Как я был в гестапо

Как я был в гестапо

 

(из романа "Кол Будды").

… В Геленджике снять комнату не получилось — как и в Адлере никто не хотел брать на постой одного человека. Или предлагали такое, что воротило душу. Или предлагали такие, что хотелось побыстрее уйти. Можно было, конечно, пройтись по окраинам и найти что-нибудь приличное. Однако Смирнову не захотелось ходить от дома к дому, угодливо заглядывая в оценивающие глаза (чего ему не было по вкусу, так это просить и нравиться), да и тянуло его на берег, привык он ночевать под небом и обычным предутренним дождем.
Город был памятным, мама три года подряд отправляла его в местный детский санаторий «Солнце». Конечно же, он не мог уйти, не побывав там, где прошли одни из лучших месяцев его жизни.
Санатория Смирнов не нашел. Люди, к которым он обращался, недоуменно пожимали плечами. Наконец одна старушка сказала, что, собственно, «молодой человек» и находится на том месте, где когда-то было «Солнце».
Смирнов оглянулся. Заросшие бурьяном развалины, обгоревшие стропила, несколько заколоченных домиков, презервативы в траве… Это было все, что осталось от лучших его месяцев.
Поблагодарив старушку, он спустился к берегу и, наконец, узнал заповедник своего детства. Песчаники, бронирующие склон, — теперь эти слова ему были известны, — облупившийся памятник над ним, покрытые изумрудной тиной бетонные быки — остатки пирса, в войну отправлявшего торпедные катера на Малую Землю...
Он разделся, вошел в море, поплыл к дальнему быку. Взобрался, лег и… почувствовал себя десятилетним Женей.
Десятки лет, прожитые там, за горами, соскользнули с плеч струйками соленой воды. Все, что случилось с тех пор, как он впервые взобрался на этот скользкий бетонный куб, растворилось в застывшем воздухе.
Маленький Женя лежал на изумрудной тине, ласкаемой теплым морем, смотрел на памятник, на зеленый хребет, скрывавший горизонт, на молчаливого молдаванина Колю, одиноко сидевшего на берегу в странных своих шароварах.
Он ничего не хотел. Все, что растворилось в воздухе — работа, женщины, навязанные императивы, желание что-то сделать и сделанное — висело в нем невидимым инертным газом.
Детство ушло так же неожиданно, как и явилось — молдаванин Коля в странных шароварах растворился в мареве...

А теперь собственно рассказ.
В санатории я, одиннадцатилетний, жил в одной комнате с молдаванином Колей и Сашкой Воробьевым, кажется, из Усть-Каменогорска, нормальным парнем, но гадом по природе. Да, гадом. Однажды он мне сказал, что если ухватиться за 1/2 дюймовую трубу, выходящую из задней части газировочного аппарата на высоте  2-х метров и запустить руку вот в то отверстие, то  можно  набрать кучу "трояков" (вода газированная в те времена стоила 3 копейки).  Я подпрыгнул, схватился, и тут же меня дико затрясло — труба была под напряжением 220. Я не мог ни о чем думать, тело  тряслось, как руки у давнего алкоголика.
 Спас меня тот же Воробьев.  С разбега он пинком сбил меня с трубы, и я был ему благодарен.

Мы хорошо жили. Брали иногда вина на троих или лодку, чтоб покататься по заливу, ловили рыбу, гурьбой бегали в санаторскую столовую, в которой кормили лучше и разнообразнее чем в ресторанах, во всяком случае, большинство блюд я попробовал там впервые.

Потом в нашу комнату подселили Рыжего. Он был верзилой, типа сила природы, и  Сашка предложил его побить, чтобы не был таким высоким и сильным, а горбился и всех боялся. Мы подкараулили Рыжего в ранней южной ночи, как шакалы. Он стоял как лев, механически отмахиваясь. Сашку это тронуло, он бросился дико на Рыжего. Тот заорал, как оглашенный, и мы убежали.

Во втором часу  за мной пришли двое в белых халатах, повели к главврачу.
Там было гестапо. Мне светили яркой лампой в глаза и говорили, что это я ударил Рыжего ножом.
Я говорил обливаясь слезами:
— Это не я!..
— А кто тогда? — нависал над моим растерзанным тельцем главврач.
— Не знаю! — рыдал я. — Не знаю!
— Знаешь!!! — кричали, придвигая лампу и нависая.

Я не сказал ничего. Через какое-то время гестаповцы застыдились. Один пробормотал:
— А ведь не ножом били. След треугольный...
Главврач ухватился за этот след.
— Ну, не нож, точно! Упал парень, наткнулся на что-то, поранился...

Меня отпустили. Ведь они не знали, что Сашка бил Рыжего стилетом, привезенным с рабочей окраины, а у стилета треугольное сечение.

Через несколько месяцев из Усть-Каменногорска пришла ко мне посылка. В ней были 2 кляссера с редкими марками. Воробьев знал, что я их собираю.