Крайняя маза

 
Часть Первая.

1. У нее сюрприз.

 Юлия Владимировна Остроградская… Джульетта. Около тридцати. Милое, гладенькое личико. Глубокие синие глаза, глаза человека, знающего цену себе и, конечно же, тому, на что они смотрят. Безукоризненная фигура. Элегантна. Тонкий вкус. Совладелец солидной импортно-экспортной фирмы «Северный Ветер».
 Евгению Александровичу Смирнову сорок два. Он старший научный сотрудник научного геологического института с окладом в 150 у.е. Еще 50 у.е. он получает за переводы на английский и с английского.
 Они знакомы полгода. Как-то в пятницу Смирнов, находясь в отвратительном настроении, жарил картофель кубиками. В дверь позвонили через минуту после того, как он выронил ложку, которой помешивал в сковородке.
 Выйдя в прихожую, Евгений Александрович раскрыл от удивления рот: в прихожей стояла женщина-сказка.
  — Извините, у вас дверь была не захлопнута, а у меня месячные. Можно мне в ванную? — сказала она, обезоруживающе улыбаясь.
 Потом они обедали — услышав запах, Юлия призналась, что давно не ела по-домашнему жареного картофеля.
 Прощаясь, Смирнов сунул нежданной гостье визитку. Через два дня она позвонила:
  — Здравствуйте, это, Юлия. Мой черед вас потчевать.
  — Вы будете у себя на кухне, а я войду?
 В трубке засмеялись.
  — Нет, я в семь буду в Балчуге. Приезжайте.
 После ресторана и прогулки по бульварам они поехали к нему жарить картошку. Через две недели он предложил ей руку и сердце. Юлия укоризненно покачала головой:
  — Ты же знаешь, какая я лапушка, как я люблю тебя, как предугадываю все твои желания! Ну, зачем тебе это глупое замужество? Оно же может все испортить...
  — Я просто тебе не пара, — начал Смирнов с досады самоедствовать. — Конечно же, тебе нужен другой человек… Из твоего круга… Богатый, уверенный в себе...
 Улыбаясь, Юлия покачала головой:
  — Никто мне не нужен, ты же знаешь… Кроме тебя.
 Улыбка, обычно обращавшая Смирнова в котенка, на этот раз не подействовала.
  — Иногда ты кажешься мне небесным телом… — не переставал досадовать он. — Небесным телом, которое движется где-то там по совершенно независимой от меня орбите...
  — Я знаю, ты хочешь, подспудно — не подспудно, но хочешь, чтобы я стала твоим спутником, твоей луной, твоим сателлитом, — поморщилась женщина. — Все мужчины этого хотят. Ну и напрасно. Мне нравиться приходить к тебе, спать с тобой, гулять, разговаривать… Что тебе еще надо? Ты хочешь, чтобы мы занимались сексом, как супруги, бесчувственно и по расписанию? Чтобы, гуляя, мы шли рядом, не лаская друг друга глазами, а думая о чем-то своем? О футболе, о новом платье, о Мише Лебедеве из отдела сбыта, о Лене из бухгалтерии? О том, как объяснить завтрашнее опоздание к ужину и странный полночный звонок?
 Со временем Смирнов смирился с уровнем отношений, предложенным Юлией. Всю свою жизнь он безуспешно учился жить сегодняшним днем. А тут подвернулась такая практика.

***

 В тот день Юлия пришла позже обычного.
  — У тебя что-то не то? — встревожился Смирнов, помогая снять плащ.
  — На работе неприятности, — постаралась улыбнуться она. — Вот ведь не везет: все начальники, как начальники, а мой — дурак...
  — Что, Михаил Борисович опять что-то выкинул?
  — Не Михаил Борисович, а Борис Михайлович… Мало, что дело разваливает, он еще...
  — Что еще?
  — Да так… Послушай, Жень, я пришла отойти от всего этого. А ты заладил, что да как. Давай лучше ляжем в постельку, а? Прямо сейчас?
 И, тут же сбросив платье, предстала перед любовником в новом белье.
 Смирнов обмер от восторга. Такого он еще не видел.
 А она, довольно засмеявшись, увлекла его в постель. И перед тем, как замолкнуть в поцелуе, сказала:
  — Это тебе подарок. За вчерашнее.

***

 Накануне Смирнов был на высоте. Они справляли новоселье у Ивана Ивановича, главы фонда «Возрождение». Было много непростых людей, прекрасный стол — коллекционные французские вина, фаршированные поросята, тающие во рту фазаны в перьях и тому подобное. После полуночи празднество продолжилось в модном боулинг-клубе; Смирнов там напился и начал куролесить. Сначала с Еленой Федоровной, женой не последнего чиновника из Счетной палаты, он сломал залповым огнем два механизма для установки кеглей, затем начал гадать «по ладони ноги» Зиночке, невесте преуспевающего партийного функционера. И нагадал такое, что Зиночка немедленно увела недоумевающего жениха в дамскую комнату, из коей будущие супруги спустя двадцать минут вернулись совершенно счастливыми. Этот удивительный для осведомленных людей факт вверг присутствовавших дам в совершеннейший восторг, и Смирнов к шести часам утра заработал на только что придуманном им гадании шестьсот тридцать долларов и тьму друзей для Юлии.

***

 Первой в ванную пошла Юлия. Приняв душ, она вернулась в шелковом халатике, усеянном игривыми дракончиками. Сделав несколько эротических движений (увидев их, профессиональные жрицы любви потеряли бы вкус к жизни), женщина уселась Смирнову на колени и проворковала, загадочно улыбаясь:
  — А у меня для тебя сюрприз!
  — Какой сюрприз?
  — Я останусь на ночь!
  — Класс! — расцвел Смирнов. — Ты просто не представляешь, как мне нравится засыпать и просыпаться рядом с тобой...
  — И будить посерди ночи… — прижалась Юлия щекой к его груди.
  — Да! И целовать твое ушко, и слушать твое дыхание...
  — Я там воду оставила включенной. Пойдешь мыться?
 Евгений Александрович пошел. Выйдя из ванной минут через десять, наткнулся в прихожей на человека. Его лицо скрывал натянутый на голову черный капроновый чулок.
 Смирнов не успел ничего понять — человек брызнул ему в глаза из черного баллончика. Очнулся он на диване. С заклеенным ртом, умело связанный. И тут же увидел нагую Юлию, стоявшую у окна на четвереньках. Ее шея, руки и ноги были опутаны телефонным шнуром, крепившимся к батарее парового отопления.
 Ошалев, Евгений Александрович задергался. Бандит подошел к нему, постоял, брезгливо глядя, затем, примерившись, ударил кулаком в живот.
 Смирнова скрутило. Бандит удовлетворенно хмыкнул.
  — Не дергайся, погань, — опустившись на корточки, приблизил он лицо к лицу Евгения Александровича. — Где зелень держишь, говори!
 Смирнов, невзирая на боль, пожиравшую его изнутри, удивился. Любому нормальному человеку, хоть краем глаза осмотревшему его квартиру, немедленно стало бы ясно, что доллары в ней не ночуют и никогда в прошлом не ночевали.
  — Да, ты прав, — рассеянно покачал головой бандит. — Судя по всему, я зашел не в свою квартиру. Зря ты дверь оставил не захлопнутой. Зря… Теперь моя душа, глубоко оскорбленная нерадушным приемом, требует положительных эмоций. Ты не возражаешь, если в виде моральной компенсации я трахну твою бабенку?
 Смирнов задергался. Ужас, утроенный беспомощностью, растворил все его тело, весь его мозг. Юлия (рот ее также был заклеен липкой лентой), заскулила.
  — Рано дергаетесь, леди и джентльмены, я еще не начал! — довольно засмеялся бандит. — Перед этим делом я обычно пропускаю рюмочку-другую, потому как этикет сексуальных отношений, как известно требует, ха-ха, чтобы мужчина был слегка пьян, а я уже гладко выбрит!
 Сказав, он неторопливо уселся за столик, налил рюмку коньяку, приподнял чулок до уровня носа и выпил одним махом.
  — Знаешь, я сначала ее традиционно трахну, — сообщил он Смирнову, закусив долькой лимона и принявшись за отбивные. — А потом извращенным способом. Коньяк, кстати, дерьмо. Таким хорошеньких женщин поить нельзя. Это непростительная методическая ошибка, как правило, ведущая к необратимым матримониальным последствиям.
 Смирнов задергался так, что свалился на пол.
  — Что же ты так нервничаешь? — понаблюдав за ним, поморщился грабитель, — Хочешь, чтобы я и тебя опустил? И не надейся! К одиннадцати мне уходить надо, а после двух заходов я нуждаюсь в полутора часовом отдыхе. Простата, понимаешь, уже не та, да-с, не та.
 Смирнов попытался освободиться от пут. По телевизору диктор монотонно говорил, что четверть населения Земли, то есть полтора миллиарда, голодает или живет впроголодь. И что число голодающих к двадцать третьему веку вырастет до семидесяти миллиардов человек.
  — Слушай, погань, — миролюбиво сказал бандит, с интересом наблюдая за потугами пленника. — Я сейчас примусь за бабу. И если во время полового акта ты меня отвлечешь, то есть кайф сломаешь, я найду твой ящик с твоими долбанными инструментами, возьму пассатижи и тебе, нет, ей, пару пальчиков аккуратно размозжу. Ферштейн?
 Смирнов затих.
  — Ну и молодец! — похвалил бандит. — Люблю понятливых. Это же козе ясно, что если вы дергаться начнете, то я глупостей наделаю. А так к одиннадцати я покину вашу негостеприимную квартиру, и спустя десять минут после этого гуманного акта все в ней будет примерно так, как будто бы никто и не приходил к вам незваный.
 Сказав это, он снял перчатки, положил их на спинку ближайшего кресла, подошел к Юлии, опустился на корточки и принялся водить ладонями по ее обнаженным ягодицам.
 Юлия задергалась. Свалилась на бок. Путы врезались в ее тело
  — Какая же ты, сучка, непонятливая? Ты чего масть не сечешь? — огорчился бандит, поднимая женщину на четвереньки. — Ты чего, не поняла, какое кино мы тут играем? Ты не поняла, что если мне твоя попка не понравиться, я твоему фраеру хрен пассатижами измочалю? И после одиннадцати вам очень тяжело будет играть последний акт нашей пьески, акт в котором кажется, что ничто не случилось и никто, то есть хрен в пальто, к вам не приходил?
 Юлия безмолвствовала.
 На кухне бежала вода из неплотно закрытого крана.
 По улице прогремел грузовик.
 По телевизору показывали новости.
 Палестинцы взрывали израильтян.
 Израильтяне бульдозерами сравнивали их дома с землей.
 Смирнов смотрел на такие обычные руки бандита.
  — Вот и молодец, девочка! — похвалил жертву негодяй. — Так-то оно лучше. Меня Александром зовут, и я люблю, когда во время этого дела баба мною восхищается. Говори мне: «Хорошо, Шура, хорошо, милый». А потом: «О, какой ты классный кобелек!». А когда кончать начну, кричи от счастья. Громко кричи, я это с юношества обожаю, потому как первая моя баба, самая классная, всегда кричала ради моего удовольствия.
 Все это бандит говорил, снимая с себя одежду. Когда он остался в одном чулке, в уме Смирнова мелькнуло: «Голый гангстер! В Голливуде за этот кадр отвалили бы тысячу баксов».
 Одернув себя за неуместные мысли, Евгений Александрович лихорадочно принялся соображать, как избавится от пут. Бандит в это время рассматривал Юлию. Рассматривал, склонив голову набок и вожделенно поглаживая свои бедра руками. Закончив с автопрелюдией, присел перед девушкой и поводил ладонями по ягодицам, затем потянулся правой рукой к груди.
 Близкий к обмороку Смирнов закусил губу и плотно закрыл глаза. Время для него превратилось в упругую стоячую волну. Бандит пыхтел.
  — А что ты не кричишь? — спросил он Юлию минуты через две. — Мы же договаривались?
 Юлия замычала.
  — Вот дурак, я же тебе ротик забыл отклеить! Что ж, давай, отклеим. Не оставлять же твоего хахаля без пениса!
 Смирнов беззвучно плакал. Юлия монотонным голосом говорила: «Хорошо, Шура, хорошо». Бандит стонал от удовольствия. Через некоторое время насильник завыл. Юлия тоже.
 Отвалившись от женщины, бандит посидел на полу, затем встал и, прикрывшись брюками, уселся в кресло.
  — А твоя баба ничего! — сказал он, надевая перчатки. — Я думал суховато будет, а она соплей напустила, будь здоров. Страстная она у тебя, завидую. И влагалище в самый раз, не большое и не маленькое. Пожалуй, я попку ее на потом оставлю, на как-нибудь в другой раз...
 Смирнов раскрыл глаза и увидел, как из влагалища Юлии спекает сперма. В глазах его почернело, он потерял сознание.
 Очнулся он мокрый.
 Бандит стоял над ним с чайником в руке.
  — Ты не спи больше! И глаз не закрывай, — посоветовал он, встретившись с жертвой глазами. — Я люблю, когда смотрят, как я трахаюсь. Это у меня пунктик такой. И вообще мне стесняться нечего. Смотри, какой у меня член! Твоему далеко до него будет… Так что смотри, как твоя телка балдеет… Ее кайф — это ведь твой кайф… Она ведь твоя баба или я ошибаюсь?
 Смирнов завыл. Бандит, ударив его кулаком (снова в живот), повернулся к Юлии:
  — Ну, что, девочка, повторим наше восхитительное действо? Где там твоя маленькая сладенькая штучка?

2. То жизнь не стоит и гроша...

 Ровно в одиннадцать бандит ушел.
 В одиннадцать пятнадцать Смирнов перегрыз путы Юлии.
 Еще через пять минут она освободила его.
 Они сели друг перед другом.
 Женщина была бледна. Но глаз не прятала.
 Их прятал Евгений Александрович.
  — Ты прибери все здесь, — сказала Юлия, тронув его руку. — А я пойду под… пойду в ванную.
 «Пойду, подмоюсь» звучало бы обыденно.
 По телевизору показывали самую длинную в мире макаронину. Ее заносили в книгу рекордов Гиннеса.
 Смирнов переключил каналы.
 Юлия вышла из ванной в халатике, застегнутом на все пуговицы.
 Евгений Александрович сидел на диване. На экране пели: «Отказала мне два раза, «не хочу» — сказала ты, вот такая вот зараза девушка моей мечты». На столе стоял пузырек с несколькими таблетками тазепама.
  — Я съел три штуки, это тебе, — кивнул на него Смирнов.
 Кинув взгляд на пузырек, Юлия пошла за водой на кухню. У Евгения Александровича, посмотревшего вслед, сжалось сердце. Оно всегда сжималось, когда его взгляд касался ее стройной фигуры.
  — Надо заявить в милицию, — сказал он, когда Юлия, вернувшись, села рядом. Тепло ее тела показалось ему странным. Привычным и, в то же время, отвлеченным.
  — Никаких милиций! — подумав, ответила она категоричным тоном. Женщина взяла себя в руки. Или начал действовать тазепам. — Это будет конец всему и, прежде всего, моей репутации и, следовательно, карьере. Или ты хочешь, чтобы я всю оставшуюся жизнь я работала бухгалтером в какой-нибудь забегаловке со страшным названием ПБОЮЛ?
 Смирнов покачал головой. Глаза его намокли.
  — Я не могу так… — сказал он отвернувшись. — Если этот человек будет жить, то жизнь вообще не стоит и гроша. Понимаешь, он не должен жить принципиально.
  — Может и так. Но милиция его не найдет. У них своих дел хватает.
  — Так что, забыть обо всем? Как он тебя насиловал?
  — Я последовала совету «Получай удовольствие», — сказала Юлия и разрыдалась.
 Смирнов обнял ее, поцеловал в лоб.
  — Я сама не знаю, как буду жить завтра, — плакала женщина. — Это сейчас меня что-то сдерживает. — А завтра я буду в каждом человеке видеть его… Ты знаешь, я недавно читала, как один негодяй несколько раз насиловал одну и ту же женщину… Он за ней следил, посылал срочные телеграммы, звонил по телефону… «Насиловал и буду насиловать», — говорил, и, в конце концов, она выбросилась из окна...
  — Я же говорю, что в милицию надо. Если мы не заявим, он может обнаглеть.
 Юлия продолжала всхлипывать.
  — Ты помнишь, как он сказал: «оставлю на потом»?
 Смирнов, весь почерневший, попытался встать и пройти к телефону.
 Юлия удержала его за плечи, потрясла со всех сил. Глаза ее были красны от слез.
  — Не милиция, а ты, ты накажешь его! Ты! Ради меня, ради себя. Ты, а не милиция.
  — Я накажу?..
  — Ты же только что сказал, что если эта сволочь будет жить, то жизнь не стоит и гроша...
  — Я должен буду все бросить, чтобы его найти… Работу. Книгу.
 Смирнов прощался с прошлым.
  — Ну и бросишь! — взгляд женщины выражал презрение к тому, чем Евгений Александрович занимался всю свою сознательную жизнь. — Твоя докторская диссертация никому не нужна, даже тебе. Ты прекрасно знаешь, что это ничто иное, как пятьсот страниц макулатуры.
  — Ну, ты не права… В ней есть парочка-тройка весьма интересных выводов...
 Парочка-тройка выводов по теории рудообразования была. Но тех, кого они могли заинтересовать и подвигнуть на продолжение исследований, уже почти не осталось. Они торговали нижним бельем и списанными танками, работали в Метрострое проходчиками и маркшейдерами, воевали с палестинцами или увеличивали в Кремниевой долине военно-стратегическую мощь Америки.
  — Да и денег у меня нет… — продолжил Смирнов. — А в сыске ты же знаешь, как — тому дай, этому дай.
  — А те шестьсот долларов, которые ты вчера заработал?
  — Их хватит максимум на неделю.
  — Тогда я… я нанимаю тебя!
  — Ты нанимаешь меня?? Частным детективом?
 Смирнов представил себя стоящим в дождливой подворотне с пистолетом в руках. Темная широкополая шляпа глубоко надвинута, длинный плащ застегнут на все пуговицы, сердце холодно стучит, в душе ничего, кроме желания поскорее разрядить обойму и пойти потом к стойке бара, усесться и сказать: "Паша, двойной виски и вечернюю газету".
  — Да, нанимаю! — глаза Юлии, все еще влажные от слез, загорелись азартом.
  — Я не смогу брать у тебя деньги… Да еще за… за это.
  — Ты просто боишься!
  — Я боюсь!?
  — Да, ты! — Юлия хорошо знала, что взять Смирнова на «слабо» проще простого.
  — Чепуха, ты же меня знаешь… Я просто не привык заниматься не своей работой. Ну, представь, милиционер по просьбе подруги садится за поляризационный микроскоп и пытается отличить ороговикованный диоритовый порфирит от грейзенизированного гранодиорит-порфира. Смешно.
  — Кроме тебя некому этим заняться. Я не могу пойти в частное агентство, ты же знаешь, кому они все принадлежат...
  — Частные детективы — все бывшие оперативники, — начал исподволь сдаваться Смирнов. — С опытом, со связями, с доступом к секретным базам данных.
  — У тебя есть знакомые в ФСБ. Я подключу своих надежных друзей. У тебя все получится.
  — Розыскная работа — это серьезная профессия, — Евгений Александрович представил себя Ниро Вульфом, копающимся в комоде остывающей проститутки.
  — Профессия, профессия! Ты же сам говорил, что геолог — это тот же детектив, но выпытывающий тайны не у людей, а у каменной земной оболочки.
 Смирнов задумался. На душе было гадко: работал столько лет, опыта и знаний выше крыши, а тут пришла какая-то мразь, и все коту под хвост.
  — Может, все-таки вызовем милицию? — придвинулся он, смущенно улыбаясь.
  — Ты просто меня не любишь! — отстранилась Юлия, кривясь от неприятия.
 Смирнов растерянно посмотрел женщине в глаза. Они, негодующие, блестели презрением.
  — Ну, ладно, ладно, уговорила, — сказал он, тяжело вздохнув. — Не позже чем через три месяца я приведу его сюда. И отдам в твои руки. И мне будет приятно, если ты измочалишь ему пенис моими долбанными пассатижами.
  — Мне кажется, что пенис надо будет мочалить не ему...
  — А кому?
  — Кто-то прислал его… Шурик этот — подневольный исполнитель, «шестерка». И совсем не вор. Помнишь, как он сказал: «Это крупная методическая ошибка, ведущая к необратимым последствиям»?
  — Помню… Действительно, так мог сказать только человек, писавший пространные квартальные отчеты в весьма вредном народу научно-исследовательском институте. Кто же его нанял? Борис Михайлович?
  — Исключено… У нас сейчас почти что любовь.
  — А кто?
  — Ума не приложу. Может быть, кто-нибудь из крыши?
  — Евнукидзе?
  — Он бы сразу убил… — покачала головой женщина.
  — Но есть же у тебя враги? Они у меня есть, а у тебя и подавно должны быть.
  — Враги-то есть… Как без них? Может быть, кто-нибудь из соперничающих с нами фирм?
  — Вот и вспоминай, залазь на диван с ногами и вспоминай. А я буду вещественные доказательства искать.
 Через десять минут игры в Шерлока Холмса в пузырьке из-под пенициллина Евгением Александровичем были заточены образцы спермы насильника. К полуночи с помощью лупы были найдены несколько его волосков, а в прихожей — частички грязи с ботинок. Но самое главное было обнаружено на вешалке. Это был черный плащ, очень похожий на плащ хозяина квартиры.
  — Поновее моего. Хоть в чем-то прибыток, — хмыкнул Смирнов, осматривая его.
 Юлия покрутила головой.
  — Завтра куплю хорошую собаку, дам ей понюхать, — продолжал бормотать Смирнов, обследуя наружные карманы плаща. Ничего, кроме мелочи, в них не было.
 Юлия не отреагировала. Она поняла, что детектива из любовника не выйдет.
 Во внутреннем кармане лежал рекламный проспект фирмы «Северный Ветер». Новенький, пахучий, только что из типографии.
 Смирнов повесил плащ на место, подошел к Юлии, по-прежнему сидевшей на диване, протянул ей проспект. Та не взяла.
  — Мы таких напечатали пять тысяч экземпляров только в этом квартале.
  — Получается, что и в самом деле, кто-то до тебя докапывается… Материалы собирает, даже этот проспект...
  — Я же говорила. Теперь ездить к тебе придется с охраной. Если, конечно, ты захочешь со мной встречаться...
 Смирнов подсел к женщине, робко посмотрев в глаза, сказал:
  — Как-то странно все...
  — Что странно?
  — Да так...
  — Ты хочешь сказать — странно, что меня изнасиловали прямо, тебя изнасиловали косвенно, а ощущение такое, что вроде бы ничего особенного не случилось?
  — Да… У тебя что-нибудь болит?
  — Нет...
  — Тебе было… было не очень противно?
  — Он умеет обходиться с женщинами...
  — И член оптимальный...
  — Да. Но он меня изнасиловал...
 Смирнову хотелось вернуть прошлое.
  — Нас все время насилуют, — вздохнул он. — Все, кто может насиловать, насилуют. И у нас иммунитет. То есть, если никто не видел, то ничего и не было.
  — Если ты не хочешь его искать, не ищи… Все равно, похоже, ничего хорошего из этого не выйдет.
  — Все, что я хочу, сейчас хочу — это… это...
  — Переспать со мной?
  — Да. Я хочу сполоснуть твое влагалище своей спермой.
 Смирнов всегда выражался без обиняков. Он всегда был как на ладони. Юлия это ценила.
  — Я тоже этого хочу… Иди ко мне.

3. А может, и не почудился.

 На следующий день вечером Смирнову позвонила мать Юлии. Она сказала, что ее дочь в середине дня положили в больницу:
  — В обед девочка вышла на Чистопрудный бульвар прогуляться и у театра «Современник» ей показалось, что ее преследует маньяк. Она бежала, пока не лишилась чувств.
 В конце разговора старшая Остроградская попросила Смирнова ни о чем не распространяться, так как руководству «Северного Ветра» сообщено, что госпитализация Юлии обусловлена нервным ее переутомлением.
  — И не удивительно, ведь последний месяц она работала по восемнадцать часов в сутки, дважды была в Лондоне и дважды в Варшаве, — добавила мать Юлии с упреком. Она знала, что Смирнов приходит на работу к одиннадцати и уходит, когда ему заблагорассудится.

***

 Приехав в больницу, Евгений Александрович встретился с заведующим отделением, в котором находилась Юлия; тот сказал, что госпоже Остроградской придется провести в больнице недели две. И что сейчас к ней нельзя — она на обследовании, да и палата режимная.
 Расстроившись, Смирнов поехал на работу. Месячный отпуск без содержания был оформлен в начале следующего дня.
 Вернувшись домой после междусобойчика по этому поводу, Евгений Александрович залег на кровать и принялся осмысливать случившееся.
 «Мог ли Шурик действительно зайти «не в свою квартиру»? — сразу же задался он вопросом. — Вряд ли. Такие умники идут наверняка. А может, он просто не смог пройти мимо не захлопнувшейся двери?
 Это возможно.
 Но тогда откуда у него рекламный проспект Юлиной фирмы?
 Нет, Шурик — не вор. Воры людными вечерами не работают. А если и работают, то, предварительно удостоверившись, что окна объекта не освещены. Из этого следует, что он либо сексуальный маньяк, случайно запавший на Юлю в метро, на улице или, что наиболее вероятно, на презентации — вот откуда проспект «Северного Ветра» — либо подослан человеком, имеющим на нее зуб. Или на меня?
 Вряд ли на меня. Гадостей я не никому делаю, не тот профиль. Лаборантку Люсю разве обидел до слез полгода назад. Сказал, что полнеет не по дням, а по часам и скоро не сможет ездить в метро по причине узости эскалаторов. Но вряд ли она заказала меня проучить на свою зарплату в восемьдесят у.е.
 Жены бывшие? По крайней мере, две из них с удовольствием плюнули бы в мою могилу. За то, что ушли от меня.
 Нет… Исключено. Плюнуть бы, плюнули, но заказать изнасилование моей подруги у них не хватило бы фантазии.
 А Вера? Богатенькая, целеустремленная Вера? Если она прочитала мою последнюю книжку с собой в качестве главного персонажа, то вполне возможно… Тем более, что в книжке есть сцена с визитом, похожим на визит ко мне Шуры. Ее надо будет проверить… Хотя что проверять, глупости все это. Паранойя.
 Все мужики хотят, чтобы бывшие жены руки по ним ломали. И даже злоумышляли и иголки в старые фотографии втыкали. И я подспудно хочу. Потому и придумываю черт те что.
 Теперь маньяк, невзначай запавший на Юлию в метро, на улице или на презентации...
 Похож Шурик на маньяка?
 Нет, не похож. Нормальный человек. Практичный. Выдержанный. Как он убеждал меня не дергаться… Не хотел осложнений… Черт, ведь точно не хотел!
 Надо будет расспросить Юлию, не замечала ли она слежки за собой. Все маньяки, особенно выдающиеся, похожи на нормальных людей.
 Теперь последняя версия, самая правдоподобная. Юлия кого-то доняла. Или стала кому-нибудь посреди дороги, либо просто отказала в любви и дружбе. С пространной меткой характеристикой и цитатами из Спинозы и Жванецкого.
 Она это умеет.
 Надо плащ сунуть в целлофановый пакет. Чтобы запах не выветрился.
 Детектив долбанный. Что ты сможешь сделать? Всю жизнь ошибался. В людях, в женщинах, в себе. В простейших ситуациях находил худший выход, а то и вовсе пробивался с помощью лба. Надо перековаться. Надо напрочь отключить эмоции. С ними тоска и сплошной обман зрения.
 Надо стать машиной. Не холодной, а хорошо прогретой… И деятельной.
 И сейчас же надо ехать к Юле. Без нее я не стронусь с места».

***

 К Юлии его не пустили, как он не умолял. Лечащий врач — симпатичный молодой человек с цепкими глазами гинеколога — «точно к ней клеится, небось, всю с ног до головы прослушал и пропальпировал» — сказал, что встреча Смирнова с его пациенткой может вызвать регресс болезни. И потому надо повременить. День, два, три, в крайнем случае, неделю.
 Евгений Александрович расстроился. Ему хотелось увидеть Юлию. Очень. Ей кто-то помогает, лечит, проявляет участие, а он, любящий ее человек, видеть ее не может.
 Нельзя, чтобы она его видела!
 Вредно.
 Как будто он виноват.
 Да, виноват. Если бы не он, с ней ничего бы не случилось.
 Стоял солнечный октябрьский день. Смирнов шел к метро по больничному парку, шел, недоверчиво посматривая на отчаянно голубое небо.
  — Смотри ты, идет и не замечает! — вернул его с небес знакомый голос.
  — Ты? Ты же в палате должна быть?.. — нашел Смирнов Юлию глазами. Она сидела на скамейке в своем теплом домашнем халате. В глазах ее смешались радость встречи с ним и темень не пережитого.
  — Да, должна… — ответила Юлия, с удовольствием разглядывая любовника. — Но я уже в норме...
 Евгений Александрович присел рядом, придвинулся, взял руку женщины в свою, нашел губами губы.
 К приятному запаху желанного тела примешивался мертвящий запах больницы.
 Запах формалина.
 Хлорки.
 Надежды и безнадежности
  — Расскажи, как сюда попала, — попросил он, нацеловавшись.
  — Очень просто. Истерика была после того, как этот тип почудился… — ответила Юлия беззаботно — так, как будто рассказывала о купленной накануне кофточке. И, взъерошив Смирнову волосы, заулыбалась:
  — И когда ты только подстрижешься? Опять у тебя стрижка в бюджете на следующий год?
 Евгений Александрович пропустил замечание мимо ушей.
  — А может, не почудился? — спросил он, пригладив свои казацкие вихры.
  — А может, и не почудился.
 Он взял ее руки. Они помолчали, глядя под ноги.
  — Я взял месячный отпуск, — смущенно улыбнулся Смирнов, обратив к женщине лицо.
  — Зачем?
  — Ты же знаешь.
  — Мне кажется, что тебе не стоит заниматься этим делом. Ты ведь меня по-прежнему любишь, да?
  — Я инертен, как в покое, так и движении, тебе это известно. И если я сдвинулся с места, то меня не остановишь. Расскажи лучше о своих знакомых. О тех, у которых могли быть мотивы...
  — Да нет таких, я же говорила.
  — А Михаил Борисович? Помнишь, с какими словами ты пришла ко мне в тот вечер? Ты раздраженно сказала, что он тебя достал.
  — Не Михаил Борисович, а Борис Михайлович. Нет, он из другого теста… А его знакомые — люди осторожные, они сразу убивают...
  — Так чем он тебя тогда достал?
  — Ничем.
  — Ну, расскажи, не упрямься!
  — Ну ладно, слушай, ты сам этого хотел, — синие глаза Юлии стали инквизиторскими. — Борис Михайлович сказал, что нашел мне жениха с хорошим калымом в виде посреднической фирмы, весьма неплохо вписывающейся в структуру «Северного Ветра». Англичанина, кстати, то ли пэра, то ли мэра. И сказал вовсе не в шутку.
  — И ты его оскорбила...
  — Нет, что ты! Я — девочка воспитанная. Я сказала, что у меня, в свою очередь, есть на примете негр из Зимбабве, который...
  — Так кто же все-таки мог заказать тебя? — перебил Смирнов, чувствуя, что Юлия не прочь сменить тему разговора.
  — Не знаю. Послушай, давай забудем об этом, а? Ты знаешь, сегодня ночью я видела сон...
  — Какой сон?
  — Мы с тобой женились… Я — в белом свадебном платье, кругом — гости, много подарков в больших коробках, перевязанных разноцветными лентами. В самом начале банкета Борис Михайлович подошел к нам и пообещал подарить к рождению сына свой двухэтажный коттедж. С бассейном и подземным гаражом.
  — И кладбищем на задворках?
  — Дурачок. Ну, так как? Не побрезгуешь бедной, опороченной девушкой? Возьмешь в жены?
 Счастливый Смирнов вплотную занялся губами Юлии. Груди женщины вжались в него потвердевшими сосками.
  — Постыдились бы… — разнял их шамкающий старушечий голос.
  — А чего стыдиться? — засмеялся Смирнов, рассматривая худую нервноликую старуху в больничном халате мышиного цвета с дырой на правой поле. — Эта очаровательная женщина сделала мне предложение, вы не подумайте, брачное предложение, и я склонен его принять.
  — Да вы же прямо сейчас, на скамейке, блудом займетесь!
 Оловянные глаза старухи блеснули злорадным интересом.
  — А что, это идея! — прыснула Юлия, проказливо посмотрев на Смирнова.
 Тот обнял ее, повалил на скамейку. Теплые груди притягивали магнитом.
 Старуха, плюнув в сторону, пошла прочь, бормоча себе под нос сентенции о всеобщем падении нравов.

4. Все остальное — это сыпь.

 Было тепло, небо голубело по-прежнему ярко, и у входа в метро Смирнов решил попить пива. Усевшись под фирменным зонтом «Балтики» с кружкой «Останкинского», он задумался.
 «Это сейчас, поняв, что не стала мне противной, она не ждет от меня отмщения. А потом, после полутора лет брачной жизни, в ссорах станет упрекать в трусости и неблагородстве. "Ты — не мужчина!" И мне нечем будет ответить. Мне сорок два, и я хочу, чтобы этот мой брак был последним. Хочется растить детей от их рождения и до совершеннолетия. Факультативно, а не как прежде, преимущественно заочно.
 И потому я должен найти этого Шурика.
 Есть еще другая причина его найти и кастрировать.
 Всю жизнь я спорил, искал месторождения, читал умные труды, писал научные статьи и приключенческие книжки, короче, всю жизнь витал в надуманном мире. И потому, оказавшись в безапелляционно капиталистическом, крепко-накрепко сел на мель, то есть на свой несчастный прожиточный минимум. И вот появился шанс сняться с этой крайне неприятной мели. Если я докажу себе, что могу делать земные, трудные и невыдуманные дела, опасные дела, то я смогу сделать так, что и для Юлии этот брак будет последним.
 То есть единственным.
 Если я найду этого негодяя и накажу его, то стану в ее глазах мужчиной, мужчиной, а не мужчинкой… Мужчиной, к которому прислушиваются, мужчиной, которому повинуются и пекут пирожки с капустой и дарят на дни рождения сердечные подарки. Так что путь у меня один, это путь к горлу этого Шурика...
 А Юля, судя по всему, уже не хочет, чтобы я этим занимался. Сейчас не хочет. Боится, что в фирме узнают… И потому ничего не рассказывает.
 Что же делать?..
 Как что? Недавно она взяла на работу двоюродного брата. На две с половиной тысячи баксов. Меня еще тогда покоробило, что взяла не меня. Протирать штаны за компьютером, я умею намного лучше его. Не успеваю новые брюки покупать. Правильно сделала, что не взяла. Любовник в подчиненных — это подрыв авторитета.
 Значит, двоюродный брат… Как же его зовут? Забыл… Кажется, на «В». Виталий? Нет… Владимир? Нет. Владик? Да, Владислав. Владик Остроградский. Пижон, каждый день меняющий галстуки, и каждые полгода — машины. Поеду-ка я к нему в «Северный Ветер»… Хотя зачем туда ехать? Терпеть не могу эти пальмово-аквариумные офисы с механическим населением. Позвоню, телефон есть в записной книжке, встретимся где-нибудь в кабаке поблизости, хотя бы на тех же самых Чистых прудах».
 Допив пиво и подавив желание взять вторую кружку, Смирнов позвонил с ближайшего телефона-автомата. Остроградский, не задавая вопросов, на встречу согласился.
 Пожали они друг другу руки в маленьком кафе недалеко у «Тургеньевской». Заказали пива с креветками и по бифштексу.
  — Дело серьезное, и ты должен поклясться мне, что никому ничего не расскажешь. Ни свату, ни брату, ни даже любимому начальнику, — потребовал Смирнов, думая, не заказать ли еще по сто пятьдесят водки. Ведь пиво без беленькой — деньги на ветер, это каждый знает.
 Владислав поклялся молчать. Смирнов заказал по сто пятьдесят и рассказал о визите Шурика в его квартиру. Когда он говорил об изнасиловании Юлии, Остроградский сидел безучастно.
  — Ты уверен, что все это придумано и поставлено руководством нашей фирмы? — спросил он кисло, когда Евгений закончил.
  — Нет, конечно, — потупился Смирнов. — Просто во всех детективах расследования начинают с изучения моральной обстановки в семье и на работе пострадавшего. Вот я и начал с тебя.
  — Понятно… — усмехнулся Владислав. — Ну что мне тебе сказать? Борис Михайлович? Да, есть у него с Юлей нестыковки. Она смелее его. Грамотнее экономически. Смотрит дальше, хочет большего. И в уме у нее, скажу прямо, далеко идущие планы. А Борис Михайлович все время говорит: «Тише едешь — дальше будешь». Если и решится на серьезный шаг, то трижды подумает. Нет, вряд ли он заказал изнасилование. Он умный мужик, знает, что всему нужен противовес, в том числе и его собственной персоне...
  — Значит, не он?
  — Вряд ли… Нет, не он.
  — А кто же?
  — Не знаю...
  — Не может быть, чтобы не знали. Что-то вы с сестричкой темните.
  — Это точно. Скажу тебе по секрету, что перед твоим звонком я разговаривал с ней. И она попросила ничего не рассказывать ни о фирме, ни конкурентах и общих знакомых.
  — Чем аргументировала?
  — Тем, что ты, в конце концов, наделаешь глупостей, и всем нам троим в разной степени не поздоровится. Я тебе также советую успокоиться и подумать о более серьезных делах.
  — Значит, вы оба не хотите ничего выяснять...
  — Конечно, не хотим, — холодно посмотрел Остроградский. — Юлия, находясь в состоянии сильного душевного волнения, тебя с панталыка сбила, под влиянием момента сбила, и ты завертелся. Представляешь, сколько всего ты можешь накрутить со своим дилетантским расследованием? Начнешь совать свой нос в дела фирмы. И, в конце концов, получится скандал с газетной трепотней и сплетнями, и меня с Юлией просто уничтожат. Естественно, после того, как ты получишь в своем подъезде пулю в живот и умрешь в муках под мусоропроводом. И еще...
  — Послушай, дорогой! — остановил его изумленный Смирнов. — Ты что, не понял, что твою сестру изнасиловали? И изнасиловали дважды? И обещали прийти еще и трахнуть в задницу?
  — Понял. И сочувствую выше крыши. Но ты, Евгений Александрович, просто не знаешь, что такое изнасилование. Что оно представляет собой на самом деле...
  — И что же это такое? Поясни свою мысль примером.
  — Объясняю. Изнасилование — это когда тебя выбрасывают с работы, за которую ты получаешь две с половиной тысячи баксов, выбрасывают в обовшивевший научно-исследовательский институт с окладом в две тысячи рублей и дыроколом в придачу.
  — Понятно. А все остальное — это, значит, так, просто сыпь на мягком месте...
 Остроградский обезоруживающе засмеялся.
  — Сечешь масть, ученый. И потому кончай эту дурацкую игру в Эркюля Пуаро с усиками, женись на Юльке, рожай детей и наслаждайся обеспеченной жизнью.
  — Я бы с удовольствием… — вздохнул потерявший колею Евгений Александрович.
  — Только имей в виду: в послеродовом декрете придется сидеть тебе. Юла надолго работу не бросит.
 Смирнов мечтательно протянул:
  — Ну и посижу. Что тут такого? Ты просто не представляешь, как это здорово смотреть, как дети растут...
  — Растут и превращаются во взрослых, таких же, как мы?
  — Ну, не надо о грустном. Не все дети становятся такими, как ты… Некоторым везет.
 Владислав заулыбался и заказал бутылку армянского коньяка и шашлыков из осетрины. Он мог себе это позволить.
 Когда бутылка опустела, Смирнов вспомнил, что у него в кармане лежат шестьсот тридцать долларов. И все началось сначала.

5. «С агрономом не гуляй, ноги выдеру».

 Выписавшись из больницы, Юлия взяла десятидневный отпуск, и по совету лечащего врача улетела в Египет лечиться «вечностью». Смирнов по понятным причинам лететь отказался. Юлии он сказал, что денег на заморские путешествия у него нет, а зависеть в материальном плане от кого бы то ни было, он не желает.
  — А как же ты жить со мной собираешься? — удивилась Юлия, услышав это заявление. — Я за одну квартиру плачу больше, чем ты получаешь в год.
  — Привыкну потихоньку… — ответил Смирнов, сам себе не веря. — Или разбогатею чудесным образом.
  — Ну-ну, — проговорила Юли, разглядывая жениха с иронией. — Глупости все это. Когда мы поженимся, все у нас должно стать общим. И деньги, и друзья, и враги...
 Разжевав «… и враги», Смирнов в который раз поклялся найти Шурика, найти и наказать.
  — Так не бывает, чтобы все общее… Даже у супругов.
  — Но стремиться к этому нужно, — улыбнулась Юлия, приложив ладошки к щекам Смирнова. — Давай отпразднуем нашу помолвку в ресторане?
  — В Балчуге?
  — Естественно.
 В ресторане они сели за свой столик.

***

 В дорогу Юлия одела отчаянно идущее ей легкое алое платьице, общей площадью не более четверти квадратного метра, и Евгений Александрович чувствовал себя обкраденным.
  — Ты там с агрономом не гуляй, ноги выдеру. Можешь пару раз пройтись с председателем… — буркнул он на прощание, не в силах отвести глаз от ткани, любовно прижавшейся к телу женщины.
  — Египетского национального банка?
  — Ага… Я люблю тебя.
  — Я знаю. И дорожу этим.

6. Паяльник выглядел органично.

