Встретимся через 500 лет!

Кто не может принять действительности, может создать ее в собственном размышлении
Карл Ясперс.


Часть первая
Мегре


Мегре никак не мог избавиться от странного ощущения, будто все это он давным-давно пережил.
Жорж Сименон. Мегре и бродяга

1. На выход.

— Вы что молчите?
— Согласитесь, шеф, это задание — более чем неожиданное...
— Это ваша работа.
— Я могу проститься с родными?
— Нет.
— В таком случае разрешите идти?
— Идите. И помните, Тэта,  на вас лежит огромная ответственность.
— Я помню. Прощайте.
— Помоги вам Бог...

В конце коридора, перед дверью с надписью «Выход», один из охранников, сопровождавших  Тэту, вогнал ручку пистолета  в его темя. Спустя час цинковый гроб с телом покойного дребезжал в похоронной машине, мчавшейся по ночному городу.

2. Сердце забилось

Мегре чувствовал себя неважно. Осень натужно ломала погоду, сердце побаливало, ноги ныли, и на утреннем обходе профессор Перен попросил его до обеда остаться в постели. Из одного лишь чувства противления комиссар встал — суставы в коленях противно хрустнули, — включил приемник, послушал замогильный  голос старшей медсестры Вюрмсер: «… прошедшей ночью в предгорных районах нашего департамента прошли продолжительные ливни… дороги во многих местах размыты, перекрыты обвалами и оползнями… семь населенных пунктов остались без электричества. Общий материальный ущерб по подсчетам соответствующих органов достиг пятидесяти двух с половиной миллионов франков...»
После новостей и прогноза погоды на вечер – плюс десять, ветер юго-западный, влажность девяносто девять процентов — запел бархатный Дасен. Выключив динамик, Мегре на непослушных ногах пошаркал к окну, посмотрел на бетонную химеру, прилепившуюся к стене справа. Любопытная помесь льва с козлом или бараном как всегда высматривала что-то в парке.
Парк… В нем он помнил каждый кустик, каждую дорожку, каждую скамейку, не говоря уж о статуях греческих богинь, насмотренных им до блеска.  За парком поднимался сосновый лес, гревший взор комиссара, потому что заслонял ограду...
«Почему она, вовсе не видная из этого окна, так гнетет меня, почему я всегда чувствую ее сердцем? — задумался он, потирая ноющую грудину. — Потому что я отгорожен ею от всего света?
…Нет. Мне он, что уж говорить, давно безразличен...
…Может, она мне ненавистна, потому что отгораживает от супруги?
Тоже нет… Луиза звонит постоянно, да и приедет на пару дней этим месяцем.
Так почему же эта ограда так претит мне? Потому что я не могу, как обычно в пятницу, сходить в кафе на улице Соваж и посидеть там, в одиночестве, вспоминая Рейчел? Да нет. Наверное, нет...
Может, не хватает работы, от которой меня упрятали за этой оградой?
Да, черт побери, да! И полно себя обманывать, старая ищейка!
Тебе, дивизионный комиссар Мегре, не хватает твоей работы, тебе не хватает преступлений. Тебе не хватает преступников, потерпевших и подозреваемых.
Тебе не хватает свидетельств, улик и признаний, тебе не хватает эксгумаций и баллистических экспертиз. Вот что тебе не хватает, господин Мегре!
Да, Мегре… Неужели ты — всего лишь комиссар полиции, ловец жуликов и негодяев? И больше никто? Почему твои мысли, твое тело принадлежат только сыску? Почему тебе фактически чужды живопись, музыка, литература, красоты природы? Почему, наконец, ты всю жизнь, постоянно влюбляясь, прожил с одной единственной женщиной?.. Потому что полицейскому, окопавшемуся в тебе, так легче было работать, думать, раскрывать?..
Да, так ему было удобнее. Он, этот полицейский, отсек от тебя все, что мешало ему работать. Чтобы стать кем-нибудь, кем-нибудь успешным — успешным врачом, успешным юристом, успешным полицейским, наконец, — знает он, — надо от многого отречься. И он отрекся.

