнов обернулся к двери и застыл от изумления.
Над дверью в гостиную висела картина. Прописанная в ярких, живых тонах, она изображала девочку с глазами, полными слез, тянущую руки к уходящей маме. Та, хрупкая, в длинном белом платье, в широкополой шляпе, резко красивая, в полуобороте заносит руку, чтобы хлестким ударом прекратить неприятную ей сцену.
"Классная работа, — сказал Смирнов, приблизившись к картине. — Как здорово схвачен блеск в глазах девочки! Она же жаждет удара… Она жаждет удара как единственной формы единения с мамой. Для нее хлесткое прикосновение маминой руки — единственно возможное счастье.
Черт, я знаю, что надо искать в этом доме!"
Выпив еще, Евгений Ильич вернулся к картине. Увидел в нижнем правом углу нервную букву "Р". "Регина, — расшифровал он анаграмму, кивая. — Ну, правильно, порок для человека — что дрова для печи...
Дрова для печи… Что-то тут не то. Регина — явная по Фромму "некрофильная" натура.
Она не могла писать таких картин.
Не могла писать таких картин и не могла окапывать флоксы.
А если она по натуре не могла окапывать флоксы, не могла "биофильного" удовольствия ради возиться в саду, значит, Кристину отравила не она.
Как я и предполагал.
И это предположение превратится в объективную реальность, если я кое-что найду".
Вернувшись на диван, Смирнов принялся соображать, где могла быть спрятана обычная дорожная сумка с предметами, которые фактом своего существования превратят предположение, возникшее во время первой его встречи с Диким, в реальный факт.
Он соображал, сидя на диване и потому не мог видеть, что в окно спальни, зашоря глаза ладонями, смотрит человек.
"Где же Регина ее спрятала, — думал Евгений Ильич, борясь с желанием вновь наполнить опустевший стакан. — На антресолях? Вряд ли. На чердаке? Слишком далеко.
А где бы я сам спрятал такую сумку? Да так, чтобы чужой не нашел, и вытащить можно было легко и просто, как бутылку коньяка из холодильника?
Нет, надо еще выпить. Так я ничего не придумаю. Немного выпить просто необходимо. А, собственно, почему немного? Регине еще восемь лет зону топтать и ко времени ее выхода коньяк все равно вылакают. Хотя бы тот же самый Дикий. Зайдет понастальгировать и вылакает.
Нет, определенно, меня сегодня тянет напиться. Наверное, из-за Маши, которая пьет сейчас коньяк с Эгисиани".
Наполнив стакан, Смирнов уселся за стоявший у окна тяжелый кухонный стол, несомненно, бывший родным братом стола, царствовавшего на веранде Дикого.
"Местный умелец, наверное, делал их для соседей в году так сороковом, — подумал он, водя по столешнице ладонью. — Классная штука. На нем бульдозер спокойно можно ремонтировать".
Смирнов любил крепкие, добротно сделанные вещи. Постучав по темному от времени дереву, он нагнулся, посмотрел под стол.
И увидел, что рама под столешницей снизу заделана фанерой.
"Вот и чемоданчик нашелся! — обрадовался он. — Но как же в него забраться?"
Не найдя никаких секретных кнопочек, он по наитию потянул столешницу на себя, и она раздвинулась, открыв тайное под собой пространство, хранившее обычную черно-зеленую дорожную сумку.
Раскрыв ее, Евгений Ильич заулыбался. Он увидел то, что ожидал увидеть.
Сверху в сумке лежала плетка-семихвостка с ручкой, инкрустированной серебром и слоновой костью.
Повертев и так, и эдак, и постегав себя по плечам и бедрам для овеществления предмета, он положил ее на стол, погрузил руку во чрево сумки и вынул милицейские наручники. За ними на свет появились строгий ошейник ("Ужас! — воскликнул, представив в нем себя), ножные кандалы грубой ремесленной работы, моток капроновой веревки, широкий пластмассовый ящичек с набором блестящих никелем хирургических инструментов, бархатные маски различной формы, палаческий капюшон. Последним на стол лег полиэтиленовый пакет, доверху заполненный тонкими стальными цепями.
"Что и требовалось доказать — она садомазохист, — глотнув коньяка, заключил Евгений Ильич. — И Ярика мучила. И мучила не только интимно- Например, принудила жениться на нелюбимой женщине. И все из-за своей мАмы. Ведь садист, как известно, трагически воспроизводит разрыв с матерью, разрушая другой объект, в частности, сексуального партнера, а мазохист делает то же самое посредством использования своего собственного тела...
А кто из них садист, кто мазохист? В принципе, это не имеет значения.
Нет, имеет. Если он издевался над ней, то мне придется всю жизнь варить Маше овсяную кашке. Хотя, нет, не придется. Эти небольшие и хорошо залеченные шрамы на руках и шее Ярослава Юрьевича, конечно же, не следствие его пристрастия к ежевичному варению, а результат планомерной сексуальной деятельности его любовницы… А эта картина с женщиной и ее ребенком? На ней ведь изображено то, что сделало Регину психопаткой. Да, дело, пожалуй, закрыто, пора ехать домой".
Допив коньяк, Смирнов позвонил Маше.
И съел: "Абонент отключен, или временно недоступен".
"Как бы мне эта детективная деятельность не вышла боком, — вмиг, налился он ревностью. — Сидит, небось, сейчас в казино или ресторане, свою красоту демонстрируя… Ножка на ножке, сигаретка тонкая меж пальчиков наманикюренных. Нет, я не могу!"
Коньяк, изрядно разбавивший кровь, однако, не позволил Смирнову распалиться. Сказав себе: "Она любит тебя, дурак. И клялась в верности. И ушла в трикотажном костюме, в котором только морковкой на рынке торговать", он прошелся по комнатам, но ничего нового не обнаружил. Правда, в спальне кровать была с решетчатыми металлическими спинками, странными для современных интерьеров, но зато весьма удобными для прикрепления кандалов и наручников всех систем и калибров, а в гостиной в трех местах чуть выше пола в стены были вделаны крючья с ушками-карабинами.
Посидев на корточках перед одним из них и представив обнаженного Дикого, сидящего, съежившись от страха, на стальной цепи, и Регину перед ним, обнаженную или в черном блестящем латексе, с беснующимся скальпелем в одной руке и плеткой в другой, Смирнов допил коньяк, убрал садомазохистские принадлежности в тайник и пошел вон.
Когда он, закрыв входную дверь, укладывал ключ под половицу, в его правую ягодицу что-то вонзилось, да с такой силой, что он едва устоял на ногах.
8.
Повернув голову, Евгений Ильич увидел в правой своей ягодице короткую арбалетную стрелу, точнее, ее оперенный конец. От жгучей досады и боли ноги его подкосились, и он чуть было не уселся на кирпичные ступеньки крыльца. Вовремя спохватившись, оперся о дверь плечами и принялся всматриваться в сад заслезившимися глазами.
Сад продемонстрировал ему одиночество.
"Черт, — подумал Смирнов, — откуда же стреляли? Трава не примята, задний забор глухой и высокий… И кто стрелял? Робин Гуд из местной психушки? И стрелял, потому что копья кончились? Вот попал! И это все за какие-то тысячу баксов в день!?"
Встав так, как стоял в момент поражения стрелой, Смирнов понял, что стреляли из дыры в заборе. Из той самой прорехи, через которую он проник на дачу Регины.
Утвердившись в верности этого мнения, Смирнов решил идти к Дикому за первой медицинской помощью и идти прямым путем. Интуиция ему подсказывала, что в заборе, отгораживающем участок Дикого от участка Регины, должна быть доска, висящая на одном гвозде.
Он не ошибся. Но воспользоваться кратчайшим путем к первой медицинской помощи не смог — не позволила стрела, увеличившая его габариты.
Звать на помощь Дикого Евгений Ильич не стал — не солидно это для уважающего себя частного детектива, и потому пошел, кривясь от боли в ягодице, к противоположному забору. Подойдя к нему сообразил, что ширина отверстия в нем точно такая же, что и в заборе Дикого.
Попеняв себе за несообразительность, Смирнов направился к калитке. Каждый раз, ступая правой ногой, он видел в себе стрелу, видел, сосредоточенно грызшей его кость и плоть, видел ее, написанную в сознании всеми красками боли, досады и стыда.
Приковыляв к калитке, Евгений Ильич, таясь, выглянул на улицу и увидел дачников, гурьбой возвращавшихся с речки.
"Черт! Вот попал! Они же до ночи будут тянуться! — подумал он, рассматривая нерадостное лицо Пети Архангельского, который с двумя пакетами (из одного остриями вверх торчали витые шампуры) плелся вслед за отцом и прилепившейся к нему красивой хмельной женщиной.
"Придется напрямую лезть, — вздохнул Смирнов, проводив в самый раз набравшуюся Афродиту пристальным взглядом. — Однако спасибо Регине за коньяк. Если бы не он, я бы давно несся по улице, вопя от боли во весь голос, а эта подвыпившая Мэрилин Монро, хохоча и приседая, указывала бы на меня пальцем".
К счастью заборные доски были прибиты со стороны сопредельного участка и потому Смирнов смог несколькими ударами ноги легко (но далеко не безболезненно) расширить отверстие.
Спустя минуту он, весь искрученный болью, стоял на веранде перед Диким, выскочившим на шум.
— Что случилось? — спросил тот, обеспокоено вглядываясь.
— Вот, попал, как в дешевом кинофильме, — поворотом торса продемонстрировал стрелу Смирнов.
— Пойду, позвоню в скорую помощь и милицию, — бросился в дом Дикий.
Смирнов, отметив, что стрела, в общем-то, мало удивила Ярослава Юрьевича, крикнул ему вслед:
— Не надо милиции! Не хватало еще в таком виде появиться в газетах...
Дикий обернулся в дверях:
— Да, вы правы.
Мысленно прокляв виновницу его страданий, Евгений Ильич перешел к практическим вопросам:
— Йод у вас найдется?
— Йод-то найдется… Но не исключено, что стрела отравлена. Может быть, позвонить все же в скорую?
Смирнов взволновался. Сердце его малодушно забилось. Умирать в корчах и конвульсиях ему не хотелось. Однако, поразмыслив, он решил, что арбалетная стрела в заднице жителя XXI века — это в принципе понять можно, это, в конце концов, достаточно вероятная, если не очевидная реальность, данная ему в его ощущениях. Но задница жителя XXI века, пронзенная арбалетной стрелой, да еще отравленной заморским кураре,- это слишком, это немыслимо, это фантастика.
— Потом позвоните, — махнул рукой Евгений Ильич, моментально успокоившись. — Сначала надо вытащить стрелу. Леночка с бабушкой дома?
— Нет, они ушли… К маминой подруге. Сегодня днем Татьяну Картузову с Цветочной током ударило, вот мама и пошла узнать, что к чему.
— Вернуться скоро? — Смирнову со стрелой в заду было неведомо сострадание.
Дикий посмотрел на часы.
— Где-то через час.
— А почему вы сказали, что стрела может быть отравленной?
Ярослав Юрьевич смешался.
— Так почему? — испугался Смирнов, поняв, что предположение его клиента небезосновательно.
— Видите ли, мама Регины, Маргарита Андреевна, в наших краях считалась колдуньей и отравительницей...
— Колдуньей и отравительницей!?
— Да… Говорят, после того, как станционный пес стащил у нее со стола утку с яблоками, она колдовством вывела в округе всех бродячих собак — все они сдохли от неизвестной болезни. Потом она поссорилась с бродячими кошками...
— И все они скончались...
— Совершенно верно. Вы, наверное, заметили, что ни у нас, ни у соседей нет кошек… Десять лет как Маргарита Андреевна умерла, а их нет.
— Заметил… Но собаки-то есть...
— Собаки есть… Но наш Джек к забору Регины ближе трех метров не подходит.
Смирнов почувствовал, как по ноге неприятно течет теплая кровь.
— Пойдемте в дом, а то сейчас из меня польется, — попросил он Ярослава Юрьевича. И скривился в болезненной улыбке:
— Не знал я, что к Регине надо ходить с прокладками и в латах...
В гостиной Смирнов снял брюки и трусы и лег ничком на целлофановую пленку, расстеленную Диким на полу. Предварительно он объяснил тому, что стрелу надо вырывать сильным движением, направленным вертикально вверх, а после того, как тот испуганно покивал, попросил принести стакан водки.
— Для дезинфекции? — участливо спросил Ярослав Юрьевич.
— В общем-то, да… — недоуменно посмотрел Смирнов.
Водку он, конечно, выпил. Закусив предложенной конфетой, уткнулся лбом в холодную пленку и выдохнул:
— Тяни!
Стрела была вытащена с третьего раза. После первой попытки Смирнов проклял все на свете (начав, естественно, с Регины и ее любовника), а вторую и третью перенес относительно спокойно — во-первых, потому что вспомнил матерившегося на операционном столе Бондарчука из любимого им кинофильма "Они сражались за родину", а во-вторых, водка к тому времени уже успела добраться до ягодицы.
Остановив с помощью советов Смирнова кровотечение и вымыв руки, Дикий позвонил в скорую помощь. Регистратору он сказал, что его друг сел на грабли.
Дожидаясь врачей, Смирнов рассматривал снаряд, лишивший его возможности сидеть бездумно. Стрела была сделана так искусно, что у Евгения Ильича не осталось и тени сомнения в том, что делал ее опытный мастер и делал отнюдь не в одном экземпляре.
Отвлек его от рассмотрения Дикий, явившийся со двора с большими граблями без двух зубьев. Вымазав крайний штырь в крови — на целлофановой пленке оной было достаточно, он взял у Смирнова стрелу и унес в свою комнату.
"Конспиратор он еще тот, — подумал Евгений Ильич. — Все концы в воду. Такому раз плюнуть любого заморочить".
— Так значит, мама Регины была колдуньей? — спросил он, когда Ярослав Юрьевич сел перед ним на корточки.
— Люди так считали...
— И она травила собак и кошек?
— Послушайте, Евгений Ильич, уже ясно, что стрела, ранившая вас, не была отравленной. Так стоит ли думать о всякой чепухе? Вы же знаете, что одни люди склонны придумывать сказки, а другие...
— Склонны травить всякую живность… — прервал его Смирнов.
— А разве не так?
Смирнов вспомнил благообразную женщину, некогда жившую в одном с ним подъезде — она кормила бродячих собак и кошек мясом, начиненном иголками. Кормила, потому что панически боялась блох и бешенства.
— Так-то оно так, — вздохнул он. — Но в данный момент меня другое тревожит. Мне кажется, вы чего-то о матери Регины не договариваете.
— Не то, чтобы не договариваю, а просто...
— Что просто?
— Понимаете, это оккультизм какой-то… Представьте, в ее доме совсем нет мышей. При наличии полного отсутствия кошек, я, как и соседи, ничего с ними сделать не могу, на голову лезут, а у нее их нет, совсем нет… Потом эти странные пожары… Вы не поверите, в одном апреле этого года дом Регины несколько раз загорался и загорался глубокой ночью или под утро. И, когда огонь казался уже необоримым, он внезапно тух, не причинив существенного вреда. И это еще не все. Дважды в доме взрывался природный газ, и также все обходилось рублевым ремонтом. Такое впечатление, что он охраняется с того света первой своей хозяйкой...
— Матерью Регины Родионовны? Вы думаете, она в аду прохлаждается?
— Уверен. Маргарита Андреевна, без сомнения, там свой человек… — потемнел лицом Дикий. — Она была больна, больна злостью. Возможно, из-за того, что с кончиков ногтей и до волос на голове была отравлена ртутью и цианидами...
— Отчего это?
— Она долгое время работала химиком-технологом на золотоизвлекающих предприятиях Сибири.
— Вот откуда у нее яд...
— Она всех ненавидела, — продолжал говорить зациклившийся Дикий. — И умирала так, как будто не к богу, а к сатане собиралась.
— А как она умирала?
— За несколько минут до смерти она, парализованная, пригласила домашних к себе, и, когда все собрались, прокляла дочь...
— За что, если не секрет? — У Евгения Ильича в мозгу возникла картинка: Дикий с Региной занимаются в гостиной садомазохисткой любовью, а в спальне трясется от ненависти парализованная Маргарита Андреевна.
— За то, что якобы Регина не уделяла ей, родной матери, должного внимания.
Смирнов вспомнил картину, висевшую над выходом из гостиной Регины. Дикий продолжал витать в прошлом:
— В этом доме я всегда чувствовал себя заколдованным… В нем я превращался в другого человека… Человека, качества которого определялись не его способностями, характером и опытом, а извне… Стенами, воздухом, чьим-то прошлым...
Энергично тряхнув головой, Смирнов изгнал вползший, было, в нее мистический туман и, вновь обратившись в атеиста, вспомнил сумку с садомазохистскими причиндалами.
Непроизвольное движение головы Смирнова расколдовало и Дикого. Замолчав, он вбуравился в собеседника вмиг насторожившимися глазами: "Нашел сумку, не нашел? Догадался, не догадался?"
К твердому выводу он придти не успел — Смирнов придал лицу простецкое выражение и спросил:
— А та картина в гостиной, ну, которая с девочкой… Ее Регина написала?
— Нет, ее и остальные написал двоюродный брат Регины Роман Крестовский… — встал размять затекшие ноги Дикий. — Он прошлым летом… умер...
— Стрела оказалась отравленной? — пошутил Смирнов. — Кураре, крысиный яд, стрихнин?
— Нет, он утонул… Он был весьма талантливым и… нетрадиционным человеком, ничего не видевшим вокруг себя...
— Тела, конечно, не нашли?
— Нет...
Смирнов, покивав своим мыслям, спросил:
— А как вы думаете, кто в меня стрелял? Не дух же Маргариты Андреевны?
— Ума не приложу, ей богу...
Дикий продолжал ходить по комнате взад-вперед, озабоченно посматривая на часы. Направление внимания Смирнова начинало его тяготить.
— Мне один мальчик говорил, что тут у вас больные из психиатрической лечебницы бродят… — проговорил Евгений Ильич, водя ладонью вокруг неожиданно остро занывшей раны. — Одного, мол, взяли с копьем в курятнике.
— В курятнике Архангельских, — слабо усмехнулся Дикий. — Но он тихий был… Несколько дней назад его опять отпустили. Ремонт, видите ли, у них в больнице.
— Мальчик говорил, что у него отняли настоящее кафрское копье, — сказал Смирнов, тщась вообразить вымазанного ваксой сумасшедшего, самозабвенно охотящегося в курятнике.
— Он его у Добровольских стащил… — равнодушно ответил Дикий. — Из их африканской коллекции оружия. Кстати, у них и кураре был.
— А арбалета у Добровольских в коллекции нет? — спросил Смирнов спокойно. Он знал, что кураре обладает мгновенным нервно-паралитическим действием.
— Не должно быть. Добровольские в Африке работали, а в Африке, по-моему, арбалетов нет.
Смирнов еще что-то хотел спросить, но в это время от калитки нетерпеливо зазвенел звонок.

