Мой друг Мефистофель. Игла в яйце

 

   На день рождения Мефистофель принес мне подарок.
   Это было яйцо.
   Куриное на вид.
   Я взял, покрутил в руке — оно оказалось пустым — удивленно поднял глаза:
    — Выеденное?..
   В позапрошлую пятницу он приходил с бутылкой коньяка, и когда последняя наполовину опустела, я жаловался, что чувствую себя выеденным яйцом. И вот, оно материализовалось.
    — Выеденное? Да нет. В нем — игла, — подмигнул он лукаво, как никогда похожий на дьявола, похожий, невзирая на белый с иголочки костюм и невинно-розовую дикую гвоздичку в петлице.
    — Игла? — оторопел я. — Иными словами моя жизнь?..
    — Твоя жизнь? Нет, жизнь. Сломится игла — и одной душой станет в свете меньше.
    — Не хочешь конкретизировать, чьей?
    — Это незачем, — засмеялся, довольный собой.
   Он любил озадачивать. И на этот раз озадачил на все сто.
 
   Проснувшись в середине ночи, я вспомнил о подарке и, забыв о сне, занялся его изучением.
   Яйцо было слишком легким даже для выеденного, и потому казалось воображаемым. Я осторожно его потряс — внутри ничего не двинулось. Включил настольную лампу, посмотрел на просвет. И увидел иглу — она, таинственно-зловещая, располагалась под углом к продольной оси яйца.
   Я осмотрел места соприкосновения концов иглы со скорлупой и никаких следов отверстия, сквозь которое ее могли поместить в сказочную обитель, не обнаружил.
   Взял лупу — ничего особенного. Все белым-бело, как положено, и рельеф штатный.
   В исследовательском раже бросился к холодильнику, взял обычное яйцо, тридцать рублей десяток.
   Проделал в нем дырочки. Маникюрными ножничками.
   Выдул содержимое на блюдечко.
   Сунул в дырочку обычную швейную иглу.
   Пошел к лампе, посмотрел на просвет.
   И ничего мало-мальски похожего на первостепенной портняжный инструмент внутри экспериментального яйца не увидел.
   Заев опыт гоголь-моголем из его отходов, улегся в постель, задумался.
 
   Мефистофель был моим другом, не раз выручал из неприятных ситуаций, причем весьма изящно выручал. И хорошо знал. В том числе и то, что к сорока годам я не то чтобы утратил интерес к жизни, но успел ее прожить, получив все, за исключением довольства, и потеряв все, за исключением жизни.
   Биологической жизни. И вот, она конкретизировалась.
   В образе иглы.
   Конечно, всякий человек, получив такой подарок, как и я, поддался бы мнению, что она, это игла, символизирует хрупкость его жизни.
   Личной.
   Индивидуальной.
   Жизни подвластной случаю, автомобильной аварии, инфекции, гибельному унынию, наконец.
   Которая, прервавшись, окунет все в темноту. В том числе, и Вашу жизнь.
   Вашу жизнь… А может, он подарил мне именно ее? А что? С него станется. Ведь он — дьявол, и горазд на проделки, и премного горд, что Бог за эти самые штучки снисходительно называет его своей обезьяной?
   Подарил Вашу Жизнь?!
   Да, скорее всего, так. Проделки дьявола — это нечто. Он как-то рассказывал мне об одной, и я подумал, что она весьма напоминает комбинацию в шахматной партии, партии, разыгранной на доске площадью с континент.
    — Несмотря, на то, что я был в ударе, она закончилась вничью, — горделиво сказал Мефистофель, вкратце обрисовав ее суть и собственные "дьявольски великолепные" выверты.
    — Как я понимаю, ничья — это редкое для тебя достижение? — усмехнулся я кисло — было отчего.
    — Да. Ведь играю с Богом, — театрально развел он руки .
    — И каков общий счет партий?
    — Тысяча двести двадцать три с половиной — три с половиной в его пользу. Еще три тысячи две партии играются, а две тысячи восемьсот сорок одна отложена.
 