 Владислав Остроградский, также провожавший Юлию, отвез Смирнова домой. В пятом часу вечера они прощались у подъезда, и Смирнову показалось, что кто-то смотрит на них из окна его квартиры, располагавшейся на втором этаже.
  — Тебе, как и Юле, теперь все мерещится, — снисходительно похлопал его по плечу Владислав, перед тем, как уехать.
 Остроградский не ошибся. Смирнову действительно померещилось, что кто-то находится в его квартире. Открывая дверь, он это знал определенно и потому входил без опаски. А знал определенно, потому что входил не один, а с Шуриком, тем самым Шуриком. Он столкнулся с ним на лестничной площадке первого этажа, столкнулся и, узнав его руки, автоматически свалил с ног еще в юности заученным приемом (прямой в солнечное сплетение, затем, помогая сложиться вдвое, замком по затылку с последующим встречным ударом колена в лицо).
 Втаскивая вяло сопротивляющуюся добычу домой, Смирнов чувствовал себя Рембо и Терминатором одновременно. Через минуту она, в виде ничем не примечательного тридцатилетнего человека с короткой стрижкой и глазами выпускника школы КГБ, была привязана к батарее парового отопления. Точно так же, как была привязана Юлия. Привязана, само собой разумеется, со спущенными брюками и трусами.
 Закончив с фиксацией пленника, Евгений Александрович, уселся в кресло и закурил. Надо было успокоиться.
 Дрожь в руках — это не солидно для хозяина положения.
 На экране телевизора Кальтенбруннер спросил у Мюллера:
  — Почему у вас глаза красные? Много пьете?
  — Много работы, три ночи не спал, — просто ответил Мюллер»
  — Ты просто не представляешь, какой я довольный, — сказал Смирнов, чувствуя себя шефом своего собственного гестапо. — И знаешь из-за чего?
 Пленник молчал, опасливо глядя. Губы у него были разбиты. По подбородку текла кровь.
  — Видишь ли, я давно хотел проверить свою ориентацию… — продолжал разглагольствовать Смирнов. — Прочитал недавно старину Фрейда и озадачился — этот весьма авторитетный ученый, оказывается, утверждал, что с возрастом мужчины все голубеют… Ты мне не поможешь определиться? Короче, дашь трахнуть?
  — Я по большому хочу, — заволновался Шурик (Смирнов не заклеивал ему рта).
  — Фу, как пошло… — скривился Смирнов. И горестно вздохнув, заключил:
  — Нет, видимо, я не гомик. Истинного гомика твое заявление воодушевило бы. Но ты не радуйся. Времени у нас с тобой полно. Я сейчас посижу, покурю, пивка попью — там, в холодильнике, у меня пара бутылочек завалялась… А потом тебе будет плохо, очень плохо. Короче, у меня есть все для плодотворно- творческого заплечного процесса. Все будет на высшем уровне, гарантирую. И иголок под ногти запущу — их у меня полно, — и ремней из спины нарежу, и яичницу сделаю, и глазки по одному выну… Стальной столовой ложкой. Она от бабушки у меня осталась. Крепкая, советского еще производства.
 Шурик попытался освободиться. У него не получилось. Наблюдая за его потугами, Смирнов почувствовал себя не в своей тарелке. Но деваться было некуда. И он решил заговорить себя.
  — Ну, уж извини за натурализм, — вздохнул он. — Ты помнишь, что с моей любимой женщиной сделал? Помнишь, конечно… И я должен тебя за это мучительным образом убить, хотя, скажу честно: сам процесс убиения, не смерть, а именно процесс убиения, будет мне чрезвычайно неприятен. Понимаешь, я интеллигент, интеллигентишка вшивый в четвертом поколении, и мне уважение к человеческой жизни и достоинству прививали с молодых ногтей. Короче, мне противно будет тебя пытать, очень противно… Но я человек философски грамотный, и потому смогу придумать, как это сделать качественно и без идеологических колебаний. Точнее, я уже придумал. Я придумал, что эта моя однокомнатная квартира есть Ад, а ты есть великий грешник. А я в ней — всего лишь черт, подневольный исполнитель Божьей Воли, палач короче. Ты знаешь, умные люди говорят, что все проблемы имеют семантические корни. Я понимаю это так: если обрисовать проблему другими словами, то она, скорее всего, исчезнет. Вот и с нашей проблемой так. Если я назову себя интеллигентом, то, конечно, мне придется бежать на кухню за аптечкой, чтобы смазать твои колени, которые ты успел ободрать об этот жесткий и давно нечищеный ковер. А если я назову себя подневольным служителем Ада, то побегу туда же за паяльником, побегу, чтобы сделать тебе очень больно...
 Бандит беззвучно завалился на бок. Смирнов обеспокоился, и, подойдя к пленнику, склонился над ним:
  — Ты что, умер, что ли? Вот подлец!
 Шурик не умер, он от страха потерял сознание. Или сделал вид, что потерял.
  — Вот дела! — покачал головой Смирнов, освидетельствовав пленника и обнаружив, что он действительно лишился чувств, то есть на тумаки и щипки не реагирует. — Правду говорят, что чем гаже негодяй, тем слабее у него коленки. Нет, не верю, что такой здоровый мужик свалился в обморок об одного упоминания о паяльнике. Просто разжалобить хочет… Вот, мол, какой я нежный. Ну, погоди, сейчас я тебя растормошу!
 Спустя некоторое время Шурик был приведен в чувство при помощи нашатырного спирта и пары более чем ощутимых ударов по ребрам. Вернув его в прежнее положение, Смирнов пошел на кухню за пивом.
 Ситуация его занимала. Всю сознательную жизнь он по капле выдавливал из себя тупость, жестокость, бессовестность, а они не уходили, наоборот, становясь, время от времени, на ноги, загоняли его в угол. «Если звезды есть на небе, значит это кому-то нужно, — думал он, застыв в прострации перед раскрытым холодильником. — Значит, коли есть на свете тупость, жестокость и бессовестность, то они нужны людям? Они — не что иное, как продукт естественного отбора? И если они есть во мне, значит, они нужны мне? Мне и обществу, в котором я существую? И я живу в нищете только потому, что не использую их так, как надо, так, как используют другие? Те, которые добиваются успеха? Так может, использовать этот шанс и попытаться стать другим? То есть самим собой?
 Вернувшись в комнату, Евгений Александрович, попил пива, поглядывая на пленника. Покончив с бутылкой «Останкинского», сделал свирепое лицо и начал допрос.
  — Кто тебе заказал Юлию? — спросил он, ощутимо ткнув пленника носком ботинка в бок.
  — Никто мне ничего не заказывал… — просипел тот. — Я же говорил, что случайно попал в твою квартиру.
 Смирнов закурил сигарету, закурил только для того, чтобы затушить окурок о зад пленника. Жестокость, так жестокость. У всякого жанра свои законы.
  — А сегодня почему в подъезде оказался? — спросил он, затянувшись несколько раз.
  — Решил дело доделать… Десятую квартиру знаешь? Она на третьем этаже. У меня на нее наводка.
 В десятой квартире (объединенной с девятой) жила весьма состоятельная женщина. Смирнов не поверил, что его простецкую дверь можно было спутать с бронированной дверью Марии Ивановны, красивой владелицы нескольких галантерейных магазинов и бутиков под общим названием «Русская красавица». Разочарованно покачав головой, он затушил сигарету в пепельнице и пошел на кухню за паяльником. Он лежал в ящике под электроплитой.
 «А может, и в самом деле вставить? — подумал он, разматывая шнур. — Уже в течение десяти лет я живу в обществе, в котором образ паяльника тесно ассоциирует в воображении людей не с оловом, канифолью и поделками из жести, а с анальным отверстием. Вставлю и стану другим человеком, человеком, соразмерным своему времени. А соразмерность времени — это, как не крути, жизненный успех, девяносто девять процентов жизненного успеха… Как все-таки здорово устроен мир, как просто: сунешь паяльник в задницу этому недочеловеку, и тут же все переменится… Переменится, и тут же в мою дверь позвонит шофер личного «Мерседеса», моего личного «Мерседеса». А позади него будет стоять томная сногсшибательная Юлия фон Остроградская в шубке из шиншиллы, будет стоять, сияя бриллиантовым блеском и преданно улыбаясь. «Нас ждут в Кремле, милый!» — будет говорить она, на самом деле желая, как можно быстрее остаться со мной наедине.
 Нет, суну. Ой, суну!»
 Смирнов вошел в комнату с паяльником в руке. Медное жало горело ожиданием. Ослепленный им, Шурик закричал. Лицо его покрылось красными пятнами. Глаза полезли из орбит.
  — Ори, сколько хочешь, — успокоился Смирнов. — Сейчас время такое — фиг, кто прибежит. А меня разозлишь… Черт, не там тебя привязал. Придется удлинитель тащить.
 По щекам бандита потекли слезы.
  — Так кто тебя послал? — решил дать ему шанс Смирнов.
  — Никто не посылал, — заканючил Шурик. — Я же говорил, что случайно в твою квартиру зашел. Дверь у тебя не захлопнулась, вот и зашел.
  — Да, дверь у меня фифти на фифти захлопывается. Все времени нет замок починить, — обернулся Смирнов к предмету разговора. — И сейчас, похоже, не захлопнулась. Ты подожди, я сейчас.
 Бросив паяльник в кресло, Смирнов пошел к двери. В прихожей его глаза наткнулись на переноску, лежавшую под тумбочкой. Подняв ее, он вернулся в комнату, включил в розетку. Спустя минуту паяльник начал попахивать канифолью. Жало его норовило ткнуться в обнаженное бедро Шуры.
  — Ты как предпочитаешь? Погорячее или как? — спросил Смирнов, усаживаясь в кресло. Ну, какая степень ожога тебя удовлетворит? Поясню, что первая степень — это покраснение, вторая — пузыри и обнаженное мясо, а третья, на мой взгляд, самая классная, это обугливание. Представляешь, обугливание? Да такое, что в твоей заднице антрацит можно будет добывать.
 Пленник не ответил, не смог: судороги сжали ему горло. Смирнов решил не торопить событий: все должно быть прочувствовано. Он уселся в кресло, вытащил сигарету из пачки, щелкнул зажигалкой.
 Сигарета осталась не зажженной.
  — Выключи прибор, я все расскажу… — кое-как сладив с голосовыми связками, выдавил Шура. — Развяжи только.
  — Нет, развязывать я тебя не буду. Ты парень накаченный, побьешь еще, — покачал головой Смирнов. — А паяльник, пожалуй, выключу. По новой нагреть его не долго. Так что ты мне хотел сказать?
  — Твою бабу уважаемый человек заказал… Авторитет. Приятель той бабы из десятой квартиры.
  — За что заказал? — решив, что пленник наводит тень на плетень, Смирнов напоказ зевнул.
  — Они машины во дворе одновременно парковали. Он напер на нее, что слишком близко свою поставила, а она в ответ такое сказала, что авторитет полчаса в психику в пригодность приводил. И его баба это видела.
  — Это Юля может, — начал верить Смирнов.
  — Так что вляпался ты, — искренне посочувствовал Шура. — Замочат тебя теперь...
  — Не ты ли?
  — Это как прикажут.
 Смирнов разозлился. И спросил, прищурив глаза:
  — А как зовут авторитета? Может, мне пойти к нему, извиниться за подругу?
  — Паша Центнер его зовут. Он из...
 Шурик назвал известную криминальную группировку. Смирнов задумался. На душе его стало кисло.
  — Его люди знают, что я… — начал бандит ковать железо, пока горячо. Он решил, что ситуация меняется в его пользу
  — У меня находишься? — прервал его Смирнов.
  — Конечно. Я могу замолвить за тебя словечко… Пойдешь потом, поползаешь в ногах, может и простит Паша. На него иногда такая доброта находит, не отвяжешься.
  — Попросить это можно… Но как бы накладка не вышла. Начну я ползать, а он спросит: «Да ты кто такой? Чего дурью маешься?» Доказательства мне, короче, нужны… Без них хана твоему анальному отверстию. Третья степень и никаких гвоздей, кроме дефицитного антрацита.
 Зад Шуры затрепетал.
  — Какие еще доказательства?
  — Ну, что ты не лжешь, и вся эта история началась с того, что Юлия поставила свою машину слишком близко к машине авторитета. И кроме этих доказательств я хотел бы услышать от тебя нечто такое, что убедило бы меня не убивать тебя.
  — Меня заставили! — скривился Шура, потеряв самообладание. — Мне даже денег не платили! Если бы я этого не сделал, мою мать и дочку семилетнюю, у нее живущую, табуном бы изнасиловали! Вот если бы тебе сказали: «Не трахнешь по пи… де эту сучку — мои люди натянут твою мать!», чтобы ты сделал?
  — Это заявление насчет шантажа также требует доказательств, — проговорил Смирнов, чувствуя, что почва у него под ногами дрогнула. — Судя по всему, ты парень развитый, и можешь придумать что угодно.
 Зазвонил сотовый телефон, лежавший в кармане брюк Шуры. Евгений Александрович вынул его, поднес к уху, включил и услышал глухой голос: «Ну, что замочил Смирнова?»
  — Завтра… — буркнул в сторону Смирнов.
  — Лады. Шеф приказал и бабу его замочить… Когда нарисуется. Усек?
  — Усек, — ответил Смирнов.
  — Имей в виду, Жакан твою мамашу с твоей малолеткой пасет. Аршин знаешь у него какой? Порвет на фиг!
 Опустив замокший телефон, Евгений Александрович задумался. Несвоевременно возникшее сочувствие к бандиту выбивало его из колеи, как он не старался в ней оставаться.
  — Ну что? Понял, в какие игры играешь? — голос Шуры стал презрительным. Он торжествовал, забыв, что пленники должны вести себя соответственно своему положению.
 Колебавшегося Смирнова его тон покоробил. Евгений Александрович, немало испытавший на своем веку, легко выходил из себя. Если бы Шура это знал, или просто удержал себя в руках, все пошло бы по иному.
 Но Шура этого не знал. И потому хозяин положения встал, подошел к переноске, крепко обхватил деревянную ручку все еще горячего паяльника, представил, как Юлия нежиться на Красном море в окружении загорелых мускулистых немцев, присел на колени, прицелился и, бесцветно сказав: — Да у вас геморрой, батенька», вставил побуревшее жало в анальное отверстие человека, так опрометчиво посчитавшего, что ситуация изменилась в его пользу.
 Шура завыл, стараясь не дергаться.
 Смирнов неожиданно успокоился.
 Он почувствовал себя другим человеком.
 Владыкой боли и судеб.
 И решил отметить перемены бутылочкой пива.
  — Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил он, усаживаясь в кресло с пенящимся бокалом. Паяльник в бандите выглядел органично.
  — Жжется, падла, — как-то буднично ответил Шурик. Он ожидал худшего.
  — Это тебе кажется, — ответил Смирнов, отпив полбокала. — Он не жжется, а сжигает.
  — Надо нам с тобой как-то договариваться, — обернул лицо мученик. — У меня есть предложение...
  — Какое предложение?
 -Вынешь эту штуку из задницы, расскажу.
 Смирнов встал, подошел к Шурику и неожиданно для себя включил паяльник в сеть. Кураж нападал на него всегда неожиданно.
  — Вынь, дурак, вынь, — завиляла задом жертва куража.
 Смирнов вынул. В комнате неприятно запахло.
  — Испортил, гад, паяльник! Недавно ведь покупал… — поморщился он и пошел на кухню к мусорному ведру.
 Вернувшись в комнату, растворил форточку. «Черт, все-таки нет в изуверстве никакой эстетики, — думал он, глядя в окно. — Ну, правильно… Эстетика — это красота, это красота жизни, ее органичное развитие. Нет эстетики мучений. Невозможно сочинить и поставить Седьмую симфонию воплей. Но ведь ручьи крови, текущие из трупов, завораживают? Сам видел в Душанбе и на Кавказе. Симфония воплей… Интересно...»
  — Слушай, ты, — обратился он к морщившемуся от боли Шурику. — А у тебя слух есть? Петь короче, умеешь?
  — Петь не пою, но на баяне и аккордеоне играю. А что?
  — А давай, сыграем на твоем теле. Я тебя буду ножом колоть, а ты будешь вопить складно. Если получится бельканто — отпущу.
  — Давай, коли, — неожиданно спокойно ответил Шурик. — Только имей в виду, что к половине восьмого приедет Мария Ивановна и с ней Паша Центнер, ейный полюбовник. Мое бельканто они непременно узнают, и тебе тогда настанет полный и безоговорочный ежик в тумане.
  — А какое у тебя предложение?
  — Угробить Пашу Центнера. Тогда и тебе, и мне спокойней будет. Ты, фашист и гестаповец, еще над ним поиздеваться сможешь. А над истинным грешником издеваться приятно, это, можно сказать богоугодное дело. Это совсем не то, что надо мной, шестеркой, издеваться.
 В квартире наверху заходили.
  — Сейчас закричу, — предупредил Шурик.
 Смирнов заклеил ему рот липкой лентой, и, устроившись в кресле, задумался. Убивать пленника и по частям выбрасывать его в унитаз ему не хотелось. Об этом противно было даже подумать.
 Расчленять в ванной труп.
 Мазаться в крови.
 Рубить кости на кафельном полу.
 Покупать для этого топор, как показывали в позавчерашних криминальных новостях.
 Нет, эта симфония не для него. И злости почему-то нет… Любимую женщину изнасиловали, а злости нет. И все из-за этого дурацкого чувства, что этот негодяй-насильник, Юлия и он, Смирнов, являются винтиками одного механизма… Может ли один винтик ненавидеть другой? Нет, не может. Они трутся, и что-то движется. Или крутится на месте.
 Значит, придется отпускать этого Шурика.
 Но отстанет ли он после этого?
 Что он делал в доме сегодня? Знал ведь, что Мария Ивановна в половине восьмого приедет и приедет не одна.
 Значит, меня дожидался? Зачем?
 Если бы хотел пырнуть, не вывалился бы на меня как зеленый фраер.
 Значит, хотел что-то сказать? Что-то предложить?
 Что?
 Только то, что сказал и предложил.
 Хотел предложить избавиться от Паши Центнера. Избавиться от человека, который поклялся унизить, а потом и уничтожить Юлию.
 Надо его развязывать...

7. Паша Центнер на кону.

 Спустя пятнадцать минут на журнальном столике лежал основательно измятый тюбик тетрациклиновой мази. Шурик, задумчиво его покручивая, сидел на диване. Время от времени он брал тюбик в руки и внимательно рассматривал надписи.
 Евгений Александрович смотрел на него, как на приведение. «Позавчера насиловал Юльку, только что стоял на карачках с паяльником в заднице, потом в ванной смазывал ее тетрациклином, — думал он, — а сейчас сидит и соображает, с чего начать со мной разговор — с футбола, последней книги Александры Марининой или соленого анекдота».
 Шурик прочитал его мысли.
  — Знаешь, я вчера слышал, как одна женщина советовала другой: Не бери в голову, бери в рот. И ты не бери ничего в голову. Сейчас время такое — нельзя в голову ничего брать.
 И засмеялся:
  — Ничего, кроме черной икры и шампанского и тому подобного. Но на них надо заработать...
 От смеха у него заболело в известном месте, и он испуганно наморщился.
  — Хватит паясничать. Говори, что предлагаешь, — бросил Смирнов, думая о том, что бутылочка хорошего винца была бы сейчас в самый раз. С вином в крови все кажется удобоваримым.
  — Я бы хотел несколько… несколько переиначить дело… — начал Шурик, покачиваясь( так болело меньше) и пытливо поглядывая на Смирнова. — То есть, выражаясь прокурорским языком переквалифицировать его из убийства из мести в Божью кару с последующей конфискацией части имущества.
  — Ты что имеешь в виду? — насторожился Смирнов.
  — Дело в том, что наш подопечный весьма состоятельный человек. И деньги предпочитает хранить в долларах. Я предлагаю гм… лишить его жизни не за что-нибудь, а за бесчисленные преступления, лишить, а потом ограбить.
 Сказав, Шура сморщился, встал и заходил по комнате, осторожно переставляя ноги. Более в тот вечер он не садился.
  — Не ограбить, а вернуть его нечестным путем приобретенные средства в чистые руки, то есть экспроприировать их… — поправил Смирнов.
  — Как хотите, милейший. Экспроприировать, так экспроприировать. По мне хоть в лоб, хоть по лбу. Но и убить тоже придется. У Паши блюдечек с золотыми каемочками отродясь не водилось.
  — План есть? — спросил Евгений Александрович, внимательно рассматривая собеседника. «В начале недели играл жестокого бандита-насильника, несколько минут назад — изображал «шестерку», а теперь косит под уважающего себя человека, то есть Остапа Бендера нашего времени, — думал он. — Кто же этот хрен на самом деле?»
 Шура некоторое время переминался с ноги на ногу, поглаживая то одну ягодицу, то другую.
  — Нет. Вернее есть, но так себе, без выдумки и весьма прямолинейный. Типа подорвать дверь, ворваться в противогазах и вовремя смыться. Вам же, без пяти минут доктору наук, я думаю, не составит особого труда придумать нечто такое, что и профессору Мориарти Конан Дойля было бы не по мозгам.
  — Ну-ну...
  — Естественно, мой друг, я сообщу вам все, что я знаю об этом типе.
  — Валяй, сообщай, — Смирнову стало скучно. «Милейший», потом «мой друг» после паяльника — это было безвкусно.
  — Ну, я буду все подряд говорить, а ты уж сам потом систематизируешь, перешел на «ты» Шура. — Так, значит, Паша Центнер. Пятьдесят четыре года, сто девяносто пять сантиметров, сто двадцать килограммов, нервный, умный, но весьма и весьма суеверный, знаменитый пивной животик, лысый в ноль и, невзирая на полноту, совсем не добродушный. Блатной музыкой обычно пренебрегает, имеет высшее техническое образование и диплом торгового техникума, которым гордится, потому что учился в нем на одном курсе с вором в законе и ныне весьма известным в политике человеком, не буду называть его имени, дабы не оскорблять твои верноподданнические чувства. И сам он человек, понятно, известный, охрана у него на второй машине ездит, бычки будь здоров. Но к бабе этой, Марии Ивановне, любовнице своей, он приезжает один, в парике и не на своем любимом синем джипе, а, стыдно сказать, на «копейке». Приезжает в пятницу — если не праздник — и всегда с Марьей Ивановной, и всегда к половине восьмого. Уезжает между девятью и десятью, когда выпивший, когда трезвый. Наехать на него можно только во время этих визитов. В другое время бесполезняк — такие ребята вокруг него, никакого ОМОНа не хватит. Что еще? Что психованный он, говорил?
 Смирнов кивнул.
  — А, вот еще что! — вспомнил бандит. — Он на погоду плохо реагирует. Как антициклон идет, так он совсем борзеет, на людей бросается. Однажды ночью, в каком-то крутом ресторане, ему не понравились круглые уши официанта, так он их вилкой истыкал. Заставил охранников оттянуть их в сторону, облил сметаной и, дико хихикая, тыкал, как в пельмени. А потом приказал принести ножницы и по краям обрезал. А супругу, ухохочешься, нет, не супругу, а ее бедную задницу, так в унитаз загнал, что службу спасения с кувалдами вызывать пришлось. Через полтора часа, когда он отошел и делами занялся. А так ничего, компанейский мужик, на храмы, мечети и даже синагоги жертвует, спичечные этикетки коллекционирует, амулеты разные… Вот, пожалуй, и все.
  — Достаточно, — задумчиво проговорил Смирнов. — Кажется, из всего этого можно кое-что выжать...
  — Двери у нее железные, двойные. И не подорвешь их, я уже говорил. Лестничную площадку разнесет, а их, может быть, только поцарапает.
  — Знаю...
  — А в подъезде или где-нибудь еще его гасить жалко… Денежки тогда при его бабе останутся.
  — Так ты же говорил, что они вдвоем с Марьей Ивановной всегда приходят?
  — Понимаешь, вдвоем-то вдвоем, но сначала она поднимается в квартиру, потом, минут через пять — он. И всегда после ее звонка по сотовому.
  — Да, жалко будет денег… — согласился Смирнов, принявшись задумчиво рассматривать ногти.
 Шурик смотрел на ушедшего в мысли Евгения Александровича некоторое время, затем кашлянул и спросил:
  — Так ты из-за женщины своей его доставать будешь или из-за денег? Скажи, мне интересно.
  — Спирт будешь? — спросил его Смирнов. Шурик понял, о чем только что напряженно размышлял его визави.
  — Давай. Может, не так ныть будет.
  — А что, болит?
  — Еще как!
  — Разбавленный будешь?
  — Естественно.
 Смирнов сходил на кухню, принес два стограммовых пузырька брынцаловского разлива («Только для наружного применения!») и две зеленых эмалированных кружки.
  — С полевых времен их берегу, — разливая спирт, кивнул он на них. — Я геолог, пятнадцать лет по горам-пустыням лазил и из таких вот кружек пил. Ну, давай за успех нашего совершенно безнадежного предприятия!
 И выцедил спирт мелкими глотками. Поставив кружку, спросил:
  — А ты чего не пьешь?
  — Разбавить бы надо...
  — А… Извини, забыл. По мне — это барство. Сейчас воду принесу.
  — И закусить чего-нибудь...
  — Ну, ты даешь… Разбавить, закусить… Сразу видно — городской человечек.
 Смирнова развезло, и он куражился. Он забыл, что разговаривает с человеком, изнасиловавшим его будущую жену.
 Спустя несколько минут спирт был разбавлен. Выпив, Шура зацепил вилкой кусочек лосося в собственном соку и понес ко рту.
  — А ты хорошо подумал? — остановил его Евгений Александрович свинцовым взглядом.
  — Насчет чего?
  — Насчет закуски. Ты что, забыл, откуда она боком выходит?
 Шура, вернув лососину в банку, отложил вилку в сторону.
  — Теперь ты три недели будешь внутривенно питаться, — усмехнулся Смирнов.
  — Чепуха. У меня врачуга один есть, так он за день от четвертования вылечит.
  — Ну-ну, — зевнул Смирнов. По телевизору показывали идиотский американский мультфильм. Серые волки в форме, очень похожей на немецко-фашистскую, осаждали дом Наф-Нафа.
 Шура смотрел мультик с минуту, затем осторожно потер ягодицу и, пробормотав:
  — Пойду еще тетрациклинчиком смажу… — двинулся из комнаты.
  — Может, мумие тебе дать? — спросил вслед Евгений Александрович. Он был в духе. — У меня памирский есть, сам собирал. Пару раз смажешь, и как новый станет, снова можно будет паяльник вставлять.
  — Давай! — пропустив шутку мимо ушей, обрадовался страдалец.
 Смирнов вынул из ящика стенки целлофановый пакетик, черный от цвета содержимого, и с ироничной улыбкой вручил его страждущему.
 Спустя некоторое время Шура вернулся в комнату.
  — Так ты скажи, из-за чего Пашку-Центнера доставать будешь — из-за женщины своей или из-за денег? — спросил он, присев на корточках перед Смирновым.
  — Из принципа, — Евгений Александрович купался в облаках опьянения. — Я тебе честно скажу, по-пьяному: таких женщин, как моя Юлия изнасиловать невозможно. Они, понимаешь, есть данность, они существуют даже не как спутники Юпитера, — спутники могут разрушиться, — а как закон Бойля-Мариотта. А закон Бойля-Мариотта изнасиловать невозможно. Кстати, ты, негодяй, тоже существуешь как данность, так же, как существует коэффициент поверхностного натяжения… И поэтому тебя тоже изнасиловать невозможно, что я и доказал неопровержимо с помощью простейшего электронагревательного прибора. И Пашу Центнера тоже нельзя наказать или изнасиловать. Изнасиловать можно меня, благоговеющего перед красотой природы и женщин, меня, воспитанного на моральном кодексе строителя коммунизма, Майне Риде и Окуджаве.
  — А ты быстро пьянеешь… — сочувственно сказал Шурик.
  — После паяльника опьянеешь… — раскис Евгений Александрович. — Я же его не тебе, я же его себе, фигурально выражаясь, в жопу совал...
  — Спасибо… Кстати, коэффициент поверхностного натяжения можно легко изменить посредством вливаний.
 Смирнов, безголосо мурлыча «В склянке темного стекла из-под импортного пива роза красная цвела гордо и неторопливо», пошел на кухню и вернулся с двумя пузырьками темного стекла. Они выпили.
  — Так значит, ты Пашу Центнера кидать будешь из принципа? — спросил Шура, с завистью наблюдая, как смачно Смирнов закусывает лососем в собственном соку.
  — Да нет… — помрачнел Смирнов. — Понимаешь, месть не в моих принципах. Я никогда никому не мстил. Вот только тебе. И ведь не получилось. По роже твоей видно. Видимо, нельзя таким, как ты, отомстить… Как нельзя отомстить закону Ома, всемирному тяготению или постоянной Планка.
  — Можно...
  — А что это даст? Местью ничего не вернешь и ничего не докажешь. А Пашу Центнера я хочу кинуть, потому что не хочу терять Юльку… Она меня любит, но как-то по-особому. По-своему. И уважает так же. Она считает, что я всего лишь могу месяцами ходить по заснеженным горам и раскаленным пустыням, ходить немытым, не евши, не пивши, всего лишь могу выбираться из лавин и подземных завалов… И еще спасаться, спасать, играть мизер в темную на тройной бомбе, а также с энтузиазмом кормить комаров и энцефалитных клещей. А чувствовать рынок, держать нос по ветру, продавать и перепродавать не умею, ни товар, ни людей, ни фьючерсы… И к ближним отношусь сообразно их достоинствам, а не силе или положению. И потому я дефективный, и потому все, что из меня можно сделать, так это положить в банку с формалином и детям в младших классах показывать, чтобы они, не дай бог, не стали такими.
  — Значит, ты хочешь уломать Пашу Центнера самоутверждения ради?
  — Да. Я его хочу достать… Достать. Я хочу доказать Юлии, что статью об очаговых структурах Кавалеровского рудного района написать труднее, чем убить и ограбить известного в науке, извиняюсь, просто известного воровского авторитета.
  — Меня ты уже достал...
  — Что, хорошо говорю? Когда я пьян, я всегда хорошо разговариваю.
  — Как тебе сказать… Хорошо говорят — это когда слушающие хорошо понимают. А тебя фиг поймешь, да и каждый лох, послушав твои речи, сразу почувствует, что не нужно понимать, потому что сквозняк у тебя от несварения жизни прет.
  — А ты — философ… — раздобревший Смирнов хотел положить руку на плечо Шуры, но рука не смогла это сделать. — Кати, что ли домой? Сюда больше не приходи. Я завтра с утра к другу потихоньку перееду, а ты скажи Центнеру, что в Яузе меня утопил… Номер мобильника оставь.
 Шура записал номер и засобирался. Причесавшись и надев плащ (на этот раз свой), спросил:
  — Пива тебе занести?
  — Да. Бутылки три чего-нибудь попроще. «Останкинского» или «Бадаевского». Мумиё и мазь можешь взять с собой. Дарю.

8. Руководство к действию.

 На следующий день Евгений Александрович переселился в Митино на квартиру Юры Веретенникова, своего давнего друга. Друг работал в американской фирме, торговавшей то ли памперсами, то ли сникерсами, и постоянно находился в разъездах. Смирнов, постоянный должник Юры, проценты платил уходом за его аквариумными рыбками и комнатными растениями.
 Покормив рыбок и обильно полив растения, Смирнов улегся на диван. Он чувствовал себя актером, участвующим в главной роли в каком-то большом спектакле, он чувствовал, что действие идет полным ходом, что он сам играет, как задумано режиссером, играет, хотя не знает ни содержания, ни партнеров, ни текста, ничего не знает. Он слоняется-блуждает за кулисами, слоняется-блуждает, пока кто-нибудь не выпихнет его на сцену для совершения того или иного действия...
 Событие за событием перебрав все то, что случилось за последние дни, Евгений Александрович пришел к выводу, что режиссирует спектакль вовсе не шестерка Шурик и не вор в законе Паша Центнер, а сама Судьба, всерьез занявшаяся его будущим.
 Этот вывод Смирнова успокоил: в глубине души он считал, что эта ветреная дама, ведающая будущим безответственных людей, к нему благоволит. И считал не без оснований — всю его жизнь, а точнее каждые шесть-семь лет, она коренным образом меняла в его жизни, как декорации, так и состав действующих лиц, да так круто, что ей позавидовала бы и реинкарнация.
 Как следствие этого вывода тревожные мысли сменились оптимистическими.
 «Какая жизнь пошла! — думал он, наблюдая за золотыми рыбками, снующими в таинственно освещенном аквариуме на сто литров. — Какие события, какие эмоции! Вот дурак! Почти всю жизнь провел в маршрутах, в шахтах, работал до полного изнеможения, потом отходил в загулах и отгулах, потом в институте черт те чем занимался, писал никому не нужные статьи, просиживал на совещаниях и конференциях, на конференциях, на которых так неумолимо тянет в сон… Ну, правда, были еще и премиленькие лаборантки на берегу Японского, Каспийского и Черного морей. И еще обледенелый Памир под ногами, неуемная Татьяна, форель-красавица на крючке и в углях, охота на уларов и медведей, бескрайняя тайга, загадочная Марина, километровой глубины шахты, тундра, виртуозная Ольга, преферанс в белую ночь с ящиком «Алазанской долины» под ногами, жаркий Белуджистан с контрабандистами опиумом и песчаными бурями...
 … Да, были, конечно, приятные моменты, но разве можно их сравнить с текущим? В котором я лежу, смотрю на золотых рыбок и неторопливо решаю, что делать с жизнью этого пузатого охломона, владеющего осьмушкой Москвы. Ни с чем-нибудь, а с жизнью, величайшей человеческой ценностью! А вчера паяльник в анал совал. Вот это романтика! Вот это жизнь! Простая и захватывающая! И формула счастья, оказывается, проста и понятна, как все гениальное: суй в задницы ближних паяльники и береги свою. Вон, как Шурик меня зауважал, после того, как я его раком поставил...
 Ладно, хватит лирических отступлений. Значит, надо разобраться с этим охломоном, который возомнил себя хозяином жизни. Надо его порешить и ограбить, после чего счастье спорхнет с небес и навсегда окутает меня своими чудесными тонкими материями. Окутает вместе с моей очаровательной Юлечкой. И правильно Шурик сказал, надо все сделать по уму, как завзятый ботаник. Значит надо составить… проект.
 Засмеявшись, Смирнов поднялся, пошел в кабинет Юры, уселся за стол, положил перед собой лист писчей бумаги. И, написав в самом его верху «ПРОЕКТ», обнаружил, что давным-давно забыл, как пишутся проекты на произведение геологоразведочных работ. Почесав за ухом, решил, что можно писать и в свободной форме, тем более, что он вряд ли понесет свою писанину на экспертизу в вышестоящую организацию.
 Спустя пятнадцать минут перед ним лежал черновик титульного листа:

 МИНИСТЕРСТВО РЕШЕНИЯ ЛИЧНЫХ ПРОБЛЕМ РФ
 КОМИТЕТ ПО МОКРЫМ ДЕЛАМ РФ
 ОТДЕЛ ПЦ (Паши Центнера)

 СОГЛАСОВАНО УТВЕРЖДАЮ
 ____________Господь Бог ____________т. Сатана
 6 октября 2001г. 6 октября 2001г

 ПРОЕКТ
 На ликвидацию ПЦ и экспроприацию его собственности в долларах США.
 На восстановление социальной справедливости на примере отдельно взятого ПЦ.

 Начало работ — 6 октября 2001г.
 Окончание работ — 12 октября 2001г.
 Исполнитель — Смирнов Е.А.
 Соисполнитель — Александр N. N.
 Москва 2001

 Посмеявшись своему творчеству, Смирнов сжег лист на специальном жестяном подносе, привезенным Юрой из Англии, вернулся в гостиную и улегся на диван. Он уже знал, что надо делать. Как ни странно, это знание пришло к нему через обычный мусоропровод.
 Как уже упоминалось, в свободное от безделья и научной работы время Смирнов пописывал приключенческие романы (четыре или пять из них ему даже удалось опубликовать). Распечатки, которые он делал для их редактирования, естественно, в конечном счете, оказывались в мусоропроводе. Однажды Рая, подъездная уборщица, призналась, что с удовольствием читает его романы и просит выбрасывать их по возможности целиком. Растроганный Смирнов хотел ей подарить пару книжек, но Рая отказалась — сказала, что разрозненные машинописные листочки при разборке мусора читать удобнее.
 Так они познакомились. Время от времени, остановив у подъезда возвращающегося с работы Смирнова, женщина усаживала его на скамеечку рядом с собой, усаживала с тем, чтобы рассказать любопытную историю из своей жизни (возможно, в расчете найти ее в мусоропроводе). Иногда она рассказывала и о жильцах вверенного ей подъезда.
 Рая знала о жильцах своего подъезда больше, чем они знали о себе сами, знала по мусору. В каком-то роде она была коллегой Смирнова, была в своем роде геологом. Геологи читают историю земной коры по ископаемым остаткам — раковинам и костям, пыльце и спорам, по изменениям минералов, изотопному составу химических элементов, остаточному магнетизму и многому другому. Рая читала жильцов по отходам их жизнедеятельности — по характеру объедков, по степени испорченности выброшенных продуктов, по квитанциям, по письмам, по тому, как их рвут или не рвут, по бутылкам, презервативам, прокладкам и так далее, далее и далее.
 Евгений Александрович, конечно, не позволял ей распространяться, ускользал домой или переводил разговор на другую тему; но кое-что влетало в его уши.
 В частности он знал, что Мария Ивановна — женщина, не читающая газет и не разгадывающая кроссвордов, выбрасывающая бутылки из-под дорогих импортных спиртных напитков (не всегда пустые), кости с большим количеством мяса, чуть присохшие пирожные, вполне пригодные трусики и каждую пятницу — новые простыни с пятнами определенного происхождения.
 Помимо этого он знал, что Мария Ивановна живет в апартаментах, составленных из одной трехкомнатной квартиры (№ 9) и одной однокомнатной (№ 10). Вход в апартаменты был из десятой квартиры. Другую трехкомнатную квартиру (№ 12) на этаже занимала Вероника Антоновна Старогжельская, симпатичная старушка лет семидесяти пяти и ее пятидесятилетний сын Валера, весьма приятный лицом горбун. Жили эти двое коренных москвичей незаметно, приветливо здоровались со всеми, однако на контакты с соседями шли неохотно.
 А вот квартира № 11… В ней никто не жил. Но почтовый ящик, тем не менее, регулярно очищался от рекламного мусора. Также быстро исчезали подсунутые под ручку двери извещения о повышении платы за квартиру и коммунальные услуги. Сначала Рая думала, что почту и извещения по просьбе хозяина квартиры забирает Вероника Антоновна, либо ее сын. Но однажды она углядела, что делает это Мария Ивановна, и делает, стараясь никому не попасться на глаза.
 Из этих сведений Смирнов сделал вывод, что и квартира № 11 представляется собой часть апартаментов Марии Ивановны. Тайную ее часть. А что может храниться в тайной части апартаментов? Конечно, ценности. То есть доллары. Доллары, которые Паша Центнер крадет у своих друзей и подельников.
 Сделав этот вывод, Смирнов принялся чесать в затылке. Как проникнуть в одиннадцатую квартиру? Как проникнуть в квартиру, дверь которой без сомнения закрыта и снаружи и изнутри? И окна которой забраны прочной стальной решеткой?
 Размышления не дали результата, но Смирнов не расстроился. Что-то говорило ему, что выход, то есть вход в квартиру соседки будет им непременно найден.
 Так и получилось. Умываясь на ночь в золото-мраморном санузле Веретенникова, он вспомнил, как год назад облицовывал кафелем свою ванную комнату. Облицовывал и слушал, как украинский гастарбайтер Володя, снимавший смежную квартиру, умолял озоровавшую любовницу выпустить его из ванной.
 Из всего этого Смирнов сделал вывод, что от соседней ванной комнаты его ванную отделяют всего лишь две цементные перегородки (стенки типовых коробок), каждая толщиной менее сантиметра. А это означало, что в одиннадцатую квартиру можно проникнуть из квартиры Вероники Антоновны, которая расположена по отношению к ней, точно так же, как его квартира расположена по отношению к квартире Володи.
 Воодушевившись, Смирнов удовлетворенно потер руки и отправился в спальню Юры. Там, за бельевым шкафом, друг прятал от него дорогую импортную выпивку. Появившаяся на свет початая бутылка шотландского виски за три тысячи рублей Смирнова огорчила — виски всех стран и народов он презирал с детства, класса так с восьмого, и пил его лишь не имея под рукой ничего другого, либо находясь в плохом настроении (чтобы стало еще хуже). Постояв в растерянности, он вернул бутылку в тайник, и направился на кухню. Там, в холодильнике Юра Веретенников оставлял для него трехлитровый пакет кислого испанского вина из ближайшего «Рамстора».
 Пакет был на месте. Открыв его, Смирнов всыпал внутрь пару ложечек сахара, взболтал и сел праздновать решение насущных кардинальных проблем.
 Пара бокалов привела его в философское настроение. Он выдвинул ящик кухонного стола и принялся рассматривать сокровище друга.
 Сокровище заполняло ящик почти наполовину. Составляли его одно- (большей частью) и пятикопеечные монетки. Юра, получавший две с половины тысячи долларов, не проходил мимо денег, где бы они ни лежали.
 «Это от неуверенности в завтрашнем дне, — хмыкнул Смирнов, возмутив пятерней серебряное море. — Владик Остроградский, небось, тоже собирает. И мне, видимо, от этого никуда не деться. Потом, когда разбогатею.
 Мысли о возможной его трансформации из бедняка в форменного психа заставили Евгения Александровича обратить свой взор на пакет из «Рамстора». Закрыв ящик, он налил себе вина и направился с бокалом (и пакетом) в кабинет решать тактические вопросы.
 Через полчаса перед ним лежала стопка исписанных листов бумаги. Вот что было на них:
 1. Пашу Центнера никто из его братвы не хватится — он ездит к Марье Ивановне тайно.
 2. Как заломать Пашу Центнера? Надо выдать себя за киллера банды. Киллера, который явился с черной меткой, явился, дабы наказать высшей мерой недобросовестного сотрудника. Субгенеально! Почти «Остров сокровищ»! ПЦ должен наложить в штаны.
 3. Что делать с Марьей Ивановной? Поступить по законам жанра? Нет, не смогу. Красивую женщину в трату? Нет. Надо что-нибудь придумать. Этакое...
 Братва Паши Центнера о ней ничего не знает. И она никого из них тоже.
 Не надо ничего придумывать! Она женщина умная, по всему видно. Сама пусть придумывает, как ей сохраниться.
 4. Надо будет сотворить себе алиби.
 5. Что делать с Вероникой Антоновной и с ее сыном?
 Придти к ним за солью? Неохота самому светиться.
 Поручить их Шуре? Жалко старушку. Нет, придется привлекать Шуру.
 Он придет к ним с приклеенными усами, как агент водопроводной компании с целью экспериментальной установки бесплатного водяного счетчика. Опрыскает, чем надо, свяжет, потом я приду дыру пробивать.
 6. Не пробивать, а прорезать. Надо будет купить на барахолке электропилу с абразивными дисками.
 Пилить надо начинать в половине седьмого. Чтобы успеть подготовиться к встрече.
 7. Что делать с Пашей? Не оставлять же тело даме?
 Надо его увезти и где-нибудь закопать. Нет трупа — нет убийства. Придется напоить валерьянкой, увезти в укромное место и там закопать.
 8. Куда увести? На Кузьминские пруды? Точно. Закопать где-нибудь на берегу Пономарки. Хорошие там места, укромные, самое то кости греть.
 Место надо будет подыскать заранее.

 Резюме.
 Усыпили жителей двенадцатой квартиры, проникли в одиннадцатую, захватили Пашу с Марьей Ивановной, деньги в дипломат, вряд ли будет больше миллиона баксов, накормили Пашу таблетками, увезли и закопали.
 Все вроде нормально. Осталось подготовить алиби.
 Есть алиби! Надо сделать, как в «Войне в «Стране дураков»». Сына использовать! Он похож на меня один в один. Подстригу его, подгримирую под сорокалетнего, одену в свою одежду и пусть мозолит глаза бабушкам у подъезда. И накажу еще молотком по полу постучать где-нибудь в восемь — сразу же соседка снизу лаяться прибежит.
 Надо отключить освещение на лестничной площадке.

 Прочитав свой труд два раза, Смирнов сжег его и включил телевизор. Попал на второй канал.
 Показывали Волгу. Биолог в выцветшей энцефалитке демонстрировал только что выловленного китайского краба. «Из-за повышения среднегодовой температуры на два с половиной градуса, состав волжской фауны и флоры начал стремительно меняться, — говорил он, то так, то эдак поворачивая обычнейшего обитателя Южно-Китайского моря. — Все в больших и больших количествах мы обнаруживаем в низовьях Волги обитателей тропических морей, в том числе и опасных паразитов. Можно с уверенностью сказать, что природные зоны скатываются к северу, и потому жителям Москвы и Подмосковья я рекомендую уже в следующем году приступить к закладке виноградников. Однако, если подойти к проблеме серьезно, то к чему приведет потепление в будущем, сказать сейчас трудно...»
 «Сопьемся от виноградной водки», — усмехнулся Евгений Александрович и переключился на другой канал.
 Попал на НТВ.
 На фоне кроваво-красных декораций беседовали ученые. Профессор из Швеции на чистейшем русском языке говорил, что через триста лет человечество погибнет от глобального потепления. Доцент из МГУ, приятный широколобый армянин, дождавшись слова, сказал, что оно выродится гораздо раньше так как люди живут все дольше и дольше.
 «Репродуктивный возраст человека все увеличивается и увеличивается, — пояснил он. — И потому с каждым годом родители становятся все старше и старше. И их «состарившиеся», то есть испорченные мутациями гены, все активнее и активнее участвуют в круговороте жизни, участвуют в процессе создания мм… человека (широколобый едва не сказал «выродка») будущего. На заре человечества женщины жили до тридцати-тридцати пяти лет и «отстреливались» до двадцати, в настоящее время они имеют возможность рожать до пятидесяти.
 Смирнов выключил телевизор и, опустошив пакет, разлегся на диване. Мысли, навеянные передачей и вином, зароились в его голове.
 «Вот оно, оказывается, в чем дело, — усмехнулся он, вспомнив недавнее свое рассуждение о том, что, жестокость, коварство и бессовестность, так же, как и тупость, их мать, нужны природе и обществу, как земля и воздух. — Человеческой природе нужны сволочные качества, чтобы выжить, и потому они не исчезли, как хвост и сплошной волосяной покров; они нужны, чтобы как можно больше людей умерло, то есть было изведено ближними, до того, как мутации превратят их в мины замедленного действия.
 Она, эта человеческая природа, делает все, чтобы не сжечь себя человеческим теплом.
 Она рожает пассионариев, затевает войны, революции и контрреволюции, пропитывает государства коррупцией и преступностью. Она это делает, чтобы не убить своих носителей запредельной численностью.
 Значит, мои жестокость, коварство и бессовестность — есть часть достояния Природы, и я должен использовать их так же ответственно, как делает это Паша Центнер.
 А это значит, что я без страха и упрека должен наказать всех, кого считаю нужным наказать».
 Засыпая, Евгений Александрович улыбался.
 Жизнь ему казалась родственной.
 Он чувствовал себя равным Природе.
 Потому что она, как и он, появилась случайно.
 Потому что она, как и он, пыталась что-то сделать.
 Пыталась выжить.
 И, в конце концов, она, как и он, убьет себя своей сущностью.
 Это грустно, но это сближало...

9. Могила в Кузьминках.

 Утром Евгений Александрович позвонил Шуре и узнал, что все в порядке. То есть он, Смирнов, задушен капроновым шнурком и прикопан на берегу одного из Кузьминских прудов.
 Смирнова известие о собственной смерти покоробило. Нет, не из-за того, что он действительно мог быть вчера задушен, а из-за Кузьминских прудов. «Похоже, там всех подряд хоронят, — подумал он. — Начну Пашу закапывать и нарвусь на чей-нибудь полуразложившийся труп. На свой труп, ха-ха!»
 И повел рукой по шее. Вспомнил индийских тугов-душителей. «Жизнь, вообще, весьма взаимосвязанная во всех своих проявлениях штука, — закрутился в его мозгу поток сознания. — Десятилетним мальчиком читал жуткие повествования об индийских тугах-душителях, читал и не понимал, почему люди убивают друг друга. И вот, дожил, самого «задушили» туговским шнурком...
 Ведь точно задушили. Образно выражаясь, задушили. Того, кто любил ходить по горам, обожал структурную геологию с эллипсоидом Гзовского и модулем Юнга, пописывал статейки об очаговых структурах рудных полей.
 И эти Кузьминские пруды. Только вчера осматривал их берега мысленным взором, искал место для тайной могилы. И вот, звонок. Меня уже, оказывается, там похоронили. Нет, действительно в мире все каким-то чудесным образом взаимосвязано, все друг из друга проистекает. А если так, то значит, все уже решено, все предопределено, все развивается так, как надо. Мир катится туда, где он должен лежать. В свою могилку на Кузьминских прудах.

