Царевна Лягушка

Царевна Лягушка

 
Часть первая.


1.

Положение было архисложным. К вечеру к ляхам подошла чудь со жмудью — всего до ста человек, а к утру с юга задымили костры галичан. Мы кисло глядели на них с острожных стен.
— Полсотни будет, — пробормотал князь Василий Иванович, почесывая затылок.
— А всего две сотни, и это без хевсур с мегрелами, — добавил князь Петр Иванович.
— Чевой-то их нет, — посмотрел на юг Иван VII Степанович из-под руки. — Может, чего придумали? Ударят в спину в самый момент.
— Ударят… — вздохнул я. — На это они мастера.
— Надо Чуба Рыжего навстречу послать, он их уломает, — сказал князь Василий.
— Не надо, — покачал головой Иван VII. — В прошлый раз посылали, и виноделов нам как раз и не хватило.
В прошлый раз грузин, действительно, не хватило. Легко порубив чудь со жмудью, дружина князя Петра схватилась с дружиной князя Василия за чудные обозы, и моей дружине пришлось их разнимать. В результате такого дефолта обозы достались смердам, собравшимся поглазеть на битву со всей округи. Маркитантки же и прочие нужные женщины, бывшие при обозах, достались опоздавшим грузинам, ударившим в самое ядро нашей распоясавшейся междоусобицы. Однако грузинам не повезло — пленных взяли неразборчиво, и уже после того, как по всему свету ими были отправлены вести о невероятной победе грузинского оружия над заклятым врагом прогрессивной Европы, оставшийся неприкосновенным Иван VII Степанович обнаружил, что любовь его, Шемахинская царица, пленена горцами. Не став выяснять, что привело царицу в обоз чуди (ясно что — бусами да платьями шелковыми купилась), он тут же собрал в кулак оставшихся в живых подданных, жен их, и детей малых, бросился в погоню. И скоро, под самой Рязанью, на реке Вожа, наголову разбил все еще ликовавшего агрессора.
И вот, через год Иван VII Степанович, умудренный опытом, решил рискнуть, то есть дождаться грузин и разбить их вместе с чудью, эстами и прочими шведами, разбить раз и навсегда, чтобы раз и навсегда сделать их данниками своей стороны…
Вообще, наш папаша — это нечто. Это, можно сказать, явление природы человеческой. В прошлом еще веке он остроумно приватизировал несколько винокурен и сеть сахарных заводов, обеспечив этим свою семью, то есть нас с братьями и маменьку, по крайней мере, до середины следующего века. Все это, конечно, было бы хорошо, если бы он не был, мягко говоря, деспотом, а по-русски — самодуром, и не заставлял меня с братьями отрабатывать каждую новую тачку или поездку на тот свет, то есть во Флориду или Сан-Франциско.
А эти вывихи? Дожив до шестидесяти лет, наш папуля выбросил в окно все свои фраки и удобную итальянскую обувь (ее было пар сто) и ходит теперь в кольчуге и лаптях. И где, вы думаете, ходит? В деревне! После того, как свет стал подтрунивать над тем, что он является на рауты и приемы с мечом-кладенцом да луком со стрелами, он по дешевке купил в дальнем болотистом Подмосковье поместье в тьму гектаров, построил деревеньку Александрова слобода (помните подмосковную Александрову слободу Ивана IV Васильевича Грозного, столицу опричины?), окружил ее частоколом и с подачи одного штатного остроумца, а попросту шута, стал называть себя Иваном VII Степановичем! Ладно бы только это, он же еще меня с братьями Василием и Петром заставил при себе жить, и не только жить, но и говорить, если по-древнерусски, то не по-современному.
Как заставил? Да очень просто. Обозвал сукиными детьми (маменька от него давно ушла, вытребовав себе в суде десятину), постучал пальцем по столу, и приказал.
Вася, старший брат и потому цесаревич (ему на прошлой неделе стукнуло тридцать один) сразу согласился на сельское существование, потому что человек он особенный — в руках у него все горит. Так, после последнего сгоревшего дела (оно обошлось семье в кругленькую сумму) папенька настрого запретил ему заниматься свободным предпринимательством, отнял паспорта с удостоверениями и всю оставшуюся жизнь приказал держаться в поле родительского зрения. Так что Васеньке, агрохимику по образованию, пришлось сменить банковские нарукавники на сачок и папку для гербариев, любимые им в детстве. Папеньке это движение к корням понравилось, и он приказал сыну восстановить в поместье растительный и живой мир времен Ивана VI, то есть, чтобы на место осоки наизлейшим сорняком вернулась исконно русская трава-мурава, и на кухне чтобы тараканы в кулак бегали, а не теперешняя досадная мелочь.
Петеньке, среднему брату (ему двадцать восемь), тоже некуда было деваться, он ведь у нас за Достоевского косит, то есть играет в азартные игры с молодых ногтей. Папенька его любит за внешнюю с ним схожесть, невредный и молчаливый нрав и потому, когда общий проигрыш Петра составил миллион в твердой валюте, разрешил ему перед пострижением в монахи удвоить эту сумму. Петр монахом быть не хотел, и на проигрыш следующего миллиона у него ушло втрое больше времени, чем на первый.
К этому времени плод папенькиного маразма, то есть средневековой удел, расцвел, как в политическом (наехали к нему с аналогичным диагнозом «шизо-паранойя» из всей России, СНГ и даже из Шаолиня один монах итальянской национальности затесался), так и сельскохозяйственном отношениях (чего-чего, а пахать Иван VII Степанович заставить может кого угодно, сам З. у него косую десятину сохой вспахал практически добровольно), и папенька приказал Петеньке-Достоевскому не стричься, а стать его летописцем.
Ну а меня, хоть я и великий князь, Ванюшей зовут, мне двадцать пять – как вы уже, наверное, догадались, папенька, женившись, приказал матушке рожать каждые три года, и она не могла ослушаться. До меня не могла, потому что, вскормив и поставив на ноги вашего покорного слугу, занялась на бумажке математикой. Когда у нее получилось, что до климакса еще пять раз рожать, она поцеловала мою розовенькую ступню, поплакала малодушно и ушла жить подальше, то есть за бугор к подруге Варе в Форт-Морган, штат Колорадо. Папенька, конечно, сильно осерчал от этого не сермяжного демографического поступка, но страдал недолго — забот у него по уделу было много, в том числе и по части красных девиц.
Меня папенька в деревне удержал, потому как в большинстве приличных населенных пунктов мне пока появляться нельзя. Почему? Да просто по женской части я недалеко от родителя упал, да-с упал. И по такой наследственности попав в беспутную струю, в Питере успешно спорил на жену депутата A., слывшего счастливчиком в области семейных отношений, в Москве — на дочку B., спрятанную под семью замками, в Париже — на известную девственницу C., в Ванкувере на D., влиятельную политическую деятельницу по части абсолютной легализации лесбиянства. И так далее. То есть до Z — Zu-Zu, — до любимой племянницы вождя нецивилизованного африканского племени, до сих пор не изжившего в своей стране банальное людоедство. Кстати, из-за этого троглодитского пристрастия мне пришлось семнадцать минут посидеть в подсоленной воде, то есть в подогревающемся котле в обществе очищенных бататов и прочей африканской кулинарной экзотики. Из горшка мне удалось бежать с помощью женской части населения, но впоследствии освирепевший вождь связался по Интернету со всеми упомянутыми буквами латинского алфавита, и они быстренько организовали международное общество, целью которого объявили лишение меня половых органов посредством хирургической кастрации.
Житье в деревне с канализацией, Интернетом и централизованным отоплением было бы штукой сносной, если бы не эти набеги. Прямо беда с ними. То татары с востока налетят, то тевтоны с запада, то турки с юга, то служивые из Москвы с разными каверзными вопросами насчет суверенитета, объявленного папаней после более чем неофициальной встречи с некогда самодержцем всея Руси Борисом Николаевичем Ельциным.
Служивые-то ничего, русские ведь люди (другие к нам ехать отказываются, вплоть до подачи заявления по собственному желанию). Папенька с ними сам в погребе винном разбирался да в баньке, а вот от татар, тевтонов, да турок, мы с братьями отбивались (у нас, как у царевичей, по дружине на каждого). Позапрошлой зимой, когда тевтоны пришли, на льду с ними разбирались. Они, все как один, в рыцарских доспехах, так что загнали мы их на лед (слава богу, озеро у нас под боком), а дальше они уже сами. Когда последний утонул, пошли в острог вина за упокой немчуры попить, и тут они нам дали.
Да, этот западный прогресс — штука серьезная… Вечно, он нам, русским, поперек выходит. При чем тут прогресс? — спросите? Да при том. Александр-то Невский с ливонскими немцами противоборствовал, а те в обычных рыцарских доспехах воевали. А у наших тевтонов — немцы, они и есть немцы — доспехи были герметичными как та еще подводная лодка, потому как не поскупились на консультанта по истории германо-русских отношений. Так что выждали они, в перископы глядючи, как мы в кабак направились победу праздновать, и вдарили нам в спину. Вдарили, и на наших плечах в острог ворвались. Сначала мы горевали, а потом мне пришла в голову кутузовская тактическая идея, и мы ее, ликуя воплотили, быстренько острог свой дотла спалив. Палили, а в мыслях уже на свободе витали. Кто где, а лично я над хижиной Zu-Zu воображением парил, посадочную площадку высматривая.
Однако папенька мечтанья наши твердо похерил. Похвалил за кутузовскую тактику, похвалил и похерил. И все потому похерил, что запорожские казаки с прочими малороссами не вовремя с юга подошли, да сам Тамерлан со своими древними узбо-таджиками с юго-востока. Так папаня всех быстро уговорил выгодно колы да сабли на топоры поменять, и они за неполную неделю острог по дешевке возобновили, да так, что стал он круче первого.
Вот так мы и живем с тех пор. Да разве это жизнь? Сами посмотрите, вот вам праздничное меню к 339-тилетию со дня рождения Ивана V Алексеевича — папаня его шибко уважает как последнего российского монарха русского происхождения:
      Завтрак 6-30
1. Репа пареная
2. Икра кабачковая.
3. Яйца, мед, сбитень

       Обед 11-00
1. Щи постные
2. Каша полбяная
3. Пирог рыбный
4. Кисель мучной, квас

    Полдник 14-00
5. Тюря, молоко

  Ужин (праздничный) 17-00
1. Икра черная (глаза бы ее мои не видели)
2. Похлебка мясная
3. Поросенок молочный, порционный
4. Медовуха

И это праздничное меню! Да ладно, бог с ним с питанием — сбалансировано, калорий хватает, но эти ежедневные учебные стрельбы из лука, метания секир, скачки, поединки один на один и дружина на дружину! Надоело. Хорошо хоть татары частенько находят со своим игом! Тогда мы, как полагается по истории, бьемся насмерть, как при Калке, потом все скопом пируем, потом, после проводов татар на историческую родину, междоусобицы затеваем, и кто-нибудь из братьев папулю сдает ордынцам в аренду, либо литовцам в ярмо. Тогда у нас праздник. А иногда друг друга ворогам в полон сдаем, и едет тогда в телеге один из нас или даже двое в Казань на сабантуй или на море, в Палангу. Еще охота спасает — чего только папаня в свое царство не завез! И медведей, и лосей, и вепрей, а недавно, вот еще сотню волков завел — без них, говорит, природа не природа, и потому чахнет в зоологической своей части. Правда, теперь в чистое поле без пищали не выйти — загрызут чертяки, но зато какое удовольствие их скопом гонять с всякими там флажками, да и пограничную службу держать не надо. Недавно с московской таможни сунулись нашими лосями поживиться, да сами еле ноги унесли, мужики говорили, без одной всего ягодицы.
Так что приятные моменты, конечно, есть — но отцовское самодурство — это отцовское самодурство, и всегда хочется быть от него подальше. Конечно, можно было бы самоопределиться, но ведь наследство… Сколько раз он нам говорил, что если мы за ум не возьмемся и не станем подлинными русичами, то пропишет свое состояние в пользу отечественной льняной промышленности или даже обувной в виде сувенирных лаптей. Так что делать нам нечего, приходится держаться, то есть готовиться к очередному нашествию Ливонского ордена… Вот, опять звонит папаня. Опять что-то придумал против их подводных лодок. Где там моя кольчуга? Она ведь у нас в остроге как фрак парадный, без нее к нему не пускают.


2.

Папаня, то есть Иван VII, выглядел не по-царски болезненно, то есть в обычной своей кирасе смотрелся не как былинный герой на заслуженном отдыхе, а как пес в протекшей конуре, и великий князь Петр Иванович, оторвавшись от мобильника с покером, шепнул мне:
— Опять с Шемахинской царицей ночь коротал. Доведет она его…
— До истощения? — улыбнулся я.
— Не, до завещания в свою пользу.

Шемахинская царица заявилась к нам в острог, как снег в конце октября — не могла, короче, не заявиться при наших бытовых обстоятельствах. Ничего женщина. Из какой-то Шемахи, кажется, она в Калмыкии или рядом с Дербентом. Красивая восточной красотой, резкая, импульсивная, люблю таких — послезавтра для них, как пятое тысячелетие после рождества Христова. Хлопнул ее как-то по попочке, с намеком на интимные отношения, так она так посмотрела… Погоди, мол, юнец, не торопи своего коня, сначала папочку обделаем, детки потом…
Понятно, и размышлять не надо. Потом Вася, Петя, а ты уж постой пока, повожделей. Но я, хоть Иваном называюсь, ответ нашел быстро. Нашел, личико кислым сделал и хмыкнул с намеком на ее средний возраст:
— Смотри… Время-то идет.
А она на это улыбнулась только:
— Не бойся, к сорока годам я жарче стану, не то, что твой конек.
Не нашелся я, что ответить, ну и хорошо, друзьями остались — ведь женщине важно сверху быть. А мне, Ванечке, все равно кто сверху — я или женщина, лишь бы приятно было.

Когда Вася пришел со своим сачком (конечно, поломанным — вечно они у него ломаются от косолапости) и гербарием, сел, как цесаревич, справа, папаня сделал тучную паузу и говорить начал:
— Сыны мои, стар я стал…
«Опять кончить с царицей не получилось», — посмотрел на меня Петя удрученно, — а папенька, покряхтев, продолжал:
— Да, стар, а внучков все нет и нет. Всю ночь я сегодня думами мучился и решил всех вас к завтрему переженить…
У Васи от этих слов сачок из рук выпал, Петя закашлялся, жевательную резинку проглотив, а я только рожу недовольную скорчил. А что бояться? Некоторые по семи раз женятся и ничего, живы, даже очень, не то, что холостые.
— Классная идея, отец, — сказал я, когда он положительной реакции на свои слова потребовал. — Но вот с калымом как? Денег-то дашь на развод, в смысле размножения?
— Мы, православные, калымов не платим даже за… — начал папаня и замолк, вспомнив, сколько отступных дал за Шемахинскую царицу ее московской мамке.
— Это понятно, отец. Но ведь жену надо в дом приводить с машиной и кредитными карточками, а у нас по твоей наследственности, извини, ни шиша.
— Знаю, — слабо улыбнулся папаня. — И потому придумал, как все устроить…
— Без лишних расходов?
— Вань, ты у меня допрыгаешься!
Петя тут нервно засмеялся, мобильник пополам ломая:
— Опять проиграл! Что ты будешь делать!
— Ну вот, видишь! — вскочил отец со своего трона. — Один сачок, другой игрок, а третий и вовсе дурак! Нет, завтра же всех переженю!
— А как? — вопросил я. — На сачков, игроков и дураков спроса вроде нет?
— Я же говорил, я придумал и даже договорился! Завтра все едем на дачи, там я вам дам луки, стрелы — Васе красную, Пете белую, а тебе дураку — зеленую, и будете стрелять в разные стороны. В чей двор стрела чья попадет, тот и тестем вашим будет. А им, то есть вам, в качестве свадебного подарка назначу по четверти своих газпромовских акций, да по четверти царства в придачу.
Все мы знали эти дачи, Куличками называются, земли вокруг них все наши. Разный там народ, от богатеев до разгильдяев, но в родичи Ивану VII Степановичу за четверть его царства идти никто не откажется, факт.
— А что так волюнтаристски? — поинтересовался я. — Мы и сами выбирать умеем.
— Фиг вам! Вы год будете канителится, отговорки придумывать, а также симулировать разные болезни, типа… типа им… Ну, в общем, болезни. Знаю я вас. А так выстрелил — и все — получай супругу на всю жизнь без всяких разговоров.
— А почему это на всю жизнь? — попробовал я возразить. — В России супруги друг с другом в среднем шесть лет живут?
— На всю жизнь и баста! Стряпчий уже составил брачные контракты, в которые осталось только имена супруг вписать. В них указано, что в случае развода мужская сторона ничего не получит.
Мы с цесаревичем поняли, что влипли по самые макушки. Значит, нам гектары, а все активы Шемахинской калмычке. А Петру все до лампочки — у него одни флеш-рояли в голове да full houses.
— А коли стрела в лоб кому летально попадет? — отстранено спросил он, увлеченно давя на кнопки запасного мобильника.
— Не попадет. Я ж говорил, я со всеми договорился.
— А если невест во дворе не будет? — спросил Вася, поднимая сачок с пола. С сачком ему все нипочем, даже Баба-Яга в качестве супруги.
— Будут невесты! Я ж договорился! Уже везут, со всей Москвы и Московской области везут.
— А если перестараются?
— Не понял?
— Ну, если на дворе будет не одна невеста, а скажем, три? Сейчас в Москве с женихами благородными напряженка, небось, до нашей станции дополнительные электропоезда ввели?
— Ну три, так три. Сколько осилите, столько и возьмете — вам это решать.
Папуля, постоянно сокрушаясь по поводу катастрофического уменьшения населения России, с каждым годом все более и более склонялся к мнению о необходимости введении на Руси принудительного многоженства.
— А еще турнир можно устроить, — сказал я. — Кто из соперниц победит, скажем, в скачках на метле, та невестой и станет.
— Господи, где же предел твоей глупости? — укоризненно покачал на эти слова папаша Иван VII Степанович.
— Я безбрежен, папенька, — заулыбался я.
— Есть еще вопросы? — раздраженно махнув рукой, оглянул папаня нас строго.
— Какие уж тут вопросы? — сказал цесаревич, вставая.
— У меня вопрос, — поднял я руку.
— Дурацкий?
— Это как посмотреть…
— Ну, давай твой вопрос.
— А что будет, если стрела во двор попадет, где одни женихи?
Отец родной кинул в меня державой, и убил бы, как Иван Грозный своего сына, если бы брат Вася, на бабочках натренированный, державу эту сачком поломанным своим не поймал.
И что вы думаете, папаня огорчился своему импульсивному поступку? Отнюдь! Придя в себя, он пальцем ожесточенно по трону застучал:
— Женитесь, сволочи, женитесь, на коровах женитесь, если на дворе одни коровы окажутся!
Папа наш слово держит, он же нервнобольной без вариантов, и мы заскучали. Конечно, за корову бы из нас никто не пошел, но ведь жизнь в Москве на зарплату это похуже жизни с коровой, особенно если она с приданым.


3.

Утром после завтрака весь наш двор собрался на центральном пятачке Куличек. Мы с братьями, естественно с луками в руках мялись, папаня, Иван VII Степанович, в парчовом кафтане, в новой кольчуге и шлеме с золоченой бармицей да с Шемахинской царицей под ручку, радостный весь такой, то ли оттого, что нас с рук сбывал в пользу положительной демографии, то ли у него, наконец, по мужской линии получилось. Погода была что ни на есть прекрасная — небо синее с барашками облаков, тихо было, празднично. Когда все собрались, стряпчий стал по дворам звонить, спрашивая все ли претендентки готовы. Обзвонившись, подошел к нам с Шемахинской царицей, и та принялась глаза нам завязывать. Вот ведь папаня! Все предусмотрел! Мы с братьями ночью на мальчишнике сектора стрельбы себе выбирали, даже на места ходили, чтобы ориентиры точнее знать, а он глаза завязывать придумал! Я-то хотел в Варькин двор попасть — если уж жениться, то лучше на ней — глухонемая она с детства, к тому же чистюля, хорошо готовит, а что касаемо женской части, на Куличках ничего лучше нет — это я ответственно заявляю со всеми своими братьями вкупе.
Цесаревич же себе студентку с биологического МГУ намечал, она на каникулах отдыхала и без труда могла отличить южноамериканскую совку Erebius (Thysania) agrippina от североамериканской Naja tripudians, то есть кобры. И чтобы дело без осечек выгорело, даже под утро к ней бегал минут на пятнадцать, чтобы по-быстренькому договориться, откуда она ему платочком махать будет.
Петя никого сначала не хотел себе подобрать. «Не люблю мухлевки, — говорил. — Проиграл, так проиграл — поперек удачи не пойду». Но мы с Васей быстро его образумили, на память перечислив главные «удачи» наших Куличек. Когда до тощей Машки дошли, которая по три раза на дню бреется, потому что волосы у нее быстрее бамбука растут, он в мнении своем сильно ослаб, но сдался лишь на Парашке, от которой собаки шарахаются по причине удивительного запаха (и куда только французская парфюмерия смотрит — подмешай этот запах в духи вместо мускуса, такой бы знаменитый дух получился! И с названьем хлопотать не надо — на тему «Параша» их сразу сотня на ум приходит). В общем, Вася сдался и терпимую женщину мы ему подобрали, но вот, понимаешь, все наши превентивности насмарку пошли, из-за восточно-женской коварности. Но что поделаешь? Судьба — есть судьба, от нее никуда не денешься, даже на Северном полюсе достанет. Короче, завязали нам глаза, плечо к плечу в кружок поставили, и тут Шемахинская царица ядовито говорит:
— А пусть еще хороводом пару кружков для убедительности пройдут…
Ну, пару кружков прошли, потом дали нам по стреле на каждого. Первым Вася стрелял. Верх, вертикально почти, я еще подумал, что действительно, старший наш брат умнее всех, потому что только неглупый человек может целиться в небо, чтобы стрела прямо на похохатывающую Шемахинскую царицу упала. Точно это в здравом уме делал, рассчитывая на полюбовнице папаниной женится.
Но не вышло, из пушки горохом по немцам стрелять у него лучше получалось, да и горит у него все в руках, я же говорил. Не так тетиву натянул, не так спустил, да еще ветер дунул, и все, умчалась стрела по божьему умыслу прямехонько на восток.
Потом Петя стрелял — по быстрому, чтобы без вопросов за мобильник взяться — у него там каре семерочное намечалось. Ну, за ним я пульнул. Растянул лук дальше некуда и пульнул, рассчитывая стрелу за Кулички послать, на огороды с тыквами, чтобы потом папане руками развести — с тыквой, конечно, можно жить, но детей, как не старайся, никак не получится. После стали шампанское с икрой разносить, попили мы на дальнюю нашу дорожку, поели, потом встали в процессию и пошли. Царь с калмычкой впереди ручка в ручке шли, за ним Вася, как цесаревич, потом Петя с мобильником и я в толпе придворных, в толпе, потому что нервничал почему-то, да так, что анекдоты приходилось рассказывать и самому же от них нервно смеяться. Я вообще-то не нервный, не псих, хоть по родному папане целый шкап смирительных рубашек плачет, да, совсем не нервный, но чувствительный. И как только стрела моя упала по месту назначения, сразу почувствовал: все, цветочки беззаботной жизни кончились, теперь придется корячится, лететь, падать в пропасть и тому подобное. Но когда Васину суженую увидел, сразу успокоился. Почему успокоился? Да потому по-божески Васина стрела упала — во двор Простоквасина, потомственного мордовского князя. Иван VII Степанович от радости аж руки потер, потому как побаивался мезальянса. А тут цесаревичу пренастоящая княгиня выпала — не иначе бог дело освятил. Ну, вошли мы во двор, царь слова гладкие сказал, и невесту вывели. Ничего девушка. Все при ней — и руки, и ноги, и глазки. Правда, прозрачная какая-то — полчаса вглядываться надо, чтобы, к примеру, нос разглядеть. И книжка в руке. Знаете, какая? «Домоводство»!
— Точно зубрила, как яичницу наутро тебе пожарить, — шепнул я сзади жениху. — А перед этим читала, как краситься, но, видишь, невнимательно, и румяна с тенями перепутала.
— Побереги свое остроумие. Чует мое сердце, оно тебе скоро пригодится, — огрызнулся брат и, сделав волевое усилие, шагнул к невесте.
А Пете купчиха досталась. Не уверен, что он ее видел. Как шел с мобильником перед носом, так и стал рядом, и глаз ни разу не подняв. И правильно сделал — купчиха с полтонны весом была. Конечно, я прибавил, но немного, килограммов пятьдесят-шестьдесят. Я еще засмеялся, представив брата после свадебной ночи — тонкий, как самый тонкий мобильник. Может и зря я так про невесту — глаза у нее добрые, маленькие очень, но добрые. И как нежно она его на руки взяла — правда Петя этого не заметил, хотя оглянул всех, радостно крича:
— Выиграл! Я выиграл!
Многие, конечно, отнесли эти слова на счет невесты, но умные смолчали, и получилось очень даже куртуазно. Новый папуля зятю своему сразу оптовую базу в Москве подарил, очень известную базу, и билеты на свадебное путешествие в Аргентину.
— Поездом придется ехать, — сказал я Трофиму Тимофеевичу, отцу невесты, но все слышали. — На грузовой платформе.
— Не, железной дороги туда нет, я «Антей» зафрахтовал. Правда Настеньке придется десять часов лететь тросами зачаленной, — вздохнул Трофим Тимофеевич, — летчики на этом настояли, накладную увидев.
А отец, наш отец, невесту увидев, обрадовался как Буратино золотым монетам, даже прилюдно Шемахинскую царицу расцеловал.
— Ты чего, папаня, такой счастливый? — спросил я, когда к моей стреле двинулись.
— Понимаешь, я эту часть Куличек хорошо знаю — здесь коров многие держат и овец полно. Слава богу, с Петенькой все обошлось.
Тут я поник. «С Петенькой обошлось»… С Петенькой любимым, значит, обошлось, ура! а с тобой Ванечка, как Бог положит…


4.

