Каннибал в 7-ой квартире

1.

 Был второй час ночи – земля под домом уже не сотрясалась спешащими поездами метро. Хиггс (одна рука в кармане, во второй вместительный черный кейс), очень похожий на кинематографического  шпиона, грузно поднялся на второй этаж, представляя себя загулявшим в «Праге» забулдыгой. Постояв минут пять, слушая тишину, он подошел к двери под номером 7, стал открывать английский замок тонким своим ногтем, но дверь не была закрыта и под напором его руки легко распахнулась.
— Гм, кто же смазал петли? – подумал Хиггс, входя. – Наверное, новый жилец, аспирант.
Хиггс знал, что в этой коммунальной квартире живут шестеро. Одну комнату занимал улыбчивый горбун лет пятидесяти пяти с восьмидесятилетней матерью Серафимой Аркадьевной, другую с недавних пор снимал очный аспирант из Иваново с женой и сыном-второклассником. Комнаты этих жильцов выходили окнами на Арбат. Интересовавшая же Хиггса старушка Валентина Ивановна семидесяти пяти лет, сухонькая и бойкая, жила в третьей комнате, выходившей окнами во внутренний двор, из которого до Арбатского переулка хода было минуты две. Когда Хиггс закрывал дверь квартиры на засов, чрезвычайно довольная лицом старушка Валентина вышла из кухни с чайником горячей мочи – ею она лечила ноги от ревматизма. Хиггс сморщил лицо от резкого неприятного запаха, но тут же улыбнулся: старушка опять перепутала свой чайник с чайником аспиранта, и утром тот станет удивляться, чем же это  пахнет его индийский чай со слониками, за которым он битый час простоял в Новоарбатском гастрономе?
Хиггс подождал, пока старуха закрылась в своей комнате, затем бесшумно прошел в ванную и осмотрел ее внимательно. Оставшись довольным, подошел к дверям горбуна, послушал, приблизив ухо к высокой замочной скважине (в двери их было штук пять): мать с сыном  спали, мерно похрапывая под пьяные возгласы и песни последних клиентов популярного среди дипломатов ресторана «Прага».
Спал и аспирант с женой и ребенком. Все складывалось для Хиггса как нельзя лучше. Потерев руки, он пошел к дверям старухи Валентины, вошел в комнату, не спеша отодвинув засов лезвием перочинного ножика. Жилица комнаты сидела на табуретке и смотрела телевизор с выключенным звуком. Босые белые ее ноги, нежась,  топтались в желтом тазике, наполненном теплой мочой. Подойдя сзади, Хиггс привычным  движением сломал старухе шею – щелк, и готово. Затем взял на руки быстро холодеющее тело, пошел с ним в ванную комнату, положил в ванну, стал снимать старушечью одежду: халат, ветхое платье, расползавшееся под руками, нижнее белье производства 30-х годов (нигде кроме, как в Моссельпроме). Обнажил старческое тело, уложил его так, чтобы было удобнее мыть. Открыл воду. Когда воды набралось достаточно, намылил губку и тщательно вымыл то, что когда-то было Валентиной Ивановной Сорокиной, сорок пять лет проработавшей в Октябрьском трамвайном депо. Потом вынул из кармана брюк опасную  бритву, провел по  острию подушечкой большого пальца. Удовлетворившись остротой лезвия, аккуратно обрил голову старухи наголо, затем, морщась от морального  неудовольствия, обрил лобок, ноги. Осмотрев затем внимательно тело, обрил все замеченные волоски. Закончив с этим, собрал сбритые волосы в газетный кулек, сунул его в мусорное ведро (на самое дно, под обрывки одноразовых полотенец, пустые бутылочки и тюбики из-под шампуней, краски для волос и прочие отходы, привычно образующиеся в ванных комнатах). Еще раз оглядев помещение острым взором, завернул старуху в простыню, понес в  комнату. Когда он открывал в нее дверь, в коридор вышел горбун. Посмотрев исподлобья на открывшуюся глазам необычную картину, он с повышенной деловитостью прошел к туалетной комнате и закрылся в ней на крючок.

Хиггс же действовал как заведенный. Пройдя в комнату старухи, расположил тело на широком и массивным старинном столе, покрытом клеенкой с большими зелеными яблоками и черным виноградом. Постоял в задумчивости, взял таз с мочой, понес в ванную, осторожно вылил там содержимое в раковину, основательно вымыл и сполоснул таз (и раковину), вернулся в комнату, принялся спускать в него  кровь, предварительно надрезав вены на запястьях старушки. На сбор крови ушло около часа, все это время Хиггс курил, стоя у окна, на подоконнике которого стояло два горшка с геранью. Было лето, и она цвела буйно. Цветы были ярко-красного цвета и вызывали у него аппетит.

Когда старуха обескровила, Хиггс разбавил скопившуюся кровь чаем из заварочного чайника и бутылкой ситро, нашедшейся в буфете. Размешав получившуюся жидкость лопаточкой для варки варенья – она также обитала в буфете, попробовал на вкус – он был хорош. Довольный этим, Хиггс достал из внутреннего кармана пиджака нож с широким лезвием, уселся на скрипящий венский стул и принялся есть Валентину Ивановну, отрезая кусок мяса за куском и запивая кровью из таза. Делал он это, то есть запивал, с помощью облупленной эмалированной кружки ядовито-зеленого цвета. Думал он о разном. В частности, и о том, что в нем, в Хиггсе, килограмм 120 веса, обескровленная старуха весила килограммов сорок, и потому можно было надеяться, что до рассвета дело будет сделано, тем более, что кости престарелой женщины были хрупкими, то есть серьезно тронутыми остеопорозом, и потому грызлись легко. Голову он развалил ножом на жостовском подносе с характерным букетом. Съев Валентину Ивановну к пяти утра, снес в мусорный бак, стоявший в подворотне, расщепы крупных костей; вернувшись в дом  позевал, глядя в окно, затем  донага разделся, лег спать на диван лицом к спинке и спал ровно девять дней.

2.

Все это время к Валентине Ивановне, да и вообще в квартиру, никто не стучался. И слава богу, иначе этот явившийся человек увидел бы на диване старухи некое подобие человеческого существа, покрытого осыпающимися струпьями коричневого цвета.  На девятые сутки из живота этого существа вылезла маленькая девочка, вся вымазанная в  исходном материале струпьев. Она была невысокая, сантиметров семьдесят-восемьдесят, но по лицу ей можно было дать лет пять. Встав на ноги, новорожденная, ища что-то,  оглядела комнату, заметила кейс Хиггса. Удовлетворенно покивав головой, подошла к нему, открыла, увидела сверху детскую одежду в целлофановых пакетах. Рассмотрела их по одному, выбрала несколько пакетов с одеждой для девочек, пошла в ванную комнату. Было раннее утро, часов пять, жители квартиры спали, и девочка вымылась без хлопот. Вытираясь перед зеркалом, она жалела, что волосы у нее короткие, и о бантиках на некоторое время можно и не мечтать.
— Да и к черту эти бантики, по-моему я и без них хороша, — подумала она рассматривая свои голубые глаза с хитрецой, высокий лоб и в меру пухлые губы.