В районной больнице Смирнову сделали рентгеновский снимок — тазовая его кость оказалась пробитой насквозь.
После того, как рана была обработана и зашита, на него надели брюки Дикого (последний предусмотрительный отправил их с машиной скорой помощи) и отвели в вестибюль. Присев там на краешек стула, Смирнов позвонил Марье Ивановне. Позвонил и получил ответ: "Абонент отключен, или временно недоступен".
"Черт, а что если… что если ее убили!?" — подумал Евгений Ильич, становясь белее больничных стен.
9.
Чмокнув в щечку Смирнова и дождавшись, пока он скрылся в переходе, Марья Ивановна заскочила в ближайшую кабинку общего пользования. И вышла из нее уже не в простеньком сером трикотажном костюме и непритязательных позапрошлогодних босоножках (все это она надела, чтобы не возбуждать подозрительности супруга), но в обтягивающем коротком платье прямиком из Парижа и легких туфельках на высоком каблучке.
Опустив пакет с маскировочной одеждой в ближайшую урну, Марья Ивановна, сопровождаемая восхищенными взглядами дюжины прохожих, бросилась на проезжую часть ловить машину, хотя ресторан Эгисиани находилось в трехстах метрах от нее.
Ресторан оказался непритязательным — ничего обычного, ничего грузинского, так, средней руки заведение общественного питания, украшенное охотничьими натюрмортами, бутафорскими двустволками да покрашенными лаком муляжами голов оленей и сайгаков.
Окинув помещение пренебрежительным взором, Марья Ивановна, сказала вышедшему к ней метрдотелю, что хотела бы поговорить с глазу на глаз с владельцем ресторана господином Эгисиани.
Метрдотель осмотрел посетительницу схватчивым взглядом, сделал дежурно-радушное лицо и степенно удалился.
Марья Ивановна присела в глубине зала за стол, огражденный от соседних безвкусными перегородками из тростника. Посидев немного, достала из сумочки "Вог", закурила, думая, как удивился бы Смирнов, увидев ее с сигаретой, да еще в легком красном платьице, да еще на высоких каблучках, да еще закинувшей ногу на ногу, да так что ажурная резинка чулка без труда могла следить за действиями хозяйки. "Сказал бы, что я весьма похожа на уважаемую проститутку", — довольно улыбнулась женщина, гася недокуренную сигарету в пепельнице.
Эгисиани явился через входную дверь. Кепки на нем, выглядевшим вполне авантажно, не было, и нос был отнюдь не грузинский.
Марья Ивановна к этому моменту уже вошла в образ деловой дамы, решившей перевести дух среди простонародья. Резинки чулок, естественно, томились под платьем, колено касалось колена, волосы собраны в плотный пучок, лицо выражало решимость в ближайший час ничему на свете не придавать существенного значения.
— Меня зовут Владимир, — сказал Эгисиани, подойдя к столу. — Разрешите присесть?
Марья Ивановна указала глазами на место напротив. Эгисиани сел и увидел визитку, ожидавшую его внимания на краешке стола.
— "Детективное агентство "Дважды два"", — начал он читать, приблизив к глазам сверкающий золотом прямоугольник плотной бумаги. — Башметова Марья Ивановна… Интересно...
— В самом деле?
— Видите ли, у меня много друзей среди частных сыщиков — они любят посидеть в моем заведении — но об агентстве "Дважды два" я не слышал. У вас есть лицензия?
Марья Ивановна посмотрела на него, как профессор юриспруденции посмотрел бы на студента-троечника, безукоризненно ответившего на безнадежный вопрос, и сказала, одобрительно качнув головой:
— Я по делу Кристины Владимировны, Дикий обратился к нам с просьбой найти факты, которые позволили бы пересмотреть дело Регины Родионовны в сторону отмены, либо существенного смягчения приговора.
Услышав имена, Эгисиани обездвижил. Глаза его ушли внутрь и потемнели.
— Дикий убедил нас, — продолжила Марья Ивановна, придав голосу сочувственные нотки, — что вы не имеете прямого отношения к ее смерти.
— Прямого отношения? — Эгисиани оскорблено вскинул голову.
— Кристину могли отравить из-за связи с вами. Не могли бы вы рассказать мне о ней?
Хозяин ресторана сосредоточенно подумал, поглядывая в глаза собеседницы, затем усмехнулся уголком рта и, обернувшись к метрдотелю, указал ему коротким жестом на пустой стол. Спустя полминуты подошел официант. Марья Ивановна заказала ему кофе и рюмочку коньяку.
Заказ был выполнен в мановение ока. Помимо кофе и бутылки коньяка, официант принес пирожные, мясное ассорти, бутерброды с черной икрой и стакан сока. Последний он поставил перед хозяином.
— Вы не пьете? — удивилась Марья Ивановна. Собеседник ей нравился больше и больше. "Настоящий мужик. Умеет добиться своего — это видно по всему".
— Свое я уже выпил, — усмехнулся Эгисиани. — А вы, извините меня за прямой вопрос, замужем?
"Грузин, он и в Африке — грузин", — подумала Марья Ивановна и ответила взвешенным голосом:
— Да. И практически счастлива.
— Почему практически?
— С моим мужем опасно быть счастливой — сразу же бросит.
— Почему так? — удивился хозяин ресторана. "Как можно бросить такую женщину?" — говорили его глаза.
— Счастье — это покой и довольство. А покой и довольство, — считает мой муж, — это прекрасная среда для деградации всестороннее развитой личности.
Сказав, Марья Ивановна отпила полрюмочки. Эгисиани пригубил сок и сказал, покручивая стакан:
— Понимаю, ваш муж — чистюля-интеллигент… Вам, наверное, бывает с ним скучно?
— Напротив. Скука — это когда все приелось. А он постоянно что-нибудь придумывает.
— Что придумывает?
— Ну, блины с луком или мясным фаршем, дискуссию из ничего, поход в Нескучный сад в шесть утра или модернистскую картину.
— Модернистскую картину? — удивился Эгисиани.
— Да. Например, на прошлой неделе он приклеил к доске старый дырявый носок, затем прибил к нему расстегнутый замок от старых джинсов и вставил в него обычный штопор с деревянной ручкой. И назвал все это "Бумеранги возвращаются".
— Идеотизм. На вашем месте я показал бы его врачам соответствующего профиля.
— Да нет, — улыбнулась Марья Ивановна. — Носок действительно напоминают летящий бумеранг, вооруженный штопором.
— Штопором, торчащим из расстегнутого замка от ширинки?
— Да. И в этом вся соль...
— Какая соль? Ничего не понимаю.
— А что, вы не знаете русскую поговорку: на всякую задницу с резьбой, найдется хрен с винтом?
Табуированное слово Марья Ивановна произнесла без запинки. Глаза ее искрились.
— Я вижу, вы его любите… — расстроился Эгисиани. Или сделал вид, что расстроился, показалось Марье Ивановне.
— У меня не было таких мужчин, как он. С ним живешь вдвое.
— Это тяжело для хрупкой женщины...
— Пока держусь. Так вы расскажете мне о Кристине? Насколько я знаю, вы провели после ее смерти частное расследование?
Эгисиани помрачнел. Было видно — ему не хочется возвращаться в прошлое. Минуту он сидел, изучая ухоженные ногти.
Марья Ивановна коснулась его руки алым ноготком мизинца.
— Ну, расскажите, мне нужно это знать!
— Хорошая она была женщина, что и говорить, — горько усмехнулся Эгисиани. — И несчастная. Знаете, бывают такие женщины, все у них на месте — и в голове, и снаружи.
— Да, бывают, — согласилась Марья Ивановна, всегда считавшая, что она — лучшая из таких женщин.
— Год назад Кристина сидела на этом самом месте… — не услышал недвусмысленной реплики Эгисиани, без остатка растворившийся в прошлом. — Пришла в пять и сидела час, ничего не заказывая. На все смотрела бессмысленно. Народу шло в тот день много и мой цербер Федя, вон он, — указал Эгисиани на метрдотеля, — пришел ко мне и спросил, что с ней делать. Я подошел, сел напротив, смотрю — интересная женщина, но глаза потерянные. Угостил коньяком, разговорил, и скоро ее прорвало, она стала говорить, что она нормальный человек, абсолютно нормальный, но все вокруг сумасшедшие и подлые — муж, свекровь, коллеги, люди в метро. Надо сказать, я в то время только-только встал на ноги и вздохнул свободной грудью, в смысле бизнеса, естественно. Столько всего пришлось сделать, протолкнуть, вытерпеть — до сих пор кошмары сняться. Но я все сделал и добился своего. И смотреть на нее мне тогда было неприятно — все есть, все на месте, а делать ничего не хочет. Это что, я один должен бегать, как белка в колесе, я один должен мазаться в...
— В дерьме, — убила наметившуюся паузу Марья Ивановна.
— Да… — Эгисиани выражением глаз показал, что ему не нравиться общаться со сквернословящими женщинами. Марья Ивановна на это задушевно улыбнулась и проворковала голоском невинной гимназистки:
— А мне Дикий говорил, что Кристина была целеустремленной особой. И у нее было много любовников.
— Чепуха! Она ничего не умела...
Сказав, Эгисиани простодушно улыбнулся и попросил:
— Не озвучите за меня, чего она не умела?
Марья Ивановна поняла, что ей пеняют за грубое слово, но отступать не захотела.
— Она не умела делать миньета, стеснялась куннилунгуса и брезговала анальным сексом.
— А вы штучка! — восхитился Эгисиани.
— Я — разная. Видите ли, как только я сюда вошла и уселась, я подумала, что муж, увидев меня, пришел бы к выводу, что я похожа на проститутку… А так как я, как и все женщины, частичкой души… мм… распутница, то эта самая частичка от этой мысли проснулась и попросилась наружу.
— Я видел, как вы сидели, заложив ногу на ногу… Там, вон в той картине с дичью и бутылками, дырочка в утином глазу. Через нее я посматриваю за залом. Может, что-нибудь еще закажете? Мне с вами интересно. Вы так откровенны, так естественны.
— Потом. После того как вы все мне откровенно расскажете.
— Мы могли бы перейти в малый зал… — в глазах Эгисиани заиграли бесята. — Вы знаете, скажу вам откровенно, мне не приходилось встречать таких женщин, как вы. И я готов на все, чтобы задержать вас хоть на час.
— Нет, господин Эгисиани, никаких кабинетов, куннилугусов и миньетов я сегодня в личной своей программе не предусматриваю.
— Совсем, совсем?
— Совсем, совсем. Понимаете, то, что вы видите перед собой — это не я, Точнее, это не я в чистом виде. То, что вы видите, то, с чем вы разговариваете — это я и мой муж, мой Женя. А окажись он с нами в одной постели, вам бы не поздоровилось...
Марья Ивановна поняла, что она пьяна. Чуточку, но пьяна. Коньяк всегда доставал ее неожиданно.
— Мне бы не поздоровилось? — засмеялся Эгисиани и, распахнув пиджак, показал пистолет, притаившийся подмышкой.
— Оскорбив его, вы обидите и оскорбите меня… — увидев вороненую сталь, отрезвела женщина.
— Ну, это исключено, — пошел на попятный хозяин ресторана.
— Тогда вам остается только рассказывать. А потом мы с вами посидим, поговорим и посмотрим, на что способны ваши повара.
— А можно я вас буду называть Машей?
— Тогда мне придется звать вас Вовой...
— Договорились. Я сейчас отойду на минуточку, а вы попробуйте пирожных — они славятся по всей Москве.
Когда Эгисиани вернулся, на блюде оставалось одно пирожное. Довольно улыбнувшись, он спросил:
— Так на чем мы остановились?
— Мы остановились на том, что, познакомившись с Кристиной, вы решили ее перевоспитать.
— Я разве говорил об этом?
— Да...
Марья Ивановна погрустнела — вспомнила, как в прошлом году она, прежняя, она вкупе с ей подобными, перевоспитывали Смирнова. Как заставили убить Пашу, как заставляли убить Бориса Михайловича. И как он не перевоспитался, и как ей от этого стало хорошо. А Кристина перевоспиталась. И умерла.
— Я вижу, вы не слушаете… — Эгисиани понял, что его собеседница думает о муже.
— Нет, нет, я слушаю, рассказывайте!
— К десяти часам Кристина напилась. Я отнес ее в свой кабинет, уложил на диван, напоил кофе… Потом...
— Потом раздел...
— Да, раздел. Мне захотелось увидеть ее голой. Нагую женщину сразу видно, изнутри видно. И я увидел, что она не хочет спать со мной, что ей стыдно, противно, плохо, гадко, увидел, что она хотела бы показать себя человеком, но у нее нет на это ни сил, ни привычки, ни самоуважения. Как любой мужчина я понадеялся, что мои ласки изменят ситуацию в лучшую сторону, но ошибся. Потянувшись к ее губам губами, я увидел в ее замутившихся глазах желание, чтобы я как можно быстрее сделал свое дело и оставил ее в покое. И я не тронул ее, хотя — что скрывать? — нуждался в женщине.
Она проснулась в пять утра… Увидев ее безвольную, опустошенную, одутловатую от выпитого вина, я поклялся, что через год я сделаю из нее человека, который сам будет определять свою судьбу.
— А к чему вам все это было надо?
— Я боролся за свои интересы несколько лет, ни на минуту не расслабляясь, потом соперников и врагов вдруг не стало. И я заскучал. У меня к этому времени уже было два разных по стилю ресторана, а, трех, пяти, десяти ресторанов, Москвы или Газпрома мне было не надо. И я решил бороться с ней. Привел друга, показал ему Кристину, и поклялся, что через два месяца сделаю из нее человека, при виде которого люди будут вставать...
— А зачем вам это было надо? — повторила вопрос Марья Ивановна.
— Что надо? — вынырнул из прошлого Эгисиани.
— Приводить друга и клясться перед ним?
— А… Это восточное… Понимаете, когда клянешься себе, это… ну как бы вам сказать...
— Тайный грех — это не грех, а тайный зарок — не зарок?
— Совершенно верно...
— И сколько стоила ваша клятва?
Марья Ивановна смотрела на собеседника, как Шерлок Холмс смотрел бы в Шанхае на саксонца в американских ботинках, испачканных балчугской грязью.
— Тысячу...
— Баксов?
— Естественно.
— Судя по всему, вы игрок и заядлый спорщик?
— В общем, да. А что остается делать? Надо же как-то деньги тратить… Я ведь не пью, не уважаю проституток, а также обжорство, туризм и политику.
— Ну и что было дальше? — поощрительно улыбнулась. — Ну, после того, как вы поклялись?
— Весь день Кристина провалялась, не выказывая никаких желаний. С утра я был занят, в обед, как черти из коробочки, появились важные люди, и отвезти ее домой я смог только к вечеру...
— Представляю себе картину "Возвращение блудной жены святому семейству"… — усмехнулась, рассматривая чувственные губы визави.
— Привез и без обиняков рассказал все мужу, — продолжил Эгисиани не отреагировав на реплику. Как она пришла в ресторан, как сидела, глядя в одну точку, и так далее. Муж был равнодушен. Мать его тоже. Сама Кристина, безучастно улыбаясь, сидела на диване. Когда к ней подошла дочь, она механически погладила ее по головке.
Сцена, короче, получилась отвратительной, я чувствовал, что сам играю в ней отвратительную роль. В общем, я плюнул, мысленно, конечно, и ушел с одним лишь желанием немедленно вручить другу тысячу долларов. Но на следующий день все вспомнил, и… возмутился. Возмутился тому, какие они никчемные и как никчемно живут...
— Как по чьей-то злой воле, — уточнила Марья Ивановна, кивая.
— Совершенно верно. Ну, я и взял букет белых роз, коньяку с шампанским, шоколаду и поехал к ним. Посидели, попили, говоря ни о чем, потом в меня вселился бес, и я предложил Кристине ехать в театр. Она, пожав плечами, согласилась. Когда мы уходили, Дикий смотрел телевизор, Вероника Анатольевна убиралась на кухне, дочь в своей комнате играла в куклы. Так целый месяц я приходил и уводил ее в рестораны, кабаре, казино. Постепенно привык к ней, она тоже… И, желая, чем-то ее оживить...
— И выиграть тысячу баксов...
— О них к тому времени я забыл...
Эгисиани замолк, вспоминая, о чем он говорил до того, как собеседница его прервала.
— Вы говорили, что, желая ее оживить, вы...
— Я привлек ее к делу, — вернулся в колею хозяин ресторана. — Уже зная о специальности Кристины, я предложил ей оформить ресторан друга. Она согласилась без энтузиазма, со словами: "Я все давно забыла, но, если ты этого хочешь". И оформила, здорово и необычно. Я каждый день ходил смотреть, как обычный подвал превращается в нечто особенное… И как она сама превращается в человека. Потом Кристина по моей просьбе взялась за другой ресторан, за второй, за третий… И знаешь, — Марья Ивановна вздернула бровь, показывая, что обращение на "ты" ее удивляет — знаешь, она в самом деле оказалась талантливым дизайнером. Ни одна ее работа не была похожа на другую...
— А ваш ресторан? Не похоже, что в нем поработал даровитый оформитель?
— Его оформлял мой младший брат. Его убили, — потемнел лицом Эгисиани.
— Простите… — рука сама по себе распустила волосы.
— Кроме него у меня никого не было...
— Продолжайте, пожалуйста, я вас внимательно слушаю, — попросила Марья Ивановна, когда следы тягостных воспоминаний перестали искажать лицо собеседника.
— Кристина занималась не только оформлением помещений, — продолжил тот свой рассказ. — Она еще рекомендовала певиц и певцов, клоунов и поэтов и тому подобный кордебалет. И всегда в масть, всегда шансон был продолжением интерьера, кухни, хозяина, наконец… Не прошло и месяца, как она стала другим человеком… Уверенным, энергичным, ищущим...
— Вы полюбили ее?..
— Нет… Не полюбил...
— Почему?
— Наверное, ждал вас.
Она пропустила признание мимо ушей. Грузин — есть грузин. Что с него возьмешь?
— Короче, пари было выиграно… — проговорила, посмотрев на пустую рюмку.
— Да. За день до ее смерти я получил тысячу долларов… — сказал он, наливая коньяку.
— Замечательно. А кто же все-таки ее отравил?
— Не знаю. Я душу вынул из Дикого, и эта голая душа призналась мне, что не имеет к смерти Кристины прямого отношения. А мои друзья в это же время опросили соседей. Все они сказали, что не ничего не знают и никого не подозревают.
Она посмотрела на часы. Был десятый час. Покопавшись в сумочке, обнаружила, что мобильного телефона в ней нет.
"Бог мой, я же выбросила его в урну вместе с одеждой! Смирнов меня растерзает! Попросить у этого красавчика? Нет, не солидно..."
— Мыслями вы уже дома? — спросил ее Эгисиани язвительно. — Муж, наверное, ходит сейчас по углам, сжимая кулаки и бормоча проклятья?
— Это точно. Пожалуй, я поеду, а не то придется новую мебель покупать.
— А как же моя кухня? Кстати, мой малый зал вам, без сомнения, понравится. У меня там на полах и стенах шкуры медведей, тигров, лев даже есть. И еще великолепная коллекция подлинного оружия — старинные пищали, копья, луки со стрелами и тому подобное.
— Как-нибудь в другой раз. Давайте выпьем на прощанье, да я поеду.