***

 Еще Шура сказал, заметно волнуясь, сказал, что кончать с Пашей нужно в ближайшую пятницу. Именно в ближайшую пятницу, потому что бандит собрался на Канарские острова праздновать свое пятидесяти пятилетие на вершине вулкана.
  — Так в пятницу все и сделаем, — уверил его Смирнов спокойным голосом. — Я уже все придумал. Чулок на голову и баллончик с газом ты, надеюсь, еще не выкинул?
  — Ты хочешь с чулком и баллончиком на Пашу идти? — сделав паузу, тихо спросил Шура.
  — Знаешь, давай завтра встретимся в Кузьминском парке. Подходи в двенадцать к главному входу. Прогуляемся, посмотрим, где ты меня похоронил, а заодно обговорим все детали.
 Шура согласился. И пришел ровно в двенадцать. Смирнов поинтересовался его здоровьем и, получив неразборчивый ответ, усадил гостя на ближайшей скамейке. Шура осторожно сел. Выслушав план, задумался. Что-то его не устраивало.
  — Ты чего скис? — спросил Евгений Александрович. Чувство, что кто-то водит его за нос, вновь возникло в нем.
  — Ты не знаешь этого человека… — проговорил Шура весь съежившись. — Он жуткий. Про него такое рассказывают. Он из таких положений выпутывался! Его взрывали, стреляли в упор, травили, а ему хоть бы хны… Всегда в последнюю секунду вырывался, всегда чудом. Если ты начнешь с ним шуры-муры разводить, он точно выползет. У него в подошве ботинка ножи запрятаны...
  — А в пупке пистолет-пулемет...
  — Может быть, и пистолет-пулемет. В общем, ты его сразу кончай, без ля-ля.
  — Сдается мне, что ваше благородие боится, что он перед смертью мне кое-что интересное про тебя сообщит… — не стал таиться Смирнов.
  — Конечно, скажет… Он непременно захочет нас поссорить. Это как пить дать.
  — Ну и замечательно. Он поссорит, ты меня замочишь втихаря и слиняешь с миллионом долларов.
  — Нет у меня резона тебя мочить. Если дело выгорит, мы с тобой что-нибудь еще придумаем. По глазам вижу, нравится тебе на свежем воздухе с живым материалом работать. Это ведь не в чистеньких библиотеках под зелеными абажурами сидеть или статьи научные писать, в ушах задумчиво ковыряясь...
  — Ты хочешь сказать, что мне понравиться убивать людей? — сузил глаза Смирнов.
  — Всем нравится. И тебе понравится. Совсем другим человеком себя почувствуешь.
  — Вряд ли. Убивать нравится недоразвитым личностям. Зверям. Недочеловекам. Ведь зверю что надо? Завладеть телом ближнего, мясом его, плотью, самкой, наконец. Или, на худой конец, его жизненным пространством, что в принципе одно и тоже. А развитый человек старается завладеть душой ближнего. Самая сладкая власть — это власть над душами… Уметь заставить людей плакать, смеяться, любить что-то или кого-то ненавидеть, добровольно отказываться, ликуя, отдавать, уметь толкнуть на самоубийство или подвиг — вот к чему стремиться всесторонне развитая личность...
  — Ты тоже к этому стремишься?
  — Конечно, — соврал Евгений Александрович. — Ты не поверишь, как мне хочется, чтобы ты от моих речей слюни распускал, чтобы передавал мои бессмертные мысли и выражения друзьям и любовницам, чтобы давление у тебя поднималось от одного моего вида...
  — Смеешься...
  — Конечно, смеюсь. И вообще хватит трепаться. Пошли, могилку Паше присмотрим. Место должно быть такое, чтобы на машине можно было подъехать. Ну, и без всевидящих дамочек с собаками и собачками.
 Через час они нашли подходящее место в заросшей мелколесьем пойме Пономарки. И не только место, но и готовую могилу — обстоятельную песчаную яму. Глубиной около полутора метров и соответствующего профиля, она открывалась под обрывом надпойменной террасы.
  — Часов в десять сюда приедем, — сказал Шура, звучно харкнув в яму. — Не поздно будет? Менты в это время наверняка тут ошиваются. Место самое то для экстренного погребения нежелательных социальных элементов. И эту могилку наверняка персонально готовили, но сорвалось...
  — Боишься, что застукают?
  — Боюсь, — закивал Шура. — Он больше ста килограммов весит, пока тащить будем с перекурами, точно кто-нибудь увидит.
  — Паша придет сюда на своих ногах, — усмехнулся Смирнов. — Сам ляжет в могилу, и сам же себя погребет, на сколько сможет, погребет. Нам останется только помочь ему получше от собак бродячих схорониться — не дай бог, разроют его на наши головы.
  — А почему он на своих ногах придет? Что, у тебя отрава какая есть?
  — Да, есть… Порошочек от одной малоизвестной тибетской колдуньи.
  — Врешь!
  — Я всегда вру. «Мысль изреченная — есть ложь», — сказал Тютчев. Ну, если не ляжет, что, мы ему не поможем?
  — Поможем, — покивал Шура, бегая глазами по непроницаемому лицу Смирнова.

10. Это было нечто.

 С Вероникой Антоновной и ее сыном Шура обошелся ювелирно. Они без разговоров впустили «сантехника» в свою квартиру. Гипнотическую роль, видимо, сыграли простое русское лицо Шуры и водяной счетчик, принесенный им для убедительности.
 После того, как хозяева (включая тойтерьера, облаявшегося до хрипоты) были усыплены, связаны и уложены на полу спальной, из своей квартиры пришел Смирнов. Через пятнадцать минут (ровно в девятнадцать ноль-ноль) проход в одиннадцатую квартиру был проделан. Первым в нее прошел Евгений Александрович. Убедившись, что входная дверь не закрыта на внутренний засов и что прохода в обитель Марьи Ивановны нет, он принялся изучать таинственную квартиру.
 Это было нечто.
 Окна ее — и в комнате, и на кухне — были завешены тяжелыми двойными шторами, такими тяжелыми, что раздвинул их Смирнов не без труда. Стены, в том числе, и внутренние, покрывали звукопоглощающие пластиковые панели, полы — внушительной толщины ковровое покрытие.
 Обстановку в комнате представляли большой и высокий двухкамерный сейф, выкрашенный светло-синей краской; обшитое зеленой тканью кресло с гнутыми подлокотниками, старый письменный стол (облупившийся дерматин, незамысловатые ключики в замочных скважинах, точеные ножки и тому подобное), а такжескрипучий венский стул.
 Сейф был открыт. В нижнем его отделении пылились кипы пожелтелых бумаг, в верхнем — рядками лежали инструменты — пила, плоскогубцы, молоток и тому подобное.
 В единственном выдвижном ящике письменного стола Евгений Александрович нашел старую газету с наполовину разгаданными кроссвордами и три конторские книги.
 Одна из них — синяя, с обклеенными коленкором уголками — на мгновенье ошеломила Смирнова. Ее страницы покрывали списки устраненных соперников и недоброжелателей. Они были сделаны в табличной форме с указанием возраста, должности, квалификации, причины, времени и способа устранения. Должности несчастных были преимущественно высокими, фамилии — в основном нерусскими. Способы устранения варьировали от «разорен в дым» и «закрыт в крытой» до «бвМ.-р.» («брошен в Москву-реку» расшифровал Смирнов) и странного «збтрн».
 Во второй книге — серой, изрядно потертой и практически заполненной — протоколировалось движение денежных средств (от кого получены, куда направлены, сколько и как утаено). Она сняла неприятное ощущение, полученное от первой — «Есть денежки, есть», — подумал Евгений Александрович, ее листая.
 Третья книга была чиста. Она, видимо, готовилась принять эстафету от предыдущей.
 В прихожей на верхней полке встроенного шкафа лежал черный кожаный дипломат. Новенький. В нем были доллары. Около трехсот пятидесяти тысяч. Преимущественно в старых сто долларовых купюрах.
 Находка Смирнова не обрадовала. Возможно, причиной тому было то, что пока у него не было никаких оснований назвать деньги своими. А может быть, из-за того, что, открывая шкаф, он увидел на дверке пятна засохшей крови.
 Вернув дипломат с деньгами на место, Смирнов вновь прошелся по квартире. И обнаружил, что незамеченные им при первом осмотре пятна крови представляют основную ее достопримечательность. Небрежно или вовсе не замытые, они бурели на полу и на стенах комнаты, ванной, туалета и кухни. И на инструментах.
 В тот момент, когда Смирнов, закончив обследование пространства под ванной, поднимался на ноги, в проломе, появилась голова Шуры.
  — Ну, чего? Есть деньги? — спросил он, с беспокойством вглядываясь в озабоченное лицо напарника.
  — Есть. Тысяч триста пятьдесят.
  — Долларов?
  — Конечно.
  — А что ищешь? — спросил Шура, перебравшись к Смирнову.
  — Похоже, тут не одного беднягу замочили… Смотрел, нет ли чего под ванной.
  — Через пятнадцать минут Паша придет, а ты мента киношного из себя изображаешь! Ты еще отпечатки пальцев с унитаза сними.
  — Черт, я забыл совсем! Знаешь, похоже, что квартира никак не сообщается с квартирой Марьи Ивановны!
  — Не может быть! Должна сообщаться! — не поверил Шура и пошел в комнату. Несколько минут он осматривал и простукивал стену.
 Безрезультатно.
  — Ты зря мучаешься, — сказал Смирнов, когда Шура опустил руки. — В письменном столе я нашел конторскую книгу, так там записи сделаны исключительно по пятницам. И почти в каждую из них. Значит, Паша непременно явится пред наши ясные очи.
  — Я знаю это лучше тебя. Через десять минут мы его точно увидим, — посмотрел на часы Шура. — Что будем делать?
  — А ничего! Клади свой ствол на стол и садись кроссворды разгадывать. Ручка есть?
  — Есть, — озадаченно посмотрел Шура.
  — Вот садись и гадай. Когда этот тип образуется, спросишь у меня, знаю ли я млекопитающее семейства волчих, на «П» начинается, на «Ц» кончается. Понял?
  — Понял. А вдруг он с Марией Ивановной войдет?
  — Ну и что?
  — Она может тебя узнать.
  — Ничего страшного. С ней мы разберемся. Вот тебе кроссворд, валяй, разгадывай.

11. Млекопитающее семейства волчих.

 В семь сорок пять в квартире Марии Ивановны послышались глухие звуки. Спустя полминуты центральная панель стены бесшумно ушла внутрь, тут же отодвинулась в сторону, и Паша Центнер предстал перед глазами Евгения Александровича.
 «Портрет Дориана Грея»,- подумал он на третьей секунде встречи. И не без оснований подумал — бригадир гангстеров старел на глазах, на глазах Смирнова он превратился из пышущего здоровьем и уважающего себя человека в смертельно уставшего безвольного старика.
  — Млекопитающее семейства волчих, на «П» начинается, на «Ц» кончается, — спросил Шурик Смирнова, не отрывая глаз от газеты.
  — Песец, — ответил Смирнов. И, вдавившись тяжелым взглядом в обезличенные уже глаза Паши, добавил: — Котенку.
 Внизу, в седьмой квартире застучали молотком. Над осевшим плечом бывшего гангстера, да, да бывшего — не было сомнений, что король криминального мира умер — появилось перепуганное лицо Марьи Ивановны. Увидев непроницаемого Смирнова, Шуру с газетой и пистолетом, она неестественно для женщины ее склада запричитала:
  — Знала, я знала, что этим все кончится! Сколько веревочке не виться — кончику быть!
 И отстранив любовника, бросилась на колени перед Смирновым:
  — Не убивайте меня! Я ни в чем не виновата! Я ему, говорила, что у своих красть нельзя! А он не слушал, не мог остановиться, он алчный!
  — Да… Жадность фраера губит, — согласился Шура, занося в кроссворд очередное слово.
 Смирнов смотрел в глаза Марии Ивановны, весьма примечательной женщины лет под тридцать семь и думал, что она, пожалуй, первый раз в жизни видит Шуру. Увидев его, своего соседа, признала мгновенно, а Шуру нет. И ее лох-любовник не признал. А из этого следовало, что Паша Центнер, не нанимал Шуру для изнасилования Юлии. Обернувшись к столу, Смирнов взял пистолет и вперился в напарника вопрошающим взглядом. Тот занервничал, забегал глазами, и, кое-как укротив их, сказал, недовольно морща лицо:
  — Потом все объясню. Не здесь же базар разводить, в натуре.
  — Отведи его в машину, — сделав паузу, кивнул Смирнов на Пашу. — Приду через десять минут.
 Шура увел бандита в ванную. Паша Центнер по-прежнему выглядел, как смертельно уставший каторжник.
 Оставшись наедине с хозяином положения, Мария Ивановна расстегнула верхнюю пуговицу китайского халатика. Затем — следующую. Смирнов смотрел с вялым интересом, хотя обнажившаяся грудь была хороша по всем параметрам. Высокая, упругая, невыносимо шелковая, с призывной алой родинкой; сосок из тех, которые нравились Евгению Александровичу — аккуратный, небольшой и нежно-коричневый.
  — Даже и не знаю, что с тобой делать, — сказал он, поигрывая пистолетом. — Меня, а тем более то, чем я занимаюсь, никто знать не должен...
  — Ты его убьешь? — глаза Мария Ивановна сделала томными. Она и думать не хотела о своей смерти.
  — Он умрет. Уже умер, — Смирнову не хотелось тотчас ехать на топкие берега Пономарки. Он медлил. Он был тонким ценителем женской красоты, изощренности и коварства.
  — Вы их киллер?
  — Чистильщик.
  — Вы — старший научный сотрудник, ученый — чистильщик?
  — Удобная крыша по нынешним временам. — «Черт, может, и в самом деле переквалифицироваться в киллеры? Столько, оказывается, приятных граней в этом занятии! Острые ощущения, встречи с интересными людьми. Это тебе не очаговые структуры систематизировать».
  — А можно мне воспользоваться вашими услугами? — Мария Ивановна постаралась вплотную приблизиться к Смирнову. Тот сделал шаг назад и, покачав указательным пальцем из стороны в сторону, проговорил шутливо:
  — Я, милочка, жених, счастливый жених.
  — А… Эта ваша девица… Видимо, очень интересный для науки человек.
  — Да, вы правы, очень интересный.
 Решив, что лирическое отступление затянулось, Смирнов сделал зверское лицо. Марья Ивановна, впрочем, не придала ему никакого значения.
  — Поздравляю вас с предстоящим изменением семейного положения, — сказала она ангельским голоском. — Но, видите ли, когда я просила вас об услуге, я имела в виду не это, — алый коготок Марьи Ивановны указал на просыпающийся пенис Смирнова, — а это.
 Пальчик ее коснулся пистолетного ствола. Евгений Александрович почувствовал, что теряет инициативу, и разозлился.
  — Исключено, — выцедил он, зло прищурив глаза. — Я подневольный служащий, а не свободный поэт. И слышишь, чмо, если мне вдруг покажется, слышишь, покажется, что ты хоть слово кому сказала, я попрошу Викешу Изольдина, заведующего нашей химической лабораторией, выдать мне по дружбе пол-литра импортной серной кислоты высшего качества. Сечешь масть, сахарная киса?
 Мария Ивановна масть секла. Глазницы ее распирало уважение к Смирнову. Бесподобно нежные пальчики застегивали китайский халатик на все пуговицы.
  — А этот человек, который был со мной… — Смирнов решил все-таки расставить точки над i. — Ты его хоть раз видела?
  — Нет, — твердо ответила женщина.
  — Ну ладно, мне пора, — покивав, проговорил Смирнов. — Да, не могли бы вы мне сделать небольшое одолжение?
  — Я слушаю.
  — Эти соседи… Мне не хотелось бы их убивать. Ассоциации, понимаете ли. У меня друг детства — горбун.
  — Я все улажу. Скажу, что это меня хотели ограбить через две квартиры.
  — И без ментов уладите?
  — Обижаете. Вы заходите как-нибудь на коньячок, без серной, естественно, кислоты… Соседи все-таки. Поговорим о том, о сем.
  — Хорошо. Зайду как-нибудь на часок, — кивнул Смирнов, окидывая комнату прощальным взглядом.
 Взгляд остановился на буром пятне, сидевшем на дверке сейфа.
  — Да, я хотел спросить… Эти пятна… — рука Смирнова прочертила полуокружность. — Понимаете, недавно мой напарник пропал, Камазом звали… Вы его случайно здесь не видели? Маленький такой татарин с голубыми глазами?
  — Нет, маленького татарина здесь не было...
 Лицо женщины погрустнело и стало по-русски прекрасным. «Нет, она определенно лапушка, — подумал Смирнов, чувствуя, как предательски теплеют его глаза. — Такое хорошее лицо...»
  — А кто был?
  — Да так...
  — Говори, времени мало...
  — Это не то, что вы думаете… Это Центнер меня берёг...
  — Берёг!?
  — Да. У него сильные спастические реакции… Да вы, наверное, знаете. Как антициклон идет, так он звереет...
  — Зверел, — поправил Смирнов.
  — Да, зверел, — согласилась Мария Ивановна. — Это сейчас он смирный, потому как давление понижается — вон, сколько туч нагнало.
  — На удивление смирный, — согласился Евгений Александрович.
  — Я час назад ему две таблетки скормила… — многозначительно посмотрела хозяйка квартиры. — Если бы не они, вы бы вряд ли...
  — Нельзя ли короче? — не стал слушать Смирнов. — Как это он вас берег?
  — Чтобы меня случайно не ранить в периоды своего бешенства, он в этой комнате одного бизнесмена из Прибалтики держал. Тот его крупно обманул на вывозе цветных металлов в Западную Европу… И попался.
  — Понятно… И долго держал?
  — Месяца три. Потом я хорошее немецкое лекарство не нашла и он...
  — Ваш любовник держал мужчину в вашей квартире?.. В квартире своей любовницы? — осмыслив услышанное, перебил Смирнов.
  — Да...
  — Впервые слышу о неревнивых психах.
  — Он был ревнивым. Даже очень. И потому ему все...
  — Отрезал?
 Мария Ивановна опустила глаза. Страдание, смявшее лицо женщины, показалось Смирнову искренним.
  — Да, дела, — зевнул он напоказ, чувствуя, что играет киллера из рук вон плохо. — Зря вы мне это рассказали. Я хоть и киллер, но таких вещей не одобряю. Отрезание половых органов — это нездоровое психическое отклонение, недостойное порядочного человека. Я бы их просто отбил. А чулок у вас найдется?
 Мария Ивановна приподняла полу халатика, обнажив бедро, охваченное ажурной чулочной резинкой. Бедро Смирнову понравилось. Он не любил чересчур полных бедер. Он любил именно такие.
  — Вам на память? — глаза женщины говорили: «Я сделаю все, что ты захочешь. Я стану такой, какой ты хочешь. И по духу и во плоти. Хоть ты и не тот, за кого себя выдаешь».
  — Нет, я не фетишист. Вероника Антоновна с сыном, наверное, уже пришли в себя. Согласно служебному руководству, все кто видел мое лицо, должны быть ликвидированы.
  — Вы можете пройти через мою квартиру, — сказала женщина без тени сарказма.
 Смирнов задумался: «А какого, собственно, черта Шура увел Пашу через дыру? Не иначе перенервничал».
  — Он, наверное, просто хотел попрощаться с Вероникой Антоновной, — поняла его мысли Мария Ивановна.
 Пристально посмотрев на нее, Смирнов, взял кейс с деньгами и прошел в квартиру ясновидицы. Квартирка была на удивление уютной. Все со вкусом подобрано, все соразмерно. В ней могли обитать одни лишь любовь, верность и райское спокойствие.
 «Фиг этих женщин поймешь, — подумал Евгений Александрович, уже спускаясь на свой этаж. — Такая квартирка, такая женщина, жрица божественной любви, и это животное. Этот гангстер… И эти повсеместные пятна крови. Хотя, что их понимать. Любовь, верность и спокойствие всегда там, где деньги. А деньги там, где кровь.
 … Но как же она хороша! Как пластична! И как располагает к себе!»

***

 Сын Смирнова, Валентин, уже разгримированный, сидел на диване и курил, пуская дым к потолку. По телевизору показывали боевик. Десяток гангстеров палили из автоматов по полицейским. Те отвечали адекватно. Дав отпрыску пятьсот долларов (деньги портя детей), Евгений Александрович спрятал кейс во встроенный шкаф и пошел вниз.

12. Помянем человека.

 Машину вел Шура. Смирнов сидел сзади рядом с Пашей, всем своим видом напоминавшем сваренную брюкву. Время от времени Евгений Александрович прихлебывал водку из горлышка бутылки, обнаруженной им на сидении. Прихлебывал, чтобы не раскиснуть перед финишной ленточкой, прихлебывал и думал, что Паша уже, наверное, сотни раз ехал в машине, ехал в мыслях, ехал к неотвратимой расплате за жадность.
 «А ведь жадность и ее сестры, скупость и расчетливость, — уже хмельной, философствовал он, рассматривая в окно холодную ночную Москву, — это неотъемлемая черта многих людей, желающих, может быть, неосознанно, что-то сохранить, что-то сделать...
 … Это фрейдовский Эрос...
 В жадности, скупости и расчетливости, в родных детях неуверенности в завтрашнем дне, очень много творческого, много жажды из меньшего, даже не из чего, сделать большее...
 А щедрость — это суть первичный позыв к смерти, это Татанос, который шепчет из могилы: не надо сохранять! не надо умножать! не надо выращивать! Надо тратить, надо рассеивать, надо коту под хвост, надо ко мне!
 … Скупость, расчетливость Природы, ее стремление сберечь энергию, соединяя то, что соединяется, населили Землю животными, растениями, потом появились люди, появились и начали тратить… И так преуспели в этом, что за тридцать тысяч лет истратили почти все из того, что создавалось сотни миллионов, миллиарды лет...

***

 Подъехали они к пойме Пономарки в девять десять. Ко времени оживший Паша Центнер сам выбрался из машины и вслед за Шурой, светившим себе фонариком, пошел к последнему своему краю.
 Смирнов, отгонявший машину в кусты, нашел их топчущимися над песчаной ямой. Глаза у бандита были жалобными. Он мысленно просил что-то у главного своего палача.
  — Черт, не учел я, что октябрь на дворе! — посмотрел Смирнов в пугающую черноту природной могилы. «И не твоя могила — твоя», — подумал он
  — Не понял? — обернулся к нему Шура.
  — Надо было у Марьи Ивановны одеяло какое взять. Холодно ему будет в яме.
 Душа Евгения Александровича не могла «дать добро» на убийство, и он говорил, чтобы не рассуждать, говорил, чтобы не дать гуманной своей ипостаси завладеть его волей.
  — Там, в машине, в багажнике, есть шерстяной плед… Я схожу? — предложил Шура.
  — Иди, только по быстрому. Да, вот еще что. Там, на заднем сидении водку возьми и стаканчики одноразовые в бардачке. Помянем человека, как христиане.
 Шура отдал пистолет Смирнову и ушел. Спустя несколько минут вернулся с водкой в руке и клетчатым одеялом на плече. Выстлав им дно ямы, вопросительно посмотрел на Евгения Александровича.
  — Ну, что, Паша, пора, — сказал тот, повернувшись к авторитету. — Давай прощаться, что ли?
 Паша, по-прежнему находясь в практически полном ступоре, автоматически распахнул объятия. Смирнов проник в них, с чувством похлопал будущего покойника по спине. Закончив с выражением чувств, отошел в сторону. Авторитет шагнул к могиле. Протянутую руку Шуры он не заметил.
  — Ты сразу не зарывайся, я слово на дорогу скажу, — сказал ему Смирнов в спину.
 Качнув согласно головой, Паша спустился в яму, оказавшейся ему маловатой. Некоторое время он устраивался: поправлял на себе и под собой одеяло, удобнее располагал голову и ноги. Закончив с диспозицией, отер лицо от нападавшего песка, сложил руки на груди и затих, уставившись в огненный глаз фонарика.
 Шура, светивший в могилу, не вынес мертвенной твердости его взгляда. Резко отвернувшись, он положил фонарь на землю и занялся разливом водки. Взяв протянутый ему стаканчик, Смирнов шумно втянул в себя холодный осенний воздух и начал говорить:
  — Дорогие друзья! Мне довольно часто приходилось участвовать в церемониях подобного рода, и, скажу честно, многие из них не оставили следа в моей памяти. Однако данное погребение неординарно и по масштабу личности виновника торжества и по его вкладу в дело становления человечества в отдельно взятом регионе. Поэтому я прошу заранее простить меня за волнение и неминуемые огрехи, связанные с ним.
 Итак, мы провожаем в последний путь активного и целеустремленного борца с… с парниковым эффектом. Как вам известно, неконтролируемое увеличение численности человечества привело к тому, что нас стало слишком много. Не будем кривить душой, давайте посмотрим вокруг! Что мы увидим? Мы увидим много, очень много никому не нужных людей, людей, не нужных ни государству, ни родителям, ни близким, ни даже самим себе. Это не голословное заявление, мне доподлинно известно, что в одной только России официально насчитывается около полутора миллионов брошенных детей. Другие источники называют цифру в пять миллионов. А кто может бросить собственного ребенка? Только зряшный человек. И эти зряшные существа живут, они глушат себя безудержным потреблением алкоголя и наркотиков, они распространяют вокруг себя волны безнадежности, отчаяния, тщеты, волны, рождающие в более удачливых членах общества убийственное для всех презрение к людям.
 И это еще не все, дорогие друзья. Ради таких самим себе не нужных людей, а их по всей земле десятки миллионов, может быть, и сотни миллионов, работают фабрики и заводы, работают, чтобы произвести для них спиртные напитки, закуски, дезодоранты, туалетную бумагу, шприцы, горячую воду, похоронные принадлежности и многое, многое другое. И все эти фабрики и заводы выбрасывают в атмосферу углекислый газ, смертельный для человечества газ, газ, рождающий парниковый эффект. И сами они, эти себе ненужные люди, выдыхают этот пассивный, но безжалостный газ, газ, который в скором времени убьет будущих Микеланджело, Пикассо, Дебюсси, Петрарок, Плисецких, Пугачевых, Аристотелей и Андреев Платоновых!
 Виновник же нашего мероприятия с молодых ногтей внял неслышным стенаниям Природы, Природы, не желающей безвременно погибать в адском пекле человеческой несознательности! Этот великий человек уничтожил вместе со своими сподвижниками несколько десятков...
  — Сто восемьдесят семь… — раздался из ямы глухой голос.
  — Этот великий человек, — благодарно кивнув, продолжил говорить Смирнов, — уничтожил вместе со своими сподвижниками сто восемьдесят семь прямых и косвенных производителей углекислоты. Да, конечно, были среди них и достойные люди, и они, наверное, не были простыми щепками. Но Природа не может обойтись без жертв… Природе нужны жертвы, жертвы ради великой цели оставления на Земле тридцати — сорока миллионов людей, живущих полной, одухотворенной и безопасной для нее жизнью ...
  — Кончай пи-деть, я водку уже всю пролил, — перебил его Шурик тихим голосом.
  — Мысль сбил, паразит, — покачал головой Смирнов. И, обратившись к новоселу могилы, закончил ни к селу, ни к городу:
  — В добрый путь, дорогой друг.
 Когда он оторвался от стакана, Паша был уже практически похоронен — он сам обрушил на себя края ямы. Спустя полчаса стараниями Смирнова и Шуры она была обстоятельно засыпана и забросана кирпично-бетонным ломом из ближайшей несанкционированной свалки.
  — А ты правду говорил или куражился? — спросил Смирнова Шура по пути к машине.
 Смирнов остановился и, с некоторым трудом совладав с извернувшимся земным тяготением, уставился на луну. Луна была круглая.
  — Конечно, трепался, — ответил он, преодолев желание повыть на ночное светило. — Потому что сам себя не нужен и сам себя глубоко презираю… Сорок с лишним лет прожил, а как и не было меня. Ничего нет, ничего заметного не сделал и никому по-хорошему не надобен. Жены все бросили, Юлька не женится, сын не приходит, дочь к себе не пускает...
  — И вот, теперь ты еще и убийца...
  — Да, теперь еще и убийца. А если говорить по существу...
 Смирнов замолчал и, остановившись, посмотрел на Стылого.
  — Выпить хочешь? — догадался тот, посветив в лицо спутника фонариком. Стаканчики и бутылка, на дне которой плескалась водка, были у него в левой руке.
  — Так вот, если по существу, — продолжил Смирнов единолично опорожнив бутылку и отбросив ее в кусты, — то количество людей на Земле не может быть бесконечным — это и коту понятно. Значит, оно, это количество, подлежит рассмотрению в настоящем, и утверждению и исполнению в будущем. Рассмотрение же сложных проблем всегда чревато синяками под глазами, так как в каждой проблеме есть нелицеприятные грани. И когда кто-нибудь их демонстрирует, то его...
  — Называют фашистом или коммунистом.
  — Или идиотом. Хотя Гегель, мудрый мужик, говорил: «Все действительное разумно, все разумное действительно». Я действительно думаю, что через двести пятьдесят лет на Земле останется несколько десятков миллионов, ну, сто миллионов людей. Не человеческой биомассы, а людей. Людей, хранящих и умножающих достояния человечества, людей, которые оставят после себя что-то вечное.
 Смирнов чувствовал, что говорит нечто такое, что в трезвом виде сам бы легко оспорил. Но его несло.
  — Ты представь, — продолжал он витийствовать, — ты живешь в мире, в котором от тебя очень многое зависит. Представь, несмотря на то, что на самом деле от тебя, да и от меня тоже, ровным счетом ничего не зависит и не зависело, оттого мы и летаем по свету как клочки туалетной бумаги, летаем, пока не застрянем в ветвях засохшего кустарника или не погрязнем в затоптанной луже. Или пока кто-нибудь не использует нас по назначению. А в том соразмерном и гармонизированном мире, будущем мире, все будут нужны. И с самого рождения каждый ребенок будет опекаться как зеница ока, не как зеница ока родителей, а как зеница ока всего человечества. Представляешь, каким он вырастет!? Представляешь, как он будет жить!? Как все люди будут жить? Все до одного в одной команде! Ты играл когда-нибудь в спаянной команде? Это прекрасно! В спаянной команде все прекрасно — и несбывшаяся надежда, и поражение, и неудачный пас и царапина.
 И еще представь, к примеру, ты — один из… из тысячи, ну, к примеру, реставраторов картин. И если ты не будешь работать, работать, не покладая рук, то многие прекрасные полотна окажутся под угрозой гибели. Да, можно будет сделать их искусные цифровые копии, но то, чего касалась рука де Винчи, без тебя погибнет. Без тебя лично. И, подобно тысяче реставраторов в том мире будет тысяча, нет, десять тысяч искуснейших хирургов, десять тысяч блестящих ученых, десять тысяч думающих педагогов, десять тысяч гениальных сантехников и так далее… И каждый из них, каждый, будет нужен людям! И еще у тебя и твоей жены будет прекрасная обязанность родить две целые двадцать пять сотых ребенка… И для себя родить, и для всех...
  — Эти люди будут боги… — зачарованно прошептал Шурик.
  — Да. Это будет единый организм, это будет Бог. Знаешь, в природе существует всеобщий закон — люди счастливы, пока растут, пока узнают, пока совершенствуются. Дети, например, в большинстве своем счастливы, потому что растут, счастливы люди, которые каждый день постигают что-нибудь новое. А в будущем мире человек будет совершенствоваться, будет расти до самой смерти, будет расти, и будет счастлив до самой смерти, будет счастлив и умрет счастливым!
  — Почему это?
  — Ну, представь, сейчас все достояние человечества поделено на шесть, кажется, миллиардов. На очень меленькие частицы. И потому ответственности никакой. А через триста лет на каждого человека придется в сто, нет, в тысячу раз больше. Вот ему и придется до самой смерти стоять наподобие атланта, держащего небо… А это разве не счастье, держать небо на своих плечах?
  — Но мне все равно непонятно, — пошмыгал носом Шура. — Многие люди живут сами по себе. Кушают, развлекаются, как могут, спят. И счастьем это называют и по-другому жить не хотят...
  — Понимаешь, люди же от неразумных животных произошли, совсем недавно произошли, потому и живут пока, как животные, сами по себе и с одними животными инстинктами. Вот представь стадо шимпанзе, живущих где-нибудь на склонах Килиманджаро. Они просыпаются утром, едят зелень, потом чистят свои шкуры, потом валяются до обеда, потом идут на новое пастбище. Едят, ложатся спать, спят, потом чешутся, потом опять едят. И все это изо дня в день, от рождения до самой смерти. Здорово, да? И вот, этим самым шимпанзе высшее божество, высший разум вкладывает в голову частичку самое себя. И шимпанзе чудесным образом превращается в человека. И просыпается утром, ест, идет работать, чтобы иметь еду, снова ест, спит, трахается, а в промежутках между всем этим пьет «Клинское». То есть в принципе занимается тем же, чем занимаются шимпанзе. Так зачем же ему эта божья искорка в голове? Для чего она? Чтобы есть не ветви деревьев, а кефирчик от «Данон»? Чтобы чистить зубы не ногтем, а электрической зубной щеткой? Или чтобы, сидя в Моршанске, болеть за Чикаго Блек Хоукс?
  — Наверно, искра божья не во всех попадает… — ответил Шура, вглядываясь в собеседника: «Дурак или просто лапшу вешает?».
  — Во мне эта искра точно есть, но я хотел бы, чтобы ее не было… Недавно фильм видел о стаде горных горилл. Вот где счастье! Особенно когда людей поблизости нет. О, как я хотел бы быть обезьяной! Хотя, если рассудить, я и есть обезьяна. Знаешь, что меня больше всего ужасает? Я, тупой, совершенно никчемный человек, вечно ошибающийся человек, низменный человек, оказывается, еще и стою над кем-то! И это меня ужасает, ужасает и подвигает на действия, на попытки поднять до своего уровня, то есть до уровня тупого, никчемного и низменного человека! Представляешь, поднять!
  — Вроде немного выпил… — выдержав паузу, проговорил Шура. — Пургу такую гонишь через… через умную голову.
 Смирнов заулыбался комплименту.
  — А что касается обезьян, — начиная чувствовать свое превосходство, продолжил Шура уже менторским тоном, — то это же каждому ясно, что человек счастлив, пока он не читает серьезных книг, пока не думает глубоко, пока он нормальное животное… И вообще, кончай трепаться, надоело. Я думал ты серьезный человек...
 Смирнов остановился и, на глазах трезвея, смотрел на него с полминуты.
  — Дурак ты, — сказал он, наконец, отечески. — И потому не понимаешь, почему я все это говорю. Про дурость, про обезьян, про апокалипсис через триста лет.
  — Трепач, потому и говоришь.
  — Да нет… Понимаешь, если мы срочно не станем людьми, то этот апокалипсис через великую сушь непременно наступит. Понимаешь, мы должны срочно забыть, что такое национальность, вероисповедание, богатство, первенство, бессмысленное размножение! Если не забудем и будем гнать пургу как прежде, то уже через несколько десятилетий, а может, и при нашей жизни, начнутся кровопролитные войны за территории, на которых можно существовать, слышишь, не жить, а существовать!
  — Зря ты беспокоишься. Никакой великой суши не будет. Американцы клин клином вышибут — взорвут над Африкой и Китаем десяток-другой водородных бомб...
  — Ну и что? — не понял Смирнов.
 Стылый хохотнул.
  — Как ну и что? Всемирная сушь ядерной зимой успокоится!
  — Не удивлюсь, если так и будет, — сказал Смирнов, усмехнувшись. И проходя вперед, спросил:
  — Что с машиной будем делать?
  — Мимо гаражей каких поедем, заверни...

***

 Смирнов остановился у первых попавшихся гаражей. Спустя пять минут, подарив «копейку» измученно-деловому владельцу доисторического «Запорожца», они поймали машину и поехали делить деньги.
 Было десять часов. Было свежо. Евгений Александрович отрезвел. Ему казалось, что вечер только начинается.

13. Put me up, put me dawn, make me happy.

 Выйдя из машины у подъезда дома Смирнова, они наткнулись на оживленную Веронику Антоновну. Довольная на вид соседка прогуливала своего престарелого тойтерьера. Рядом с ней топтался сын Валерий, видимо, только что из магазина — в его пакете можно было разглядеть причудливую бутылку дорогого ликера, всевозможные сверточки и свертки с деликатесами в красивых упаковках, венчал их огромный кусок великолепной осетрины холодного копчения, ценою не менее тысячи рублей.
 Тойтерьер облаял Шуру. Злостно облаял. Шура подумал: «Зря я тебя по стене не размазал!»
 Смирнов, с трудом оторвав завистливый взгляд от осетрины холодного копчения, подошел к Веронике Антоновне. И узнал, что она получила небольшое наследство от внучатого племянника из украинского города Одессы и с завтрашнего утра собирается начать ремонт ванной, и что соседка Мария Ивановна уже рекомендовала ей хороших и не жадных мастеров-плиточников.
 Поздравив соседку с удачей, Смирнов направился в квартиру. Валентина дома не было. Посадив Шуру в кресло, он заходил по квартире.
 Его раздирали желания.
 Ему хотелось остаться верным Юлии.
 Ему хотелось постучаться к Марии Ивановне, якобы за газеткой с неразгаданным кроссвордом.
 Ему, наконец, хотелось разобраться с этим таинственным Шурой.
 Решив, что верен Юлии перманентно (хоть и с простительными душевными отступлениями) и что за газеткой можно зайти и после разборки (до двенадцати еще далеко), Смирнов уселся напротив гостя и уставился в него взглядом, требующим обстоятельного отчета.
  — Ты что уставился? — опасливо спросил Шура.
  — Получается, что Паша был не причем? Он не узнал твою светлость и, следовательно, в глаза не видел? И тогда получается, что мне и тебя надо было закапывать в яме у Пономарки?
  — Почему и меня? А триста пятьдесят тысяч баксов? Если бы не я...
  — Ты считаешь, что триста пятьдесят тысяч баксов — это красная цена за Юлию?
  — Тебе решать… — пожал плечами Шурик. — По мне, она и...
  — Слушай, мне надоело с тобой в светские игры играть, — перебил его Смирнов. Или ты мне все исчерпывающе рассказываешь, или я иду к Марье Ивановне за паяльником. Ты должен усечь, что вопрос с Юлией для меня принципиальный. Или я наказываю истинного виновника, или я есмь дерьмо на всю оставшуюся жизнь. Тебя я простил… нет, не то слово, тебя я оставил в живых из-за того, что поверил. Поверил, что заставили тебя сделать эту гадость. Мы, ителлигентишки, народ сентиментальный, понимаешь, мы все простить норовим...
  — Знаешь, перед тем, как к делу перейти, я хочу сказать тебе в порядке благодарности за паяльник, что твоя Юлия тогда кончила, и кончила два раза… Как в песне поется: Put me up, put me dawn, make me happy.
  — Врешь, сволочь! — выдавил Смирнов, багровея.
 И решив, что в сложившейся ситуации уважающий себя человек должен выражать чувства и отношение не чем иным как незамедлительным рукоприкладством, бросился на Шуру.
 Упал он на него невменяемым: Шура брызнул ему в лицо из газового баллончика.

14. Почему коньяк Камю получил Нобелевскую премию.

 Очнулся Смирнов в половине двенадцатого.
 «До чего же нехорошо на душе...»
 «Какого черта я на него бросился?»
 «А… Из-за Юлии...»
 «Врет, собака… Что два раза кончила»
 «Сволочь».
 Собравшись с силами, Смирнов встал на ноги. Пошатался. Поискал пистолет. Не нашел. Вспомнил о кейсе с долларами. Пошел в прихожую. Открыл дверцу шкафа.
 Чемоданчика не было.
 Смирнов нервно захихикал.
 Конечно, могло ли быть иначе? С ним? Вечным неудачником? И что теперь?
 Долларов нет.
 Любимую оговорили. Не отмоешь.
 В холодильнике пусто.
 Любовь Ивановна, наверное, уже спит.
 Вот жизнь!
 Звонок. Длинный, противный звонок телефона времен развитого социализма.
 «Это — мать. Скажет какую-нибудь гадость.
 Что нищий, что оброс, что нечего надеть.
 Нет, без бутылки не обойтись».
 Звонил сын:
  — Слушай, папуль, ты там кейс с баксами так бездарно спрятал. Это при твоем-то замке.
  — Ну и что?
  — Я его перепрятал.
 «Вот паразит!»
  — Где?
  — Ха-ха! Поищи.
 Кейс нашелся под ванной. Он был пуст.
 Доллары были в морозильнике. За куриными окорочками по тридцать семь рублей за килограмм. «Весь в меня, — порадовался Смирнов за сына. — И шутки мои».
 Смирнов обожал глупые шутки.
 Однажды мать Валентина, прибежав с работы с полными сетками, обнаружила на нижней полке холодильника шахматную доску с ферзевым гамбитом на шестом ходу белых.
 Опять звонок. Теперь в дверь. Подошел, посмотрел в глазок.
 Удача шла косяком. За дверью стояла Мария Ивановна. Шелковые ее пальчики нетерпеливо теребили верхнюю пуговицу китайского халатика.
 «Шурик сказал, что 2:0 в пользу Юлии. Надо вырываться вперед».
 Открыл. Увидел Марью Ивановну. Улыбаясь, она протягивала шариковую ручку Шуры.
  — Извините, вы вот это у меня забыли...
 Лицо у Смирнова удивленно вытянулось.
  — У вас!? Я забыл у вас шариковую ручку!? Вы кто, собственно, такая?
 Мария Ивановна тоже была не промах.
  — Я… Я — ваша соседка. У вас из ванной обильная протечка. А я ремонт недавно сделала.
  — Не может быть! Я ванной три дня не пользовался.
  — Пойдемте, посмотрим. Неделю назад я пятьсот долларов заплатила за ее переделку. А теперь она похожа на ва… на ванную в ночлежке.
 Восхищенный Смирнов, задержал взгляд на лице женщины. Ее квартира располагалась этажом выше, и он, значит, эту квартиру затопил. «Нет, она все-таки штучка! — подумал он, чувствуя, как силовые линии мужского интереса соединяют его с человеком, так небрежно замывающим пятна крови.
  — Что ж, пойдемте… — протянул Смирнов, рассматривая изумительно очерченные и к тому же естественно алые губы Марии Ивановны, губы, к которым тянулась одна из выпиравших из него силовых линий. — Вот только холодильник закрою...
  — Что, съедобное искали?
  — Да, искал, а там все позеленело...
  — Я вас покормлю, — улыбнулась Мария Ивановна. — В счет ремонта.

***

 В ванную соседки Смирнов попал лишь где-то в половине второго. До этого времени он совершал экскурсию по квартире.
 Она впечатляла. Впечатляло все. Дорогая драпировка, персидские ковры. Весьма неплохие картины. В столовой изумительная, инкрустированная слоновой костью, посудная горка. В ней коллекционный фарфор. За ней дверь в тайную квартиру. В спальной кровать два на три. Мягкая. Вибратор в приоткрытом ящике тумбочки.
 Также впечатляло мясо в горшочках с черносливом. Блю Лейбл. Хеннеси. Черная икра. Посуда. Мейсен. Серебро. Золото. Торт ручной работы.
 А пальчики пианистки с алыми алчными ноготками? А кожа? Бархатная, притягивающая пальцы, притягивающая тело, притягивающая все. А стройные, захватывающие бедра? А ножка? А живые губы?
 А глаза настоящей женщины? Глаза, которые читают сокровенные мысли? А выразительная улыбка?
 «Я заставлю тебя подняться на седьмое небо, подняться со мной на руках».
 «Ты, любовница бандита и, скорее всего, своего товароведа!? Что ты по сравнению с Юлией!?»
 «Да, я не знаю, какую симфонию написал Робеспьер и почему коньяк Камю получил Нобелевскую премию. Но в постели этого и не нужно».
 «Ты стремишься не ко мне. Ты мокнешь оттого, что рядом с тобой сидит киллер. Хозяин смерти. Волк. Чистильщик».
 «Конечно, дурачок. Да, меня это впечатляет. И тебе от этого будет только лучше».
 «Я люблю Юлию. Люблю, несмотря ни на что».
 «Ну и люби. Мне тоже нравиться мой Вася. Он добрый и простой».
 «Ну и спала бы с ним».
 «Ты что, не понимаешь, я просто хочу быть уверенной в том, что ты не убьешь меня завтра или послезавтра? Так, на всякий случай не убьешь. Я хочу подстелиться под тебя. Я хочу хоть чем-то стать для тебя. Пусть подстилкой. Стать, чтобы ты хоть немного подумал перед тем, как нажмешь курок».
 «Не ври, ты ведь не веришь, что я профессиональный киллер...»
 «Конечно, не верю… Но ведь игру начал ты, вот я и подыгрываю. А ты подыгрывай мне, и в конце нашего спектакля на сцену полетят розы».
 «Как подыгрывать?»
 «Скажи мне, хищно сузив глаза: Я убил негодяя, твоего хозяина, и теперь ты по праву принадлежишь мне».
 Смирнов сузил глаза и подумал: «Я убил бандита, твоего хозяина, и теперь ты по праву принадлежишь мне».
 «О, я твоя! Но помни, что женщины любят сильных. Женщины любят владык. Иди в ванную, мой повелитель».
 «Если она кончила два раза, то никакого изнасилования не было».
 «Конечно, не было, дурачок».
 «А зачем тебе вибратор?»
 «Я выставила его специально. Вибратор — это символ искореженного одиночества, ты же знаешь...»
 «А...»

15. Сначала Юлия, Таити потом.