Когда девочка вернулась в комнату, Хиггс уже сидел на диване. Он отдыхал от всего с закрытыми глазами. Струпья с него сошли, но выглядел он из рук вон плохо. Девочка, найдя где-то половую щетку, почистила от сора диван и пол вблизи него. Затем, оглянувшись по-хозяйски, убрала всю квартиру.  Со стороны это выглядело странно: девочка трех лет убиралась как взрослая женщина, и пот утирала со лба совсем по-взрослому.
Хиггс тем временем пришел в себя. Очувствовавшись, нашел в шкафу чистое полотенце, достал из кейса свежее белье, пошел в ванную, принял душ. В комнату старухи вернулся посвежевшим и тут же занялся решением насущных проблем: надо было что-то делать с соседями по квартире, надо было кормить девочку и решить вопрос с участковым милиционером.

Участковый милиционер – его звали Митрофанов — явился к восьми часам. Он был навеселе, и потому они быстро поладили: 350000 рублей в месяц, платить за квартал вперед. Валентина Ивановна в ипостаси девочки, не обращая внимания на присутствие представителя власти, строившего дачу в престижном районе Подмосковья, вынула деньги из тайника (он был под пыльным ковром, любимцем моли, в конце тридцатых годов еле-еле дотащенным с мусорной свалки; купюры тоненькими стопочками были уложены прямо на паркет), отложила в сторону советские деньги и деньги «павловские», выведенные из оборота, из оставшихся набрала 1000050 рублей  и отдала милиционеру, преданно глядя тому в глаза.
Второй вопрос – кормление девочки – решился сам собой. Сразу же после ухода милиционера в дверь тихонько постучали, девочка сказала голосом старухи Валентины Ивановны: — Войдите! – и на пороге появилась мать горбуна. В руках ее была десертная тарелка с дюжиной сырников, обильно залитых густой сметаной. Женщина была подслеповатой, быстро теряла память, и потому, ничему на свете не удивлялась, в том числе и тому, что в квартире Валентины Ивановны хозяйски обитали незнакомые люди, а самой ее не было нигде.
— Я вам сырников принесла! – радостно сообщила она Хиггсу, заинтересованно разглядывавшему ее комплекцию на предмет содержания килограммов живого веса.
— Спасибо, спасибо! – ответил тот. – К сожалению, желудок мой не принимает жирной пищи, но Валентина Ивановна сырники просто обожает.
Когда он завершил свою вежливую фразу, лицо девочки было уже обмазано сметаной, как косметической маской, а сырников на тарелке, осталось всего три.
— Какие вкусные! — сказала девочка Валентина Ивановна. – Никогда таких не ела! А как вас зовут, милая моя благодетельница?
— Серафима Аркадьевна, — ответила женщина, припоминая, сколько сотен сырников со сметаной за 40 лет их знакомства с соседкой перекочевало с общей кухни в эту комнату.
— А сына вашего как величают?
— Виктор Степанович…
— А вы не хотите его вылечить от искривления позвоночника и заодно омолодить? Скажем, за тридцать три тарелки сырников, 7 дюжин котлет разных, включая «Киевские» и 7 тортов «Кутузовский»? – девочка Валентина была настырной, как все москвички.
— Вы хотите все сразу?!!! — расширились глаза Серафимы Аркадьевны?
— Да нет, конечно. И вообще, я шучу. Просто подкармливайте меня, пока мы будем заниматься излечением Виктора Степановича.
— А лечение ваше ему не повредит? – забеспокоилась за сына Серафима Аркадьевна.
— 100% гарантии, — сказал уже Хиггс. — Я могу начать через неделю, еще девять дней уйдет на нашу общую с ним реабилитацию. Так что сыночка, прямого как тростинка, вы получите на руки ровно через шестнадцать дней.
— Я согласна, — стала по стойке «смирно» Серафима Аркадьевна.
— А Виктор Степанович согласится?
— Конечно. Он – хороший мальчик и делает все, что я скажу.
— В таком случае, ровно через неделю,  в полночь, помойте его и тщательно выбрейте все волосы. Вы поняли, все! На голове, спине, груди, лобке, ногах!
— Поняла. Выбрить так, чтобы на нем не осталось ни одного волоска.
— Еще один вопрос: у вас есть молоток и наковальня? Чтобы дробить кости?
— Есть! – обрадовалась Серафима Аркадьевна. – В чулане лежат с тех пор как девочкой еще была, все время о них спотыкаюсь.
— Можно их сюда принести? – спросил Хиггс, перебирая одну за другой детали  предстоящей операции и выискивая возможные непредвиденные обстоятельства.
— Витя сегодня же принесет. Кстати, как я могу вас называть?
— Иваном Ивановичем-с. Да, скажите сыну, чтобы с сегодняшнего дня сел на строжайшую диету. Чем меньше он будет весить, тем лучше для меня.
— Хорошо. Сегодня же перестану готовить ему сладкое и жирное.
Хиггс несколько секунд изучающее смотрел в глаза соседки, потом сказал:
— Знаете, что мне в этом деле не нравится?
-Что?
— Вы совершенно не боитесь за своего сыночка. Вы отдаете его мне как отдают кота на кастрацию.
— Я бы точно боялась, если бы ни эта девочка. Она так похожа на Валентину Ивановну. И я сердцем чувствую, что она и есть пролеченная вами Валентина Сорокина…

Хиггс не стал ничего ей объяснять, не просит объяснений ну и ладно. Попрощавшись с Серафимой Аркадьевной, он подошел к окну и стал рассматривать переулочек, ведший прямехонько к пивному бару «Жигули» в котором он когда-то любил посидеть с друзьями.
— А как ты  съешь аспиранта с его семьей? – спросила его сзади девочка, сидя за столом что-то изображавшая цветными карандашами (карандаши появились у Валентины Ивановны после того, как врачи порекомендовали ей для укрепления памяти побольше рисовать).
— Да,  аспиранта будет съесть сложно, — покивал Хиггс. — Но кое-какие детали решения этого вопроса в моей голове прорисовываются. Во-первых, жена его не любит. Он, видите ли, пишет диссертацию, а она, чтобы не жить в своем селе под Полтавой и не работать там счетоводом, вынуждена подрабатывать в семейный котел, то есть работать в продуктовом магазине уборщицей. В общем, она возражать не будет, даже, возможно, поможет...
— Поможет, чтобы отправиться восвояси да еще незамужней в сельскую булочную?
— Ты что такое говоришь? Я же ее тоже съем. Кстати, познакомься с их сыном, узнай, стоит  ли его есть, а то, честно говоря, не в мочь  мне по шесть человек в неделю перерабатывать.
Хиггсу так хотелось посидеть в «Жигулях», выпить пару-тройку кружечек с креветками и воблой. Но ему, подагрику, было нельзя – врачи запретили пиво, а креветки в особенности, ведь в них – холестерин.