Он хотел проводить ее до такси, но на выходе из зала к нему подошел человек с большим животом и что-то зашептал на ухо. Послушав, Эгисиани, посмотрел на нее виновато: — Бога ради, обождите меня минутку, — и спешно удалился.
Она пошла к такси, ждавшему у подъезда. Не успела расположиться на сидении, как из раскрытого окна ей на колени упал комок белой писчей бумаги.
10..
Из дома Маша позвонила Смирнову. Он, обрадовавшись, сказал, что скоро будет. Она пошла в ванную, умылась, слегка подкрасилась (мама говорила ей, что мужчина должен знать, что его женщина красится не только лишь для своего удовольствия и удовольствия посторонних лиц), и лишь затем развернула записку.
В ней было написано: "Вовчик знает об убийстве Крысы все".
Когда она пришла к выводу, что Крыса — это Кристина, в замочной скважине задвигался ключ Смирнова.
Лишь только дверь открылась, и в ее проеме появился Евгений Ильич — в чужих брюках, скособоченный, вымученно улыбающийся,- у Марии Ивановны упало сердце.
— Что с тобой? — спросила она, подавшись к нему.
— Видишь ли, оказывается, у Регины домовой никто иной, как Робин Гуд...
— Какой Робин Гуд? У тебя рубашка в крови!
— Робин Гуд, потому что в заднице у меня арбалетная стрела...
Она выгнулась, чтобы посмотреть на упомянутое место.
— Ну, торчала. Мне до сих пор кажется, что она там. Посмотри, если не веришь.
Он вынул из кармана свернутый в трубочку рентгеновский снимок и вручил супруге.
Уставившись в дыру в тазовой кости, дыру размером чуть меньше копейки, она побелела. Увидев, что женщина готова заплакать, Смирнов обнял ее и заулыбался:
— Да не беспокойся ты, врач сказал, что стоять будет.
Потом она его кормила. Евгений Ильич ел стоя и рассказывал о визитах к Дикому и Регине.
— Так кто же в тебя стрелял? — спросила Марья Ивановна, когда он закончил повествование.
— Не знаю… Единственно, что можно сказать, так это то, что стрелял человек, не желавший, чтобы я лез не в свои дела.
— Ты хочешь сказать, что теперь ты никого из известных нам лиц не подозреваешь?
— Да. Этот выстрел не лезет ни в какие ворота.
Смирнов не кривил душой. По дороге домой он пришел к выводу, что выстрел из арбалета пробил насквозь не только его тазовую кость, но и версию.
— В том числе и в мои ворота, — покивала Марья. — Полчаса назад я была уверена, что Кристину убил Эгисиани, а теперь не знаю, что и думать.
Закончив с ужином, они перешли в гостиную. Смирнов улегся на ковер животом вниз, Марья Ивановна села рядом и рассказала о встрече с Эгисиани. Затем показала Смирнову записку, полученную в такси. Тот прочитал ее, затем осмотрел внимательно с обеих сторон и сказал:
— Если Крыса — это Кристина, то получается черт те что.
— Да, черт те что. Я думаю, ее недаром Крысой прозвали. Похоже, она не только дизайном занималась и артистов для варьете подбирала. И в таком случае нам с тобой светит разборка криминальной помойки.
— Расскажи об Эгисиани подробнее. Ты же женщина, ты должна была его прочувствовать.
Марья Ивановна о чем-то думала.
— Ты что? — Смирнов почувствовал, что она нашла какую-то ниточку.
— Зря я не осталась. Он ведь предлагал продолжить разговор в малом зале...
— А потом в кабинете?
— Естественно. Но дело не в том...
— А в чем?
— Он говорил, что стены малого зала увешаны шкурами. И старинным подлинным оружием — пищалями, луками со стрелами и тому подобное. Может там и арбалет есть? Кстати, как он выглядит?
— Это такая штука вроде комбинации обреза с коротким, но очень мощным луком, — Наморщившись, Смирнов провел ладонью по ране. — Ну, очень мощным.
— Значит, мне придется сходить к нему еще раз...
— Что, симпатичный парень?
— Да. Знаешь, он из тех, которые говорят: "Я это сделаю" и делают. Или "Ты моя" и всю жизнь...
— Заботятся о тебе, как о личной вещи?
— Ну, примерно...
— Я ревную и очень хочу его увидеть...
— Не надо. Вы сцепитесь, а у него пистолет под мышкой.
— Ну и что?- набычился Смирнов.
— Да ты не думай, я только о тебе и говорила. Рассказывала о твоей картине с бумерангом...
— Я боюсь тебя потерять...
— А я тебя...
— Ты такая лапушка...
— Нет, я подлая, — вздохнула, опустив глаза. И застенчиво заулыбавшись, рассказала, как переодевалась в уличном туалете. И как вместе с одеждой выбросила в урну для мусора мобильный телефон
Некоторое время они целовались. Оторвавшись от нее, Смирнов спросил:
— Сегодня "ни-ни"?
— Нет, милый… Я сегодня столько о тебе наговорила, что мне не терпится проверить, не фантазировала ли я? Да и боль твою хочется хоть как-то успокоить...
— Так пойдем на кроватку?
— Нет, давай сначала договоримся, что будем делать завтра. С тобой все ясно — ты должен с недельку посидеть дома...
— А ты поедешь к нему?
— Да. Только надо придумать под каким поводом...
— Не надо ничего придумывать. Он сам тебе позвонит. Будет извиняться, что не смог проводить.
— Он не знает номера телефона...
— Как не знает? Ты что, визитку ему не оставила?
— Оставила.
— Ну так! Как позвонит, скажи, что будешь во второй половине дня на Пушкинской площади по делам и зайдешь к нему пообедать.
— Не буду я ничего придумывать, — смущенно улыбнулась Марья Ивановна. — Я заколку любимую там обронила.
Смирнов, засмеявшись, поднялся на ноги, взял женщину за руку и повел в спальную.
11.
Эгисиани позвонил в начале первого. Извинившись за нетактичный вчерашний уход, сказал, что в течение часа завезет заколку по любому адресу. В ответ Марья Ивановна сообщила, что к двум часам будет по делам на Пушкинской площади, и там они смогут встретиться.
— Может быть, в таком случае пообедаете у меня? — предложил настойчивый грузин.
— В малом зале? Шкуры на полу, таинственный свет, жаркое из кабаньей… мм… кабаньего окорока?
— Естественно.
— К сожалению не получится. У меня сегодня целый воз неотложных дел.
— Ну что ж. Так значит, в два под Пушкином?
— Да. И не опаздывайте, у меня на вас пять минут.
Сделав перевязку Смирнову, Марья Ивановна переоделась в строгий костюм-тройку и поехала на Пушкинскую площадь.
К памятнику она подошла ровно в два. Эгисиани минут пять говорил комплименты, затем вручил заколку. Еще не взяв ее, она увидела, что в самой ее середине сверкает бриллиант стоимостью не менее пяти тысяч долларов.
— Это мой маленький подарок за вчерашний вечер, — сказал Эгисиани просто. — Вы по-прежнему торопитесь?
— Да нет, обстоятельства изменились, — ответила не Марья Ивановна, а кто другой, доселе прятавшийся в ее подсознании. — Похоже, вы наколдовали, и все мои сегодняшние дела чудесным образом уладились в пятнадцать минут.
— И у вас найдется время на неторопливую беседу и обед с шампанским?
Кивнув, женщина отвела локоть в сторону, показывая, что ее можно взять под руку, и пошла по направлению к ресторану Эгисиани.

Малый зал ей понравился. Не низкий, не высокий, повсюду шкуры — ухоженные и пушистые, низкие восточные столики, инкрустированные костью и цветным камнем, за которыми можно было сидеть, откинувшись на мягкие подушки.
Марья Ивановна выбрала столик, стоявший у стены с фальшивым витражным окном. На витраже была изображена сцена охоты на лисицу, а сам столик охранялся оскаленным белым медведем, точнее тем, что осталось от оскаленного большого белого медведя после его фатальной встречи с хладнокровным охотником, а затем и с искусным скорняком. Встав на безопасном расстоянии от его устрашающих зубов, Марья Ивановна взглянула в большое зеркало, вделанное в противоположную стену.
"В этом костюме я выгляжу здесь, как Маргарет Тэтчер выглядела бы в манильском борделе", — усмехнулась она, пристально себя рассматривая.
— В принципе вы могли бы переодеться, — прочитал ее мысли Эгисиани. — Рядом с зеркалом в стене шкаф. В нем хранятся одеяния на любой вкус.
— Одеяния на любой вкус? — удивилась.
— Совершенно верно. Мои гости нередко переодеваются в платья, соответствующие обстановке...
— Идея Кристины?
— Да, ее, вы угадали. Я пойду, отдам кое-какие распоряжения, а вы покопайтесь в шкафу, может, и найдете что-нибудь по вкусу.
Оставшись одна, Марья Ивановна прошлась по залу. Интересовало ее, естественно, оружие. Луки с колчанами, мушкеты, пищали и рогатины не задержали надолго внимания женщины, а вот нечто подобное обрезу с воротом и небольшим стальным луком заставило ее сердце замереть. А когда она увидела набор коротких стрел, скорее снарядов, с внушавшими трепет массивными острейшими наконечниками, сострадание к Евгению Ильичу заставило ее сердце сжаться.
"Бог мой, — подумала она, — неужели такая штука вонзилась в его попу!? Бедный Женечка!"
Сострадание недолго ее мучило — она обнаружила, что стрелы немного, но опылены, а арбалет совершенно чист.
— Вы неплохой сыщик, — вывел ее из оцепенения голос неслышно подошедшего Эгисиани.
— Почему вы так думаете? — обернулась к нему Марья Ивановна. Секунды ей хватило, чтобы разгладить напрягшееся лицо мягкой улыбкой.
— Этот самострел принесла Кристина.
— Кристина!?
— Да.
— И где же она его взяла?
— Она сказала, что купила его в антикварном магазине специально для этого зала...
— Замечательный самострел… — проговорила Марья Ивановна, уже разглядывая широкую двустворчатую дверь красного дерева, занимавшую чуть ли не половину торцовой стены.
— Она ведет в часть ресторана, не имеющую прямого отношения к Кристине, — встал Эгисиани меж гостьей и дверью — К тому же там сейчас ведутся строительные работы.
— А к вам она имеет отношение?
— Конечно. После того, как ремонт будет закончен, а наше знакомство укрепится, мы непременно там повеселимся.
— А почему вы сказали "не имеющую прямого отношения к Кристине"? — спросила Марья Ивановна, посматривая на таинственную дверь — ей казалось, что за нею кто-то есть.
— Гм… Видите ли, люди творческие распространяют вокруг себя… ну, как бы вам сказать...
— Волны творчества? Или созидания?
— Да… И эти волны рождают в людях желание творить… И что-то еще, что-то дающее человеку возможность быть необыкновенным...
— Вы хотите сказать, что под влиянием Кристины вы принялись созидать? То есть делать что-то необыкновенное?
— Ну, не созидать, а придумывать оригинальные вещи.
Марья Ивановна хотела уточнить понятие "оригинальные вещи", но Эгисиани упредил ее:
— Так вы переоденетесь к обеду?
— Надо сначала посмотреть, что там у вас есть.
— В чем же вопрос, пойдемте, посмотрим.
В мужском отделении гардероба висели набедренные шкуры и накидки (Она усмехнулась, представив хозяина ресторана в непритязательном одеянии троглодита), кожаные с бахромой костюмы американских трапперов, английские и немецкие охотничьи одежды с иголочки и даже шерстяной наряд бедуина.
— Наденьте вот это! — игриво ткнула женщина в последний. И осеклась: она предложила мужчине сделать первый ход и если он сделает его, ей придется ответить.
Невозмутимо сняв с вешалки и перекинув через плечо бедуинское платье, Эгисиани распахнул створки дамского отделения. Марья Ивановна замерла, растерянно приоткрыв рот: в гардеробе висели преимущественно набедренные повязки из светлого каракуля и накидки из шкур ангорских коз.
Улыбнувшись ее реакции, Эгисиани со словами: — Видите ли, именно эти наряды пользуются повышенным спросом у подруг большинства моих друзей, — отодвинул их в сторону.
С облегчением Марья Ивановна увидела висевшие в глубине шкафа прозрачные одежды, видимо, считавшиеся нарядами амазонок и, не удержавшись, принялась их один за другим рассматривать.
— Вы выбирайте, а я пойду, переоденусь, — сказал Эгисиани, поощрительно улыбаясь. — Я постучу, когда вернусь. И имейте в виду, эти одежды дважды не используются.
— А в той комнате за красными дверями кто-нибудь есть? Я переоденусь, а потом войдут рабочие с длинной лестницей… — сказала Марья Ивановна и тотчас зарумянилась.
Смирнов ей как-то говорил, что по Фрейду лестница — это символ полового акта. А длинная лестница — символ полового акта, достающего до печенок.
— Никто, кроме меня, сюда не войдет, — улыбнулся. — По поводу вашего высочайшего визита, все отправлены домой, а ресторан закрыт.
Не дождавшись ответа, он поцеловал гостье руку и ушел.