Мегре вспомнился бывший помощник, толстяк Торранс. Неистребимая жадность к жизни, деловая хватка, в конечном счете, позволили ему открыть собственное сыскное агентство; став независимым от всего света, он частенько на огромном красном «Крайслере» приезжал к Мегре по сыщицким делам или просто покрасоваться, и всегда с красивой женщиной – очередной пассией – томно раскинувшейся на заднем сидении.
Да, нечего сказать, умел жить, этот Торранс. Умел. Не то, что ты, полицейская овчарка...
Мегре обернулся к зеркалу, висевшему на стене, стал рассматривать лицо, волосы, взъерошенные после сна. Стал рассматривать, пытаясь увидеть в себе оппонента-двойника с недавних пор навевавшего ему несвойственные мысли. Не дивизионного комиссара полиции Мегре, которого даже в ночной рубашке и домашних тапочках со смешными помпончиками признает каждый ажан, уголовник и репортер, но другое свое «Я».
— Интересно, кем бы я стал, если бы не попал в полицию? — никого кроме себя не увидев, подошел он ближе к зеркалу. — Инженером или строителем?.. Вряд ли. Художником?.. Ну конечно! Садовником? Сомневаюсь. Актером, звездой Большого театра Акс-ле-Терм?.. Чушь. Бухгалтером?.. Да, скорее всего. Бухгалтером, прилежно вычисляющим сальдо, дебеты и кредиты, бухгалтером, считающим себя Шерлоком Холмсом инвентаризаций и Пинкертоном внезапных ревизий.
Настроение Мегре поднялось. «А ведь неплохо все вышло, хоть и «Крайслера» нет, — улыбался он. — Вместо бухгалтера крохотной фирмы по производству… по производству кондомов или садовника -  стал  дивизионным комиссаром, всемирно известным сыщиком. И время ведь еще не вышло. Еще поработаю, что бы там не говорил профессор Перен. «Вы должны стать просто человеком с обычным образом жизни, обычными привычками и интересами, вы должны, понять, что комиссар Мегре оккупировал ваш мозг, ваше тело, это он привел вас к инфаркту, и готов вести к следующему»… Да он просто завидует моей известности!
…Завидует моей известности… Что-то тебя, комиссар, в последнее время заносит на гордыне, а она ведь – смертный грех.
Он посмотрел извинительно на бронзовое распятие, висевшее в углу, и в очередной раз не удержался, хмыкнул: Христос на нем был похож ликом на сорокалетнего Мегре. Вернувшись затем к окну, увидел пятно на стекле, оставленное его склоненным к парку лбом. Хмыкнул, занял привычное положение, стал долго смотреть на безлистую японскую сливу, росшую под окном. Она цвела буйно, но плодов никогда не давала…
Пятно на стекле…
Это я, прикоснувшись лбом,
Смотрел на цветущую сливу, — вдруг слились в его голове понятия, употребленные мыслью.
-  Я сочинил стих? Японский стих?! — удивился он несказанно, отпрянув от стекла и уставившись на пятно. — Вот дела! Вот что делает с человеком праздность! Нет, надо перестать валяться с утра до вечера в кровати и на диване, перестать часами смотреть в парк… Однако, что это?!»
Мысли Мегре пресеклись. Из леса выбежал человек с записной книжкой в руке, несомненно, весьма взволнованный. Всмотревшись, комиссар узнал в нем Люку из 304-го номера.

Собственно, бегущего к дому человека лет сорока, худощавого, с виноватой непреходящей улыбкой, слабо освещавшей бледное выразительное лицо, человека, весь день писавшего что-то золотым «Паркером» в записной своей книжке, звали господином Луи де Мааром. Это Мегре, тоскуя по коллегам, назвал Люкой привязавшегося к нему человека.