3.

Через неделю Виктор Степанович был почти готов, то есть похудел на шесть килограммов. К двум часам ночи следующего дня он был готов полностью, то есть побрит с ног до головы. Хиггс ел его долго. Хотя мясо горбуна было не таким жестким, как у старушки Валентины Ивановны, кости были крепки, крошить их  приходилось с трудом. Девочка все это время спала на кровати старухи, которую облюбовала с первой же ночи. Иногда она просыпалась от громкого звука, приподнимала головку и смотрела, что там делает дядя, из которого она вышла. Дядя либо мерно жевал очередной кусок мяса, либо обсасывал сахарную косточку Виктора Степановича. Долго она на это не смотрела – сон клонил ее головку к подушке, она засыпала и видела себя в деревне, выгоняющей корову Пеструшку на дорогу, по которой тянулись к пастбищам другие коровы и быки. Пастух Федька, если проходил в это время мимо, всегда улыбался ей и подмигивал. Затем ей снился трамвай, она в нем, пассажиры. Они молчат, разговаривают, смеются, ругаются, ловят карманников. И вдруг все смолкают, смотрят на нее недоуменно. — Я забыла ноги в моче попарить! Теперь весь день болеть будут! – вспомнила девочка, в полусне поднялась в постели, стала выискивать глазами таз. Нашла. Хиггс как раз зачерпывал очередную кружку своего коктейля — на этот раз он добавил в него мангового сока, и было вкусно. Он уже съел торс, руки и голову Виктора Степановича, остальное выглядело не очень аппетитно, и было решено перекурить, но не у окна с задними дворами, по которым можно было пройти к «Жигулям», а на лестничной площадке. Выйдя в коридор, в котором под потолком висели велосипеды производства 30-х годов, он услышал звуки, раздававшиеся из комнаты аспиранта – тот насиловал спящую свою супругу. – Вот сволочь! – подумал Хиггс. – С ней спят, а она дрыхнет! Все женщины такие.
Решив ее съесть с большим удовольствием, он  вышел на лестничную площадку, взял с подоконника банку с окурками, сел на холодную ступеньку, закурил «Яву-явскую». Было хорошо. А доест ноги будет еще лучше. Хиггс представил, как все съев и выпив он укладывается на диван ровно на девять дней, а съеденный Виктор Степанович в виде хорошо пережеванной массы, перебирается из одного его желудка в другой и там постепенно становится маленьким безгорбым человечком, которому придется заново прожить жизнь. Прожить, став честным членом общества, что сомнительно, ведь честным человек вырастает от воспитания, а его у нас стране маловато, а экспортировать нельзя. А девочка Валентина Ивановна хороша! Она не станет переживать заново жизнь старухи Валентины Ивановны. Точно, не будет. Потому что старой Москвы уже нет, арбатская трамвайная линия, на которой она начинала свою трудовую биографию, срыта еще в 34-ом году…
Тут Хиггса привлек шорох, раздавшийся сзади. Оглянувшись, он увидел голову Серафимы Аркадьевны, выглядывавшую из квартиры.
— Там ноги Вити  на столе…
— Иду, иду, — поднялся Хиггс со ступеньки. – Вам бы, многоуважаемая Серафима Аркадьевна, не шастать бы по ночам, но спать и видеть хорошие сны, чтобы все было хорошо.
Серафима Аркадьевна не слушала. Она была потрясена увиденным в комнате Валентины Ивановны, глаза ее были полны животного ужаса:
— Девочка сказала, что вы съели Витю. И горб тоже…
— Она пошутила. Все это компьютерная графика и обман зрения, зато через девять дней вы получите то, что хотели, то есть негорбатого красивого мальчишку.
— Я вам верю… — попыталась убедить себя в благополучном исходе «операции» Серафима Аркадьевна.
— Верьте и готовьтесь к перевоплощению сами, — сказал  Хиггс.
— А почему у вас Хиггс фамилия? – поинтересовалась женщина, чтобы стереть из памяти ноги сыны с торчащими наружу мослами. — Она иногда так страшно звучит… Как бензопила…
— От папы осталась. А папе досталась от его папы, подданного  Великобритании.
— Это хорошо, что Великобритании, — успокоилась женщина. – Гуманная страна, да и медицина хорошо развита.
— Вообще-то Великобритания тут не причем, причем тут мои особенные способности, — сказал Хиггс. – Пойдемте, я вас провожу, а то мне пора, ноги, ха-ха, не ждут.
Проводив женщину до ее двери, обладатель особенных способностей вернулся к себе, отметив, что комната аспиранта чем-то тусклым освещается, вероятно, настольной лампой.
— Диссертацию, дуралей, пишет, — подумал он, принимаясь за ноги. – Не знает, наверное, что теперь они в любом подземном переходе подаются.
Перекур разбудил в нем голод, и скоро Виктор Степанович был доеден. Зевая, Хиггс, убрал за собой, вымыл тщательно клеенку, по черной лестнице снес кости в мусорный бак, стоявший на заднем дворе и лег спать. Серафима же Андреевна долго не могла заснуть – ноги сына не давали ей покоя.
— Какая компьютерная графика? — думала она, переворачиваясь с боку на бок. – А куда он дел тело Витюши? А вдруг он обманет? Нет, на вид ведь вполне порядочный человек…
Тут  Серафима Аркадьевна поняла, почему не может заснуть. Для этого ей не хватало похрапывания сына,  к которому она давным-давно привыкла. Осознав это, женщина сразу же заснула, зная, что ей приснится любимый ее Сеня-Сенечка, который ушел из дома через полгода после того, как привез ее с горбатым сыном из роддома.

Сеня-Сенечка, знатный слесарь-сантехник, ждал сына-наследника, который продолжит династию, зародившуюся в Москве вместе с появлением в ней доходных домов с санитарными узлами. Выпив свои вечерние двести граммов, Сеня ел пожаренные Серафимой Аркадьевной пожарские котлеты с гарниром из отваренных макарон и, бросая теплые от водки взгляды на ее растущий живот, пошучивал, что бросит Серафиму, если та родит ему сопливую девчонку. В очередной свой запой он зверски избил ее, она едва не выкинула…

4.