И положил Бог. По-божески положил, неожиданно. Не оказалось огорода с тыквами в моей стороне. Это понятно — тыква на болоте не растет, она сухие места любит.
Вася, как только сырость увидел, так и залился хохотом:
— Лягушка! Лягушка тебе достанется! Представляю, как ты перед брачной ночью ее разогревать будешь!
Хоть и гадость он мне каркал, я улыбнулся. Люблю хорошую шутку. Лягушки же холоднокровные. То есть по натуре фригидные, как женщины, которых разогревать надо, если не хочешь тыкаться в нее, как в замочную скважину с этой самой штукой вместо внешних губ. В общем, улыбнулся я, а все захохотали. Всегда у меня так. Перемудрю, а потом мучаюсь. Надо было не в огороды метить, а на запах. Пахло же ватрушками с одной стороны. Сейчас бы уже лопал тепленькие. А тут точно лягушка получится, если вообще не водяная крыса, типа мокрой ондатры. Представляю себя под венцом…
— Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть мужем этой лягушки, которую видишь здесь перед собой? — спросит наш поп Аввакум.
— Имею, честный отче, — проскулю я.
— Не связан ли ты обещанием другой невесте?
— Нет, не связан, — отвечу я.
— Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть мужем князя Ванечки, которого видишь перед собой? — спросит Аввакум лягушку.
— Имею, честный отче, — проквакает лягушка.
— Не связана ли ты обещанием другому жениху?
— Нет, не связана, — опять ква-ква..

Так почти и получилось. Папаня — не любит он меня, из-за моих глупых шуток, не любит — из-под ладони лягушек пожирнее высматривал, когда Шемахинская царица — ну и глазки у нее! — стрелу мою зеленую увидела.
— Вон она! — закричала, пальчиком в самый центр болота тыча. — И смотрите, что-то там рядом зеленеет!
Не успела прокричать, как ратники из папиной дружины лодку принесли — она с прошлого года на берегу осталась, когда папаня в этом болоте турецкий флот жег, как граф Орлов при Чесме.
— Обгоревшая немного, но вас с лягушонкой выдержит, — пошутил Петя, не отрывая глаз от мобильника.
Да, у нас в семье все шутники. Хотел я со зла напомнить ему, при каких обстоятельствах лодка эта обгорела, но смолчал, очень уж хотелось суженую свою увидеть, чтобы быстрее утопиться от такого отца. Тут Вася весло мне подал, я в лодку влез, стою, с холостяцкой жизнью прощаюсь, а Шемахинская царица, не дала это качественно сделать, пропела ехидно:

          Вот, стою, держу весло, через миг отчалю.
Сердце бедное свело болью и печалью…

Хорошо так пропела, голос у нее мелодичный. «Вообще-то, из нее мачеха неплохая может получиться, — подумал я, направив лодку к стреле. — И свекровь тоже. Но мачеха лучше — какая у нее грудь! а бедра какие стройные. А как заметно одевается — все в обтяжку, слюнки текут. Нет, пусть лучше свекровью станет. Такая стерва мою лягушонку за неделю во Францию отправит кулинарным способом, то есть в консервной баночке с красочной этикеткой.
Так я думал, пока к невесте не приблизился. Господи, ну и повезло мне! Втащил в лодку и полчаса думал, что перед собой на свою голову имею. Думал, а с берега кричали хором, как с футбольной трибуны: — Давай ее сюда, Ваня! Скорее! Не мучай общество!
Папаня от любопытственного напряжения чуть в воду не полез — царица его мягко за локоток удержала — не царское, мол, это дело, в болото поперед челяди лезть.
В общем, чтобы вы меня хорошо поняли, начну с начала, ну не с самого начала, не с яиц Леды, а с того, что под кочкой увидел. Под кочкой в воде лежало черт те что, лежало, держась лапами (перепончатыми!) за стрелу, в кочку наискось попавшую. Я чуть в воду от полного неприятия этого явления свалился. Фантомаса видели? Я имею в виду его маску? Вот такого цвета у нее кожа была с ног до головы, да и справа налево. Но у Фантомаса она качественная была, хорошей европейской выделки, а этой — как у жабы обыкновенной, то есть отечественной, слизистая да с бородавками кожа. А глаза совсем лягушечьи — тупы-ы-е, только мух ими высматривать, со всякими там легкомысленными стрекозами. Никогда в такие не смотрелся. Даже у Светки, которая посудомоечный агрегат со стиральной машиной до сих пор путает, они интеллектуальнее. Но все это ничего, но ведь размеры! Вот что меня испугало в первую голову — эта лягушонка была размером с хорошую женщину. Хорошая женщина для каждого своя, факт — у одного, как в анекдоте, метр двадцать, и макушка плоская, чтобы пивную кружку удобно было ставить, у другого, чтобы как у Петиной невесты, высота 17 000 естественно, в миллиметрах, при ширине 20 000 в положении «смирно». А у этой зелени почти как надо, 9000, 6000, 9000, если бы не эта шкура.
Но размеры это размеры, а лягушка размером с женщину — это лягушка размером с женщину, то есть необъяснимый природный факт. Короче, стал я на другом берегу болота место для высадки высматривать, чтобы, значит, от судьбы зеленой скрыться в неизвестном направлении — хрен с ним, с наследством, зато дети будущие — кто о них не думает? — квакать не будут. Но только высмотрел у самого кордона бережок песчаный, не топкий, только гребанул, к нему направляясь, и надо же, сей момент на этом самом месте волчище с теленка нарисовался, уши то ли крученные, то ли жеванные, а я без ножа даже! Что ты будешь делать! Кругом папаня обложил! Пришлось, затылок почесав, к невесте возвращаться. А она лежит, и тонуть совсем не думает, хотя в беспамятстве! И тут черт меня попутал: воровато на публику обернувшись, я свою суженую веслом попробовал… Не, не ударил, как вы подумали, а осторожно, скрытно так для зрителей, попытался ее под уровень воды перевести полностью и бесповоротно. А что? Лягушкам под водой самое место, ведь земноводные они, если я не ошибаюсь (надо у Васи поинтересоваться, он точно знает). А она ни в какую! Я поначалу обрадовался — сдохла, значит, и вздулась как все почившие от окончания жизни в водной среде!
От этой оптимистической мысли хорошо на душе моей сделалось, я даже вспомнил, как мы с братьями в детстве над ними измывались — сунешь соломинку ей в зад, надуешь да упора, и назад, в родную стихию! Попробуйте сами как-нибудь! На даче, естественно. Если с хохота не помрете, от ее попыток земноводной снова стать, значит, с юмором у вас что-то не так, гарантирую.
Ну, значит, не пошла она в родную стихию с первой попытки, и я, человек настойчивый, помахал зрителям дружелюбно пальчиками и опять в лягушечью спину веслом уперся. И опять чуть в воду от удивления не свалился. Она вздохнула! Понимаете, вздохнула, как будто она принцесса на горошине, под семью перинами лежа, касание весла почувствовала.
— Ах… — сказала, но как-то не по-русски, то есть на каком-то иностранном диалекте.
До сих пор этот возглас помню, потому что после него сделал самую успешную попытку в воде очутиться. Почему сделал? Да потому что в голове цепь размышлений образовалась. В болоте, в ста километрах от Москвы, лежит чудище, как будто с неба свалилась. С неба свалилось? Так она эта, как их там, инопланетянка!? Вот этого мне только не хватало, — подумал я, в лодку с трудом поднимаясь. — Инопланетянка! Тогда мне конец! Папаня нас точно в подвале, как княжну Тараканову спрячет. Ему журналисты не нужны — намучался с ними еще с проблематичной Куликовской битвы — она лет пять назад была. Нет, не потому спрячет, что журналистов не жалует. Да, пропал! Он ее вместе со мной спрячет, чтобы эту планету самостоятельно, без всякой иностранной помощи завоевать и царем ее сделаться! Приведет в чувство, пытать своей злостной натурой станет, и она расколется, расскажет, где ее тарелка, то есть НЛО, чалится, загрузит всех нас со всем нашим железом, потому как «Звездные войны» любит больше «Белого солнца пустыни». Как только я до «Белого солнца пустыни» думами дошел, папаня, кафтана праздничного не пожалев, в воду по колено зашел, разные неприятные для меня слова крича, ну, типа:
— Тащи ее, сукин сын, сюда, не то в этом самом болоте навечно пропишу!
Я папаню бы не послушал, погреб бы на другой берег — оттуда до Москвы рукой подать, верст сто всего, да все лесом, но на счастье пищаль в его руках разглядел. А это пищаль всем ручным пищалям-недомеркам пищаль — нарезная она, Тула ведь от нас недалеко. Ну, и закричал в ответ:
— Да что вы папаня нервничаете?! Не могу же я незнакомую женщину с первого раза на руки брать! Неприлично это, сами говорили.
Еще что-то хотел для убедительности прибавить, но голос от переживания сорвался на фальцет, и стало перед публикой неловко. Сел на банку, скамеечку значит, сигаретку выкурил, хотя папаня зелье заморское курить настрого запрещал, но теперь ведь я жених, супруг будущий, мужчина можно сказать, а мужчина сам себе вредные привычки выбирать должен, если, конечно, он мужчина.
Сигаретка быстро кончилась, вторую из-за пищали закуривать не стал. Выбросил окурок, вздохнул полной грудью последний раз и стал инопланетную лягушку в лодку затаскивать. А она глазами хлопает и склизкая, как будто повидлом обмазалась! С такой в постели лежать — это же сколько привыкать придется! Но ничего, слизь, оказалось от вымочки, от есть от микроорганизмов и мелких водорослей, болотам присущих. Пришлось девушку водичкой обмывать. «Почему девушку» — спросите? Да потому что на ощупь она была как хорошая девушка, на касание отзывчивая, мяконькая такая, хоть и пупырчатая. Ну, конечно, попутно я мужское любопытство проявил, от чего подкис маленько — не было у нее того самого. Нет, груди были, не такие, конечно, как у Q моей, то есть Памелы Андерсен, чуть поменьше, но того самого вообще не было. И того, что рядышком с тем самым, тоже. «Точно инопланетянка, святым духом питается и тем же самым по большому и маленькому ходит, но к чему ей тогда рот? «Ах!» говорить?» — подумал я огорошено и на всякий случай другие места внимательно посмотрел. Но ничего супружеского, даже в подмышках, не нашел. «Ну ладно, что-нибудь придумаем», — вздохнул я и погреб к берегу, пристал кое-как, взял невесту на руки и перед папаней стал. И такая жалостливая сцена получилась, что никто почти не хихикал.
— Положь-ка ее на песок, — папаня сказал, хотел, видно, получше невестку рассмотреть.
Я положил. А невеста, после моих объятий на траве оказавшись, очухалась, и, надо же, в лягушачью позицию встала, то есть на колени, и руками об землю опершись. Тут слезливые от сострадания ко мне горько заплакали, друзья, головами от негодования помотав, домой пошли, остальных папаня сам отослал, одну родню оставив. Шемахинская царица хотела остаться, но он ее самолично послал — понятно почему — иностранная ведь подданная, а тут такое агентурное событие.


5.

— Поздравляю, братан, — сказал Вася, когда царицу в карете увезли. — Это вообще что такое? Не с неба, случаем?
Черт его дернул за язык! Папаня сразу выражение лица сменил с сочувствующего на озабоченное, отнял у Пети мобильник (своего у него нет, не любит, он современных штучек) и позвонил Нахимову, своему флотоводцу, чтобы он срочно все болото обыскал на предмет нахождения в нем неопознанного летающего объекта типа тарелки, ну, или ступы в крайнем случае. Позвонив, присел на корточки и стал невестке в глаза глядеть. А та как белены объелась, один страх в красивых таких зенках. Посмотрев с минуту, папаня ко мне сочувственно обратился:
— Ты, Вань, особо не расстраивайся. Я тебе к четверти царства дворец еще подарю.
— В Хриплах Калининской области? — буркнул я.
— Не, в Ницце. В Хриплах для лягушки холодновато будет.
— Мне за мою полуторку тоже моральная компенсация требуется, — оторвался Петя от мобильника.
— А тебе шиш, пока внучка не будет.
— Ну тогда мы пошли? — взял Петя невесту за ручищу.
— Идите. Если за девять месяцев управитесь, казино в Монте-Карло получишь.
Потом мы молча смотрели, как Петина невеста в телегу сесть пыталась. Минут десять с интересом посмотрев, помогли скопом и на лягушку инопланетную уставились. Я посмотрел, посмотрел, потом от пережитого вмиг начисто свихнулся, затрясся, закричал:
— Не женюсь, убейте, не женюсь, лучше в прорубь, — хотя до зимы далеко было.
И убежал бы, но подоспевшие нахимовцы удержали.
— Надо, Ваня, надо, — папаня сказал, слезы платочком с моего лица вытерев. — Ради Родины надо. Мамзель твоя, судя по всему, инопланетная, и может мощь Отчизны неоднократно увеличить…
Сказав, стал невестку мануально изучать. Когда в глазах папани блеск мужской появился, я его от невесты оттер, сам пощупал и тут же раздвоился. Почему? Да потому что с одной стороны бородавки чувствовались, а с другой что-то через кожу ее к пальцам моим пробивалось. Да такое теплое, что я усомнился, что кожа натуральная, а не латекс какой-нибудь, который женщины легкого поведения очень даже любят. Почувствовав это, я подумал, что маньяк какой-нибудь, типа моего папаши, ее в эту фантамасовскую кожу обрядил, за какую-то там, на его взгляд, тяжелую провинность, или, наоборот, за приличное женское поведение. Подумал, и тихонечко так суженую свою ущипнул. И что? Она вскрикнула, и на глаза ее слезы изнеженности росинками навернулись. А я — что лягушку жалеть, если в детстве через соломинку надувал? — на зуб ее, то есть кожицу, попробовал. Настоящая! От этого результата, адреналин в моем организме образовался, и опять я взбрыкнул, невзирая на всё готовых нахимовцев.
— Нет, не женюсь, — твердо сказал, выпрямившись и кулаки решительно сжав. — Режьте меня, папаша, или в Сибирь навечно.
Папаша, хоть дурной, но слабоумием не страдает. Посмотрел он в мои сумасшедшие глаза, посмотрел, и говорит:
— Ладно, Ваня, твоя взяла…
— Сам, что ли женишься? — спросил его Петя.
— Посмотрим, — сказал отец. — Если она инопланетная, женюсь. Ради Родины, ради науки российской, мне себя не жалко.
И так он это сказал, что я трусом себя почувствовал, от танка фашистского убежавшего, хотя граната в руке. А лягушка эта, папины слова усвоив, ко мне голову повернула и жалобно так посмотрела, звуки какие-то нечленораздельные издавая. И так ее мне жалко стало: жизнь с моим папашей — это ведь год за пять, почти каторга, если бы не медовуха в неограниченном количестве. Присел я перед ней, чтобы звуки изрекаемые разобрать, и услышал, что-то вроде, «Не отдавай меня, Ваня, за шизофреника, сам женись, не пожалеешь». Любой нормальный человек руки бы отцу стал целовать за позволение на лягушке не жениться, а я — дурак. Ванька, короче. И задумался, просьбой лягушачьей разжалобленный. Наверное, оттого, что засомневался, что она инопланетная. А сомнение — это беда, она человека как ржа ест. И меня сожрала, в миг почти.
— Ладно, — сказал. — Женюсь, но только условно на два года. Если что, или блины холодные подашь, то сразу через присяжных разведусь.
Придя в себя, папаня подумал и рукой махнул, но как-то, можно сказать, разочарованно:
— Ладно, пошли вы… под венец, да и ужинать пора.


6.

После того, как трактор за Настенькой съездил (телега-то под ней сломалась), обвенчал нас скопом поп наш Аввакум, потом праздновать стали. Ну, пьянка была! Папаня раскрутился на всю катушку, даже к полуночи Баскова на вертолете заказал, любит он его очень. Басков приехал, правда, невзаправдашний, но этого никто из политесу не распознал, тем более пел он немного лучше оригинала, хоть нос набок и зуб золотой. Плохо, что фильма домашнего не снимали — точно бы на «Оскара» потянул. Если бы догадались, то народ российский увидел бы, как Настенька, Петрова жена, тысячу пятьсот пельменей уговорила под флягу всего сметаны — это ведь точно на Гиннес тянет без всяких разговоров и обследования. Папаня на это радовался, ладошками за каждую сотню хлопал — любит он пельмени отечественные и людей, которые их обожают. А вот княгиня Простоквасина, цесаревна, мало ела и на нас со скрытым неудовольствием смотрела, будто кровь у нее голубее. Но это она зря, лучше бы ела, как люди, тогда бы французского шампанского не перепила и не упала с балкончика прямо в клумбу с георгинами. А как папаня веселился! Как расщедрился! Приз даже учредил, за первого внука, в миллион баксов приз. Правда, калмычка Шемахинская через это мне настроение здорово испортила, сказав, что лягушки быстро родят, и богатство мне обеспечено по определению. Но я недолго тосковал, потому что Петя после женитьбы стал выигрывать у мобильника, и тем внушил надежду, что и у меня дела пойдут, как хочется. К утру отец перепил маленько и с того простыней потребовал, и нас с невестами по спальням развели. Я медлил по понятным причинам и потому простыни из-под Настеньки и княгини Простоквасиной видел и даже нюхал, чтобы убедиться, что не кровь на них девичья, а самое настоящее французское «Бордо», правда, молдавского урожая. Но папане это было по барабану, ему лишь бы по протоколу, а чем эти протоколы писаны, ему без разницы. После Настенькиной простыни Петю вынесли на носилках. Лекарь наш его исследовал и сказал, что всего пять ребер у него сломано плюс незначительный вывих таза, и что после свадьбы заживет, если рецидивов не будет, то есть половых сношений в позиции «партнерша сверху». Услышав это, папаня Настеньку в сторону отозвал и убедительно ей запретил на мужа ложиться и вообще спать у стенки, чтобы ночью, в сортир спеша, не раздавить нечаянно. На это Настенька расплакалась и простодушно проболталась, что, когда мужчина сверху, шансов до закромов ее добраться у него никаких нет, если, конечно, он не уникум по части сантиметров и твердости достоинства, что не имеет место быть. Папаша покривился на такую подкупающую простоту и приказал свадьбу по стечению обстоятельств до утра прекратить. Потом ко мне подошел и спросил, что это я тут делаю.
— Да вот посоветоваться хотел, какое вино на простыню лить, чтобы по натуре вышло, — ответил я.
Шемахинская царица на вопрос мой прыснула, к столу бросилась, взяла бутылку зеленого «Шартреза» и в руки мне сунула со словами едкими:
— Вот это подойдет, самое то!
Ну, я беру бутылку и в спальню свою. По пути оглядываюсь — следом невеста на полусогнутых скачет. Я чуть не расплакался, а папаня кричит, ехидно так:
— К завтрему утру пусть блинов человеческих напечет! — Посмотрим, кака невестка лучше с ними управляется.


7.