Увидев комиссара в окне, Люка призывно замахал рукой; когда Мегре в ответ помахал своей, принялся жестами изображать нечто продолговатое и расположенное горизонтально.
Сердце Мегре застучало — он понял: в лесу нашлось то, чего ему недоставало в этой безукоризненно дезинфицированной чертовой дыре — обнаружен потерпевший, может быть, даже труп. Спешно накинув поверх ночной рубашки парадный халат синего бархата с позументами и золотым шитьем — подарок мадам Мегре к последнему юбилею, он прошел в гостиную, уселся с книжкой на диван, сделал вид, что внимательно читает.
В предположениях комиссар не обманулся – влетевший вскоре Люка, возбужденно блестя глазами, рассказал следующее:
— После обеда я, по совету профессора пошел в лес подышать запахом хвои. И в самой глуши, у Кроличьей поляны, метрах в десяти от дорожки, увидел ворох хвороста. Он высился как надгробие, как маленькая египетская пирамида, и меня потянуло посмотреть, нет ли чего под ним. Я подошел, откинул тростью крайние ветки и… и увидел желтую безжизненную руку...
Люка замолк — в гостиную влетел худощавый человек лет пятидесяти в белом халате, пахшем крахмальной стерильностью, докторской шапочке с крохотным красным крестиком, светлых брюках, из-под которых выглядывали черные, до блеска начищенные черные полуботинки. Это был профессор Анри Перен, глава клиники. В его черных, глубоко посаженных глазах, можно было угадать любознательный ум, недюжинное упорство, готовность сострадать, отблески терзаний, когда-то испытанных, еще что-то необщее. В данный момент в этом странном букете царствовал триумвират растерянности, раздражения и антипатии к неопределенности.
— Вижу, вы уже знаете, что случилось, — обратился профессор к Мегре, став перед ним изваянием.
— Да, знаю. Люка доложил мне, господин Перен. Полагаю, надо звонить в полицию, — улыбнулся Мегре, почему-то вспомнив злополучного Перена из кинофильма «Невезучие».
— Я звонил только что, — неровный от волнения голос профессора вызвал бы у любой ножовки родственные чувства. — Мне сказали, что вчерашний ливень вызвал в горах сход многочисленных оползней и обвалы. Поэтому проехать к нам можно будет лишь дня через три, когда дорогу расчистят с помощью тяжелой техники и взрывных работ...
— У полиции есть вертолеты, много хороших вертолетов… — глянув в зеркало, Мегре испытал желание самому себе подмигнуть.
Перен достал из кармана серебряную коробочку, похожую на небольшой портсигар, извлек из нее крохотную белую пилюлю, проглотил. Спрятав коробочку, развел руками:
— Я говорил об этом прокурору. Он сказал, что погода нелетная. И что у нас есть бригадный комиссар Мегре, — не терпевшие сопротивления инквизиторские глаза профессора, стальными штифтами вдавились в глаза комиссара.
Далеко в горах громыхнуло.
— В таком случае, господин Перен, бригадному комиссару Мегре нужны фотограф и понятые.
— Они ждут вас внизу, — простер профессор руку в сторону двери.
— Подождите меня там, я переоденусь, — легко встав, направился Мегре к плательному шкафу.

Через десять минут комиссар спустился в фойе. На нем был видавший виды черный плащ — в каждом кармане по курительной трубке, — черный же котелок и сапоги.


3. Дело, шитое белыми нитками

Спустя некоторое время Мегре, заложив руки за спину, рассматривал труп молодого человека лет тридцати-тридцати двух. Кроссовки, видавшие виды джинсы, ковбойка с оторванной пуговицей нараспашку, крепкие руки...
— Волосы русые, хорошо сложен, смазливый. Без сомнения, пользовался успехом у женщин, — продолжил его мысли Люка, записывая наблюдения в блокнот.
— Хорош, — продолжал комиссар, отмечая остальное, то есть мертвенно-бледное лицо, вздувшийся живот, снизу вверх пересеченный швом, схваченным светлой швейной ниткой, частью пропитавшейся кровью.
— Ну и картинка… — покачал головой профессор. — Последний репортеришка сделал бы из нее не одну сотню франков.
— Псих работал, точно, — буркнул Люка, продолжая писать.
Мегре сжал губы — вспомнил, как много лет назад один писателишка, с письмом министра явившийся к нему за сюжетами, забраковал один. С примерно такими же «картинками». Сказал: это безвкусно, месье ажан. Тем более, что его творения читают преимущественно представительницы прекрасного пола. Он далеко пошел, этот писателишка. Дал читателю то, что тот хотел – розового слона уверенности в будущем, охраняемом самим Мегре, синюю птицу удачи, вырванную самим Мегре из рук вора, золотого фазана благосостояния, уверенно жиреющего под неусыпным оком самого Мегре. А все остальное — трупы, расчлененку, изнасилование сопливых детей — отверг небрежным аристократическим жестом:  а эту безвкусицу оставьте себе, господин Мегре, этого беллетристике не нужно. А каким он изобразил Мегре в своих книгах? Этаким брюзгой, неповоротливым, вечно раздраженным, смотрящим исподлобья, бурчащим что-то себе под нос и чуть ли не лаем задающим вопросы…
Заведующий хозяйством санатория Жан Керзо, более интересовавшийся личностью прославленного полицейского, нежели возложенными на него обязанностями криминального фотографа, щелкнул  комиссара с неприязненно сжатыми губами. «Мегре принял вызов» — назовет он потом фотографию.
Комиссара слава грела,  лицо его смягчилось. Изменилось оно к мрачности, когда мадмуазель Моника Сюпервьель умело «сняла швы», пользуясь маникюрными ножничками, а Люка разверз брюшную полость трупа.
В брюшной полости покойника, как кладка фантастического чудовища, лежали три булыжника, каждый размером с кокосовый орех. Именно из-за них живот бедняги выглядел вздувшимся. Настроение комиссара упало, он понял, что дело предстоит не рядовое, далеко не рядовое. Мегре стоял, глядя на камни, стоял, стараясь избавиться от странного ощущения, будто все это он давным-давно воочию видел, давным-давно пережил. Он вспоминал одно дело за другим, но нет, напрасно, ничего похожего память ему не выдала.
— Сумасшедший дом… — вернул его в действительность голос огорошенного профессора. — Маньяков мне только не хватало...
— Камни эти что-то символизируют, несомненно… — провещал Люка, вытирая лайковые свои перчатки батистовым платочком (конечно же, с изящной монограммой).
— Может быть, — буркнул комиссар. -  Выньте их.
— Поджелудочная железа и почки отсутствуют, — констатировал Люка, выполнив просьбу комиссара.
— Представляю себя в его положении… Сырая земля, сосны кругом, и я с разверстым животом… — нарушил возникшую паузу завороженный голос мадмуазель Моники Сюпервьель.