Всю неделю Серафима Аркадьевна ходила как на иголках. Она уже знала от девочки Валентины Ивановны, что Хиггс действительно съел ее сына, но скоро родит его обратно. От этого знания сырники и «Кутузовские» торты, а также котлеты и все прочее, получались у нее из рук вон плохо, спасибо Валечке, что не пеняла за это.
Замученная нескончаемым ожиданием, женщина посапывала в своем кресле, когда девочка Валентина Ивановна принесла ей  Виктора Степановича в виде розового ребеночка лет трех. Передавая его в подрагивающие руки Серафимы Аркадьевны, девочка сказала, что Иван Иванович видел в своем беременном сне, что мальчика ударили кулаком, когда он еще был в ее животике, и горб у него стал от этого. Но у этого Витеньки все в полном порядке, так что можно жить и радоваться, надеясь на лучшее.
— А можно, чтобы товарищ Хиггс съел меня попозже? – умоляюще глядя, попросила Серафима Аркадьевна девочку Валентину Ивановну. – Мне очень хочется с мальчиком повозиться, побаловать его, — прижала ребенка к груди. Ребенку это не очень понравилось, видимо, он не забыл еще, как был горбатым человеком, от которого на улице отводили глаза, как будто  он был Квазимодо.
— Это можно обсудить с хм, товарищем Хиггсом, — сказала девочка Валя. — Думаю, он возражать не станет, очень уж его интересует аспирантская наша семейка.
— Пи-пи хочу, — сказал тут маленький Витюша.
— Горшок есть? Или сразу научим в туалет ходить? – вопрошающе посмотрела девочка на Серафиму Аркадьевну.
— У нас тут коммунальная квартира, — сказала та. – Не гоже новорожденного на общий стульчак сажать. Подержи-ка Витю, да осторожнее. Горшок где-то на антресолях, сейчас достану.
Серафима Аркадьевна достала с антресолей горшок горбуна Виктора Степановича, вымыла в ванной, протерла одеколоном «Красная Москва», усадила ребенка на приятно пахнущую ночную вазу и стала им любоваться, заломив руки на груди. Девочка же Валя, устроившись перед мальчиком на корточках, принялась его допрашивать:
— А сколько тебе лет Витя? – мальчик, подумав,  выставил  3 розовых пальчика.
— Три годика?! Ух ты! А почему ты тогда не говоришь? Все дети в два года уже говорят.
— Я тоже говорю, — ответил Витюша безо всякого младенческого акцента.
— Это хорошо, — погладила его по головке Валентина. – Давай, я буду тебе нареченной сестрой, а ты мне нареченным братом?
— Давай, — ответил мальчик, — только я не знаю, что такое нареченная сестра. Это какое-то юридическое понятие?
Девочка вопросительно посмотрела на Серафиму Аркадьевну.
— Виктор Степанович увлекался юриспруденцией, — улыбнулась та ностальгически. – Правда, на любительском уровне.
— Я и сейчас увлекаюсь, — сказал мальчик, встав с горшка. – Смотрите, я сделал какашку. На мышку похожа, только коричневая.
— Странно… — появился в дверях Хиггс. – Ты же еще не кушал…
— Что-нибудь не то? – испугалась девочка Валентина.
— Да нет, просто такого никогда не было. Как самочувствие малыша?
— Замечательное, — ответил малыш.
— Ну и хорошо. Не брезгуй манной кашей, расти, учись и скоро станешь космонавтом.
— Не хочу космонавтом, — топнул ножкой ребенок  Виктор Степанович. – Хочу стать бабником!
Серафима Аркадьевна всплеснула руками: — Бабником!!
— Да, мамуль, бабником. Я пятьдесят пять лет был горбуном и тридцать лет ходил к дешевым проституткам, которые смотрели на меня, как на урода. И я теперь хочу все наверстать, хочу увиваться за девочками, хочу, чтобы они ластились ко мне, хочу, чтобы был выбор!
Эту тираду девочка Валентина Ивановна слушала с интересом. Ей тоже хотелось ходить в модных платьях, дорогих туфельках на высоких каблуках, подолгу сидеть в парикмахерских, создавая себе шикарный образ. Она представляла этих бабников викторстепановичей, толпами ходящих за нею, целующих ей руки и дарящих цветы и драгоценности.
Хиггс стоял чернее тучи. Мыли его путались. Вот эти люди! Стараешься, стараешься, глодаешь их кости, жуешь щетинистую кожу, гениталии, а они норовят в дармоеды, мечтающие об одних лишь развлечениях. Видимо, что-то не то смутировалось в организме мальчика, и надо что-то делать, чтобы дети его метили не в фарцовщики, но космонавты или выдающиеся врачи. А может, зря все это? Может надо было оставить при своем и горбуна Виктора Степановича, и Валентину Ивановну оставить их со своим корытом или тазом с мочой? Кстати, где она столько мочи набирала? Небось, воду литрами хлебала, чтобы было в чем ноги парить?
— Вы так не расстраивайтесь, Иван Иванович, — сочувственно тронула его руку Серафима Аркадьевна, срок лет проработавшая учительницей русской словесности. – Они же дети… А взрослая жизнь скоро расставит их по прирожденным местам.
— Вы думаете? – с надеждой посмотрел ей в глаза Хиггс.
— Уверена. Вы знаете, скольких учеников я выпустила за сорок лет своей педагогической деятельности? Тысячу двести пятьдесят одного! И что вы думаете? Закончив школу, они становились другими людьми? Полученные знания помогли им добиться высот, о которых они и мечтать не могли? Чепуха! Они оставались самими собой. Троечники продолжали всю жизнь сачковать, считая безделье и сон лучшей жизненной наградой. Ударники шли по жизни с высоко поднятыми головами и постоянно спотыкались о камни или падали в канавы с нечистотами, потому что ударниками делали их не они сами, а родители, проверявшие домашние работы и вовремя подсовывавшие учителям подарки к Празднику работников леса и другим аналогичным праздникам. А отличники? Зубрилы, не видящие жизни, выбирающие супругов как скаковых лошадей или морских свинок, становящиеся начальниками благодаря родителям-начальникам…
— Мне кажется, вы сами себе противоречите… — сказал Хиггс, давно мечтавший уединиться. – Вы начали свою речь со слов, что жизнь расставляет людей по местам, которые они заслуживают.
— Конечно, противоречу. У человека в жизни все случается, он всегда получает желаемое, но не различает его в череде предметов и серых людей, и потому кончается одним и тем же – потерями, одиночеством, старостью, смертью.
— Нет, надо определенно съесть вас вместе с вашим пессимизмом! – сказал Хиггс, и Серафима Аркадьевна засмеялась:
— Непременно, голубчик, непременно!

5.