Скоро она стояла перед зеркалом, облаченная в длинную голубую накидку, такие же трусики и лифчик.
"Убьет Смирнов, когда расскажу, — подумала она, поворачиваясь то так, то эдак. — Ну, ничего, куда он от меня денется? Ведь любит..."

Первостепенная черта всякой женщины, — как-то говорил ей Смирнов, — это умение быть признательной. Они с лихвой вознаграждают за щедрость и внимание. И, конечно же, Марья Ивановна переоделась в легкомысленные и многообещающие одежды не только потому, что они привлекли ее своей необычностью. Просто блеск алмаза, вставленного этим человеком в заколку, продолжал играть в ее сердце. Продолжал играть, призывая к благодарности и поощрению в его лице всех истинных мужчин.

Когда вошел Эгисиани — весь в белом, открыто лишь спокойное лицо, пригвожденное агатовыми глазами — Марья Ивановна возлежала на беломедвежьей шкуре. Головка ее покоилась на большой подушке, надежно прикрывавшей свирепые глаза и ужасные зубы лишенного плоти животного.
— Муж не заругает? — спросил Эгисиани, усевшись подле нее по-восточному.
— Посмотрим, — философски улыбнулась женщина и, не мешкая, взяла быка за рога:
— Вы знаете, Владимир, мне кажется, что вы знаете, как умерла Кристина. Насколько я поняла, последние месяцы перед смертью она вращалась в кругу ваших друзей, которые вряд ли занимались заготовками метел для московских дворников...
— Может быть, вы закажете что-нибудь? — попытался Эгисиани сменить тему. — Сегодня у нас пельмени с медвежатиной, кабаньи отбивные, оленина по-чухонски...
— Давайте оленину по-чухонски. Что это такое?
— Это тоже она придумала… Однажды явилась сюда заполночь, оживленная, вся освещенная внутренней красотой, и попросила всех отпустить. Я отпустил, и она, походив туда-сюда — вся в порыве, вся в будущем — предложила приготовить к ужину что-нибудь этакое. И тут же придумала сама. Повела на кухню, завязала мне полотенцем глаза и приказала готовить. Ну, я, пожал плечами и пошел к холодильнику. Взял первый попавшийся кусок мяса, порезал его на кусочки, положил в кастрюлю и начал сыпать и лить в нее все, что попадало под руку. Потом поставил на плиту, притушил немного, снял, сунул в духовку и принялся готовить подливу. А она, наблюдая за мной, звонко смеялась, иногда до слез хохотала… И записывала все мои действия… Через час мы ели… Не тут, а там, в большом зале, за центральным столиком.
Все было так чудесно… В какой-то момент мне показалось, что я, сжав кулаки и приглушив чувства, шел к этому ресторану только лишь затем, чтобы эта ночь с Кристиной состоялась...
Эгисиани помолчал, отстранено глядя на обнаженные ступни Марьи Ивановны и покачиваясь в такт своим мыслям.
— В ту ночь мы впервые легли… — продолжил он, смущенно улыбнувшись. — Все было так естественно… И я знал, и она, что это необычное полнотой единение будет единственным, мы знали — оно родит в душах необычайные силы, и мы сможем сделать то, что под силу одним лишь богам… И что всю жизнь мы будем стремиться, будем жаждать, чтобы подобное единение испытали и все те, кто дорог нам и кто способен испытывать.
Эта ночь изменила меня — с тех пор я не могу спать с женщинами… Нет, я могу лечь с ними в постель, но после первого же соприкосновения или поцелуя ухожу, убегаю. Понимание того, что простое, бесчувственное соитие, пусть не бесчувственное, пусть наполненное чем-то на четверть, на треть, на половину, отнимет у меня ту ночь, сделает ее бывшей, то есть умершей, наполняет мое тело дрожью и я бегу прочь от женщины. Нет, не от женщины, не от конкретной женщины, а от мысли, что эта смерть, смерть той ночи, может случиться по моей вине...
Марье Ивановне захотелось прижать этого большого глупого мальчика к груди. "Если бы он налил мне конька, нет, аперитива, — улыбнулась она, — я бы, пожалуй, не устояла".
Ее улыбка вывела Эгисиани из прострации. Вглядевшись в лицо женщины, он позвонил в колокольчик. Через пять минут столик был уставлен яствами, бутылками и бутылочками. Центр его заняло блюдо с фруктами, возглавляемыми вальяжным ананасом (корзины с цветами слуги поставили рядом с Марьей Ивановной). Осмотрев получившееся великолепие, Эгисиани, однако, остался недоволен и, попросив прощенья у собеседницы, удалился, как он сказал, на пару минут.
Марья Ивановна использовала его отсутствие для приведения чувств и мыслей в относительный порядок.
"Судя по всем, он поэт в душе, — думала она, прикрыв глаза. — Поспорил с другом, что вырвет Кристину из темного царства, и вырвал. Разбудил царевну. Потом прямые их жизней пересеклись, и они на время стали счастливыми на миг… И потом, этот мальчишка и поэт, не захотел любви продажных женщин, женщин, которые готовы на все ради полуторачасового царствования в его ресторане. Как я его понимаю… Он увидел меня и понял, что, может быть, со мной он сможет подняться выше, чем поднимался с Кристиной...
А Смирнов? Я же клялась ему в верности?
Ну и что, что клялась? Если я хоть разик не передохну, не изменю с хорошим человеком, ему же хуже будет — не прощу я ему своей верности. И как нежно я буду любить его потом, когда у него вырастут такие маленькие, такие миленькие и совсем незаметные рожки!
Но сначала надо все у этого мальчишки выведать. Если я явлюсь домой с пустыми руками, Смирнов все поймет...
Он и так поймет. По глазам. Ничего, глазки мы подведем по-новому, и он ничего не увидит..."
Эгисиани вернулся раздраженным.
— В чем дело? — спросила Марья Ивановна, обеспокоившись.
— Да так. Один подвыпивший господин требовал впустить его в ресторан, говорил, что каждый день здесь обедает и потому имеет право. Давайте, что ли выпьем и закусим? Оленина по-чухонски уже готовится.
Они выпили, поели. Закурив затем сигарету, Марья Ивановна, попросила продолжить рассказ о Кристине.
— Знания умножают печали, — вздохнул Эгисиани. — Но вижу, вам важно все знать. Ведь это первое дело вашего агентства?
— Да, первое, — зарумянилась женщина.
— Я наводил справки и выяснил, что детективного агентства "Дважды два" не существует, по крайней мере, легально… Но надеюсь, что с моей помощью оно станет известным по всей Москве и области. Так слушайте...
Был среди моих знакомых один мерзкий тип… Впрочем, о нем позже. В общем, после того, как я выяснил, что ни родственники, ни соседи Кристины к ее смерти отношения не имеют, я задумался о тех людях, с которыми она общалась, выполняя заказы по оформлению ресторанов, кабачков и прочих мест приятного времяпрепровождения. Как я тебе уже говорил, — Марья Ивановна доброжелательно улыбнулась, дав добро обращению на "ты" — Кристина работала в основном с моими друзьями. А им я верю, как себе. Так что проверить мне надо было двоих-троих человек, которых я плохо знал. И я пошел в их заведения. И в первом же из них понял, что именно его владелец убил Кристину...
— Так сразу и понял? — Марья Ивановна задала вопрос лишь только затем, чтобы согреть сердце собеседника своим мелодичным голосом. Коньяк вовсю резвился в ее непривычном к алкоголю теле.
— Да сразу. Я увидел его и увидел ее, увидел по интерьеру, созданному ею. Они — хозяин и дух Кристины — были как… как топор и сад. Да, как топор, затупившийся от беспрестанного употребления, и неувядаемо цветущий сад. Увидев его, человека низменного, не знающего, что такое любовь, что такое красота, что такое ожидание чуда, что такое высокое вожделение, я понял — они столкнулись. Кристина и он… И первой пошла на столкновение она. Она создала ему антипода. Она превратила его логово, в котором царствовали похоть, обжорство, тупость и жестокость, в нечто удивительное, — Эгисиани, укрощая чувства, замолчал на несколько секунду. Взяв себя в руки, кротко улыбнулся и продолжил: — Мы сходим туда когда-нибудь. Представляешь, там, как и везде, висят картины, есть растения, там обычная драпировка, все на первый взгляд обычное. Но все это так гармонично подобрано, что врывается в тебя и делает другим… Я спрашивал, как ей удалось достичь этого. Кристина ответила: "Это мой маленький профессиональный секрет"… Но я был настойчив, и она кое-что показала… Я увидел это через лупу, которую она, видимо, намеренно взяла с собой...
— Через лупу? — поинтересовалась Марья Ивановна только лишь для того, чтобы Эгисиани вспомнил о ее существовании.
— Да, через лупу. Она подвела меня к стене, вручила лупу и попросила посмотреть на обои. Я посмотрел. Представляешь, сверху донизу они были покрыты стихами. Я запомнил один из них:

Ничто не уничтожит
огня, который гложет
Мне грудь.
Но он любовь не может
В тебя вдохнуть...