 Домой Смирнов пришел утром, в половине шестого. Хотелось есть. Еще бы — всю ночь не спал. И еще было стыдно перед Юлией. Она ему доверилась. Она, его будущая преданная женушка. Будущая мать его будущих детей. Мальчика и девочки.
 «Нет, я законченный подлец. И потому, что отдался Марии Ивановне, и потому, что поверил Шуре. Поверил, что Юлия кончила с ним два раза.
 Со мной она не каждый раз кончает. Не то, что Маша.
 Нет, Шура, лжет. Он всегда лжет.
 Мстит.
 Пойду посмотрю на доллары, может, полегчает...»
 Доллары были на месте. Но не полегчало. Совесть не отпускала. Достав из морозильника весь передавленный куриный окорочек, Смирнов бросил его на сковороду.
 «Триста пятьдесят тысяч долларов в морозильнике, а куриную ногу жарю. Нет, Смирнов, ты плебей. И чувствуешь, что от денег только сопьешься и разжиреешь. В том числе и мозгами. Пожертвовать что ли? Кому? Везде жулики. Особенно в благотворительных фондах. А может, купить дальнюю деревеньку? Колонию в ней устроить? Починить избы, плетни, дороги. Навезти самоваров, косовороток, сапог, сарафанов с кокошниками. Поставить кирпичный заводик. Лесопилку. Чтобы пилить лес воем циркулярной пилы. Это же здорово. Вжиг-вжиг-вжиг и готова корабельная сосна — уноси готовенькую. Люди поднимутся, станут сами себе нужными...
 Утопия...
 Господи, я же забыл, что женюсь на Юлии! Триста пятьдесят тысяч — это мой калым. Фиг с ней, с деревней. Через триста лет все равно парниковый эффект. Трясет природу, то жара, то холод. Вон, Антарктида тает. На глазах разваливается.
 Все равно женюсь. Надо жить сегодняшним днем».
 Перевернул куриную ногу.
 «У Маши мясо в горшочках осталось… Вкусное...
 Нет. Хватит. А то определенно раскусит, что никакой не киллер. А фраер. Совок.
 Вот загадка… Что же все-таки происходит? Получается, что это дерьмо, этот Шура, действительно случайно попал в мою квартиру. И случайно изнасиловал Юлию. А потом кинул меня. И смерти мучительной от паяльника избежал, и Пашу устранил… Странный тип этот Шура...»
 Зазвонил телефон. Звонила Юлия. Из Каира.
  — Милый, мне снился дурной сон. Ты мне изменил, да?
  — Да ты что, лапушка!!! Ты же меня знаешь!
 Уверение получилось так себе. Евгений Александрович легко и с удовольствием привирал, но лгать умел не очень.
  — Нет, что-то у тебя не то, — упал у женщины голос.
 Смирнов решил не рассказывать Юлии о Шурике. О том, что он пил с ним водку и тесно общался. Пил, общался и философствовал с человеком, ее изнасиловавшим.
  — Что есть, то есть, — сморщился он. — От А до Я, но кроме Е. Приедешь — расскажу.
  — Ты меня любишь?
  — Очень. Всю ночь глаз не сомкнул, о тебе думал. О твоих грудках, о твоей крутой попочке, о твоем таком сладком клиторе.
  — Перестань, я сейчас кончу.
  — Кончи, а? Я очень этого хочу… Представь, как моя рука скользит, лаская, по твоему бархатному животику, бедрам. Твоя грудь воздымается. Ты знаешь, что тебя ждет пронзающий миг счастья. Я вжимаюсь в тебя всем телом. Я глажу им тебя. О господи, как ты красива, как ты обворожительна, как бесконечна! Ни одна женщина мира не годиться тебе и в подметки… Любая модель перед тобой поломойка. Ты богиня, ты божество всех зрячих и осязающих!
  — О, господи, как хорошо! Говори, милый, говори! Мне так сладко от твоих слов!
  — Мне так приятно слышать это, я забыл обо всем, я вошел в тебя, двигаю членом взад-вперед, потом кругом. Быстро-быстро. И медленно.
  — О, Господи! Еще, милый, еще! Как хорошо.
  — О, я сейчас кончу! Ляг, как я люблю!
  — Я встала на колени, голову опустила на подушку. Сердце колотиться. Внутри так сладко. О, Господи, неужели это кончиться! Ну, что же ты медлишь?
  — Я сел на корточки, вставил разгоряченный пенис в твое восхитительное влагалище, обхватил руками попку, твою мягкую круглую попку и делаю приседания. Мой член движется в тебе, как метроном, нет как шатун бешено мчащегося паровоза.
 Из кухни запахло дымом.
  — Я кончила, — радостно засмеялась в Египте Юлия.
  — Я тоже… Погоди, отдышусь. У меня все горит.
  — Я так люблю тебя, милый. Ты такой единственный на свете...
  — А ты такая любимая...
  — Мне звонили с работы. Кажется, Михаил Борисович чем-то недоволен. Как бы он меня не подставил.
  — Не бойся милая, я разбогател, — проговорился Смирнов.
 И испугался: «А вдруг разговор прослушивают?»
 В Каире звонко рассмеялись:
  — Расчет за отпуск получил, да?
  — Ты угадала.
  — Как не угадать? — вздохнула Юлия. — Деньги и ты — две вещи несовместные.
  — Ты и не представляешь, как ошибаешься.
  — Ты там глупостей не наделал?
  — Нет. Я, как Бобби Фишер все просматриваю на пятнадцать ходов вперед.
  — Ну ладно, держись, я скоро приеду.
  — Не хочешь повторить?
  — Я вся липкая после… Я скоро приеду. Не изменяй мне, ладно?
  — Ты меня злишь!

***

 Смирнов чувствовал себя полнейшим мерзавцем. Наставил рога любимой женщине. Еще этот секс по телефону. У него даже не встал, так ночью намучался.
 Куриная ножка, конечно же, сгорела. Отрезав обуглившиеся край, Смирнов выдавил на оставшуюся часть ножки пол-лимона, стал есть. В дверь позвонили. Посмотрел в глазок — никого. Открыл, зная, что делает глупость.
 На коврике лежал пухлый конверт без подписи.
 «Взрывчатка? Вряд ли. Кто на меня тратиться будет?»
 Поднял. Внутри — три или четыре вдвое сложенных листа.
 Вытащил. Расправил. Начал читать.

 Дорогой Евгений!
 Я сожалею, что у нас все так получилось. Да, я был неискренен с вами, но не до такой степени, чтобы вы жаждали прекратить наши отношения посредством моего безнравственного и несвоевременного умерщвления. Если вы по-прежнему жаждете обнаружить и наказать недоброжелателя Вашей прекрасной невесты, позвоните мне, и я немедленно предстану перед вами.
 Ваш Александр.

 P.S. К своей записке прилагаю пару любопытных документов. Уверен, они Вас заинтересуют.
 P.P.S. На деньги, заработанные нами, я ни в коей мере не претендую.

 «Тень на плетень наводит. Из-за баксов, точно», — подумал Смирнов, перекладывая записку в конец стопки листов.
 Первый документ был ксерокопией служебного удостоверения Стылого Александра Константиновича, сотрудника отдела безопасности… экспортно-импортной фирмы «Северный Ветер».
 Смирнов посвистел. Шурик работает в Юлиной фирме! Интересные шляпки носила буржуазия!
 Второй документ был записью телефонного разговора Бориса Михайловича с неким Владом.

***

 15 сентября 2001 года. 13-43. С ном. 351-51-47 на ном. 923-83-78.
  — Ты, Борис, развел там у себя демократию… Ну на хрена тебе на эту дуру жизненную энергию тратить?
  — Да она, понимаешь...
  — Ничего я не понимаю. На прошлом месяце я тебе звонил по поводу молибдена, и решение надо было принять немедленно. А ты обсуждал с ней два дня… А взрывчатка с Алтая?
  — Так завалились же дела...
  — Из-за этого и завалились… В общем, давай, решай. Даю тебе две недели, а потом досвидайкин. Нам такие партнеры на хер не нужны.

***

 «Нет, все это сфабриковано, — покачал головой Смирнов, бросив листы на стол. — Доллары хочет получить на блюдечке с голубой каемочкой. «На деньги, заработанные нами, я ни в коей мере не претендую». Как же, поверили. А может, слинять пока не поздно? Пойду, куплю билет на Таити, сниму там хижину из сушеных пальмовых листьев и буду жить как Гоген, глядя на море и пощупывая грудь разморенной зноем таитянки. Или необъятно-силиконовые груди прихваченной с собой кокетливо-фривольной француженки. Тьфу! Тоже мне Робинзон Крузо. Но что-то в этом есть… Свобода… Естественность. Никто не докапывается.
 А они убьют Юлию. Будут ее насиловать, пока не сломается. Нет, Сначала Юлия, Таити потом.

16. Нил и крокодилы.

 Шура звонку обрадовался.
  — Через тридцать пять минут буду у тебя.
  — Ты только варежку не разевай, деньги сын унес, а его я сам найти не умею.
  — Да к черту эти деньги, я же писал!

***

 Через тридцать минут Шура сидел на диване перед журнальным столиком. Свежий, гладко выбритый и пахнущий тонким одеколоном. Разбитые губы умело загримированы.
 На столике гости — две бутылки хорошего вина и большая, теплая еще пицца с ветчиной и шампиньонами, — знакомились с хозяевами-фужерами, не пожелавшими помыться.
  — Ну, рассказывай, — сказал Смирнов, не спеша выпив фужер искрящегося прасковейского портвейна.
  — Ты был прав, — пригубив вино, заговорил Шура. — Это не Центнер заказал мне Юлию. И не мог заказать, мне заказать, потому что в упор не знал. В отличие от меня — в базе данных «Северного Ветра» он полтора мегабайта занимает, целый неоконченный бандитский роман, а не биография. А усек я его во всей красе, когда вас с Юлией Кирилловной пас… Усек и, поразмыслив, понял, зачем он к Марье Ивановне тайно ездит… Ну и решил ощипать его с твоей помощью.
  — Понятно. А кто Юлию заказал?
  — Борис Михайлович, кто же еще...
  — За что?
  — За то, что она хочет, чтобы все по уму было. И не только хочет, но и требует. Требует налоги платить, с бандитами размежеваться и, наконец, требует прекратить импорт в Россию всякой просроченной и подмоченной дряни. И не только требует, но и действует.
  — Понятно. Любой бизнесмен скорее кастрирует себя, чем на это согласиться...
  — Факт. Борис Михайлович ведь по уши наверху торчит. Осадок наверху, как говорил Жванецкий. Он же с самого начала начинал. Большие люди назначили его богатым человеком, и теперь он от них никуда. А твоя дурочка этого не понимает.
  — Еще раз услышу оскорбления в адрес Юли — получишь по морде личности.
  — Договорились.
  — А как вообще Юлия в эту компанию попала? — помолчав, спросил Смирнов
  — Папочка у нее известный человек, ты знаешь...
  — Знаю, как же… Из тех, кто приватизацию намазал на свой кусок хлеба со всех сторон, да так густо, что до сих пор вся морда в масле.
  — Да, из тех. Так он и пристроил ее в эту фирму. Вместе со своими денежками. И она пришлась там. Московский университет с отличием плюс стажировка в Сорбонне это...
  — Не Минская школа КГБ… — усмехнулся Смирнов.
 Стылый посмотрел на него тягучим взглядом и, неприязненно двинув губами, продолжил:
  — А поначалу все было хорошо… Ее посылали на конференции, даже в Давос однажды отрядили. Показывали в правительстве, в деловых кругах, иностранцам важным: «Вот, мол, кто у нас погоду делает. Не кто-нибудь, а передовая, образованная молодежь и весьма привлекательная, заметьте». Потом сделали первым заместителем Бориса Михайловича...
  — Зиц-председателем, — хмыкнул Смирнов. Юлия гордилась своим положением и не раз подтрунивала над ним, прочно застрявшим в старших научных сотрудниках.
  — Ну да. Типа Фукса из «Золотого теленка». Только, как я уже говорил, они не рогами-копытами торгуют. В общем, когда Юлия узнала, чем конкретно фирма занимается, и начала права качать, ее решили потихоньку убрать. Но по-хорошему убрать, без скандала — она многое знает, к тому же у нее связи, папочка, опять таки, журналисты и тому подобное.
 Смирнов насупился. У Юлии были журналисты и тому подобное. Она частенько говорила о них. И личико ее светилось самодовольством.
  — И не только журналисты, — продолжал рассказывать Стылый, — у нее до тебя хахаль был с Петровки, генерал теперь...
 Смирнов отвернулся к окну. Генерал у Юлии действительно был. Он иногда звонил ей по сотовому телефону. И не Юлия ушла от него, а он от Юлии. От Юлии к своей жене — только так можно было сменить три полковничьи звездочки сначала на одну, а потом и две генеральские.
  — Он бы такую бучу поднял, — продолжал держать Шура персты в застарелых ранах собеседника.
  — Слушай, хватит молю катать, — поморщился Смирнов, потянувшись за бутылкой. — Давай короче.
  — Да я уже почти все рассказал! Ты что, не слушал? Не сказал только, что они решили сделать так, чтобы она ушла из фирмы с нулевым вариантом, то есть с кукишем в кармане...
  — Послушай, а что, Юлия не знает о нравах господ, подобных Борису Михайловичу?
  — Полгода или около того — все или почти все знает. Но, понимаешь, оценивает их неадекватно. Менталитет у нее другой… Идеалистка, короче. Прикинь, она однажды сказала одному благоволящему к ней гангстеру, в третьем поколении гангстеру: «Как вы не понимаете, что сейчас уже нельзя жить по гангстерским законам?» Он на нее, как на котенка слепого посмотрел.
  — Понятно. А извести они ее решили с твоей помощью...
  — А что сделаешь? Я — человек подневольный. Вызвал меня начальник службы безопасности на явочную дачу и выписал на нее путевку...
  — Сейчас ударю.
 Стылый, сделав испуганное лицо, оградился ладонями и быстро заговорил:
  — Отказаться я никак не мог. Из нашего отдела люди уходят либо в наспех вырытую яму с последующим салютом из двух приглушенных выстрелов в затылок, либо под фанфары и траурные речи в глубокую могилу на Ваганьковском кладбище.
  — А почему Юлия тебя не знает? Она говорила мне, что знает всех служащих «Северного Ветра», и не только знает, но и помнит по имени-отчеству? Вплоть до курьеров и уборщиц?
  — Меня знают только Борис Михайлович и Василий Васильевич, начальник службы безопасности. А в офисе мне запрещено показываться. Тайный агент я, понимаешь? По особо деликатным поручениям.
  — А как ты думаешь, она догадывается, что ее хотят убрать из фирмы? — проглотил Смирнов «особо деликатные поручения».
  — Догадывается, точно. Но и думать не думает, что альтернатива этому — смерть в подъезде или в собственной машине. Жалко ее. Баба она хорошая...
 Последнюю фразу, закончившуюся мечтательным вздохом, Смирнов не слышал. Он, закусив губу, думал о Юлии. Стылый, подосадовав, что шпилька осталась не воспринятой, продолжил:
  — Мне кажется, что ты должен попытаться ее спасти. Хотя бы потому, что вы часто видитесь, ездите вместе, и у тебя есть шанс загреметь на небеса вместе с ней.
 Смирнов молчал, исподлобья поглядывая на радетеля своей подруги. И своего радетеля.
  — Ты что смотришь? — спросил Стылый простецки.
  — Да не верю я тебе. Знаешь, что из твоих слов получается?
  — Что?
  — Да то, что тебе приказали устранить Пашу… Ты же докладывал о нем своему начальнику? Докладывал. И он наверняка подумал, что не зря Центнер и Юля в одном доме тайком тусуются. И приказал тебе помимо Юли и с Пашей разобраться. И ты, сукин сын, расправился с ним моими руками. Расправился и меня в свою выгребную яму с головой окунул. Повязал, короче, по рукам и ногам.
  — Шерлок Холмс… — с улыбкой протянул Стылый. — Ничто от твоего дедуктива не спрячется. Устранить человека чужими руками в нашем деле — это шик, высший класс. Кстати, Паша — это тот гангстер в третьем поколении, о котором я тебе рассказывал… Он нас крышевал.
  — Ну-ну… — Смирнов представил Юлию в компании Центнера. — Ну и как ты мне предлагаешь ее спасти?
  — Ты должен убедить Остроградскую оставить фирму, и уехать с тобой в кругосветное свадебное путешествие. С Пашиными деньгами, естественно.
  — Вот почему ты их мне подарил...
  — Факт. Благотворительностью я не занимаюсь, масштаб не тот. Так как, поговоришь с Юлией?
  — Бесполезняк. Утопия… — проговорил Смирнов, вспомнив свою несгибаемую подругу.
 Стылый скривился.
  — Мне бы кто такое предложил… Кругосветку. Представь: волны с хохолками пены, яхта под парусами, белая майка с какой-нибудь идиотской надписью типа "Поцелуй мою биту, она не мажет", сухой мартини в высоком стакане с трубочкой и любимая женщина в прохладной каюте. В бикини, с туманными глазами и розовыми пятками...
  — Юля не согласится уйти, — покачал головой Евгений Александрович. — Полезет в бутылку. Сто пудов. Она не только Дева, но и Коза. Термоядерная смесь.
  — Тогда ей конец, — Стылый с жалостью смотрел на Смирнова. — И мне, и тебе тоже.
  — И каким это образом конец?
  — Это просто, как дважды два. Хоть я и сказал Василию Васильевичу, что не имею к исчезновению Центнера ни малейшего отношения, со временем он сообразит, как это исчезновение использовать в интересах Бориса Михайловича. Короче, он Пашу на Юлю повесит, зуб даю, повесит. Скажет братве, что по слезной ее просьбе убил его ты. Она его к тебе заманила, а ты убил. Свидетели, поверь, найдутся. Та же уборщица Рая хотя бы. И тогда я, тебе, дорогой Евгений Александрович, не завидую. Они на краю света тебя найдут. И по капельке всю кровь выпустят. Из тебя, из Юлии, из твоего сына, из твоей доченьки и мамочки, а также из всех твоих домашних тараканов. После всего этого ты расколешься, и все про меня и себя расскажешь.
  — А почему ты тогда со мной канителишься? Мог бы давно меня вечерком на улице подстрелить. Или, что совсем хорошо, инсценировать что-нибудь популярное и убить нас обоих?
  — Что-нибудь популярное? Типа твоей ссоры с ней, любовницей? С ее убийством зазубренным кухонным ножом и последующим твоим ностальгическим самоубийством через повешение на батарее парового отопления? Мог, конечно. Но в награду за устранение Остроградской меня убили бы. Ликвидаторы таких известных людей, как она, продолжительностью жизни не отличаются, ты это хорошо знаешь. А если бы я убил тебя одного, то мне все равно пришлось бы продолжать работу с Юлией. И потому я решил на вашу с ней сторону переметнуться. Это единственный для меня шанс и рыбку съесть и на не сесть. Вы же — гуманисты, вы на всякий случай или просто так не замочите.
  — Это точно, — скривился Смирнов.
  — Ну так что ты выбираешь? Смерть Бориса Михайловича, или свою смерть и смерть своих близких?
 Смирнов представил свою мать зарезанной. Замученного сына. Дочь, убитую ударом тяжелого ботинка. И с ненавистью посмотрел на Стылого.
 Тот напомнил ему кобру, ушедшую на заслуженный отдых в расцвете сил.
  — Послушай, а ты и в самом деле работал в органах? — спросил он, спросил, чтобы хоть на минуту вырвать из сознания жуткие картины, навеянные собеседником.
  — Майор в отставке, — хмыкнул Шура. — И учился, между прочим, не в Минске, а в Москве.
  — В КГБ бывают отставники?
  — Бывают. Выперли меня в девяносто первом, сразу после августовских событий.
 Жуткие картины — убитые сын, дочь, мать — не покидали сознания Смирнова.
  — Я могу навести справки, — продолжал он изгонять их. — У меня есть на Лубянке один человек...
  — Якушкин Иван Карлович, полковник?
  — Откуда ты знаешь!?
  — Ты Юлии о нем говорил… А у нас в фирме святое правило — раз в неделю каждый сотрудник должен исповедоваться в СБ. С кем был, с кем жил, что узнал и так далее.
  — И Юлия исповедовалась?
  — Естественно. И данные твои паспортные у нас есть. И еще на пять тысяч человек. Перед сбором подписей на выдвижение кандидатур Борис Михайлович дарит их своим друзьям. Так что ты раз пять голосовал за политических уголовников и проходимцев.
  — Замечательно… — протянул Смирнов, игнорировавший свободное волеизъявление после известного выступления Ельцина в сенате США. — Значит, ты на нашей с Юлией стороне...
  — Да. И если мы втроем хотим выжить, мы должны сразиться с устоями нашего государства, с его костяком, с его скелетом в виде организованной преступности и Бориса Михайловича как ее неотъемлемой части.
 Стылый, пытаясь добраться до сердца Смирнова, экспериментировал со стилями речи.
 Евгений Александрович представил себя, сражающимся со скелетом своего государства. Его чуть не передернуло.
  — Предпочитаю бороться с мельницами… — сказал он. Помолчав с минуту, проговорил задумчиво:
  — Значит, ты предлагаешь мне убить Бориса Михайловича...
  — А что? Его уход на тот свет решил бы все проблемы. Юлины, мои и твои.
  — Ну-ну. Я убиваю, а ты становишься на его место.
 Стылый пожал плечами:
  — Если вы с Юлей захотите этого. Но вообще-то мне место Василия Васильевича больше нравится.
 Смирнов, встал, подошел к окну и, найдя пейзаж неизменившимся, проговорил:
  — Знаешь, что мне кажется? Мне кажется, что ты, подсознательно, не подсознательно, хочешь сделать из меня киллера. Из меня, чистюли-ученого, любителя Окуджавы и легкой симфонической музыки… Ты хочешь, чтобы все стали такими, как ты.
  — А что? Классная работа, непыльная и денежная, — Стылый пропустил мимо ушей догадку Смирнова. — К тому же из таких, как ты, получаются неплохие ликвидаторы. Я в свое время писал диссертацию на тему организации их научного подбора и подготовки.
  — Защитился?
  — Нет, не успел, руководителя уволили.
 Смирнов налил себе вина. Выпил. Увидел пиццу. Взял кусок. Начал есть, посматривая «Вести». Показывали репортаж об очередном заказном убийстве в Петербурге.
 Стылый последовал его примеру. Посматривая телевизор, расправился с двумя кусками, очистил зубы языком и сказал:
  — Ты еще можешь один смыться… Со всеми деньгами. Я бы на твоем месте так и поступил… Юлия тебе не пара. Ты хочешь лежать под пальмой, возделывать бататы и растить детишек, а у нее, как ты хорошо знаешь, ко всему этому сердце не лежит.
  — Не, смыться не смогу, — вздохнул Смирнов. — Исключено. Не то воспитание. В душе я остался комсомольцем. А если сам хочешь смыться — бери половину денег и мотай на юга. Представь: вместо всего этого городского дерьма вокруг синие волны с хохолками пены, а ты яхте под парусами, лежишь на полубаке в белой маечке с идиотской надписью, сухой мартини в высоком стакане с трубочкой стоит под рукой, и девушка в бикини дожидается тебя в прохладной покачивающееся каюте. Девушка, потрясающе глупая и понятливая, как само счастье...
 Стылый покачал головой.
  — Нет, лучше в яму, чем всю жизнь бояться… Ты боялся когда-нибудь подолгу? Нет, не боялся, по глазам вижу...
 Знаешь, как это погано, как подло бояться месяц, бояться полгода, бояться год? Чувствовать, как превращаешься в серую мышь — ручки-ножки дрожат, сердце в тисках, глаза красные от постоянного напряжения. И не в маленькую серую мышку превращаешься, а в большую, в полный человеческий рост… В маленькую хорошо бы — шмыг в норку и хихикай до потери вокала.
 … А в большую плохо. Спрятаться некуда, все тебя видят, все видят обреченность в твоих глазах. Все видят, и потому ты знаешь, что они придут, эти люди с жестяными глазами, не сегодня-завтра придут и равнодушно выстрелят в твое живое тело, в твое тело, не уставшее еще бояться...
 Они помолчали. Стылый вспоминал, как после августовских событий боялся несколько лет. Именно ему, неизвестному в высших кругах КГБ и далекому от спецподразделений офицеру, был дан письменный приказ устранить Ельцина, и он не выполнил приказа только потому, что был убит случайным выстрелом, был убит на полчаса. За это время (плюс пятнадцать минут в реанимашке и два часа на операционном столе) все кардинальным образом изменилось. И страна, и сам Стылый. Уверенный в себе волк стал мышью, которая боялась несколько лет, боялась, лишь ненадолго забываясь, боялась, пока к ней не пришли с бутылкой «Бифитера», коробкой конфет и приказом, данным ему в девяносто первом, не пришли и не предложили это долбанное место в этом долбанном «Северном Ветре».
 Смирнов ничего не вспоминал, он пытался представить себя большой серой мышью, загнанной в угол. Мыши не получилось, получилась ощерившаяся крыса, или, скорее, помесь крысы с выведенным из себя аллигатором.
  — А как Бориса Михайловича можно достать? — похвалив свое воображение за мужество, поднял глаза Смирнов.
  — Это трудно. Даже в супружеской постели между ним и женой Софочкой наш человек лежит.
  — Шутишь?
  — Как хочешь, — дернул плечами Стылый. — Но я тебе скажу, что всенародно избранный так не охраняется, потому, что так не боится.
  — А что он за человек?
  — Трудоголик. И гомик активный.
  — А кого же он е...? Охрану?
  — В общем, да… Начальник службы безопасности при наборе кадров учитывает наклонности шефа.
  — Так ты не шутил, говоря, что между ним и женой качок пассивный лежит?
 Стылый загадочно улыбнулся.
  — Ну, ладно, мне пора кормить верблюдов, — сказал он, дружески смотря в глаза собеседника. — Но ты на всякий случай имей в виду, что может быть, сейчас в Гизе, близ величественной пирамиды Хеопса, Юлию Кирилловну вынуждают получать второе подряд незабываемое удовольствие.
 Смирнов, сжав кулаки, подался к Стылому.
  — Вру, вру, вру, — заслонился тот ладонями. — Никаких пирамид Хеопса. Только Нил и только кровожадные крокодилы! Кровожадные и самые большие в мире. Некоторые, между прочим, достигают в длине десяти и более метров.
  — Сволочь.
  — Почему сволочь? А ты уверен, что ее доводку до требуемой кондиции поручили мне одному? А если, как это у нас принято, еще кто-нибудь работает по этому делу в другой плоскости?
 Смирнов встал, подошел к телефону. Набрал длинный номер. Ответила Юлия:
  — Да, милый.
  — Как ты там?
  — Нормально. Как ты?
 Смирнов почувствовал, что рядом с Юлией кто-то есть, и потому она не склонна продолжать разговора. Евгений Александрович не любил быть третьим лишним и потому сразу перешел к делу.
  — Ты там будь осторожнее. Не ходи одна по городу и в Ниле не купайся — Там крокодилы. Договорились?
  — Договорились. Я позвоню тебе позже. Тут меня один немец белокурый достает...
 Юлия почувствовала, что Смирнов почувствовал. И, как всегда, отредактировала ситуацию в свою пользу:
  — Он такой представительный, настоящий фриц, а жена у него — ты ухохочешься — маленькая семенящая китаянка с маленькими ножками и двумя сыновьями, полуистинными арийцами, полукитайцами.
 Смирнов знал, что европейские мужчины своим туземным эмансипированным женщинам предпочитают неграмотных, но домовитых жительниц Китая и Юго-Восточной Азии.
  — Она тебе глаз не выцарапает?
  — Как? Она у себя в номере, а мы — у меня!
 Они засмеялись.
  — Ну ладно, — совсем отошел Смирнов. — Будь осторожна. У меня есть серьезные основания полагать, что...
  — Не порть мне настроения, милый. Я позвоню позже. Этот немец меня достал. Так прижал, что не знаю, что и делать...
  — В шахматы, что ли играете?
  — Да, Испанскую партию. Ладно, милый, я, кажется, увидела как минимум ничью...
 Положив трубку, Смирнов уселся напротив Стылого. Насадил его на взгляд.
 Тот поерзал. Подвинул к Смирнову пачку сигарет:
  — Кури.
 Евгений Александрович закурил. Он думал, ехать ему в Египет или нет.
  — Не надо в Египет, — ответил Шура. — Максимум, что ей могут там сделать, так это подбросить в постель морского ежа.
 Ежи в Египте были колючие. Смирнов знал. Наступил однажды.
  — И вообще забудь пока о ней. В настоящей ситуации она ничего не решает, — продолжил Стылый, наблюдая, как Смирнов курит. Сам он бросил эту вредную привычку, но иногда ему хотелось наплевать на свое здоровье. — Она уже сделала свой выбор, ты об этом недавно говорил. Она как метеорит, который не свернет, и который долбанет в первые попавшиеся ворота, чтобы рассыпаться в песок. Все решаешь ты. Ты, который может свернуть, может вернуться и может обойти.
 Смирнов курил, выпуская дым к потолку.
  — Так что ты решил?
  — Надо с ней поговорить, — ответил Смирнов, докурив сигарету до фильтра.
  — Ты знаешь, что Остроградская ответит, — поморщился Стылый запаху горящей пластмассы. — Она не отступит еще и потому, что будешь просить ты. Она — Дева, упрямая Дева, ты сам только что говорил.
 Смирнов набычился. Он понял: «Юлия — Дева. Человек несгибаемой воли. А ты Рыба. Перекошенная камбала, камбала, сердцем прижавшаяся к затхлому донному илу».
 Наверху заходили по полу. Тук-тук-тук туда-сюда. Евгений Александрович мог поклясться, что это стучат высокими каблучками домашние туфельки Марии Ивановны.
 «… Без задников туфельки, на голую ножку. Пятки гладенькие, розовые, как будто только что родились.
 Туфельки стучат по толстенному персидскому ковру? Черт те что.
 Не черте те что, а сигналит. Живи я над ней, я бы давно чечетку над ее кроватью танцевал...»
  — Я его убью, — выцедил Смирнов, глянув на потолок. Он имел в виду Бориса Михайловича.
  — Если ошибешься хоть на миллиметр, хоть на слово, хоть на минуту, они тебя в ящик сунут...
  — Какой ящик?
  — Узнаешь...
 Смирнов понял, что его берут на «слабо». И напрасно — ведь он уже все решил.
  — Посмотрим… — усмешка получилась натуральной.
  — Спорим, что размажут! — продолжал давить Стылый. — Ты же пижон, фраер, ботаник.
  — На что споришь?
  — На ящик шампанского. Есть какие-нибудь мысли по этому поводу?
 Стылый ковал железо, пока горячо.
  — Скоро узнаешь. А теперь вали отсюда. Устал я слушать.
 Стылый пожал плечами и ушел, не простившись.

17. Современная наживка.

 Смирнов покурил у окна. Наронял пепла на подоконник. Потом заходил взад-вперед. На душе было отвратительно.
 Но есть Бог на свете.
 Позвонила Мария Ивановна. По телефону.
  — Ты ничего не чувствуешь?
  — Чего не чувствую?
  — Как пирогом пахнет?
 Смирнов задумался. До приезда Юлии оставалось неделя. «Успею реабилитироваться до неузнаваемости? Успею. Орехов куплю, отбивных нажарю и отстреляюсь, как обычно».
  — А с чем пирог?
  — А с чем ты хочешь?
 «Ох уж эти женщины. Нет у него никакого пирога».
  — С капустой. И капуста должна быть...
  — Знаю. Приходи через полчаса.
 Евгений Александрович пошел в прихожую посмотреть на себя в зеркало.
 Вид у него был так себе. Совок, только что решивший, что купить: полкило вареной колбасы за два двадцать или три бутылки рязанского жигулевского пива.
 «Надо входить в образ.
 Ты — киллер.
 Солоник.
 Никита с ударением на «а».
 Джакол.
 Нет, Брюс Уиллис.
 Да, Брюс Уиллис в роли улыбчивого убийцы Джимми Тудески».
 Смирнов открыто улыбнулся. Совсем как Уиллис.
 Вот это другое дело.
 Как же этого Бориса Михайловича замочить? Или Михаила Борисовича? Нет, Бориса Михайловича… Он гомик. Актив. Тоскует. Под боком мужеподобная жена. Отчетливые усики. Громогласный голос. И храп. А вокруг одни насупившиеся охранники. Безучастно жующие «Стинол» без сахара. С пистолетами под мышками. Спать с любовником, у которого пистолет под мышкой? Нет, это безвкусно и неизобретательно! Неизобретательно?..»
 Смирнов застыл. Он понял, что поток сознания сунул ему ниточку, ведущую к Борису Михайловичу, нет, не к нему, а к его смерти. Он понял, как поймает его. Он поймает его на свою задницу!
 Лет десять назад Смирнов прочитал десяток страниц книжки Лимонова «Это я, Эдичка». Как автор ловил на свою задницу сытую капиталистическую жизнь.
 А он поймает на свою негодяя.
 «Надо только с технической литературой познакомится, — заговорил в Смирнове ученый, как только способ поимки был им в общих чертах принят. — С гомосексуалистами пообщаться. Или ну, их к черту? Экспромтом прорвусь? В сабельной атаке?
 Нет, рисковать нельзя. Я ведь даже не знаю, что они друг с другом конкретно делают. А что если… а что если целочку сыграть? Я мол, ощутил, ощутила то да се, что я не мужчина… И ощутила, увидев вас, милый Михаил Борисович. Нет, надо, наконец, запомнить, как его зовут… Память, ха-ха, как у девицы. Да, Борис Михайлович. Борис Михайлович. Борик. Барух Спиноза. Все, запомнил.
 Телефон мобильный у нас есть? Есть. Хотя, зачем нам телефон, когда есть Интернет? Надо все продумать. Значит, так… Я — пассивный гомосексуалист. В детстве я тайком надевал мамины лодочки на высоких каблучках. Нет, это в другую степь. Совсем в другую. Лодочки, туфли, вообще — это фетиш. Символ женского полового органа. Нога — мужского. Значит, надевая мамины туфельки, я всего лишь мечтал об инцесте. Точно. И в двенадцать во снах негодовал, почему она не хочет сделать из меня мужчину...
 … Надо Фрейда почитать. Подковаться. А то ведь выявит, паразит, убежденного гетеросексуала. И вставит мне под барабанную дробь».
 Зазвенел звонок. Телефонный. Звонила Мария Ивановна.
 … Маша.
  — Ну, где ты там? Я в духовку пирог уже закладываю.
 «Черт, что я буду делать, когда Юлия приедет? Вот привязалась, как банный лист!»
  — Дела. Не звони больше. Приду через сорок минут. Пока.
 С ними только так и надо.

18. Девять заповедей.

 Мария Ивановна встретила его, лучезарно улыбаясь. Пироги были отменными. Золотистая рассыпчатая капуста, хрустящая корочка.
 Смирнов съел почти все. Съел, поглядывая на хозяйку. Поглядывая на хозяйку, дальняя комната которой забрызгана кровью.
  — Ты думаешь о том человеке, которого замучил Паша? — спросила Мария Ивановна, после того как гость отложил взятый, было, кусок пирога. Из приличия отложил.
  — Да, — ответил Смирнов, забыв, что он киллер. — Все смешалось в доме Облонских...
  — Облонские, это из «Преступления и наказания»? — перешла Мария Ивановна на светский разговор, догадываясь, что гость не спешит остаться наедине с ее прелестями.
  — Да. Почти.
  — Они мучили друг друга? Эти Облонские?
  — Все друг друга мучают. Не все кричат об этом с балкона. Потому и кажется, что жить можно.
 Мария Ивановна покивала. Соглашаясь с глубокомысленным выводом Смирнова, и догадываясь, что он за птица.
  — Почему люди не могут принимать друг друга такими, какие они есть? — органично вошла она в ткань темы.
  — Это от воспитания. В детстве почти всех нас обманывают, а когда мы раскрываем все обманы и становимся взрослыми, уже поздно жить. Или трудно. Или не хочется.
  — Чудно. А меня, вот, не обманывали, и потому я живу хорошо...
  — Не обманывали? Это, значит, не воспитывали?
  — Воспитывали, но не обманывали. Папа мой говорил, что тем людям, которые чтят девять заповедей трудно жить. И что надо уважать этих людей, но жить по-своему.
  — Как это по-своему? — удивился Смирнов. — Презреть заповедь «Не убий» и убивать?
 И, вспомнив, что он киллер, спохватился:
  — Всем подряд убивать? Тогда я останусь без работы.
  — Папа говорил, что если на убийстве или на угрозе убийства держится государство, то на убийстве держится все. Он лишение свободы тоже называл убийством.
  — Отец сидел?
  — Да. Он тринадцать томов полного собрания сочинений Горького наизусть выучил. Том за год запоминал. Особенно хорошо «Жизнь Клима Самгина» знал.
  — Любопытно… Значит, с «Не убий» мы разобрались. Если на убийстве держится все, то надо убивать, чтобы остаться человеком. Или быть убитым. В принципе, я не согласен с тем, что на убийстве все держится… Хотя, как не крути, воспитание добропорядочного члена общества — это тоже убийство. Сколько всего у ребенка, у юноши надо отсечь, ампутировать, залить бетоном, заложить ватой, чтобы он всю жизнь с энтузиазмом занимался тем, что кому-то нужно. Следующая заповедь это, конечно, «Не укради»?
  — Да.
  — Ну, это мы пропустим. Сейчас каждый ребенок знает, что без воровства всю жизнь просидишь на картошке в мундирах. Заменим эту заповедь заповедью «Не попадись» и продолжим наш экскурс по Ветхому завету. Что там у нас дальше?
  — «Не возжелай жены ближнего своего». Папа рассказывал, что когда был молодой, жил в многоэтажке на Кутузовском проспекте. И мало было в ней хозяек, с которыми он не переспал бы. И со всеми ними он был в прекрасных отношениях, и все они ему все о себе рассказывали.
  — И тебе, двенадцатилетней, он говорил, что самые счастливые семьи — это те, в которых супруги не зацикливаются друг на друге?
  — Да. И что самые несчастные — те, в которых супругов в детстве страшили сексом, беременностью или венерическими болезнями. Или говорили, что они всю жизнь должны быть верны своему избраннику. Одна такая дурочка, жена районного прокурора, после двух часов, проведенных с папой, выбросилась в окно… И прокурор закрыл папу на восемь лет.
  — Если бы в библии было написано «Не прелюбодействуй с женой прокурора», твой папочка не знал бы «Жизни Клима Самгина». Классная штука, между прочим. Какую заповедь мы рассмотрим далее?
  — «Почитай отца твоего и мать твою», — улыбнулась Мария Ивановна.
  — Ну, о родителях мы не будем.
  — Почему не будем? Все несчастья человеческие — от воспитания или его отсутствия. И, следовательно, от родителей… Человек ни в чем не виновен. В его грехах виноваты родители. Или те люди, которым родители перепоручили своих детей. Отец говорил: «Не уважай меня слепо, будь моим другом, помоги мне, ты во многом сильнее и умнее меня, потому что чище». И я счастлива, потому что мой папа был со мной честен, и я вошла в жизнь, как нож в масло.
 И мама моя мне не мешала. Она не старалась сделать меня удобной для себя. Она говорила мне, что если что-то тихо терпеть, то оно уходит, исчезает, а если неистово бороться, то порабощает. Еще она объяснила мне, что такое мужчина, она научила меня быть красивой и ждать своего часа.
  — Интересно… И что же такое мужчина?
  — Они разные. Есть хозяева жизни, есть щепки и есть тронутые. Хозяева жизни это те, у которых был сильный и уверенный в себе отец или наставник. Щепки воспитываются мамами, чаще всего одинокими. Тронутые...
 Мария Ивановна посмотрела на Смирнова, посмотрела как лиса на бесхвостого волка.
  — Понял, — усмехнулся Смирнов. — Тронутые — это такие как я.
  — Да. Они вырастают в семьях, в которых родители, точнее мать и отчим, живут своими интересами, живут друг с другом, потому что по-другому не получилось. Они вырастают в таких семьях перекосившимися, и потому не любят себя...
  — Ну а как мама тебя научила быть красивой? — не пожелал Смирнов полировать неприятную ему грань темы.
 Мария Ивановна, сидевшая в кресле напротив гостя, совершила плавное и весьма органичное движение, в результате которого из-под халатика выглянули очаровательная живая грудь и стройное бедро. У Смирнова задержалось дыхание.
  — Очень просто научила, — мягко улыбнулась женщина, приметив спровоцированную ею реакцию. — Мама говорила: «Покажи все, что у тебя есть, ходи прямо, береги зубы и вырезай неприглядные родинки». И еще: «Одевайся, отдавайся, не жалуйся и ничего не проси».
  — И правильно выбирай мужчин.
  — Нет, она этого не говорила. Она говорила, что мужчина — это тот человек, у которого есть ты.
  — Судя по всему, твоя мать была женщиной. Странно, что отец гулял.
  — Он был натуральный кот. И отец его был кот. Мама это понимала. А жили они вместе, потому что нравились друг другу и принимали друг друга такими, какие они есть. Ни один из них не обрезал ветвей другому.
 Сказав, Мария Ивановна секунду пристально смотрела на собеседника, затем скривила губы в слабой усмешке и выдала:
  — А вот у тебя с твоей Юлией ничего не получится. И не потому, что ты любитель декоративной обрезки ветвей, а потому что ты из рук вон плохо это делаешь.
  — Чепуха, главное, я умею хорошо стрелять, — решил Смирнов сравнять счет.
 Мария Ивановна убрала бедро и грудь под халат.
 В комнате стало темнее.
  — Ну а что ты скажешь о заповеди «Не сотвори себе кумира»? — спросил Смирнов, уразумев, что не сравнял счет, а угодил в свои ворота.
  — Веря в одно, люди перестают верить в другое… Это правильно, — задумчиво проговорила Мария Ивановна. — Отец часто повторял, что не надо всю жизнь идти к чему-то одному, к одной какой-то цели, потому что, в конце концов, эта цель может оказаться видимостью, и вся жизнь будет тогда коту под хвост. Надо идти по разным тропам и к разным целям… Вообще идти… «Идтить, идтить и идтить», — цитировал он из «Железного потока» Серафимовича.
  — А причем тут «Не сотвори себе кумира»?
  — А чтобы иметь силы ходить по разным тропам, нужно уметь сочинять себе цели...
  — То есть кумиров? То есть видимости?
  — Да… Свои видимости, не чужие. Еще он говорил, что мы живем среди людей, которые верят в совершенно разные и зачастую взаимоисключающие вещи. А если верят, значит, эти вещи — кумиры — существуют. И потому их надо признавать. И пробовать на зуб...
  — Познавать.
  — Отец не употреблял таких слов. Он говорил просто. Хотя, честно говоря, я не особенно его понимала, да и сейчас не все понимаю.
  — А я понял… Ты, так или иначе, предлагаешь мне прогуляться в твоем направлении...
  — А что тут такого? — лукаво улыбнулась женщина. — Ты пойдешь в моем направлении, потом я пойду в твоем. И, в конце концов, мы пойдем в нашем направлении...
 Смирнов посмотрел на точеную шею Марии Ивановны, затем перевел взгляд на ее грудь. Женщина, улыбнувшись, сложила руки на груди и, медленно поглаживая плечи, проговорила:
  — А ты не такой, как все...
 Смирнов вспомнил Пашу Центнера и соседнюю комнату, забрызганную кровью.
  — Ты сравниваешь меня с теми, кто говорит: Давай трахнемся по быстрому, я спешу?
 Мария Ивановна не ответила; грациозно отставив в сторону правую руку, она принялась внимательно рассматривать свои длинные алые ноготки. Лицо ее теперь выражало лишь один вопрос: «Не пора ли звать маникюршу?»
 Разрешив этот проблему отрицательно — Смирнов понял это по неуловимому движению губ, — хозяйка квартиры сделала веки тяжелыми и сказала безразлично:
  — Знаешь, мне что-то захотелось побыть одной. Но если ты хочешь трахнуться по быстрому...
 Смирнов понял: Мария Ивановна показывает ему, что она не баба, всегда готовая ему услужить, показывает, что в окружении нормальных людей она, в общем-то, сама по себе.
 «Интересная штучка, — подумал он.- Хочет, чтобы я упал перед ней на колени, обнял за талию и жалобно посмотрел в глаза, и произнес малоизвестные строки Владимира Маяковского «Мария, дай!!»».
  — «Ну и посмотрел бы. Я же женщина… Мне будет приятно».
  — «Нет уж. На это мы не договаривались».
  — «Никто не стоял передо мной на коленях. У тебя есть шанс стать первым… Ты знаешь, что такое быть первым у женщины».
  — «У меня есть перед кем стоять на коленях».
  — «Ну и уходи. Иди в свою квартиру, ходи из угла в угол и посматривай на потолок в призрачной надежде увидеть мою вагину. И знай: больше я не буду скатывать тяжелый ковер только лишь затем, чтобы ты слышал стук моих каблучков».
  — «И пойду. А посматривать не буду. Позвоню Юлии, и скажу, что люблю ее».
  — «Не позвонишь. И будешь посматривать. И увидишь, что я без трусиков, увидишь влажные тряпочки моих губ, увидишь слипшиеся пряди волос, увидишь мои стройные бедра и у тебя встанет колом».
  — Ну, ладно, мне пора, — сказал Смирнов, оторвав спину от кресла. И, неожиданно для себя поинтересовался, очевидно, в силу обычной человеческой мерзопакостности, имеющей обыкновение выплескиваться в минуты душевной неуравновешенности:
  — Да, я давно хотел спросить: почему у тебя нет детей?
  — А от кого их иметь? От Паши?
  — На работе у тебя какой-то Вовик есть...
  — Не Вовик, а Вася, Василий Григорьевич, мой главный бухгалтер. Он чистоплотный и простой человек. Я отдавалась ему, когда мне был нужен мужчина.
  — Ну, привет Васе, — проговорил Смирнов поднимаясь.
 Мария Ивановна улыбнулась краешком губ: «Ревнует» и, запахнув полу халата, сказала:
  — Я его недавно уволила.
 «Из сердца» — понял Смирнов и, холодно оглядев хозяйку с головы до ног, направился к двери.

19. Дева уперлась рогами.

 «С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь, и с ними вы на век прощайтесь, расставаясь хоть на миг» — повторял известные строки Смирнов, ходя взад-вперед по своей квартире». И грустно улыбался, ловя себя на мысли, что не может с уверенностью сказать, по ком тоскует. Поднимая глаза к потолку, он видел влажные тряпочки половых губ Марии Ивановны, спутавшиеся пряди волос, их покрывающих, ее гладкие, пленительные бедра. Опуская глаза, задерживал взгляд на висящей на стене фотографии совсем другой Юлии...
 «Появились деньги, появилась проблема выбора, — подумал он, включив телевизор. — И вообще — никакой это не разврат, это я прощаюсь, то есть прощался перед свадьбой с холостяцкой жизнью. Женитьба на Юлии — дело решенное. Надо сказать Марии Ивановне, что мои хозяева за хорошее поведение решили ее не наказывать. И потому убивать я ее не буду...
 Убивать не буду...
 Черт, вот дела. Вот ведь что получается: чтобы жениться на Юлии, надо, рискуя жизнью, прикончить Бориса Михайловича. А чтобы быть счастливым с Марией Ивановной, надо просто-напросто сделать Юлии ручкой. Сделать ручкой и все проблемы моментально исчезнут. И останется одна Маша.
 Мария Ивановна… Говорят, мужчины ищут в женщине мать. А она — мамочка что надо. Накормит, обогреет, образумит, в постель уложит, и края одеяла подогнет.
 Все, хватит о ней. Вся задняя комната в крови, а она ногти алые рассматривает. И циник. Все девять заповедей наизнанку.
 Нет, надо возвращаться к нашим баранам. А то ведь вернусь к ней.
 Итак, Борис Михайлович… Как же его в гроб свести?..
 А пироги у нее отменные получаются. Еще несколько кусков осталось. Нет, все, завтра переезжаю на Юрину квартиру. Хотя зачем? Если я сказал нет, значит, нет!»