На следующий день голосовали, и было решено следующим «омолодить» аспиранта. Его звали Виталий, жену его Оксаной, восьмилетнего сына – Борисом. Год назад Виталий с Оксаной развелись (она изменила ему). Пожив некоторое время незамужней, Оксана вернулась в Москву, и Виталию, перебравшемуся к матери, пришлось снимать квартиру. Они постоянно ссорились: понятно, разбитые горшки не клеятся. Поссорились и в день голосования, после чего Оксана порвала рукопись мужниной диссертации, и,  взяв сына, укатила в свою село под Полтавой. Аспирант остался один. Серафима Аркадьевна выяснила у него, что он собирается съехать к матери в Чертаново в конце месяца, ведь деньги за него плачены.
Итак, все складывалось благополучно, и  Хиггс решил обработать аспиранта сам. Через день после отъезда Оксаны с сыном, Виталий совсем скис, Иван Иванович подвалил к нему с джентльменским набором, те есть двумя бутылками водки и всякими там закусками из чулана Серафимы Аркадьевы, а также котлетами из свежей щуки с салом. После второй или третьей рюмки студент, то есть аспирант, стал плакаться на жизнь, он говорил, что всю жизнь хотел, чтобы всем было хорошо, а выходило все наоборот, ну, вот, как он мог знать, что поступление его в аспирантуру так болезненно воспримется Оксаной, горячо любимой женой? А бросить он ее, то есть аспирантуру никак не может, потому что его с молодых ногтей учили не сходить с дистанции и биться до конца. И что теперь получается? 35 лет прожито, а что делать он не знает. Эх, подвалил бы сейчас Аркадий Гайдар с его горячим камнем, предложил разбить, то непременно махнул бы кувалдой со всей силы и жизнь прожил бы по-другому, мудрее или равнодушнее, как говорил один еврей. Тут Хиггс спросил вкрадчиво, как бы отнесся многоуважаемый Виталий к тому, чтобы начать жизнь сначала, начать, посчитав текущую фальстартом?
— Как это фальстартом? – удивился аспирант.
— Ну, представьте, вы родились и побежали к своей цели, не услышав, что ринулись не вовремя то есть раньше выстрела из стартового пистолета? И все, что вы преодолели, пробежали, проползли, пролетели или проплыли пошло коту под хвост?
— Ну, не коту под хвост, — вздохнул аспирант Виталий, — Диссертация-то неплохой получилась, но если в сумме взять, то да, коту под хвост. С такой моральной травмой жить дальше, это хромым бежать…
— Так и я про то. Потому и предлагаю вам начать жизнь снова, лет с трех.
— Неплохо бы…
— Да не плохо, а хорошо! Давайте накатим еще по одной, вы согласитесь, и через недельку станете трехлетним мальчиком, сохранив при этом подсознательный опыт прежней жизни?
— Не, через недельку не могу, у меня через месяц защита диссертации.
— По секрету могу вам сказать, что ваша диссертация никому, даже вам не понадобится, потому что ближайшие годы страну захватят политические потрясения, ее ограбят несколько раз и еще раз, и вам, скорее всего, придется работать, вахтером или дворником, чтобы себя хотя бы малоколорийно прокормить.
— Не пойму я вас, — разливая водку, сказал аспирант. – Вы что, считаете, что трехлетний мальчик лучше переживет ваши политические потрясения?
— Но вы ведь говорили, что вы в душе спортсмен, и любой путь рассматриваете как дистанцию, которую надо кровь из носу, но пройти?
Они выпили. Струйка водки полилась по подбородку аспиранта. Иван Иванович на это сокрушенно покачал головой — Опускается парень, опускается.
— Черт с вами, согласен! – сказал Виталий, поняв, что собутыльник его не уважает.
— Тогда по рукам?
— По рукам и обмоем это дело!
Они выпили, потом еще отлакировались пивком в «Жигулях», в которых стали закадычными друзьями.

Через неделю аспирант Виталий был съеден Хиггсом, и тот залег вынашивать его на диван. Через пару дней явилась мать Виталия. Серафимой Аркадьевной ей было объяснено, что сын ее уехал в какое-то село под Полтавой в надежде вернуть жену.

6.

Итак, в квартире остался один взрослый, не считая Серафимы Аркадьевны. Хиггсу было странно, что никто его не спрашивает, почему он ест взрослых людей и вместо них рожает детей. Один бывший аспирант Виталий, получившийся настырным светлоголовым мальчишкой с карими въедливыми глазами, ходил озабоченным, потому что как-то ночью ему приснилось, что у него есть сын и жена и потому он должен платить алименты. Утром он поинтересовался у девочки Валентины Ивановны, была ли у него семья.
— Ты к зеркалу подойди, и оно тебе ответит, — схитрила Валентина. – А потом подойдешь ко мне, и я тебе расскажу, почему тебе надо отказываться от своих научно-исследовательских замашек.
— Ты права, надо жить сегодняшним днем. Мне вот, завтра надо платить за комнату, а деньги с книжки я по известной причине снять не смогу.
— Не парься, Виталик. Мы сейчас все вместе живем, считай, коммуной, и что-нибудь придумаем.
Сказав, девочка Валентина посмотрела на Виталия инквизиторским взглядом.
— Ты что так сморишь? – удивился мальчик. — Вроде я не колдун и не Коперник.
— Да, ты не колдун. И не Коперник. Ты – ученый, ходишь, все высматриваешь, о чем-то задумываешься, прекрасно зная, что думать вредно.
— Да, я задумываюсь. И мне странно, что вы не задумываетесь.
— О чем?
— О том, нормальные ли мы люди или такие же как Иван Иванович…
— Ты имеешь в виду, будем ли мы, повзрослев есть людей и потом их рожать маленькими?
-Да. Именно это я имею в виду. А еще мне интересно, кто он, этот Иван Иванович Хиггс, откуда взялся и чего добивается. Тебе это не интересно?
— Как тебе сказать? Другой я уже не стану, назад не рожусь, Иван Иванович дает денежку на продукты, а еще вода мокрая, небо голубое, а жизнь российская.
— А если его накроют как извращенца и посадят? И нас вместе с ним? Как соучастников?
— Это серьезно… — задумалась девочка Валентина Ивановна, замечая, как простенькое евклидово пространство, в котором она жила, обращается в мудреное пространство Лобачевского. — Знаешь, давай, сегодня вечером, всех соберем на кухне и с помощью Ивана Ивановича постараемся найти ответы на  заданные тобой вопросы…
— Слушай, Валя, ты же всю жизнь вагоновожатой была, а разговариваешь как ботан с профессорским званием. Почему?
— Ну, я же от Хиггса родилась, а человек он интеллигентный, видимо, унаследовала.
— Вот-вот. Значит, ты вся в него, и скоро тебе захочется есть людей.
— Ты бы поработал вагоновожатым сорок лет, так без всякого Хиггса стал бы потомственным людоедом. Кстати, тебе не кажется, что ты начинаешь по второму кругу вопросы свои со мной размышлять?
— Кажется. Но мне очень хочется, чтобы все хорошо кончилось. А то заберут в какой-нибудь научно-исследовательский институт, изучать инструментально  будут, может даже вскрывать хирургически, а потом отдадут военным чтобы в военных целях использовали…
— Все хватит! – поднялась девочка Валентина с дивана, стараясь не показывать испуга, ее охватившего. – Будем считать, что ты своего добился, и потому мне срочно надо в туалет.

7.

