Женщина перестройки

 
В половине одиннадцатого Диме позвонила Лариса и сказала, что через час подъедет и останется до утра.
Лариса была исключительной женщиной. Сорок-сорок два, тициановская красавица, которую немного портит лишь избыточная провинциальность и пяток лишних килограммов. Будь Дима Папой Римским или Патриархом Московским и всея Руси, он канонизировал бы ее при жизни. Без сомнения, впав в маразм, он забыл бы эту особу последней из своих женщин.
…Когда Дима узнал, что даму, в четвертый раз согревавшую его постель, зовут Ларисой Константиновной, он засмеялся: так же звали двух его скоротечных жен — вторую и третью. Из сказанного можно сделать вывод, что он четыре раза спал с незнакомой женщиной, но это не так. В момент знакомства она, конечно, назвала свое имя, но Дима пропустил его мимо ушей, и достаточно долгое время, не желая красноречивой своей забывчивостью травмировать женщину, легко обходился без него.
Лариса — это что-то. Тайфун, неколебимая скала, вечная жизнь, зеркало русской революции, чудесным образом выживший выкидыш перестройки. Первую их ночь забыть невозможно. Они договорились на субботу, на восемь вечера. К этому времени Дима накрыл стол, нажарил отбивных, все пропылесосил и даже протер полированную мебель и зеркала (и холодильник, и плиту). Шампанское было на льду — он раскошелился на французское, — огромная роза пламенела в хрустальной вазе, в воздухе витал бархатный Дасен. Звонок раздался ровно в восемь. Но не дверной, а телефонный.
Звонила она. Сказала, что не может во вторую встречу лечь в постель с малознакомым мужчиной, что надо ближе узнать друг друга, и потому завтра приглашает его на Крымский вал на персональную выставку художника N. Дима, с большим трудом взяв себя в руки, сказал, что у него накрыт стол, все, что надо, холодится, а что надо — греется, и потому она должна перестать кокетничать и срочно ехать к нему. А с постелью они разберутся по ходу дела, да, да, разберутся с помощью тайного голосования, причем ее голос, как голос гостьи, будет решающим.
Говорил Дима резко и Лариса, выкрикнув, что ошибалась в нем, бросила трубку. Злой, он открыл французское шампанское, злорадствуя, долил в него спирту, долил, чтобы опьянеть скорее. Выпив фужер, пошел в ванную и дал волю рукам.
Она позвонила, когда Дима, совершенно опустошенный, омывался. Позвонила в дверь. Открыв, он едва сдержался, чтобы не отослать гостью по известному адресу. Дело решили лаковые полусапожки на никелированных каблучках-гвоздиках — они не позволили ему (буквально не позволили) закрыть дверь и единолично заняться отбивными.
И, вот, она в квартире, сидит в кресле напротив. Дима молча слушает такое, что душа его вянет.

В Приморье, в Арсеньеве, семнадцатилетней, она вышла замуж за лейтенанта, только что из училища. Скоро он облучился, запил и к началу девяностых годов дослужился лишь до капитана, постоянно ее за это упрекая. Сына взяла в детдоме. Он вырос и стал шофером, постоянно попадавшим в аварии, терявшим груз, кошельки и мобильные телефоны. Тем не менее, женился и женился безусым на девушке, не умевшей работать и страдавшей пороком сердца. Болезнь унаследовала долгожданная внучка Настенька — «такая живая, такая непоседливая девочка!»
Когда Лариса рассказывала, как муж, уволившись в запас, ушел к другой, но через месяц приехал в инвалидной коляске, парализованный после кровоизлияния в мозг, из Запрудни (это недалеко от Дубны, там Лариса купила домик для своих домашних) позвонила невестка и, плача, сказала, что у Настеньки опять остановилось сердце — лежит вся мертвенькая, — и они не знают, что делать. Лариса разрыдалась, стала объяснять, причитая, как привести девочку в себя.
Дима сидел злой. Вот этого — чужого горя — ему как раз и не хватало. У самого полный короб и маленькая коробочка
— Знаешь, Лора, либо ты перестаешь мне рассказывать о себе, напиваешься и ложишься в постель отдыхать, либо автобусы еще ходят, и ты сможешь добраться до Измайлова и рассказать все это своей сердобольной хозяйке, дерущей с тебя сто баксов за угол и сломанный сливной бачок, — предложил Дима, когда она, отложив мобильник, принялась  вытирать слезы и все такое.
— Ты жесток… — сказала, спрятав платок.
— Напротив, слишком мягок, чтобы выносить такое.
— Давай тогда  напиваться, — вздохнула она и направилась в прихожую снять плащ и сапожки.
Успокоившись и поев, Лариса (к этому времени он напрочь забыл ее имя — было от чего!) рассказала, как, продав в Арсеньеве все, приобрела дом в Архангельской области, как мучилась с десятью коровами, мужем и внучкой инвалидами, недотепой сыном и неумехой невесткой, как потом его спалила, чтобы купить на страховку халупу в Московской области. Он подливал ей шампанского, и, выпив, всякий раз она удивлялась его сухому вкусу и крепости. Уже раскрасневшаяся, похвасталась, что теперь работает на хорошем окладе в Арбат-Престиже (в Атриуме, у Курского вокзала) и большую часть денег посылает в Запрудню, в которой бывает раз в два месяца. Когда с отбивными было покончено, Дима отослал гостью в ванную, и там ее вырвало от шампанского со спиртом. От негодования его едва не разорвало. Но это было еще не все. Когда они, наконец, легли в постель, Лариса стала говорить, что ничего не знает из столичных штучек, и боится его не удовлетворить. Дима стал объяснять, как делают минет — после всего, что случилось, он был ему просто необходим. И что из этого вышло?! Этот тайфун, эта скала прикусила ему член! И он неделю потом ныл, что в связях нужно быть разборчивее!
Вот эту женщину Дима сейчас ждал. Ему не было ее жаль — она была сильнее. Жаль было внучку, но сколько их, с пороками сердца? И он знал, почему она позвонила — решила в последний раз попытаться сделать все, чтобы остаться в его квартире хотя бы на полгода, пока у нее все образуется.
Дима предложил бы ей остаться — в конце концов, его всегда использовали — и жены, и остальные, — и она достойнейшая из тех, кто делал это или пытался сделать. Он бы предложил, если бы она была одна, но Боливар, его сердце, не могло вынети ее облучено-парализованного мужа, которого он видел, как живого, ее живую внучку, которая каждую минуту может упасть замертво, ее невестку, ежесекундно бьющую посуду и забывающую снять картошку с огня, ее сына, в пятый раз на дню огорошено чешущего затылок.

Лариса утром ушла. Перед уходом — за чаем — сказала, что нестарый оптовик-азербайджанец предложил ей стать русской его женой, и больше она не придет, «и не проси».
Дима ее благословил.
Он действительно хотел, чтобы у нее все образовалось. Она не уходила от жизни, как он. Она несла свой крест из-под Владивостока и донесла его до Москвы.
Дай, Бог, ей счастья.
В раю, наверное, только такие, — думал он, оставшись один. Он представлял, как хрустальным божьим утром они пьют чай «Липтон» с жасмином на златом крылечке и неспешно, с улыбкой поведывают друг другу о земных своих терзаниях, уже вечность кажущихся придуманными.