— Это Абеляр, — сказала Марья Ивановна. — Его кастрировали, и после этого он всю жизнь мучил жену ревностью. Даже пояс верности заставлял носить. Мне Смирнов рассказывал, он любит этого поэта.
— Да, я знаю это от Кристины, — кивнул Эгисиани и продолжил:
— В общем, все обои, меню, панели, даже кафельная плитка на кухне и туалетах,- все было покрыто невидимыми невооруженному глазу стихами о любви. Когда я с сарказмом сказал, что, вряд ли до человеческого сознания может дойти то, чего не видно, она улыбнулась и попросила меня на секунду прижаться ухом к столу. И что ты думаешь? Я услышал едва различимую музыку! Да, она была едва различимой, но тем менее было ясно, что это прекрасная музыка, музыка, доходящая до души и заставляющая ее колебаться в унисон себе… Потом, когда мы ушли, она сказала, что там еще много всяких таких штучек. Особой частоты освещение, особые покрытия, особые кондиционеры...
— Если все это так на самом деле, то почему хозяин в нее не влюбился?
— Понимаешь, не все люди могут влюбляться, так же, как не все цветы могут цвести на всех почвах. Если в детстве тебе не указывали на вечернее небо и не говорили: "смотри, как красиво!", то ты никогда и нигде не увидишь красоты. Точно так же ты не никогда полюбишь, если твои родители не признавались друг другу в любви и не говорили тебе "как я люблю тебя, доченька!". И этот человек не мог полюбить. Он понимал — есть что-то такое, что никогда не войдет в него живительным чувством. Он был животное, и потому все эти невидимые стихи, неслышимая музыка вылезали из него животным образом.
— Он изнасиловал ее?
— Да, — нахмурился Эгисиани. — И пригрозил, что убьет ее дочь, если она пойдет в милицию или скажет мне. И Кристина отравилась.
— А ты откуда обо всем этом знаешь?
— Он сам рассказал мне.
— Ты убил его?
— Нет. Мне не надо убивать. На это у меня есть люди. Я только попросил прикончить его в живописной местности на вечерней заре. Попросил поставить на колени, перерезать горло и держать за волосы, чтобы, умирая, он мог видеть, как прекрасен закат.
Некоторое время Эгисиани темно молчал, рассматривая охотничьи ножи, висевшие на противоположной стене, затем невесело улыбнулся и сказал:
— После ее смерти и смерти этого человека, я почувствовал, что возвращаюсь. Возвращаюсь в ту среду, где даже прекрасное служит животным чувствам. Мне стало нехорошо на душе, я понял, что не смогу более жить так, как жил. И я решил умереть. Решил и неожиданно ясно понял, как логично это решение. Ведь у меня никого нет на этом свете. Мама с отцом давно умерли, брат с сестрой тоже. И Кристина тоже там, с ними. И я начал готовится. Отдал распоряжения, нашел преемника...
"И тут появилась я", — подумала Марья Ивановна, теплея сердцем.
— И тут появились вы… — повторил Эгисиани. — И я понял, что это Кристина с того света сделала так, что мы встретились...
— Может быть… — задумчиво покивала она. — Если бы мне неделю назад сказали, что я в таком виде буду сидеть в ресторане, я бы не поверила ни на йоту… И вдруг ко мне приходит ее муж, и затевает это странное дело… Чертовщина, да и только.
— Почему чертовщина? Ведь нам хорошо вместе… Разве ты не чувствуешь, что это небеса соединили нас?
Марья Ивановна почувствовала. И прикрыла глаза.
Эгисиани прилег рядом и потянул свои губы к губам женщины.
Но поцелуй не состоялся. В зале раздались звуки выстрелов. И тут же дверь с грохотом раскрылась, и к ним бросились люди.
12.
Марью Ивановну била дрожь.
Подушка, прикрывавшая беломедвежью рожу, сползла.
Бывший житель холодной Арктики злорадно улыбался.
Эгисиани висел, поднятый к потолку рукой человека гигантского телосложения, висел, пытаясь достать пистолет. Когда он сумел это сделать, гигант ударил его кулаком в грудь. Вороненое оружие с глухим стуком упало на медвежью шкуру. Эгисиани конвульсивно дернулся и повис, как висит на вешалке грошовое пальто.
Убедившись, что противник потерял сознание, гигант отбросил тело на стол.
Бутылки со звоном попадали, фужеры к ним присоединились. Ананас недовольно качнулся. Красный соус залил скатерть.
Злорадно улыбнувшись, хозяин положения обернулся к Марье Ивановне.
Подошел, ступая ногами-бревнами, присел на корточки.
Взялся за шелк накидки, пощупал.
Дернул.
Марья Ивановна осталась в трусиках и лифчике.
Гигант, уважительным движением губ оценив линии ее тела, запустил указательный палец за резинку трусиков, приподнял. Подержал так, глядя в райские кущи, затем отнял палец.
Резинка звучно вернулась на место.
Гигант усмехнулся и вновь приподнял ее. И выцедив: "Не лезь, сучка, не в свои трусы", убрал руку, тяжело поднялся и направился к выходу, неторопливо и с достоинством.
Минуту после его ухода Марья Ивановна прислушивалась. В смежных помещениях было тихо. Поднявшись на ноги, посмотрела на себя в зеркало. Покачала головой: "Наложница, да и только". Обернулась к столу, взглянула на Эгисиани. Он лежал трупом.
"Пора домой", — подумала женщина и пошла к гардеробу, пошла, пройдясь прощальным взглядом по витражу с удачной охотой на лисицу, по корзинам с озадаченными цветами, по осиротевшей без нее беломедвежьей шкуре, по безжизненному телу несостоявшегося любовника.
Переодевшись, тщательно поправила прическу, направилась к выходу. На полпути остановилась.
"Эти двери, в которые он не пустил… Что за ними?"
Пошла к дверям красного дерева.
Зачем? Из женского любопытства или в надежде, что Эгисиани очнется до того, как она покинет его? Нет, наверное, из-за того, что более в это место ей возвращаться не хотелось.
Двери были заперты. Схватившись за бронзовые ручки, Марья Ивановна потянула их на себя...
Отделение ресторана, "не имевшее прямого отношения к Кристине", было более чем объемным и представляло собой ярко освещенную… бойню.
Невысокой ажурной железной изгородью, увитой плющом, она делилась на две неравные части.
В меньшей части (прилегающей к дверям, которыми воспользовалась Марья Ивановна), стояли пять столиков со стульями, мангал и горка, заставленная охотничьим оружием.
Большая часть помещения представляла собой огромную вольеру. Крутые скалы с мрачными пещерами, журчащий ручей, деревья, кустарник, травостой, все, кроме бугристого неба, крашенного неприятной голубой краской, казалось настоящим.
Вольера была полна живности. На скалах монументами стояли козлы-красавцы, на деревьях спали жар-птицы, в траве курлыкали фазаны, на песчаном берегу ручья резвились зайцы. А в самом ручье теснилась крупная рыба...
"И все это создал этот человек, создал, пропитавшись волнами творчества, исходящими от Кристины, — подумала Марья Ивановна, разглядывая следы пуль, испещрявших скалы, стволы деревьев и бутафорское небо с размашистыми золотыми звездами. — Представляю, какие здесь устраивались побоища!"
Она вообразила летающие повсюду переливчатые павлиньи перья.
Обезумевшего от полученных ран козла.
Представила кривую улыбку Эгисиани — он стрелял по голубям, мечущимся под фальшивым небом.
Представила себя в индейском наряде с вон той изящной двустволкой, себя, целящуюся в забавного рогатого зайца.
"Да, я могла бы со временем веселиться в этом вертепе, конечно же, могла бы, — думала Мария Ивановна, выходя из вольеры. — И Володя знал об этом. Знал, что буду со временем веселиться, и потому не торопился".
Эгисиани продолжал лежать без чувств. Марья Ивановна вышла в коридор, поборов желание пощупать у него пульс.
На полу коридора сидел, прислонившись к стене, официант. Рядом с ним стояла серебряная кастрюлька. Она упала с разноса, но приземлилась на донышко.
"Оленина по-чухонски", — подумала.
Криво улыбнувшись, присела, шевельнула крыльями носа — пахнет вкусно. Взяла кусочек, попробовала. "Оригинально, но горчицы я клала бы меньше". Попыталась представить Кристину, хохоча записывающую рецепт. Круглое личико. Кудряшки. Внимательные глаза...
Встала, поправила юбку, вышла на улицу. Два поворота — один направо, другой налево — и, вот, Тверская.
Обычная Тверская, вся в себе.
Решила ехать в метро. Наложила на себя епитимью.
Пошла к памятнику.
На полпути отметила: "Не смотрят и не оборачиваются. Конечно, с таким лицом..."
Прошла мимо милиционера. Тот посмотрел. Увидел. Кого? Проститутку?
Да. Они в них разбираются.
"Если бы Смирнов мог ударить. А он надуется. И отвернется. Ну и пусть. Куда он денется?"
Пушкинская площадь.
Вон урна, в которую она бросала пакет с трикотажным костюмом. И мобильником. Из нее выглядывала пластиковая бутылка "Кока-колы".
Прошла мимо.
Но что-то остановило. Обернулась, посмотрела. Глаза сузились. Подошла, вынула из сумочки заколку, не задержав на алмазе глаз, бросила.
Ударившись о пластик бутылки, заколка упала в темноту.
Упала в темноту и превратилась из ненавистного свидетеля, гадкого искусителя, неприятного напоминания в чью-то будущую радость.
На душе сделалось хорошо. Но в метро спустилась.
Епитимья, так епитимья.
Вагон был пуст. Все полные, а этот пуст. Лишь напротив сидел мужчина в шляпе. На коленях его громоздился потертый кожаный портфель.
Мужчина смотрел строго и бесчувственно, как сопровождающий.
Сопровождающий в чистилище?
Мужчина отвел взгляд. Она продолжала смотреть.
Мужчина глянул на ботинки. Поправил галстук. Протер кончиками пальцев нос.
Она смотрела. Она ехала в чистилище. А он сопровождал. Поезд стал притормаживать. Мужчина поднялся, подошел к двери. Перед тем, как та открылась, обернулся:
— Вы не подумайте чего. В этом вагоне спартаковские болельщики ехали, вот он и пуст...
Вышел. Дверь закрылась. Она осталась одна.
"Уйдет Смирнов — явиться Паша".
13.
Домой пришла в 11-30. Открыла дверь, подошла к двери гостиной, глянула искоса — он курил, лежа на диване. Переоделась, умылась, намазалась кремом, села рядом в кресло.
Он не посмотрел.
— Ты уже лежишь на спине?
Не ответил.
— Ты зря так, — сказала, положив руку ему на колено. — Ничего не было. Почти ничего.
— Одни фантазии? — не удержался он. Ему нравилась не накрашенная Маша. Такая домашняя.
— Да. Он вставил громадный бриллиант в заколку, и я раскисла.
О бриллианте Марья Ивановна сказала намеренно. Смирнов не мог дарить ей бриллиантов и, поэтому, без сомнения, переложит часть ее вины на свою чашечку весов.
— Показала бы, что ли? — приподнялся он. Скривился от боли.
— Я ее выбросила.
— Выбросила заколку с бриллиантом!?
— Да.
— Ну и зря. Память была бы.
— Не нужна мне такая память...
— Такая память… — усмехнулся Смирнов. — Ты сейчас все по порядку расскажешь, потом мы сделаем выводы, после которых, я надеюсь, тебе станет ясно, что за память была бы эта заколка с бриллиантом за тысячу баксов...
— За пять тысяч.
— Ты стоишь пять тысяч долларов!? — округлил глаза Евгений Ильич.
— Я стою столько, сколько дашь ты...
— Ладно, хватит лирики, хотя приятно. Рассказывай.
Она рассказала все. Смирнов задумался.
Был уже час ночи. В пять минут второго он сказал:
— Сдается мне, что тебе сказки рассказывали. Понравилась, вот он и поспорил, что в два дня тебя уложит. Он и на Кристину спорил...
— Почему ты так думаешь? — ей не хотелось верить.
— Вчера, вернее, позавчера он тебе рассказывал об одной Кристине — безвольной, чуть ли не алкоголичке, плохой матери и тому подобное, а сегодня, то есть вчера — совсем о другой. Одухотворенной, знающей, что такое любовь и красота. Налицо явная подтасовка. И эта записка. Черт те что. Я на нее сегодня весь день смотрел. "Вовчик знает об убийстве Крысы все". Кто мог подбросить такую записку? Враг Эгисиани? Тогда бы он написал: "Вовчик убил Крысу". Еще одна случайная жертва твоей красоты? Она бы написала, что "Вовчик" неизлечимый нимфоман и потомственный сифилитик. Вот и получается, что он тебе лапши навешал, чтобы ты к нему в постельку готовенькой упала. Кому, кому, а мне, старому хрену, эти штучки с шестого класса хорошо известны.
Она насупилась.
— А что ты так расстраиваешься? — продолжал Евгений Ильич бухтеть. — Он же любя тебя обманывал? Пылая страстью и вожделея твоих прелестей?
Смирнов всю жизнь вытравлял из себя доставшуюся ему от кочевых предков привычку добивать жертву, но не преуспел в этом, как ни старался.
— Если он обманывал меня, — не желала женщина расставаться с покорившим ее образом Эгисиани, — то почему этот верзила сказал мне, чтобы я не лезла не в свои дела? Он и люди с ним ведь приходили не для того, чтобы ткнуть Эгисиани лицом в блюдо с салатом. Они приходили, чтобы устрашить меня, чтобы заставить нас с тобой отказаться от расследования. И еще мне кажется, что эти люди знают о моем знакомстве с Пашей. И только потому не убили.
— Ты просто пытаешься сохранить ниточку, связывающую тебя с… с беломедвежьей шкурой.
— Перестань. Ну, поиграла баба с красавцем, ну, побывала пару раз в новой обстановке! Что с того? Да тебе только лучше будет!
— Да я все понимаю, не молодожен. Но я просто не знаю, сколь далеко можно идти по этой приятной тропинке. Сначала ля-ля-тополя, потом один единственный раз на беломедвежьей шкуре между корзинами, потом пылкий розовощекий юноша в телефонной будке, потом негра в перьях ночевать приведешь… А я так не могу. Мне никто кроме тебя не нужен.
— Послушай, Женя, ну представь себя на моем месте, ну, почти на моем месте. Ты ведешь дело, идешь к хозяйке ресторана, она, вся из себя такая красивая, утонченная, поэтичная, в тебя влюбляется. Ну что, ты не поцелуешь ее в щечку? И не поддашься, когда она тебя потянет к кровати? И что, у тебя не встанет?
— Ну тебя к черту!
— Нет, ты скажи! — не отставала Марья Ивановна, чувствуя, что ситуация меняется в ее пользу.
— Хорошо, я попробую при первом же удобном случае. И пусть он попробует не встать!
Марья Ивановна представила Смирнова в компании с очаровательной длинноногой дурочкой. Как она — хи-хи, ха-ха, губки алые бантиком — лежит на белой медвежьей шкуре, закатив голубые бесстыжие глазки. Как бурно вздымается ее силиконовая грудь. Как коленки ее расходятся в стороны, открывая влагалище, влажное и гостеприимное.
И как у него встает.
Смирнову понравилось выражение ее лица, и он решил простить.
— И знаешь еще что, — начал он высказывать то, что давно сидело у него в голове. — Мне кажется, что, рассказывая о негодяе, изнасиловавшем Кристину, он рассказывал о себе… Все могло быть примерно так. После очередного, может быть, даже демонстративного ухода Дикого к Регине, ухода через дырку в заборе, Кристина ушла из дома. И попала в ресторан Эгисиани. А у того, без сомнения, была, ну, давай, представим, что была, привычка спорить с тем пузатым человеком на время, через которое та или иная женщина будет рыдать от счастья в его ошкуренных тенетах. Он поставил, ну, скажем сто долларов, что через час. И выиграл...
— Все это фантазии… — Марья Ивановна не сомневалась, что Смирнов просто-напросто ее достает.
— Совершенно верно, — уловил тот мысли женщины. Но продолжал гнуть свое:
— Согласись, версия — это ведь тоже фантазия
— Ну и что ты еще нафантазировал?
— А вот что. Отдавая проигранные сто долларов, маленький умненький и наблюдательный пузатый человек сказал Эгисиани: "Если ты переспишь с ней еще и завтра, дам тебе тысячу баксов, а если нет, то вернешь мне мои сто".
— И Вова прокололся… — начала верить Марья Ивановна, вспомнив изменчивые глаза своего несостоявшегося любовника.
— Да. На следующий день Кристина, как говорят в народе, ему не дала. И Эгисиани в запале заявил азербайджанцу, что будет давать ему по сто долларов в день, будет давать до тех пор, пока Кристина вновь не окажется под ним...
— Ну и фантазия у вас, профессор!
— Какая фантазия, госпожа завмаг! Просто я думаю языком.
— Я знаю, милый. Особенно хорошо это у тебя получается в постели. Ну и что дальше?
— Он начал ее окучивать. И так, и эдак. Представь, он каждый день отдает сто долларов плюс накладные расходы — кабаре, казино и прочее, — а она ему про высокие материи рассказывает. Чувствует, что он ее неспроста желает, и рассказывает. Об интерьере, как продолжении внутреннего мира доходного посетителя, о высокой музыке, очищающей проголодавшуюся душу, о поэзии, как мере человека, и о прочих глупостях. У Вовика душа чернеет от ненависти, но он слушает, слушает… Что-то помимо своей воли понимает, что входит в его душу...
— И становится другим, и она, видя перемену, поощряет его, — вспомнила Марья Ивановна одухотворенное лицо Эгисиани.
— Ну-ну, поощряет своим телом… Опять тебя заносит. Дудки все это нематериалистические! Он, вне всякого сомнения, остается прежним — волка траву есть не заставишь.
— А ночь в ресторане с Кристиной и мясом по-чухонски?
— Эту незабываемую ночь и свое чудесное перерождение он придумал, — убийственно усмехнулся Евгений Ильич. — Придумал, чтобы тебя на шкуру медведя затащить и на ней поиметь под пристальным наблюдением своего пузатого друга. Не-е-т, все у них было по-другому. Сколько он ее знал?
— Около года.
— Так посчитай, сколько он заплатил этому пузану? Тридцать пять тысяч долларов! Даже для владельца большого ресторана — это огромные деньги.
— Ты хочешь сказать, что он убил ее из-за денег? Понял, что не добьется взаимности, и убил, чтобы не платить?
— Я высказал гипотезу.
— Фантастическая гипотезу, — голос Марья Ивановна звучал неуверенно.
— Может быть. И в ней ничего не говорится, почему и кто на тебя наехал… Если мы не решим этот вопрос, то с места не сдвинемся.
— Ты еще забыл об арбалете, который принесла в ресторан Кристина.
— Не забыл… Этот факт как раз подтверждает то, что Эгисиани не имеет никакого отношения к ее смерти. Естественно, прямого отношения.
— Почему это?
— Потому что мне кажется, что арбалет, принесенный Кристиной и арбалет, из которого в меня выстрелили, происходят из одного и того же стада арбалетов. Стада, которое пасется в окрестностях дачного дома Дикого.
— Может, ты и прав...
Он посмотрел на Марью Ивановну. Она выглядела утомленной.
— Ладно, давай спать, утро вечера мудренее, — сказал он, осторожно поднимаясь с дивана. — Я буду спать здесь, а ты иди к себе.
— Хорошо, — пожала плечами Марья Ивановна, решившая вести себя примерной школьницей. — Но ведь утром мы проснемся вместе?
— Посмотрим, — буркнул Смирнов и поковылял в ванную чистить зубы.
В полтретьего ночи они столкнулись в коридоре, соединявшем спальню с гостиной.
14.
Утром было решено, что Евгений Ильич поедет в ресторан со стихами на стенах и музыкой в столешницах, а Марья Ивановна побродит с сачком для арбалетов в окрестностях дачного дома Дикого.
Первым ушел Смирнов. Минут через пять после того, как за ним закрылась дверь, Марья Ивановна позвонила Эгисиани.
— Не звони мне больше, — закричал тот сразу. — То, что ты ищешь, далеко от меня. И еще...
— Что еще? Говори!
— Брось расследование… Ты даже и не представляешь, что лежит на дне этой банки с тараканами...
— Ты врал насчет Кристины? — не слушала Марья Ивановна.
— Да.
— Ты поспорил на меня? Со своим пузаном?
— Да.
— Тот человек, насиловавший Кристину, это ты?
— Да. Прощай, меня сожгут, если узнают, что я говорил с тобой по телефону.
— Последний вопрос...
— Никаких вопросов.
— Володя, я умоляю! Ты мне должен...
— Давай, говори быстрее...
— Этот арбалет, который принесла Кристина...
— Ничего она не приносила. В ту ночь, когда я тряс Дикого, в меня из него выстрелили.
— Кто?
— Не знаю. Я шел к калитке, в меня пальнули, мои люди бросились к месту, с которого стреляли, но этот человек перелез через забор и убежал.
— Тебя ранили!?
— Разумеется. В самое сердце...
— Ты был в бронежилете...
— Конечно...
— Арбалет вы нашли под забором?
— Да, на той стороне. Арбалет и початую пачку "Парламента".
— Еще один вопрос...
— Никаких вопросов! Забудь обо мне. Прощай! Я жалею, что не успел тебя трахнуть.
— Я выкинула твой алмаз! -выкрикнула Марья Ивановна в замолкшую трубку.