Вечером все они собрались на кухне. Все пятеро – двое взрослых и трое малышей. Объявив себя председательствующей (ведь тридцать с лишним годков занималась профсоюзной работой в своем трамвайном депо), Валентина Ивановна сказала, что на повестке дня собрания стоит один вопрос, а именно, пойдут ли они в своего папу Ивана Ивановича Хигса или вырастут обычными людьми. Назначив ответчиком последнего, Валентина Ивановна уселась на свой табурет, одернула юбчонку и превратилась во внимание.
— Можно я сидя буду говорить? – спросил Хиггс  у председательствующего.
— Конечно, — ответила та.
— Спасибо, — поблагодарил тот и тут же обратился к собранию:
— Вы знаете, — сказал он, устраиваясь на своем табурете, — родился я в обычной советской семье. Папа был инженером-конструктором на «Серпе и Молоте», мама работала в Научно-исследовательском институте здравоохранения. Могу вас клятвенно заверить, что дома они людей не ели и, тем более, не рожали. Я это точно знаю, потому что жили мы в однокомнатной квартире общей площадью двадцать один квадратный метр, а санузел был нераздельным…
— Может, они ночью ели? – спросил мальчик Виталий, въедливо глядя.
— Исключено, — мы бы с братом непременно этот факт отметили.
— У вас есть брат? – спросила Валентина Ивановна?
— Да, старший. Предваряя ваш вопрос, скажу, что у него никаких физиологических отклонений нет.
— Вы уверены? – спросила Серафима Аркадьевна.
— Совершенно. Мы близки с ним с детства.
— То есть он о вас все знает?
— Да. Мы даже с ним, выпивая на его сорокалетие, заключили соглашение, что я его съем, как только он  состарится до неприемлемого качества жизни .
— А когда вы съели первого человека? Наверняка это сопровождалось нервным потрясением? – подал голос мальчик Виктор Степанович.
— Не то слово. Это был мой сосед по квартире милейший старичок Игнатий Спиридонович Каяков или Каюков, уже не помню. Он страдал буквально от всех болезней, исключая венерические, и каждый новый Божий день был для него хуже адского. Я хотел немедленно повеситься, повесится, после того как импульсивно сломал ему шею, но какая-то неведомая внутренняя сила остановила меня, отбросила в угол уже намыленную веревку, которую я решительно сжимал в руке. Другая сила, видимо, лишняя мозговая извилина, появившаяся по воле Проведения, сделала меня исключительно плотоядным, внушила нечеловеческий аппетит и решимость. Я стал его есть, этого Каякова или Каюкова, предварительно даже не помыв и не побрив, и это внушало мне отвращение  к себе, но я не мог остановиться. Вы не поверите, когда я скажу, почему я не смог остановиться...
— Поверим, поверим, — сказал бывший аспирант Виталий, напоминавший теперь старшего Особой тройки.
— Понимаете, когда я уже хотел бежать прочь, в мой мозг вкралось понимание, что я совершаю великий подвиг, учиняю прорыв в естествоиспытательской науке, который никто не в силах совершить, даже Высшая сила. Когда я доел его и, сморенный сытостью, свалился спать, мне приснилось красочное театрализованное таинство превращения отжившего в молодое, мертвого в живое. Именно превращение. Вы посмотрите, как несовершенно в нашем обществе происходит передача жизненного опыта от отживающего поколения к нарождающемуся. Будущие люди получают в наследство от поживших извращенное старостью представление о жизни, скисший жизненный опыт, то есть неверие в победу нравственности, уверенность в тщете свершений, личных побед, любви, наконец. А я непосредственно переношу лучшее в пожившем человеке, его не умеющую умирать надежду в него же, но свежего и жадного да жизни. Поверьте, когда у меня раздулся живот и разверзся пупок, а в отверстии появилась голова ребенка, а потом и сам он весь, я не ужаснулся, не испугался, я стал счастлив. Я знал, что это Игнатий Спиридонович переродился, можно сказать, реинкарнировал, чтобы начать новую жизнь, лучшую  жизнь, которая будет несравнимо лучше и богаче прежней…
— Понятно, — зевнула девочка Валентина Ивановна. – А как все это на вашем здоровье отражается? Я после своего рождения ведра три струпьев набрала с вас и вокруг . Это, наверное, вредно для вас?
— Странный вопрос, не ожидал его от вас услышать. Вот вы, создавая что-то новое, великое, эпохальное, жалеть себя будете?
— Новое, великое, эпохальное, — скептически повторил мальчик Виктор Степанович. – Вот мне теперь не великого хочется, но мороженого побольше и ничего больше, кроме конфет. Стоило ли меня, кондового, без всякого сомнения, прирожденного мещанина, рожать и мучится? А кушать меня? Это же страшно подумать, сколько вам при этом пришлось испытать морально и физически! Испытать, чтобы мне мороженого цинично хотелось, а потом, когда пиписька окрепнет, ядреную девочку?
— Понимаешь, Витенька, многие подвиги бы не совершились, если бы герой доподлинно знал, ради кого он идет в бой, — неуверенно проговорил Иван Иванович.
— Да ну! – возмутился бывший аспирант Виталий. – Вспомните Геракла! Для кого он подвиги совершал? Для себя, конечно! А на заказчиков ему было плевать. А диссертации наши? Для кого они пишутся? Думаете, для народа и тяжелой промышленности? Чепуха! Они пишутся диссертантом для самого себя, для карьеры и для надувания щек и потому не имеют обычно никакой цены!
— Мы отвлеклись от темы нашего собрания! – постучала девочка Валентина Ивановна кружкой по газовой плите, рядом с которой сидела. – Напомню вам, что мы собрались здесь, чтобы выяснить, унаследовали мы от Ивана Ивановича его способности или нет.
— Думаю, нет, не унаследовали — убежденно сказал Хиггс. – Но, думаю, всем надо на всякий случай провериться, УЗИ сделать.
— А вы делали? – поинтересовалась Серафима Аркадьевна.
— Конечно. И оказалось, что у меня двойной желудок.
— Ну, какого размера желудки, мы хорошо знаем. Трудно поверить, чтобы в нем умещался ребенок трех лет.
— Наверное, растягивается, как матка. Да и дети растут очень быстро. После выхода из меня они за час увеличиваются в размерах раза в полтора. Кстати, ни у кого из вас не остались в памяти какие-нибудь предродовые воспоминания? Это нужно для науки, – обвел Хиггс  своих новорожденных детей.
Дети молчали.
— Значит, не остались…
— Так что мы решим? – вернулась к председательству девочка Валентина Ивановна.
— Я думаю, всем детям надо сделать УЗИ у частного доктора. А потом, получив результаты, будем думать.
— А что думать? – сказал Хиггс. – Есть только то, что есть. И вот еще что я хочу вам сказать, дети мои, а также вам, уважаемая Серафима Аркадьевна. Я много думал над своим естеством, размышлял, так сказать, и пришел к выводу, что способность к омолаживанию людей известным вам способом есть у меня уникальная способность, то есть на всей Земле обладаю ею я один.  Более того, дальнейшие размышления привели меня к мысли, что практически все люди обладают той или иной уникальной способностью, но большинство из них, подавляющее большинство, не могут ее обнаружить, не могут ее вскрыть, развить и использовать. К сожалению, уникальные способности описываются только в мифах…
— А как же Ванга? – перебил Ивана Ивановича ребенок Виктор Степанович.
— Думаю, она шарлатанка.
— А Вольф Мессинг? – не отставал Витюша?
— Изощренный фокусник.
— А Кашпировский? – широко распахнула глаза Серафима Аркадьевна. – Я лично на его сеансе в обморок падала?!
— Жулик!
— А вы?..
— Я?.. Вот дела, я как-то совсем забыл о себе. Хотя, если подумать, я – вещь в себе, известная лишь восьми персонам… А сколько таких персон на свете может быть!
— А..
— Разреши мне все же завершить свое выступление, — указующим движением руки Хиггс усадил ребенка Виталия на место. – Так вот, как я говорил, достоверных свидетельств существования на Земле людей с уникальными способностями, кроме меня, как выяснилось, к сожалению нет. Но вот что я хочу вам сказать в заключение моей речи. Вы — мои дети или станете ими. И вполне возможно, вы унаследуете не мою уникальную способность, но станете уникальными людьми в какой-нибудь другой области. Давайте на этом закончим, что-то я утомился говорить…