На простыню ликер, я, конечно, лить не стал, а выпил, как обычный человек. Лягушка тем временем в ванну попрыгала, поплескалась, квакая от удовольствия, попрыскалась благовониями, потом выскочила в пеньюаре — он от Люськи остался, та вечно вещи свои нижние оставляет, чтобы якобы за ними потом вернуться — и прыг в постель. Укрылась одеялом и в потолок трогательно уставилась, как порядочная девушка в ожидании очередной дефлорации. Мне, конечно, кисло стало, но у меня было. Много было. И не медовухи какой-нибудь, а вина заморского — мне его еврей местный, снабженец Соломон, контрабандой из соседнего села завозит. Не за так, конечно. Когда наш папаня против Хозареи воюет, чтоб от ига еврейского ее освободить, я Соломона за ящик «Хванчкары» или «Шато» какого-нибудь в своем подвале прячу, потому как против своих воевать он не может даже за наличные. В общем, сдвинул я кресла, бутылки открыл, удобно поставил и стал пьянству предаваться, чтобы с лягушкой в одной постели не лежать, а если и лежать, то крайне пьяным, то есть неадекватно положительно реагирующим. И заснул скоро — вино ведь ко сну располагает, если конечно, принято в нужном количестве. Во сне ко мне красавица небесная явилась, очень необычная красавица — волосы зеленоватые, глаза зеленые, ногти зеленые, тени зеленые, даже помада зеленая. Выплыла она из какого-то густого тумана, зеленовато-таинственного, и ко мне грациозно направилась, как лебедица, ей-ей. Я за столиком сидел с рюмкой вина, так она напротив села и говорит, сладенько так:
— Милый, как только тебя я увидела, так сразу и полюбила, на всю жизнь полюбила…
Сказала и прыг мне в руки. А от такого демарша проснулся в страхе — смотрю, лягушка напротив сидит. В Люскином пеньюаре, на лице вуалетка из какой-то верхней Варькиной одежды, топа, кажется, и ласты лягушачьи, и верхние и нижние, под столом спрятаны, так что в полумраке картинка с ней получалась почти что Блоковской — прекрасная незнакомка, да и только. Я, конечно, чисто по мужски спонтанно стал воображать постельные сцены с развитием вплоть до высокочастотного пружинного скрипа — матрацы я по техническим причинам каждые два месяца меняю, и текущему срок уже вышел, но со свадьбами все закрутились и вовремя его не заменили. Так вот, стал я воображать, но быстро скис, вспомнив, что с женой спать совсем некуда. А она сидит недвижно и гордо, грудь вперед, плечи назад, точно королевна. Но я недолго любовался ее статью — потому как не к месту рассмеялся, представив, как женушка, забывшись, ногу на ногу кладет и на свет является любовь французская, то есть лягушачья лапка. Посмеявшись, выпил вина, закурил и говорю шутливо:
— Ну что жена, давай, что ли знакомиться! Расскажи о себе — надо же как-то нам жить, а то сбегу или в санузле повешусь.
— Мне кажется, Ваня, нам необходимо оговорить принципы нашего с вами мирного сосуществования… — сказала она высокомерным духом, да так мелодично и правильно, что мне захотелось удостовериться, что передо мной по-прежнему лягушка, а не приятная во всех отношениях женщина. А она, как мысли мои прочитала, перепончатую лапку из-под столешницы вынула, и игриво так пальчиками мне помахала. От этого у меня в голове все перемешалось, и я неожиданно вспомнил, что лягушек, собственно, едят. Сам пока не пробовал из русской брезгливости, но где-то читал, что крупные виды лягушек обладают вкусным мясом и во многих странах мира употребляются в повседневную пищу. А если ты съедобен, то понятно, воображать не нужно, тем более, что хозяин, то есть законный муж, лягушатинки еще не пробовал… Тут я опять рассмеялся. Представил, как выхожу утром к завтраку, папаня спрашивает, где жена, а я, зубочисткой активно пользуясь, отвечаю:
— Нет жены. Кончилась.
И Петя мне непременно подыграет, переиначив знаменитые слова из «Кавказской пленницы»:
— Выпрыгнула в пропасть? — и все, даже Шемахинская царица, юмора нашего часто не разумеющая, рассмеются. Инцидент будет исчерпан, и, в худшем случае, папаня опять поведет всех на Кулички смотреть вторую мою попытку. Нет, он точно скушает то, что я жену скушаю. Ведь человек он хоть и сумасшедший, но умный, и понимает, что если человек женит своего сына на лягушке, то это отнюдь не означает, что тот не может есть то, что хочется.
Лягушка, похоже, и в самом деле, мысли так или иначе читала, потому что стать ее нарушилась и стала не горделивой, а что ни на есть испуганной, как у Карениной перед звенящими от приближающегося поезда рельсами. Я ее понял — время сейчас такое, сейчас долго не думают, потому как все знают — если ты в одежде или без нее, то ты человек, а если в шкуре или без нее — то мясо. И потому каждый сможет без труда переиначить известную кровожадную пословицу «Есть человек — есть проблема, нет человека — нет проблемы» в весьма, на мой взгляд, остроумное высказывание «Есть лягушка, есть проблема. Съел лягушку — съел проблему».
— Да не бойся, кисонька, это же как последнее средство… — сказал я ласково, естественно, улыбаясь своему остроумию.
— Что как последнее средство?
— Французская кухня. Не буду я тебя есть, пока крупно передо мною не провинишься.
— Да я не из-за того, Ванечка, в лице переменилась, что ты придумал меня съесть в шутку. А из-за того, что предчувствие в сердце неожиданно образовалось…
— Предчувствие? Какое?
— Что тяжело нам с тобой жить будет…
— Это предчувствие у меня появилось, как только я визуально тебя исследовал. Да ну ладно с предчувствиями, нервов на них не напасешься… Расскажи, наконец, о себе. С какой такой планеты сюда упала? И как там все устроено в смысле интима супружеской жизни?
— Никакая, Ваня, я не инопланетянка, а коренная москвичка, но родилась за рубежом, во Франции, которая, в сущности, и есть другая планета. Отец назвал меня Василисой, но это имя мне никогда не нравилось, есть в нем что-то от кота Васьки с лисой Алисой. Потому лет с пяти я стала требовать, чтобы меня называли Викой.
Неожиданно я представил любимую курящей в лягушачьей своей коже и улыбнулся.
— Ты чего смеешься? — спросила она.
— Да так…
— Представил меня курящей в лягушачьей шкурке?
— Да.
Она расплакалась:
— На тебя бы ее надеть…
— Я согласен, лишь бы на тебе ее не было.
Она вытерла слезы.
— Слушай, — начал я, сочувственно помолчав, — объясни, наконец, почему ты в…
— Почему я в коже такой?
— Да. В таком, как сейчас говорят, прикиде. Расскажи.
— Твой отец ведь чудик?
— Еще какой.
— Мой такой же точно…
— Шизофреник?
— И шизофреник, и еще там что-то. Короче, полный психиатрический букет в одном флаконе. Он меня невзлюбил с самого детства, с той самой поры, когда я отказалась Василисой называться. Он — известный ученый, академик многих чужеземных академий, и так получилось, что я пошла по его стопам, хотя хотела стать зоологом по части земноводных. Кончила МГУ, потом стала заниматься проблемами отца. Он к этому времени уже окончательно...
— Шизанулся?
— Да… И на чем ты думаешь? На идее профессора Сальваторе из «Человека-амфибии», то есть задумал людей в океан переселить…
— В наши дни эта идея не кажется шизофреничной. Я где-то читал, что через сто лет на земле от всемирного потепления будет жить несладко…
— И он об этом… Послушай, — застенчиво глядя, проговорила лягушка-Вика, — я есть хочу. Несколько дней не ела…
— И мухи во рту не было?
— Да… — улыбнулась.
— У нас тут еда преимущественно древнерусская, — вздохнул я. — Репа пареная, полба, сбитень… А насекомых совсем нет.
— Каких насекомых?
— Ну, ты, наверное, их ешь? Стрекоз, жучков всяких? Или сырую рыбу, как в океане?
— Шутишь… — догадалась она и сглотнула слюну: — А колбасы копченой нет?
— Есть одна, — не смог я не улыбнуться скабрезно.
— Нет, спасибо, я еще не готова.
— А как насчет осетринки?
— Давай! — хлопнула в перепончатые ладошки.
Я позвонил Соломону и попросил в счет будущего похода на Хозарею в пять минут доставить осетрины и вообще, всего того, что любят проголодавшиеся девушки. Через семь минут к нам постучались. Чернец Варрава принес корзинку, салфеткой вышитой прикрытую, и удалился, с трудом оторвав глаза от женщины-лягушки.
Вика взяла корзинку и удалилась на кухню, попросив меня не тревожить ее минут пятнадцать. Выждав некоторое время, я осторожно посмотрел в коридорчик, ведший к кухне, и сквозь полупрозрачную дверь последней увидел, что ест моя жена на полу, ест в обычной лягушачьей позе. Когда она вернулась в спальню и села передо мной, я, естественно, не смог не спросить каким это образом ей удается выводить из себя продукты пищеварения.
— Увидишь, — сказала она. — Ну, естественно, не продукты а…
— Понял. А все остальное?
— Выслушаешь — узнаешь. А сейчас скажу одно — под шкуркой красавица я, как говориться, писанная.
— После этого заявления мне трудно будет слушать тебя внимательно. Может взять ножнички, чик-чик, и ну ее, эту шкурку, в микроволновку?
— Придет и этому время… На чем я закончила свой рассказ?
— Папенька тебе свои научные дела передал.
— Да, папуля отдал мне свои научные материалы, плод многолетних исследований. Постепенно я ими заинтересовалась, и со временем мне удалось сделать то, что ему не удавалось…
— Послушай, по-моему, тебе и двадцати нет?
— Двадцать есть. Я в МГУ поступила в четырнадцать…
— Понятно… — голос мой сам по себе стал осудительным — терпеть не могу мальчиков и девочек, которые садятся раньше времени на студенческую скамью, как будто она медом намазана. Садятся, вместо того чтобы жизнелюбиво учиться на твердую тройку, ездить кагалом на пикники с ночевкой, влюбляться, по крайней мере, раз в неделю и просто тусоваться до утра в каком-нибудь подземном переходе или некультурно исписанном подъезде.
— Ты о чем задумался? — спросила, когда глаза мои потеплели от воспоминаний о смешливой Варьке, с которой мы когда-то усердно готовились в горизонтальном положении к выпускным экзаменам.
— Да так… Значит, ты вундеркинд, а я — Ванька-дурак.
— Насчет ума не знаю, но мужчина ты, кажется отменный…
— Это точно. Как это ты определила? У тебя есть опыт?
— Никакого. Я — девушка…
— Вот те на!
— Ты никак не даешь мне закончить.
— Сама виновата. Теперь вот сказала, что девушка… Разве после этого мужчина может что-нибудь слышать, кроме собственного вожделения?
— Это надо было сказать, чтобы ты понял, как я оказалась в шкурке. Постараюсь быть краткой. В институте — его сразу секретным сделали и перевели в закрытый городок — офицеры и ученые за мной толпами ходили, и отец понял, что дни мои, как научного сотрудника, сочтены. И предложил испытать только что изготовленный биологический скафандр третьего поколения, то есть БС-3. И я согласилась, потому что эти отовсюду горящие мужские глаза, сальные, раздевающие, стали мне отвратительны физиологически… Согласилась и скоро пожалела: через три недели после того, как я влезла в скафандр, один наш ученый случайно открыл, что снять я его смогу лишь через семь месяцев.
— Почему так?
— Все дело в этом составе, так называемом глюоне, который соединяет кожу со шкуркой. Через несколько недель он неотъемлемо связывается с нервной системой, да так тесно, что снять шкурку можно лишь после того, как глюон утратит свои свойства.
— Да… Наука — это наука. Черт те что и сбоку бантик. А как в болоте очутилась?
— Папина болезнь неожиданно обострилась. И он почти все забыл, кроме своих цифр, данных, отчетов, проб, испытаний. Он забыл, что я его дочь, и стал думать, что я обычная лабораторная лягушка…
— Невероятно!
— А что тут невероятного? У нас в институте есть один борец за права подопытных животных. Так он сказал отцу, столько лягушек тот убил после того, как на первом курсе мединститута вспорол первую.
— Ну и сколько?
— Вместе со своими лаборантами и помощниками 12666… Отца эти цифры поразили, особенно три последние, дьявольские. И скорее, не поразили, а помутили. Походив несколько дней в прострации, он вывел меня из бассейна, в котором я жила, посадил в машину, отвез к первому попавшемуся болоту…
На глаза Вики навернулись изумрудные слезы. Изумрудные, благодаря цвету ее кожи.
— И что? — спросил я, чтобы она вконец не расплакалась.
— И с размаху бросил, хотя я плакала навзрыд и папочкой милым его называла…
— Так рядом с нашим болотом никаких автомобильных дорог нет…
— До вашего болота я добиралась много дней, не помню даже сколько. Если бы не ты, я бы пропала…
— Если бы не моего папани дурь. Хм… Получается, что одна дурь другую дурь вышибла. Значит, сколько, говоришь, осталось до освобождения от лягушачьей ипостаси?
— Три с половиной месяца. А точнее —  сто одна  ночь
— В принципе, это немного…
— Ты что так на меня смотришь?
— Да тогда, когда ты в воде лежала. Я довольно внимательно тебя осмотрел…
— А! Вот что тебя интересует! Как молния открывается…
— Молния? У тебя там молния? Интересно… А могу я посмотреть? Очень, понимаешь, любопытно…
— Ваня, ты меня очаровываешь своей непосредственностью каждую минуту…
— В самом деле?
— Точно.
— А в последний раз чем очаровал?
— Своей мужской торопливостью.
— Поясни свою мысль.
— Я же тебе говорила, что я симпатичная девушка. А ты хочешь, чтобы я расстегнула молнию, ты быстро-быстро кончил, потому что растягивать удовольствие с женщиной-лягушкой тебе не захочется. Может лучше подождать три с половиной месяца и получить все сразу в изящной упаковке из моей невинности?
— А может мне понравиться с женщиной-лягушкой спать? В наши дни многие мужчины любят женщин в латексе, и вообще, разнообразные сексуальные шатания.
Сказал я это после того, как в голове мелькнула мысль: «А может, врет, что ученая и шкуру для родины испытывает? Говорила же, что во Франции родилась. А кто еще у нас во Франции родился? Фантомас у нас во Франции родился! И она из его банды, и ее какой-нибудь инспектор Жюв преследует по всей Среднерусской возвышенности! Его мы, конечно, быстро обломаем, но что мне с того? Отсидится эта фантамасиха у нас и, как только шкурка созреет, слиняет тут же. И не через три с половиной месяца это случиться, а раньше. Три с половиной месяца это она сказала, чтобы меня в заблуждение ввести».
— Как хочешь, Ваня, как хочешь. Бери лягушкой — твоя воля, — пригорюнилась она. — Но прежде подумай обо мне. В лягушачьей шкурке, я же тебя не почувствую совсем, не почувствую, твоих ласк, твоих поцелуев… Может, потерпишь? Три месяца быстро пройдут…
— Ну, давай, попробуем потерпеть. В общем, как выйдет, так выйдет…
— Хорошо, Ванечка, как ты скажешь, так и будет… Но есть у меня к тебе настоятельная просьба…
— Какая просьба? — насторожился я.
— Ты в верности мне поклясться должен. Должен, поклясться, что с этого самого момента никаких Варь и Люсь у тебя и близко не будет.
— Ну да, я буду терпеть, надрываться, издеваться над своим мужеским естеством, а потом ты, писанная красавица, слиняешь к какому-нибудь расторопному олигарху.
— И я тебе поклянусь…
— Хорошо… Только вот…
— Что только вот?
— Ну, поклянусь я тебе в вечной верности, а ты… А потом… потом выясниться, что ты лапши мне на уши навешала, то есть ты не девушка-красавица, а ужасная жертва химико-биологического эксперимента над лягушками. Знаешь, я роман одного японца читал. Химика. Ему лицо обожгло начисто — что-то там взорвалось в лаборатории, а он ученый, он все может, и изобрел себе пластиковое лицо, ничем от настоящего не отличающееся. Ну, пристегнул это лицо, на свое бывшее, естественно, не похожее, а более-менее европейское, и побежал к супруге своей. Побежал коротко знакомится с намерением в постель ее затащить, то есть проверить на эксперименте, любит ли она по-прежнему его внутреннюю индивидуальную сущность с лицом обожженным, или просто является рядовой бытовой женщиной, падкой на стереотипные удовольствия, типа потрахаться с симпатичным первым встречным. Ну, сели они на татами, он — хихоньки хаханьки, шутит, как молодой любовник в расцвете сексуальных сил…
— Ты что это в рассказчики ударился?
— Ты, Вика, извини. Я это так пространно рассказываю, чтобы эти три с половиной месяца быстрее прошли… Да и…
— Что «и»?
— Твоя шкурка — это же маска этого японца…
— А… Тогда рассказывай.
— Ну, в общем, после хихонек- хахонек, икебан всяких и подогретого саке в престижном ресторанчике, этот японец-химик с пластиковым лицом с присущей его народу церемонностью сделал своей жене нескромное предложение. Сделал, само собой разумеется, в форме танки, то есть отечественных стихов, в которых недвусмысленно предложил ей из прекрасного белоснежного цветка сливы с помощью его пыльцы сделаться спелой и довольной жизнью сливкой...
— Говори, Ваня, говори, — улыбнулась лягушка. — Три с половиной месяца говори… Мне так сладко чувствовать себя цветком…
— Нераскрывшимся цветком в зеленой оболочке?
— Да…
— Ну, в общем, он сделал ей нескромное предложение в форме танки, и она его с гейшеской благодарностью, то есть ладошки сложив и низко поклонившись, приняла. После чего поехали они к ней домой на такси или даже рикше. Там сексом раскрепощенным занялись, после, разумеется, продолжительной чайной церемонии и купании в одном тазу и одной воде…
— Я знаю, что в Японии сначала моется муж, а потом, в той же воде жена… По крайней мере, раньше мылись… — вставила Вика, которой явно понравилось предложение сыграть в сто одну ночь.
— Так вот, она ожесточенно тазом вращает, целует в попавшиеся места, коготками красными впивается, а этот японец, черный весь душевно, думает, что женщины все легкого поведения, даже относительно современно-упрощенных нравов, думает, и, само собой, у него очень даже посредственно получается, то есть вообще ничего. И тут жена, огорченная этим сильно, говорит:
— Милый, мой, не напрягайся так! Я давно физиологически поняла, что это ты в новом прикиде ко мне явился… Ты, мой единственный мужчина и обожаемый навеки супруг. По твоим флюидам душевным догадалась и прочим тонким вещам, которые моя душа по привычке удивительно от тебя чувствует.
Ну японец это размяк душой, кончил быстренько, и зажили они счастливо и умерли в один день… Так и у меня так с тобой может получится хотя, рассказывая, я, честно говоря, забыл к чему клонил…
— Ты клонил к тому, чтобы я тебе предоставила доказательства, что я не лягушка, и тем паче, не жертва химико-биологического эксперимента, а нормальная женщина в расцвете девичьей привлекательности.
— Ну да. Покажи что-нибудь, чтоб поверил! Дело-то серьезное.
— Ну покажу я тебе квадратный сантиметр чего-нибудь шелкового, и что тебе это даст?
— Все! По десяти квадратным сантиметрам, я определю, что и как у тебя под шкуркой. Какие у тебя сосцы, кожица, какого цвета глаза…

Короче, расстегнула она, краснея, ширинку, и такое я увидел, что можно было и полгода ждать. И чтобы не распаляться, попросил срочно застегнуться. Потом, весь взбудораженный поклялся ей в верности, она поклялась, после чего я веление папаши изложил.
— Кстати, — сказал, — папаня посредством заочного соревнования решил выявить среди своих новоиспеченных невесток лучшую кулинаршу и приказал всем вам к завтрашнему утру блинов напечь… Как ты? не оплошаешь?
Она скисла сразу, плечи опустила, сидит, чуть не плачет.
— Что, — спрашиваю, — хреново у тебя с кулинарией?
— Да нет, — отвечает, — напротив. Боюсь, после моих блинов твой папаня меня на кухню отправит шеф-поваром.
— Ну да?! — привстал я. — Что, и, в самом деле, по блинам ты мастерица? Я их просто обожаю, если прямо со сковородки да с медком или просто сгущенкой.
— Я по многим делам мастерица, — ответила Вика, — а если что по молодости лет не умею, то ведь ты меня научишь…
Я хорошо ее понял. Стать и все остальное у меня не из последней сотни, девушки на улице оборачиваются, а уж телефончиков и визиток, духами пахнущих, в карманах вагон и маленькая тележка. Правда, карманы те в Москве остались, да ну и бог с ними. У каждого мужика своя единственная баба, только найти ее надо, а я, похоже, свою нашел и карманы эти теперь мне без надобности.
В общем, я понял, что надави я немного, поплачься горько на одинокую свою мужскую долю, бицепс, наконец, напряги, и выскочит она из своей шкурки прямо мне на колени.
— Выскочу, только попроси, — сказала она, вуалетку свою поправив, — только без кожи.
— А как же ширинка? Ведь она легко открылась?
— Вокруг нее клеем не мазали, как ты не понимаешь…
— А… Ну ладно. Давай решать, как жить будем. Я себе, наверное в углу постелю, чтобы чего случайного не получилось. Ночью, например.
— Понимаю… Противна я тебе с этими бородавками… — заплакала.
— Ничего ты не понимаешь! Представь, это я в лягушачьей шкурке. И если бы ты меня обнимать-целовать стала, а я не сопротивлялся, чтобы ты обо мне подумала? Конечно, что я маньяк какой. Да еще одна вещь. Я ведь за три с половиной месяца привыкнуть к тебе могу. Внешний вид — это ведь не главное. Представь, влюблюсь я в твое внутреннее содержание, сольется оно с внешностью, и потом я по нему тосковать буду…
— Понимаю… Ну что, давай, милый, спать?
— Давай.


8.

Вика улеглась на кровати, повздыхала тихонечко и затихла. Попив немного вина, покурив на балкончике, я сдвинул кресла и, помечтав, заснул. Поспал всласть, проснулся, чтобы добавить, и вижу на себе… кожу лягушачью. Вскочил опрометью, свет включил и тут же остолбенел — на кровати не лягушонка моя лежала, а девушка невиданной красы…
Не знаю, что со мной случилось, после того, как наши глаза впервые встретились. Наверное, что-то очень серьезное, потому что лечь рядом с ней я не сразу решился. Она, от потолка глаза оторвав, посмотрела так пристально, так емко, что я почувствовал себя Ванькой-дураком. Ванькой-дураком на спор девок портившим, Ванькой-дураком в печи-самоходке на турков ходившим, Ванькой-дураком папане-шизофренику малодушно подчинившимся. Конечно, все это осталось в прошлом, в этом не было у меня сомнения, но в будущее, волшебное сладкое будущее, лежавшее в моей постели, входить мне было страшно. С Люсей и Варей, последними моими женщинами было все просто, с ними я играл и наслаждался, с ними я был самим собой, потому что они были просто женщинами, знавшими, что они просто женщины. С ними я мог дурачится, быть Ванькой-дураком, быть самим собой…
— Не бойся, Ваня, я тоже простая женщина… И жена твоя преданная… — раздался с кровати волшебной призывности голос, когда я уже решил вернуться в кресло, чтобы все хорошо обдумать вместе с бутылочкой «Малаги».
— Да больно красива ты и, видать, умна, если мысли читаешь… — сделал я шаг к кровати.
— Я для тебя одного красива, а умна для нас. Да иди ж ко мне! — протянула руки, груди ее обнажились, разрушив мгновенно стену, нас разделявшую. Я бросился к ней, она впилась мне в губы. Тут же все закружилось, и я попал в особое пространство, в котором были только она, я, радость и наслаждение. Потом она лежала рядом, на окровавленной простыне лежала, и счастливо смотрела в глаза. Я тоже счастливый и глупый, боясь, что все это прекратиться, и она опять скроется в своей лягушачьей шкуре, признался:
— Господи, как я тебя люблю…
На прекрасное ее лицо набежала тень.
— Что такое? — обеспокоился я. — Что-нибудь не так?
— К рассвету я должна буду одеться...
— Я найду тебе какое-нибудь платье.
Она грустно улыбнулась:
— Платьев у меня миллион. К рассвету я должна… должна надеть свою шкурку.
— Понятно, — помрачнел я, представив, как выйду с лягушкой к завтраку, как ехидно улыбнется Петр, оторвав глаза от мобильника, как Шемахинская царица поинтересуется, не было ли мне холодно ночью, как Вася, намазывая икру на хлеб с маслом, скажет: — А ты чего икру не ешь? А… Понял…
— Ты не грусти, если бы судьба моя сложилась по-другому, мы бы не встретились…
Сказав, она принялась меня целовать, и мы вновь оказались в раю, но совсем другом, не в том в котором побывали в первый раз, когда узнавали друг друга, а в каком-то уже родном.

Проснулся я на своих креслах. Посмотрел на кровать и чуть не умер — на ней лежала не моя ночная красавица, а лягушка. Мне все приснилось! Пришел в себя кое-как, подошел, спрашиваю:
— Что, все приснилось?
— Что приснилась? — сладко так потягиваясь, поинтересовалась.
— Ну, спали мы с тобой?
— Конечно, спали.
— Вместе?
— Нет, милый, не вместе. Я здесь, а ты в креслах…
— Знаешь, что мне приснилось?
— Знаю. Тебе снилось, — улыбнулась озорно, — как Петя тебя спрашивал, почему ты икру не ешь…
Присел я весь растерянный на краешек постели и только тут почувствовал дух блинный. Да такой, что слюнки потекли. Бросаюсь на кухоньку, а там, на столе, горка блинов — на всю мою дружину хватило бы. Съел дюжину — ух! — остальное папане помчал, к жене и не заглянув.


9.