После разговора походив по комнатам безхозной мегерой, Марья Ивановна выкурила на унитазе сигарету, затем села у трельяжа подкраситься — общение с косметикой и зеркалом успокаивало ее, как ничто другое.
— Ну что ты так расстроилась? — выбрав губную помаду, спросила у своего отражения.
— Меня обманули...
— А брось! Ты обманула, тебя обманули! В следующий раз будешь умнее. И что у тебя за дурацкая манера все ему рассказывать?
— Мама говорила: исповедуйся, не носи в себе ложь… — отражение, закончив подкрашивать губы, взялось за карандаш. — Неправда, говорила, выедает душу и сердце, и человек становиться похожим на прогнившее дерево, забывшее упасть.
— А ты в церковь ходи! И исповедуйся батюшке. И всем будет хорошо. И тебе, и ему, и батюшке.
— Батюшке исповедоваться? А что, это идея...
Марья Ивановна, подмигнув отражению, прошла в гостиную, уселась в кресло и представила, как они со Смирновым сталкиваются в церкви. Она, счастливая, уже исповедовавшаяся и получившая отпущение грехов, и Смирнов, за этим отпущением идущий. После девушки с пухлыми алыми губками и силиконовым бюстом.
Мотнув головой, женщина вытрясла из нее видения и задумалась о вчерашних событиях. Кого же могло так обеспокоить ее, их расследование? Надо подумать...
Значит, так… Кристина что-то узнала, и ее за это убили… А Володя докопался до истины и узнал нечто такое, что способно как карточный домик разрушить благополучие людей, сведших Кристину в могилу.
… Может, обратиться к Паше? Несколько его звонков и все станет ясным?
Нет. Никаких звонков. Не надо гальванизировать мертвецов. И Смирнов расстроится. К тому же Центнер вторую неделю на Канарах.
Значит, надо самой обходиться. Что ж, поедем в Переделкино. Уже почти пять, Дикий скоро придет с работы. А к вопросу о том, что знает Володя, можно вернуться позже. Когда все уляжется, и он не будет бросать трубку.
… Нет, что-то меня определенно к нему тянет. Они такие со Смирновым разные...
Как он сказал: "Я жалею, что не успел тебя трахнуть". В "жалею" было что-то такое… И в "трахнуть"...
15.
Евгений Ильич, поехал к однокашнику по аспирантуре, который, давным-давно забросив геологию рудных месторождений, работал в организации, ведавшей регистрацией частных предприятий. Тому понадобилось несколько минут, чтобы установить, что Владимир Иосифович Эгисиани помимо ресторанчика на Тверской имеет еще один на Сретенке. С подкупающим названием "Ты и я".
Потом они пили водку в ближайшей чебуречной. Перед входом в ресторан Смирнов оказался лишь через полтора часа.
Едва увидев простенькую вывеску, он почувствовал — его ждет нечто необыкновенное. Постоял в замешательстве, вошел.
И оказался в освещенном загадочным светом фойе. Хотел осмотреть его, не получилось — неожиданно почувствовал себя стоящим рядом с Машей.
Почувствовал ее бархатную руку в своей руке, чуткой и торжествующей.
Почувствовал ее виноватые глаза.
Почувствовал, женщина может быть женщиной, если она всегда, везде и во всем женщина.
Он понял, что нельзя быть женщиной только для кого-то. И что если он заставит, вынудит свою любимую быть женщиной только для него, то он потеряет все.
— Проходите, пожалуйста, — вернул его в фойе картавый еврейский голос. — Я вижу, вы не один.
— Ну, в каком-то роде, — ответил Смирнов, увидев стоящего перед ним горбоносого человечка с чувственными губами.
— У нас есть специальный столик, для тех, кто приходит с кем-то в душе. Походите, пожалуйста.
Человечек провел Смирнова в зал.
Едва оказавшись там, Евгений Ильич почувствовал себя в атмосфере, не позволяющей человеку пасть, даже если он устал стоять, он почувствовал, что "смерть стоит того, чтобы жить, любовь стоит того, чтобы ждать".
Усевшись на стул, услужливо отодвинутый от столика на двоих (состояние раны, уже позволяло ему сидеть), Евгений Ильич осмотрелся и понял, что в ресторан никто не заходит.
— И давно вы закрылись? — спросил Смирнов, оглядывая забывшиеся столы, столовые приборы на них, напрочь забывшие о своем предназначении, вазы, забывшие запах дарственных цветов.
— Мы не закрывались, — виновато улыбнулся человечек. — Просто люди перестали ходить сюда… Вы позволите, я сяду с вами?
— Да, да, конечно.
Маленький человек уселся и посмотрел на Смирнова домашними глазами. Тот смешался и спросил:
— Так вы сказали, что люди перестали сюда ходить? Извините меня великодушно, но я не верю. Едва здесь очутившись, я почувствовал, что не могу не прийти сюда если не завтра, то когда-нибудь… Прийти с любимым человеком...
— Это вы не сможете… Вы не родной этому городу человек — это видно даже сзади. А представьте себе парочку… Он и она. Он привел ее, потому что она не хотела сразу идти к нему спать. Она хотела сначала поесть мяса, выпить хорошего вина, повеселиться, потанцевать с молодежью, взять, короче, свое. И вот, очутившись здесь, вместо всего этого симпатичного времяпрепровождения, они влюбляются друг в друга. У него — современная жена с постоянной визой в Америку, двое маленьких детишек, она — живет своим телом. И они влюбляются! Представляете, они влюбляются и натурально становятся другими людьми. Он все бросает, она становится святой Магдаленой. Неделю они живут совершенно счастливые. Потом все рушиться. Он теряет квартиру, детей, работу в фирме тестя. Она ничего, кроме техники любви не имеет. Сил за гроши продавать мороженую рыбу тоже. В конечном счете, они проклинают это якобы заколдованное место. И говорят всем, чтобы сюда не ходили. Вы представляете?
— В принципе, да… Но мне кажется, что любовь...
— Креститесь, если кажется, — рассердился неожиданно человечек. — А если вам мало одного примера, вот вам другой. Заходят сюда два бизнесмена обсудить деликатное дело. Входят, садятся и становятся ангелами. А могут ангелы заниматься бизнесом? Короче, через считанные часы одного выбрасывают на улицу, другого взрывают. Тот, кого выбросили, начинает говорить, что их загипнотизировали и сюда приходят люди без мозгов, но с пистолетами. Вам понятно, или мне продолжить?
— Но ведь и нормальные люди, наверное, сюда заходили?
— Конечно, заходили… — вздохнул смотритель ресторана.
— И что?
— Представьте, заходит сюда нормальный человек съесть котлету за шестьдесят рублей. И что он получается вместо котлеты? Он во все влюбляются. В пальмы, в потолок, в посетителей. А когда человек влюбляется, что происходит? Он начинает транжирить деньги, как говорит моя не по годам взрослая внучка. Он начинает посылать шампанское на тот стол и цветы на этот, он начинает покупать племянницам коробки конфет и потом больше сюда никогда не заходит, потому что жена устраивает ему взбучку. Теперь вы понимаете?
— Понимаю, но не верю… Чертовщина какая-то.
— Не чертовщина, а любовь, молодой человек.
— Ну, ведь сюда могли ходить художники и поэты? И писать потом великие вещи?
— Великие вещи? Странно слышать это заявление от образованного человека. Все великие вещи творят несчастные люди. И, вдобавок, нищие. Вон, там за портьерой прячутся стихи Абеляра, вы знаете его?
— Знаю...
— А Блок? А Пушкин? А Есенин? А Лермонтов? Посидев в этом ресторанчике, они превратились бы в довольных жизнью котов и писали бы стихи о президенте да детективы типа "Смерть блондинки" или "Шестерки мочатся первыми".
— Ну, вы не правы. Я понимаю, вы утрируете, расстроенный тем, что любимое вами заведение не пользуется успехом...
— Может быть. Вы закажете чего-нибудь или будем просто говорить?
— Если вам не трудно, — улыбнулся Смирнов, — принесите что-нибудь поесть и хорошего крепленого вина.
— Я вам принесу салат "Кристина".
— Салат "Кристина"?
— Да, это хороший мясной салат. Он вам понравится.
— Это как причастие?
— Ну, если хотите… Здесь все — ее плоть и кровь. А вы, вижу, знали бедную девочку?
— Только по рассказам лиц, по тем или причинам не имевших желание или возможность говорить правду. Знаете что… Не надо салата. Что-то не хочется мне вкушать от ее плоти. Расскажите лучше о ней.
— О ее душе?
— Да...
— Мне утром звонил хозяин… Он сказал, что придет красивая женщина. И приказал ей ничего не рассказывать...
— Но вы ведь расскажите? Я вроде мужчина?
Маленький еврей улыбнулся и, немного помолчав, начал говорить:
— Рассказывать, в общем-то, нечего. Хотя мы и были почти как дочь и отец. Кристина была несчастным человеком, потому, наверное, и была талантлива. С мужем у нее не было никаких отношений, и жила она с… ну, в общем, вы догадываетесь, с кем она жила. Он по-своему любил Кристину. Ну а девочка, если не терпела, то переносила его как нечто в жизни необходимое… Мы, евреи, это хорошо понимаем.
— Как необходимое зло?
— Да. Он многое для нее сделал, он, можно сказать, спас. У нее были деньги, она могла ходить по своим тусовкам и богемам, ездить за границу. Он даже позволял ей чуть-чуть иметь любовников...
— И чем же она ему за все это платила?
— Это сложный вопрос. Он хотел таланта, он видел, что у Кристины он как рука или нос. Видел, и раз за разом понимал, что он не про него. И мстил, как нормальный человек.
— Как мстил?
— Как-то раз она сидела, вон, за тем столиком с пожилым человеком, то ли скульптором, то ли художником. Он был такой плюшевый, такой внимательный, он говорил ей "Вы", называл сударыней и делал умопомрачительные комплименты. А она смотрела на него такими глазами, что я, вы не поверите, стоял за кулисами и ревновал, как Ленский. И в это время вошел Володя с какими-то нестройными людьми и все увидел… Володя всегда все видит. Он подошел к ней, что шепнул на ухо, она встала, все еще счастливая изнутри, и пошла за ним… Они пробыли в его кабинете всего пять минут. Он трахал ее, вы извините меня за это некультурное слово, но он действительно трахал ее, как дешевую проститутку. Я видел, как он выходил, застегивая ширинку, я специально подошел, чтобы видеть это, потому что нормальный человек должен все это видеть, чтобы случайно не стать животным. Причесавшись у зеркала и поправив галстук, он пошел к людям, которые с ним пришли, посадил их за стол, и они начали громко смеяться. А я пошел к Кристине. Она сидела за столом и смотрела на себя в зеркало. Нет, она не была несчастной на внешний вид, слезы не текли по ее щекам. Когда я подошел и сел рядом на свою табуретку, она посмотрела на меня и сказала: "Знаешь, Изя, я, кажется, знаю, что можно сделать из того гадюшника на Мясницкой". Да, она так и сказала, эта женщина...
Смирнов закурил. Посмотрев на него, смятенного услышанным, маленький еврей расстроено покачал головой и ушел. Через некоторое время перед Евгением Ильичем стояло блюдо с закусками и графинчик водки.
— Если вы пили с вашим приятелем водку, то от вина у вас заболит голова, — сказал Изя, ставя последний на стол.
Растроганный вниманием, Смирнов налил рюмку, выпил залпом. Закусил языком. Похрустел болгарским перцем. Оглянулся вокруг. Злой дух Эгисиани не витал более под сводами зала.
— Вы все услышали от меня? — спросил старый еврей, с удовольствием наблюдая за переменами, происходящими в лице неожиданного посетителя.
— Да, — коротко ответил Евгений Ильич. — Практически все. Теперь я знаю, кто убил Кристину.
— Володя не мог этого сделать, — покачал головой смотритель ресторана. — Он скорее умер бы сам. Кристина делала из его зла красоту. Она рожала от него красоту. Я уверен, вы читали "Всю королевскую рать". Там Вилли Старк, губернатор Америки, говорил, что добро можно делать только из зла, потому что его больше не из чего делать.
— А что делал Эгисиани из ее красоты?
— Это интересный вопрос! — расцвел смотритель ресторана. — Очень интересный!
— Так что? — переспросил Смирнов, нанизав на вилку смачный кусочек языка.
— Из ее добра и красоты он делал себе нервозность, разве это не ясно умному человеку? — укоризненно проговорил Изя. — Он делал нервозность для себя и своих друзей, а разве это нехорошо, когда нехороший человек волнуется из-за нервов и укорачивает себе жизнь неспокойным сном? Я вам скажу, что я говорил об этом Кристине, и она хорошо меня поняла.
— Вы говорили это Кристине!? — вилка с языком застыла в воздухе.
— Да, я говорил это Кристине. Разве нормальный человек может жить после изнасилования, после двух, трех изнасилований, если ему не говорили об этом?
— Это что-то еврейское. Прививка против изнасилования.
— Да, это еврейское, хотя Кристина была русская. И ближе по сердцу ей была русская альтернатива...
— Спиться или лечь на амбразуру?
— Вы меня понимаете, как я себя. Выпейте еще, вам станет хорошо.
Смирнов выпил и закусил. Похрустел огурцом. И, потянувшись за сигаретами, сказал с легким упреком:
— И вы тут работаете...
— А что делать? — пожал плечами Изя, — У меня внучка пойдет работать, вы знаете, куда, если я не буду сидеть здесь в одиночестве и вспоминать бездумно прожитые годы.
— При вашей посещаемости можно заработать на высокие каблучки для внучки?
— Я сижу на зарплате, и кое-кто иногда заходит. Знаете ли — это Москва, в ней так легко заблудиться.
— Вы сидите на зарплате?
— Естественно. Володя мне платит как смотрителю...
— Склепа Кристины?
— Вы опять угадали. С вами приятно разговаривать.
Смирнов задумался, глядя на графинчик с водкой. Ему захотелось к Марье Ивановне.
— Вы сейчас идите, — сказал ему старый еврей. — Через полчаса иногда заходит Володя, а это вам надо?
— У вас есть шоколад или конфеты в коробке?
— Спрашиваете, молодой человек.
— Принесите мне на ваш выбор и рассчитайте.
Через пять минут перед Смирновым лежал счет и большая коробка шоколадного ассорти. Выпив на дорогу рюмку, Смирнов рассчитался, не забыв о чаевых, и, подмигнув смотрителю, пошел к выходу.
— Вы забыли свои конфеты! — крикнул ему вслед Изя.
— Они для вашей внучки, — обернувшись, помахал рукой Евгений Ильич.
-Заходите с вашей очаровательной супругой, я буду вас ждать, — помахал в ответ старый еврей.
16.
К даче Дикого Марья Ивановна подошла в седьмом часу. На веранде сидели дремлющая Вероника Анатольевна с вязаньем на коленях и Леночка. Перед последней стояла тарелка с макаронными финтифлюшками и котлеткой. Вторая котлетка была нанизана на вилку, которой девочка что-то чертила в воздухе.
Заслышав шаги, Вероника Анатольевна встрепенулась. Разглядев гостью, догадалась, что видит коллегу Смирнова, и принялась демонстративно вязать.
Увидев торт в руках Марьи Ивановны, Леночка бросила вилку на стол, сбежала с веранды к гостье, взяла за руку и, говоря: "Вы жена Евгения Ильича, я знаю, папа говорил, что вы красивая", — повела к столу.
— Добрый вечер, Вероника Анатольевна, — поздоровалась с хозяйкой Марья, располагаясь на стуле, отодвинутом от стола девочкой. — Я и в самом деле коллега Евгения Ильича и пришла к вам по делу...
— Ярослава Юрьевича нет дома. И придет он поздно, — ответила женщина, продолжая вязать.
— Я хотела поговорить с вами...
— Вы совершенно напрасно к нам ходите. Та правда, которую вы ищете за деньги сына, никому не нужна, в том числе и ему самому.
— Она нужна женщине, которая сидит в тюрьме по судебной ошибке. Надеюсь, вы знаете, что такое российская тюрьма?
— Ее надо было посадить десять лет назад! — злорадно выпалила Вероника Анатольевна, наконец, подняв глаза. — На всю ее подлую жизнь! По ней не то, что тюрьма, по ней ад плачет. Недаром, то пожар у нее, то газ взрывается!
— Бабушка говорила мне, что Регина Родионовна очень плохая женщина, — подтвердила Леночка, усаживаясь за стол. — И что у нее по участку приведения с луком и стрелами бродят и потому ходить туда нельзя.
Вероника Анатольевна недоуменно взглянула на внучку. Та, скорчив забавную рожицу, показала ей кончик языка и принялась раскачиваться на стуле. Делала она это, упираясь руками в край стола и сосредоточенно глядя в сад ничего не выражающими глазами.
— С ней это часто случается, — вздохнула Вероника Анатольевна, вновь принимаясь вязать. — Часами раскачивается. А ночью кричит… Не вовремя вы затеяли это расследование.
— Вовремя, вовремя… — сказала Лена, продолжая раскачиваться. — Не ровен час, еще кого-нибудь подстрелят.
— Как вы думаете, кто мог стрелять в Евгения Ильича? — спросила Марья Ивановна, благодарно посмотрев на девочку. — Или вы, в самом деле, верите в приведения, вооруженные самострелами?
Вероника Анатольевна поднялась, с намерением немедленно скрыться в доме. К счастью для Марьи Ивановны у веранды появился мальчик лет одиннадцати.
— Можно я поиграю в саду с Леночкой? — вежливо спросил он у Вероники Анатольевны. — У папы сейчас гостья, и он отпустил меня на полтора часа.
— Можно, Петя, можно, — закричала девочка, спархивая со стула.
Спустя минуту дети исчезли за деревьями. Проводив их взглядом, Марья Ивановна посмотрела на хозяйку, примирительно улыбаясь.
— Что вы от меня хотите? — сдалась Вероника Анатольевна.
Марья Ивановна посчитала благоразумным не возвращаться к вопросу о том, кто мог стрелять в Евгения Ильича. Решив сначала наладить отношения с негостеприимной хозяйкой дома, она попросила:
— Расскажите мне о себе. Я вижу, вам нелегко приходится с сыном и внучкой?
Вероника Анатольевна раскрыла рот, собиралась говорить, но тут из-за деревьев вылетела Леночка. Вбежав на веранду, она раскрыла коробку с тортом, отрезала два куска, вытряхнула на скатерть из соломенной корзиночки приготовленный к обеду хлеб, опустила в нее добычу и была такова.
— Совсем не слушается, — недовольно сказала Вероника Анатольевна вслед внучке. — Вся в отца.
— Это не страшно, главное, я вижу, она вас любит. Расскажите, пожалуйста, о сыне.
— Он был послушным, вдумчивым мальчиком, пока не попал в когти этой лисицы...
— Вы имеете в виду Регину Родионовну?
— А кого же еще? Я 20 лет его воспитывала, 20 лет учила уму-разуму, музыке, пению, 20 лет ночей не спала. Вы знаете, я даже ни разу его по головке не погладила, ни разу не поцеловала, от груди отняла в пять месяцев — хотела, чтобы он вырос независимым и самодостаточным человеком. 20 лет воспитывала в строгости, а эта змея поманила его пальчиком из-за забора, и он ушел. Что только я не делала, чтобы отвадить его! До нее он с Кристиной дружил, одноклассницей, она серенькой мышкой тогда была, так я к ней ходила, говорила, что Слава любит ее, но только стесняется признаться. Письма ей от его имени писала. Однажды даже за руку привела. А он поднялся, весь красный от досады, и ушел, хлопнув дверью. После этого мне ничего не оставалось делать, как идти к Регине. Что ж, я пошла и сказала, что у сына есть невеста и она должна оставить его в покое. И что вы думаете? Эта змеюка подколодная улыбнулась так спокойно и сказала, как будто от чая отказывалась: "Нет проблем, пусть женится. Я скажу ему". Вы представляете — она ему скажет!
— И он женился...
Вероника Анатольевна сняла очки и принялась протирать их фланелью. Усталое ее лицо, белесый глаз, смотрящий в сторону, вызвали у Марьи Ивановны пронизывающее сострадание
— Да, женился… Потому что Регина уехала в длительную командировку в Англию. После ее отъезда Слава стал встречаться с Кристиной, водил ее по театрам. Я нарадоваться на них не могла. Она похорошела, Слава как на крыльях летал. Через неделю после свадьбы Кристина забеременела. Хозяйкой оказалась так себе, все большее лежала с карандашом в руках, рисунками своими обложившись. Все Слава делал — в магазины ездил, готовил, что она любила. Даже ее белье стирал — нравилось ему, видите ли. Многое в их отношениях мне было не по вкусу, но я терпела, сидела в своей комнате, не показывалась...
Вероника Анатольевна замолчала. Из сада раздавались голоса Пети и Леночки — они играли в семью. Он ходил на охоту, она сажала цветы с капустой и готовила еду.
— И что дальше? — улыбнулась Марья Ивановна, вспомнив свои детские игры в "мужа" и "жену".
Не ответив, Вероника Анатольевна тяжело поднялась, подошла к столику, стоявшему у стены, вынула из него белую пластмассовую коробку с лекарствами, приняла несколько таблеток. И, болезненно поникнув, осталась стоять спиной к гостье.
— Вам плохо? Может, я завтра зайду? — забеспокоилась Марья Ивановна.
— Нет, нет, — не оборачиваясь, покачала головой Вероника Анатольевна. — Выслушайте все, и больше я не хочу вас видеть.
Постояв, женщина вернулась к столу, села. Лицо ее было серо. Говорила, не поднимая глаз.
— Регина вернулась за два дня до рождения Леночки. И он опять стал у нее пропадать. В роддом даже не поехал, забирать Кристину с Леной пришлось мне. Через неделю Кристина переехала к матери, та жила одна — отец у нее давно умер. Слава приходил к ним — он Леночку полюбил, как только увидел. Когда ей исполнился годик, уговорил Кристину вернуться. Но летом — мы не могли не переехать на дачу, ведь дети должны жить на свежем воздухе — все началось снова. Кристина, конечно, схватила дочку и ушла, но Леночка все время плакала, хотела, видеть папу. У нее тогда еще было врожденное косоглазие, ей был нужен мужчина, чтобы чувствовать себя уверенно, чтобы вылечится. Через полгода Слава уговорил Кристину вернуться ради дочери. Мать Кристины к тому времени умерла, в квартиру вселился брат с семьей, и она согласилась вернуться, но с условием, что будет жить сама по себе. Так они прожили пять лет… Дела у нее шли плохо, она стала пить и, кажется, принимала наркотики. Мне грубила, Славе тоже, Леночку не замечала...
— Леночку не замечала? — удивилась Марья Ивановна.
— Да… У них были неважные отношения. Кристина не могла простить дочери слепую любовь к отцу, а Лена не могла простить матери...
Вероника Анатольевна, что-то почувствовав, замолкла.
Клацнул засов калитки. "Смирнов пришел", — подумала Марья Ивановна и не ошиблась.
Евгений Ильич был сосредоточен. Поздоровавшись, сел, уперся локтями в стол и принялся заинтересованно рассматривать стоявший перед ним торт.
— Я знаю, Эгисиани довольно часто бывал у вас на даче, — продолжила вопрошать Марья Ивановна, поняв, что его интересует. — Как он вел себя по отношению к Кристине?
— Как муж, — опустила глаза Вероника Анатольевна. Лицо ее немного порозовело.
— Это вы сказали в ходе следствия и на суде, что видели, как Регина Родионовна в день смерти Кристины окапывала флоксы? — воспользовался Евгений Ильич возникшей паузой.
— Да… Это я сказала… — выпрямилась в кресле Вероника Анатольевна.
— И что вы еще сказали на суде?
— Ничего больше, — лицо свекрови Кристины стало жестким.
Марье Ивановне пришло в голову, что эта слабодушная на вид женщина бьется за свои установки бескомпромиссно и до конца.
Смирнову не понравились перемены, произошедшие в лице собеседницы, и он сказал заранее подготовленную ложь:
— Перед тем, как прийти сюда, я беседовал с одним человеком из суда, в котором разбиралось дело Кристины. И он сказал мне, что если бы не ваши показания, то даже самому свирепому и ненавидящему женщин судье не пришло бы в голову давать восемь лет Регине Крестовской...
— На моем месте так поступила бы каждая мать, — ответила Вероника Анатольевна.
Покивав, Смирнов вернулся к теме, затронутой Марье Ивановной:
— Если Эгисиани вел себя по отношению к Кристине, как муж, значит, он мог в любой момент увести ее в мезонин или в садовую беседку? — внимательно рассматривая ногти, спросил он. — Или в ивняк на берегу реки?
Ноготь и подушечка указательного пальца правой руки были у него коричневыми: накануне Марья Ивановна настояла, чтобы он выкрасил усы, начавшие седеть, и Смирнов с непривычки вымазался.
— Да, он брал ее за руку и уводил. Я понимаю, к чему вы клоните… Вы считаете, что Кристину...
Вероника Анатольевна не договорила — из сада раздался пронзительный крик Леночки.
17.
Первым на крик ринулся Смирнов. Вбежав в сад, он увидел Леночку, пригвожденную арбалетной стрелой к беленому стволу старой яблони. Лицом к ней стоял Петя. Испуганные его руки тянулись к стреле, торчащей из груди девочки, но взяться за нее не решались.
Смирнов остановился как вкопанный. Мимо него, задев плечом, пронеслась Марья Ивановна. Подбежав к девочке, она секунду стояла в растерянности, затем упала на колени, взялась за стрелу и принялась ее вытаскивать, наклоняя то в одну сторону, то в другую.
— Не надо!!! Ты что делаешь!? — возопил Евгений Ильич, бросившись к ней. Он воочию видел, как стрела терзает детское тело.
Марья Ивановна, не посмотрев на него, продолжала свои попытки. Разозленный Смирнов оттолкнул ее и увидел, что стрела торчит вовсе не из груди Лены, но из ее подмышки. Не ранив девочки вовсе, она лишь пригвоздила к яблоне ее летнее платьице.
Вытащив стрелу, Смирнов посмотрел на Веру Анатольевну, наконец, явившуюся, потом на мальчика, у которого подрагивали губы.
— Из… дырки в заборе… кто-то выстрелил… — сказал он.