8.

Следующим утром Серафима Аркадьевна, прибрав на кухне после всеобщего завтрака, пошла в свою комнату отдохнуть, то есть почитать сегодняшний листок численника. Остальные остались на кухне.
— Уникальным человеком быть плохо, — убежденно сказал бывший аспирант Виталий, явно зацикленный на словах Хиггса об уникальных способностях. — Вот узнают про вас, Иван Иванович, бандиты, украдут и будут эксплуатировать.
— Ага! – поддержал его ребенок Виктор Степанович. – Заставят для них мальчиков и девочек для педофилии разводить. Или паханов своих дряхлых омолаживать.
Хиггс почернел от накативших на него страхов. При наличном количестве бандитов в Москве перспектива оказаться в какой-нибудь подвальной тюрьме была для него велика. Может, прекратить это дело? Заняться коммерцией, маркетингом, фермерством, наконец? Нет, уникальное свойство – это уникальное свойство. Оно свыше дается, и отказываться от него грех.
— Ты так не расстраивайся… — погладила его руку девочка Валентина Ивановна, впервые в жизни перейдя на «ты». – Хочешь я в себе уникальную способность открою и буду все опасности наперед знать?
— А ты сможешь? – с сомнением посмотрел на нее Иван Иванович.
— Я прямо сейчас попробую, — сказала девочка и, сгорбившись на табуретке, плотно прикрыла лицо ручонками.
Все молчали, пока она так сидела.
— К нам идет участковый милиционер Митрофанов. У него кончились деньги, — сказала наконец Валентина. Через десять минут он позвонит в квартиру.
— Сколько ему нужно? – спросил Хиггс.
— Восемь тысяч пятьсот рублей на какой-то рояль. У него голова болит после вчерашнего дня рождения, а взять не у кого. И на Три Вокзала, чтобы поживиться на гастарбайтерах, нет мочи ехать.
— Понятно, ему нужен спирт «Рояль», — полез в карман Иван Иванович. Достав бумажник и отсчитав  восемь тысяч пятьсот рублей, протянул ребенку Виктору Степановичу:
— Пойди, отдай Серафиме Аркадьевне. Пусть передаст эти деньги участковому  Митрофанову. Если тот  будет спрашивать про аспиранта, пусть скажет, что тот съехал, а комнату с согласия ее владельца оставил мне. Все понял, Витя?
— Да! – побежал к матери ребенок.

Интересно, никто  не испытал и тени сомнения в том, что девочка Валентина Ивановна действительно просканировала пространство и время на предмет наличия в них явлений и телодвижений, опасных для обитателей квартиры №7. И, точно неводом, извлекла из физических действительностей то что непосредственно касалось их коммуны. И потому никто не удивился, когда в угаданное время в прихожей требовательно зазвонил входной замок.

Участковый милиционер Митрофанов действительно болел после вчерашнего дня рождения и потому был хмур. У него так болела голова, что он  остался хмурым и после того, как Серафима Аркадьевна вручила ему девять тысяч рублей в качестве подарка на день рождения (пятьсот она добавила из своих похоронных, ведь восемь тысяч пятьсот рублей – это не солидно. Конечно же, милиционер жалостливо и очень выразительно посмотрел на женщину, в результате чего был препровожден на кухню, усажен за видавший виды стол и угощен ста граммами перцовки, оставшейся с Нового Года, кажется 1982-го. Здоровье упало на него как солнечный зайчик – он моментально пришел в себя, раскраснелся, стал шутить. Серафима Аркадьевна милицейского юмора не ценила и пресекла его второй стопкой перцовки, чему участковый Митрофанов вовсе не обиделся. Выпив, он отказался от закуски – сырников со сметаной – и, отдав под козырек, удалился по своим милицейским делам.

9.

После ухода милиционера Митрофанова Хиггс стал переселяться в комнату бывшего аспиранта мальчика Виталия, а тот — в комнату мальчика Виктора Степановича, с которым они сдружились. Помогала устраиваться Хиггсу девочка Валентина Ивановна, чрезвычайно довольная тем, что оказалась человеком с уникальными способностями. Они протестировали эти особенности и оказалось, что в границах Москвы с пригородами в ближайшее время им ничего не угрожает, кроме циклона с проливными дождями, который, скорее всего, пройдет ближней стороной, то есть по Новому Арбату. О том, что Ивану Ивановичу угрожают какие-то медицинские подробности, девочка умолчала, подумал, что они будут связаны с новорождением Серафимы Аркадьевны.