Папаня в пиршественном зале хмурый сидел. Осмотрелся я, вижу — Петр с Васей тоже хмурые, а жены их блины свои недожаренные с платьев и причесок соскребают. Тут до папани дух Викиного творения дошел. Оживился сразу, закричал молодецки:
— Что стоишь, как болван! Тащи сюда лягушачьи блины. Чай не зеленые?
Ну, я понес. Поставил перед ним блюдо, хотел блин еще один съесть, но по рукам получил.
— Хватит тебе, — сказал папаня, блюдо перед собой удобнее располагая. — И так вся морда в масле.
Съел он, предварительно стопку тщательно обнюхав, штук тридцать — обеими руками в себя запихивал, ну, почти как я, — и оставил четыре. Два из них невесткам передал, чтоб знали, что такое русский блин, как произведение народного искусства, два — Пете с Васей, чтобы тоже знали, что в рожи супружеские кидать, а что отцу бегом нести под стрелецкой охраной. Те с женами вкупе, конечно, недовольными остались и стали отцу говорить, что если состязаться женами, то не в одной дисциплине надо это делать, а в нескольких — это справедливее будет. Отец почесал в затылке, почесал и сказал, что слова правильные, и потому чтобы к завтрему связали ему все невестки по теплому свитеру, да покрасивее, да в русском духе и чтобы в самом парижском Париже можно было в них покрасоваться.
Шемахинская царица тоже недовольной осталась — и кусочка-то не перепало, но баба она умная, и стала вид делать, что от блинов толку нет, сплошное ожирение и целлюлит.
— Фи! — она сказала, — Какой-то вы царь не изобретательный. Все блины, да свитера придумываете. Время сейчас современное, надо было…
— Не изобретательный, но сытый, — прервал ее папаня. — А вообще, блин — это краеугольный камень жизни семейной. Если жена такие блины изготавливать умеет, то мужнина любовь ей обеспечена, хоть и судьба лягушачья.
— Если она такие блины печет, так значит и любимая ваша утка с яблоками у нее получается гениально, и все остальное. Припишите ее к кухне шеф-поваром, довольны будете, да и Ванечка вам огромное спасибо скажет.
— Негоже княжеской жене на кухне служить. А когда мне чего особенного захочется, я в гости к Ване пойду. Примешь, Ваня, с женушкой своей?
— Приму, папаня, приму… — ответил я кисло. — Куды деваться?
— Завтра же закажу в Москве у Зайцева такое же платье, — как бы себе сказала царица.
— Какое это платье? — насторожился папаня.
— Лягушачье такое. Зеленое, в обтяжку и с бородавками.
— Фиг закажешь. Я тебя не профинансирую, — сказал царь Всея болот, торфяников и Куличек Московской области. И шлепнул душевно фаворитку по заднице, и так любовно шлепнул, что та осталась премного довольна и очень нежно проворковала, тронув алыми своими губками поросшее волосом ухо папани:
— Жмот ты, царь.
— Что есть, то есть, — важно ответил царь. — А чтоб ты была довольна, Ванечка попросит свою супружницу не свитер мне связать, а тебе праздничное платье.
— И если оно мне не понравиться, ты ведь отправишь ее на кухню?
— Отправлю, царица, и не в качестве шеф-повара, а в качестве продовольственной лягушки.
Да, жизнь при дворе не сахар. Интриги, интриги, интриги. Но интриги — интригами, а честь жены надо беречь без рассуждений, и я встрял, не подумав:
— Не лягушка она вовсе, а с Альдебарана приехала экономические контакты налаживать. Там болотами-торфяниками нашими интересуются, как экологически чистым продуктом для проживания…
— Ладно тебе заливать, — махнул рукой на такие мои речи папаня. — Утром я позвонил кое-кому и кое-что узнал. В общем, чтобы было утром платье, как из Парижа, а не то рассвирепею…


10.

Шел я к лягушонке своей в расстроенных чувствах. Свитер вязать — это свитер вязать. Их все вяжут. И в электричках, и в метро, и даже по пути в булочную. А вот платье… Конечно, сомнений у меня не было, что Вика сможет сделать что-нибудь этакое. Если такие блины изобразила, что такое платье сшить? Но захочет ли свекрови трафить? Ведь это такое дело, свекровь…

Вика сидела перед трельяжем и, грациозно выгибая шею, разглядывала на правом своем плече бородавку, видимо, чем-то ей не нравившуюся.
— Да я с удовольствием! — сказала, когда я кисло изложил повеленье папани.
— Царица — змея, а тебе змеи страшнее аистов, — не воспринял я ее оптимизма.
— Нет в России такой змеи, которая сможет меня проглотить, — мягко улыбнулась.
— Это точно.
— А чтобы ты все ясно понял, так скажу тебе — царица Шемахинская мне свекровь сейчас, хоть условно, но свекровь. И если я с ней не полажу, то клятву свою, тебе даденую, выполнить не смогу. И потому ты иди сейчас в промтоварный и купи мне швейную машинку да вот еще что…
Через десять минут она протянула мне листочек, исписанный каракулями, — нелегко перепончатой ручкой буквы писать, — и я стал звонить Соломону — не царское это дело по магазинам бегать, особенно промтоварным. К вечеру он все принес, и счет тоже, с явно приписанным после долгих раздумий лишним ноликом. Посмотрев на цифру, Вика так зло скакнула в его сторону, что Соломон мгновенно нолик вычеркнул.
Укладываясь вечером в углу спальни — Вика мне постелила на полу, я думал, повезло мне с женой или нет. С одной стороны, это хорошо, когда жена прекрасно готовит, шьет и денежкам счет знает, но ведь тогда это не жена, а экономка? А если нас с ней в Кремль пригласят, будет ли она выглядеть, как княжна? Это же важно… За блины, рачительность и швейное искусство долго не любят, любят всю жизнь за гордость и умение себя подать. И к столу, и в постель, и на презентацию.
Заснув с этими мыслями, я увидел соответствующий сон.
Это был бал в Кремле. Вика танцевала с Владимиром Владимировичем, тот ей что-то говорил, она томно кивала. Когда танец кончился, Владимир Владимирович подвел ее ко мне и то ли в шутку, то ли в всерьез, сказал:
— Вот, предложил вашей супруге в Костроме губернаторствовать, она сказала, что с вами хочет предварительно посоветоваться.
Я не знал, что и отвечать, хорошо в это время подошел Буш-младший и, по-американски фамильярно положив мне с Викой руки на плечи, серьезно сказал Владимиру Владимировичу, что предлагает моей супруге место государственного секретаря Соединенных Штатов Америки, ибо Кандализа Райс, увидев мою супругу на балу и поговорив с ней в женской комнате, написала ему прошение об отставке, обосновывая его тем, что лучшего госсекретаря, чем Вика, на свете нет, а она Кандализа, яростная для своей страны патриотка.
Я опять не знал, что отвечать, и ответила Вика. Она сказала, то есть проворковала, что гражданства США не имеет и потому склонна принять другое предложение…
— Мое предложение! — расцвел Владимир Владимирович.
— Нет, своего супруга, — очаровательно улыбнулась ему Виктория. — Час назад он предложил мне…
— Я его понимаю, — завистливо улыбнулся Буш на самом двусмысленном месте Викиного ответа.
— Я тоже, — сдался Владимир Владимирович и увел Буша говорить о том, что притча во языцех, то есть ноги его папаши, хоть и с излишним содержанием антибиотиков, давно стали общим местом российской национальной кухни.
Мы с Викой остались счастливые и растерянные. Любовно посмотрев мне в глаза, она спросила:
— Так что такое ты предложил мне шестьдесят две минуты назад?
— Сердце свое я предложить не мог — оно давно тебе принадлежит, как и душа. — Следовательно…я мог предложить тебе только…
— Понятно, милый. А можно перед этим я немного поем?
— Нет вопросов.

Когда Вика принялась за бутерброды, я проснулся. И сразу увидел на столе — было уже светло — чудесное платье. Описывать его не буду, не мужское это дело, описывать оборочки и рюшки, но скажу, что, без сомнения, нет на свете такого настоящего мужчины, который, увидев его на женщине, не захотел бы его немедленно сорвать, чтобы посмотреть так ли хорошо то, что оно скрывает. Схватив платье, я бросился к отцу в тронный зал и увидел его перед большим зеркалом в перекосившемся мохеровом свитере. Рукава его были разной длинны, расцветка же заставила мой рот в изумлении раскрыться. Рядом с отцом стоял Петр Иванович и неуверенно говорил, что такие свитеры в Париже сейчас только и носят и называются они «tortured soul».
— «Мама, роди меня обратно» они называются. Кинь его перед порогом ноги вытирать.
Сказав это, отец попытался снять свитер, но, запутавшись, задергался и упал бы, если бы не Петр Иванович. Освободившись от рукоделия невестки, он подошел к Василию Ивановичу, взял из протянутых его рук хрустящий целлофановый пакет, вынул из него свитер, рассмотрел брезгливо, и тут же бросил в лицо глупо улыбающегося Пети. И приказал:
— Отнеси его кухарке, пусть чугунки закоптившиеся протрет.
Когда тот жалко пожал плечами, со слабой надеждой во взоре подошел ко мне:
— Ну, что там у тебя?
Я вынул из-за пазухи платье, протянул отцу.
— Царица, подь сюда, — крикнул он в сторону своих покоев, посвистев от восхищения. Та явилась мигом, схватила платье и, порозовев от восторга, убежала примерять.
Явилась она минут через десять, и отец тут же утащил Шемахинскую за руку, сердясь нашим восторженным взглядам.
11.
За обедом царь сказал, что вечером царица решила устроить светский раут, и сынам его надлежит явиться с женами, дабы те получили возможность продемонстрировать обществу свои выгодные стороны и прочий политес. Я сразу понял, что этот ход придумали жены братьев, чтобы отыграться за блины и свитеры, потому как вопросов насчет выгодных сторон и политеса старших невесток царя не было даже у дворцовых тараканов, а то к чему бы они все попрятались? Он этой отцовской воли в сердце мое проникла печаль, хотевшая напиться до отвращения, чтобы ни о чем не думать, кроме, конечно скорейшего отрезвления рассолом (кстати, мы его импортируем в десяток стран мира, даже в Японию с Коста-Рикой). А Вика, когда я, голову повесив, к ней явился, прочитала мои упаднические мысли, налила сухого вина полный ковшик и сказала, последний в книксене двумя руками протягивая:
— Не кручинься, милый, я что-нибудь придумаю.
Ковшик большим был, и я потихоньку закемарил. Когда проснулся, записку на столе увидел с милыми ее каракулями:
«Езжай вперед милый, я следом буду».
Ну я и поехал. Народу тьма была – со всех сторон господа с боярами наехали. Папаня, увидев меня без женушки, спросил, почему-то ласково:
— А что без лягушонки? Небось, завивается? Или ваксы зеленой не нашлось?
— Сказала — следом будет… — тяжело вздохнул я.
— Ну-ну, смотри у меня. Не приедет — в Сибирь обоих сошлю!
Сибирь у нас — это покосившееся зимовье типа острожка на востоке папенькиного царства, там охранники — стрельцы лютые — сухарями одними кормят, да серебро в ключе студеном мыть заставляют. Хуже наказания у нас нету — попробуйте после сухарей заплесневелых (три раза в день по три штуки) столовое серебро начисто перемыть — узнаете, что такое сибирское старательство.
Тут во дворе загрохотало, как гроза приступила.
— Что это? — спросил папаня, на меня лицо недоуменно обратив.
— Эта моя лягушонка скачет. Наверное, что-нибудь по неловкости опрокинула.
Все к окнам бросились, я тоже. Смотрю — последи двора Вова-опричник в латах германских бездыханный навзничь лежит, и баба еще с ведрами. Князь Василий, самый догадливый из нас, на это покивал:
— Вова до стильных баб охоч, вот, наверное, и свалился с копыт, лягушонку в бальном наряде увидев.
Прав он оказался, это мы поняли, обернувшись на мелодичное: «Здрасте всем!», раздавшееся от двери.
Лягушонка моя была в длинном глухом платье, как я понял, чтобы шкурку свою, а в частности ласты, от глаз недобрых скрыть. А увидев то, что открывалось выше ворота высокого, я рот раскрыл, да так широко, что мышцы, им командующие, свело, как азотом жидким их обдало. Господи, как она была прелестна! Все эти принцессы, которых по всему миру ежегодно красавицами жирные коты выбирают, как устриц на десерт, все эти от A до Z, одного носика ее не стоили, да что носика! кончика его самого! Такая она была вся чудесная, вся такая одухотворенная, и в то же время естественная, что я даже пожалел об этом, сочтя без вариантов, что к ней один Бог приблизиться может, слава богу, он бесполый. Конечно, это мое впечатление от памяти образовалось, то есть от прежнего вида ее лица, но все равно, ясно было, что жить с такой женщиной без усиленной охраны принципиально оскопленными личностями — то же самое, что в бане париться, чемоданчик с пахучими баксами в раздевалке раскрытым оставив.
Но сказочная принцесса — это сказочная принцесса. У них все сказочное, даже обращение. Подошла она ко мне лебедушкой, поклонилась и говорит с довольной такой женской улыбкой, говорит явно не для моих ушей:
— Здравствуй, милый. Извини, что задержалась — стирки много было.
От ласковости такой и признания реальностей семейной жизни я растаял от азота чуть-чуть и смог-таки рот закрыть, но шага вперед сделать и ручку поцеловать все равно не получилось — от вида ее ближнего дыханье сперло как асфальтовым катком. Но и с этим дефолтом она легко справилась, легко поведя теплыми пальчиками по моей щеке. Ну, я, сразу оклемался вконец, взял ее под теплу руку, и к папане повел.
— Вот, — говорю, — папаня, истинное лицо жены моей. Спасибо вам и сердцем и рукой, за волю вашу отеческую, поставившую меня на порог неизбывного семейного счастья.
Что только на лице царя нашего не перебывало, как на киноэкране, после того, как Вика дочерне ему улыбнулась! Сначала он, лук у меня вырвав, в болото в мыслях завистливых стрелял, потом — в меня из пищали, когда я лягушонку веслом топил, а в конце — ночью, на вором коне мчался счастливый куда-то на юга, с ней, на лошадиной шее плетью повисшей.
Шемахинская царица, естественно, от последней мыслительной картинки с лица спала, кислая стала и сморщилась, как пропащий от продолжительного хранения соленый огурец. Скиснув, стала рядом с папаней и ну щипать его за бок с тонким намеком:
— Ну, сделай что-нибудь с этой красотой! Она же все кругом нарушит, ты что, Кьеркегора не читал?
Папаня Кьеркегора читал, и, зная потому, что стремление к прекрасному гибельно, что прекрасное — это враг добротного среднего, на котором все испокон века держится, обнял ее по супружески, и сказал, на мой взгляд, не вполне откровенно:
— Что ты, дурочка моя, так простонародно нервничаешь? Давай лучше танцы устроим.
Понятно, с Викой ему захотелось в целях рекогносцировки фокстрот медленный совершить, то есть, значит, рукой по талии и прочим попам всласть поводить. Щелкнул он пальцами музыкантам на галерке, те мазурку грянули. Но до попы невесткиной царь не добрался — отказала она ему в таковом контакте.
— Что вы, папа, — сказала, — у меня же везде жабьи бородавки, вы аппетит себе испортите. Потанцуйте лучше с царицей — она же самая лучшая на бале женщина…
Что дальше на балу было, рассказывать не стану, особенно, как княгиня Настенька летку-енку танцевала, дворец сотрясая толчками не менее чем в пять с половиной баллов по Рихтеру, а княгиня Простаквасина к Вике розово до бесстыдности лезла, аж папенька подумал, не назначить ли Васю цесаревичем, тем более, что женушка его точно одних Илья Муромцев рожать будет по десяти килограммов при первом взвешивании…


12.

А вот потом что было… Да, это судьба…
Пешком мы решили домой идти. Луна впереди огромная, красная почему-то зловеще, сверчки чирикают, лягушки квакают, и комаров почти нет. Вика счастливо-молчаливая в платье белом, я — рядом, ну, дурак дураком от полного счастья. И за руку взять хотелось, и за талию, да и просто поцеловать. Но как за талию взять? Почувствуешь бородавки, и все, конец настроению, сплошная зоологическая проза. Ну я придумал, когда мосток проходили, на расстоянии целоваться, чтоб без рук. Она, розовея, согласилась, мы встали в метре друг от друга и губки вперед потянули…
Если бы вы знали, какое это счастье, так по-детски целоваться! Мы так породнились… Потом разговаривали, жизнь планировали до маразма самого, чтобы не скучно было. Все придумали, как жить, как рожать, темы для ссор придумали, и как мириться без холодной войны… Я еще философствовал, что, может, так и надо жить? Стрельнул за околицу и живи, радуйся прямолинейной жизни, проведением вселенским организованной.
— Ты просто хорошо стреляешь! — засмеялась она на это.
— Да, лучше всех, — засмеялся я, — почти уже совсем привыкший к ее сказочному личику.
Под конец она сказала, как неприятно ей будет свой головной убор лягушачий назад надевать и вновь передо мной в прежнем виде являться.

…А дома всему конец пришел — не нашла она своего наголовника. Пятый раз поискав по всему дому и под окнами посмотрев, уселась вся белая, в кресло и сказала, как из могилы:
— Все Ваня, конец любви нашей пришел. Я без этого шлема каждый день на год лицом стареть буду и через несколько месяцев в одни бабушки тебе сгожусь… Представь, что такое женщине жить с таким фактом на сердце.
— Так найдем! Через час я со своей дружиной все вокруг переверну, и дворец тоже, если подобру-поздорову не отдадут! А если сожгли уже, как в сказке, в институт твой нарисуемся, как в Царьград константинопольский. Точно, в институт! Мои орлы до медсестер, ох как, охочи!
— Ладно, милый, утра вечера мудренее. Давай вместе ляжем, а? Что-то мне страшно…


13.

Под утро я проснулся от чувства пустоты, владевшего мною безраздельно, и увидел, что Вики рядом нет. Вскочил, как ошпаренный. И сразу записку увидел. На столе она белела в сумеречном свете. Подошел, взял с трудом оцепеневшей рукой, стал читать:
«Прощай, милый, навеки прощай! И дело не в маске, не совсем в ней. Я знаю, не стоило, наерное, тебе это писать. Не стоило писать, что я люблю тебя, как-то неестественно сильно, что мне кажется — не только любовь сливает мое сердце с твоим, но какие-то еще волшебные силы. Прощай, милый, прощай! Забудь обо мне, женись, роди чудесных деток, я буду молиться за тебя и за них!»
Слезы навернулись мне на глаза, стала тоскливо, как никогда и близко не было. Походив по палатам, к отцу пошел, он в Тайном приказе один сидел, мухомор-мухомором. Подошел, ноги ватные волоча, сказал, что жена ушла. А отец нехорошо так улыбнулся и рукой махнул:
— Ладно, Ваня, не горюй. Стрел у тебя в колчане достаточно.
Я от изумления рот раскрыл:
— Ты что, думаешь, я ее на каку другую поменяю? Она же единственная…Ты что, ее не видел?
— Видел, хороша девица, ничего не скажешь.
— А если бы ты с ней поговорил, если бы пообщался, то…
— Говорил и общался. Только не с ней, а с Гавриилом Григорьевичем о ней. Час всего назад. И он сказал, что лучше бы нам держаться от нее подальше.
Гавриил Григорьевич, генерал известной службы, двадцать лет как был в отставке, но ни связей, ни ума своего (не то, что папаня), не потерял.
— И что он рассказал?
— Он никогда ничего не рассказывает. Он просто посоветовал ее не искать и вообще забыть, потому что так лучше будет. Всем лучше.
Отец посмотрел пристально, тягуче, и я, ревностью пронзенный, вскричал:
— Послушай, а это не ты, старый пердун, ее выкрал?!
Тут кто-то вошел в комнату, я обернулся и увидел в дверях Малюту, стрелецкого голову. За ним стояло пяток стрельцов, самых папане преданных по причине высокой зарплаты и премиальные за хорошее поведение.
— Нет, не я, — ответил отец, когда я посмотрел на него, желая узнать, что сей демарш означает. — Хотя, сам понимаешь, Ваня — тот не мужчина, который, увидев ее, об этом не задумается. И хватит об этом. В порядке соболезнования предоставляю тебе возможность самому выбрать себе невесту. В твоем распоряжении будут сутки, мобильник и все девушки мира.
— Нет уж папаня, хватит измываться! Сыт по горло! — сжал я кулаки. — У меня есть законная супруга, и я ее на краю света найду.
— В башню его, — приказал отец стрельцам, покрутив пальцем у своего виска. На хлеб и воду. Когда образумится — в кандалы и на Кулички из лука по Парашке стрелять.

Стрельцов было много, потом, когда я со зла размахался, еще прибежали…


14.