***

 На следующий день Евгений Александрович, решив окончательно самоопределиться от Марьи Ивановны, пошел в магазин за продуктами. Долго приценивался, ходил от выкладки к выкладке и лишь у кассы вспомнил, что у него дома в морозильнике лежит триста пятьдесят тысяч долларов. И потому взятого про запас дешевого бразильского цыпленка класть будет некуда.
 Пришлось нести тушку на место. Расплачиваясь, Смирнов подумал: «Вот ведь дурак! Вспомнил, что морозильник забит, а чем забит, не прочувствовал! Вот совок! У меня же триста пятьдесят тысяч!»
 Сунув пакет с купленными продуктами первой попавшейся бабушке, Смирнов вышел из магазина и быстрым шагом направился домой за долларами. Пройдя сотню метров, остановился, неожиданно пораженный бетонной детерминированностью ближайшего своего будущего:
 «Возьму денег, пойду в кабак, напьюсь, потом окажусь в казино, потом зацеплю пару длинноногих девушек и всю ночь заставлю их отрабатывать баксы. И утром в голове будет боль, в животе будет тошно, а там ниже, будет неудовлетворенность по поводу использования презервативов.
 Нет, никуда не пойду. Лучше куплю еды получше, поем, посижу за компьютером, а вечером поднимусь к Ма… нет, позвоню Юлии».
 Взяв из морозильника тысячу долларов, Смирнов разменял несколько сотен в ближайшем обменном пункте, набрал деликатесов, дорогого вина (три бутылки) и пошел домой. По дороге зашел в комиссионный магазин и купил писаную маслом картину — прекрасный пейзаж с березками — за три тысячи рублей (несколько месяцев он обливался перед ним слюной).
 Оставив покупки дома, поехал в ГУМ приодеться. Долго примерял костюмы, рубашки, туфли. Когда примерял галстук, понял, что покупать ничего не следует. Увидев его в костюме за тысячу баксов, соседи и коллеги по работе начнут говорить. И тогда есть шанс, что Паша «вылезет» из могилы.
 «Нет, сначала надо сменить квартиру. Сменить квартиру? На триста тысяч? И что у тебя останется? Ничего. Триста тысяч… Этого хватит только на то, чтобы пятнадцать лет не работать. Не работать старшим научным сотрудником, а сидеть безвылазно в своей однокомнатной халупе и накрапывать приключенческие романы, подкрепляя силы куриными окорочками и дешевым портвейном.
 Права Юлька. Чтобы быть на плаву, никаких трехсот тысяч не хватит, чтобы быть на плаву, надо вкалывать, надо общаться с Борисами Михайловичами и Стылыми, чтобы быть на плаву, надо убивать по одной целой и двум десятым Паш в полугодие...»
 Расстроившись открывшейся истине, Смирнов зашел в первый попавшийся ресторан, заказал еды, вина и принялся есть, пить и думать о тропических островах, на которых не надо покупать костюмов и квартир, на которых можно лежать и любоваться океаном, лежать и любоваться, пока очаровательная островитянка не опустит тебе на живот гроздь сладкого росистого винограда.
 Очаровательная островитянка появилась на десерт в виде дорогой проститутки. Мягко улыбнувшись: «Вы позволите?», женщина села напротив.
 «Двадцать пять — двадцать семь, — начал раскладывать ее Смирнов по полочкам, — холеная, безупречная конституция, ГИТИС, нет, МГИМО, папаша — доктор филологических наук, личные портной и массажистка, отточенная техника, уважающая себя профессионалка, работающая под интеллектуалами. «Миф о Сизифе» Камю, Залкинд и «Контрабас», любительница Кафки («Для чего вы делаете вид, что вы настоящие?»), Аристотель, как экстраверт, тысяча долларов за ночь, не считая премиальных. И самое главное — даст без презерватива, почувствует, что чист, как слеза. Ну, что? Вперед?»
 «Ты совсем оборзел, — скрипнул внутренний голос. — Ладно, Мария Ивановна, куда не шло! Получилось по обстоятельствам, по-житейски, можно сказать. Ну а зачем тебе эта сучка? Это же кобра, ты, что, не видишь? Ты же для нее- тупой банкомат, тупой банкомат с противным пенисом, не больше. Лучше уж с Машей еще раз встретиться. Купил бы ей подарочек, пеньюар голубенький, я на второй линии видел, и пошел вечерком. Все не эта ****ь».
  — У меня три приятеля, — сказал Смирнов, неторопливо отпив глоток вина.
  — Как интересно!
  — И волкодав, — криво усмехнулся Смирнов.
  — Вы это серьезно? — недоверчиво сузила глаза любительница Кафки.
  — А вы случайно не из Моршанска практикантка?
  — Две тысячи.
  — Идет. Я позвоню вам через час или неделю. Вот задаток.
 Смирнов кинул на стол пятьсот долларов.
 «Плебей», — сморщилась внутренне любительница Кафки, меняя деньги на визитку.
 Визитку Смирнов взял. Он чувствовал, что в происходящем все имеет значение. И эта визитка, и любительница Кафки, у которого, кажется, никогда не было женщин (поэтому, наверное, эта кобра и любит его). Ему нравилось, что она взяла деньги, он знал — они для нее, честной профессионалки из хорошей семьи, как карточный долг для настоящего мужчины. И что она не сможет чувствовать себя свободной, пока он не приведет к ней своего волкодава.
 Купив голубенький пеньюар (внутренний голос привел его в нужный отдел и он, испытывая неведомое ранее удовольствие, долго выбирал среди немыслимого количества расцветок и фасонов), Смирнов поехал домой.
 У подъезда в уволенном кем-то кресле сидела Рая. По ее глазам Евгений Александрович понял: уборщица знает о его романе с Марьей Ивановной. И знает кое-что еще. Неприятное и весьма злободневное.
  — Ну, рассказывай, какие у нас в подъезде новости… — нахмурился Смирнов, приготовившись к худшему.
  — Кажется, наша Мария Ивановна выходит замуж. Утром к ней на шикарной серебряной «шкоде» заезжал очень видный человек с букетом роз по сто пятьдесят рублей за штуку. Через полтора часа они уехали. Вышли из подъезда в обнимочку. Она его Васечкой милым называла, до самой машины отлипнуть не могла. А у этого Васечки рука на ейной заднице, а она ею, этой задницей, туда-сюда, как будто ладонь его полировала. Приехала полчаса назад, хмельная и довольная, как патефон.
  — Я рад за нее, — дрогнул голос Смирнова.

***

 Через пять минут, сидя на кухне, он внимательно рассматривал визитку любительницы Кафки:

 Графиня, рабыня, мальчишка и повелительница
 Элеонора Кирилловна Понятовская
 Мы найдем друг друга
 в старинном особняке на Остоженке.
 Восточный, римский и мавританский стили на выбор.
 Все ваши пожелания будут учтены с искренней радостью!

 Представив себя в голубом тюрбане с огромным фальшивым рубином вместо кокарды, Смирнов покачал головой и начал давить на кнопки телефона. Через минуту он говорил Юлии, что лезет от тоски по ней на стену и не знает, как проживет оставшиеся дни.
 Выслушав его и сказав, что также скучает, Юлия сообщила, что ее брата Владислава собираются уволить по совершенно надуманной причине — за опоздание на тридцать минут, — и что Борис Михайлович рекомендовал ей задержаться еще на недельку, дабы она как следует отдохнула перед ждущими ее великими делами по кардинальному переустройству компании.
  — Ну и что ты думаешь делать? — спросил Смирнов, подумав, как было бы классно, если бы Борис Михайлович вместе с Владиславом Остроградским уволил бы и его сестру.
  — Приеду, как обещала. И устрою ему маленькое Ватерлоо. Я пришла к выводу, что фирму надо делить, тем более, что она состоит из двух юридически самостоятельных отделений.
  — Ему это не понравиться. И он подключит свою крышу. И тебя просто-напросто устранят.
  — Не устранят. У меня тоже есть крыша.
  — Судя по всему, она съехала.
  — Кончай свои ля-ля! Знаешь, у меня руки чешутся. Я уже все продумала. И даже кое с кем переговорила.
  — Ну-ну… — протянул Смирнов, весь чернея. Он явственно увидел мертвенно-бледную Юлию, лежащую в черном гробу с алой окантовкой, увидел себя рядом, опять одинокого и никому не нужного, увидел Бориса Михайловича в трауре, Бориса Михайловича глубоко расстроенного, Бориса Михайловича, роняющего слезу и горсть земли в вырытую им могилу.
  — Да ты не бойся. Я еще никому не проигрывала.
  — «Мудрый побеждает неохотно», — говорил Конфуций. Впрочем, плетью обуха не перешибешь. Я думал — приедешь, сочтемся законным браком, и в Париж поедем. На поезде, в уютном купе на двоих. Представляешь, поезд на рельсах, я на тебе, весь любящий такой, страстный, а за окном Мюнхен, Арденны, Брюссель. А потом прогулки по Елисейским полям, походы в Муленруж и тому подобное. А ты окопы в полный профиль роешь. И автомат готовишь к бою...
  — На Париж надо заработать...
  — Ладно, приезжай, давай, быстрее… В виде женщины, а не трехсотмиллиметровой гаубицы.

20. Гусары денег не берут.

 Положив трубку, Смирнов потянулся за календариком. До приезда Юлии оставалось шесть дней. Плюс еще несколько, пока она доведет ситуацию до гибельной для себя. Значит, дней восемь. Нет, шесть. Как только она приедет и явится на работу, люди Бориса Михайловича отвезут ее в конспиративный загородный дом, и будут мучить, пока она не подпишет все бумаги. И потом отдадут людям Паши.
 Нет, надо брать инициативу на себя. В шесть дней надо влюбить в себя этого пидара, устроить свидание без свидетелей и прикончить. Жаль Маша слиняла. Ее задняя комната в масть пошла бы. Все есть, все учтено.
 Однако сначала надо познакомиться. По Интернету? Нет, вряд ли он им постоянно пользуется. Не то поколение. Значит, по телефону. Да, по телефону. И немедленно. Сейчас.
 Смирнов достал из ящика мебельной стенки сотовый телефон. Его месяц назад принесла Юлия. Сказала, что он зарегистрирован по подложным документам и когда-нибудь может пригодиться.
 Евгений Александрович покрутил в руках непривычную для него штучку и поставил ее на зарядку (Юлия показывала, как это надо делать). Сердце его осязаемо билось, он чувствовал: есть кураж! Все получится!
 Сделав дыхательную гимнастику для успокоения, Смирнов ощутил себя равнодушным удавом, и набрал номер Бориса Михайловича.
 Ответил голос, уверенный, но не сильный, с драматической подкладкой, голос, очень похожий на голос одного из известных телевизионных ведущих.
  — Да, вас слушают.
  — Константин Константинович?
 Смирнов старался придать голосу женственные нотки. У него получилось. Приручающий голосок Марии Ивановны был на его памяти.
  — Нет, вы ошиблись номером.
  — Неужели? Простите… А у вас приятный голос… Очень похожий на голос друга. Не моего друга, у меня сейчас нет друзей, — а просто хорошего, надежного друга. Извините, бога ради. Всего вам доброго.
 Смирнов отключился. И чуть было не разбил мобильник об пол.
 От радости.
 Он почувствовал, что рыбина из семейства гомосексуалистов заглотала приманку. И не надо звонить, «ошибаться» вновь, он сам позвонит через минуту. Нет, надо куда-нибудь позвонить, занять свой номер, надо потрепаться с кем-нибудь, пусть, гад, помучается.
 Нет, нельзя медлить. Отвлечет его сейчас секретарша или водитель — и все, увяли помидоры.
 Борис Михайлович позвонил через три минуты.
  — Извините, вы только что звонили мне… Вы еще сказали, что мой голос похож на голос хорошего друга. Я хотел сказать, что у меня тоже нет друзей… Давно. Я одинок, как и вы...
 Из трубки раздавались шумы автострады.
  — У вас, без сомнения, есть жена, — Смирнов удалось окрасить голос одним миллилитром ревности.
  — Да, есть. Но мы чужие. Спим в одной постели, но даже не разговариваем. Слово в неделю, не больше. А вы женаты?
  — Был три раза женат. Естественно неудачно. Мне кажется, я чего-то в женщинах не нахожу. Нет в них… Господи, что же я так с вами разоткровенничался?
  — Наверное, мы близки друг другу, — сказал Борис Михайлович подрагивающим голосом. Может быть, пообедаем где-нибудь по-дружески, при свечах? Я еще не ужинал. И, кажется, не обедал. Вы любите китайскую кухню? Или предпочитаете армянскую?
  — Исключено. Я очень трудно знакомлюсь с людьми. И, простите, неохотно. Представьте, какая мука находиться час или даже меньше рядом с человеком, который тебе чужд, который тебя не понимает, который тебе не нравиться? Сидеть и что-то говорить, что-то слушать, кивать, криво улыбаться, думая о чем-то своем...
 Живые дорожные шумы сменились нервной тишиной автомобильной пробки.
  — Представляю… Мне давно никто не нравится...
  — Вы одиноки?
  — Тысячу лет… Я делаю что-то, делаю то, что надо другим, а им все надо и надо… Иногда я просыпаюсь утром, совершенно разбитый прошлым и будущим, и думаю: «А зачем мне все это? Зачем я живу? Зачем я вообще родился?»
  — Вам надо завести молоденькую глупенькую любовницу, глупенькую и очень красивую. И потакать ее маленьким глупостям, покупать дорогие подарки, ходить перед ней на четвереньках и называть себя ласковым котиком...
  — Я пробовал. Потакал, дарил бриллианты, делал глупости, даже ходил на четвереньках и называл себя пушистым рогатеньким козликом...
  — «Но сердце холодно и спит воображенье»?
  — Да.
  — А может быть, вы...
  — Голубой? Не знаю...
  — Психоаналитики утверждают, что мужчины с возрастом голубеют… Всю жизнь их выжимают, как лимон, всю жизнь требуют от них активности, плодотворности, всю жизнь их заставляют насиловать себя и других, заставляют зарабатывать деньги. И в один прекрасный момент им все это надоедает… И они ловят себя на мысли, что быть женщиной лучше. Женщиной, не знающей страха импотенции. Женщиной, которой угождают. Женщиной, которой добиваются. Женщиной, которую, наконец, просто покупают за живые деньги...
  — Нет, я не такой. Но вас я понимаю...
 Смирнов постарался вспыхнуть. Получилось не очень:
  — Вы подумали, что я говорю о себе? Мне нет и двадцати пяти.
  — Нет, упаси меня бог! Но мне кажется, что в вас есть женские черты, и я ловлю себя на мысли, что мне это приятно...
  — Извините, у меня, кажется, сгорели отбивные… Приятно было познакомиться… Прощайте.
 Смирнов, ликуя, отключил телефон. Не пройдет и двух дней, как эта голубая акула будет биться в его сетях. На часах было половина девятого. Через полчаса акула будет дома. Поест, сидя напротив непроницаемой жены. Заметит тщательно загримированное пятно на ее шее. След, а по-русски — засос, оставленный разбитным сантехником. Криво усмехнется. И опять улетит мыслями к телефонному знакомому. Сладкими мыслями. Возбудится. И уединится в кабинете с охранником Ильей. Прогонит его через пять минут. И тот уйдет с охапкой одежды в руках, уйдет, недоуменно оглядываясь.
 Решив, что жертва позвонит в одиннадцать, Смирнов задумался о Марии Ивановне. Подумал, как было бы здорово, если бы к одиннадцати часам они лежали в ее постели, лежали после чувственной бури, лежали и ждали звонка Бориса Михайловича. И как бы она смеялась — сотрясаясь, прижав свою мяконькую ладошку ко рту. Смеялась бы, а ее теплая шелковая грудь раз за разом прикасалась бы к его обнаженному плечу.
 «Дрянь, вот дрянь», — мотнул он головой, кляня изменившую любовницу. И пошел к холодильнику. Холодильник — это самое верное успокоительное средство.
 Содержимое средства его приятно удивило — Евгений Александрович забыл, что днем ходил в магазин и купил кучу деликатесов и три бутылки отличного вина.
 «Ну и черт с ней, с Марьей Ивановной, — подумал он, выставляя свертки на стол. — Судьба сама ее от меня удалила, удалила, чтобы я сделал свое дело без помех и честно».
 Вид продуктов, освобожденных из заключения, наэлектризовал Смирнова. Он решил устроить себе праздник.
 Через полчаса квартира была пропылесосена, одежда, лежавшая на креслах и стульях убрана, посуда вымыта и стол накрыт. Осетрина, черная икра, буженина, конечно же, требовали беленькой, но питье водки в одиночестве Смирнов считал дурным тоном и признаком общей дегенерации.
 Борис Михайлович позвонил, когда он витал в облаках холостяцкого счастья. Вторая бутылка была едва почата, жизнь казалась безоблачной и просторной.
 «Ну, волчара, я сейчас тебе задам! — подумал он, томным голосом произнеся «ал-л-ло».
  — Это я… — голос Бориса Михайловича таил надежду.
  — Я знал, что вы позвоните...
  — Мне послышалось, вы сказали: «Я ждал вашего звонка».
  — Нет, дорогой незнакомец, это не так. Мне сегодня взгрустнулось, и я решил устроить себе маленький праздник… Купил десертного вина, деликатесов, сладостей. Убрал квартирку. Она сейчас такая уютная...
 Смирнова порывало произносить глаголы в женском роде. Но он решил повременить.
  — Вы пьете сладкие вина?
  — Да я люблю вкусные сладкие вина! — Евгений Александрович обиженно, совсем по-женски, поднял голос. — А из всех машин мне более всего нравится швейная. Всю жизнь мечтал о настоящей швейной машинке. И еще мне нравится элегантная женская одежда, женские туфельки на тоненьких каблучках, нравится, все, что связано с женщинами. Особенно мне нравиться раздевать их и вставлять свой пенис во все, во что он может вставиться.
 В трубку засопели. «Опять занесло, — подумал Смирнов. — Вот пьянь болотная. Эдак ты все испортишь Деликатнее надо, деликатнее».
  — Извините меня… — пошел Борис Михайлович на попятный. — Я так одинок. И не знаю, что мне хочется. Что-то со мной происходит необычное.
  — Со мной то же самое. Час назад позвонила любовница — довольно известная фотомодель — и я, сам не знаю от чего, наговорил ей гадостей и бросил трубку. Она не простит мне этого.
  — Хотите, я приеду к вам?
  — Что вы!? Нет, конечно же, нет! Я не принимаю незнакомых мужчин в двенадцатом часу ночи.
  — Я смог бы вам помочь. Вы не обижайтесь, но вы и в самом деле женственны. Бьюсь об заклад, что у вас полные бедра, крутые ягодицы и маленький пенис...
  — Вы хам! Я сейчас брошу трубку.
  — Бросайте. Я буду звонить, пока вы не сжалитесь...
  — Бедра у меня отнюдь не полные, пенис восемнадцать сантиметров...
  — А ягодицы?
  — Крутые, ничего не скажешь. Сколько я голубых морд разбил по этому поводу — не сосчитать...
 Смирнов чувствовал, что инициатива переходит на сторону Бориса Михайловича, но не понимал, плохо это или хорошо. «Как бы после моих острот я не пошел в раскорячку к проктологу» — подумал он.
  — Вы знаете, дорогой мой, я, кажется, знаю, что вам надо делать, чтобы обрести душевное равновесие, — продолжал Борис Михайлович окучивать Смирнова. — Вам просто надо сказать себе, и только себе, что вы… что вы не мужчина… И поверьте мне, мир станет для вас совсем другим, он засверкает сотней новых для вас красок, ощущений… Вы станете тем, кем создал вас Бог, вы, наконец, обретете себя.
 «Еще немного и я намокну, и побегу покупать прокладки с крылышками», — мысленно усмехнулся Евгений Александрович и бросил обиженно:
  — Вы просто хотите меня обесчестить...
  — У вас был опыт гомосексуальных отношений?
  — Нет, что вы! Лишь однажды я лежал в постели с другом, но между нами хихикали две очаровательные девицы.
  — А вам… вам не хотелось бы просто попробовать?
  — Не знаю. Я даже не знаю, чем голубые занимаются в постели. Фрейд где-то писал, что истинно инвертированные, то есть стопроцентные гомики занимаются взаимной мастурбацией. Вы такой?
  — Нет.
  — А… Значит, вы активный гомосексуалист...
  — Наверное. Я, как и вы, пока на распутье. Хотите, я куплю вам швейную машинку? Самую лучшую!
  — А вы человек с юмором. Если бы нас не разделяли многие километры, я своей женственной рукой набил бы вам лицо в фиолетовый цвет.
 «Опять занесло! Не баба ты, а подвыпивший матрос».
 Борис Михайлович продолжал витать в выдуманном им пространстве.
  — Даю руку на отсечение — вы утонченный садомазохист. Послушайте, давайте, в конце концов, познакомимся. Меня зовут Борис. А вас как?
  — Меня? Евгений… Можете звать меня Женей.
  — Мне нравится ваше имя. А как вы выглядите?
  — Отвратительно! Женщины не могут пройти мимо. Крутая попа, как вы уже знаете, красивые ноги, коленки — круглые, без «ушей», тонкая талия. И, не смейтесь, большая грудь, но по мужским меркам. Да, еще у меня нежная, безволосая кожа и легкий уживчивый характер.
  — А лицо?
  — Я же говорил вам, что любовница у меня известная фотомодель. А модели любят появляться на людях с красивыми мальчиками.
  — Знаете, что, давайте все-таки встретимся, — задышал в трубку Борис Михайлович. — Встретимся без всяких предварительных условий. Что получится — то получится.
 Смирнов налил вина и выпил полфужера.
  — Нет. Вы можете наделать глупостей. А я… а я, довольно известный в кругах творческой интеллигенции человек, могу попасть в газеты. Мужчинам доверять нельзя...
  — Ну, давайте тогда встретимся на вашей территории...
  — Тоже исключено. Судя по голосу, вы непростой человек, два джипа, по всей вероятности, за вашей машиной ездят, а это дюжина свидетелей… Давайте прощаться, и не звоните мне больше. И спасибо вам за вашу попытку принять участие в моей судьбе. Без сомнения, сегодня ночью сексуальные фантазии не дадут мне спать. И, боюсь, вы будете играть в этих фантазиях главную роль… Проща...
  — Подождите… Я… подарю вам три тысячи, нет, пять тысяч долларов!
  — Хам! Гусары денег не берут! Если мне понадобиться мужчина, я найду его в пять минут. И он будет полной вашей противоположностью!

21. Личное кладбище.

 Отложив телефон, Смирнов задумался. Сначала ему пришло на ум, что полная противоположность Борису Михайловичу — это, скорее всего, Мария Ивановна. Потом он попенял себе, что говорил, не думая, отвечал, что в голову придет. Особенно раздражало это пошлое «Гусары денег не берут». И что, как дешевая проститутка, назвал собеседника хамом. Однако, фраза за фразой, вспомнив весь разговор, решил, что выдержал испытание на «четверку». А неприятные ощущения появились оттого, что вымазался не в своем соусе.
 «Настырный, собака, — покачал он головой, наливая себе вина. — Прет, как бульдозер. Такой в яме на Пономарке сам не закопается. Такого надо хоронить без песнопений после откровенного выстрела в затылок. Он же убийца, косвенный, но убийца. Он вообще хочет всех убить. Всех детей, всех женщин. Он — орудие слепой Природы, решившей всеми способами сократить численность производителей углекислоты. В Древней Греции мужеложство развелось, когда людей стало слишком много.
 Вот дела! Бандит Паша, убивший почти двести человек — радетель человечества, педераст Борис Михайлович — ближайший единомышленник Природы, а я, в жизни никого не убивавший и не насиловавший, ну, кроме Паши, есть супостат. Разносчики СПИДа — гвардия Естества, а я, любитель здоровых женщин — его враг.
 Нет, враг — это Борис Михайлович. Если бы на продаже возбудителя СПИДа, можно было бы заработать, он бы заработал.
 Все это я придумываю, чтобы бездумно воткнуть нож ему в печень… Чтобы оправдаться перед собой.
 … Однако, я его боюсь. Пашу не боялся — шел на кураже, а этого боюсь. Надо придумать, как его убить. И все до мелочей продумать. Как когда-то в горах. Сначала придумаешь, как поймать сурка, потом — как убить его, а потом — как чумного съесть. И придумывал, потому что есть очень хотелось. Ловил в удавку, убивал молотком — раз!!! по голове, со всего маха, чтобы не бить дважды, трижды, четырежды — и варил в кастрюле три часа.
 Да, я его боюсь. Вошел в роль женщины и боюсь увидеть гипнотический взгляд мужчины-хозяина. Боюсь, что вгонит, свой член в мою задницу. Я ведь уже чувствую его там...
 Надо убить его по-женски.
 Убить по-женски? Ха-ха-ха. Пилить по мелочам в течение двадцати пяти лет? Наставить рогов, чтобы шея сломалась?»
 Выпив полный фужер вина, Смирнов улегся в кровать. Бутылку и фужер предусмотрительно поставил рядом с ночником.
 «Чтобы заснуть после всего случившегося, придется допить все, — думал он, устраиваясь удобнее. — Однако, пьянство пьянством, но как и где убить моего хахаля? К себе завлечь? Глупо. В его «Кадиллаке»? Опасно. В гостинице? Тоже опасно.
 Надо снять однокомнатную квартиру. В тихом месте, чтобы труп можно было увезти. На Пономарку.
 Да, на Пономарку. Вывезти и похоронить рядом с Пашей. Потом усесться на упавшее дерево и смотреть. Смотреть на дело своих рук. Нет, в этом что-то есть… Две могилы — это уже коллекция. Можно будет приходить туда, как на кладбище, и вспоминать:
 «… Это Паша Центнер. Первенец. Октябрь две тысячи первого. Сам пришел, сам закопался».
 «… А это Борис Михайлович… Любопытная была охота! Как он бежал на меня, бежал, расстегивая ширинку. А я его на перо насадил».
 А потом, когда могил будет много:
 «… А это г-н N, последний трофей. Я убил его без излишеств… Простенько и со вкусом… Опыт — есть опыт. Что-то он из человека выхолащивает».
 Черт! Может быть, я еще не убийца, но психология убийцы разворачивается во мне стремительно. Значит, я был им втуне. Значит, убийца сидел во мне. И они просто вытащили его на свет божий.
 В восьмом классе я плакал над тельцем убитой мною голубки. Убитой из рогатки.
 На втором курсе сломал кирпичом руку однокурснику Коле Матвееву. Чтобы он смог слинять из колхоза.
 Потом убивал сурков. Душил петлями. Красных сурков из красной книги...
 А теперь начну убивать людей. И привыкну их убивать, так же, как привык убивать сурков. Привыкнуть легко. Потому что хочется есть и смотреть на голубое небо.

22. У кораллового рифа, наискосок от пирса.

 Утром, — Евгений Александрович только поднялся и, еще не умывшись, возился на кухне, — в дверь позвонили.
 Евгений Александрович на цыпочках прошел в прихожую, посмотрел в глазок. Увидел усатого длинноволосого, с иголочки одетого человека. В руках у него был кейс.
  — Это я, Шура, — сказал человек, с трудом отклеивая усы. — Ваша мама пришла, молочка принесла.
 Евгений Александрович открыл дверь. Лицо Стылого было красноватым от загара.
  — Я только что из Хургады, — сказал он, снимая и протягивая хозяину парик.
  — Что-нибудь случилось? — заволновался Смирнов, механически приняв головной убор шпионов и плешивых.
 Шура не ответил. Пройдя в прихожую, посмотрелся в зеркало, прошел в комнату, уселся на диван и принялся разглядывать комнату, видимо, с целью определить, что в ней изменилось за его отсутствие.
  — Так что случилось? Зачем ты летал в Хургаду? — повысил голос Евгений Александрович.
  — Могло случиться, — бросил Стылый, с интересом разглядывая мобильный телефон, лежавший на столике. — Вчера днем я совершенно случайно узнал, что по Юлии работает еще одна наша группа. И что вечером твою невесту должны напоить до поросячьего визга и утопить в море. Там каждый день пьяные русские среди кораллов тонут, да так настойчиво, что в газетах об этом уже не сообщают.
  — И ты мне не позвонил!?
  — Времени не было. Хорошо еще, что туда самолеты каждые два-три часа летают.
  — И что? Говори! Что с ней?
  — Сейчас, я думаю, она спит без задних ног. Одна, не думай. Одна-одинешенька, как и полагается преданной невесте. Вчера познакомилась в баре с французами из марсельского кабаре и сидела с ними до утра, беседовала об особенностях развития капитализма в недрах Московской области.
  — Так ты ее, значит, спас?
  — Конечно. Теперь ты мой должник. Ты представляешь, как я рисковал? Налил бы вина. В самолете не пил, боялся, что пасут.
 Смирнов налил. Принес бутербродов.
  — Теперь мы в расчете, — расправившись с едой, погладил себя по животу Шура. — Четыре бутерброда с осетриной и полтора стакана отличного вина за жизнь любимой женщины это щедро, спасибо.
  — Надо было тебе с ней остаться. Я бы рассчитался десятью бутербродами. Кстати, как у тебя дела с дефекацией? Помогло мумиё?
  — Все нормально, забудь об этом, — махнул рукой Стылый. — Я хотел остаться. Но эти французы… Я думаю, они до нее и танковый корпус Роммеля не допустили бы.
  — А ты никого за собой не привел?
  — Обижаешь, начальник. Мы это в первом классе проходили.
  — Расскажи все, как было.
  — А что рассказывать? Один мой должник шепнул, что Витка Соболев, фирменный терминатор, улетает в Египет. А он знал, что...
 Шура смешался. Смирнов понял, что его захмелевший собеседник чуть не сказал то, что ему, Смирнову, знать не положено. Но виду не подал.
  — Он знал, что там Юлия отдыхает, — продолжил Стылый, зевнув напоказ. — Ну, я переменил личность и полетел.
  — У тебя здорово получается. Осанка — и та другая.
  — Осанка в деле перевоплощения — это самое главное. А усы, парик — это так, штрихи. В обычной жизни я нарочно сутулюсь, чтобы...
  — Так как все было? — перебил Евгений Александрович разговорившегося апологета Шерлока Холмса.
  — Витька Соболев по бабам специалист. Они от одного его вида дышат на десять процентов чаще. И меняют прокладки каждые четверть часа. Нашел я их в старом городе, в рыбном ресторанчике. Она — красавица писанная, волосы длинные рыжие, личико загорелое, но в самый раз, глаз, короче, не отведешь. Ну, устроился я подальше, немца начал из себя изображать — язык знаю не хуже Владимира Владимировича. А они — хиханьки-хахоньки, ля-ля-тополя. Глаза загадочные… Уславливались ночью нырять с аквалангами. Соболев говорил, что это незабываемое занятие — плавать лунной ночью среди кораллов и спящих рыб. Юлия вообще раскраснелась, взгляд затуманился, смотрит на него сквозь ресницы длиннющие, а ручкой в сумочке пре… ну, в общем, что-то типа прокладок нащупывает. А Соболев, уважаю, умный был парень, говорит примерно следующее:
  — А давайте, милая Юлечка, свидание под водой устроим? Под фонарем? Я приду, вернее, приплыву с цветами и буду плавать взад-вперед нетерпеливо, на часы поглядывая. Вы опоздаете минут на десять, и явитесь как морская богиня, явитесь, и мы рука об руку поплывем смотреть кораллы. И может быть, среди них, причудливых, сказочных, вы скажете мне «Да» и сделаете меня счастливейшим на свете Ихтиандром...
  — Если бы ты знал, как меня достаешь… — признался Смирнов, жалея, что вчера не взял больше вина.
  — Что, Мария Ивановна слиняла? — вперился в него Шура понимающим взглядом.
  — Нет, ты допрыгаешься...
  — Ну ладно, ладно, больше не буду. Понимаешь, как только вспомню, как ты в моей заднице паяльником ковырялся, так меня и тянет какую-нибудь особенную гадость сказать.
  — А ты забыл, за что я тебя паяльником зондировал? — набычился Евгений Александрович.
  — Ну ладно, ладно, давай завяжем старое поминать, непродуктивно это. В общем, договорились они на рандеву в одиннадцать вечера у кораллового рифа, что наискосок от пирса. Потом ты позвонил, она в туалет сразу убежала, чтобы, значит, Витька не слышал. Вернулась, вся улыбчивая — ты, небось, ей про любовь говорил, уговорила здоровущего омара и пошла в обнимку с Соболевым к отелю. В фойе он предложил к нему в отель ехать, ананасы с шампанским на широкой его кровати кушать, но Юлия отказалась, хотя и пьяненькая была. «Что ты, милый, — сказала. — Я как-никак невеста, я другому отдана и буду век ему верна».
  — Врешь.
  — Вот те святой истинный крест! — перекрестился Стылый. — Я же тебя нарочно доставал, по злой памяти. Про презервативы и прочее выдумывал из жалкой мести. А Юлия, я видел, только о тебе и думает...
  — Ну-ну. В сумочке она, конечно, не пакетик с презервативом нащупывала и не упаковку с прокладками, а мою фотографию...
  — Не знаю, не видел. Когда я в номер ее пробрался, она уже спала. Я осторожно так таблеточку ей за щеку сунул, чтоб не подымалась до ночи, взял ее купальник, потом ноги, грудь в ванной побрил — себе, конечно, — Стылый поднял брючину, показывая гладкую лодыжку, на который шелковый платок никак не задержался бы, — и, поехал в город за рыжими волосами и аквалангом. Короче, когда я к Витьке на свидание подводное нарисовался, он меня в упор от Юлии отличить не смог, хотя и фонарь у него был аховый. С орхидеями офигенными, подплыл, ста баксов, точно, не пожалел. Ну и дурак, я сразу понял, что перо у него в букете.
 Потом кино было. Он букетом меня приманивать стал, как кошку сметаной, а я возьми и вынь из-под чашечки купальника поролона кусок, которым я грудь третьего номера изображал. Витька аж рот раскрыл, я видел. Этого секундного замешательства мне хватило. Видел бы, как его кишки среди кораллов расплылись! Красота! Жаль только вволю полюбоваться не удалось — рыб этих тропических миллион налетело, будто и не спали. А как я его за эти кишки на глубину тащил — хоть сценарий пиши! Дарю сюжет, писатель! Нет у тебя вина больше?
  — Сейчас схожу, заслужил, — сказал Смирнов и, не мешкая, ушел в магазин. Ему самому хотелось выпить.

23. Остался год.

 Поставив на стол бутылки, Смирнов увидел, что мобильный телефон лежит не там, где находился перед его уходом.
  — Это я интересовался входными звонками, — поймал его взгляд Стылый. Чувствовалось, что он смятен. — Похоже, ты сейчас с Борисом Михайловичем в корешах… Продал меня с потрохами, да?
  — Да нет… Мы просто с ним друзья сейчас. На днях должны встретиться. Поможешь? Мне как-то стремно. Не моего ранга человек… И за задницу свою, честно говоря, побаиваюсь.
 Стылый испытывающе смотрел с минуту. Решил поверить. И хохотнул неестественно:
  — Конечно, помогу! Я в отличие от тебя знаю, что перу и пуле все равно чье мясо рвать — кандидата наук или генерального директора. И ориентация им по фене. Расскажи, как рыбку зацепил, интересно.
  — Давай лучше выпьем.
 Шура взял в руки бутылку и принялся изучать этикетку. Смирнов подошел к окну. Под домом магнитная лента опутывала ветви деревьев. У дороги стройная девушка на высоких каблучках ловила машину. Третью поймала.
  — Ну, расскажи, не задавайся, — вторично попросил Шура, лишив бутылку пробочных мозгов.
  — Секрет фирмы, — вернулся к столу Смирнов, услышав бульканье наливаемого вина.
  — Если ты действительно его словил, то нам с тобой можно фирму открывать по замочке арбузов. Ты будешь их отоваривать, а я — мочить. Давай, выпьем за наши успехи и твою будущую свадьбу!
 Они выпили. Смирнов вспомнил, что за человек сидит рядом с ним, и ему захотелось уехать в тайгу, в Приморье. Он вспомнил зимовье, в котором когда-то пережидал дождь. Рядом с покосившейся избушкой рос одичавший табак, на берегу затейливой речки, полной юркого хариуса, стояла банька. Он уже убегал от людей в это зимовье, но поравняться с природой не смог… Смирнов усмехнулся. «Чуждающийся людей равен природе», — говорил Конфуций. Значит, он не равен природе и не чуждается людей. И Шуры тоже. Они — это он, а он — это они.
  — Слушай, я тут в самолете думал насчет твоей мысли, что на Земле надо оставить сто миллионов людей… — вырвал его из тайги Шурин голос.
 Смирнов непонимающе смотрел на него несколько секунд.
  — Я так не говорил, я говорил, что Природа в конце концов оставит на Земле сто миллионов человек.
  — Как это Природа?
  — Да так. Понимаешь, она наталкивает людей на правильные для нее решения. Она их учит и проталкивает в единственно верном направлении. В частности, она весьма наглядно показала, что произойдет, если будущее цивилизации будет поручено фашистам или коммунистам.
  — А как без фашистов и большевиков сократишь численность населения? Это невозможно.
  — Возможно.
  — Нет, невозможно. Ведь надо будет оставить всяких тварей по паре. Немцев, американцев, чукчей, наконец.
  — Не надо никого конкретно оставлять. Если сто миллионов с лишним лет назад Природа решила бы оставить в живых динозавров, то человек не стал бы главным животным Земли. Эти чурки его съели бы. А по сравнению с будущим человеком, мы, Шура, банальные динозавры. И не надо оставлять нас в живых. Представляешь, какой прекрасной будет жизнь без нас, без саблезубых тигров, шакалов и плесени? Без Паши, без Бориса Михайловича, без меня? Без убийц, без всеядных, без баранов, всем подставляющих горло и душу? Горло для ножа и душу для плевка...
  — Ну, хорошо. Но как Природа сократит численность людей?
  — Очень просто. Среднегодовая температура, как ты знаешь, повышается...
  — Ну, да, повышается! Вспомни, какая зима была.
  — Все равно повышается. Повышается на фоне увеличения амплитуды колебаний температуры. В частности, в Нидерландах несколько сотен лет назад зимой катались на коньках. И не в крытых стадионах, а на замерзших речках. На Южном Тянь-Шане за несколько лет, прямо у меня на глазах исчезло несколько ледников. Через сто лет из-за таяния льдов Антарктиды и Арктики площадь суши сократиться вдвое. Меньше всего сократится площадь Африки, но там, как ты знаешь, успешно работают природные лаборатории по созданию трудно излечимых болезней — лихорадки Эбола, СПИДа и так далее. Так вот, люди будут вынуждены сократить свою производственную деятельность, и будут сокращать ее, пока Природа окажется не в состоянии нейтрализовать ее вредоносные продукты. Вот и все. Наступит равновесие, наступит золотой век. Людей станет мало, но они станут лучше.
  — Люди станут лучше? — скептически вопросил Стылый.
  — Обязаны стать лучше! Ты пойми, что до сих пор человечество в основном развивалось количественно. Сначала оно бешеными темпами наращивало свою численность, потом принялось всеми силами увеличивать продолжительность жизни. И если человечество не поймет, что пришло время изменяться качественно — ему хана.
  — Да уж… Ученые что-нибудь придумают, чтобы оставить всех нас в живых… И саблезубых тигров, и шакалов и плесень, и себе не нужных.
  — А могут и не придумать. Нам на все про все отведено триста лет. Ты вдумайся — всего триста лет! Человечество существует тридцать тысяч лет. Тридцать тысяч и триста лет — это примерно то же самое, что девяносто девять человеческих лет и один год. Прикинь, нам девяносто девять и осталось прожить до своего конца всего лишь год… Грустно, не правда ли?
  — Трепло ты… — уважительно сказал Стылый. — Давай еще по стакану, да мне пора. Надо пред Василием Васильевичем нарисоваться, узнать, что в фирме делается. Боюсь, не узнали бы, что я на Красное море летал.

24. Прыщик, собака и черные чулочки на резинке.

 Не успела за Шурой захлопнуться дверь, как позвонил Борис Михайлович. На часах было двенадцать дня, в голове приятно шумело. Томно ответив «Да-а», Смирнов разлегся на диване.
  — Вы не на работе? Вы можете свободно говорить? — спросил Борис Михайлович, поздоровавшись.
  — Я не работаю, у меня есть некоторые средства, позволяющие мне жить на уровне пожарного инспектора средней руки.
  — Это немного.
  — На еду и на тряпки хватает. Мне многого не нужно. Расскажите лучше о себе. Вы вынуждены работать с утра до вечера, вы как белка в колесе, все висит на вашей воле… Мне вас так жалко. Расскажите, чем живете, как отдыхаете, как восстанавливаете свои силы?
  — Никак. Утром встаю разбитым. Язва… нет, гастрит, не залечивается. Врач говорит «Вам нужна отдушина»...
  — Ой, — вскрикнул Смирнов.
  — Что с вами, — заволновался Борис Михайлович.
  — Да так, ничего, — заворковал Смирнов. — На правой ягодице прыщик, оказывается, выскочил. Красненький такой. Некрасиво.
 «Черт, опять переборщил. Играю из себя дешевую проститутку».
  — Вы так непосредственны, — вздохнул Борис Михайлович.
  — Просто я открытый человек… Вы вчера всколыхнули мне душу. Я не спал всю ночь, думал о себе и о вас.
  — Обо мне? — окрылился Борис Михайлович.
  — Да, о вас. Я подумал, что, может быть, мне и в самом деле, надо было родиться женщиной? Ведь как мужчина я не реализовался и вряд ли когда-нибудь реализуюсь… У меня не было рядом родного отца, меня воспитывали мама и бабушка… Они научили меня готовить, убираться, вязать, шить, но не научили любить двигатель внутреннего сгорания, скачки, домино и водку, не научили видеть в женщине всего лишь обладательницу влагалища… И может быть, потому мне не хочется работать в кабинете и на прокатном стане, не хочется водить самолет, не хочется «Мерседеса», мне хочется сидеть дома и ждать любимого… любимого человека с работы, мне хочется задаваться вопросом, как сделать так, чтобы он ощутил себя на вершине счастья, мне хочется вкусно его кормить и отдаваться ему до глубины души, до последней клеточки. Я пытался жить так со своими женщинами, но у меня ничего не получилось, мы отталкивались, как отталкиваются атомы с одинаковыми зарядами...
  — Нет, нам определенно надо встретиться...
  — К чему? Я чувствую — вам хорошо со мной. И мне хорошо с вами. А встреча и знакомство могут все испортить. Вожделение — самое сладкое чувство, самое светлое, самое жизнеутверждающее. Что останется от него когда...
 «Когда ты увидишь меня», — переводя дух, подумал Смирнов.
 «Когда я доберусь до твоей горящей задницы» — подумал Борис Михайлович.
  — Что останется от вожделения, — продолжил Смирнов, прочувствовав упомянутым местом мысли собеседника, — Что останется от него, когда мы оба получим то, что хотим?
  — А вы хотите чего-нибудь от меня?
  — Я сейчас подумал… В общем, мне хотелось бы, чтобы вы и впредь мне звонили. Мне так не хватает вашей жизненной выносливости, вашего природного стремления все довести до конца. Вы там, в гуще жизни, а я здесь, на шелковых подушках, дымлю дамским «Вогом» и мечтаю завести большую черную собаку...
 «Опять занесло, — закусил губу Смирнов. — На этот раз на скотоложство. Представляю, что он обо мне думает. Хотя, судя по всему, он в меня уже по уши влюбился, а влюбленные слышат только то, что хотят».
  — Вы курите?
  — Да, мягкие сигареты… Вам это не нравится? Вы не выносите табачного дыма? Так скажите, я брошу.
  — Нет, почему же… Напротив, мне нравится запах хорошего табака, а некоторые марки женских сигарет я вообще считаю произведением искусства… Я представляю, вы лежите сейчас на шелковых подушках, в руке — тонкая изящная сигаретка… Во что вы одеты?
  — В халат. Тонкий халат итальянской работы. Предвосхищая ваш вопрос, скажу, что под ним у меня ничего нет.
  — Только розовый прыщик на правой ягодице?
  — Да. Я рассматриваю его в круглое зеркальце.
  — Я воочию вижу, как вы это делаете...
  — О, господи, вы меня с ума сводите. Может быть...
  — Может быть, нам и в самом деле встретиться?
  — Нет… Рано...
  — Я подарю вам настоящий китайский халат ручной работы… Нет, лучше черный струящийся пеньюар...
  — И кружевное белье? Черные чулочки на ажурной резинке, на подтяжках, алый пояс и бюстгальтер?
  — Если вы пожелаете… Самое лучшее...
  — Вы развратник! У вас много мужчин?
  — Ни одного. Второй день я думаю только о вас...
  — А СПИД? Я ужасно боюсь СПИДа.
  — Я привезу вам справку...
  — По-моему, у меня увяз коготок… В каком-то фильме один гомосексуалист говорил: «В жизни надо все попробовать». Эти слова засели во мне...
  — Так я к вам приеду?
  — Не сегодня… У меня — менструации, — не смог сдержать Смирнов своего площадного юмора.
  — А когда же? — посмеявшись, спросил Борис Михайлович.
  — Скажем… скажем послезавтра в десять утра… Сможете?
  — Конечно! А куда?
 «По-моему, в самый раз переходить на женский род», — подумал Смирнов и выдал:
  — Куда приехать, я скажу вам завтра вечером. Да, я хотела бы, чтобы вы приехали один. Терпеть не могу этих людей в черном, даже если они в ста метрах за углом. Они как свидетели, как судьи. А я хочу просто по-человечески… Под небом и чтобы никого рядом...
  — Под небом? Вы имели в виду в шалаше?
  — Я имел в виду — под Богом… Давайте теперь прервемся, мне надо принять ванну, а вам — постучать кулаком по столу.
  — Постучать кулаком по столу?
  — Ну да. Вы же большой начальник.
  — Я сегодня всех премирую.
  — Я рада, что кому-то будет от меня хорошо. До свидания, милый.

25. Загонит по самые печенки.