Когда Иван Иванович неуклюже застилал кровать (белье, правда, ветхое, принесла из своих запасов девочка Валентина Ивановна), пришла Серафима Аркадьевна с сыном. Устроившись на предложенном стуле с ним на коленях, она сказала, что ей восемьдесят лет, в последнее время здоровье стало совсем никуда – то давление, то сахар, то артрозы победным маршем по всему телу, то беспричинная слабость. А с мальчиком Витей хоть стой, хоть падай, тяжело с ним, такой шустрый, за ним глаз да глаз нужен…
— Я вас понял. Вы хотите скорее реинкарнировать в здоровую энергичную девочку.
— Да, хочу. Но кто тогда будет смотреть за детьми и готовить?
— Я буду! – подняла руку девочка Валя. Я умею готовить и стирать на машинке.
— Эх, девочка… — вздохнула сокрушенно Серафима Аркадьевна. – Одно дело готовить и стирать на машинке, а готовить и стирать на машинке каждый день – это совсем другое дело. И еще одно меня беспокоит. Мне почему-то кажется, что Иван Иванович на мне не остановится и скоро наша квартира станет похожей на детский сад. А детский сад, скажу я вам, это для общественности с ее правоохранительными органами и изощренными бандитами есть весьма заметная штука…
— Вы все правильно догадались насчет детского сада, — чуточку покраснел Иван Иванович. — Давеча я намеревался просить вас рекомендовать мне какую-нибудь квартиру в нашем подъезде. То есть, хотел спросить, не знаете ли вы, сдаются ли в нем приличные светлые комнаты с окнами на Арбат или даже целая квартира?
— Так мы действительно все влипнем, Иван Иванович, — сказал мальчик Виталий, появившись в дверях. – Может, вам тайм-аут взять? Пока мы подрастем?
— Виталий прав, — сказала девочка Валентина. – Вам нужно взять тайм аут. Вы можете питаться обычной пищей?
— Обычной пищей! – засмеялся несостоявшийся кандидат наук. – А что он потом из этой обычной пищи родит?
— Какашку! — залился смехом мальчик Виктор Степанович.
— Я могу питаться обычной пищей со всеми вытекающими обстоятельствами, — сказал Хиггс, осуждающе посмотрев на мальчика. – А вас, Серафима Аркадьевна, я постараюсь носить не девять дней, но одиннадцать. И после рождения вы быстро станете девушкой лет семнадцати. Как вам такая перспектива?
— Знаю я этих девушек! – сказал бывший аспирант Виталий. – У зеркала станет крутиться,  на танцы бегать, а потом в подоле нам малютку принесет…
— Между прочим, я была первым ребенком в семье, сказала Серафима Аркадьевна, а через три года после моего рождения мама с папой стали каждый год выдавать по ребенку. И я всех воспитала хорошими детьми, а по танцулькам не бегала.
— Вот-вот, не бегала, а теперь побежишь! – ухмыльнулся ребенок Виталий.
— Я думаю, греха в танцах нет, я сам частенько бегал, — ностальгически улыбнулся Иван Иванович.
— Ну так что мы решили? – вопросительно посмотрела на него Серафима Аркадьевна.
 – Мы решили делать из вас девушку. Так что давайте, готовьтесь. Помойтесь вечерком хорошенько, тотальную эпиляцию сделайте. И не забудьте сходить на вещевой рынок, купите там себе туфельки, платье и всякое такое. Размеры свои семнадцатилетние помните?
— Помню! — вспорхнула со стула Серафима Аркадьевна. Вы только за Витей последите, чтобы особо не хулиганил.

Все ушли. Иван Иванович улегся на кровать, заложив руки за голову. Он решил попытаться отдохнуть перед трудным делом, в исходе которого порядком сомневался. Нет, новорожденной Серафиме Аркадьевне ничего ровным счетом не угрожало, но что станет с ним, Иван Иванович не знал, а обращаться к оракулу девочки  Валентины Ивановны ему из ложной гордости не хотелось.

10.

Съедение Серафимы Аркадьевны прошло обыденно. Привычно убравшись за собой, Иван Иванович понес оставшиеся кости к мусорному баку, прятавшемуся на задах дома. Там его ожидало пяток бесхозных собак, увидев его, завилявших хвостами. Поровну раздав им кости, чтобы не устраивали свары, он вернулся в квартиру и лег в кровать. Поворочавшись минут десять из-за внутренней тревоги, не покидавшей его ум, он заснул.

Девять суток беременности прошли как всегда нормально. Десятые сутки было тяжелы, но Хиггс держался, хотя живот его распирала быстро растущая человеческая плоть, жаждавшая немедленного освобождения. На одиннадцатые сутки стало совсем плохо, поднялись температура и давление, живот вздулся буграми коленок, пяток и головы плода, бугры эти появлялись и исчезали, менялись местами. Все жители квартиры, бледные, как полотно, закусившие губы, стояли у его кровати. Несколько раз они хотели вызвать врача, но Иван Иванович категорически не разрешил.

В начале двенадцатых суток Хиггс потерял сознание. Тут делать было уже нечего, позвонили в скорую помощь. Слава богу, она не торопилась, и Серафима Аркадьевна родилась среди своих. Подождав, пока она расправится, то есть примет размеры семнадцатилетней девушки, дети увели новорожденную в ванную, умыли-искупали, затем уложили в постель, обложили подушками. Было ясно, что все обошлось, и молоденькой Фимочке ничего не угрожает.

А Ивана Ивановича увезли в больницу, положили в реанимацию,  и лечащий врач говорил мальчику Виталию и девочке Валентине, что состояние больного очень  тяжелое, но стабильное. Своим же коллегам поведал, что новый пациент не жилец и долго не протянет. К счастью, в это время загорелась новенькая трехэтажная дача лечащего врача, и тот уехал срочно в свою тульскую вотчину, оставив вместо себя студента, лишь недавно ставшего ординатором. Тому не терпелось поковыряться в будущем трупе, и Хиггса повезли в операционную. Вскрыв его новоиспеченный хирург присвистнул:
-  Второй желудок! Надо удалять!
И удалил вместе с пуповиной, по молодости не обратив внимания, что последней недавно пользовались.

Неопытность врача спасла Ивану Ивановичу жизнь. Обширный перитонит, почти его убивший, был остановлен и полностью пролечен.

Когда Иван Иванович пришел в себя после наркоза и узнал, что с ним сделали, слезы жалости к себе покатились по его щекам.
— Прощай, моя уникальная способность! – думал он, вспоминая свои роды один за другим. – Теперь я обычный человек с дипломом инженера-теплотехника с четырьмя тройками во вкладыше… Господи, до чего же тоскливо! Я теперь до самой смерти никого не съем и никого не рожу, не дам людям уникальные способности и оправданную рвением жизнь! Теперь до самой смерти я буду есть одни кефирчики, манные каши, куриный суп из ножек Буша и сырники со сметаной! Боже ты мой! До чего же тоскливо!

Он пролежал в своей скорби около суток, пролежал, выплакивая все копившиеся и копившиеся слезы, и наконец решил больше не жить, ведь обычная жизнь – это всего лишь трата драгоценного времени.
— Как там написано у Александра Грина в его «Блистающем мире»? – укреплял он мыслями принятое решение, — «Ты можешь заснуть, и сном твоим будет простая жизнь»… Да, я заснул и не хочу просыпаться, я хочу в никуда, хочу в смерть…
Фраза писателя Александра Грина всегда нравилась ему, и он, продолжая укрепляться в желании покончить жизнь самоубийством, принялся вспоминать простые жизни. Жизнь участкового Митрофанова, хорошего человека без всяких способностей, человека, никогда не желавшего стать птицей, чтобы пролететь над Антарктидой или хотя бы Эверестом. Он вспомнил жизнь своего папы, всесторонне талантливого человека все свое время прожившего под каблуком мамы, средней, как средняя школа Урюпинска…

Остальных, в сущности, не живших людей, он вспомнить не успел -  в палату вошла красивая стройная девушка лет семнадцати в белом больничном одеянии, следом — трое детей, уместившиеся под одним халатом.
— Это мои дети, и я должен был их вырастить, научить идти и показать дороги, — подумал Иван Иванович перед тем, как его принялись целовать со всех сторон