Башню — Александровский централ — с двойным колюче-проволочным периметром отец построил для убедительности. Какое государство без тюрьмы? Да никакое. И сажал он в нее тоже для убедительности, правда, одних лишь прилипчивых пьяниц и местных революционеров. Они же ее изнутри и расписали — первые углем от кострища, вторые — собственной кровью. Пьяницы, конечно, были авторами изображений чертей и прочих рогатых марсиан, летающих в тарелках. Революционная же кровь тратилась на подновление размашистой надписи «Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны», произведенной, наверное, потому что в башне было темно, как в дореволюционном крепостническом прошлом.
Башню никто не сторожил и не обходил, ибо вход в нее по обыкновению надежно на присужденный срок закладывался кирпичом с применением быстро каменеющего раствора. Когда же он заканчивался, заключенному сбрасывали из единственного оконца пятикилограммовую кувалду, и тот при желании мог освободиться собственным трудом.
Когда меня заложили, я хорошенько пообедал хлебом-водой, устроился на ворохе свежей соломы и принялся размышлять, и делал это несколько дней кряду. Поначалу ничего путного не получалось: как только перед моим мысленным взором раскрывались декорации и действующие лица моей драмы, так сразу становилось ясным, что действие происходит в сумасшедшем доме с развитой инфраструктурой и тщательно подобранным составом. Нет, все-таки надо иногда залечь в башне на ворохе естественной соломы и хорошенько подумать. Шизик мой папа? Конечно, шизик. Но включите телевизор и в трех из двадцати программ увидите либо Аустерлиц, либо Бородинскую битву, либо Гражданскую войну между Севером и Югом в исполнении программистов, мерчендайзеров, промоутеров и прочих крепостных лиц современности. И папа мой такой же, как они — не дурнее, но богаче, и настолько богаче, что хватило у него денег свой удел частоколом обнести, и от всей дури мировой спрятаться. Или дурь свою от мира спрятать. Хотя дурь его особенная, с гуманистическим смыслом. Вот почему он с хохлами, да галичанами понарошку воюет? Да потому настоящей войны с ними не хочет. Но игры эти мне все равно не нравятся. Почему? Это просто — сейчас ведь они, в основном, в средние века играют, ну и немного попозже Возрождения. А что начнется, когда в Веру Засулич играть начнут, а потом и в братков Ульяновых? И отчего это только? Может быть от обезличивания? Сегодня ведь не пиво делают для людей, а людей для пива. Ведь хороший, самостоятельный человек никогда не захочет быть, ни Джорджем Вашингтоном, ни Лениным, как Березовский, ни даже Владимиром Вольфовичем. Он собой захочет стать, захочет сам для себя и, может быть для других свое что-то эдакое придумать…
А опыты эти? С лягушачьими шкурками? О чем они говорят? Да о том, что человек готов и в болоте жить, лишь бы плодиться и размножаться. Развелось нас, как мышей, вот скоро под чью-нибудь дудочку в море и полезем. А потом куда?.. Понятно, на Луну, там нам место…
А Вика моя ненаглядная? Красавица такая. Покажи ее по телевизору, так ведь все женщины ей поверят и перестанут глупости, может быть, делать со своей фигурой и станут красивее. А она — в науку! А что эта наука даст? Когда сушь великая наступит, папенька мой первым в шкурке в воду полезет, нет, вторым — первым Кощей полезет, Викин папа! Конечно, они — ведь денег у них не меряно. И что он там, в царстве подводном устроит? Понятно что. Войну с саламандрами или еще что похожее. Правда, философы говорят: голова человеку дана, чтобы не думать.
Нет, дурак я все же. Ванька-дурак. Чего-то не понимаю. А когда чего-то не понимают, что делают? Правильно, действуют. Значит, надо отсюда выбираться. Как? Ни окон не дверей. Ковра самолета тоже. И ломика. Остается одно — надеяться, что утра вечера мудренее. Но отцу не поодамся. Никаких Куличек, никакого стреляная в небо. Хотя… Есть ведь судьба на свете? Есть? А если есть, то если я еще разок стрельну, то опять в лягушку попаду… В Вику… Глупости.
Я заснул, и приснился сон. Я — на Куличках. Вокруг папаня, царица Шемахинская, весь двор. Стреляю. Бегу во весь дух. Вот и болото. Смотрю из-под руки напряженно — и, вижу, на той самой кочке Вика сидит. Не зеленая, не в шкурке, а в свадебном платье и личике счастливом… Я к ней шагнул, но тут брат Петя за плечо потряс:
— Вставай, Ваня, просыпайся!
Ну я и проснулся. Вижу — Петя рядом на корточках сидит.
— Ты как здесь?.. — спросонья спрашиваю, зевая, разумеется.
— Подземный ход там, в стене, — махнул рукой брат. — Как цесаревич, я о нем знаю.
— Понятно. Освобождать меня, что ли, пришел?
— Нет, мобильник принес.
— Зачем он мне?
— Да вот нажми на эту кнопку, потом три семерки набери…
— «Три семерки» — это вещь.
— Три семерки набери, и сможешь с девушкой хорошей познакомиться. А вот по этому телефону можно в Америку позвонить, в невест закрома…
— Не буду я никуда звонить, Петя, ты же знаешь.
— Знаю…
— Так зачем тогда время тратить? Давай, лучше пообщаемся.
Петя сел у меня в ногах, по-восточному ноги подогнув. Это его татары в последнем полоне так пытали, и он привык.
— О Вике ничего не слышно? — спросил я, помолчав.
— Нет… Да и откуда? Телевизоров у нас ведь нет, и радио тоже.
— Значит, все по-прежнему?
— Да… Вот только Шемахинская царица все хорошеет и хорошеет. Вчера на вечере даже руку в кармане пришлось держать.
— Я это предполагал, — засмеялся я. — Когда твою княгиню Простоквасину впервые увидел. Поживешь с ней неделек пару, начнешь и на Парашку засматриваться!
— Зря ты так, она вовсе даже неплохая женщина…
— Царица?
— Нет, княгиня… Но царица — это что-то… — вздохнул он. — Чувствую, хлебнем мы через нее горя.
— Да ладно, Петя, чему быть, того не миновать… Ты уж меня извини, ладно?
— Ладно, Ваня. Только больно не бей и не по зубам, лады?
Я дал брату в лоб. Он упал на солому тюфяком. Посмотрев на него с любовью, спустился в подземный ход и скоро был в версте от башни в темном, что ни на есть лесу.



Часть вторая.

1.
Лес был темен, потому что стояла ночь. Опасаясь погони, я прошел километров пять по ручью, перебрался через железную дорогу и вконец, измотавшись и подвернув потому ногу, забылся поутру во всполохе иван-чая. И опять был сон. Я, в руке лук, стою на Куличках, вокруг — папаня с верными стрельцами, царица Шемахинская, весь, короче царский двор. Папаня кричит: — Огонь. Я стреляю. Бегу во весь дух вслед за стрелой. Вот и болото. Смотрю из-под руки — и вижу на той самой кочке Вику. Не зеленую, не в шкурке, а во вдовьем сереньком платье. Седую, морщинистую, уставшую от в прах неудавшейся жизни… Я к ней шагнул, но тут брат Петя за плечо торопливо потряс:
— Вставай, Ваня, просыпайся! Погоня за нами!
Открыв глаза, я увидел не брата, но огромного волка. Он стоял надо мной, широко расставив передние лапы, и нос его едва не касался моего лица. Стоял и чревовещал:
— Слыышиишь, Ааня, авай, пооня.
Со страху и некоторого смятения, я хотел по народному обычаю сунуть поглубже ему руку в рот, чтоб, значит, надежно укротить за язык, но он ловко увернулся.
Отойдя затем в сторону, волчара уселся и сказал, открыв пасть, но не двигая ни челюстями, ни языком:
— Мээняя зооут Сеый. Я Виикин.
Это было так смешно, что я сумел взять себя в руки и изобразил на лице нечто подобное улыбке:
— Викинг? Варяг, что ли? Так мы их вроде прошлым летом на три года вперед разбили?
— Нее… Я Викин, — ответил серый волк.
— Викин? — подался я к нему. — Ты волк Вики?!
Волк не стал понапрасну чревовещать, он просто кивнул. Жест это привлек мое внимание к его ушам. Они смотрели не в стороны, а друг на друга, и потому казались не органами слуха, но частью волшебного головного убора.
— Что это у тебя с ушами? — раскрыл я рот.
— Поотоом… Саись, поеаали! — пробасил он и кивком указал себе на спину.
— Слушай, а я не сплю? — потряс я головой. — Это же маразм на волке ездить — ведь двадцать первый век на дворе.
— Потом маазм, теперь саись!
Тут послышался многоголосый лай — папиным овчаркам бежать до цели, то есть до моих окороков, хрящиков и прочих потрохов оставалась минут десять, не больше. Конечно, не все бы они в меня вцепились, но парочка-тройка самых злющих — их папаня на бандеровцев тренировал, — меня бы, да что меня — нас с волком бы не пощадила. Я осторожно взгромоздился на Серого, — тот чуть осел от перегруза, — и, взглянув на себя со стороны и покачав недоверчиво головой, ударил пятками в поджарые волчьи бока. Вы скакали когда-нибудь на резвом волке через темный лес, колючие малинники, тинистые ручьи и болотины? Тогда мне нечего вам рассказать.


2.

Скакали мы долго — часа два, и мне понравилось. Конечно, Серый Викинг — это не арабский папанин скакун, но последнему он бы в резвости не проиграл, по крайней мере, в лесу. Часов в десять утра волк перешел с галопа на рысь, еще через полчаса на шаг. Поняв, что опасность позади, я решил проявить дружеские чувства, спешился и пошел позади. Волк, благодарно посмотрев, продолжал трусить по тропинке, едва заметной в невысокой чащобной траве. Язык его свешивался до нее и время от времени автоматически переправлял в пасть крупные гроздья росы.
— Куда мы идем? — спросил я, когда волк, отдышавшись, оглянулся.
— Ниууда, — ответил он. — Мы уэ пишли.
Впереди, на приподнятой опушке я увидел избушку. Высокую, не на курьих ножках, но на добротном кирпичном фундаменте, впрочем, казавшимся специализированным насестом.
— Ии устаивайся, я сейас.
Волк скакнул в сторону и скрылся в чаще. Я вошел в избушку — избушка, как избушка, с зимы, видимо, не жилая. Печь русская, полати, на некрашеном полу — вязанные из ветоши круглые коврики. У оконца на четыре стекла — почерневший от времени крепкий стол, вокруг стулья, которыми можно было проломить среднюю по толщине крепостную стену. От печки шел дух еды, и мне захотелось перекусить.
— Жаль скатерти-самобранки нет, — подумал я, усаживаясь за стол. Тут дверь распахнулась, и я увидел, что ошибся: на пороге стоял Серый со здоровенным зайцем в зубах. Потерев руки, я в секунду растопил печь и принялся за зайца. Разделав его на чурбаке, хотел сунуть в чугунок, но волк сказал (далее стану переводить его чревовещание на русский):
— Мою долю не вари.
— Вот как? Давай тогда делиться.
— Мне все, что по бокам, а тебе все, что посередине, идет? — сглотнул он слюну.
Кивнув, я отрезал у зайца голову, ноги и хвост, присовокупил к ним от щедрот своих брюшину, ребра и внутренности, а все остальное расчленил и, отправив в горшок, залил водой. Приправы — перец, лавровый лист, соль — нашлись в продуктовом шкафчике — точно такой же был у моей прабабушки1887-го года рождения. Когда горшок отправился в печь, волк, уже расправившийся со своей долей, проводил его взглядом, таким вожделенным, что я пожалел, что он, будучи, видимо, законопослушным, не принес в клювике овцу с ближайшей фермы.
— Ну, что, может, расскажешь, как в этих краях появился и почему ты Викин? — спросил я, усевшись ждать завтрака.
— Потом, — ответил волк. — Когда едой пахнет, я рассказывать не умею.
Я понял, что за рассказ придется платить тушеной зайчатиной.
Заяц поспел быстро, и мы, скоренько с ним расправившись, сели пить травяной чай. Пил, конечно, я, он же лежал посреди комнаты и смотрел на меня дружеским взглядом. Утолив голод, я решил, наконец, утолить и любопытство. Волк, поняв это по глазам, начал говорить:
— Чтобы ты все понял, начну издалека…


3.

Вот что он рассказал:
— …Викин отец — его с момента появления в институте за редкую научную злость и сказочную беспринципность метко прозвали Кощеем, — работал в области оборонной биологии, то есть, если говорить без обиняков, изучал возможности использования живых организмов в военных целях. Институт, этим занимавшийся, был большим, если не очень большим. В нем были отделы, изучавшие дельфинов, домашних и диких животных, в том числе, беспозвоночных и даже насекомых, особенно злостных, типа комаров, клещей и всяческого гнуса.
— Ты, Ваня, наверное, думаешь, — грустно посмотрел волк, — что наибольших успехов ученые достигли в использовании дельфинов, но это не совсем так. Крупные успехи были достигнуты во многих областях. К примеру, в Секторе Водоплавающих, к юбилею Военно-морских сил, была создана щука, способная прогрызть корпус эсминца; ее усовершенствованные образцы уже несколько лет облизываются на авианосцы и линейные корабли вероятного противника, облизываются, потому что металлолом на завтрак, обед и ужин им давно приелся. В другом подразделении Сектора было установлено, что обычные крабы, то есть короткохвостые раки, запоминают все, что видят и слышат. И в лаборатории Короткохвостых раков, в аббревиатуре — КХР, научились считывать эту информацию, да так эффективно, что во Внешней разведке подняли вопрос о необходимости расселения подопытных раков вокруг европейских баз ВМС. В то же время в Отделе млекопитающих в течение тридцати лет пытались повысить интеллектуальные способности кошек, собак, и, как, ты, наверное, догадываешься, волков. Проблема была решена, когда ученые научились не только пересаживать животным частички человеческого мозга, но и активизировать их так, что эти частички начинали действовать, как своеобразные стволовые клетки, гуманизирующие мозг реципиента. Не все, хм, разумеется, шло гладко. К примеру, — ты будешь смеяться, — петух Кока, мозги которого обработали мозговыми стволовыми клеточками Бельмесова Константина Макаровича, институтского сантехника, а также талантливого и самобытного матершинника, вместо какуреканья стал издавать по утрам весьма громкие звуки весьма похожие, извини уж, на е… твою-ю мать… Представляешь, как краснели наши институтские девушки, направляясь спозаранку на работу? Да, всякое у нас было, в том числе и нелицеприятное…
— Нелицеприятное?
— Да… Слишком часто личные интересы некоторые отдельно взятые исследователи ставили выше общественно-политических. К примеру, одна дама, — ее звали Вика…
— Вика?!
— Да, а что?
— Это не наша Вика?
— Вообще-то, мою хозяйку зовут Ядвигой, это тебе она Викой назвалась…
— Наплела значит… Мне она говорила, что отец ее назвал Василисой, но она требовала называть себя Викой, потому что имя Василиса очень похоже на имена лисы Алисы, и кота Базилио…
— Не знаю, почему она это придумала. Может быть, потому что в институте была и лиса Алиса, и кот Базилио. Впрочем, выдумать она любит, это следствие премудрости.
Я подумал, что, скорее всего, милая моя зелененькая женушка не хотела назваться мне именем, созвучным с именем Бабы-Яги, и вернул разговор в первоначальное русло.
— Так что эта дама Вика натворила?
— Ничего она не натворила. Она попросила подружку, работавшую в лаборатории кошачьих, сделать наставника для своего беспутного племянника, а именно кота с повышенным интеллектом. Та сделала, и, как я потом узнал, этот кот вывел упомянутого племянника в люди, почти так же, как это сделал кот из известной сказки Шарля Перро…
Я подумал, что Ядвига назвалась мне Викой, в уме имея желание вывести меня, Ванечку, в люди и спросил:
— А как Вика, то есть Ядвига, в шкурку лягушачью попала? Кстати, ты знаешь, что она жена мне?
— Знаю. Я в ваши края прискакал как раз в то время, когда ты ее веслом в воде пытался утопить… — посмотрел он на меня иронично.
— Было дело… — грустно улыбнулся я. — Так как она в шкурку попала?
— Длинная история. Фантомаса ты, конечно, знаешь?
— Фантомаса?! — удивился я. — Да, в детстве фильмы о нем видел…
— Так вот, с него все и началось. Когда в институте появился опытный образец биологического скафандра, горячие головы из Внешней разведки не стали дожидаться его доводки — успех им был нужен после одного досадного провала, — и старшего лейтенанта Илюшу Головкина, своего молодого специалиста, в него спешно поместили и близ Марселя с подводной лодки отправили в свободное агентурное плавание… Вот он и стал Фантомасом.
— Фантомас — советский разведчик?! Ты шутишь!?
— Нет, не шучу. Известные фильмы появились после того, как один писака увидел его при исполнении задания. Хорошо еще, что увидел после десятого стакана «Божоли» и потому, глазам своим не поверив, списал видение на счет своего творческого воображения…
— И чем все это кончилось?
— Илюше не повезло. Тогда еще не знали, что скафандр той модификации имел обыкновение намертво прирастать к телу. Когда Илюша узнал об этом, то легкомысленно осерчал на Отчизну, и, в конечном счете, стал невозвращенцем и принялся с отчаяния куролесить, почти как в сериале…
— А Вика, то есть Ядвига?
— Ядвига — дочь Кощея, его горе…
— Почему горе?
— Да потому что уродилась вся в него, то есть, как тогда говорили, страшнее атомной войны… Потому он и назвал ее Ядвигой.
У меня в зобу дыханье сперло. Моя жена — в девичестве была Бабой-Ягой! Вот те на!
— Кощей переживал очень — она у него единственной была. Ты ведь знаешь, дочь для отца — это ненагляда, радость. А тут — ядерная война в девичьем обличье. Ядвига, конечно, от такой судьбы в науку ушла, институт в пятнадцать лет с красным дипломом кончила, и Кощей ей сразу Волчью лабораторию дал, хотя многие сотрудники роптали, особенно первое время. А потом, когда лаборатория превзошла другие, и отцову, в том числе — я, кстати, ее рук дело, — перевел дочку в отдел биологических скафандров, после истории с Фантомасом начальством чрезвычайно не любимую. Но она и там маху не дала, подняла дело за полгода, все недоработки исправила, все додумала и усовершенствовала. Когда же пришла пора испытывать БС-3, Кощей вызвал доченьку и сказал: «Кому, как не тебе с твоей красотой его надевать? Давай, вперед, девочка, в этой шкурке ты много краше будешь»… Она отказываться не стала, не знаю, почему…
— Я кажется, знаю…
— Почему?
— Ты, видно, не знаешь, я видел ее лицо, и еще кое-что… Она писаная красавица, не в сказке сказать, ни пером описать…
— Ну да?! Не верю! Может, и не Ядвигу вовсе ты видел?
— Ядвигу…
— Да, ее… — подумав, согласился волк. — Я забыл, ведь запах ее кругом чуял… И в твоей светелке…
— Запах — это не доказательство. Знаешь, что я сейчас вспомнил?
— Что?
— Перед побегом я встречался с Петей, старшим своим братом. И он мне сказал, что царица Шемахинская хорошеть начала, хотя и была более чем смазливой.
— Ну и что?
— Это она шкурку сперла, точнее, шлем от нее.
— Ты хочешь сказать, что Бес красит человека, ее носящего?
— Получается так. И Ядвига, видимо, это предполагала, потому в нее и полезла без разговоров…
— Интересные шляпки носила буржуазия… Но почему она сбежала с полигона?
— Надо подумать… Знаешь, какая картинка пришла сейчас мне в голову?
— Какая?
— Полигон, это, наверное, какое-то тихое озеро, обнесенное забором с колючей проволокой?
— Нет, речка… С желтыми кувшинками и ряской изумрудной.
— Тогда представь: лунной ночью она выпрыгивает на берег полюбоваться природой, усаживается на песке, смотрит с тоской на звезды, и вдруг на противоположном берегу появляется парочка… Она — писаная красавица, он — добрый молодец…
— Это Игорь из КХР с Лорой-шифровальщицей… Они давно любят друг друга, но Кощей не разрешает сотрудникам жениться, потому как вслед за Ньютоном и Кантом считает, что сексуальная жизнь пагубно влияет на интеллектуальные способности… Ты прямо ясновидец.
— Так вот, они целуются неумело, говорят глупости и клянут Кощея. Тут появляются охранники с собакой и прогоняют их. На глазах Вики, то есть Ядвиги слезы — в грезах она часто видит себя на лунном берегу с прекрасным юношей. Собака остервенено лает. Один охранник говорит: «Это она Бабу-Ягу отпугивает». Другой: «Нет, Бабу-Лягу!» Смеясь навзрыд, они уходят. Ядвига остается одна. Она смотрит в воду и видит себя, лупоглазую. Вспоминает о своем предположении, стягивает с головы маску. Господи, что это такое! Другая женщина! Не красавица, но и не Баба-Яга! Значит, предположение верно, и БС-3 оказывает побочный косметологический эффект! И к концу ходовых испытаний она станет Василисой Прекрасной! Смеется заливчато. Тут с территории полигона раздается раздирающее душу карканье — это предсмертно кричит ворона, у которой нештатно разросся головной мозг…
— Нет, не ворона, это лисица Алиса от боли выла. Ей потом трепанацию сделали, и теперь она английский язык аспирантам преподает…
— Не перебивай, собьюсь. Так вот, услышав вой, Ядвига вспоминает отца. Увидев дочь писаной красавицей, он сделает все, чтобы не выпустить ее, своего коренника, своего лучшего сотрудника из института — возможностей к этому у него достаточно.
— Да уж…
— И еще он сластолюбец, как все Кощеи. И Вика, то есть Ядвига, решает бежать. Бежать на свободу. Все формулы у нее в голове. Когда БС-3 отстанет от кожи, уедет в столицу, откроет косметическую клинику — без всяких там бесов, одни компрессы. И все ляжет к ее ногам — счастье, богатство, свобода. Решительно натянув маску, она плюхается в воду и быстро плывет к другому берегу. Ну как, убедительно?
— Даже слишком… Я чуть не прослезился, когда ты рассказывал, как она тосковала…
— А как ты сам бежать решился?
— Да просто. Мы ведь с ней друзьями были. Я ее катал, гербарий помогал собирать, если грустила — сказки с хорошим концом сочинял. Кода ее в Отдел Бесов перевели, трудно стало встречаться — в институте отделы, как независимые государства с пограничной и таможенной службами, Гавриил Григорьевич уж постарался…
— Ты сказал Гавриил Григорьевич?! — вспомнил я знакомца папани.
— Да, а что? Он у нас шеф Службы безопасности, генерал соответствующих органов в отставке.
— Дела…
— Ты о чем?
— Мой отец с ним насчет Вики-Ядвиги консультировался. Как раз перед ее исчезновением. И этот Гавриил Григорьевич посоветовал ему держаться от нее подальше. В принципе, можно предположить, что Вику-Ядвигу выкрали его подчиненные…
— Возможно… Тогда мы ее больше не увидим.
— Посмотрим еще. Рассказывай, давай, дальше.
— Ну, в общем, после того, как ее в Отдел биологических скафандров перевели, мы виделись редко, все больше по электронной почте переписывались или через Джека, ирландской овчарки охранников. А потом девушка исчезла. Я на людей стал бросаться, работу научную совсем забросил. А бежать решился, когда узнал от сороки, что меня собираются усыпить, как производственный брак. Решился и при первом же удобном случае сиганул через колючую проволоку, речку переплыл и был таков.
— А как ее нашел? Она же по воде ушла?
— Просто. В Подольске ночью пришел в Интернет-клуб, — ты бы знал, как все под столы попрятались, меня увидев, — вошел в свой почтовый ящик и узнал, где она обитает.
— А она как Интернет нашла?
— Да просто. У пруда рыбоводческого. Там крутые ребята рыбу ловили, шашлыки жарили, так она у них мобильник уперла и мне емелю отправила. Я чуть в обморок не упал, когда прочитал, как она голодает на комарах. Представляешь, сколько их нужно лягушке размером с женщину?
— А как же она в институтском полигоне питалась?
— Так ей в день по рациону полагалось ведро свежих комаров, да ведро… ну, в общем полагалось.
— Она у меня колбасу ела. И если смогла мобильник упереть, то с крестьянского двора, или на пляже могла бы чем-нибудь поживиться.
— Я думаю, она диеты своей нарушать не хотела — боялась, что красота без нее перестанет прибавляться.
— Видимо, так. Но тогда и ты ей не кормилец, комаров с мухами ведь не ловишь…
— Да, так. Но брюхом вверх лечь в комарином месте я могу запросто…
— Как она сейчас? Жива ли…— вздохнул я, воочию представив, как моя Вика-Ядвига слизывает комаров с пахучего волчьего брюха.
— Жива, нутром чувствую.
— Ты ведь сейчас подумал обо мне? — спросил он, пытливо посмотрев.
— Да. Я подумал: как это получилось, что ты ее прохлопал? Следил, высматривал, а побег или похищение прохлопал?
— Да просто. По-человечески, можно сказать…
— Как это по-человечески?
— Что люди ночью делают? Спят. Вот и я спал. Вроде все нормально проистекало… Дворец, танцы, прогулки при луне, все так оптимистично. Вот я и решил отдохнуть.
— А почему на контакт с ней не пошел? Ты ведь с самого начала вокруг дворца ошивался?
— Да как бы я пошел на контакт?! У вас не населенный пункт, а деревня дураков — все с луками-пищалями ходят, палят по всему что бегает, ползает и летает. В первую ночь сунулся, так сразу на стражника-стрельца напоролся. Стоит пьяный, давай говорит, Серый, бороться, а то кишки алебардой выпущу. Не стал я с ним связываться — не люблю пьяных…
— Понятно. Так как и где Вику-Ядвигу искать станем?
— Как только искать нас перестанут, поскачем в ближайший Интернет-клуб.
— Зачем скакать? У меня мобильник есть, — вспомнил я.
Через секунду мы вошли в почтовый ящик Серого Викинга. Писем от Ядвиги в нем не было.
— Придется в институт ехать, — сказал я, раскиснув. — Может, она там.
— Это ничего не даст.
— Почему?
— Тебя туда не пустят.
— К жене не пустят? Да я в милицию обращусь!
— Тогда без вариантов окажешься в психушке. После того, как расскажешь милиционерам, как на лягушке законным браком женился и не в загсе, а в православной церкви. На лягушке, которая, как и Фантомас, биологический скафандр на себе испытывала, кстати, совершенно секретный.
— Да, точно… Может, тогда к Кощею прямо обратиться? Тесть все же…
— Он, Ваня, сумасшедший, маньяк! Неужели ты не понял? К тому же, вообрази: она предстает пред его желтыми очами очаровательной красавицей. Само собой разумеется, у него в голове, как у всякого морально распущенного отца, появятся варианты на тему комплекса Электры. И сынка другого сумасшедшего, я имею в виду самодержца Ивана VII Степановича, в этих вариантах точно не будет. Обвинят в покушении на государственную тайну или даже кражу секретного изделия, и на зону крытую отправят, если прямо на улице бессовестно не ликвидируют.
— Так что же делать?
— Может, она сама объявится? Надо тебе какой-нибудь подвиг совершить, чтобы в газетах о тебе написали?
— Обо мне нельзя в газетах писать…
— Почему это?
— Да прославился в юности…
Я от «А» до «Я» рассказал о славном своем прошлом.
— Так ты Айвон Смирнофф? Мы о тебе читали…
— Да, в западных газетах меня Айвоном величали и два «ф» на конце фамилии ставили вместо «в» с намеком стыдно, мол, таким быть! — вздохнул я к своему стыду ностальгически.
— Вот почему она к тебе явилась…
— Почему?
— Прочитав о твоем последнем похождении, Ядвига сказала…
Что сказала Ядвига, узнав о моих похождениях с последней буквой латинского алфавита, я не узнал — в избу ворвались люди в комбинезонах защитной раскраски. Один из них выстрелил в меня из пистолета с глушителем, и я провалился в кромешную мглу.