Женщины увели девочку, бывшую в ступоре, в дом, Смирнов же пошел к забору. В доске, как раз напротив злополучного дерева, зияло отверстие диаметром с куриное яйцо, оставленное выпавшим сучком. Посмотрев в него, Смирнов увидел, что трава под забором примята.
— Сумасшедший дом… — пробормотал он, направившись к дому неспешным и неровным шагом. — Но все, вроде, в масть.

На веранде никого не было. Осторожно сев на свой стул, Евгений Ильич принялся разглядывать торт. Женщины вышли из дома, когда он решил съесть кусочек и потянулся за ножом.
— Леночку мы уложили, — сказала Марья Ивановна, усаживаясь. — Мне кажется, самое время звонить в милицию, пока нас всех не перестреляли.
— Не надо никакой милиции, — покачал головой Смирнов.
— Да, да, — поспешила согласиться Вероника Анатольевна.
— Почему не надо? — удивилась Марья Ивановна.
— Не надо и все.
— Нет, ты, объясни, — не отставала женщина. — Ты, что, не понимаешь, что девочку могли убить? И что попытка убийства может повториться?
— По духу нашего устного договора с Ярославом Юрьевичем мы не можем предпринимать серьезных шагов, не поставив его в известность, — сказал Смирнов казенным голосом. И спросил:
— А Петя где?
— Домой ушел, — ответила Вероника Анатольевна.
Марья Ивановна поняла: "Петя ушел, и вы уходите" и вынула из сумки косметичку, чтобы подкраситься на дорогу.
— Я думаю, он вернется проведать Леночку, — сказал Евгений Ильич, наблюдая, как Марья Ивановна рассматривает свои очаровательные губки в зеркальце. — А мы, пожалуй, дождемся Ярослава Юрьевича. Мне надо кое-что ему доложить...
— Не надо ничего ему докладывать! — взвилась Вероника Анатольевна — Вы что, забыли, что Леночке плохо? Ей нужен покой! Вы ее до психушки доведете!
— Видите ли, если мы его не дождемся, то нам придется встречаться еще раз… А мне что-то не хочется больше возвращаться к этому делу.
— Ты что, все уже знаешь!? — отставила зеркальце изумленная Марья Ивановна.
— Аск, — усмехнулся Смирнов. — Сегодня мои 45,5% уверенности в свою версию превратились в сотню. Будешь теперь мне всю жизнь овсяную кашку варить. Уверен, получишь удовольствие — я с детства ее ненавижу.
— Так, может, скажешь кто? — в голосе Марьи Ивановны чувствовались нотка огорчения.
— Он думает, что это я отравила Кристину! — с грохотом уронив стул, поднялась Вероника Анатольевна. — Он с самого начала так думал!
Эту тираду матери услышал появившийся из-за угла дома Дикий, в руках кейс и пакет с продуктами. Поднявшись на веранду, он поставил кейс на пол, опустил пакет на стул, взялся за его спинку обеими руками и внятно сказал:
— Оставьте в покое маму. Это я убил Кристину.
Смирнов в лице не изменился — было видно, что он ждал этого признания. Марья Ивановна устало повела ладонью по лицу. Вероника Анатольевна осела на своем стуле.
— Да, это я отравил Кристину, — продолжил Дикий, не отнимая рук от стула. — Она была лишней здесь. Она мешала матери, мешала мне. Она привела сюда этого человека, который пугал Леночку и вел себя как хозяин… И вдобавок унижал меня, как мужчину...
— Вы понимаете, что признаетесь в том, что не только убили жену, но и подставили Регину Родионовну? — зарокотал Смирнов. — То есть отправили ее вместо себя за решетку?
— Да, отправил. Я был в состоянии сильного душевного волнения, после того как этот Эгисиани на глазах у гостей демонстративно увел мою жену в глубину сада, в дальнюю беседку и там они предавались любви, отнюдь не молчаливо и, возможно, на виду у соседей… И я поклялся себе избавиться и от этой твари, и от твари, которая нас с Кристиной сделала тварями; кстати, это я в него стрелял из арбалета. Когда все ушли, я пошел к Регине — ее дома в тот момент не было, — взял пузырек с ядом, утром насыпал его в ее кружку, капнул воды, всего капельку, чтобы растворила яд и высохла, и пошел на работу. Пузырек я взял с собой, и вечером, направляясь к Регине, зарыл его под флоксами.
— В день смерти жены, или точнее, спустя несколько часов после ее смерти, вы посещали любовницу!? — изумилась Марья Ивановна.
— Да. Регина позвонила мне и приказала… попросила, чтобы я немедленно пришел.
— Понятно… А почему вы пришли к нам? Ну, я имею в виду, почему вы обратились в наше детективное, гм, агентство?
Дикий темно улыбнулся.
— Я пришел не к вам. Я пришел… к Паше Центнеру.
Марья Ивановна вздрогнула. Она поняла, чьи люди устроили погром в ресторане Эгисиани. И почему его устроили.
Лицо Смирнова болезненно скривилось.
— Да, терзаемый угрызениями совести, я пошел к Паше Центнеру, — продолжил Дикий, опустив пакет с продуктами со стула на пол и усевшись. Он… он курирует мою фирму, и, соответственно, решает личные вопросы своих подопечных, если конечно, они к нему с этими вопросами обращаются. Я рассказал ему обо всем и попросил посодействовать. Он мог сделать так, чтобы Регине скостили срок по апелляции. Он также мог по истечении короткого промежутка времени устроить ее скоропостижную "смерть" в местах заключения и выправить затем паспорт на другое имя. Выслушав меня, Паша сказал, что все содеет, за соответствующие деньги, разумеется, если я обращусь в детективное агентство "Дважды два"… И, посмеиваясь, сунул мне в руки газету с вашим объявлением… Так я попал к вам.
Сказав, Дикий откинулся на спинку стула и равнодушно уставился в розовеющее вечернее небо. Евгений Ильич смотрел на него исподлобья.
Марья Ивановна с тревогой смотрела на Веронику Анатольевну. Убедившись, что та сидит без движений, она подошла к ней, тронув плечо, спросила:
— Вам плохо?
Вероника Анатольевна не ответила.
18.
Врачи прибыли через полчаса. У Вероники Анатольевны они обнаружили обширный инфаркт. Попросив Евгения Ильича и Марью Ивановну присмотреть за Леночкой, Дикий поехал с матерью.

Когда машина скорой помощи, воя сиреной, умчалась, и Смирнов с супругой вернулись на веранду, Леночка — спокойная, ступора как не бывало — вышла из дома, села на место отца, поправила подол платьица и, пристально взглянув Смирнову в глаза, сказала:
— Папа обманывает вас. Он не убивал маму.
Изумленные глаза Марьи Ивановны вперились в сосредоточенное лицо девочки.
— Я знаю, — сказал Смирнов и принялся рассматривать палец, испачканный коричневой краской. И занимался этим до того самого момента, как на веранде возник Петя с заряженным арбалетом в руках.
В взяв под прицел Смирнова, мальчик сказал фальцетом:
— Кристину отравил я. Уезжайте, вы ничего с нами сделать не сможете...
Верхняя его губа подергивалась он ненависти и возбуждения.

За несколько недель до смерти Кристины Петя с Леночкой играли в саду Регины. Они часто играли там, невзирая на запреты Дикого и его матери — сад был весь заросший и напоминал индейский лес. Лена знала, что папа находится в доме соседки, и, когда игра в прекрасную индианку и Следопыта ей надоела, она предложила посмотреть, что они делают. Приставив к стене садовую скамейку, дети поднялись на нее, помогая друг другу, уткнулись лбами в окно и увидели Ярослава Юрьевича.
Он, в черных блестящих трусиках и строгом ошейнике, сидел на цепи и ужасными глазами смотрел на Регину Родионовну, стоявшую перед ним с плеткой в руках и громко выкрикивавшую оскорбления. Охрипнув, женщина принялась его бить. Она хлестала слева направо и справа налево, плевалась, ранила жертву острыми каблучками. Когда грудь и ноги отца окрасились кровью, Лена упала со скамейки без чувств.
Потом она болела. Ей снились кошмары. В них ведьма резала ножом, вешала на веревке и била плетью ее любимого папочку. Лена осунулась, перестала разговаривать. А папа с остановившимися глазами, ее любимый заколдованный папа, продолжал ходить к ведьме. И возвращается истерзанный, усталый и равнодушный.
Она боялась сказать отцу, что знает, к кому он ходит — бабушка как-то рассказала ей сказку, в которой ведьма приказала любившему ее человеку принести сердце матери, и тот, заколдованный, принес. Девочка не хотела, чтобы папа вынимал у нее сердце. И гасла на глазах. Ее спас Петя. Он сказал, что он — ее принц, и он погубит ведьму.
Мальчик, выполняя обещание, стал на нее охотиться. Но бес берег женщину — ночные пожары, устроенные им, либо таинственным образом тухли, либо их тушили пожарные. Выпущенный же им природный газ либо не взрывался, либо взрывался, не причинив хозяйке вреда.
Тогда Петя решил отравить женщину. Он знал, что у нее есть яд, которым травили собак и кошек, и нашел его. Но Регина не травилась. Отравленные соки она проливала, кружки, опыленные ядом, либо выпадали у нее из рук, либо ополаскивались.
Мальчик испугался. Он поверил, что Регина и в самом деле заговоренная ведьма. И решил выждать время.
Скоро Леночке вновь досталась. Однажды она спросила бабушку, где папа, и та выкрикнула: — Он опять у этой ведьмы!
Леночка в ступоре пошла к дому Регины, прислонила к стене скамеечку, поднялась на нее и увидела, что ведьма пьет кровь из шеи ее кричащего от боли папочки. Оглушенная его криком, она пошла к себе и спряталась на крыше гаража среди покрывавших его яблоневых ветвей.
Там ее нашел Петя. Некоторое время они сидели рядом, как брат и сестра. К середине дня в беседку, стоявшую среди кустов сирени, пришли мама Лены и дядя Володя, ее друг. Он натянул подол платья Лениной мамы на ее голову, расстегнул ремень, спустил трусы и вставил свою пиписку прямо ей в попу.
Кристина стонала то ли от боли, то ли от удовольствия. Эгисиани возбудили ее стоны, и он разъярился. Беседка ходила ходуном.
— Давай, убьем их всех? — сказал бледный Петя.
— Давай, — прошептала Лена, теряя сознание.