   Я представил, как они играют, двигая дредноутами и армиями, политиками и духовными лицами, Пугачевыми и Собчаками, играют, попадая в цейтнот, и в отчаянии или раже смахивая фигуры с доски.
    — Не напрягайся, — сказал Мефистофель, прочитав мои мысли. — С вами, людьми, надо играть. Играть, чтобы вы хотели жить, чтобы у вас были герои, цели и ценности.
 
   Вспомнив этот разговор, я многое понял (или придумал).
   Этот дар мне — яйцо с иглой — ход в игре Мефистофеля с Богом.
   Бог всегда играет белыми, и скорлупа, хрупкая, но спасительная оболочка — Его фигура. Да Его, ибо Бог хранит не силой, не твердостью, но спасительной идеей.
   Игла — жизнь, прочная на вид, но некстати ломающаяся и имеющая пронзительный конец — фигура Мефистофеля. Фигура дьявола, вложенная в охранительную фигуру Бога.
   Еще одна фигура — это я, потерявшийся в таком ясном и податливом мире..
   Четвертая фигура — вы, если игла конкретизирует вашу жизнь. И еще миллионы таких, как мы.
 
   Тут я закрыл глаза и  увидел лица ближних, умерших неожиданно, без всяких причин. Как будто кто-то взял и сломал их жизнь, сломал как иглу, ее овеществлявшую.
   Затем я увидел лица людей, живущих беззащитно, навсегда потерявших веру в будущее, во все. Как будто кто-то смял, злобно щерясь, скорлупу их жизни, смял и бросил вместе с содержимым — иглой — на оживленную мостовую под колеса ломовых телег.
   Затем я увидел вас.
   Рентгеновским зрением увидел, как вы пробуете на прочность мою иглу. Почувствовал, как приятно вашим пальцам чувствовать власть.
   Власть над моей иглой. Над моей жизнью.
 
   Импульсивно я обернул лицо к рабочему столу. На нем, под горящей настольной лампой лежало злополучное яйцо.
   Мне захотелось подойти, взять его, ощутить его хрупкость ладонью. Почувствовать превосходство.
   Я не сделал это. Я посмотрел вам в глаза.
 
   … Во сне я увидел Мефистофеля, пришедшего на мой день рождения. Протягивая мне не яйцо, но полдюжины иголок, похожих на швейные, он говорил:
    — Каждый человек, решившийся на зло, жертвует своей скорлупой, скорлупой хранившей его душу. Иными словами, жертвует игравшей за него Божьей фигурой. И игла, его личная игла-жизнь, душа, став незащищенной, в конечном счете, попадает ко мне. И становится моей фигурой. Вот тебе их несколько, поиграй с нами...
   Я взял иглы, тронул острие одной. И тут же остро почувствовал, что она есть жизнь когда-то близкого человека, желавшего и желающего меня уничтожить, человека, благодаря ударам которого моя скорлупа, Божья скорлупа, треснула, и душа — ее содержимое — покинула ее, выпала иглой на мостовую.
    — Тут и моя? — спросил я.
    — Нет. Особенность этой партии в том, что в ней играют чужими иглами… У каждого игрока, а их миллиарды, во власти не своя, но чужая, чужие жизни, чужие души.
    — Тогда я — пас. Я не играю чужими душами.
    — Играешь. Еще как, — посмотрел он тягуче.
 
   Проснувшись утром, я увидел на рабочем столе не яйцо, но полдюжины иголок. Через два часа этот рассказ был написан. Понимаю, он кажется малопонятным, но ведь это был сон.
   Наш общий малопонятный вечный сон, в котором мы ломаем души ближних, а те ломают наши.
   В этом, наверное, и суть — наши души всегда кому-то принадлежат.
   Но не нам.