4.

— Здравствуйте, меня зовут Гавриил Григорьевич, — когда я очнулся, дружески сказал мне человек, которого можно было признать весьма похожим на французского киноартиста Луи де Фюнеса, если бы не свинцовые глаза проженного гэбэшника, чуть тронутые густо красной зарей бессонной ночи. — Где Ядвига?
Я посмотрел вокруг и к великой своей радости осознал, что нахожусь в тюремной камере. А не в аду, как предвещали мне газеты и собственная совесть. И даже не на больничной кровати с развороченной разрывной пулей кишечной полостью. Луи де Фюнес сидел перед нарами, заложив ногу на ногу. Сидел в прекрасном, с иголочки костюме-тройке (в боковом кармане – официозная «Российская газета»), и сверкал начищенными ботинками. Сверкал начищенными до блеска ботинками, чуть удивленный искрам радости, светившимися в моих глазах.
— Где Ядвига? — повторил он, приблизив лицо к моему.
— Не знаю, — ответил я.
— Ну тогда мы вас сейчас уколем особеньким таким укольчиком, и вы мне сначала расскажете, как в первом классе заглядывали под юбки симпатичных девочек, а потом уж только — о местонахождении моей подопечной, — Гавриил Григорьевич стопроцентно изобразил Фюнеса при помощи голоса, мимики и жеста, я аж заулыбался и сказал, махнув рукой:
— Не надо колоть. Я и так расскажу. Вот, соберусь с мыслями и расскажу.
Я замолчал, унесшись мыслями в прошлое, и Гавриил Григорьевич поторопил меня уже жестким правоохранительным голосом:
— Я вас внимательно слушаю.
— Ее звали не Ядвигой, ее звали Василисой, — начал я рассказывать ностальгически улыбаясь. — Она была самым прекрасным созданием, которое я когда-либо видел. Я влюбился в нее с первого взгляда и не мог оторвать глаз с ее личика даже во сне. Даже во сне я видел ее капризный носик, ее пухлые губки, ее стройные ножки … Я не хотел, вернее, не мог хотеть ее физически, но что-то нетерпеливое в душе толкало меня к ней все ближе и ближе. Видимо, это что-то было желанием узнавания, желанием проникнуть в святая святых истинной женственности. И вот однажды, когда желание стало неодолимым, можно сказать физиологическим, я юркнул на большой перемене под лестницу, едва она на нее ступила, и впился глазами в щель меж ступенек. И был вознагражден, всего на долю секунды, но вознагражден. О господи, какие на Василисе были трусики! Белые в голубенький горошек, они выпускали из себя стройные ножки в белоснежно блестящих капроновых чулочках…
— Дальше не надо рассказывать, — прервал меня Гавриил Григорьевич, остававшийся спокойным. — О том, что случилось после того, как вы юркнули на большой перемене под лестницу, едва Василиса Ивановна Краштопенко, ныне гражданка Казахстана, проживающая в городе Кустанай, на нее ступила, и впились глазами в щель… гм… меж ступенек, мы знаем из записи номер двадцать семь в марте восемьдесят восьмого года прошлого столетия произведенной в вашем личном деле завучем московской школы номер пятьдесят семь Потаповой Зинаидой Ивановной, ныне проживающей в окрестностях города Саратова. Добавлю лишь, что проявленная вами откровенность позволяет мне предположить, что вы готовы с нами сотрудничать. Меня это искренне радует.
«Органы — это органы, — подумал я, кисло сморщив лицо. — Хотел пошутить, посмеяться, может быть, а как он повернул!»
— Курите, если хотите, — не стал торопить меня Гавриил Григорьевич, вытащив из кармана пиджака непочатую пачку легкого «Мальборо» и золотую зажигалку.
Я отказался, ибо был снобом и курил только сигареты, поштучно просушенные.
— В таком случае, может быть, перейдем от Василисы-первоклассницы к Василисе, ведущему научному сотруднику российского оборонного института?
— Может быть, — вздохнул я, раздумывая, ли надо рассказывать все подряд. Может, чего надо тактически утаить?
— Рассказывайте все подряд, — покровительственно улыбнулся Гавриил Григорьевич, легко прочитав мои мысли.
— А что с волком? Жив курилка, или вы его того, расстреляли?
Гавриил Григорьевич подумал и сказал правду, рассчитывая на мою взаимность:
— Ваш волк, а точнее изделие 16-382w2у выпрыгнуло в окно. В него стреляли, видимо, попали, но взять не смогли. На его помощь вам рассчитывать не следует — между вашей камерой и свободой четыре периметра охраны.
Порадовавшись за Серого, я рассказал Гаврииле Григорьевичу все. Видимо, из мазохистских побуждений начал с самого начала, то есть с результатов стрельбы из лука по окрестным невестам. Нет, не из мазохистских побуждений. Из других, из практических — мне было важно, как шеф службы безопасности Кощея отнесется к параноидальным причудам моего папеньки и своего старинного знакомого. Короче, я не скрыл, что последний в здравом уме и твердой памяти поименовал себя Иваном VII Степановичем, а нас с братьями, сынов своих бедных — царевичами-цесаревичами.
Шеф службы безопасности Кощея не шевельнул и бровью, и мне стало ясно, что в отношении параноидальности отец Вики-Ядвиги, даст моему папане не одну сотню очков вперед.
В общем, шеф службы безопасности Кощея не шевельнул и бровью. Сделав вместо этого длительную паузу, он спросил:
— Вы уверены, что говорите правду?
В его глазах я увидел блеск хорошо начищенного испанского сапога, армейскую готовность дыбы и прямолинейность докрасна раскаленного паяльника. И содрогнулся.
Шеф службы безопасности Кощея, бесстрастно повторил вопрос.
— Уверен,— вздохнул я, чувствуя себя уже не в шкуре сына Ивана VII Степановича, но в таковой отпрыска Петра I Алексеевича Великого, летально попорченной заплечных дел мастерами в сырых и дымных от горенья факелов казематах Петропавловской крепости. — Но если вам нужен какой-нибудь вариант правды, то я готов вам потрафить.
— Послушайте, — пристально посмотрел мне в глаза Гавриил Григорьевич. — Мне неловко…
— Почему это?
— Да смотрю я на вас и вижу, что ввел вас в великое заблуждение.
— Какое?.. — сразу понял я, о чем пойдет речь.
— Понимаете, мы не сможем вас отсюда выпустить, как бы плодотворно вы с нами не сотрудничали… Вы слишком много знаете.
— И потому, все, что вы можете для меня сделать, так это передать в лабораторию, в которой меня постараются превратить в человекообразную обезьяну, стреляющую с двух рук и двух ног, и одновременно передающую в Центр последние агентурные данные?
— Нет, таких у нас уже три батальона, — посмотрел он с жалостью и процитировал слова, сказанные Фантомасом аналогичному журналисту:
— «Я подыскиваю мозг, думаю, твой подойдет», — и расхохотался, совсем как Фантомас.
Мне вдруг пришло в голову, что Гавриил Григорьевич и есть инспектор Жюв, отозванный Внешней Разведкой на пенсию. А мой же собеседник, перестав хохотать, вновь пустил в ход свинцовые глаза, чуть красноватые от внеурочной ночной работы. Когда они приостановили биение моего сердца, сказал:
— Кощей, взвинченный вашей интрижкой со своей дочерью, жаждет увидеть вас в лаборатории, в которой подопытных трансформируют в управляемое на расстоянии земноводные организмы, способное размножаться в тылу вероятного противника при помощи икрометания.
— Вы научите меня метать икру?!
— Извините, это я неточно выразился. Вы не будете метать икру, вы будете ее оплодотворять…
Я воочию увидел, как под дулами автоматов мастурбирую в ванной комнате, нет в болотине, полной земноводной икрой, и мрачные мысли зароились в моей бедной голове, однако Гавриил Григорьевич выстроил их во фрунт одной лишь фразой.
— Василиса-Виктория ушла от вас, скорее всего, потому, что пришла пора икрометания...
Сказав это он ушел, оставив меня в расстроенных чувствах.


5.

Вас, читатель, может быть, корежит от моего юмора, или смешных потуг сочинить веселую вещь, или что хуже, зевотно от малопробности моего повествования, но давайте поговорим о психопатах. Есть они на белом свете? Конечно, есть. А если они есть, то может им придти в голову заставить вас, допустим, зависимую от него личность, что-то этакое сделать? Ну, допустим, заставить несколько раз в году метать икру в водоеме, расположенном в тылу вероятного противника? Бог с ними, с этими земноводными — это гипербола, но воробьи? Представьте себе, что какой-нибудь президент ради профилактики гриппа попросит вас и ваших родных уничтожить всех воробьев в России. Что вы будете делать? Конечно же, выйдете на улицу, как в свое время вышли китайцы, но не протестовать, а в едином строю до смерти утомлять воробушков дикими криками, размахивая при этом в воздухе шестами. Выйдете! А если, допустим, вы рядовой американец, и президент Соединенных Штатов Америки попросит вас сбросить бомбу на японцев? Что вы будете делать, если президент Кеннеди в промежутке общения с белокурой Мерилин Монро попросит вас же, то есть рядового американца, выпустить в воздушное пространство Кубы миллион комаров, зараженных смертельной болезнью? Выпустить, чтобы убить 250 000 человек? И вы ведь выпустите. Почему выпустите? Ну, это легкий вопрос. И потому мы забудем воробьев с комарами и вернемся к психам, которые серьезно меня беспокоят и которые очень быстро и умело размножаются, то есть успешно распространяют свои психиатрические убеждения. Чем занимаются эти психи? Да обычным делом — они кропотливо готовят мировую войну. Одни из них предлагают уничтожить всех тех, кто не обрезает крайнюю плоть, и еще тех, кто делает это не то, чтобы не так, а скажем, в другом умонастроении. Другие, из клириков, принуждают президентов целовать им руки в присутствии народа и внушают им, что последний, то есть народ, не выберет их на следующий срок, если поцелуй не получится любовным. Третьи успешно захватывают научно-исследовательские институты, и скоро ученые перестанут морочить нам головы доказательством родственности людей с обезьянами. Перестанут, потому что с головой окунутся в проблемы инфраструктурного устройства рая и ада, а также вплотную займутся вопросами непорочного зачатия, задачами наличия или отсутствия половых органов у ангелов с архангелами и проч., проч., проч. И тогда, наконец, наступят благословленные времена. И мы с вами с оптимистичными улыбками поломаем космические антенны и вернемся к сермягам, полбе и пареной репе.

— В общем, психи кругом, все в их руках. И я тоже, — подумал я, удобнее устраиваясь на нарах, с намерением соединиться во сне со своей прекрасной женушкой, так недолго баловавшей меня своей небесной красотой.
Намерение это осуществилось быстро, но длилось недолго — разбудил характерный звук, врезавшийся в мою память в пустыне Атакама, в которой я прятался от неистовых пятидесятников, рассерженных финалом моих религиозных отношений с одной прекрасной пятидесятницей. Открыв глаза, я увидел, что не ошибся: на полу перед моей кроватью «тарелкой» лежала гремучая змея длинной примерно в метр.
Гремучая змея — это та же гадюка, но в отличие от гадюки обыкновенной у нее на кончике хвоста располагается трещотка. Располагается, видимо, для того, чтобы отпугивать недоброжелателей. Или будить их.
— Значит, она принимает меня за недоброжелателя, и потому трещит, — подумал я. — Это хорошо. Но то, что она в кружок свернулась — это плохо, эту позу гадюки занимают перед боевым прыжком.
Я укрылся байковым одеялом и, оглядев камеру, подумал.
— Но как она сюда попала? Гавриил Григорьевич подбросил? Вряд ли, я бы услышал скрежет петель и замков.
Как только эта мысль растаяла в пространстве, гремучая гадина поползла к моей кровати, но не для того, чтобы на нее взобраться, а чтобы под ней исчезнуть. Как только она это сделала, черт дернул меня посмотреть, что делается под моими нарами. А вдруг там… Вдруг там целый змеиный выводок!? Волосы стали у меня дыбом, но я все же заглянул под кровать: если знаешь, где противник, и какова его численность, то инициатива всегда за тобой.
Выводка под нарами не было. Змеи в единственном числе — тоже. Зато, вглядевшись, я увидел в цементном полу аккуратное отверстие размером в советский юбилейный рубль. Когда я потянул к нему руку, чтобы проверить, что вижу действительно отверстие, не какое-нибудь пятно, из него высунулась змеиная голова.
— Привет, — сказал я, поняв, что она из той же оперы, что и Серый Волк. — Говорить-то умеешь или только шипишь да трещишь? Подь сюда.
Змея послушалась меня. Он приблизилась к моей руке не ползком, но молнией. И вцепилась в нее всеми своими зубами. Ну, я и умер, заснул навеки. Не в конвульсиях, правда, а как от бутылки белой натощак и без всякой закуски.


6.

Очнулся в камере. Она была точно такой же, как та, в которую поместил меня Гавриил Григорьевич, но я был уверен, что нынешняя находится на небесах. И потому вот-вот явится некто, наделенный сверхъестественной силой, и станет строго спрашивать меня о пути моем земном, о грехах прелюбодеяния и прочих действиях, которые я совершал на земле, не будучи вполне уверенным в факте загробного существовании. Моя уверенность, в том, что я нахожусь на том свете, укрепилась, когда под нарами моими затрещала змеиная трещотка. Не прочло и минуты, как Змей уже располагался на стуле Гавриила Григорьевича и смотрел на меня немигающим змеиным взглядом. Он выглядел ненормально большим, но я отнес это зрительное впечатление на счет неординарных оптических свойств потусторонней атмосферы, и, успокоившись, принял позу «лотос» и уставился в холодные змеиные очи.
— Где Ядвыга?! — спросила меня змея совершенно телепатически, и я понял, что нахожусь вовсе не на небе, в ткани второго действия спектакля, поставленного Гавриилом Григорьевичем на мою голову.
Но я ошибся.
— Ты мена не бойса, Вана, — я Выкына подружка, — сказала змея, теплея глазами.
— А что тогда кусалась?
— Дык я такаа…
— Какая такая?
— Ну, секретно-военнаа, для боевых действый в тылу протывныка ызобретеннаа.
— Не понял?
— Ех! Теба на месац в одну из нашых лабораторый, все сразу бы понал.
— Не тяни, рассказывай, да имей в виду — отупел я от череды последних событий и злостного их характера.
— А что рассказыват? Боеваа моа задача такаа: проныкаеш в тыл соперныка выбыраеш жертву с лампасамы ылы чтобы знаков отлычыя поболше, и цап его за лодыжку…
— И он все рассказывает?
— Да… — удрученно вздохнула гремучая змея. — Ы про маму, ы про папу, ы про беленкые трусышкы в голубой горошек. А военнуу тайну всегда в последнуу очеред, как вещ второстепеннуу.
— Но меня что-то не тянет рассказать тебе о беленьких штанишках в голубой горошек.
— Да я дефектывная получылас. Ген не туда вставылы, другой не там вынулы… Вот и говору, выдыш как… А по-англыйскы еще хуже — все ржут от удовольствия…
Скорбно помолчав, бедная змеюка повторила вопрос. Я рассказал все, что знал о Вике.
— Надо теба отсюда выводыт, — покивала гадина. — А не то Гаврыыл Грыгоревыч точно из теба земноводного Фантомаса сделает.
— Земноводного Фантомаса?! Из меня!? — ужаснулся я.
— Да, из теба. Неделу назад руководство дало добро на возобновленые ысследованый по этой теме…
— Давай тогда срочно выбираться… Хотя разве можно отсюда выбраться? четыре периметра, он говорил…
— Выберемса. Мы уже все продумалы. Только ты не пугайса, еслы что-ныбуд необычное увыдыш…
— Да меня после серого волка и зеленой супруги уже ничем не удивишь.
— В этом ты ошыбаешса.
Змеюка минуту заискивающе смотрела мне в глаза. Я обрадовался, поняв, что она хочет меня о чем-то попросить. Если она рассчитывает на мою помощь в будущем, значит, не сомневается, что таковое у меня будет.
— Ты хочешь мне что-то сказать?
— Да…
— Ну, говори, мы ведь принцы, мы слово держим.
— Ну в общем, еслы у нас все выгорыт, возьмеш мена, Вана с собой? А то мена, похоже, спысываут на довольство Орлу Кешке, он сейчас у консылыума в болшой фаворе, ы одных змей потому на обед требует.
— Нет вопросов. Если все выгорит, будешь в моем дворце жить…
— Ты не понал, Вана. Ылы я чего не договорыла…
— Чего недоговорила?
— Ну, я дефектывнаа, потому что в мена еще ген королевской кобры вставылы, а она пать с половыной метров…
— Ну, пять с половиной метров это немного.
— Но генетык Ылья говорыт, так как я метыс, то должен крупнее получытса.
— А насчет крыльев он тебе ничего не говорил?
— Нет, хота я знау, чесалыс у него рукы, вставить в мой ДНК еще и ген летучей мышы, но Ученый совет не утвердыл.
— Понимаю. Ученый совет сначала рекомендовал вставить в твой ДНК ген огнемета…
— Не врема шутыт, Вана, сейчас Гаврыыл Грыгоревич прыдет с санытарами аналызы у теба брат. Так не бросыш меня на корм Орлу Кешке?
— Нет. Мы с Викой тебя к себе возьмем и будем любить за службу, как родного.
— Ну тогда стучы в двер, зовы Гаврылу, а мы все устроым…
7.
Ну, я и позвал Гаврилу, после того как «секретно-военнаа, для боевых действый в тылу протывныка ызобретеннаа» змеюка под кровать уползла. Минут пятнадцать кулаками по двери колотил и горло драл совсем по-киношному. Когда генерал явился с охранником, оба злые, с дубинками раздосадованными в руках, змеюка их укусила, молнией ударив из своего укрытия. Сначала Гаврылу в лодыжку хватко цапнула, потом охранника в испуганно поднятую руку. Они и не сопротивлялись, понятно, знали, что против лома ползучего нет приема. Когда яд подействовал, улеглись рядышком на полу, и стали друг дружке рассказывать, что папеньки их с маменьками в темноте кромешной делали, сказку деткам своим на ночь рассказав, а также с соседками, когда маменьки по галантерейным магазинам с полными сумками бегали. Ну и про девчачьи трусишки в горошек, и про детский грех в зрелом возрасте.
Послушали мы их, послушали, да и в коридор друг за дружкой двинулись. А там, в конце самом — охранник лежит, рядом со своим дежурным столом и красным телефоном. Весь в крови, потому как по его голове петух Кока клювом кривым кокал, петух с мозгами, обработанными мозговыми стволовыми клеточками Бельмесова Константина Макаровича, институтского сантехника, а также талантливого и самобытного матершинника.
В том, что последний был талантливым и самобытным матершинником, я убедился, послушав с открытым ртом перемежаемые ударами сочные высказывания Коки, не буду уж их тут приводить, если интересно, посмотрите в Интернете на сайте «Cock Koka’s perls» (Перлы петуха Коки). Пока я петуха слушал, головой изумленно качая, змея военная к бедняге-охраннику подползла неторопливо и ключи из кармана его вытащила каким-то очень уж ловким мошенническим движением.
Я их взял, дверь наружу открыл и на жалостный скулеж пошел, раздававшийся за углом открывшегося моим глазам коридора. В его конце тоже стол стоял с красным телефоном, и под ним тоже лежал горилльей комплекции охранник с выпученными глазами, красными от глубоко переживаемого телесного горя.
Его положение было много хуже первого, ибо в оборот служивого брали две среднего размера анаконды – от головы до хвоста метров по пять, ну, может меньше, а что с того? Одна сосредоточенно заглатывала левую ногу жертвы, другая — правую. Я замер от неожиданного потрясения, в голове мысль туда-сюда занервничала:
— А что они потом делать будут? Потом, когда ноги заглотают? По то самое место, из которого они растут? Разорвут на две части? Или, сытые, успокоятся до конца текущего пищеварительного акта?
Досмотреть эту ужасающую сцену мне не дал монитор наблюдения, висевший над столом — на нем слова бегущие появились: — «Ваня, кончай лупоглазить понапрасну, не в цирке ведь семечки с безделья лузгаешь, беги, давай, дальше. У тебя пятнадцать минут всего на три оставшиеся периметра».
Пока я эти слова осознавал, змеюка дружественная за ключами сползала, и мы дальше двинулись, предвкушая после всего победное воплощение фривольных своих намеренностей. По дороге к третьему периметру я спросил пресмыкающегося своего напарника:
— Послушай, а как они сюда попали?
— Кока с этими червяками? — посмотрел на меня змей (я уж перестану в точности передавать особенности его речи, надоело слова курочить. Черт, надо же, все в этом чудном институте есть, все кроме логопеда. А что эта «секретно-военнаа, для боевых действый в тылу протывныка ызобретеннаа» змея в этом тылу без логопеда?
— Ну да, Кока с удавами.
— Их для тебя привели… — глянул змей пристально.
— Не понял?
— Ну, по замыслу генерала Коку с этими глистами к тебе должны были подпустить, когда заснешь, а они из нашей институтской подпольной ячейки.
— Понятно, — скривился я от воображения, явившего мне картинку «Иван царевич, предвкушаемый анакондами».
— Что, представил ноги свои в желудках этих аскарид? — расшифровала змеюка мою гримасу.
— Слушай, а что ты этих почтенных удавов так неуважительно называешь?
— Да комплекс у меня, Ваня, я же говорил… Они вон какие громадно-упитанные, да и по-русски у них да по родному португальскому одни круглые пятерки.
— Ты это зря комплексуешь, по мне ты парень хоть куда…
Тут мы подошли к третьему периметру, то есть к третьей двери и третьему дежурному столу с красным телефоном. Под ним лежал не охранник, но одна его штатная форма со всей полагающейся амуницией в виде портупеи и прочих ремней и кобур различного назначения.
— Е-мое! — воскликнул змей, это увидев. — Конец нам теперь, в консервы кошачьи переработают!
— Как это в консервы?! — всполошился я. — Не хочу в консервы, особенно кошачьи.
— Да не тебя переработают, нас. Гаврила Григорьевич давно списки на друзей Ядвиги составил. И утечку информации потом допустил, типа, что если еще хоть раз экспериментально-трудовую дисциплину нарушите, то все, вместо 13-ой лаборатории колбасно-консервенный цех открою имени Аугусто Пиночета.
— Пугал он вас, точно. Вы же достояние оборонной промышленности, кто вас тронет?
— Ну, может выборочно, каждого десятого, а кому это надо?
— Это точно. А что это вы за Ядвигу горой?
— Так она у нас секретарь.
— Какой такой секретарь?
— Животноосвободительной подпольной ячейки.
— Ну-ну. Типа «Молодой гвардии» что ли?
— Примерно. Но мы против не немецко-фашистского порабощения, но человеческого.
— Понятно. А охранник куда делся? Почему одна одежда от него осталась?
— Никуда он не делся. Съели его микромуравьи.
— Как это съели?
— Да так, как на роду было написано. Хрум-хрум-хрум. Их уже давно изобрели. И использовали уже несколько раз. Последний раз один их выводок сенатора одного импортного из обихода вывел. Высыпал наш агент чемодан этих муравьев перед его дверью, и все, до сих беднягу ищут.
— А сейчас эти муравьи где? — опасливо посмотрел я себе под ноги.
— Так они одноразовые. Съедят клиента, и все, распадаются на углекислый газ и воду.
Пол вокруг одежды охранника действительно был влажным, как от росы. Мне стало не по себе. Из-за меня, Вани, уже третьего человека в расход пустили…
— Да не бери ты в голову! — расшифровал змей выраженье моих глаз. — Это ж не люди были.
— А кто?
— Первый вообще уголовник-зоофил — потому к нам и устроился в корыстных целях, второго из гориллы пропащей в прошлом году сделали, а третий, хоть и человеком был, но твою Ядвигу приставаниями донимал, будь здоров… Ладно, пора, разболтались здесь.
Последнюю фразу змей сказал, когда на мониторе побежала строка: — «Ваня! Доболтаешься, в 33-ий блок попадешь и ягненочком станешь».
На четвертом периметре – проходной во внешнюю зону — вообще ничего и никого не было. Только ключи одиноко лежали под столом.
— Блин, эти уже и одеждой не брезгуют! — качнул головой змей и ловко подбросил последней ключи в воздух.
Я поймал их, мы миновали четвертый периметр в виде бетонной стены, и перед глазами моими предстала речка… Речка, в которой обитала моя Вика, кувшинки желтые, — на них она смотрела, — ряску изумрудную, противоположный свободный берег с березками. Когда я смотрел на эту красоту, на меня бросилась черная ирландская овчарка размером с хорошего теленка.