Все это, отправив Леночку в дом, Петя рассказал Евгению Ильичу и Марье Ивановне.
— А откуда у тебя арбалет? — спросил Смирнов, желая перевести разговор в менее эмоциональное русло.
— У меня дедушка был мастером на все руки. Этот стол он сделал...- указал Петя арбалетом в соответствующую сторону.
— Но ведь без чертежей такую сложную штуку не сделаешь?
— Я нашел на чердаке американский журнал на русском языке. В нем была статья о самострелах. С рисунками и размерами.
— Понятно… — улыбнулся Евгений Ильич. Несколько лет назад он читал этот журнал. От прекрасно иллюстрированной и пространной статьи об арбалетах у него неделю чесались руки.
— В дядю Володю тоже ты стрелял? — спросила мальчика Марья Ивановна.
Смирнов посмотрел на нее с удивлением.
— Да, — выцедил Петя.
— Дядя Володя — понятно, — вздохнул Смирнов, потрогав ягодицу. — А в меня зачем стрелял? Больно ведь?
— Лене тоже было больно! Все вы лезете в ее жизнь, лезете и убиваете! — закричал мальчик, истерично тыча арбалетом в сторону Смирнова. — Она уже теперь живая только наполовину и потому только живет! И здоровой теперь не вырастет!
— Видишь ли, каждый человек состоит из жизни и смерти… — попытался Евгений Ильич навести тень на плетень. — Каждый человек — это весы, на одной чашечке которых жизнь, а на другой — смерть. Смерть, в конечном счете, перевешивает, но никогда не побеждает...
— Все вы только болтаете! — перебил мальчик, вконец распалившись. — Вы все умные! А среди моих друзей нет ни одного ребенка, которого родители любят и понимают! Наташу Тихонову отец раздевает и на улицу выгоняет, и делает это не просто так! Оксана, племянница Регины, с рождения больная, живет в детском доме никому не нужная! И жила там и тогда, когда ее отец был жив и здоров! Мой папа все мне покупает, дает деньги, а думает только о женщинах и шашлыках с пивом! И бьет кулаком в лицо, когда их нет! А ваша дочь!? У вас есть дочь!? Есть, по глазам вижу! И она вас ненавидит, за то, что вы есть, и в то же время вас нет. Она ненавидит вас, потому что от родителей одна только боль!
Смирнов почернел. Недавно бабушка Полины сказала ему по телефону, чтобы он не приходил больше к дочери. Потому что после его посещений Полина неделю на всех бросается и не спит ночами.
— И папа Лены мучает ее, — продолжал кричать Петя, — он думает только о...
Увидев, что на дорожке, ведущей к веранде, показался хозяин дома, Смирнов прервал мальчика:
— Ты не прав, Ярослав Юрьевич любит Леночку...
— Ничего он не любит, — мстительно посмотрел мальчик на отца подруги. — Ему просто нравится, что хоть кто-то на свете его любит. Если бы он любил, то не убивал бы ее. И Кристина не любила дочку. Она думала только о себе, думала, даже когда целовала или гладила ее по головке!
Дикий, бледный, растерянный, остановился перед ступеньками.
Он все слышал.
— Так что, ты решил убить всех плохих родителей? — ужаснулась Марья Ивановна.
— Да! Вас всех надо убить, потому что с вами мы вырастаем точно такими же негодяями, как вы! И наши дети вырастут такими же негодяями!
Смирнов решил действовать. Еще пара сентенций, чувствовал он, и этот маленький неврастеник убедит себя, что хороший родитель — это мертвый родитель.
— Да, но для того, чтобы убивать и не попадаться, надо быть хорошим убийцей, — сказал он серьезно. — У тебя, судя по всему, есть неплохие данные. Ты умен, расчетлив, артистичен… Хм… Ты ведь сначала прострелил платье Леночки, потом сходил, спрятал арбалет, и только после того, как вернулся, она начала кричать?
— Да, это я придумал, — уже спокойно ответил мальчик. — По-другому вы могли бы найти самострел.
— Молодец. Ума у тебя — палата. Хотя, конечно, пока не полная палата. Я сразу отметил, что перед тем, как выстрелить, ты оттянул платьице в сторону. Боялся поранить подружку, и оттянул слишком далеко. Так вот, для того, чтобы стать настоящим убийцей, тебе надо сделать первый шаг, первый семимильный шаг — надо убить, хладнокровно убить человека, глядя ему в лицо. Я предлагаю тебе свою кандидатуру. Я сейчас пойду к тебе, пойду, чтобы взять эту штуку. И если ты убьешь меня, то заранее поздравляю: ты — настоящий убийца. А если не сможешь, то у всех нас появится шанс подумать над твоими словами.
Смирнов пошел к мальчику.
Арбалет нацелился в его живот.
Помертвевшая Марья Ивановна видела, как палец Пети вжимается в курок.
19.
— Что будем делать? — спросила Марья Ивановна в электричке.
— Ничего, — ответил он, радуясь, что измучившая его рана подсохла и не кровоточит. — По-моему, мы напрасно впутались в эту дикую историю.
— Ты прав… Если бы не мы, Вероника Анатольевна была бы жива.
— Может быть… Если она вообще жила.
— Не поняла?
— Отдавать себя полностью кому бы то ни было, также нехорошо, как не давать ничего.
— Как мать Регины?
— Да. У Вероники Анатольевны не было своей жизни, а только жизнь сына… Из-за этого он и стал мазохистом...
— Пытался болью изгнать ее из себя и стал?
— Может, и так. Но мне кажется, что просто он нашел женщину, похожую на мать. Многие мужчины подспудно ищут таких женщин. Мать его мучила непониманием, чуждостью, а любовница — каблучками и плеткой… И привязан он был к Регине только потому, что в конце мучений получал то, что в детстве стремился получить от матери, но никогда не получал.
— Удовлетворение?
— Да.
Марья Ивановна задумалась.
— Мне все-таки не вериться, что Дикий не догадывался, кто убил его жену… — проговорила она, после того как Смирнов, потерся щекой об ее голову. — Он же жил среди всего этого.
— Ничего он не догадывался… Потому что ничего не замечал. Вероника Анатольевна, царствие ей небесное, всю душевность из него вытравила...
— Не вытравила, а не вставила… — Марья Ивановна потерлась щекой о плечо Евгения Ильича.
— Леночка пыталась вставить… — вздохнул тот. — И, похоже, еще пытается. Может, у нее что-нибудь получится.
— Получится...
— Не факт, — скривился лицом Смирнов. — Детям трудно воспитывать родителей… Они такие глупые и самоуверенные.
— Родители? — улыбнулась Марья Ивановна.
— Да.
— А ты сразу догадался, что Леночка причастна к убийству матери, да?
— Сразу. А если бы я знал, что у Леночки есть преданный друг, то сразу выложил бы правду.
— А как ты догадался?
— У меня есть дочь, ты же знаешь. После моего развода с ее матерью, она рассказывала мне страшные сказки, в которых погибают все, кто стоял между одной маленькой девочкой и одним очень хорошим человеком.
— Папой?
— Да. Дочь и отец — это почти единый организм. Психологически единый. А если добавить к этому то, что я хорошо знаю, что дети по натуре жестоки… И из цветов жизни легко становятся цветами зла, нашего зла.
— А Регина? — переменила тему Марья. — Пусть сидит?
— Нет. Когда ты прощалась с Леной, Дикий просил поговорить с Центнером насчет ее освобождения. Он сказал, что так Пете будет легче выкарабкаться.
— Несчастный мальчик...
— Он убийца, — Смирнов спорил сам с собой.
— Он ребенок.
— Он отравил Кристину.
— Освободил.
— Может, ты и права. Она жила в выдуманном мире. Придумывала абстрактную красоту. Хотела, чтобы абстрактным людям было хорошо. Чужим людям. А дочери ничего, кроме горя, не принесла.
— Лена для нее была не дочерью, а цветком ее трагедии, которую ей навязали. Над нами с тобой стоит Паша Центнер, стоит, напоминая о том, о чем не нам не хочется помнить, о том, что он хозяин всего. А Кристина видела глаза дочери, которая физиологически не могла винить отца и потому во всем винила ее. Ты же сам мне рассказывал об Эдиповом комплексе...
— Эдипов комплекс — это когда сын ненавидит отца… А когда дочь ненавидит мать — это комплекс Электры.
— Какая разница...
— Знаешь, если подумать, то получается, что Петя ни в чем не виноват.
— Да, не виноват… — Марья Ивановна боролась со сном.
— И знаешь почему? Дети, вообще люди, как индивиды, ни в чем не виноваты. Во всем виноваты их родители. Или воспитатели. И я думаю, что в Аду люди мучаются не за свои грехи, а за грехи своих детей.
— Ты хочешь сказать, что отец Пети ответит перед Богом не за любовь к доступным женщинам и праздности, а за убийство? — поцеловав Смирнова в губы, спросила Марья Ивановна. — За убийство Кристины?
— Да… За хладнокровное предумышленное убийство.
— Что ж, тогда мы с тобой можем умыть руки. К чему лезть поперед Бога?
— С таким миропониманием можно всю жизнь умывать руки, — хмыкнул Евгений Ильич.
— Ты же сам знаешь: кто умеет умывать руки, тот умывает...
— А тот, кто не умеет, ходит грязным.
— Ты хочешь сказать, что мы грязные?
— А разве нет? В таком дерьме вымазались, а могли бы сидеть у телевизора и вместе с Затевахиным смотреть, как ловят ряпушку.
— Ты хочешь сказать, что мы ничего доброго не сделали?
— Не знаю, — покачал головой Евгений Ильич. — Хотя, если подумать, мы, мы вместе с Петей вскрыли гнойник. А это всегда полезно. По крайней мере, для здоровых людей.
— В мире все равно ничего не изменится… Большинство родителей продолжит калечить своих детей...
— В Библии сказано: подмети у своего порога.
— Ты на что намекаешь?
— На то и намекаю… Или не нагулялась еще?
— Нагулялась, нагулялась, — Марья Ивановна, выгнувшись, поцеловала Смирнова в губы. — А кого ты хочешь?
— Девочку, конечно… Они такие славные. А потом, если потянешь, можно и мальчика завести...
P.S.
К Паше Центнеру поехал Смирнов. За рюмкой коньяка и сигарами он рассказал о первом деле детективного агентства "Дважды два".
— Ты знаешь, я тоже думаю, что за все мои грехи ответят на том свете папаня с маманей, — проговорил Паша Центнер, выслушав Евгения Ильича. — И потому творю зло, ха-ха, с особым удовольствием. С мазохистским, я бы сказал, удовольствием.
Сказав последнюю фразу, Центнер посмеялся.
"Нет, все-таки, он — штучка", — подумал Смирнов и, закурив предложенную ему огромную гаванскую сигару, изложил просьбу Дикого.
— Сделаем, не волнуйся, — махнул рукой Паша Центнер. — За два миллиона баксов ее под именем Любовь и под фамилией Орлова в Сочи доставят в хрустящем целлофане с вертлявыми ленточками.
— Два миллиона — это все, что у него есть...
— Потому и прошу два миллиона. Если бы у него было два рубля — взял бы два рубля...
— За эти деньги можно целую зону освободить...
— Попробуй… — усмехнулся Центнер.
— В таком случае, я отдам им те семь тысяч, которые он нам заплатил...
— Сунешься — в бетон закатаю… Вместе с Машей. Ферштейн?
Они помолчали, с разными чувствами вспоминая события полугодовой давности, затем выпили по рюмочке за здоровье тех, кто на зоне (тост предложил хозяин дома), и вновь помолчали.
— Ты чего скуксился? — прервал паузу Центнер. — На тебя не похоже. О всемирном потеплении не говоришь и о вреде социального обеспечения тоже.
— А откуда ты знаешь о вреде социального обеспечения? — спросил Смирнов, вспомнив, с какими погребальными речами хоронил собеседника на берегу Пономарки.
— Стылый рассказывал. Мы сейчас с ним большие кореша. Кстати, ты знаешь, что он женился законным браком?
— На Юлии? — импульсивно вскинул глаза Смирнов.
— На ней… — иронично глядя, хмыкнул Центнер. — Ревнуешь?
— Да нет… — опустил глаза Смирнов. — Он ведь у нее первым был.
— Ревнуешь, — удовлетворенно протянул король бандитов. — Баб бывших не бывает. Я Машу тоже ревную...
Они задумались. Смирнов думал о Юлии, Центнер о Марье. Через минуту оба поняли, что увязают в высохшем болоте, и Паша спросил:
— Так что ты скуксился, когда я сумму назвал?
Смирнов смутился и, помявшись, сказал:
— Может не надо ее освобождать?
— Почему не надо? Это же бизнес. Я на одном этом деле заработаю миллион.
— Она же выйдет и снова его захомутает. И Петя тогда не то, что центнером, тонной станет.
— Не захомутает, — заулыбался шутке бандит. — Как я слышал, ее уже подлечили и теперь к сексу, даже тривиальному, у нее полнейшая апатия.
— Как вылечили?
— Да так. Ей в Сочи теперь срочно нужно. Лечиться от хрипов в легких и шума в голове.
— А как же Лена? — помолчав, вспомнил Смирнов девочку. — Ты же по миру ее пустишь?
— Это полезно. Ты же сам писал в "Сердце Дьявола" о санитарной ведьме Гретхен Продай Яйцо.
Смирнов вспомнил Гретхен Продай Яйцо. Как она без жалости изводила тех, кто в будущем мог причинить зло.
— Так я тоже санитарный ведьмак, — продолжил Паша Центнер, усмехаясь. — Ну, по крайней мере, в данном случае. Санитарный ведьмак, потому что чувствую, что ему с дочкой надо очутиться на улице. У него есть голова, есть родная кровиночка, у нее есть отец — все карты им в руки. Так что два миллиона и ни копейкой меньше. А точнее — два миллиона двести тридцать пять тысяч триста пятьдесят долларов. Мои ребята все его барахло с точностью до десяти центов оценили.
— Оставь им хотя бы на жизнь.
— Нет. Пусть поголодают. Я — не собес. Я — бандит с большой буквы.
— Оставляешь его на крайнюю мазу?
— Все мы под ней ходим...

Дикий встретился с Пашей Центнером и Смирновым на Ярославском вокзале. С ним была Лена, старавшаяся казаться взрослой. На плечах ее висел туго набитый рюкзачок. Отдав Центнеру деньги, Дикий пожал руку Смирнову, и, ведя дочь за руку, пошел к входу в метро. Паша Центнер, криво улыбаясь, смотрел им вслед.
Перед самым входом на станцию отца с дочерью остановил продавец лотерейных билетов.
— Сегодня у нас суперигра! Купите билетик, не пожалеете. Пятнадцать рублей, и вы неделю обедаете в лучшем ресторане Москвы!
— Папа, купи! — повернулась к отцу Лена. — Я есть хочу.
— У нас на метро не хватит.
— А сколько надо, чтобы и на метро хватило, и на билетик?
Ярослав Юрьевич вытащил кошелек, покопался в нем и сказал:
— Восемь рублей десять копеек...
Леночка побежала к Смирнову.
— Вы не одолжите нам восемь рублей десять копеек? Я верну, когда вырасту!
Смирнов достал бумажник и протянул девочке восемь рублей серебром. Потом решил отдать ей все наличные деньги. Но Паша остановил его резким движением руки:
— Спрячь свои гроши!
И подняв из-под ног десять копеек, протянул их девочке.
Лена, благодарно улыбнувшись, убежала к отцу.

Расчистив ноготком серебряную краску, Лена увидела надпись "1 000 000 рублей".
Паша стоял, пока Дикому не вручили сверток с деньгами.
Потом они со Смирновым сели в машину и покатили в "Балчуг".

Поздним вечером, когда они ехали продолжать в ресторан Эгисиани, в дачном поселке близ железнодорожной станции Переделкино выстрелом в затылок был убит некто С. Тихонов.