 Положив трубку, Смирнов закурил (не дамский «Вог», а «Золотую Яву») и принялся обдумывать закончившийся разговор. Явных ляпов вроде не было. Смущало одно — неужели этот зубр криминальных лесов полезет в ловушку с расстегнутой ширинкой? Неужели не подстрахуется? Не оставит главе своей СБ хотя бы адрес?
 Нет, не оставит. Не должен. Если оставит, то ему придется объясняться и ломать себе кайф. А как он уйдет от своей охраны? Его проблемы. Тем более, что ждать его будет Стылый, Стылый, с намазанными губами, в пеньюаре и ажурных колготках с очаровательным отверстием на заднице.
 Телефон… Можно его запеленговать? Наверное, да. Но пусть об этом думает Стылый. Все это технические детали, пусть решает...
 Наверху заходили.
 «Маша? Давно не было ее слышно. Может сходить за солью? Или постучать шваброй по потолку? Нет. Никаких Маш, которые сегодня спят с тобой, а назавтра выходят замуж за товароведов. Надо звонить Стылому, и ехать с ним искать квартиру».

***

 Стылый приехал через полчаса. Довольный, энергичный. Сказал, что все в ажуре — его ни в чем не подозревают. Подозревают Соболева. Считают, что он «скурвился». То есть переметнулся на сторону Джульетты. Тем более, что, как выяснил начальник Службы безопасности, она сегодня утром неожиданно переехала в другой отель. Покормив его бутербродами, Смирнов рассказал, на что он ловил и поймал Бориса Михайловича. Шура посмеялся, посматривая на усатую и мускулистую «наживку»:
  — Нет, мировое театральное искусство много потеряет, если я банально поковыряюсь у него в печени простым кухонным ножом. Прелагаю сыграть нашу драму на всю катушку. Давай, нарядим тебя в чулочки-носочки, подкрасим, и ты бросишься на грудь Бориса Михайловича прямо в прихожей. Клянусь, он умрет от страсти, то есть от страха — сердце у него слабое!
  — Я думал тебя нарядить. Эффект будет большим, — Смирнов уже претила ситуация, в которую он попал. Минуту назад он в который раз вспомнил, как Стылый впервые попал в его квартиру. — И вообще, давай с этим кончать. Я чувствую себя по горло в дерьме. Особенно когда...
  — Посмотришь на меня? Что, вспомнил прошлое?
  — Да, вспомнил, — отвел глаза Смирнов.
  — Знаешь, что я тебе скажу… — подумав, сказал Стылый. — Пройдет время, и ты поймешь, что ты — такой же, как я. Если бы ты не был таким же, как я, ты бы сразу меня убил. А ты не убил...
  — Я — такой же, как ты? Да я не убил тебя из-за жалости! Стал раздумывать...
  — А знаешь, почему ты стал раздумывать? Потому что Юлия Кирилловна раздумывает, когда смотрит на тебя. Если бы она не раздумывала, сейчас я лежал бы в той яме, в которой лежит Паша.
  — Все люди раздумывают, когда смотрят друг на друга...
  — Слушай, давай завязывать, а? Ты пойми, что если бы ты тогда убил меня этим паяльником, ненавижу паяльники с тех пор, и вообще электроприборы, то у тебя в морозильнике не лежало бы триста пятьдесят тысяч баксов, — Смирнов вздернул бровь, — И эта гнида, Борис Михайлович, не доживала бы последние часы. Ты должен гордиться, что ты раздумывал, раздумывал и потому стал богат, и стал женихом, одной из лучших невест Москвы, а, может быть, России.
  — Ладно, давай завязывать, но я не такой же, как ты...
  — Пока не такой. Я тоже был чистюлей, пока в механизм не попал. А потом пошло, поехало, другой жизни и не представляю. И ты привыкнешь. И вообще,- нам надо вместе работать, в паре. Ты будешь сценаристом, а я специалистом. И через несколько лет плодотворного труда, клянусь, мы заработаем с тобой на личный кокосовый остров… Прикинь, мы лежим на теплом песочке, смотрим на личных длинноногих девочек и вспоминаем, как Москву от насекомых очищали...
  — В личных гробах мы будем лежать через несколько лет… Если конечно не ляжем в них в ближайшие дни.
  — Ну, зачем так мрачно… — Стылый вздохнул и, пройдясь взглядом по небогатому жилищу Смирнова, продолжил:
  — Знаешь, пусть и в гробу, но через несколько лет. Не жить же на зарплату старшего научного сотрудника? Это неинтересно и унизительно.
  — Да уж...
  — А мы с тобой ощипали Пашу и осетринкой теперь закусываем. И живем, заметь, на всю катушку. Вон, сколько событий за последние дни было...
 Мысли Смирнова унеслись в прошлое.
  — Да уж… Раньше такого не было, вот только в штольнях заваливало, да в лавинах. И в маршрутах высокогорных ишачил. Каждый день два километра вверх по скалам. С трех тысяч на пять и обратно. В тайге клещей энцефалитных досыта кормил. Галок, чумных сурков с голодухи ел. Лаборанток глупых тискал, месторождения разведывал, запасы считал. Это разве жизнь?
  — Ты в горах работал?
  — Да… На Памире, Тянь-Шане, в Белуджистане. Если бы ты знал, как красивы горы, когда стоишь наверху, на самом верху. И каким высоким себя чувствуешь. И как вкусна на привале, в самой таежной гуще, банка кильки вприкуску с заплесневелым сухарем. Или на сопке среди стланика. Или на берегу ручья, выбивающегося из-под ледника...
  — Ладно, кончай рефлексировать. От этого дела, как говорил один писатель, слизь в кишках заводится. Давай сделаем так. Сейчас поедем, найдем квартирку потише и чтобы сорваться можно было без затруднений...
  — Ты думаешь, Борис Михайлович приедет не один?
  — Факт. Дом обложат, это точно. Но мы их обманем. Кстати, нам надо решить, кто будет основным исполнителем...
  — Я, конечно, — не раздумывая, ответил Смирнов. — Он — мой, как говорят в боевиках.
  — Я понимаю твои чувства… — скептически посмотрел на него Стылый. — Но опыт, полученный в одной весьма известной снаружи организации, подсказывает мне, что должен идти я.
  — Почему это?
  — Видишь ли, мне кажется, нет, я вижу, что ты вошел в образ по самые уши. В глубине души, точнее не души, а зада, ты боишься Бориса Михайловича. Ты боишься, что он загонит тебе по самые печенки. Есть такое?
  — Есть, — покраснел Смирнов.
  — Вот поэтому пойду я. Не хочу доверять свою жизнь человеку, у которого тылы не в порядке. А ты будешь крутиться вокруг и по мобильнику меня информировать. Сможешь сделать это незаметно?
  — Обижаешь, начальник.
  — У него солидные люди в охране.
  — Придумаю что-нибудь. Поехали, что ли?

26. Занавески с амурами.

 Квартира была найдена на Арбате, рядом с рестораном «Прага». Трехкомнатная, с черным ходом во двор. Обстановка, правда, так себе. Пропыленная рухлядь тридцатых годов, пестрые половички, вязанные из обветшавшего тряпья и хозяйка, подслеповатая восьмидесятилетняя бабушка Варвара Капитоновна.
  — Да уж… — сказал Смирнов, осмотрев свое любовное гнездышко. — Это не Рио-де-Жанейро, нет. И мочой пахнет.
  — Это она ноги больные парит, — виновато улыбнулся Стылый. У него была бабушка, долгие годы мучившаяся артритом.
  — А ты откуда знаешь?
  — Там чайник на кухне. Пойди, понюхай.
  — Верю. А не сбежит мой милый от такого парфюма?
  — Прихожую уберем, пропылесосим, дезодорантом опрыскаем, а дальше нее он не уйдет.
  — В подъезде тоже вонь, — скривился Смирнов. — Представляешь, что он обо мне подумает?
  — Предупредишь. Скажешь, что ты, вся такая утонченная, нежная, вынуждена жить в таких антисанитарных условиях. Он тебя еще крепче полюбит. И вообще, ты что, порнуху не видел? На Западе сейчас любят сдобрить секс экскрементами.
  — Хамите, товарищ майор.
 Стылому обращение понравилось.
  — Хамлю, — сказал он, расправив плечи, — потому что здесь черный ход. И уйти по нему можно и во двор, и на крыши. И соседняя квартира с черным ходом пустая, и дверь в нее не закрыта.
  — Занавески надо хотя бы поменять...
  — Это ты правильно придумал. Купи розовые, с амурами и красными оборочками...
  — И окна неплохо бы помыть...
 Шура засмеялся. Чуть ли не до слез. Присел на шаткую табуретку, крашенную в стойкий коммунальный цвет.
  — Ты чего? — удивился Смирнов.
  — Ты приберешься, окна помоешь, занавесочки повесишь, войдешь в роль и… решишь остаться! Представляешь, какая у тебя сладкая жизнь пойдет? Раз в неделю потерпишь на себе богатенького буратино и вся жизнь твоя обитель! Баб модельных будешь таскать для разнообразия, по раутам ходить, по курортам ездить. Хотя нет, ничего у тебя не получится… Не захочет он тебя. Нет, не захочет.
  — Почему это? — поддался на провокацию Смирнов.
  — У тебя ноги, похоже, кривые, — сочувственно сказал Стылый.
  — Не кривые, а накаченные. Походил бы с мое на высокогорье.
  — Угловатых икр он тоже не любит. Никто не любит у девушек угловатых накаченных икр.
  — Дурак ты, и речи у тебя дурацкие.
  — Точно, дурак. Я же забыл, что ты на Юле женишься, а у нее доходы точно такие же. И что с ней точно также можно жить. Беззаботно и денежно. Родит ребенка для полноты семейной фотографии, потом займется делами. А тебе намекнет, чтобы не терялся.
 Шура знал Юлию. Смирнов отвернулся. «Зачем все это? — подумал он. — Засады, убийства? О поругании своем она забыла, сейчас омаров кушает на Красном море… И наверняка со временем намекнет, чтобы не терялся и завел чистенькую любовницу».
  — Ты много не думай, — положил ему руку на плечо Шура. — Не забывай, дело не в том, что будет с тобой, а в том, что будет с Юлией. И если мы не убьем Бориса Михайловича, то он убьет ее. Убьет, и ты, малодушный, будешь всю жизнь мучиться… Так что сейчас мы работаем на тебя...
  — И на тебя...
  — Естественно! Корыстный интерес — это самый классный в мире интерес.
 К вечеру все было готово к приему высокого гостя. Выйдя из дома на Арбат, Смирнов и Стылый посмотрели на занавески, розовеющие за чисто вымытыми окнами.
  — Черт, если бы я был Борисом Михайловичем и увидел их, я бы испарился от вожделения! — хмыкнул Стылый, по-товарищески подтолкнув Смирнова плечом.

27. Стылый нервничает.

 Борис Михайлович обещал приехать ровно в десять утра. Поговорив с ним воркующим голоском, Евгений Александрович позвонил Стылому.
  — Он весь горит и чахнет от любви, — сообщил он, самодовольно улыбаясь. — Так что, Шура, дело за тобой.
  — Знаешь, я решил переночевать на Арбате, — сказал Стылый явно недовольный эйфорией, охватившей сообщника. — И приятель один женственный придет завтра в девять, подсадной уткой будет. У него такая мордашка, такие белы ручки — не чета твоим.
  — Перестраховываешься?
  — Да нет… Борис Михайлович — серому волку не чета. С ним перестраховаться нельзя. В общем, как договорились, если он явиться не один — звони. Если один — тоже звони.
  — Хорошо.
  — Слушай, помнишь, ты как-то обмолвился о дорогой проститутке… — немного помолчав, протянул Стылый смущенно. — Ну, с которой в ресторане познакомился...
  — Элеонорой Понятовской что ли? «Мы найдем друг друга в старинном особняке на Остоженке» и так далее?
  — Да. Уступи ее мне. В благодарность за сто семьдесят пять тысяч баксов, которые я тебе подарил… Тоска что-то на меня напала за этими твоими розовыми занавесками.
  — С ума сошел? Перед делом? Ты же профессионал!
  — Перед делом я всегда с бабами оттягиваюсь. Почти всегда.
 Ради дела Смирнов решил не понимать, что означало «Почти всегда».
  — Хорошо, я позвоню. К ней поедешь, или прислать?
  — Пришли… Не хочется мне что-то по Москве топтаться.
  — Послушай, а что, семьи у тебя нет?
  — Дочка девятилетняя у мамы живет… Ольга...
 Имя дочери Стылый произнес теплее, чем Смирнов произносил имя своей.
  — А жена?
  — Слиняла в девяносто втором...
  — Почему так?
  — Да я сам ее выпер… Сделал так, чтобы ушла. Меня каждый день могли либо свои, либо наши шлепнуть. И дочку с ней заодно...
  — Понятно. А где она сейчас?
  — Умерла… Черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью.
  — Травма?
  — Да. Под машину в девяносто девятом попала. Через три дня после того, как мы впервые за шесть лет гуляли по Тверскому бульвару втроем… И думали, как жить дальше.
  — Убили что ли?
  — Похоже...
  — А кто?
  — Не знаю. Врагов и друзей у меня полно. Ну, ладно, пока. Не забудь Элеоноре с Остоженки позвонить.
 Растроганный Смирнов тепло ответил:
  — Позвоню, но ты там особо не распаляйся и больше двух раз не ходи...
 Ответил и вспомнил Юлию, привязанную к батарее парового отопления телефонным шнуром. Обнаженные ягодицы, сперму, стекающую из влагалища...
  — Не беспокойся, я только на плечике ее посплю, — ворвался в его реминисценции Стылый и положи трубку.

***

 Как ни странно, воспоминания событий, коренным образом изменивших течение жизни Смирнова, на этот раз его не взволновали. Может быть, потому, что Евгений Александрович, слушая равнодушный голос Стылого, по каким-то его ноткам и оттенкам ясно понял, что человек, изнасиловавший Юлию, во многих отношениях лучше его. Он не доводил жен до развода своим категорическим императивом, не обещал студенткам жениться, не писал всякую чепуху в научные журналы, не раскатывал за государственный счет по живописным рудным районам, и вообще был добрее и чище.
 «Почему же тогда он раз за разом напоминает мне о том, что было? Неосознанно напоминает? Из-за того напоминает, что это навязанное изнасилование гложет его душу? Или просто я на всем этом шизанулся и каждое десятое его слово воспринимаю, как намек?
 … Нет, это чисто мужское. Он просто не может удержаться, чтобы не намекнуть мне: «Я трахал твою бабу, и она оргазмировала». Да, наверное, так. Ну, гад, ты у меня получишь красотку на ночь!»
 Спустя минуту Смирнов позвонил Элеоноре Кирилловне Понятовской и попросил в счет аванса послать на Арбат нечто напоминающее Вупи Голдберг.

28. Эта женщина — его женщина.

 Было десять минут двенадцатого. О сне Смирнов и не думал. Завтра по его воле умрет человек, а он будешь спать?
 Нет. Он так не умел. Пока не умел.
 В одиннадцать тридцать цепь оборвалась. Как был, в халате, сунув в карман мобильный телефон, он побежал наверх. К Марье Ивановне. Бессонная ночь, так бессонная ночь. А за Бориса Михайловича Юлия простит все. Она умеет подбивать сальдо.
 Не успел еще смолкнуть первый (очень робкий) звонок, как Мария Ивановна загремела запорами. Через две минуты (запоров было четыре, а хозяйка суетилась) он увидел ее лицо.
 Немногие женщины так на него смотрели. С ликующей надеждой в глазах, как Пигмалион на оживающую Галатею.
  — Закурить не найдется? — спросил Смирнов, потоптавшись.
  — Найдется, найдется, — закивала Мария Ивановна, приглашая войти. — И спички найдутся, и соль, и хлеб.
 Смирнов вошел, уселся в кресло, в котором сидел в предыдущее свое посещение. На столике лежала непочатая пачка легкого «Парламента».
  — Курить будешь ходить на лестничную площадку, — сказала Мария Ивановна, сев напротив.
 Смирнова реплика покоробила. Но он смолчал.
  — Я дала Рае двести рублей, чтобы она тебе рассказала то, что рассказала. Хотела...
 Смирнов впился глазами в глаза женщины. Они говорили ему: «Ну что ты кокетничаешь? Ты ведь пришел послушать мой голос, потрогать мои грудки, провести ладошкой по попочке, посмотреть, по-прежнему ли так хорошо лежать рядом со мной, быть на мне, быть во мне… Ну, хочешь, я подойду к тебе, опущусь перед тобой на колени? Опущусь и посмотрю снизу-вверх, так выразительно посмотрю, что ты не удержишься, повалишь меня на ковер и сделаешь все так, мы сделаем все так, что после этого долго будем лежать, приходя в себя, лежать, в силах лишь касаться друг друга утомившимися телами?»
 Смирнов ответил глазами: «Да, хочу». Мария Ивановна подошла, присела перед ним на колени, посмотрела призывно, с искоркой...
 Спустя сорок минут они, приходя в себя, лежали на пушистом ковре, лежали, пропитываясь счастьем, переполнявшим комнату.
  — Мне завтра рано вставать… — сказал Смирнов, не открывая глаз.
  — Ты же в отпуске, — прикоснулась к нему Мария Ивановна.
 -Завтра в девять я должен быть на Арбате. Дела, — тепло женщины по-прежнему привлекало его, все остальное казалось второстепенным.
  — С Сашей дела?
  — Да...
  — Что-нибудь серьезное?
  — Серьезное, но не для меня...
  — А что ты будешь делать?
  — На стреме стоять...
  — А что Саша будет делать?
 Смирнов не ответил. Придвинулся, поцеловал в шею. В плечо. Увидел грудь. Не смог не поцеловать и ее.
  — Пойду в ванную, — сказала Мария Ивановна, поднимаясь.
 Пошла. Мылась, не закрыв двери. Смирнов видел ее почти всю. Перекатился, чтобы было видно. Смотрел пристально. Как запускает руку в промежность. Как поводит по бедрам. Как струйки и капли воды стекают по коже. Смотрел и понимал, что эта женщина — его женщина. И что она желает быть его женщиной.
 Пока мылся Смирнов, Мария Ивановна подняла с ковра его мобильный телефон. Прошла в спальную, отметив, что телефон почти такой, что и у нее. Позвонила по последнему входящему номеру.
  — Да… — ответил сонный голос.
  — Борис Михайлович? — спросила она, прикрыв рот пальчиками.
  — Да.
  — Завтра утром вас должны убить.
 Опустив телефон в карман халатика. Мария Ивановна перевела стрелки часов на полтора часа назад. Во всех комнатах. «Авось не заметит».
 Когда в спальную вошел Евгений Александрович, она сидела перед трельяжем и готовилась ко сну. Умащивала лицо, внимательно следя за любовником в зеркало.
 Смирнова это покоробило. Он не собирался спать. Не смог бы — он сова. Тем более, такие потрясения. Тем более, что всего лишь час ночи. И такая женщина на пуфике.
  — Мне какими духами попрыскаться? — спросила его Мария Ивановна, не оборачиваясь.
 Она покупала духи дневные и ночные. И любовные.
  — Есть хочу, — ответил Смирнов. — Телефона моего не видела?
  — Там, в стенке на полочке, под вазой.
 В стенке на полочке под вазой лежал телефон Марии Ивановны.
 Легли они спать в три ночи. То есть в четыре тридцать.
 В пять утра позвонил Стылый. Ждавшая звонка Мария Ивановна услышала: «Мне каюк, Смирнов!», звуки падающей мебели и предсмертный вопль разбивающегося телефона. Выключив мобильник, положила его на тумбочку рядом со своим, поцеловала похрапывающего Смирнова, поднялась осторожно и пошла по комнатам переводить стрелки часов на правильное время. Заснула она, лишь голова ее коснулась подушки.
 Смирнов проснулся в девять часов. Он всегда вставал минута в минуту в загаданное время. Посмотрел на часы. «Не может быть! Проспал!»
  — Милый, будь осторожен, — пробормотала спящая Мария Ивановна. — У меня дурное предчувствие...
 Позвонив Стылому, и не дождавшись ответа, Смирнов спешно поехал на Арбат.

29. Кран завернут.

 Шуру взяли сонным. В пять утра. Через полтора часа после того, как ушла в поте лица поработавшая "Вупи Голдберг". Взяли, избили и бросили в прихожей.
 Допрашивал его Василий Васильевич, явившийся в пять тридцать.
  — Ты, Александр, хорошо знаешь, что я держу свое слово, — сказал он, присев на корточки перед своим связанным подчиненным. — Я отпущу тебя, как ясного сокола, если ты подтвердишь мою талантливую мысль, что этот спектакль, в котором мы с тобой имеем честь участвовать, поставила мадам Остроградская Юлия Кирилловна. А если ты дашь нужные показания в суде, то, без сомнения станешь видным акционером нашей славной фирмы.
  — Ничего подтверждать я не буду. Хотя очень хочется… — поморщился Шура. Избили его обстоятельно.
  — Тебе будет очень больно, — сочувственным голосом сказал Василий Васильевич, проводя взглядом Варвару Капитоновну, тенью проследовавшую на кухню с чайником в руке. — Очень больно.
 Стылый вспомнил паяльник. «Твою мать, волки кругом, так и норовят в нутре поковыряться.
  — Плевать, — выдавил он, поморщившись. В Школе его учили, что перед тем как сдаться, надо набить себе цену и выведать о своем положении как можно больше.
  — Но умрешь ты не скоро, — продолжал наслаждаться Василий Васильевич положением «сверху». Ты знаешь, как Борис Михайлович поступает со своими врагами?
 Стылый знал и потому задумался. Смирнов его продал. Простенько и со вкусом. Расплатился за все. И Юлия продаст. Такие игроки, как она, использованными фигурами не дорожат. Может, и в самом деле вернуться на доску ферзем? Или, на худой конец, слоном?
  — Ну и молодец, — расшифровал его мысли Василий Васильевич. — Скоро приедет Борис Михайлович, и мы все решим.
 Стылый уставился в потолок. Из кухни появилась счастливая Варвара Капитоновна. Подошла к Василию Васильевичу и, тронув его плечо, попросила ласково:
  — Милок, помог бы. Чайник хочу вымыть — чайку попить хочется, — а кран завернут, открутить не могу.
 Василий Васильевич смотрел на нее с полминуты. Затем обернулся к стоящему у стены телохранителю, кивнул. Телохранитель ушел, сопровождаемый хозяйкой.
 Начальник СБ встал с корточек и, размяв ходьбой затекшие ноги, спросил:
  — А ты знаешь, кто тебя продал?
  — Кто?
 Василий Васильевич решил проверить предположение Бориса Михайловича.
  — Некто Женя. Он позвонил Борису Михайловичу ночью. И сказал, что на арбатской квартире засада.
 Ход был неверным. Несвоевременным. Непозволительным для бывшего полковника госбезопасности. Эйфория, вызванная успехом, поколебала профессионализм.
 «Что-то не то, — подумал бывший майор госбезопасности. — Похоже, Смирнов тут не при чем. А кто же тогда предупредил их? Мария Ивановна, которой Смирнов проболтался? Да… Она. Точно она». И проговорил глубокомысленно:
  — Пидар есть пидар.
  — Ты его хотел подсунуть Борису Михайловичу? И на его плечах, то бишь заднице, продвинуться по службе?
  — Стареете, Василий Васильевич. То я Остроградской продался, то на ваше место мечу… Да, я нашел Женю для Бориса Михайловича, как находил многих других. А этот Женечка на меня глаз положил, на шею вешался. Красивый он, сука. А я, как вы знаете, убежденный гетеросексуал. Сказал ему пару слов, чтобы отвял. А он, как все бабы, мстительным оказался. Вот и все кино. Лучше бы я его трахнул в его говеную задницу.
 Варвара Капитоновна проследовала в свою комнату с остро пахнувшим чайником. Она несла его в вытянутых вперед руках, на лице ее светилось вожделение.
  — Где он живет, знаешь? — спросил Василий Васильевич, проводя старуху брезгливым взглядом.
  — Конечно, нет. Я его в сквере на Старой площади нашел. У памятника Героям Плевны.
  — Ты понимаешь, что только он может подтвердить твои слова?
  — Понимаю. Но он не подтвердит. Мы в ссоре.
  — По какому поводу?
  — Я ему сказал, что у него кривые ноги.
  — Ну, ты даешь! — восхитился Василий Васильевич. — А что, и в самом деле кривые?
  — Откуда я знаю? Он в брюках был.
  — Квартиру ты снял?
  — Да.
  — И эту Женечку, конечно, успел предупредить о нашем визите?
  — Посмотрим...
  — Ну, ладушки, дорогой. Все решит Борис Михайлович. Он будет через полчаса.
 Стылый в который раз посмотрел на входную дверь. Он все еще надеялся, что женственный молодой человек Слава, приглашенный им в качестве подсадной утки, все-таки заявится и сыграет роль Смирнова.
 Женственный молодой человек Слава, заочно положивший глаз на богатенького Бориса Михайловича, был последней надеждой Стылого. Но он не заявился. Женственность оставила его в постели.
 Женственность — есть женственность. Куда от нее денешься?

***

 Борис Михайлович, хмурый, не выспавшийся, приехал ровно в десять. Выслушав сначала Василия Васильевича, а затем и Стылого, он уехал. За ним уехали его люди.

30. Чувства слетали с лица.

 Смирнов приехал на Арбат без пяти десять. Не успел развернуть картины, которые собирался «продавать», как явился Борис Михайлович с двумя телохранителями. Узнал его Евгений Александрович по фотографии, сделанной на десятилетнем юбилее «Северного Ветра». На ней глава фирмы, уверенный, счастливый, как Билл Гейтс на рубеже второго миллиарда, обнимал за талию не менее уверенную и счастливую Юлию.
 Некоторое время Борис Михайлович стоял у подъезда, задрав голову и пристально разглядывая розовые занавески с амурами. Чувства — от любопытства до раздражения — одно за другим слетали с его лица, чтобы, в конечном счете, освободить место опустошенности. Когда последняя освоилась на привычном рубеже, Борис Михайлович пошел в дом.
 «Накрылся Шура, точно! — похолодел Смирнов. — Он не вошел бы первым, если бы в доме не было его людей».
 В своем предположении Смирнов убедился через сорок пять минут, когда из дома вывели Стылого. Нет, не Стылого, а его взгляд, его глаза, сразу же нашедшие застывшего от неожиданности «продавца» картин. Евгений Александрович, мгновенно пропитавшись всеми компонентами этого взгляда (от ненависти до страха), спрятал лицо и принялся деловито протирать одно из полотен рукавом куртки.
 После ухода Бориса Михайловича он провел на Арбате почти час — боялся, что в доме или поблизости остались люди Василия Васильевича. Будь он сам начальником СБ уважаемой фирмы, непременно оставил бы человечка. И был вознагражден за осмотрительность: пейзаж, приобретенный накануне в комиссионном магазине за три тысячи рублей, купила за триста долларов престарелая английская парочка.

31. Опять кривые ноги.

 Борис Михайлович позвонил, когда Смирнов готовил себе завтрак.
  — Вы обманули меня, — сказал он осуждающим голосом. — Вместо вас я был вынужден общаться с этим типом...
  — Это мой… мой сутенер! — ляпнул Смирнов первое, что пришло ему в голову. — Он попросил меня дать ему возможность встретиться с вами, он хотел обо всем с вами договориться.
  — Служащий моего отдела безопасности ваш сутенер!?
  — Да, Саша мой сутенер, — начал расхлебывать Смирнов самолично заваренную кашу. — А что в этом странного? Вы что, собираетесь на мне жениться?
  — Ну, мы бы договорились о форме наших отношений...
  — Да, но в любом договоре должна быть третья сторона. Саша — мой друг, не подумайте — настоящий друг, хоть и знакомы мы не более месяца, и я попросил его принять участие в моей судьбе… Мало ли что… Вы — большой человек, вы — наверху, там, где жизнь человеческая не стоит и российской копейки. Я боялся, что вы… что вы не заплатите, боялся издевательств — о них так часто пишут в газетах. Вы, наконец, могли украсть меня и увезти куда-нибудь в подвал, вы могли убить меня, убить, надругавшись. И мне нужен был человек, который мог защитить меня, мог гарантировать мои права. А Саша — ваш не последний сотрудник, он обещал, что все будет на большой палец, обещал, что с вами договорится.
 Последние слова реплики Смирнов выкрикнул со слезой в голосе.
  — Все это понятно, — продолжал не верить Борис Михайлович. — Но объясните это странное совпадение: как служащий моего отдела безопасности мог стать вашим сутенером, именно вашим? При каких обстоятельствах вы познакомились?
  — Все очень просто… Но я не знаю, могу ли я говорить… Я не хотел бы причинить вред Саше, — голова Смирнова лихорадочно работала. Как выкрутиться?
  — Вы должны четко себе представить, что жизнь вашего друга зависит от вас, от ваших объяснений.
 И Смирнов пошел ва-банк:
  — Вы знаете Пашу Центнера?
 Борис Михайлович без остатка растворился в тишине. Сердце Смирнова билось слышимо.
  — Ну, скажем, эта личность мне знакома… — наконец, послышалось из телефонной трубки.
  — Так вот, мы с ним знакомы, были знакомы. Однажды я, по совету адвоката, обратился к нему, чтобы уладить одно весьма щекотливое квартирное дело. Я ему понравился, и он практически бескорыстно все уладил. Саша же, прознав об этом нашем знакомстве, решил, вероятно, через меня на него выйти. Остальное додумаете сами. Прощайте. Я устал и хочу отдохнуть.
  — Минутку, у меня последний вопрос… У вас есть любовники? Вы так сказали о Паше Центнере… «Я ему понравился...»
  — Какие любовники, помилуйте! Я же говорил вам!
  — Что говорили?
  — Ну, что я еще девственница в определенном отношении...
  — А зачем вам тогда сутенер?
  — Вы зациклились, Борис. Или потеряли связь с массами. Неужели вы не понимаете, что помимо всего прочего Саша чисто по-человечески рассчитывал на вашу протекцию? На вашу благодарность, наконец? Ведь это он дал мне ваш номер телефона, дал после того, как я рассказал ему по секрету, что меня тянет к нашедшим себя в жизни мужчинам, или, как сейчас говорят, к состоявшимся мужчинам? Прощайте, я не могу больше говорить. Выпустите Сашу. Он предан вам, как никто. Если бы вы меня увидели хоть одним глазком, если бы вы имели возможность оценить меня по достоинству, то вы бы поняли, какой он внимательный и преданный вам сотрудник… Прощайте, прощайте, я не желаю с вами больше говорить!
  — Бога ради, не бросайте трубку, ответьте на последний вопрос. Мне важно знать...
  — Говорите скорее...
  — Это вы звонили мне вчера, то есть сегодня без четверти час?
  — Что вы сказали?
  — Ну, это вы предупредили меня об опасности?
 Смирнов молчал. Он был в цугцванге.
  — Значит вы позвонили… — выдал желаемое за действительное Борис Михайлович.
 «Маша звонила… — дошло до Смирнова. — Вот женщина! Кармен, Медея и Анастасия Филипповна в одном лице». Кисло вздохнув, он «признался»:
  — Да, это я звонил...
  — Я вас не понимаю… Вчера вы подставили Александра, а сегодня вы за него горой.
  — Мы вечером поссорились, и я чисто по-женски сорвался, — выдал Смирнов экспромтом. — Он сказал, что у меня кривые ноги, и я вам не понравлюсь… Прощайте, я устал.

***

 Отложив телефон, Смирнов надолго задумался.
 Ему было ясно, что он засыпался по уши, и все летит в тартарары со скоростью Су-27, сорвавшегося в штопор. Юлия по-прежнему в опасности, Шура, судя по всему, вышел из игры. Борис Михайлович на ленточки его порежет, но узнает координаты своего Женечки.
 Есть у Шуры основания не выдавать его?
 Вряд ли. Если, конечно, он не надеется на помощь. А станет он его вытаскивать? Может он его вытащить, особо не рискуя?
 Нет.
 Значит, надо уезжать на Кипр. Срочно, пока не приехали добры молодцы Василия Васильевича.
 С Машей уезжать. Долларов из холодильника хватит… И она далеко не беднячка.
 … А Юлия? Убежать, оставив ее на погибель? Ее и Шуру? Не по-комсомольски. Совесть потом замучит. Надо просто переехать к Веретенникову и там отлежаться. К Веретенникову? А почему не к Марье Ивановне? Шура вряд ли про нее расскажет...

***

 Зазвенел звонок. Звонил Борис Михайлович:
  — Александр не подтвердил ваших слов, — сказал он, стараясь говорить твердо.
  — Лжете.
  — Не все подтвердил.
  — Слушайте, Борис, не надо так со мной. Вы же знаете, что Паша Центнер исчез.
  — Ну и что?
  — Как ну и что? Лично мне кажется, что он исчез по вашей заявке. И боюсь, то же самое покажется и друзьям Паши.
  — У меня с этим человеком не было ничего общего.
  — Разве? А Саша мне показал бумажку, в которой он признается в том, что устранил его по вашей просьбе. — Смирнов врал напропалую.
  — Чепуха!
  — В этой бумажке указывается место захоронения Паши. Это тоже чепуха?
  — Вы играете в опасные игры.
  — Какие игры? Если эта бумажка попадет в определенные руки, Сашу убьют первым, вас — вторым, а меня — на всякий случай. Таким образом, у друзей Саши, у которых эта бумажка сейчас находится, нет никакого резона ее обнародовать. Отпустите его.
  — Я могу поменять его на вашу бумажку.
 «Совсем, гад, разлюбил», — улыбнулся Смирнов и ответил:
  — Я подумаю.
  — Пока вы думаете, Александр будет у меня. А это — год за десять. Звоните, как надумаете.

***

 Позавтракав на автопилоте, Смирнов, собрал в сумку необходимые вещи и пошел к Марии Ивановне.
 Было самое время с ней разобраться. И посоветоваться с женщиной. И залечь на дно.
 Закрыв дверь на все замки, он подсунул под дверную ручку листок бумаги с надписью «Ушла на базу» и побежал на третий этаж.

32. Письмо в банке.

 Борис Михайлович, конечно, мог бы в принципе отдать Шуру, но сделать это было бы довольно тяжело.
 В прямом смысле тяжело.
 Дело в том, что с Арбата Стылого отвезли в загородный дом всесильного главы «Северного Ветра» и там, в подвале неприметной надворной пристройки, он был «одет бетоном» (в постоянно строящейся и перестраиваемой резиденции Бориса Михайловича бетоносмеситель работал постоянно).
 Подобная форма заключения (СИЗО, называл ее Василий Васильевич) применялась Службой безопасности фирмы довольно часто. Провинившегося или подозреваемого сотрудника (или неугодного человека со стороны) многократно обматывали оберточной целлофановой пленкой или тонким листом поролона, укладывали в станок-опалубку с отверстиями для головы, конечностей, фаллоса и еще одним техническим отверстием и заливали быстро застывающим цементным раствором.
 Борис Михайлович появился в подвале, когда бетон уже застыл. Постучав по нему ногтем, он приказал разобрать опалубку.
 Приказ выполнили в течение десяти минут. Борис Михайлович в это время сидел за раскладным столиком и завтракал кефиром.
 Желудок у него был хуже некуда — язва не залечивалась ни в «кремлевке», ни в Баден-Бадене. Врачи советовали оставить нервную работу и заняться любительской рыбной ловлей на Карибах или выращиванием орхидей, но Борис Михайлович на это лишь горько усмехался.
 Усмехался, потому что хорошо знал: таких, как он, в его системе на пенсию не отпускают — такие, как он, слишком много знают и потому прав на старческий маразм не имеют.
 Глава «Северного Ветра» знал, что его жизнь ничего не стоит, и потому жизнь Шуры ровным счетом ничего для него не стоила (как и жизни остальных его подчиненных). Он сидел, кушал «Данон» и посматривал, как источник его текущих неприятностей устанавливают в дальнем углу подземелья. Сидел, кушал «Данон» и представлял Александра Стылого уже умершим. Умершим в луже собственной мочи.
 Умерший в луже собственной мочи Стылый растворился в мареве воображения, и вместо него Борис Михайлович увидел в бетоне самого себя. «Ох уж эти ассоциации, — усмехнулся он, переводя взгляд из будущего на пластиковый стаканчик с опротивевшей едой. — Хотя, как им не появиться? Я ведь в самом деле обездвижен обстоятельствами, как бетоном. А что рябит "Северный Ветер"? Лужу мочи".
 Закончив с установкой блока, рабочие встали у двери. Едва заметным кивком Борис Михайлович позволил им уйти и уставился в стаканчик. Перед тем, как заняться пленником, он решил съесть еще три ложечки. Но кефир не лез в ноющий желудок.
 Боли начались с ночи, с того самого часа, как он узнал, что на Арбате его ждет засада. Осмысление телефонных разговоров с Женей, а также результаты допроса Стылого, свидетельствовали в пользу того, что он, Борис Михайлович, по своей воле оказался в кругу дураков, точнее в детской песочнице среди инфантилов. Разум отказывался верить в это. По крайней мере, дюжина серьезных людей с нескрываемым удовольствием потерла бы руки, узнав о его смерти, еще человек пять-шесть заплатили бы огромные деньги за то, чтобы постоять, лицемерно вздыхая, у его свежевырытой могилы.
 «Нет, они лгут, — думал Борис Михайлович, проглатывая очередную ложечку кефира. Кто-то нанял этого Женю, нанял с расчетом, что у дилетанта-киллера получится то, что не получалось у профессионалов».

***

 … Борис Михайлович родился несчастным человеком. С раннего детства он ненавидел свою мать — истеричную, некрасивую, скорую на побои. Она била его даже ночью, била во сне, била не разбудив. Из-за нее он возненавидел женщин и стал гомосексуалистом. Позже, когда он вошел в круг людей, в круг мужчин, многие из которых жаждали его разорения, его болезней, его смерти, страсть его укрепилась. Во-первых, ему все более и более нравились женственные мужчины, не способные, по крайней мере, на вид, причинить настоящее зло, во-вторых, насилуя очередную жертву, он олицетворял ее с теми, кто так жаждет его смерти. И с особым удовольствием он насиловал врагов, попавших в его сети. Насилуя их, он насиловал свой страх, свою усталость, насиловал себя, уставшего жить и нужного лишь таким же волкам, как и он.
 Съев третью ложечку кефира и приняв таблетку «Виагры», Борис Михайлович подошел к Стылому. Спереди из бетонного монолита торчали поникшая голова, кисти рук. Сзади — стопы и обнаженные ягодицы. «На этот раз хорошо сделали, не поцарапаюсь», — удовлетворенно подумал Борис Михайлович. Вернувшись к передней части монолита, присел на скамеечку и посмотрел на жертву отеческим взглядом.
  — Ну, что, милый, хорошо тебе там? — спросил он, когда Шура приоткрыл глаза.
 Шура не ответил.
  — Ослаб ты, есть, наверное, хочешь, — участливо покивал Борис Михайлович. — Ну, ничего, я покормлю, я люблю кормить животных.
 Спустя несколько минут перед пленником стояла миска, полная бутербродов с черной икрой, ветчиной и сыром.
 Шура посмотрел на них равнодушно.
  — Не отчаивайся, кушай, — сказал Борис Михайлович, погладив его по голове. — Мне кажется, у тебя есть шансы выбраться из своего положения.
 Шура посмотрел в глаза начальника. И понял, что шансы у него действительно есть.
  — Откуда Женя знает Пашу Центнера? — спросил Борис Михайлович, придвинув к пленнику напряженное лицо.
 «Смирнов сказал, что знаком с Пашей», — мгновенно отложилось в мозгу Шуры, и он ответил.
  — Фиг его знает. Пидары по тусовкам только и слоняются. И Паша любит показать себя в общественных местах с двумя качками за спиной.
  — Как Жене могло придти в голову, что это я приказал устранить Пашу Центнера? — продолжал вопрошать Борис Михайлович. Волнение не позволяло ему тщательно формулировать вопросы.
  — Он отказывался с вами встречаться, — подумав, начал Шура издалека. — Прочитал в «Московском Комсомольце», как один российский предприниматель любовника в кладовке на цепи держал. И надо же, в тот же день увидел голливудский фильм с аналогичным эпизодом на ту же тему. «Криминальное чтиво», вы его, конечно же, помните. Траволта, Уиллис и тому подобное. Вот Женечка и струсила от этого вульгарного материализма, начала требовать гарантий. И черт меня попутал. Красивый он, собака, было бы жаль, если бы вы его не поимели.
  — Каким образом черт попутал?
  — Ну, я сказал ему, что вы на идеологической основе тайный борец с бандитизмом… Ну, как Джульетта. И что большую часть своих доходов вы направляете на искоренение отечественной преступности.
  — Ты сказал, что это я приказал устранить Пашу!?
  — Да. Пашу и многих других известных авторитетов. Вы не представляете, как он неровно задышал, как взволновался! Бабы и пидары любят сильных мужиков, мужиков, которые давят врагов чистыми руками.
  — Понятно. А Пашу, значит, ты убил?
  — Так получилось. Вы приказали мне поближе с ним познакомиться, узнать привычки, пристрастия, а я, в свою очередь, попросил Женю назначить ему тет-а-тет в шашлычной одного малолюдного парка. И, как бы случайно, с ними столкнулся. А эта Женечка… Вот штучка!
  — Что эта Женечка?
  — Да он такой весь из себя был, что даже я на глазах голубеть начал...
  — А Паша? — Борис Михайлович был вне себя. Виагра буйствовала в крови.
  — А Паша его лапал, в щечку, губки вытянув, целовал. Ну и в пламенной дружбе, естественно, признавался, предлагал даже на яхте до Канар прокатиться.
  — Он же не страдал?
  — Я сам удивился.
  — И что дальше?
  — Когда Паша пописать пошел, я, — ради вас, между прочим, — напомнил Жене, с кем мы шашлыки из парной баранины едим. С человеком отсталым и принципиально уничтожающим сексуальные меньшинства. И что Центнер с ним лижется, чтобы убедиться в его антидемографической ориентации. Убедиться и потом собственноручно зарезать. Может быть, в этом самом парке. Если бы вы видели, как он побледнел. Ну, я и словил момент. Предложил ему после моего ухода с Пашей в лесочек прогуляться… Сказал, что если не мы его, то он его.
  — И что, пошел он?
  — Пошел, весь дрожа. Я из-за дерева видел. А этот кретин, точно, думал, что от любовного нетерпения он трясется. Или с целкой своей навсегда прощается.
  — И ты его убил...
  — Да. В тот самый момент, когда он сзади к Жене пристраивался. А Женя — точно целка. Окаменел весь… Нет, целок трахать — это не фонтан.
  — Где это было?
  — Это мой маленький секрет или, так сказать, ключик от моего саркофага, — постучал Стылый указательным пальцем по бетону. — Скажу только, что в яму, перед тем, как ее засыпать, я бросил не традиционную горсть земли, а кое-что такое, что приведет эксгуматоров прямиком к Василию Васильевичу, вашему покорному слуге.
  — Негодяй! И о Евнукидзе ты Жене все рассказал?
  — Рассказал. Он знает, что Евнукидзе вас за Пашу на тоненькие ленточки порежет...
  — Негодяй!
  — Погодите вы с характеристиками, я еще не все рассказал. Да будет вам известно, что подробное описание обстоятельств смерти Паши Центнера и местонахождение его останков в настоящее время хранится в одном известном своей надежностью банке. И если раз в месяц один мой приятель в нем не отметиться, то хана вам, Борис Михайлович, причешет вас Евнукидзе по полной программе.
  — Погань, — Борис Михайлович принял вторую таблетку Виагры. — Я же тебе деньги плачу. Ты обязан был с самого начала посоветоваться насчет Жени с Василием Васильевичем.
  — Не было времени.
  — Даже по телефону?
  — Если бы я позвонил ему, закрутилась бы канитель. Это, во-первых. А во-вторых, я подозреваю, что Василий Васильевич симпатизирует Остроградской.
 Шура взял бутерброд с икрой. Начал есть. Борис Михайлович задумался. В желудке кольнуло. «Виагра» не действовала.
  — А у Жени в самом деле ноги кривые? — спросил Борис Михайлович, решив оказать «Виагре» моральную поддержку.
  — Не видел. Но вряд ли.
  — Почему вряд ли?
  — Ну, знаете ли, бывают такие женщины… — Шура взял бутерброд с ветчиной. — Покажут один пальчик и ясно, что у нее все в порядке и с ногами, и с грудью, и со всем остальным. Этот хрен собачий такой же.
 Шуре следовало быть осторожнее. «Виагра» начала действовать. Борис Михайлович начал расстегивать ширинку.
  — Это вы зря, — невозмутимо сказал Шура, продолжая расправляться с бутербродом. — Принесите лучше чего-нибудь попить.
 Борис Михайлович принес бутылочку «Фанты». Ширинка его была расстегнута. Сквозь нее виднелись белые трусы, из-за резинки которых выбивались жиденькие пряди седых волос.
  — Почему зря? Тебе в твоем положении любое удовольствие нелишне. Вряд ли ты в рай попадешь. А в аду, как я слышал, в задницу одно каленое железо суют.
 Стылый поморщился. Вспомнил паяльник. Но, взяв себя в руки, потянулся за бутербродом с сыром. Но взял с икрой.
  — Приговор себе подпишете, — сказал он, перед тем как откусить.
  — Какой приговор?
  — Если Женя узнает, то письмецо из банка опять таки к Евнукидзе попадет, потому как Женя ревнивый и самолюбивый.
  — А как он узнает? Вы, что, телепаты?
  — Сердцем, Борис Михайлович, сердцем узнает.
 «Виагра» перестала действовать.
 «Опять подсунули черт те что».
 Борис Михайлович застегнул ширинку и застыл, обхватив подбородок рукой. Образ Жени захватывал его воображение все больше и больше.
  — Ну ладно, давай пока отложим, — сказал он. — К завтрашнему утру я решу, что делать. Через час к тебе придут, и ты скажешь им, где живет Женя. Ей богу, скажешь.
 «Конечно скажу, — подумал Стылый провожая глазами начальника. — Девяносто девять из ста, что Смирнов не дома, а у своей аппетитной Марии Ивановны».

33. Нет, ты не женишься...