8.

Черная ирландская овчарка размером с хорошего теленка повалила меня на землю и принялась жизнерадостно, со смаком вылизать лицо, как будто нечаянно встретила закадычного друга, потерявшегося без вести в последнюю англо-бурскую войну.
— Ты чего, отстань, дура! — попытался я отстраниться от собаки.
Поняв, что это не удастся сделать, потому что собака в принципе лижет не меня, а друга своей хозяйки, то есть друга Вики, Любимицы Всех На Свете Животных И Их Подпольного Секретаря, улегся удобнее и принялся «получать удовольствие». Но не вышло — из проходной в бетонной стене к нам ринулись обычные на вид мордовороты, человек пять, с красными от постоянного употребления кулаками. Усмотрев их, Черная Ирландская Овчарка Размером с Хорошего Теленка коротко рыкнула, схватила затем меня за шиворот и бросила в реку, как слепого недоношенного кутенка. Приводнившись на песчанистом плесе, я увидел, что мордовороты, достают пистолеты. Не желая стать удобной мишенью, я извернулся, нырнул в глубину и поплыл под водой вниз по течению.
Река, конечно, была перекрыта решеткой, сваренной из катанки сантиметровой толщины. Как же иначе? Какая тюрьма, то есть сумасшедший дом, без подводной решетки? Но я не отчаялся — ведь Вика как-то вырвалась? Вика,  прекрасная слабая женщина?
В награду за самообладание мне была послана золотая рыбка, светившаяся в воде, как елочное украшение. Сделав передо мной круг, она поплыла вдоль решетки на самую глубину, и там я увидел огромную красноперую американскую щуку — та заканчивала проделывать отверстие в подводной ограде. Двигаясь возвратно-поступательно, ну, совсем как ножовка по металлу, нет, западногерманский рельсорезный станок высокой производительности, речное чудовище методично углубляло предпоследний в намеченном контуре распил. Когда дело было сделано и щука, не попрощавшись, удалилась, я вынырнул, набрал в легкие воздуха под завязку (охранники успели пульнуть пару раз в мою сторону), отогнул образовавшуюся в решетке дверцу наружу и был таков.


9.

Серый появился, когда я наслаждался долгожданной свободой, наслаждался, лежа на прогретой солнцем зеленой поляне и смотря в голубое небо, обрамленное березовыми купами, наслаждался, потому что в нем мне являлись колеблющиеся образы Вики.
— Привет! Рад тебя видеть, — приподнялся я, когда волк присел рядом. — Как дела?
— Да так… — ответил он, отведя глаза в сторону.
— Не пишет Вика?
— Нет, не пишет. А ты, я вижу, освободился?
— Да.
— Расскажи, как.
Я рассказал.
— Так значит, четыре периметра прошел?
— Да…
— И Змея тебе помогла?
— Да…
— Это хорошо…
— Почему хорошо?
— Да погони не будет.
— Почему не будет? Они гнались, стреляли даже…
— Ну да, стреляли…
— Слушай, не темни, а? Ты на что намекаешь?
— Плохо ты Гавриила Григорьевича знаешь…
— Ты хочешь сказать, что…
— Ну да. Они тебя намеренно выпустили. В расчете, что выведешь их на Вику. Не поверил Гавриил Григорьевич твоему рассказу, и весь этот спектакль разыграл по учебнику.
— А эта змеюка?..
— А эта змеюка у него в штате. Старший лейтенант внутренних войск в отставке.
— С одной стороны это хорошо… — сказал я, подумав.
— Что хорошо?
— Значит, Кока понарошку клевал, а удавы понарошку людей заглатывали.
— Да, понарошку...
— Так из всего этого получается, что за нами следят?! — вдруг дошло до меня.
— Ну да. Ты вот посиди минуту спокойно, потом, как бы невзначай, обернись и посмотри на крону дуба… На суку его, у самого ствола, ворона с вживленной в одно место рацией сидит. Куда мы пойдем, туда и она полетит.
— Так дождемся ночи?
— Ночью ее летучая мышь сменит. Ровно в 21-00.
— Так что же делать? — занервничал я.
— Да дело как раз в том, что мы не знаем, куда идти и что делать… Не знаем, где Вика, наш секретарь, свет наших очей…
— Послушай, а ты не… — начал я и осекся.
Волк внимательно посмотрел мне в глаза и усмехнулся:
— Не старший лейтенант внутренних войск в запасе?
— Ну да…
— Нет, брат Ваня, я не старший лейтенант внутренних войск, я майор кавалерии. Давай-ка покажем этой вороне, что такое кавалерия. На счет три прыгай на меня, да оторвемся, бог даст.
От вороны мы оторвались в лесу. Подумали, что оторвались.
— У нее, наверное, кроме рации, в мозгах еще что-то есть, типа локатора, — неприязненно сказал волк, углядев на привале черную птицу, недвижно сидящую на ветке сосны. — Придется применить последнюю схему.
— Какую это схему?
— Посмотришь. Садись, давай.
Я сел, и волк поскакал во весь дух и бежал, пока не унюхал человека, по всей видимости, грибника. Поменяв направление движения, он бросился к нему, на ходу отдавая мне распоряжения.
Подскочив к грибнику, волк сбил его с ног. За секунду до столкновения я спрыгнул на землю, схватил беднягу за пояс, посадил на Серого волка, и тот рванул с места в карьер…
Потом я стоял с корзинкой белых грибов под зеленой елью и смотрел на черную воронью стаю, безмолвно летевшую вслед за волком.


10.

Так я снова остался один. Посидев под мшистой елью до зрелых сумерек, пошел в деревню (название ее, хотя и совершенно глухой, определенными инстанциями мне категорически запрещено упоминать в публикациях любого рода), сказался там заблудившимся грибником, и добрые люди таджикской национальности отвели меня к одной «милой» старушке.
Конечно же, она была ведьмой, и не только ведьмой, а потомственной ведьмой. Ее дурная наследственность проявлялась во всей ее внешности, не стану ее описывать, ведь на свете живет тьма хороших людей с (мягко говоря) великоватыми носами, жиденькими усами и бородами, а также неправильной в профиль осанкой и красноватыми (от многовековых химических опытов с мухоморами-поганками?) очами. Но противных бородавок на ней не было, а избушка, в которой бедная старушка обитала, сверкала изнутри хирургической чистотой и поражала кладбищенским порядком. Маленький телевизор показывал на комоде известный английский фильм о семье вурдалаков-аристократов, и потому, потоптавшись с минуту на пороге, устланном вязанным из ветоши кружком-половичком, я перестал ждать простецкого предложения быть сваренным на ужин и шагнул в светелку.
Звали старушку Екатериной Федоровной; посадив меня за стол, она приятно хрипловатым голосом сказала, что на ужин у нее пирог с капустой и полгуся. Предвкушая такое меню, я совершенно расслабился и потер даже руки.
— А руки-то ты зря трешь, — неодобрительно посмотрела ведьма. — Их не тереть надо, а мыть, особенно, если полдня за волчью холку держался.
— А откуда вы знаете, что за волчью холку? — удивился я и тут же получил прямой ответ:
— Пахнешь ты, мил человек, псиной, и шерсть волчья там, — указала длиннющим узловатым пальцем на соответствующее место между ногами.
— Понятно, — вздохнул я. — Помыть меня желаете, перед тем, как в печь определить?
Ведьма довольно засмеялась, показав длинные желтые зубы, ничуть не ослабленные пародонтозом, и потому готовые в любой момент поспорить с бобровыми:
— Да не бойся, печи у меня, как видишь, нет, а в микроволновку ты не поместишься. Иди на двор, помойся в душе, а я тем временем на стол соберу.
Быстренько помывшись (душевой распылитель, кстати, был вделан в служившую резервуаром большую дюралевую ступу с лейблом Аэрофлота и, конечно же, бортовым номером), я хотел бежать прочь от ведьмы (как с ней спать в одной избе?!), но полгуся удержали меня хрустящими своими крылышком. И хорошо, что не бежал! Вернувшись в избу, я увидел румяный пирог формата А2, блюдо с дымящейся гусятиной, тарелку с опятами, даже на расстоянии вызывавшими обильное слюноотделение, литровый штоф с приятно желтоватой жидкостью и две резные хрустальные стопки (донельзя мотивированные) рядом с ним.
— Что это? Настойка мухоморная столетней выдержки? — указал я на штоф, усевшись за стол.
— Да нет, горилка это брусничная, пять звездочек с плюсом.
— Горит?
— Еще как! Особенно во рту. Что тянешь? Наливай, давай, сто лет не пила.
— А что так?
— Воспитание не позволяет.
— А… Понимаю. Да, набираться в одиночку — это пошло.
Я налил. Чокнувшись со звоном, мы выпили. Горилка тянула градусов на восемьдесят, если не больше. Придя в себя от нутряного жара и плотно закусив, я узнал, что горилка производится Екатериной Федоровной в целях электрификации — на ней работает небольшой генератор, мощности которого хватает на телевидение, освещение и даже на паровое отопление. Пирог был отменным, не говоря уж о гусе. После второй стопки красные глаза старухи загорелись зловещим девичьим огнем, и я подумал о ней недоброе. Это ведь в сказках добрых молодцев с расцвете сил ведьмы в печь кладут, то есть используют в общем-то не по назначению. А в реальности, особенно в наши дальше некуда сексуально революционные дни? А что если в горилку приворотное зелье подмешано, и после третьей рюмки я ее полюблю от чистого сердца, то есть откровенно? И вместо печки, помытый, в постели добровольно окажусь? В постели столетней ведьмы с такой вот неприглядной наружностью, и главное, шершавыми от непосильного крестьянского труда мозолями?
От таких мыслей глаза мои стали такими круглыми, что от третьей стопки я вежливо отказался. А ведьма, черт ее возьми, головку так кокетливо склонив, на этот мой демарш ответила подкупающе недвусмысленно:
— Правильно, Ваня, поступаешь. Мужчина должен быть пьян слегка… Так, кажется в пословицах современных выражаются? Слегка пьян и чисто выбрит?
— Да что вы, бабушка, такое говорите?! — возмутился я, как мог. — Ориентация у меня банальная, и еще я Вику люблю, аж сердце щемит.
— Знаю, что любишь. Чувствую… Вот, старуха, от ностальгии по любви человеческой и раскраснелась.
— От вашей ностальгии у меня… — Я хотел сказать: «мороз по коже», но сдержался, вовремя сочтя такое выражение для женщины весьма обидным. И повторил мысль вполне политесно:
— От вашей ностальгии, милая Екатерина Федоровна, у меня усиленное сердцебиение в поджелудочной железе…
— Ну ладно, ладно, отложу эту ностальгию на потом, расскажи только о своих похождениях…
— Каких это похождениях?
— Ну, от A до Z.
— Так это на месяц рассказ. Тысяча и одна ночь…
— Ну расскажи хотя бы об одной букве. Об А, например.
— О Памеле Андерсен что ли?
— Да, да, о ней!— вновь засверкали глаза старухи девичьим огнем.
— Да ничего особенного. Так, обычная западная баба с силиконовым бюстом. Лицо мне расцарапала, месяц потом от прессы прятался.
— А что так?
— Да, как в постель ложились, просила груди ей не мять, а я не удержался. Так потом, после всего, после слез благодарности, после: «Ох, Ванечка, спасибо тебе, милый, отродясь никто меня так классно не трахал, не драл, как Сидорофф козу», она в трюмо на себя посмотрела, и в отруб…
— А что так?
— Так груди ее силиконовые как мял, так мятыми они и остались.
— Мужлан, ты Ваня…
— Был, мамуля, был, пока Вику не встретил. У нее такие грудки…
Вспомнив милую свою женушку, я затих.
— Давай, что ли еще по одной, да к делу перейдем?
— К какому это делу?! — по-армейски аккуратно заправленная старушечья кровать пантерой бросилась мне в глаза.
— Да не бойся ты меня! Если бы я тебя совратить хотела, то Василисой Прекрасной бы обратилась…
Тут у меня крыша вовсе поехала. Лягушка обращается в Василису Прекрасную, ведьма о том же говорит. А может, и у нее шкурка маскировочная? Не зеленая, а вот такая? Куда я попал?!
— А что ты так испугался? Ну, обратилась бы я Викой, такой же, как она, такой же, от розовых подошв до темечка? И как она смотрела бы, и как она говорила: — «Ах, милый, как мне ты люб, как охоч!».
— Не, бабушка, не надо ни в кого превращаться, — попросил я. — Ведь если ты даже один к одному с Викой станешь по разгулу красоты, то ведь внешний твой нынешний вид, как бы в душу тебе войдет, и я его буду видеть памятным зрением. Буду видеть и думать, что где-то там, в застенке или подвале гаража, истинная Вика страдает от дурных людей. И физически, от неудобств, и душевно от моей малодушной непреданности.
— В общем-то, ты прав, — согласилась со мной ведьма. — Но почему ты уверен, что Вика твоя есть суть истинная красавица, а вовсе не ведьма превращенная? Ты же мужик, знаешь, что все жены-ведьмы до замужества ангелочками являются, и только после медового месяца истинный вид приобретают.
— Не, исключено, мамуля. Ничего с ней сверхъестественного не случалось — шкурку она добровольно на голое девичье тело надела. Из научно-исследовательских побуждений, да Кощеем вдобавок принуждаемая.
— Ну-ну, — почему-то довольно проговорила старуха.
— И вообще, мне, Екатерина Федоровна, кажется, вы тень на плетень наводите, — откровенно выразил я свои сомнения. — Какие в наши дни превращения? Науку теперь каждый знает, кто в школе на пятерки учился. И каждый, даже троечник, знает, что свинец в золото можно запросто превратить при помощи обычного синхрофазотрона, а вот женщину, хорошо и долго пожившую, в девушку никак не превратишь, тут никакие ядерно-физические примочки не помогут.
— Ты уверен?
— Ну конечно. Последнее превращение я видел в фильме Захарова, там девственную мраморную статую простецким цирковым фокусом в порочную женщину средних лет превратили.
— Знаю я этот фильм, недавно опять по телевизору показывали, — хмыкнула старуха. — Хочешь еще один посмотреть?
Я, наверное, кивнул, и старуха хлестко хлопнула в ладоши. Свет в избе мгновенно погас. Когда глаза мои привыкли к темени, на пороге появилось существо с ног до головы закутанное в бело-прозрачное одеяние, несомненно, женское существо деликатной конструкции. Испугавшись искуса, я обернулся к Екатерине Федоровне, но ее не было, она исчезла в неизвестном направлении. Существо, несомненно, женской принадлежности продолжало судьбой стоять на пороге, Казалось, дуновение особого душевного ветерка подвигает его ко мне. Такой же ветерок подул мне в спину, и я подумал:
— Вика! Это пришла Вика!!!
— Ну да, Вика, — прошептал мне на ухо бес. — В зеленом своем платьице с пупырышками.
— Его же Шемахинская украла?
— Ну и что? Сбегала за новой моделью к своей портнихе, и сразу же назад, к любимому.
Тут существо женской принадлежности шагнуло ко мне, протянуло нежные руки, во тьме светившиеся своей белизной.
— Гюльчатай, открой личико, — захихикал бес.
Существо шагнуло еще.
Еще шаг.
Другой.
Что-то толкнуло меня выйти из-за стола ему навстречу. Пальчики существа прикоснулись к моим бокам. Теплые нежные пальчики прикоснулись, пальчики, чуть подрагивавшие от естественных человеческих чувств.
Я стоял, оцепеневший, стоял, чувствуя кожей эти пальчики.
Существо, подхваченное порывом попутного душевного ветерка, обняло, меня, прижалось, как к мужеской физической силе и подспудному утолению. Я почувствовал его покорные плечи, теплые груди с кнопочками сосков (тронешь их — и все, улетишь как ракета на седьмое небо). Почувствовал животик, мягко-упругий, с всевидящим глазком пупочка. Почувствовал бедра живительные, обещающие стать щедрыми, стать наклонными плоскостями, упадающими к самому сладкому в мире источнику удовольствий. Я почувствовал, что сейчас я снесу это божественное существо к кровати, брошусь на него соколом, овладею, оставлю в нем сперму, и Вика умрет. И в целом мире останется лишь это существо на постели, я, лежащий рядом опустошенно, и ничего между нами, кроме мокрого места.
— Знаешь, мне кажется, я обнимаю не тебя, а ее. Вику, — прошептал я в ушко созданию.
— Ну и замечательно! — ответило мне бес. — Когда бросишь ее на кровать, подумай, что бросаешь Вику, и все будет тип-топ.
— Нет, — возразил я. — На свете, кроме Вики женщин нет. Идите, девушка, к своей маме, пусть она вас довоспитает.
Тут, видимо, от решительности моего голоса загорелся свет, и хриплый голос сказал из-за моей спины:
— Мама у нее осталась в Таджикистане, в городе Куляб. И потому она пойдет к папе, который скоро придет со стройки голодный, вместе со своими сынами. Иди, Лейла, домой. Тебе пора готовить им плов с курятиной.
Голос, звучавший за моей спиной, конечно же, принадлежал Екатерине Федоровне. Судя по всему, все это время она сидела на корточках под широким своим столом.


11.

— Ну и зачем вам весь этот маскарад? — спросил я ведьму, когда она вылезла из-под стола, а Лейла, обиженно глянув, ушла восвояси.
— Да так, хотела проверить, твои чувства к Вике. Ведь если их нет, то и дела не стоит затевать. Да и Лейла-девочка просилась на тебя поглядеть, понравился ты ей, ведь юношей, ей неродных, в нашей деревне совсем нет.
— Ну и как, проверила?
— Да как тебе сказать? Проверочка была так себе. В чужой избе, на чужой кровати, да еще хозяйка вот-вот из-под стола на четвереньках вылезет… Не каждый мужчина в такой обстановке способен морально раскрепоститься.
— Я, честно, говоря, поверил, что вы в трубу вылетели… — и подумал: «Вот бы действительно вылетела в трубу и насовсем, как ракета, вылетела»,
— Да нет, женщина я обычная, — прочитала мои мысли старуха и тут же подмигнула:
 — Ну что, по рюмочке и к делу перейдем?
— К какому делу? — спросил я, взявшись за штоф. — Вы все говорите, говорите о каком-то деле, но вокруг да около…
— Дело, Ваня, у нас одно — Кощея в Кащенко отправить и Вику твою законную обнаружить.
— Вы знаете Кощея?! — изумился я.
— Знаю, еще как знаю. Давай, наливай по половиночке, и все тебе расскажу, и не только о Кощее и темных его делах, но и про то, как Вику тебе добыть.
Под такое дело я, само собой разумеется, выпил, тем более, что после усвоения двух стопок и последующего искушения в виде ласковых девичьих прикосновений самыми лакомыми частями тела к истомившемуся по ласке мужскому самообладанию, никакого желания залезть старухе в постель у меня не появилось — нормальная, значит, горилка, не приворотная. Старуха же, опрокинув в себя рюмку, порезала еще пирог, придвинула ко мне блюдо и принялась неспешно рассказывать:
— Родилась я в этой самой деревне в ноябре тысяча восемьсот девяностого года в семье санитарного ведьмака…
— А что такое санитарный ведьмак? — спросил я, принимаясь за четвертый кусок пирога.
— Ну, понимаешь, это что-то вроде типичного волка в лесу. Типичный волк ведь кого тратит? Он больного тратит, заразного всякой нечистью. Так и санитарный ведьмак. Вот появится, например, в округе буйный алкоголик, пристанет к людям как банный лист хамством своим, так папаня за него возьмется и по дороге из кабака и заморозит. Ну, иногда женами чужими занимался, правда, неохотно…
— Как это занимался?
— Да просто. Из естества своего и мужской солидарности он жен изводил, поедом мужей своих евших, и тем погоду в доме необратимо портивших.
— И как же он это делал? — спросил я заинтересованно.
— По-разному, в зависимости от настроения, но всегда интеллигентно…
— Ну как? Скажи, мне интересно, ведь женатый.
— Ну, например, по-народному, атропином, из белены полученным, обходился. И женщина сволочная, как вела себя в мужнином быту, так и в могилу уходила, то есть с расширенными сумасшедшими зрачками, сильном возбуждении и бреду.
— Ну и работенка… — охваченный противоречивыми чувствами, покачал я головой.
— Работа, как работа, — пожала плечами дочь ведьмака. — Знаешь, всем от деятельности его хорошо было, так хорошо и на долгий срок, что работы особой у родителя моего и не было, и он все больше хулиганистым деткам пальцем указательным грозился за кражу зеленых яблок и надувание лягушек.
— Послушай, — покраснел я от упоминания хорошо известного мне способа издевательства над лягушками. — А как же детки тех, кого он изводил? У буйных алкоголиков и жен никудышных тоже ведь детки рождаются?
— А детками алкоголиков и жен никудышных фея Анастасья занималась. По семьям одиноким пристраивала, помогала всякими там пустяшным колдовством, подучивала амбулаторно письму и арифметике и в город ломоносовами да пешковыми становиться отправляла. Так что все хорошо в округе было, жили отменно, хлеб растили, коров доили и все без склок и никому не нужного внутреннего нервного напряжения…
Екатерина Федоровна замолчала, глаза ее уперлись в штоф. Когда мне показалось, что он телепортировался, то есть придвинулся к моей руке, лежавшей на столе, я, сказав сочувственно:
— Что, расстреляли отца? — наполнил стопки.
— Да, расстреляли. Анастасью тоже. В тридцатом, зимой. Они особо-то и не волновались, когда их арестовали. У папани к тому времени руки опустились — столько подопечных у него развелось, впору было пулемет заводить. Анастасья — та рада даже была. Она давно хотела руки на себя наложить — столько беспризорников кругом, никаких чудес на них не хватало, то есть волшебных палочек. Но хватит об этом — «Кто прошлое помянет, тому глаз вон».
Мы выпили, закусили опятами. «А ничего с этой старухой пить», — подумал я, благодарно на нее посмотрев. Та же, немного «окосевшая», откинулась на спинку стула и забубнила как бы из прошлого:
— Потом я, естественно, в колхоз пошла. Политическая ситуация была яснее некуда, и чтобы эффективнее работать, вступила я в вэкапэ в скобках бэ, то есть во Всесоюзную коммунистическую партию большевиков...
Екатерина Федоровна замолчала. Ожившие ее глаза пытливо на меня смотрели.
— Вы что-то хотите спросить? — тактично поинтересовался я.
— А ты, Ваня, чай не куришь? Меня, как выпью, так к куреву тянет, как вол телегу…
— Да курю иногда. Особенно, когда выпью. Но я ведь из лесу к вам, а в лес из застенков кощеевых попал, там закурить хоть и прелагали, но на дорожку сигарет не совали.
— Тогда может трубочку? Табачок у меня самосад, ядреный? Не побрезгуешь?
— А что? Можно и трубочку.
Екатерина Федоровна сбегала к комоду, достала из верхнего ящика кисет темной ткани, вышитый крестиком и две пенковые трубки. Табачок действительно оказался ядреным, и я закашлялся. Но вторая и последующие затяжки пошли замечательно. Одурманенный никотином, я подумал, что ведь не обязательно гостя опаивать приворотным зельем, можно и обкурить таковым. Вот она и обкурила, иначе, откуда у меня к ней такое душевное расположение?
— А как вас в вэкапэ в скобках бэ приняли? — душевное расположение развязало мне язык, и он работал, невзирая на мое желание скорее узнать, как добраться до Вики.
— Да просто. Вот, посмотри.
Екатерина Федоровна сбегала к навесному шкафчику (он висел над двухконфорочной электроплитой), достала укупоренную каучуковой пробкой стеклянную литровую банку — на четверть она была заполнена серым комковатым порошком, — протянула мне. Я взял, посмотрел на этикетку — прямоугольный листочек серой оберточной, с занозами, бумаги. На ней забытыми ныне фиолетовыми чернилами были в столбик выведены следующие, большей часть перечеркнутые аббревиатуры:
РСДРП
РСДРП (б)
РКП
РКП (б)
ВКП (б)
КПСС
РКП
КПРФ

