Приморье, Августовский путч

Прилепленная сверху фотография сделана в 1991 году в пос. Кавалерово Приморского края, на полевой базе Приморской группы Отдела олова ВИМСа.

Из моего романа "Война в Стране Дураков" ( ЭКСМО, 2000г)

 … Зимой мы хранили на базе полевое снаряжение, а летом, вывалившись из тайги,  камералили или просто пережидали затяжные приморские дожди и тайфуны. При доме была кухня с уютной столовой и маленькая покосившаяся банька, над дверью которой я как-то в августе в сердцах приколотил фанерную вывеску с надписью "Баня им. Бориса Пуго". И еще был большой, на пять соток, огород, в котором сторож весной высаживал для нас редиску с  картофелем, тыкву и фасоль, помидоры и огурцы, уход за которыми производился согласно графику, составленному начальником партии Протогеновым. Мы называли его партайгеноссе Карфагенов, хотя главным в нашей партии был твердый коммунист Митрофанов Николай Павлович — руководитель Приморской группы.
   Я поступил в эту группу после окончания аспирантуры. И потихоньку не пришелся, ведь всегда был человеком, плохо переносившим как  движение в общей колонне к поставленной кем-то цели, так и неминуемые в таких колоннах требования к всеобщей унификации внешнего вида и содержимого черепных коробок. А у нас в партии во всем царствовал порядок; тем не менее, голова нашего руководителя постоянно болела по поводу его дальнейшего усовершенствования. И потому, как правило после ужина, собирались летучки по кардинальным вопросам текущего дня. Однажды, пойдя на поводу у поварихи пролетарских замашек, Митрофанов Н.П., предложил лишать ужина тех, кто сядет за стол не в 19-00, а в 19-10, как я. В другой раз мы два дня обсуждали тему перерасхода спичек за июнь месяц. Тогда все испортил не конформный студент Илья Головкин, неожиданно ушедший с середины второй сессии обсуждения и через пятнадцать минут явившийся с полным  рюкзаком спичечных упаковок.
   После того, как Николай Павлович предложил подчиненным лишать жизни по 10-ти (десяти) мух в день, я съехал из своей комнаты. Сначала жил в огороде в четырехместной палатке вместе с подсолнухом — пожалел, не стал его рубить при очистке площадки под палатку, такой он был красавец, и большим ярко-желтым пауком Васькой. Утром, когда  просыпался, разбуженный ударами молотка по обрезку рельса (так наша повариха созывала нас к очередному приему пищи), первым делом я видел склонившееся надо мной радушное лицо подсолнуха и сосредоточенно висевшего над ним Ваську...
   Вечерами в моей палатке, а потом и в заменившем ее кубрике, собирались шофера и студенты партии. Мы болтали, играли в преферанс, пили, когда бог посылал, а над нами, уравновешенно покручиваясь, висел на перекладине  полновесный топор, названный мною домокловым. Однажды — я был на Силинской шахте -  партайгеноссе Карфагенов выкрал его в целях ликвидации источника повышенной опасности. История имела продолжение: на следующий день я имел истерику от Митрофанова — всезнающий Карфагенов доложил ему, что вместо топора висит теперь записка: "Ушел к своим. Прощай!"
   
… На стенке кубрика я писал стихи, посвященные Марине, научной сотруднице одной из вимсовских полевых партий:
   
 Вечер этот пройдет,
 Завтра он будет другим,
 В пепле костер умрет,
 В соснах растает дым...
   
 Пламя шепчет: "Прощай,
 Вечер этот пройдет.
 В кружках дымится чай,
 Завтра в них будет лед..."
   
Искры, искры в разлет -
Что-то костер сердит.
"Вечер этот пройдет" -
Он, распалясь, твердит.
   
Ты опустила глаза,
Но им рвануться в лет -
Лишь упадет роса
Вечер этот пройдет...
   
   Правда, я начал писать эти строки вдохновленный не своей любовью, но плодотворным романом, закрутившимся у Ани Гроссвальд с Лешей, одним из наших студентов-рабочих. Смешно было смотреть, как Аня с Лешой мяли друг другу ручки, сидя у костра после ужина или направлялись погулять в тайгу минут на 20. Леша был лучшим коллектором, с которым мне приходилось работать, перед тем как поступить в мединститут, он несколько лет работал санитаром в морге и потому был полон соответствующими историями и байками Это уже потом я по уши влюбился в Марину и смог обтесать эти строки до более или менее удобоваримых.

… Утром Марина находила у полога своей палатки кузовок с только что собранной малиной и прочей ягодой, вечером я приносил ей огромных крабов, таких огромных, что все завидовали, а Головкин бежал за пивом. Нет, она не влюбилась в меня, женщины не любят, но благодарны безмерно, и в последний свой вечер в Приморье она пришла ко мне...
   Когда Марина уехала в город к мужу и прочему, я дописал стихотворение:
   
   Вечер этот прошел,
   Он превратился в пыль.
   Ветер ее нашел
   И над тайгою взмыл.
   
Солнце сникло в пыли,
Светит вчерашним сном.
Тени в одну слились,
Сосны стоят крестом.
   
В сумраке я забыл
Запах твоих волос.
Память распалась в пыль,
Ветер ее унес.
 