 Мария Ивановна ждала Смирнова. В обтягивающем черном платье. Коротком, с короткими рукавами и глубоким вырезом на груди. Два часа назад она купила в «Библиоглобусе» две книжки Смирнова. Пролистала их и обнаружила, что его героини непременно появляются в таких платьях, дабы сразить героев наповал. Смирнов ее любознательность оценил и не стал лаять с порога.
 Мария Ивановна, поставив себе пятерку по литературе, провела его в столовую, посадила за стол, налила красивого борща со сметаной.
 Смирнов есть отказался. Он даже не сел.
  — Ты просто не знаешь, — сказал он, вынимая сигареты, — как я из-за тебя влип.
 И, сокрушенно покачав головой, пошел к двери.
  — Ты куда!? — всполошилась Мария Ивановна?
  — Как куда? — обернувшись, Смирнов вперил в нее холодные глаза. — На лестничную площадку курить.
  — Да, ладно уж, кури здесь, — заулыбалась женщина. Ей нравились мужчины, умеющие шутить при любых обстоятельствах.
 Смирнов сел на диван, закурил. Мария Ивановна, продолжая улыбаться, поставила перед ним пепельницу в виде мраморного бюста Венеры. Смирнов уставился в обширное отверстие, предназначенное для тушения и складирования окурков. Оно, обделанное золотом, зияло в темени древнеримской богини. «Ну и безвкусица, — подумал он. — Хотя в этом художественном решении, определенно, есть что-то жизнеутверждающее». И, чувствуя удовлетворение, использовал богиню по назначению.
  — Их, эти пепельницы, специально в Греции делают. Для приведения мужчин в мужское состояние, — сказала Мария Ивановна, поправляя неслучайно сползшее плечико платья.
 Смирнов расслабился.
 Мария Ивановна уселась подле него.
  — А как ты влип? И куда? — спросила она, всем своим видом выражая удивление: как может чувствовать себя влипшим человек, находящийся в ее уютной квартире, да еще на расстоянии поцелуя от нее?
  — Так получилось, что, либо я Шуриного начальника отправлю к дьяволу, либо он меня… Ты что ему вчера сказала?
  — Ничего особенного, — не изменилась в лице женщина. — Он позвонил, попросил Женю. Я сказала, что ты в ванной.
  — Ё-моё! — только и смог сказать Смирнов. — Вот это влип, так влип!
  — А что тут такого?
  — И голоском своим ангельским сказала?
  — Нет, басом. Прокашливаясь и сморкаясь.
 Смирнов посмотрел на нее взором Дзержинского и задумался. «Если Мария Ивановна ответила Борису Михайловичу своим бархатным и мелодичным голосом, то почему Борис Михайлович не закатил мне истерику? И почему он подумал, что звонил ему я?
 Нет, не правильно мыслю. Это из-за этого черного платья. Как оно ей идет! Сахарная тростиночка! Нарочно его одела. Чтобы много не разговаривал.
 Значит так… Кто кому звонил? Борис Михайлович мне, как утверждает эта сахарная тростиночка или эта сахарная тростиночка ему? Если позвонили мне, и она, изменив свой голос, на мой глухой...
  — Послушай, Жень, я понимаю, о чем ты думаешь-мучаешься, — придвинулась женщина к Смирнову. — Не надо об этом, а? Ты ведь пришел ко мне?
  — Это ты позвонила? — устоял Смирнов.
  — Ну, я, — не изменилась в лице женщина. — Ты просто не знаешь, с кем связался. Этот Шура точно затянул бы тебя в какую-нибудь крайне опасную ситуацию.
  — И ты решила сделать это сама...
  — Нет, просто я не думала, что твой Шурик так легко попадется… Я рассчитывала, что они друг друга поубивают...
  — Ты страшная женщина...
  — Так я же из-за тебя это сделала...
  — Через месяц я женюсь на Юлии… Если, конечно, буду к этому времени жив.
  — Нет… — покачала головой Марина Ивановна, — Через месяц ты женишься на мне, женишься и будешь счастлив...
  — Выражаю соболезнования по поводу крушения ваших помыслов. К сожалению, я уже практически обручен...
  — Нет, ты не женишься на ней...
  — Убьешь ее, да? Как Шуру?
  — Нет… Клянусь, нет. Я просто знаю, что ты женишься на мне, потому что ты хочешь жениться на мне.
 Смирнов встал, направился к двери.
  — Покурить хочешь? — спросила вслед Мария Ивановна.
  — Нет, я ухожу, — обернулся в прихожей Смирнов. — Я боюсь таких, как ты.
 Мария Ивановна подошла, примирительно улыбаясь.
  — Ну, ладно, ладно, женись на своей Юлии. Мы ведь все равно будем с тобой встречаться? Ты ведь писал в одной своей книжке, что семьи твои разваливались, только потому, что ты не заводил любовниц...
 Смирнов посмотрел в открытую дверь спальни и увидел на кровати последние две свои книжки — «твердую» и «покет». И растаял.
  — Поешь борща, я горячего налью, потом мы с тобой решим, что делать.
 Борщ был отменным, рассказывая без утаек о событиях последних дней, он съел две тарелки. Мария Ивановна услышала и об изнасиловании Юли, и о том, что никакой он не киллер, и даже о том, на что ловили Бориса Михайловича.
  — В общем, либо он меня, либо я его, — сказал Смирнов, отказываясь от очередной добавки.
  — Пашиными друзьями ты правильно его припугнул. Они очень серьезные люди… Но и Борис Михайлович не лыком шит… Слышала о нем неоднократно. Я думаю, через день-два нас найдут, если, конечно, мы останемся здесь. И все вскроется. И ваши попытки его убить, и ликвидация...
  — Ты думаешь, он не отдаст Шуру?
  — Шуру, скорее всего, уже убили. Или убьют сегодня или завтра. Заставят подписать нужные бумаги и убьют. Забудь о нем. Разве тебе меня не жалко? Они ведь пустят меня по кругу, прежде чем замучить… И тебя тоже с твоей голубой «легендой»...
 Смирнов задумался. Мария Ивановна смотрела на него с минуту, затем сказала, положив теплую руку на колено любовника:
  — Я, кажется, кое-что придумала. Пойди, покури. Возвращайся минут через пятнадцать, не раньше.
 Смирнов пожал плечами, вышел на лестничную площадку, спустился к мусоропроводу. Курил у окна, глядя, как собирается дождь, как дворники собирают опавшие листья и как мальчишки пытаются их жечь. Пахло дымом. Мимо — «Приветствую вас!» — прошел Валера. На чистом, голубоглазом лице горбуна сияла открытая улыбка.
 Оставалось еще пять минут испрошенного Марьей Ивановной времени. Закуривать вторую сигарету не хотелось.
 «Что она там придумала? Звонит? Кому? Сейчас приедут и...»
 Во дворе резко затормозила машина.
 Смирнов выглянул в окно.
 Из «BMW», остановившегося у самого подъезда, выбрались крепкие парни в черных кожаных куртках. И один за другим задрав головы, уставились прямо в него. Затем перебросились несколькими фразами и пошли в дом.
 «Черт, как пошло, — подумал Смирнов. — Лучше бы уж в штольне задавило или в лавине задохнулся.
 В лавине он пробыл десять часов. В пять часов утра десятиместная палатка картировочного отряда была занесена снежной рекой. Смирнов спасся только потому, что его раскладушка стояла под сенью обрыва. Пятеро его товарищей погибли.
 В штольнях «чемоданы» охотились за ним с завидным упорством. Двое его коллекторов, сопровождавших его, в разное время были раздавлены в мясокостную кашу. Он отделывался царапинами и ушибами.
 А через несколько минут, вместо почетной смерти в лавине или в подземном завале, он получит пулю в живот, и две контрольные в голову… А потом до посинения будет лежать в переполненном морге.
 К парням в крепких кожаных куртках спустился лифт. И поднял их то ли на пятый, то ли на шестой этаж.
 Смирнов расслабился. Закурил. Сделав несколько затяжек, раздавил сигарету о мусоропровод. Время, испрошенное Машей, истекло. Где-то в районе пятого или шестого этажа зло и настойчиво забарабанили в железную дверь.
 «Надо идти. А не то в свидетели еще загремишь», — подумал Смирнов и направился к двери Марии Ивановны. Поднялся, позвонил. Безрезультатно. Позвонил еще. Дверь открылась. Смирнов окаменел — увидел розовощекого юношу в бейсболке. Открытый лоб, губы, чуть приоткрытые, верхняя — чуть-чуть опушена, улыбка нежная, зовущая. Ковбойка, под ней белая маечка. Джинсы. Крутая попка.
  — Вас зовут Евгений? — услышал он голос, чем-то похожий на его. — Проходите, Маша ждет вас.
 Смирнов раскрыл рот, но не успел ничего сказать: юноша рассмеялся хорошо знакомым ему смехом.
 Смущенно покачав головой, Смирнов проговорил:
  — Ну, ты даешь… Вкрутую меня сварила. И...
  — Что и? — спросила Мария Ивановна, понемногу превращаясь в себя.
  — Мне так тебя сейчас хочется. Может, я тоже древний грек?
  — Почему это? — спросила Мария Ивановна, закрывая дверь. Сделала она это так, что довольно существенная часть ее тела коснулась тела Смирнова.
  — Фрейд писал, что древние греки любили мальчиков. А мальчики, становясь древними греками, в свою очередь увлекались подрастающим поколением… Ты так быстро постригла волосы… Я люблю длинные...
  — Ничего я не стригла. Вот они.
 Мария Ивановна сняла бейсболку, и ее длинные волосы заструились по плечам.
  — Так-то лучше. Ну и что ты предлагаешь?
  — Я постригусь, встречусь с ним вместо тебя, покручу попкой и предложу поехать ко мне. Где-нибудь рядом с домом, попрошу остановить на минутку, якобы для того, чтобы заглянуть в галантерейный магазин. И ты убьешь его и охранников. Автоматом пользоваться умеешь?
  — Стрелял пару раз. А есть он у тебя?
  — Есть. Паша оставил у меня кое-что на всякий случай. Так как тебе мой план?
  — Никак. Следователи сразу раскусят, что потерпевший попал в заранее подготовленную засаду. И что Сусаниным была ты.
  — Можно все продумать...
  — Ты просто хочешь затащить его в свою постель… Знаешь, что сделать все наверняка можно лишь после нескольких ваших встреч. Ты случайно мужиков не коллекционируешь?
 Смирнов понял, что сказал глупость. В глазах Марьи Ивановны заиграли искорки.
  — А ты ревнуешь… Это хорошо. А что ты предлагаешь?
  — Я сейчас подумал, не отдать ли его и в самом деле Пашиным корешам? Ты наверняка знаешь, к кому надо обратиться, кому шепнуть.
  — Знаю...
  — Вот и давай думать. Но давай сначала сделаем небольшой перерыв. Я еще не полностью не разубедился, что ты мужчина...
  — А ты не боишься, что в твою дверь с минуты на минуту забарабанят ногами?
  — Это будет перебор, — засмеялся Смирнов, скинув джинсы. — Два налета на один подъезд за час — этого даже в тридцать седьмом не было.
 И, расстегивая рубашку, рассказал о крепких парнях в черных кожаных куртках, явившихся по чью-то душу на пятый этаж.

34. Россия исправит ошибку.

 Стылый держал себя в руках. Он давно чувствовал, что его карьера именно так и кончится.
 В бетоне.
 За что боролся, как говорится, на то и напоролся. Он знал, что несколько дней его будут поить, кормить, подмывать. И издеваться, преимущественно психологически. В том числе и обещать освобождение. «Ты посиди там, в бетонной конуре, перекуйся, а потом мы тебя выпустим». Так будут обещать, что иногда он будет верить. А «потом» не будет. Потом он исчезнет. В воде, в земле, в огне — не важно.
 Он исчезнет.
 Его не будет.
 Чтобы не насиловать себя дурными мыслями Стылый задумался о людях. Может быть, и в самом деле все несчастья оттого, что многие люди никому не нужны и потому не нужны себе? Вот если бы Борис Михайлович был нужен людям… Да что людям… Если бы он был нужен отцу и матери...
 Стылый все знал о Борисе Михайловиче. Мать, брошенная отцом, избивала его. Тетка, у которой он жил с шестнадцати лет, была занята собой. Все силы у нее были направлены на то, чтобы «выглядеть». Нет, она принимала участие в судьбе племянника, она устраивала его в лучшие учебные заведения, делала подарки преподавателям. Говорила, что надо хорошо учиться, чтобы хорошо зарабатывать, чтобы быть уважаемым человеком. А вот поцеловать и с неподдельным интересом посмотреть ему в глаза она не умела.
 Отец Бориса Михайловича также принимал участие в судьбе сына. Он покупал ему мотоциклы, не скупясь, давал деньги «на девочек и конфеты». После института устроил в организацию, ведавшую распределением сельскохозяйственной техники по совхозам и колхозам. Через два года, после того, как на него было заведено дело стоимостью 18 миллионов советских рублей, Борис выстрелил себе в сердце.
 Пуля прошла мимо, его спасли, потом судили и дали двенадцать лет. Отец, демонстрируя свою непричастность, на время следствия уехал в Казахстан, в длительную командировку. Сидел он около года, потом его вытащили.
 Нет, никому не нужен Борис Михайлович. Не был нужен и сейчас не нужен. Супруге и детям тоже. Им нужны его деньги. Если бы им был нужен он, разве они позволили бы ему двадцать четыре часа в сутки находиться под дамокловым мечом? Да, у него все схвачено, но ведь стоит стать замминистра «несхваченному» человеку и все! Или эта Остроградская… Сделают на нее ставку люди из Белого дома и тоже все! А этот Евнукидзе? Евнухидзе, как его Юла называет? Племянник у него подрастает, в фирму метит… Если добьется своего, — а как тут не добиться? — тоже все. Вахтером через год сделает. Это в лучшем случае. А в худшем — образцово-показательным трупом с тремя дырками в голове. И как экономический деятель, как предприниматель Борис Михайлович тоже никому не нужен. Даже тем, кого он снабжает дешевым мясом. Кому нужен предприниматель, поставляющий из Западной Европы зараженную говядину? Сто тысяч тонн в год? Или триста тысяч тонн куриных тушек из Южной Америки? Куриных тушек, пахнущим неизвестно чем? Только тем, у кого он в руках. Ну, еще западноевропейцам и южноамериканцам.
 А сам Стылый? Родился в деревне. Сто километров от железной дороги. Отец тракторист, мать доярка, шестеро братьев и сестер. Труд с утра до вечера. Водка. В церкви все обещают на том свете. Он уехал, поступил в ВУЗ. Взяли в органы. Берег великое государство, оно развалилось. Попал в «Северный Ветер». Следил за ублюдками, ликвидировал, доносил. И все для того, чтобы кучка хорьков могла бояться божьей кары в комфорте и сытости. Если бы Стылый не родился, ничего бы не изменилось. А он родился и попал в бетон.
 Ну и что? Всегда был в бетоне. В деревне, в органах, в «Ветре».
 Как освободиться?
 Костя Чединов, приятель, сказал, что лично он освободился. В религии. Работает с утра до ночи в лечебнице при монастыре. Обиходит крайних алкоголиков, наркоманов. Возвращает к полноценной жизни недоумков. Глаза светлые, как у бога. Пятеро детей. Такие же, как отец.
 А Смирнов говорит: не надо беречь динозавров. Все должно развиваться на природе. Тогда у человечества появится шанс не остаться прямоходящими пресмыкающимися. Или вообще остаться.
 Что-то в этом есть.
 А гуманизм? Человеколюбие? Ведь умирающих надо спасать, а больных лечить. Никто с этим не спорит. В западном мире сейчас вылечивают всех. И естественный отбор разводит руками. И получается, что без Гитлера не обойтись. Только ему подобные обладают злой волей, необходимой в критических ситуацией, только они могут загнать в газовую камеру всех недоумков.
 Загнать ради будущего сверхчеловека? И первым в огонь попадет сам Смирнов, Смирнов, радетель будущего человечества. И все умники, ему подобные. А оставшиеся будут ходить взад-вперед строем и кричать «Хайль». Нет, не надо никого в газовую камеру. Нужны не газовые камеры, а здоровый капитализм, за который ратует Борис Михайлович, капитализм, который все расставит по своим местам.
 Жадных сгубит жадность, сильные, умные женятся на красивых и здоровых женщинах и нарожают здоровых ребятишек, а слабые и больные вымрут...
 Тоже ничего хорошего. Сильные, умные и предприимчивые со временем начнут себя клонировать, а всех остальных стерилизуют… И получается, что ни зло в виде фашизма, ни добро в виде гуманизма не способны спасти человечества. Только природа… Только то, что создало человечество, как таковое...
 Прав Смирнов. Не надо ставить запруд природе.
  — Ты что задумался? — услышал Стылый голос Бориса Михайловича, неслышно появившегося в подвале.
  — Да вот, думаю над словами твоего Женечки, — раскрыл глаза Стылый, чтобы увидеть немигающий взгляд своего начальника. — Опасается, он, что мир погибнет, если он заделается гомосексуалистом. Ответственный, он понимаете.
  — Шутишь? — присел Борис Михайлович на корточки.
  — Да нет… Он и в самом деле такой. Говорит, что мир погибает, оттого, что слишком много стало никому не нужных людей...
  — Что ж, он прав. Это обезьянам и прочим животным хорошо, когда они никому не нужны. А никому не нужные люди создают нездоровую политическую ситуацию или просто бунтуют.
  — А как вы считаете, погибнет человечество или нет?
  — Нет, не погибнет. Россия спасет его!
  — Россия? Каким же это образом?
  — Очень просто. Россия виновата перед всем миром… Из-за нее, революционной, советской, и только из-за нее, нормальный западный капитализм с его жестокой конкуренцией — то есть своего рода естественным отбором — превратился по сути дела в социокоммунизм со всеми его вредоносными проявлениями в виде необузданного социального обеспечения, необузданной медицины и непродуманного гуманизма. Да, Россия виновата и ей предстоит исправить свою ошибку...
  — Каким же это образом?
 -Через десять пятнадцать лет мы покорим Европу и возродим в ней природный капитализм...
  — Покорим Европу!?
  — Если бы не Октябрьская революция, Европа давно была бы нашим субъектом федерации.
  — Ну, это вы хватили!
  — Отнюдь! Если бы не революция, вместо турков, алжирцев, негров, индийцев в Европе работали бы славяне. Они хлынули бы в нее сразу же после Первой мировой войны, и Второй мировой просто бы не было, потому что к концу тридцатых славяне составляли бы в оккупированной Германии не менее четверти населения.
  — А как вы теперь собираетесь покорить Европу?
  — Тихой сапой. Многие европейские государственные деятели сейчас склоняются к мысли, что только русская рабочая сила, белая сила, дешевая и несгибаемая способна предотвратить превращение Европы в чернокожий континент.
  — Ну, покорили вы Европу, что дальше?
  — Дальше последует отмена большинства социальных гарантий. Не можешь работать, не хочешь, алкоголик ты, наркоман, дебил или просто худосочный поросенок — твое дело. Никто не будет за свои денежки сохранять тебя и твой унылый генофонд для будущих поколений. Единственно, что сделает для тебя общество — это выпишет бесплатный билет в Африку. Бездельничай, разлагай и разлагайся в ней, пораженной СПИДом. И все! Через десять лет в Евророссии не будет не нужных людей и будущее человечества будет спасено.
  — А Америка?
  — Через десять-пятнадцать, максимум через двадцать лет Северная Америка станет латинской, точнее, негритянско-латинской. А ты знаешь процветающее негритянское или латинское государство?
  — Да вы фашист, батенька!
  — Нет, я не фашист. И никогда не смогу им стать. Есть в них что-то такое, что мне не нравится. Они мне кажутся изготовленными...
  — Вам бы с Женечкой на эту тему поговорить. В постельке под балдахином. У него такая нежная беленькая шейка.
 Борис Михайлович вздохнул. Глаза его заблестели. Стылый вдруг понял, что экспромт спас его от поругания.
  — Сегодня, часа через два вы меня должны освободить, — сказал он, решив ковать железо пока горячо. — Если вечером я не встречусь с Женечкой, он выпустит на вас ребят Паши Центнера. Так мы договорились.
  — Никого он не выпустит, — махнул рукой Борис Михайлович. — Я проанализировал все, что вы мне за два дня наговорили, и нашел массу нестыковок. Потом подумал, подумал и решил, что не будет твой Женечка из-за тебя улей ворошить, если даже он у него есть. И потому завтра утром твое продажное сердце перестанет биться. Тихо так, без боли. Если, конечно, напишешь признание, что Остроградская убеждала тебя лишить меня жизни. А если не напишешь, то умрешь через неделю. От неизбывной боли. Что Женечки передать? Что у него нежная белая шея?
 Стылый молчал. Борис Михайлович с трудом поднялся на затекшие ноги и пошел к выходу. Когда он уже поднимался по лестнице, Стылый крикнул:
  — Передайте ему, что он пидар с кривыми ногами!

35. Окаменел. Затем стал ватным.

 Мария Ивановна в очередной раз покорила Смирнова. «Все-таки лучше ее женщины в мире нет, — думал он, принимая душ. — А Юле надо звонить… Сказать, что прибило «Северным Ветром» к другому берегу и попросить амнистии. Она поймет. Умная женщина. И почему только от нее все уходят? Наверное, из-за ума. Ума и настырности.
 Нет. Не буду звонить. Не надо суетиться. Сначала надо разобраться с Шуриком».
 Сделав воду холоднее, Евгений Александрович с чувством запел:

 Я шила платье белое,
 Когда цвели сады,
 Но что же я поделаю -
 Другую встретил ты».

 После душа Мария Ивановна подала кофе. По ее глазам было видно, что песня, исполненная Смирновым в ванной, пришлась ей по сердцу.
  — Значит, ты решил связаться с друзьями Паши… — сказала она, усаживаясь напротив любовника.
  — А что делать? Я виноват перед Стылым.
  — Ну и что? Подумаешь!
  — Видишь ли, у меня пионерское воспитание...
  — Он изнасиловал твою женщину...
  — Его заставили. Обещали изнасиловать мать и дочь.
 Мария Ивановна посмотрела снисходительно, если не жалостливо.
  — Ты смотришь на меня, как на ребенка, — обиделся Смирнов.
  — А ты и есть ребенок. Капризный, упрямый ребенок. И глупый к тому же.
  — Ну и пусть ребенок. Зато я гадостей никому не делаю. Давай телефон Пашиных друзей.
  — Ты все продумал? Не отшлепают они тебя?
  — Не отшлепают.
  — Как я поняла, ты намерен позвонить этим людям и сказать, что Пашу убил Борис Михайлович. И в виде благодарности за свою информацию попросишь освободить ни в чем не виновного Шурика, так?
  — Да.
  — Конгениально. А если они тебе не поверят? А Евнукидзе точно не поверит. А когда он не верит человеку, то одним человеком на Земле становится меньше.
  — Шурик скажет им то же самое, что и я. Это элементарно. Мы с ним мыслим примерно одинаково.
  — Скажет, что закопал Пашу на берегу Пономарки?
  — Нет, что попал в переплет, потому что не хотел делать этого. Они поверят.
  — Могут и поверить. Евнукидзе хочет поставить на место Бориса Михайловича своего сына...
 Мария Ивановна замолчала. Ей вдруг пришло в голову, что вместе с Борисом Михайловичем без сомнения будет уничтожена и Юлия Остроградская. И тогда ничто более не будет связывать ее и Смирнова с этим страшным миром.
  — От Юлии я уйду, — прочитав ее мысли, вздохнул Смирнов. — Если ты поклянешься, что не будешь больше делать гадостей. Типа того, что сделала с Шурой.
  — Послушай, мне вдруг в голову пришло, что ты хочешь спасти Шуру, чтобы… — сузила глаза Мария Ивановна.
  — Чтобы нас с тобой спасти, — зло выпалил Смирнов. — Чтобы ничего на нас с тобой не висело.
 Щеки Марии Ивановны, точнее, ее простодушной ипостаси, зарумянились.
  — На нас? Ты что, жениться на мне собрался? — проговорила она, не вуалируя, как обычно, вопроса.
  — Это моя беда. Я женюсь на любимых женщинах. Юлю, правда, жалко...
 Коварная ипостась Марии Ивановны решила, что самое время рубить узлы:
  — А ты ее не жалей… Ты ничего о ней не знаешь...
  — А ты знаешь?
 Спросив, Смирнов испугался. Знания умножают печали, а их и так девать некуда.
  — Я знаю. Это она все устроила...
  — Что устроила?
 Добропорядочная ипостась женщины пыталась сладить с мстительной, но ту понесло.
  — Все устроила. Стылый — ее давний любовник. Вернее, первый. В фирму он попал благодаря Остроградской. Это она сказала Борису Михайловичу, что есть человек, которого можно завести, и у которого есть ниточки, за которые можно сто лет дергать. И никуда он в Хургаду не ездил, и никому кишок под водой не выпускал.
 Смирнов застыл. И сказал первое, что пришло в голову:
  — Он загорелый вернулся...
  — Этот загар в виде ультрафиолетовой лампы у меня на антресолях лежит. А тот звонок помнишь? Который прозвучал, когда ты Шурику зад запаивал? Так это ее брат звонил...
 Смирнов окаменел. Затем стал ватным. Затем ему показалось, что весь он обмазан калом.
  — Ты лжешь… — поморщился он, брезгливо оглядывая руки.
 Мария Ивановна поднялась и пошла к бару. Через минуту перед Евгением Александровичем стоял стакан виски со льдом. Высокий стакан, граммов на двести.
 Марии Ивановне было известно, что Смирнов не любит виски. Особенно разбавленный талой водой. Она принесла его с тайной мыслью, что борьба с отвращением к заморскому самогону отвлечет любовника, нет, уже жениха, от непродуманных поступков.
  — Все равно лжешь, — взяв стакан, сказал Смирнов. Но уже не так уверенно.
  — Саша ее двоюродный брат, — продолжала Марья Ивановна неторопливыми словами топить броненосец соперницы, — Он полтора года жил в доме ее родителей. Сам подумай — ему восемнадцать, ей, твоей Джульетте — шестнадцать. Они не могли не лечь в постель. Брат и сестра с перпендикулярным будущим, соответственно никаких обязательств, просто секс. А когда просто секс, он далеко идет, вот и дошел до твоей квартиры...
 Смирнов выпил.
 Поморщился.
 Поставил стакан на стол.
 Смотрел на него десять секунд.
 Отодвинул.
 Придвинул к себе.
 Подумал: «Надо быть проще».
 Вынул пальцами оплавившийся кубик льда. Съел, хрустя, тут же принялся за второй. Покончив с ним, огорченно посмотрел на опустевший стакан. Мария Ивановна принесла бутылку и лед в серебряном ведерке. Налив треть стакана, Смирнов буркнул, не обратив к женщине лица:
  — Жрать хочу.
 Мария Ивановна принесла жареную курицу. В апельсиновом соку. Выпив виски (уже без гримасы отвращения), Смирнов начал есть, держа тушку обеими руками.
 Он вгрызался.
 Рвал мясо, мотая головой.
 Глотал, не прожевав.
 Насытившись, выпил еще (с гримасой отвращения) и спросил, уже более чем хмельной:
  — А ты откуда знаешь?
 «Откуда» у него как бы вынырнуло из воды.
  — Саша рассказал. Когда я ему понадобилась...
  — Боялся, что я зароюсь в твоей постели и перестану мстить за Юлию?
  — Да. Это он придумал историю с моим выходом замуж за Василия Григорьевича. Кстати, у меня большие проблемы с этим человеком. Он, Пашина шестерка, узнал об его исчезновении, и прет теперь, как асфальтовый каток, вернее, дерьмовый каток, руку и сердце требует. Налоговой полицией угрожает. Ему очень просто меня посадить...
  — Значит, никакого изнасилования не было, — не слушал Смирнов.
  — Да, — не обиделась женщина. — Они просто трахались на твоих глазах. Вспоминали молодость.
  — Здорово придумано… Представляю, как она балдела. Уважаю.
 Губы Марьи Ивановны тронула улыбка.
  — Она же в Сорбонне училась.
  — А почему ты мне раньше не сказала? — Смирнов впервые за десять минут посмотрел в глаза женщины. Он никогда не умел смотреть в глаза человека, который может делать гадости..
  — Шура запретил. Сказал, что убьет, если я тебе все передам.
 Смирнов принялся механически грызть оставшиеся от курицы кости.
  — Классно они нас в оборот взяли.
  — Да, твоя Джульетта не промах.
  — Волчица.
 Алкоголь сделал свое дело. Смирнову стало хорошо. Он с удовольствием закурил.
 В жизни ничего не изменилось. Она была точно такой же, что и пятнадцать минут назад.
 И сам он не изменился.
 И Юлия.
 И Мария Ивановна.
 И сигареты точно такие же.
  — Значит, она решила убрать моими руками соперника… — сказал он, затушив окурок в голове Венеры.
  — Не совсем так. У нее была проблема Бориса Михайловича, и был ты, был Евнукидзе, был Стылый, был Паша… Короче полный шахматный набор. А Юлия, как ты знаешь, человек масштабный, вот она и придумала комбинацию...
  — И стоит на проигрыш… Стоит, потому что не учла твою точеную фигурку.
  — Почему же, она брала ее в расчет.
  — Как фигуру «Бывший завмаг, восемь классов плюс торговый техникум»?
  — Нет, как «королевскую подстилку». Ну, бандитскую, если хочешь.
  — А ты ферзь...
 Марья Ивановна чуть заметно качнула головой.
 «Да, я ферзь. Я — королева».
  — Юлия уважает шахматы… — задумался Смирнов, отведя глаза от довольного лица женщины. — Регулярно, правда, не играет, но этюды с заковырками, сложные партии разбирает даже на работе.
  — Партия, в которой мы с тобой участвуем, тоже не проста. В ней преследовались, и преследуется многие цели. В частности, — Саша об этом говорил — она рассчитывала в ее продолжение переделать тебя. Переделать так, чтобы ты мог стать сильной ее фигурой, фигурой, способной легко сладить и с Евнукидзе, и с ему подобными. Она любит фигуры.
  — Ну-ну. Еще немного и мое чувство к Юлии воскреснет. Похоже, я в ее глазах Джеймс Бонд и Кощей Бессмертный в одном лице.
 Евгений Александрович выпил еще. За Джеймса Бонда и Кощея Бессмертного в своем лице.
  — Ошибаешься, ты для нее если не пешка, то вполне управляемая фигура, — угрюмо ответила Марья Ивановна, явно недовольная тем, что любовник потихоньку надирается. — Я как столкнулась с ней в первый раз, так сразу и увидела ее, до дна увидела. Для нее все люди — или пешки, или фигуры. А она игрок. Она может провести тебя в ферзи, а может пожертвовать. Помнишь «Основной инстинкт»?
  — Конечно, помню. Ричард Гир, Шарон Стоун, Ума Турман. Хитрая сучка вокруг пальца обводит прожженного психоаналитика и его руками убивает своего зловредного мужа… Хороший фильм.
  — Тебе, наверное, эта Шарон Стоун нравится?
  — Ты лучше, — Евгений Александрович чмокнул Марию Ивановну в щечку. — Шарон Стоун по сравнению с тобой очень уж правильная. Шаловливая школьница.
 Некоторое время они целовались. В течение этого занятия никаких количественных изменений в организме Смирнова не произошло и он, решив, что для постели слишком пьян, оторвался от женщины и спросил:
  — А Стылый? Он же в результате всех этих комбинаций получился бы третьим лишним?
  — Стылый делает то, что говорит Юлия. Он — пешка, пешка давно потерявшая если не жезл, хранившийся в ранце, то кураж. Должность начальника СБ — для него предел. Да ты что меня допрашиваешь? Она послезавтра приезжает, вот и расставишь все точки над i.
 Смирнов налил еще пятьдесят граммов. Выпил и через минуту понял, что жизнь изменилась. Изменилась в лучшую сторону — ему теперь не надо разрываться между Юлией и Марьей Ивановной.
 И не надо спасать Стылого.
  — Ничего я не допрашиваю, — сказал он, с удовольствием рассматривая женщину, решившую все его проблемы. — Просто мне все надо уяснить, а не получается… И вопросов куча. Ты знаешь, как мы с ней познакомились? Она вошла в мою не захлопнувшуюся дверь и попросилась в ванную прокладку сменить...
  — Примерно полгода назад?
  — Да.
  — Это просто. Саша мне рассказывал. По распоряжению Бориса Михайловича он следил за Пашей — Пашина контора, как ты знаешь, контролирует «Северный Ветер». Просто так следил — у него работа такая все про всех знать. Юлии результаты наблюдения показались интересными, и она решила лично все проверить...
  — Она всегда все лично проверяет, — покивал Смирнов. — Чего, чего, а начальник она первоклассный.
  — Решила проверить и чуть не прокололась. После того, как мы с Пашей вошли в квартиру, она решила осмотреть лестничную площадку, двери и тому подобное. А Паша забыл в машине цветы. Букет роз. Вышел от меня за ними и чуть на нее не наткнулся. Спасла ее твоя приоткрытая дверь.
  — Послушай… А ты… А ты с...
  — Что я?
  — Ну, ты все знаешь. О Шуре, о Юлии. В том числе и разные интимные подробности. Такие подробности обычно сообщают в постели...
  — Нет, ничего у нас с Шурой не было. А он на меня облизывался. Весь масляный такой сидел. И много говорил, показывая, какой он сведущий… Юлией хвастался, тем, как ловко тебя охмурил...
 Смирнов смотрел на нее пристально. Он верил и не верил. Мария Ивановна выдержала взгляд и сказала:
  — Я — женщина порядочная. Ты это должен усвоить, если хочешь со мной жить. И еще ты должен знать, что после той встречи в задней комнате, я только о тебе и думала. Да и раньше ты мне нравился… Ты совсем другой. Ты — там, где я хотела бы жить.
  — Ну-ну. Я растаял. В кои веки сижу с порядочной женщиной.
 Смирнов вспомнил, чье место он занял в постели хозяйки квартиры.
  — Да, с порядочной, — в который раз прочитала его мысли Марья Ивановна. Прочитала и мстительно сжала губы:
  — А вот твоя Юлия...
  — Что моя Юлия?
  — Тебе, что в голову не приходило, какая это женщина могла придумать собственное изнасилование в присутствии любовника?
  — Какая? — почернел Смирнов, вспомнив, как потомственная интеллигентка Элеонора Кирилловна Понятовская, не моргнув глазом, согласилась провести ночь с ним, двумя его приятелями и волкодавом.
  — Да такая! — глаза Марии Ивановны стали жесткими, тело ее напряглось.
  — Какая? Говори!
  — Не скажу!
  — Почему не скажешь?
  — Да потому что вся ее грязь на меня перейдет! Ты сам в ней меня потом изваляешь!
 К взаимному облегчению обоих в дверь позвонили. Мария Ивановна прошла в прихожую и, посмотрев в глазок, обернулась к Смирнову:
  — Это Рая, уборщица.
 Открыв дверь, вместо Раи она увидела трех парней в кожаных куртках. Позади них стоял… Паша Центнер.

Часть Вторая.

1. Лампочки перегорели.

 Некоторое время спустя Смирнов и Марья Ивановна лежали, связанные, в задней комнате, тускло освещенной светом, пробивавшимся сквозь тяжелые шторы. Марья Ивановна всхлипывала. Смирнов жалел, что напился. Вместо того, чтобы провести последние часы жизни в постели.
 Паша Центнер появился шумно. В руках его была газета с кроссвордами.
  — Мелкое млекопитающее животное из семейства волчьих не знаете? — спросил он, приблизив глаза к газете. — На «П» начинается и на «Ц» кончается? Ну, с него еще шкуру чулком снимают?
  — Песец, — безучастно ответил Смирнов и, увидев, что бандит делает вид, что заносит слово в кроссворд, добавил:
  — Свет бы включил, глаза испортишь.
 Центнер, согласно покивав, подошел к выключателю, щелкнул, однако потолочный плафон с глупыми розочками не загорелся.
  — Черт, лампочки же перегорели, когда я Вадикуса электрошоком развлекал… — пробормотал восставший из могилы. — Ну, ничего, я сейчас что-нибудь придумаю.
 И прошел в тайную дверь, чтобы через минуту вернуться с бра, — он висел над кроватью, и в его в свете Смирнов любил рассматривать милое лицо утомленной любовью Марьи Ивановны. Повесив бра на стену, Паша Центнер мощным ударом кулака вогнал евровилку настенного светильника в отечественную розетку и ушел, сказав на прощание:
  — Я ухожу ненадолго. К вечеру нарисуюсь. И не один. А вы пока соображайте, что я с вами сделаю. Если угадаете — ящик шампанского за мной. Кстати, уважаемый Евгений Александрович, холодильники надо вовремя размораживать. Особенно если в них хранится зелень.

2. Что в ящике?

 К вечеру Паша Центнер явился. Вошел в свой звуконепроницаемый «кабинет», встал у окна. Спустя пару минут четверо человек в спецовках внесли в комнату высокий тяжелый картонный ящик. Надписи на нем сообщали, что ронять и оставлять под дождем его нельзя, так как он представляет собой упаковку прекрасного двухкамерного холодильника «Стинол».
  — Угадай, что в этом ящике, — сказал Центнер, обращаясь к Смирнову (смотреть в глаза Марье Ивановне он избегал). — Угадаешь — ставлю ящик полусладкого шампанского.
 Смирнов молчал.
  — Не компанейские вы какие-то, — вздохнул несостоявшийся покойник. И, сделав рабочим знак распаковать ящик, продолжил:
  — Впрочем, все равно бы не угадали. Не ваш профиль.
 Из ящика был извлечен Шура. Бетонная конура была при нем.
  — Но это еще далеко не все, — потер руки Центнер. — Сейчас ребята еще кое-что принесут.
 Ребята вышли. Центнер уселся за письменный стол, вынул из ящика конторскую книгу (синюю, с обклеенными коленкором уголками), забыв обо всем, принялся ее листать. И листал, то серьезно, то ностальгически улыбаясь, листал пока в комнату не внесли второй ящик. Тоже из-под холодильника, но не «Стинола», а «Минска».
 В коробке из-под «Минска» находился Борис Михайлович. Он тоже был одет бетоном.
 Его установили лицо к лицу с Шуриком. Скользнув по нему высокомерным взглядом, бывший глава «Северного Ветра» отвернулся и встретился глазами с сочувственно улыбающимся Смирновым. И понял, что рассматривает своего несостоявшегося любовника. Усы у «милой Женечки» были давно не стрижены. Он был не брит, взлохмачен и не умыт.
 Борис Михайлович горестно поник головой.
 Смирнов поник тоже. Чтобы не травмировать психику переживанием ситуации, он старался думать об отвлеченном.
 Центнер в это время смотрел на свои конторские книги. Было видно, что ему не хочется с ними расставаться, но взять их с собой он не решается.
 Тем временем парни в спецовках погрузили пачки документов из сейфа в опустевшие коробки и понесли их вон. Вернувшись, вопросительно посмотрели на Центнера. Тот махнул книгой:
  — Валяйте.
 Через минуту в комнате пахло эфиром, а Смирнов с Марьей Ивановной спали тяжелым сном.

3. Всего-навсего сто килограммов.

 Очнувшись, Смирнов пожалел, что родился на свет.
 Напротив него стояла на четвереньках Мария Ивановна, точнее, напротив него стоял бетонный куб, из которого выглядывали ее голова и руки.
 А напротив Марии Ивановны стоял бетонный куб, из которого выглядывали голова и руки самого Евгения Александровича.
 Мария Ивановна спала, Борис Михайлович, стоявший левее нее, был сер лицом и прятал глаза. Смирнов, решив держать себя в руках, отметил, что времени пять часов утра, и хотел обратиться с накопившимися вопросами к Стылому, стоявшему, нет, располагавшемуся справа от него, но тот смотрел в сторону.
 В комнате кроме них четверых никого не было, только они и судьба, и Смирнов, убедив себя, что, в конце концов, все кончиться благополучно или, по крайней мере, так, как порешит доныне всегда благоволившая к нему фортуна, решил заняться рекогносцировкой.
 Располагался он в бетоне в положении «на четвереньках». Кисти рук двигались свободно, так же, как и голова. Дышалось тоже свободно, ну, почти свободно, очевидно, вследствие того, что перед тем как одеть Смирнова, мастера-бетонщики обернули его листом поролоном. Видимо, из-за недостатка раствора бетонный его полушубок, в отличие от таковых Бориса Михайловича и Стылого, охватывал лишь торс — ноги же (и все, что было между ними) находились на свободе.
 Осознав этот позитивный момент, Евгений Александрович решил, что поселивший его куб, весит не более пятидесяти-шестидесяти килограммов, и попытался стронуться с места, но не смог этого сделать.
 Следующие десять минут он прикидывал вес своего панциря. Размеры его составляли примерно 50 (по длине) на 60 (по высоте) на 50 сантиметров (по ширине), то есть объем куба был равен примерно 150 000 кубическим сантиметрам. В этом объеме доля самого Евгения Александровича, то есть его торса, составляла не менее двух третей. Значит, объем собственно бетона был равен пятидесяти кубическим дециметрам. Средний удельный вес бетонов Смирнову был известен — около двух тонн на кубометр. Из всего этого получалось, что ограничивают его свободу всего на всего сто килограммов. Воодушевившись результатами расчетов, Смирнов сделал дыхательную гимнастку и принялся тужиться со всех сил, дабы хоть ненамного стронуться с места.
  — Зря вы, Женечка, суетитесь, — вздохнул на это Борис Михайлович, помаргивая слезящимися глазами.
  — Почему это зря? — только лишь из чувства противоречия поинтересовался Евгений Александрович.
  — Мои люди, батенька в течение десяти лет шьют костюмы из этого более чем прочного материала… И сумели сделать их пожизненно прочными. А вначале все бывало. Один бедолага даже встал на ноги и разбил собой железные двери. А один борец из охраны, олимпийский, кажется чемпион, поломал свой на части мышцами торса...
  — Похоже, вы правы… — согласился Смирнов, поняв, что не может задействовать наиболее сильные свои мышцы. Жаль… Пока бетон не затвердел на всю катушку, его можно было бы развалить...
 В это время очнулась Мария Ивановна. Смирнов поймал ее затуманенный взгляд, и сердце его сжалось от сострадания. Ему захотелось сказать ей что-нибудь, но тут в дверях появился Центнер.
  — А вы молодцы! — сказал он, хозяйски оглядывая свою бетонную паству. — Если бы вы знали, как мне приятно видеть вас, таких хороших, таких смирных.
 Хорошие и смирные молчали.
 Хорошие и смирные всегда молчат.
  — Ну, как хотите, — примирительно махнул рукой Центнер, находившийся в прекрасном расположении духа. — Не хотите разговаривать — не надо. Да и времени у нас на беседу, в общем-то, нет. Но чтобы вы все о себе и своей судьбе знали, скажу следующее:
 К вам, точнее, к тому, что от вас останется, мои люди придут ровно через месяц. Сигнала, на волю, то бишь вопля о помощи, вам подать не удастся: снизу никто не живет, а стены и потолки комнаты проверенно звуконепроницаемы. Уборщица и соседи знают, что трое из вас — те, с которыми она знакома — уехали позагорать на южные моря. Ну а ближайшие сподвижники Бориса Михайловича — в том числе и его благодетель из Белого дома — вчера вечером получили заверенные нотариусом записки, в которых он сообщает, что с него довольно и он далеко-далеко посылает их и их образ жизни. И выражает надежду, что они благоразумно ответят ему тем же. Кстати, кончается записка дважды подчеркнутыми словами «Fuck you». Так что никто вас искать не будет и жить вам потому остается максимум неделя. И умрете вы в запахе своих испражнений, умрете на коленях и ненавидя друг друга!
 Выговорившись, Центнер отдышался, затем взял свои гроссбухи из ящика письменного стола и пошел прочь из комнаты. Но секундой позже вернулся (уже без книги и разъяренный), сел на бетон Смирнова, схватил Марью Ивановну за волосы, грубо обернул ее лицо к своему. Мария Ивановна смотрела на него с равнодушной ненавистью, смотрела так, как красивая и жизнелюбивая студентка смотрит на истрепанную книгу по квантовой механике или сопромату.
 Не выдержав взгляда, Центнер плюнул женщине в глаза и с силой бросил ее голову на пол.
 Смирнов коброй вонзил зубы в подвернувшуюся голень бандита. И тут же, получив пяткой в кадык, закашлялся. Центнер выскочил из комнаты.
 Он не хотел, чтобы бывшая любовница увидела его слезы.
  — Зря ты его укусил, — проговорила Мария Ивановна срывающимся голосом. Губы у нее были разбиты, из носа темной струйкой бежала кровь. — Он теперь совсем разъярится и всех порежет...
  — Не порежу… — глухо сказал Центнер, появившись в проеме двери. Глаза его были красны. — Не порежу… Даже тебя не порежу… Я ведь любил тебя, так, как никого не любил… А ты — сучка подзаборная!
  — А ты мне изменила, другого полюбила, — нервно захихикал Борис Михайлович. Глаза его не смеялись. Старый еврей решил, что быть порезанным на кусочки немедленно — это лучшая участь, нежели медленная смерть от жажды и отчаяния.
  — Зачем же ты мне, падла, шарики крутила, — не поддавшись на провокацию, дико захохотал Центнер. Было видно, что ему не хочется уходить.
 Что-то его удерживало. Мария Ивановна?
 Не только она. Там, за пределами комнаты, по всей Москве прятался его страх, там незримо проистекала его ненормальная жизнь, там ютилось его непонятно искривленное пространство. А здесь страх, жизнь и пространство, пусть чужие, были зримыми, можно было их пристально рассмотреть, можно было ими проникнуться, поэкспериментировать и, может быть, понять что-то важное.
 Или что-то отодвинуть от себя.
 К ним.
 Хоть на время, но отодвинуть.
 Не отодвигалось, как он не хотел.
 Центнер почувствовал, как злоба становится его плотью. Он бросился к сейфу, достал коробочку промасленных гвоздей-соток и молоток, обернулся к своему бетонному стаду и забегал глазами, выбирая жертву.
 Спасли пленников (или одного из них) позывные мобильного телефона.
 «Мне тебя сравнить бы надо с первою красавицей» — мелодично заиграл спаситель. Положив гвозди на блок Бориса Михайловича, Центнер достал трубку подрагивающей рукой. Слушал несколько минут, затем бросил: — Хоп, ладно, дорогой, — и, уже совершенно спокойный (и даже ироничный), сунул телефон в карман и сказал:
  — К сожалению, я вынужден немедленно вас покинуть. Боюсь, в этой жизни мы больше не увидимся. Будьте здоровы!
 И вышел, забыв, что в левой руке держит молоток. Вышел, напевая: «Ну, что ж, иди, жалеть не стану, я таких милльон достану...»
 Тайная дверь закрылась за ним. Смирнов в поисках ее следов, забегал по стене глазами, но безрезультатно.
 Стена выглядела монолитной.