— Так что, если приму столовую ложку этого порошка, то попаду прямо в КПРФ? — спросил я, посмотрев на старуху.
— Если примешь столовую ложку этого порошка, то через неделю превратишься в заместителя Зюганова.
— Как это превратишься? — испугался я. — Купцовым, что ли, обращусь?
— Да нет. Кресло его займешь.
— Знаешь, попробовал бы, да боязно — папаня заругает, он у меня откровенный анархист.
— Знаю, Ваня, знаю, каких ты кровей.
— А баночки, на которой «Единая Россия» написано, у тебя нет? И ложки побольше?
— Нет, порошка такого у меня нет, да долго ли натереть?
Я представил себя председателем могучей партии, и стал в задумчивом смущении чесать лоб. Старуха на это укоризненно сказала:
— Все вы мужики такие. Любовь, любовь, а как что по карьере прорисуется, так сразу все по боку…
Я вспомнил Вику. Ее милое личико, ее любящий взгляд, нежный голосок. И понял, что не верю, что вновь увижу ее. Потому что все вокруг превращается из сказки в реальность, в которой хороших концов обычно не бывает. Вздохнув, я попросил старуху продолжить свой автобиографический рассказ. Она, посмотрев тепло, продолжила:
— Так вот, вступила я в ВКП (б) и принялась эту партию изнутри изводить. Тогда я в соку была, ты не подумай, что Крупская какая-нибудь по внешности, и мужики ко мне липли, как мухи к меду. И вовсе не в НКВД я пошла, не подумай чего. Просто учила бывших революционеров красиво и со вкусом жить. Не тех, разумеется, учила, которые и до меня все это прекрасно умели, а бывших рабоче-крестьянских работников. И пошло-поехало. Через несколько лет большинству партийных функционеров до мировой революции дела никакого не стало. А вот мебель эпохи Людовика IV под задом, шампанское во льду французское, да в серебряном ведерочке, да пикник в Венсенском лесу с икорочкой, да в виду королевского замка, это их умы вплотную занимало и на всю оставшуюся жизнь. И вот, когда я свою задачу видела уже практически выполненной, появился Кощей. Это был особый человек, никаких мировых революций ему было не нужно, потому что ученый он был до мозга костей и хотел лишь побольше узнать, чтобы больше уметь. Работал он в известном биологическом институте, яды там разрабатывал, противоядия, всякие там химические средства, испытывая их на бедных животных, хотя и любил бедняжек, всех без исключения. Поняв в середине тридцатых, что приближается эпоха великих репрессий, он постепенно стал переводить свою науку в подполье…
— Как это в подполье?
— Да так. Принимал, к примеру, нового сотрудника и некоторое время за ним наблюдал. Если толковый был сотрудник, с солидным научным вывихом и прочим умственным свободомыслием, то он его увольнял и отправлял к себе на дачу, работать там на свежем воздухе и без всякой идеологии — средства у него были и распоряжался он ими бесконтрольно…
— Как я понимаю, я с дачи этой сбежал?
— Да. О ней до сих пор никто не знает.
— Как это? Вика мне говорила, что в государственном учреждении работала? И Фантомас, то есть старший лейтенант Илья Головкин, из этого самого учреждения был направлен Внешней разведкой во Францию?
— Наверно, попутала. Сам понимаешь, днем работаешь в государственном учреждении, ночью — в шарашке Кощея. Хотя, если подумать, наверное, все она все-таки знала. Потому и сбежала, потому ее так настойчиво и ищут.
— Так по-твоему получается, что эти все змеюки военные, муравьи, на воду и углекислый газ распадающиеся, и всякие наблюдательные вороны, все это Кощей в тайне от Родины изобрел и неизвестно как собирается использовать?
— Да, милый, да. И помог ему все это в подполье сохранить и размножить этот самый генерал, Гавриил Григорьевич. Это он, с помощью, конечно, изобретений Кощея, смог все это уберечь от чужого служебного интереса… Но мы с тобой все это исправим.
— Послушай, а у тебя какой интерес? — вдруг отрезвел я от этого «мы». — Какой у тебя интерес Кощея в Кащенке заточить? И вообще, как это я так совершенно случайно к тебе попал? Скакал, скакал по лесу в разные стороны, потом наткнулся на грибника таджикской национальности, и после этого здрасте вам, пожалте пирогов и гуся лапчатого половинку откушать? Отвечай, старуха, кто другую половину гуся съел? Или тебе ее с дачи Кощеевой прислали? И вообще, как вас называть? Какое, короче, у вас звание?
— Звание у меня старший батальонный комиссар, оно к подполковнику приравнивается. Но получила я его не в шарашке Кощея, а во время обороны города Киева. А полгуся, полгуся съел…
— Это я съел полгуся, — раздался сзади знакомый голос.


12.

Конечно же, это был Серый. Когда Люди Гавриила Григорьевича меня вязали, он успел выскочить в окно, и был таков, то есть побежал к ведьме Екатерине Федоровне, вместе с Викой руководившей в институте зверским подпольем.
После того, как волк покончил с остатками пирога и гуся (к моей радости от горилки с последующими опятами он отказался), я узнал, что Екатерина Федоровна была давней знакомой Кощея. Они познакомились в октябре 1946-го года в кабинете Лаврентия Берии после того, как последний своим приказом назначил подполковника Екатерину Федоровну Муромскую заместителем Кощея по политической работе. До приснопамятного 1953-го они ладили. Однако после смерти Сталина их отношения политизировались, и они расстались через суд, проговоривший Екатерину Федоровну к десяти годам лагерей за разглашение государственной тайны плюс подрывную деятельность в пользу государства Израиль. Нос и в то время, у нее, в общем симпатичной, был великоватым, да и по-еврейски чувственные губы сделали свое дело. На первом же году оговоренная потомственная русская ведьма поклялась отомстить Кощею, и не просто отомстить, а посадить его в Кащенко до скончания веков. Освободившись в 1954-ом году, Екатерина Федоровна вернулась к своей деятельности, то есть вновь стала санитарной ведьмой. В период с 1954-го года до конца перестройки она извела около 150 ответственных партийных и государственных деятелей, в том числе из высшего эшелона власти. В числе ее жертв были Хрущев Никита Сергеевич 1894-го года рождения, Первый секретарь ЦК КПСС и член Президиума ЦК КПСС, Первый секретарь МГК КПСС Гришин Виктор Васильевич 1914-го года рождения, член КПСС с 1939-го года, Пуго Борис Карлович, кандидат в члены Политбюро и министр внутренних дел. Однако до Кощея ведьма добраться не смогла — тот чувствовал ее на расстоянии и к себе не допускал.
Сухо все это мне рассказав, Екатерина Федоровна посмотрела ласково, и я понял, что, наконец, узнаю, где Вика и как ее освободить.
И угадал. Волк, подмигнув мне, вышел из комнаты и через минуту вернулся с видеокассетой. Старуха вставила ее в видак, включила, и я из-под куста орешника увидел просторную лесную поляну. Посередине ее стоял аккуратный дом с мезонином и черепичной крышей. Он, новенький, европейской постройки, выглядел бы мечтой любого персонального пенсионера, если бы не окна, забранные железными решетками и не конура у крыльца. Конура была такого размера, что казалась обиталищем медведя. Рядом с ней стоял таз, полный кусков мяса. Тут дверь дома открылась, и на пороге появился высохший и прямой, как спичка, старик. Я понял, это — Кощей. Постояв, обозревая поляну, он закрыл дверь на ключ, спустился с крыльца, и пошел к стеклянной теплице, ранее мною не замеченной.
— Он там репу выращивает, — сказала ведьма, сглотнув слюну. — Особенную репу. Съешь килограмм — десять лет жизни прибавится, съешь другой, еще десять.
— Килограмм репы прибавляет десять лет? — перевел я глаза на старуху?
— Да. Если правильно ее вырастить и съесть.
— А Вика в этом доме? — спросил я, решив при случае поживиться этой чудодейственной репой.
— Да, она в этом доме, — ответил мне волк. — И мы должны ее оттуда вытащить.
— Так пошли? Соскучился я.
— Что толку? Дом этот с теплицей Кощей охраняет, как зеницу ока. Вон, посмотри.
Я посмотрел на экран телевизора и увидел обитателя конуры у крылечка. Он, стоя на четвереньках, ел из тазика сырое мясо.
Это было огромное существо человеческого вида. Огромные, густо поросшие волосом руки-лапы, короткие мощные ноги-лапы делали его похожим на большую собаку. А две, росшие из плеч головы с длинными тонкими шеями, на — дракона.
— Это Филя, — сказал волк уважительно. — Таких вокруг дома семь. Злые как собаки. Смотри, сейчас они схватятся.
И действительно, головы, не поделив последнего куска мяса, стали ожесточено драться.


Часть третья.

1.

Кощей сидел в кресле, страшными своими костистыми дланями обхватив корзину с ядреной репой. Помутившиеся его глаза, глаза Ивана Грозного, обхватившего только что убитого сына, страшно смотрели на Екатерину Федоровну, смотрели на бывшую жену, пришедшую за расплатой. Та же смотрела на него, как на гадину, которую предстоит раздавить. Которую можно раздавить, лишь преодолев брезгливость.
Не сумев ее преодолеть, женщина села напротив. Кощей сжал корзину сильнее. Ивовые прутья хрустнули.
— Я дам тебе репы,— плаксиво сказал Кощей. — Одну…
Ведьма покачала головой:
— Репы мне не нужно. Мне нужен ты.
Двусмысленность фразы разжала руки злодея.
— Я? Я нужен тебе?!
Екатерина Федоровна улыбнулась. Нечаянная двусмысленность фразы ее тронула. Она задумалась. Нужен ли ей Кощей? Вгляделась. Увидела шрам на щеке. Он появился семьдесят лет назад. Лунной ночью, когда они, молодые и влюбленные, мялись в подворотне, их окружили уличные хулиганы. И Кощей с ними отчаянно дрался, и победил. Екатерина Федоровна вспомнила чувства, приподнявшие ее к небу, сделавшие ее невероятно счастливой, чувства, влившиеся в нее сладостным потоком, когда он, радостный, сильный, победивший, подошел к ней, опустился торжественно на одно колено и предложил стать его супругой. А она, не ответив, присела рядом, приложила губы к ранке, оставленной кастетом. Да, приложила губы к ранке…
Екатерина Федоровна прикрыла глаза. Прикрыла глаза, почувствовав во рту вкус крови, услышав будоражащий запах разгоряченного мужского тела, подсознанием увидев щетину, настойчиво царапавшую нежный ее девичий подбородок.
Корзина вывалилась из рук Кощея. Репа рассыпалась.
— Катя… — заплакал он. — Катя, зачем мы жили?.. Зачем мы живем?..
Они задумались. Кощей увидел себя молодого, охваченного идеей сделать человека независимым от природы, от дяди Сэма, от химического оружия, от ядерной бомбы, от озонных дыр, от всемирного потепления. Он вспомнил, как бежал от молоденькой своей жены, чтобы подумать в одиночестве о возможности клонирования верблюдов, как опустил глаза, когда Гавриил Григорьевич предложил ему выбрать науку или 57-ю статью на пару с Катей…
Катя увидела отца. Вспомнила, как он говорил перед смертью, что убийство злодея — это все равно убийство, и потому не надо их убивать, а надо делать так, чтобы дети вырастали в любви, и тогда злодеев не нужно будет искоренять. Она вспомнила, как, любя Коленьку Кощеева, она продолжала чувствовать свое «предназначение», и потому в сердце ее места для любви не хватило, и часть ее не уместилась, и ее неполной любви не хватило, чтобы удержать глаза Коли. И он опустил их, он ушел.
Вспомнив это, они посмотрели друг на друга, и глаза их соединились невидимой артерией.
— Давай, вернемся? — сказал он.
— Куда? В прошлое?
— Да.
— Это невозможно, Коля.
Глаза его засверкали.
— Возможно.
— Можно вернуться на семьдесят лет назад?
— Нет. На семьдесят лет назад вернуться нельзя. Да и зачем нам Берия?
— Я тебя не понимаю…
— Мы вернемся на миллионы лет назад. Мы вернемся и все повторим…
— Ты все-таки сумасшедший. Но это блеску твоих глаз, такому знакомому, я верю. Он никогда меня не обманывал.
— Ну так пошли?
— Пошли.
Они направились к двери.


2.

Они вышли из дома, взявшись за руки. В руках Кощея был простой дорожный чемоданчик. Ведьма на расстоянии казалась феей. Когда они остановились у реки, я догадался, что было в чемоданчике. Да, два БС-2. Два биологических скафандра последнего поколения, которые Кощей сделал для себя.
Посидев перед раскрытым чемоданчиком, они стали раздеваться. Понимаю, это неприлично, но я смотрел, как одежда спадала со старческих тел. Я смотрел на опавшие старушечьи груди, на тощие ноги, на поджарые ягодицы. Я смотрел, как они помогали друг другу натягивать зеленые шкурки. Я смотрел, как, став лягушками, они смотрели друг на друга и затем обнялись, чтобы объединенным телесным теплом преодолеть душевное смятение. Я смотрел, как они, взявшись за руки, вошли в воду и в ней скрылись.
— Зачем это, не понимаю, — сказал волк, улегшись под моими ногами. — Ведь, если любишь, то морщины не имеют значения.
— Они совершают ритуал, — сказал я.
— Ритуал?
— Да, они возвращаются в воду, из которой все вышло. Возвращаются, чтобы выйти из нее людьми.
— Что-то вроде крещения?
— Ага, но с дарвинистским оттенком. Старуха сказала тебе, где Вика?
— Сказала.
— Где?
— Дома.
— Дома?
— Да.
— А где дом?
— В Москве, на проспекте Вернадского.
— Так поехали?
— Ты с ума сошел? Хочешь в Москву на волке въехать?
— Расстаемся, что ли?
— Ну да.
— Увидимся?
— Я думаю… Ну пока.
Когда мы расставались на краю леса, волк был невесел. Что-то в его глазах вселяло в меня тревогу.


3.

Дверь квартиры на Вернадского открыла женщина лет пятидесяти пяти.
— Вы, наверное, близкая родственница Вики, спросил я после того, как она ввела меня в квартиру и усадила на диван.
— Почему вы так решили? — спросила женщина.
— Вы чем-то на нее похожи.
— Чем-то? — усмехнулась она.
— Да. И голоса у вас похожи. Вы ее тетя?
— Нет, — посмотрела она пристально, и я… я увидел глаза Вики.
— Это ты… — прошептал я.
— Да это я. Твоя верная жена. За месяц я состарилась на сорок лет. Но ты можешь не беспокоиться — я освобождаю тебя от всех обязательств по отношению ко мне. Можешь уходить…
Что мне было делать? Что вы стали бы делать, увидев свою милую женушку-невестушку, свою лапоньку, свою красавицу в возрасте шестидесяти пяти лет? То-то ж!
— Да нет, посижу, пока… — сказал я, стараясь не смотреть на преобразившуюся Вику.
— Хотите чаю? — последовал дежурный вопрос.
— Попил бы… — ответил я посмотрев женщине прямо в лицо.
— Старая, да? — прочитала она мою мысль.
— Да нет… Было бы мне лет сорок – сорок пять, мы бы уже, наверное, в постельке барахтались.
Вика, покраснев, бросилась на кухню греметь посудой. Я, хмыкнув мысли: «На ходу еще баба, без климакса ездит», взял с журнального столика альбом. Раскрыв его, увидел свою фотографию. На ней я в буденовке и с нагайкой в руке изображал лихого красноармейца-кавалериста. Кобылку художественно изображала Памела Андерсен. Под картинкой была приклеена вырезка из «Кристчен Саенс Монитор», сообщавшая что Айвон Айвонович занялся выездкой Памелы ровно через два часа после того как госпожу NN супругу влиятельного сенатора от республиканской партии из его квартиры увезли в военный госпиталь для оказания срочной гинекологической помощи. Ниже следовал перечень советов, обращенный к женщинам, длительное время не занимавшимся сексом и потому утратившим гибкость влагалища.
Прочитав это, я воочию вспомнил моложавую NN, десять лет не занимавшуюся сексом, и вспомнившей о нем, лишь увидев меня в Сенате США с Лорой Дитрих, секретаршей самого ХХ-младшего, одного из богатейших людей Западного полушария. Ничего была женщина. Вцепилась в меня намертво, и держалась, как не отталкивал. Выйдя из госпиталя, она мне долго еще писала, оставляя в письмах  засушенные незабудки.
На следующей странице я увидел цветную фотографию миловидной женщины, она размахивала перед фотокамерой остро наточенным кривым ножом. Под фотографией было пояснение – статья обо мне из «Аль-Джазиры». Строка «Шакира, мать девушки Мухаббат, обещала самолично кастрировать И. Ивановича», была в ней подчеркнута.
— Ты и в самом деле ее изнасиловал? — спросила Вика, входя с подносом, уставленным чайными принадлежностями. — Похоже, она тысячу раз листала этот альбом и потому, глянув даже мельком, могла определить, на какой странице он раскрыт.
— Нет, и не думал.
— Почему же? Она — миленькая.
— Меня бы казнили.
— А как ты вообще попал в эту историю?
— Ее мать. Она увидела меня из машины и обманом завлекла в свой дом.
— И что было дальше?
— Весь день я провел с ее дочерью…
— Понятно…
— Ничего не понятно. У нас был уговор, что это самое можно делать после захода солнца. И мы это делали…
— А что ты так сморщился?
— Вечером Шакира подсыпала мне что-то в вино. И когда я засыпал, приходила ко мне в виде дочери…
— И сколько ей было лет?
— Шакире?
— Да.
Я чуть было не сказал: — Столько же, сколько и тебе, — но смешался.

Вика поднялась, ушла на кухню. Я продолжил листать альбом. Там была вся моя лихая молодость.
Вика принесла чай. Налила мне. Попив, я спросил, указав подбородком на альбом:
— Зачем ты все это собирала?
— Все некрасивые девушки собирают фотографии модных красавцев. И вечерами, лежа в кровати, рассматривают их и чувствуют рядом их красивые тела…
— Ты меня, мои фотки, собирала, когда…
— Когда была дурнушкой. Точнее — уродиной. А сейчас, став старухой, рассматриваю.
Вика взяла из моих рук альбом, принялась его листать. По лицу ее забродила нежная ностальгическая улыбка.
— Когда я поняла, что становлюсь красавицей, сразу бросилась к тебе… Попрыгала к тебе, — заулыбалась она, вспомнив себя лягушкой.
Я задумался о превратностях любви. Все любят. Дурнушки, старушки. Любят красавцев. А те любят красавиц или, на худой конец, разрекламировавших себя скандальных див. А красавицы и разрекламированные скандальные дивы те же дурнушки-старушки, но только изнутри. Нет, прав был мой сермяжный папаня — никакой свободы. Лук, Божья воля и одна стрела. К кому попадет, на той и женишься… А Вика, хоть и старушка, ведь любит. По глазам видно. Никто так меня не любил. Попробовать, что ли? Старушку? Жена все же венчанная? А там как бог положит…
Подумав все это, я залпом выпил чашку чая и, собравшись, сказал:
— Здравствуй, что ли, жена?
— Ты чего? — сузила глаза Вика. — Супругой меня решил признать?
— Да… — вздохнул я.
— Нет, таких жертв мне не надо.
— Каких жертв? Почему я должен от тебя отказываться, не познав? Вон у тебя на груди кожа какая беленькая. Климакс-то был?
— Нет, климакса у меня не было, — зарделась Вика. — Ведь мне еще и двадцати одного нет…
— Ну вот! Значит, еще родить сможешь. Родишь, сколько сможешь, детьми жить станем. Иди ко мне кисонька.
— Может, коньячку выпьешь?
— Не, для храбрости пить не стану, не к лицу это мне. Иди ко мне, целоваться станем.
Вика встала, направилась ко мне, воздымая грудь возбужденным дыханием. Когда руки наши соединились, дверь спальни распахнулась, и я увидел…


4.

На пороге спальни я увидел свою лягушку, увидел Вику, любимую двадцатилетнюю Вику. Нет, на ней не было лягушачьей шкурки, но это была она. Я понял это по глазам, смотревшим на меня с любовью.
— Вот ты какой, оказывается! — сказала она, подходя ко мне. — И оставить тебя нельзя…
— Дык я думал, что это ты… — пролепетал я.
Тут она стала передо мной, я почувствовал тепло родного тела, обнял его, и мы стали одним существом.
Когда мы перестали целоваться, я заметил, что рядом с пятидесяти пяти летней женщиной, назвавшейся Викой, стоит молодой еще мужчина.
— Познакомьтесь, — сказала Вика. — Папа — это Ваня, мой муж. Ваня — это мой папа.
— Кощей, — подал мне руку мужчина, и челюсть у меня отпала. Вот попал! Жена – Царевна-лягушка, теща — ведьма, а тесть — сам Кощей. Вот семейка!