 Скоро где-то вдали
 Он обнимет тебя
 И умчит в ковыли
 Пылью ночь серебря...
   
    … Я проработал в тех краях шесть полевых сезонов, ровно 24 месяца.   Маршрут в приморской тайге! Это что-то! Сколько раз я плакал,  намертво застряв в подлеске, густо переплетенном лианами лимонника и прочей ползучести. Выкормыши тайги вплетаются в раскорячившиеся ноги, вывернутые руки и шею, рвут компасную кобуру, отрывают полевую сумку, отнимают молоток. И все, что ты можешь сделать — это сдаться на милость сволочной этой растительности и лишь тогда она, конечно же, повременив, выпустит тебя из своей ловушки, чтобы через несколько десятков метров снова играючи поймать, но уже в буреломе или болоте.
 
 Маршрут в приморской тайге! Это невозможное дело! Особенно вдали от ручьев и речек. Разве можно заниматься геологией, когда каждую минуту ты должен определять по карте свое положение на местности? Стоит отвлечься на прослеживание рудной зоны, и ты заблудился! И надо лезть на ближайшую сопку, а когда выяснится, что с нее ничего не видно, возвращаться на то место, положение которого на карте ты знаешь или вовсе на исходную точку. Или просто наугад наносить точки наблюдений на карту.
   А энцефалитные клещи? Со всех кустов они сыплются на тебя десятками, если не сотнями. Целым их отделениям удается проникнуть к твоему беззащитному телу и они, в жадном восторге предвкушения крови, начинают возбужденно бегать по груди, спине, голове. И тогда надо раздеваться, брать в руки карманное зеркальце и снимать с себя этих ненасытных паразитов! Но скоро к "клопам" привыкаешь, перестаешь осматриваться сначала ежечасно, а потом и ежедневно и тогда клещи вгрызаются в тебя  по самые уши, а то и задницу...
   Но иногда мы выбирались из тайги и уезжали на чудесное море.
   
… Берега Японского моря неописуемо красивы. Там обрывы, покрытые кучерявыми дубовыми рощами. Причудливые скалы-останцы. Искрящиеся слюдяные пляжи. Лиманы, полные рыбы. На море мы ставили палатки на перемычках, купались, ныряли за гребешками, а бархатными вечерами гуляли с девушками по уютным лунным пляжам.
 Однажды днем, накупавшись до изнеможения, я заснул под скалой на теплом песке. Я спал, как, наверное, спят в раю, глубоко и безмятежно. А проснувшись, увидел милое, любящее и любимое лицо Марины… Я не верю, что испытанное мною тогда, хоть кто-нибудь испытывал на седьмом небе


P.S.
Борис Карлович Пуго (латыш. Boriss Pugo; 19 февраля 1937, Калинин — 22 августа 1991, Москва) —  первый секретарь ЦК КП Латвии (1984—1988), председатель КПК при ЦК КПСС/ЦКК КПСС (1988—1991), Министр внутренних дел СССР (1990—1991), член ГКЧП. В 1991 году Б. К. Пуго стал членом ГКЧП и одним из организаторов бездарного «августовского путча». После провала путча Прокуратурой СССР в отношении Пуго Б. К. было возбуждено уголовное дело за участие в антиконституционном заговоре.
Cын Пуго — Вадим Пуго (согласно публикации в газете «День», № 30, 1993 года) говорил, что пистолет положил на тумбочку 90-летний тесть: «…Они, по всей видимости, легли на кровать. Отец приставил пистолет к виску матери и выстрелил, после этого выстрелил в себя, а пистолет остался зажатым у него в руке. Дед услышал выстрел, хотя он плохо слышит, и зашёл в спальню… Мать не умерла — она скатилась с кровати и даже пыталась забраться на неё. Дед взял у отца пистолет и положил его на тумбочку. И месяц об этом никому не говорил — боялся. Непонятно ему было: говорить — не говорить. И сказал он о пистолете через месяц, когда начались допросы…».

P.P.S. Аня, Леша,  Илья Головкин,  живут теперь в Израиле.
Головкина до сих пор хорошо помню, помню, как он (после очередной моей стычки c Митрофановым) повторял: — Равнодушнее, Руслан, равнодушнее живи, а то состаришься — и как, из озорства, огромный,  сажал меня на шею и катал, как ребенка по поселку Кавалерово. Теперь он еврей.

P.P.P.S.  Мне стыдно читать свои первые книжки, этот фрагмент из "Войны в Стране Дураков" я правил часа три. Теперь я пишу чище, и знайте: будете писать из года в год — будете улучшаться без всякой там филологии.

P.P.P.P.S.  Осенью стало холодно, мухи с комарьем исчезли. И я, после тяжелых маршрутов, не садился за стол, чтоб сожрать тазик борща и тазик гречневой каши, но ловил в доме зажившихся мух. Для паука Васьки....

P.P.P.P.P.S.
90-е годы в России были невероятными по своей жестокости. Народ зажали в тиски, ненарод греб миллионы, на улицах убивали толпами. Но мы жили, и Счастье было. Потому что Счастье не зависит от сволоты, ельциных и горбачевых, оно существует само по себе ...