4. Шанс что-то вроде божества.

 После ухода Центнера Стылый пошмыгал, пошмыгал носом и сказал, обращаясь к Смирнову:
  — Надо как-то отсюда выбираться,
 Евгений Александрович ответил изучающим взглядом. Он понимал: ему предлагают умирать, не предаваясь отчаянию, а в трудах и заботах.
  — На Марью Ивановну раствора не хватило, — пояснил Стылый. — У нее спина почти голая.
  — Ну и что? — прохрипел Борис Михайлович. У него пересохли горло и роговица. Минуту назад он ясно понял, что умрет первым.
  — Да так… Я подумал, может она сможет...
  — Нет, ничего я не смогу… — вымолвила Марья Ивановна, не отрывая головы от ковра.
  — Давайте сначала определимся с предысторией и положением, — сказал Смирнов, желая словами подавить уныние, передавшееся ему от женщины. — Меня, вот, живо интересует, как мы дошли до жизни такой. Вам слово, уважаемый Борис Михайлович.
  — Это ты во всем виноват, пьянь болотная, — опередил начальника Стылый. Голос его дрожал от негодования. — Основательнее надо было Пашу хоронить. Затылок проломить, меж ребер и в животе ножиком поковыряться. А ты, интеллигент долбанный, нажрался ханки и выпендриваться начал. Вот он полежал, полежал в теплом пледе, что твой йог, согрелся, подумал маленько, собрался с силами да и вылез на свет божий. Вон он, мужик какой. Центнер, он и есть центнер. Как не вылезти? По твоей речи сообразил, какого поля ты ягодка, вот и вылез. Отсиделся у племянницы в Свиблово, понял, что ты тень на плетень с черной меткой наводил, и в контору свою нарисовался. А там Борис Михайлович с Евнукидзе сидели, ситуацию проясняли… Паша, естественно, им помог, и в результате мой глубокоуважаемый шеф сыграл в ящик.
  — Да-с, Женечка, подвели вы нас, — посетовал Борис Михайлович, растирая усталое лицо ладонью. — Хуже нет, когда в серьезные дела научные сотрудники вмешиваются. Из-за вас, милейший, мы стоим теперь, извините, на карачках с обнаженными, извините, задницами… А вот ваша любезная Джульетта наверняка сейчас сидит в офисе, сидит в моем весьма удобном и приятно пахнущем кожаном кресле… Да-с, сидит и беседует с Евнукидзе, Пашей Центнером и Василием Васильевичем о перспективах дальнейшего развития «Северного Ветра» в условиях изменившейся кадровой ситуации. А вы, вне всякого сомнения, на нее рассчитываете… Рассчитываете, что она вас освобождать прибежит...
  — Конечно, прибежит, — усмехнулся Смирнов. — С милиционерами, бактерицидным пластырем и новым бельем в фирменной упаковке.
  — Остроградская не прибежит, — уверенно сказал Стылый. Ему удалось взять себя в руки, и голос его стал ровным. — Она, наверное, уже все знает. И все, что она может сделать, так это сына нашей Женечки подключить. Если, конечно, на нее гуманизм найдет. Но это вряд ли. Он сейчас в других странах ошивается.
  — Шакалы, — прошептал Борис Михайлович. — Кругом шакалы.
  — Валька уехал на Алтай к матери, — поморщился Смирнов. Ему хотелось помочиться, но он не хотел это делать первым. — Юлия может пожарников или милицию навести...
  — Глупый ты, — покачал головой Стылый. — Ну, зачем мы ей? Убрали нас с шахматной доски. Она убрала. И воскрешения не будет. Тебе, что, о ней не рассказывали?
 И посмотрел на Марию Ивановну. Та ответила умоляющим взглядом.
  — Шакалы, — едва слышно выдохнул Борис Михайлович. — Кругом.
  — Вижу, что рассказывали, — усмехнулся Шура, обернув лицо к Евгению Александровичу. — Но не все рассказывали...
 Смирнов вдавился глазами в Марью Ивановну.
  — Не все!?
  — Конечно, не все, — зло усмехнулся Стылый. — Догадайся, кто мне Пашу Центнера заказал?
  — Маша!? — догадался Евгений Александрович. — «Господи, как это очевидно!»
  — Шакалы, — выразили глаза Бориса Михайловича.
  — Она самая, — протянул Стылый. Злости на Смирнова и его любовницу у него было еще много. — Маша, Машенька, Машута… Она ведь тебе рассказывала, каким таким образом Остроградская с тобой познакомилась? Рассказывала! Так вот, после первой нашей с тобой встречи, во всех отношениях памятной, меня в подъезде остановила уборщица, Рая, если не ошибаюсь, ее зовут. Я еще в возвышенном состоянии по поводу реминисценций с мадемуазель Остроградской находился. Остановила и сказала, что меня нетерпеливо ждут в десятой квартире. И что за передачу этой весточки ей дадено цельных пятьсот рублей.
  — Шакалы, — прошептал Борис Михайлович.
 Стылый недоуменно посмотрел на него и продолжил:
  — Ну, я понял, что дело серьезное, и пошел, встречу важную отменив. И узнал, что эта зоркая дама, я Марью Ивановну имею в виду, заметила, что я ее приятеля сердечного пасу, или Рая сказала за сотню, и в свою очередь меня пасла. И без всяких обиняков и даже чашечки кофе сказала, что заплатит за устранение Паши триста пятьдесят тысяч зелеными. Я, честно говоря, удивился. У моего руководства, вот, Борис Михайлович свидетель, и в мыслях ничего такого в то время не было...
  — Да… Не было, — чуть ожил Борис Михайлович.
  — Но это еще не все, — продолжил добивать Смирнова Стылый. — Эта приятная во всех отношениях женщина выразила настоятельное пожелание, чтобы в этом деле участвовал ты… И чтобы, в конце концов, в роли заказчицы, проявилась мисс Остроградская. Сечешь масть, Склифосовский? Она хотела тебя со всеми потрохами в свой кулачок сграбастать.
 Евгений Александрович смеялся сардонически. Куда не кинь — один клин. Кругом волки! И Маша среди них волчица.
  — Я просто хотела освободиться от Паши… Я же рассказывала, каким зверем он был, — жалобно посмотрела Мария Ивановна в глаза любовнику. — И с тобой хотела поближе познакомиться… Хороший ты мужик, домашний, с сердцем… Ну разве плохо тебе со мной было?
 Смирнов почувствовал себя черепахой. Тело его уже привыкло к бетонному панцирю. Осталось приучить сознание. Трансформировать его в сознание черепахи. А это просто. Надо представить себя уставшим от жизни пресмыкающимся, приползшим в самый центр пустыни, чтобы умереть и перейти в другое тело, в другую жизнь, в которой, может быть, живут по-другому, не так гадко живут.

***

 Стылый выпустил пар, но настроение у него не улучшилось. Может быть, потому, что назвать сказанное им правдой можно было лишь с одной стороны...

***

 Операция, шутливо названная Юлией «Северный ветер меняет направление», имела целью поэтапно перевести фирму из теневой части экономики в полутеневую, а затем и в более-менее солнечную. Поняв, что никакими уговорами эту задачу не решишь, Остроградская взяла на вооружение методы своих оппонентов.
 Первым делом она пошла к Евнукидзе и без обиняков сказала, что его сын — молодой и неглупый парень с московско-оксфордским образованием — был бы на месте директора «Северного Ветра» гораздо более подходящей фигурой, чем уставший от жизни Борис Михайлович. Был бы, если бы не Паша Центнер, консерватор, традиционалист и к тому же откровенный уголовник...
 Потребив это заявление внутрь, Евнукидзе минут пять ходил по кабинету, затем уселся в кресло, поправил монитор, папку для бумаг, подвинул мышь на середину коврика, и, выравнивая клавиатуру относительно краев стола, сказал, что с интересом будет следить за прогрессивными начинаниями мадемуазель Остроградской.
 Через сорок минут после, того, как Евнукидзе поправил мышь, Стылый получил задание начать разработку Паши Центнера и Бориса Михайловича. Заскучав, Шура сказал, что «маловато его будет для такой кардинальной задачи». В это время Юлии позвонил Смирнов. Он начал ныть, что скучает, и вообще прочитал в мужском журнале «Андрей», что простата требует регулярного употребления, а не то чахнет и загибается оперативной болезнью. Последнее время любовник все более и более доставал Юлию своей душевной простотой, и она, пообещав ему заехать вечером, положила трубку и сказала Стылому в сердцах:
  — Ты вот его утилизируй. Мозгов много, а дурью мается.
 И Стылый утилизировал. Так же как и Мария Ивановна. Потому что в жизни так — либо ты используешь себя, либо это делает кто-нибудь другой.

***

  — Ну скажи, разве плохо тебе со мной было? — повторила Мария Ивановна, с трудом удерживая голову.
 Выглядела она хуже некуда. Темные круги под глазами. Пожелтевшая кожа. Синие сухие губы.
 У Смирнова комок подступил к горлу, глаза повлажнели.
  — Очень хорошо было… — смягчился он. — Я на тебя совсем не сержусь. Тем более, что у меня на тебя виды по-прежнему. На будущий твой женский интерес, пироги с капустой и в меру мягкую постель. Кстати, я несколько дней назад купил тебе голубенький пеньюар… Мне кажется, он тебе понравится.
 Борис Михайлович поморщился. Он не ревновал, нет. Просто все связанное с гетеросексуальными отношениями, точнее, с женщинами, у него вызывало омерзение. Мать, избивавшая его по ночам, появлялась в изысканном пеньюаре. Или в тонком кружевном белье.
  — Представляю вас в постели… — усмехнулся Стылый. С давно не мытых его волос обильно сыпалась перхоть.- Долго же вам друг друга раздевать придется.
 Борис Михайлович захихикал через силу.
  — Ничего, у меня отбойный молоток найдется, он всегда при мне, — зло посмотрел на него Смирнов. — И вообще, хватит щериться, надоело. Давайте перейдем к вопросам по существу.
  — По существу, по существу… — поморщился Стылый. — По существу у меня бетон. А у тебя что?
 Смирнов задумался. В голову ничего не пришло и он, чтобы не молчать, заменил бесплодные мысли словами:
  — Всегда есть выход… Я столько раз попадал в безвыходные положения, и, видите, жив… Надо только...
  — С тобой все ясно, — уничтожающе произнес Стылый и, переведя взгляд на Бориса Михайловича, продекламировал:
  — Два кусочека колбаски у него лежали на столе. Он рассказывал нам сказки...
 Хорошо выраженный сарказм оживил воображение Смирнова.
  — Да, слушай, ты! — перебил он Стылого. — Я дело говорю. В общем, давным-давно, в Центральном Таджикистане, я попал в лапы одного типа, чем-то весьма похожего на Центнера. Его звали Резвоном, он был неглуп, ненавидел людей, то есть себя, панически боялся смерти и в тоже время стремился к ней. И был в душе режиссером. У него еще была поговорка: «Я сам себе режиссер». И знаете, он всегда оставлял своим жертвам шанс избежать смерти, мизерный, но шанс. Я рассказывал об этой его странности одному знающему человеку, психологу, и он сказал, что этот шанс на жизнь у этого типа был чем-то вроде божества. Он хотел, чтобы это божество к нему благоволило, и потому всегда приносил ему жертвы, то есть давал ему возможность проявиться. Выйти на сцену, что ли, заявиться во всей своей красе. И еще этот знающий человек сказал, что таких людей, как этот Резвон, достаточно много...
  — Ты, например, — бросил Стылый. — Вместо того, чтобы вдарить Паше рукояткой пистолета по черепушке, одеяло ему дал и речь надгробную еще произнес, да так, что он едва не прослезился.
  — Ты прав, я дал ему этот шанс, но неосознанно. И мне кажется, что Паша Центнер оценил мое неосознанное благородство и также оставил нам шанс выбраться из наших бетонных гробов.
  — Догадываюсь, вы использовали шанс Резвона, — заинтересованно проговорил Борис Михайлович. А что он из себя представлял? Я имею в виду шанс, который он вам предоставил?
 Смирнов, рассеянно посмотрев на Бориса Михайловича, сделал паузу и с удовольствием окунулся в прошлое.
  — Это случилось жарким летом в высокогорной долине. Представьте себе голубое небо с ухоженными барашками облаков, голубой пенящийся поток, высоченные тополя стайками и скалы, скалы, и скалы. К одной из них прилепился кишлак Резвона, хозяина долины… Мы с друзьями, образно выражаясь, пришли в него за шерстью, но были наголо острижены.
 Стылый прервал товарища по несчастью.
  — Опять выражается! Тоже мне Есенин: «голубой поток», «тополя стайками», «прилепился кишлак»… Ты же обещал по существу.
  — По существу, так по существу, — согласился Евгений Александрович. — В общем, темной ночью, связанный по рукам и ногам, я лежал в доме Резвона, в гостевой комнате. А на стене висела старинная обнаженная сабля. Он специально ее оставил. Я два раза пытался до нее добраться, но дважды гремел костями, то есть падал с ног и, соответственно, дважды был бит, сидевшими в прихожей охранниками. На третий раз я добрался. Об этом мне на следующее утро рассказали друзья.
  — Как это? — удивился Стылый.
  — Да так. Я все сделал во сне. Добрался до сабли, перерезал веревки, охранников и, как ни в чем не бывало, улегся досыпать.
  — Божественный шанс тут ни причем, — потерял интерес Борис Михайлович. — Наверняка в детстве вы страдали снохождением. Это особая форма эпилепсии. Обычно с возрастом она проходит, но сильное душевное волнение может привести к временному ее прогрессу.
  — Все это очень интересно, но мне кажется, что бзыки Резвона на тему божественного шанса тут ни причем, — покачал головой Стылый. — Сабля, небось, испокон веков на стене висела.
  — Нет, перед смертью Резвон сказал мне, что намеренно ее повесил...
  — А ты его тоже в одеяло заворачивал и песком засыпал? Как Пашу?
  — Его убил не я. Его убил Бабек, мой давний друг и его подневольный подельник. А у Бабека в то время с головой было все в порядке, и ни о каких божественных шансах он не рассуждал и в принципе рассуждать не мог.
  — А что вы, Мария Ивановна, скажете на этот счет? — дождавшись паузы, поинтересовался Борис Михайлович. В глазах его теплилась надежда. — В самом деле, ваш предпоследний любовник был с бзыками, как изволил выразиться уважаемый Александр Николаевич?
 Слова «предпоследний любовник» предназначались для ушей Смирнова.
  — Кроме бзыков у него ничего-то и не было, — воочию представила Мария Ивановна Пашу Центнера. — А что касается шансов, то я определенно знаю, что он никогда никого не расстреливал, и не приказывал расстреливать. А вот с четвертого этажа заставить спрыгнуть или в воду с грузом столкнуть — это он любил. Да, в воду с грузом...
  — Весьма любопытно, весьма любопытно… — Борис Михайлович попытался расправить плечи. Бетон презрел его движение.
  — Ну, говори, не томи, — попросил Стылый, заинтересовавшийся не менее своего начальника.
 Мария Ивановна, молчала, уставившись в пятно крови, буревшее под ее глазами на ковролине.
  — Ты чего? — обеспокоился Смирнов.
  — Да так, припоминала… — бетон более чем другим мешал ей говорить свободно. — Паша действительно кое-что рассказывал по теме… На яхте они гуляли. То ли на Рижском взморье, то ли на Клязьминском водохранилище. И одного человека утопили. Который, как они считали, общие деньги присваивал. Паша потом говорил мне, что он настоял, чтобы беднягу бросили в воду не только с грузом на шее, но и с ножом в руке. Друзья сначала возражали, но потом решили развлечься и принялись веревки на скорость резать. Резали, резали и, в конце концов, скрутили по данным эксперимента пятиминутную веревку… Ну, значит, такую, которую за пять минут, не меньше, ножом перерезать можно...
  — Ну и что? — спросил Борис Михайлович, не сводя воспаленных глаз с женщины. — Выплыл ворюга?
  — Нет. Он так перепугался, что нож из руки выронил, до воды еще не долетев.
  — Испугался — погиб… — изрек Евгений Александрович любимую фразу.
  — Еще Паша говорил, что обманул дружков. В том месте, где к веревке камень крепился, ее за три минуты можно было перерезать. В воде, да еще с закрытыми глазами. Понятно, почему обманул… Ведь это он деньги крал, и это его должны были топить.
  — Повезло нам с ним, — одними губами усмехнулся Борис Михайлович. — Наш Паша Центнер, оказывается, в своем роде джентльмен. И нам с вами всего лишь надо найти алмазную пилу где-нибудь на кухне и распилить наши так ладно скроенные одежды.
  — Или надеяться, что господин Смирнов во сне из своей выскользнет, — усмехнулся Стылый.
  — А этот человек, которого Центнер вместо тебя мучил… — не обратив внимания на реплику, вперился Смирнов в усталые глаза смотревшей на него Марии Ивановны. — Ну, тот разорившийся бизнесмен. Ему Паша оставил шанс выбраться?
 Мария Ивановна опустила веки.
  — Оставил… — выдавила она.
  — Какой? — насторожился Смирнов. Он почувствовал, что услышит нечто ужасающее.
  — Паша сказал, что если этот бизнесмен, Вадимас Ватрушкайкис по имени, найдет слова и уговорит меня освободить его, то я могу не опасаться наказания...
 Мария Ивановна замолкла. Она набиралась сил. Или вновь переживала случившееся.
  — Почему можете не опасаться? — не вынес паузы Борис Михайлович.
  — Он сказал, что если я сжалюсь, отпущу его, дам уйти, то он, Паша Центнер, просто-напросто приведет на его место другого человека, — плача, сказала Марья Ивановна. — Приведет, отрежет, то, что надо и будет использовать по назначению...
  — И этот Ватрушкайкис уговаривал тебя? — спросил Смирнов, весь охваченный сопереживанием.
  — Да… — прошептала Мария Ивановна. — Я каждый вечер приносила ему еду, и он убеждал меня отпустить его, дать уйти. Обещал, клялся, молол, плакал, рассказывал о парализованной после автокатастрофы жене и двух маленьких белокурых дочурках, Эльзе и Лауре. Я, рыдая, слушала, слушала. Обнимала и целовала его, ласкала и гладила, но отказывалась… Лишь однажды не удержалась, разрезала один ремень, но вовремя спохватилась...
  — А что, Паша и в самом деле посадил бы на его место другого? — спросил Смирнов.
  — Факт, — хмыкнул Стылый. — Центнер веников не вяжет. И приговоренных у него полно.
  — Без сомнения не вяжет… — подтвердил Борис Михайлович.
  — Негодяй, — выцедил Евгений Александрович. И оглянулся по сторонам, вдруг осознав, что поведанная Марьей Ивановной трагедия происходила не где-нибудь, а в комнате, в которой он находится. " Если бы я знал, порезал бы его на кусочки, сложил бы в ведро и пошел собак кормить. Ей богу, пошел бы" — подумал он, вспомнив, как по-божески похоронил Центнера.
  — Да нет, почему негодяй, — едва заметно покачал головой Борис Михайлович. — Отнюдь. Просто обществу надо было делать из него не гангстера, а театрального артиста или кинорежиссера… Или чекиста на худой конец.
 В комнате, тускло освещенной настенным светильником, воцарилась тишина. Первым ее нарушил Стылый.
  — Помните те пять минут, которые Центнер отвел своему утопленнику на освобождение? — сказал он, позевывая. — А вы не подумали, что пока мы тут рассуждаем на тему особенностей психики Центнера, четыре из наших пяти минут уже истекли?
  — Что вы… — испугался Борис Михайлович. — Неделю я еще проживу. Я уже освоился.
  — Это ваш Женечка неделю проживет с его лишними килограммами веса, потому как подкожный жирок — это не что иное, как вода, — ласково посмотрел на начальника Стылый. — А вы, худосочный язвенник, через сорок восемь часов загнетесь на всю катушку...
  — Дурак, чему ты радуешься, — недовольно скривился Смирнов. — Ты упустил из виду, что скончавшийся первым, отравит жизнь оставшимся. Отравит в прямом и переносном смыслах.
 Борис Михайлович воспрянул духом. Смерть его тем или иным образом огорчит трех человек. Это радовало. На воле рассчитывать на это ему не приходилось.
 Евгений Александрович смотрел на Марью Ивановну. Она смотрела на него. Они вспоминали себя, счастливых, счастливых вдвоем, счастливых там, недалеко, всего лишь за этой стеной.

***

 В комнате стало тихо. Было слышно, как тикают настенные часы. Они показывали девять утра. Борис Михайлович не выдержал первым. Описавшись, он притворился, что спит. В девять пятнадцать спали все.

5. Уронить на Марью Ивановну...

 Первым проснулся Смирнов. В комнате пахло мочой. Мария Ивановна, казалось, не дышала. Борис Михайлович похрапывал с присвистом. Один из свистов разбудил Стылого. Протяжно и звучно зевнув, он обернул лицо к Смирнову и спросил, отирая пальцами уголки глаз:
  — Что вы, граф, предпочитаете на завтрак?
  — Два яйца всмятку, тостики и кружку крепкого чая с молоком. Можно еще пару бутербродов с ветчиной, тарелку наваристого борща с косточкой побольше, пару котлет из жилистого мяса и бутылку хорошего портвейна. Потом хорошо пойти в огород, закурить «Captain Black» со сладким фильтром и посмотреть, как растут баклажаны. Но это летом, на даче. А зимой или осенью лучше оставаться в постели до обеда.
  — С любимой женщиной?
  — Естественно, виконт. Я сплю только с любимыми женщинами. В отличие от вас.
  — Ты чего-нибудь придумал?
  — Да. Во сне я увидел тот сейф.
 Смирнов указал подбородком на двухкамерный несгораемый шкаф, стоявший за Марьей Ивановной.
  — Гм… — задумался Стылый.
  — Если его уронить на Марью Ивановну, то это так не идущее ей платье может разойтись по швам.
  — А ее тебе не жалко? Хорошая женщина, сам ведь говорил...
  — Я думаю, что с ней ничего не случиться, — спрятал глаза Смирнов. — Тем более, что я в голову не возьму, как его уронить. Телекинез тут не поможет, он весит килограмм двести.
  — Телекинез?
  — Нет, шкаф.
  — А что если его опутать, как лилипуты Гулливера? Надергаем волос, — Стылый бросил взгляд на длинные роскошные волосы Марьи Ивановны, — накрутим прочных веревок и...
  — Слушай, Шур. Сдается мне, что ты мне паяльника простить не можешь, — заметив взгляд собеседника, — покачал головой Смирнов.
  — Да нет, почему… Напротив, я тебе за него благодарен. На следующий день после того, как ты общался с моей задницей, я к врачу-проктологу ходил и он сказал, что в скором времени я смогу навсегда забыть о геморрое. Выжег ты мне его.
  — Да, есть такой клинический метод, — покивал Смирнов. — Мне дед рассказывал. Если рецидив будет, заходи по-свойски. Со своим паяльником.

***

 Они говорили, чтобы не думать о стремительно приближающейся смерти. О жажде, которая скоро станет невыносимой, о первой смерти, о том, что скоро в живых останутся трое, затем двое и один.
 Борис Михайлович всхрапнул во сне.
  — Смотри… — Стылый указал глазами на шкаф. — Поверху бордюрчик с прорезями. Прямо барокко.
  — Не, это — рококо, но веревочка с кошкой точно зацепиться.
  — А на Борисе Михайловиче гвозди лежат. Если их достать, то кошек можно понаделать...
  — Волос Марьи Ивановны не хватит, — посмотрел на женщину Смирнов. Она по-прежнему беззвучно спала.
  — У тебя тоже длинные… — сказал коротко подстриженный Стылый.
  — Все равно не хватит.
  — Хватит, не хватит, все равно надо что-то делать. Мы же резвимся, что тут таить, резвимся, чтобы не скулить. На шесть дней никаких слез не напасешься. А если еще Мария Ивановна захлюпает, я затылок об свой пиджак разобью. Терпеть ненавижу женские слезы.
  — Слушай, я, кажется, что-то придумал, — уставился в пол Смирнов. — Смотри, это же ковролин. Классный импортный ковролин. Его верхний слой запросто можно на нити распустить. Классные, крепкие капроновые нити.
 Они начали ковырять покрытие ногтями. У Стылого, дуайена по сроку пребывания в бетоне, они были длиннее и жестче, и он первым добыл нить.
 Длина комнаты составляла что-то около пяти метров, такой же длины получилась и надежда.
  — Нить Ариадны, — изрек Смирнов.
  — Соломинка для утопленников в бетон, — поправил его Стылый. — Фиг выдержит.
  — Скрутим втрое, вчетверо,- приоткрыл глаза Борис Михайлович.
  — А что, ты тоже жить хочешь? — делано удивился Смирнов. На него накатывала эйфория. Он начинал верить, что эта дикая и неправдоподобная «бетонная» история закончится вполне благополучно.
  — Хочу, — ответил Борис Михайлович. — Понимаете, я привык. На этом свете хоть и не очень, но все свое. А там, за смертью, одни загадки. То ли рай, то ли лягушкой станешь...
  — Ад тебе, дорогой, светит, ад, — так же, как и Смирнов, перешел на «ты» Стылый.
  — Ад тоже весьма непонятная штука, — поджал губы Евгений Александрович. — Вот когда я в аспирантуре учился, посылали нас весной на овощехранилище в Коломну, гнилую капусту разбирать. Так я три дня думал, что околею от запаха. А потом привык и не замечал вовсе. Так, наверное, и в аду. Сначала жарят, потом, когда привыкнешь, в кипятильный цех отправляют, потом еще куда-нибудь, например, в колбасный цех через мясорубку. Перебьемся, короче, не первый раз.
  — Ну, ладно, скрутили мы веревки, и что потом? — вернул Борис Михайлович разговор в первоначальное русло. — Удушим друг друга?
  — Нет, первой из них я попытаюсь зацепить гвозди, на вас лежащие.
 Стылый не договорил: очнулась Мария Ивановна. По ее застывшим глазам было понятно, что она не спала, а была в беспамятстве.
  — А мы придумали, как не умереть, — сказал ей Смирнов полным оптимизма голосом.
  — Он придумал на вас несгораемый шкаф уронить, — мерзко улыбаясь, разъяснил Борис Михайлович. — Правда, не сказал, как вы из-под него выбираться будете.
  — Пусть роняет, выберусь, — прошептала Мария Ивановна, с трудом удерживая голову.
  — Нет, вы не понимаете, мадам! Ведь шкаф, если, конечно, он упадет, не сможет превратить в прах всю вашу каменную одежду. По всем видимостям, вокруг ваших рук и ног останутся ее весомые фрагменты. Я сомневаюсь, что с ними вам удастся выбраться и что-нибудь сделать.
 Борис Михайлович говорил, надеясь, что у его товарищей по несчастью найдутся контраргументы.
  — Пусть роняет… — повторила Мария Ивановна. И заметив, что Смирнов на нее пристально смотрит, склонила голову. Она не хотела, чтобы он видел ее лицо. Синяки под глазами, разбитый нос, губы.
  — Они еще хотят ваши бесподобные волосы выщипать, — не отставал Борис Михайлович. Он знал, что может говорить, что угодно — никто не смог бы поставить его на место.
  — Будешь измываться, я харкну тебе в личность, — сказал Смирнов, с ненавистью разглядывая иссохшее лицо главы «Северного Ветра». — Я далеко харкаю.
  — А что я такого сказал? — обиделся Борис Михайлович. — Вы же сами хотели ее волосы использовать.
  — Понимаешь, подлый ты человек, — спокойно сказал ему Стылый. — И потому все, что ты говоришь и делаешь, получается с подленьким таким душком, даже если говоришь ты и делаешь без всякой подлой задней мысли.
  — Я буду работать над собой, — сказал Борис Михайлович и принялся выдергивать нити из коврового покрытия.
  — Так-то оно лучше, — похвалил его Стылый. Глаза его ощупывали коробку гвоздей, стоявшую на бетонной конуре Бориса Михайловича.
  — Ты запросто сможешь ее сбросить, — подсказал ему Смирнов. — С помощью нити из ковра.
 Не ответив, Стылый начал складывать нить вдвое. Сложив, взял за оба конца и попытался закинуть ее за коробочку. Полтора десятка попыток окончились безрезультатно.
  — Вы попробуйте лассо сделать, — посоветовал Борис Михайлович. — Может быть, с ним получится.
 Лассо было сделано за несколько минут.
 С восьмого раза оно накинулось на коробочку.
 Сделав паузу для успокоения, Стылый потащил.
 Тишину нарушало лишь шуршание двигавшейся к краю надежды.

6. Кто знает жизнь — не торопится.

 Тишину нарушало лишь шуршание картона, пока коробочка звучно не упала на затылок Бориса Михайловича, омертвевшего от напряжения.
 Гвозди рассыпались.
 Глава «Северного Ветра» нервно засмеялся. Собрав их перед собой в кучку, уставился как Скупой рыцарь на ворох заморских драгоценностей.
 Стылый великодушно позволил ему насладиться тщетной, как ему думалось надеждой, и потребовал перекинуть гвозди ему.
 Борис Михайлович перекинул.
 Дело пошло.
 Стылый гнул гвозди, подсовывая их под свой бетон, остальные, включая Марию Ивановну, оживленную надеждой, добывали из ковролина нити и плели веревки. Спустя некоторое время стало ясно, что их не хватит. Три веревки толщиной в мизинец вряд ли смогли бы накренить шкаф, весом более чем в двести килограммов.
  — Я же говорил, что не хватит, — посмотрел Борис Михайлович сначала на Стылого, затем на волосы Марии Ивановны.
  — Зря мы сразу начали плести, — сказал Смирнов, желая оттянуть неприятную для женщины (и вдвойне для него самого) процедуру. — Давайте сделаем одну кошку, и я попробую ее закинуть.
 Стылый согласился и тут же принялся за дело. Работал он весьма обстоятельно. Через полчаса Смирнов держал в руках плод его труда.
  — Да ты кошачьих дел мастер! — восхитился он, рассматривая шедевр. — Тройник классный, веревку не оторвать… На него кашалота ловить можно, не то, что шкаф несго...
  — Давай, бросай, — прервал его Стылый. — Да осторожнее, а не то в женщину попадешь.
 Смирнов свернул веревку в бухту и примерился. Первый бросок оказался неудачным. Кошка ударилась об шкаф примерно посередине его высоты и упала за Марьей Ивановной. Борис Михайлович ойкнул и побледнел. Смирнов потащил кошку к себе. Она зацепилась за край бетонного блока, сковывавшего женщину, но легко, с первого же движения, освободилась.
 Второй бросок также не получился. Все сникли.
 Упав после третьего броска, кошка зацепилась за ногу Марии Ивановны. Она вскрикнула от боли, но тут же, виновато посмотрев на Смирнова, проговорила:
  — Тяни, ничего со мной не будет.
  — А за что она зацепилась? — спросил Смирнов.
  — За икру, кажется. Я не особо-то и чувствую. Замерзла от бетона.
  — Глубоко вошла?
  — Я же сказала, ничего не чувствую. Тащи.
 Смирнов не стал тащить. Взяв конец веревки в зубы, он собрал свободную ее часть в клубок и бросил его за голову Марии Ивановны. Она вскрикнула вновь.
 Кошка освободилась.
 Подтянув ее к себе, Смирнов увидел, что один из крючьев окрашен кровью.
  — Бросай, — сказал Стылый глухо. — Кровь для женщины дело привычное.
 Поморщившись цинизму замечания, Смирнов собрался и бросил. Кошка зацепилась за одну из прорезей в бордюре несгораемого шкафа. Борис Михайлович взвизгнул от радости. Чтобы видеть закрепившуюся кошку, ему приходилось выгибать шею до боли в позвонках.
  — Потяните веревку, потяните! — крикнул он.
 Лицо его покрылось испариной.
 «Потеет, воду не бережет», — подумал Смирнов и потянул за веревку.
 Шкаф, естественно, и не шелохнулся.
  — Сильнее тяните, сильнее! — Борис Михайлович воочию видел, как падает шкаф и как Мария Ивановна, вся в кровоподтеках, выбирается из-под него.
 Смирнов потянул. С тем же результатом.
  — Завязывай, — сказал Стылый. — Еще, как минимум, пять веревок нужно. И тащить их нужно вчетвером.
  — Тяните, тяните! — продолжал умолять Борис Михайлович. — Может быть, сразу получится.
 Смирнов потянул со всех сил. Веревка лопнула.
  — Доигрались, — покачал головой Стылый.
 Борис Михайлович молчал. Сердце его не выдержало.
 Он умер первым.

7. Первую кошку бросали полчаса.

 Мария Ивановна, прошептав: «Это все оттого, что мы в бога не верим», тихо заплакала.
  — Ну, я-то, положим, верю… — сказал Стылый, чтобы не молчать, чтобы вслед за всхлипами женщины не впустить в сердце неизбывное страдание и подленький страх смерти. — А вот идеолог сокращения численности населения, похоже, ни во что не верит, в том числе, и в необходимость такого сокращения. Трепло он, короче, а трепачи верят только в то, что произносят.
  — Почему, верю, — не согласился Смирнов, поняв истинную цель предложенного Стылым диспута. — Я верю, что человек необходимо придет к Богу.
  — Сомневаюсь… — проговорил Стылый, принявшись делать вторую кошку.
  — Конечно, это трудное занятие, идти к богу, но когда-нибудь эта трогательная встреча состоится, — понесло Смирнова, в юности начитавшегося Ницше. — Вот представь, высоко в горах упал дождь, упал на склоны, на скалы, на снег упал, упал и устремился вниз, потому что вода течет только вниз. Устремился вниз, собрался в ручьи, потом в реки, собрался, чтобы влиться в море, само по себе не способное двигаться, то есть по существу мертвое море. А человеческий дождь упал не высоко в горах, он упал в самой низкой низине и потому течь он имеет возможность только вверх. И он течет вверх, медленно, человек за человеком, преодолевая земное притяжение. И, в конце концов, преодолев все камни и уступы, преодолев свою тупость и тяготение к низости, он доберется до самой высокой вершины и станет… Богом, Святым Истинным Богом.
  — Богом? — вопросила Мария Ивановна, прекратившая к этому времени плакать.
  — Да, Богом, — серьезно ответил Смирнов. — В этом неимоверно трудном течении вверх, люди объединятся духовно, каждый человек станет частичкой общего разума. Там, наверху, этот разум станет бесконечным, он сможет рождать звезды, населять безжизненные их планеты и...
  — Сзади у тебя волосы длиннее, — перебил Смирнов Стылый, заключив, что цель развязанного им диспута достигнута. — Знаешь, как их надо скручивать?
  — Знаю, — буркнул Смирнов и, сморщившись, выдрал у себя клок волос.
  — Пожалуйста, отнесись к этому делу ответственно, — попросил Стылый, не прекращая работу. — Если и эта веревка лопнет, нам хана, никакой бог не поможет.
 Мария Ивановна, уже спокойная, вырвала у себя волосок. И по-детски скривилась:
  — Больно...
  — Отрастут, — засмеялся Стылый. — Волосы, говорят, и после смерти растут.
 Через час он не мог без улыбки смотреть на товарищей по несчастью.
  — Ты, Маш, сейчас напоминаешь мне одну модную певичку. Видел недавно по телевизору. Она говорила, что заплатила за свою драную прическу триста с лишним баксов.
 Мария Ивановна улыбнулась, но не шутке Стылого, а виду Евгения Александровича — его голый череп, то там, то здесь торчащие жиденькие пряди волос цвета соли с перцем, не могли никого оставить равнодушным.
 А Смирнов не обращал ни на что внимания, он плел канат, плел для себя. Только он, располагавшийся прямо напротив сейфа, мог полностью задействовать все свои силы.
 Первым делом он расплел порвавшуюся веревку, разделил нити на две части и связал их. Затем принялся прясть вырванные волосы. На это ушло четыре часа.

***

 Первую кошку Смирнов бросал полчаса, вторая и третья закрепились, соответственно, после пятого и второго бросков.
 Первая попытка опрокинуть сейф оказалась безуспешной — голубая громадина даже не двинулась.
  — Надо настроиться, — сказал Стылый, отдышавшись. — Настрой — это все. Я где-то читал, что в войну, во время атаки, два наших солдата затащили на вершину Сапун-горы восьмидесяти пятимиллиметровую пушку. После боя они не смогли протащить ее и метра.
  — Устали… — пробормотал Смирнов.
  — Ты коллектив не разлагай… Черт, если бы этот старый еврей не окочурился...
  — Он не окочурился, а слинял вовремя… Эмигрировал на тот свет.
 Они помолчали. Смирнов смотрел на Бориса Михайловича. Серый, видимо, уже окоченевший предводитель «Северного ветра» вызывал у него сострадание.
  — Я знаю, почему у нас не получилось, — нарушил паузу Стылый скрипучим голосом. — Ты Машу жалеешь...
  — Ты не жалей меня, — тут же попросила Мария Ивановна, подняв помутневшие глаза на Смирнова. — Я все равно умру скоро...
  — Ты хочешь все испортить? — напустился на женщину Смирнов. — Ты хочешь, чтобы мы с Шурой вышли отсюда без тебя? Ты хочешь, чтобы я страдал всю жизнь?
  — Ты будешь страдать?
  — Конечно, нет. Если ты слиняешь к небесному прокурору, я через неделю женюсь на этой симпатичной стерве. Ты в гробу перевернешься, обещаю! И будешь переворачиваться всякий раз, когда я буду заниматься с ней любовью.
 Глаза Марьи Ивановны потемнели. Зрачки сузились
  — Я отдохну минут пятнадцать, и будем тянуть, — наконец, сказала она. — Ты женишься на мне?
  — В настоящее время слово «женитьба» у меня ассоциируется только с тобой. Хотя, когда мы отсюда выберемся, я, конечно, хорошо подумаю и только потом соглашусь.
  — А если мне переломает ноги?
  — То, что мне в тебе нравиться, сломаться не может...
  — А если позвоночник? И я стану инвалидом?
  — Инвалидами я считаю только тех, у кого с мозгами неприятности.
  — Будешь катать в коляске?
  — Не буду. Потому что все кончиться хорошо. Этот шкафчик ушибет тебе лишь пару ребрышек, уверен. Ну, и без синяков, конечно, не обойдется. Через час мы отправим этого зануду Стылого просить у Центнера прощения, а сами побежим в твою квартирку...
  — Мазать меня йодом, — залилась Мария Ивановна смехом. — А у меня его нет.
  — А коньяк есть?
  — Конечно.
  — Я оболью тебя коньком, а излишек слижу.
 Борис Михайлович хотел поморщиться, но вспомнил, что он мертв. За него поморщился Стылый.
  — Угар нэпа, да и только, — сказал он и объявил десятиминутную готовность.

***

 Через одиннадцать минут, ровно в два часа девять минут ночи, несгораемый шкаф упал на Марью Ивановну.
 Она закричала.
 В глазу Смирнова лопнул кровеносный сосуд.
 В лоб Стылого врезался осколок бетонного монолита.
 Борис Михайлович не пошевелился.

8. Бетон — он и есть бетон.

 Падение двухсоткилограммового шкафа не смогло разрушить бетонного блока, сковывающего Марию Иванову.
 Блок лишь подался к блоку Смирнова на несколько сантиметров.
 Смирнов смог прикоснуться кончиками пальцев к мертвенно-бледным пальчикам потерявшей сознание женщины.
 Стылый уперся лбом в ободранный и потому колкий ковролин. Он думал, сможет ли удушить себя собственными руками. Думал, потому что в результате падения сейфа на бетон, бра слетело со стены на подлокотник кресла и разбилось. От короткого замыкания загорелись мягкие ткани кресла и лежавшие на нем одежды Марии Ивановы и Смирнова.
 Через пять минут в комнате нечем было дышать.
 Через десять минут в дверь квартиры забарабанили.
 Через час она была взломана Службой спасения.
 Еще через пятнадцать минут приехали пожарные, вызванные Раей по просьбе Смирнова.
 За пятьсот долларов, занятых у той же Раи пришедшей в себя Марией Ивановной, они залили из рукава тлеющее кресло, после чего пролили всю квартиру, да так основательно, что ничего уже в ней не могло напомнить о любовном треугольнике, в одном из углов которого мучился и умер Вадимас Ватрушкайкис.

P.S.

 К трем часам ночи все трое пленников Центнера были освобождены от бетонных одежд и доставлены в больницу. Милиция, прибывшая вскоре после отъезда пожарных, оставалась в квартире до утра. К счастью, тайную дверь, ведущую в квартиру Марьи Ивановны, они не обнаружили.
 На допросе Смирнов сказал, что не знает, как попал в злополучную комнату. Поднимался по лестнице к соседке, споткнулся, потерял сознание, очнулся — гипс, то есть бетон.
 Мария Ивановна, допрошенная в больничной палате, сказала, что ничего не помнит и никого не подозревает. Следователь на это заявление заговорщицки улыбнулся и показал выписку из домовой книги. Аккуратным почерком там было написано, что в квартире № 11 прописан некто Абрамчук Василий Григорьевич, и что он же является владельцем жилой площади. На это Мария Ивановна ответила, что, да, у нее есть какие-то трения со своим бухгалтером, но не до такой же степени.
 Тем не менее, Василий Григорьевича взяли под стражу. На его марьинской квартире были обнаружены вещественные доказательства, неопровержимо свидетельствовавшие в пользу того, что Василий Григорьевич Абрамчук вел двойную бухгалтерию и подделывал документы с целью препроводить владелицу фирмы «Русская красавица» в места, как принято говорить, не столь отдаленные.
 Стылый сначала показал, что подозревает итальянскую мафию, ибо она, как известно из мировой художественной литературы и талантливых итальянских кинофильмов, с давних пор использует быстро застывающую водную цементно-песчаную смесь, как испытанное средство избавления от честных тружеников прокуратуры и других правоохранительных органов, в том числе и частного профиля.
 Однако Шуру квалифицированно взяли за жабры, и он чистосердечно признался, что вместе с Борисом Михайловичем его похитили с целью получения выкупа, и что Смирнов Евгений Александрович со своей любовницей Башметовой Марьей Ивановной просто оказались в ненужном месте в ненужный час.
 Так получилось, что губы и брови одного из фотороботов, составленных Стылым, оказались весьма похожими на губы и брови Василия Григорьевича. После опознания (Шура был вышколенный чекист, и выявить среди честных людей жулика ему не составило труда) подлый бухгалтер загремел на всю катушку.
 Стылый покинул больницу первым. И немедленно поехал к Паше Центнеру и все рассказал. Восставший из могилы поздравил восставшего из бетона с освобождением и признался, что ни минуты в таковом исходе событий не сомневался. В конце встречи, уже за коньяком, в теплой беседе, очень похожей на дружескую, Шура (дымя сигарой, естественно) спросил благородного бандита о божественном шансе.
 В ответ Паша неохотно выцедил, что данное мистическое явление он называет другими словами и вообще трепаться об этом не следует, потому что «крайняя маза ****ежа не любит». Помолчав, добавил, что имел более высокое мнение об IQ, то есть коэффициенте интеллектуального развития участников поставленной им драмы. К чему было возиться со шкафом, если можно было просто дождаться многолюдного вечера и без всяких там штучек типа порчи ковра и сейфа сбросить бра на пол, подтащить его к себе и без помех, элиминировав неудачу, устроить короткое замыкание с последующим небольшим, но очень дымным пожаром? Тем более, что вилка настенного светильника сидела в розетке намертво и ни при каких обстоятельствах не выскочила бы?
 Шура на это замечание глубокомысленно не ответил и перевел разговор на другую тему — он почувствовал, что телесные повреждения, полученные Марьей Ивановной в результате падения сейфа, солью лежат на сердечных ранах его собеседника.
 На прощанье Паша Центнер сказал, что следствию по «Бетонному делу» уже придано нужное направление и скорость, и потому ни о чем беспокоится не стоит. Стылый, крепко пожимая тяжелую бандитскую руку, троекратно заверил ее обладателя в абсолютной лояльности к нему своих товарищей.
 В ответ на это заявление Паша Центнер вручил Стылому визитку, затем вторую; ее он попросил передать Евгению Александровичу.
  — Пусть звякнет, поболтаем о путях и методах борьбы с парниковым эффектом, — сказал он, двусмысленно улыбаясь.

***

 Марью Ивановну поместили в «Склиф» с диагнозом: «Сочетанная травма. Перелом 10-11 ребер справа. Перелом левой большой берцовой кости в С\3 со смещением. Рваная рана поясничной области справа. Ушиб головного мозга легкой степени. Ушибленная рана головы. Рваная рана левой икры». Через неделю после помещения в больницу ей был сделан остеосинтез левой большой берцовой кости штифтом.
 Перед выпиской Марьи Ивановны Смирнов поучил историю болезни, которая завершалась следующими словами: «… Послеоперационный период протекал гладко. Раны зажили. Швы сняты в срок. В настоящее время ходит с помощью костылей. В удовлетворительном состоянии выписывается в РТП. Анализы крови и мочи в пределах нормы. Антитела к ВИЧ и HCV не обнаружены, антиген к HBS не обнаружен. Реакция ИФА и МРП отрицательны».
 Последние три предложения истории болезни оказали на Смирнова магическое воздействие, вследствие которого он легко преодолел подспудное мужскую боязнь законного брака.

P.P.S.

 Стылый остался в «Северном Ветре». На этом настояла Юлия. Место Бориса Михайловича занял молодой Евнукидзе.
 Смирнов починил замок на входной двери.
 Бориса Михайловича похоронили на Ваганьковском кладбище.
 В одно прекрасное утро Рая нашла себя в мусоропроводе.