В санатории Моника Сюпервьель, недавняя la dame aux camellias , яркая, изящная, улыбчивая, но как бы стоявшая в тени чего-то дамоклова, появилась пару лет назад, как судачили горничные, после неоднократных попыток суицида и безрезультатной реабилитации в стационаре. Мегре старался с ней не встречаться, ибо, увидев ее, испытывал неловкость, — девушка, неуловимо похожая на Рейчел, частенько являлась к нему во снах и делала все, что делают c мужчинами la dame aux camellias при исполнении профессиональных обязанностей.
Профессор, посмотрев на девушку долгим  докторским  взглядом, выцедил:
— Мадмуазель Сюпервьель, вам пора на процедуры.
— Да-да, профессор, я помню… — сомнамбулой пошла Моника прочь. Ее красный плащик, цветком пламеневший на поднятых плечах, на опущенных выглядел отцветшим.
— Запишите, смерть произошла два дня назад, около шести вечера, — сказал Мегре Люке, в очередной раз, отметив, что мадмуазель Моника неуловимо похожа на Рейчел и в тоже время на мадам Мегре, но лишь голосом. «Впрочем, наверное, мне просто нравится эта dijeuner de soleil » — решил комиссар, прежде чем обвести вопрошающим взглядом сотрудников санатория и пациентов, топтавшихся у трупа:
— Кто знает этого человека?
— Я, — крякнул от волнения отец Падлу, проповедник, некогда популярный в одном из провинциальных приходов Шампани. Как всегда в черной сутане, высокий, с лицом морщинистым и бледным, в пятнах рваного румянца, с медовыми священнослужительскими нотками во взгляде, сохранявшимися и в кисловато-затхлом камерном послевкусии  он бродил по коридорам санатория и прилегающему парку как материализовавшаяся тень. Несколько лет назад отцу Падлу удалили опухоль в левом полушарии мозга размером с кулак, под опекой Перена он поправился по всем статьям, кроме одной. Если бы у Люки спросили, какой именно статьи, тот бы грустно сказал, что вместе с опухолью в хирургический тазик перекочевала и разговорчивость проповедника.

— Как его зовут? — спросил Мегре отца Падлу, зная, что ответы будут выдавливаться, как вода из камня.
— Лу, — упала в траву первая капля.
— Лу?!
— Делу.
— Делу?
— Да. Мартен Делу.
— Кто он?
— Не знаю. Он бродил за забором, — разговорился Падлу, почувствовав, что комиссар едва сдерживается от резких замечаний по поводу его словоохотливости.
— Только за забором?
— Нет.
— Откуда вы знаете, как его зовут?
— Мы разговаривали.
— Вы разговаривали?! — глаза Мегре излучали сарказм, как камин тепло.
— Он… Со мной.
— Что он говорил?
— Шутил.
— Как?
— Рассказывал анекдоты.
— Какие?
— Непристойные, — пятна румянца отца Падлу слились в конфедерацию.
— Какие именно?
— Про… Про любовь.
Мегре отметил, что глаза священника похотливо сверкнули.
— Понятно. А на территории больницы вы его видели?
— Да.
— Когда?
— Сейчас...
— Что сейчас?
— Вижу.
— Кого вы видите?
— Делу, — указал подбородком на тело отец Падлу.
— А… Можете еще что-нибудь добавить?
— Да.
— Что?
— Я видел следы.
— Чьи?
— Его туфель.
— Где?
— В парке. И здесь.
— Где именно? — терпение Мегре дымилось, как дымятся в жару лужи.
— Они шли оттуда, — отец Падлу указал в сторону ограды, и туда, — указал в сторону 1-го корпуса.
С неба деловито закапало, проповедник, радуясь своей предусмотрительности, раскрыл большой черный зонт.
— Понятно… — пробурчал Мегре, пожалев, что не взял своего. — Вот откуда эти булыжники...

Комиссар знал, что в 1-ом корпусе имелась старинная русская баня – большинство строений санатория, за исключением главного корпуса, было построено в 1815-1816 годах солдатами русских оккупационных войск, по неизвестным причинам заявившимися в эту глушь.
Напоследок ощупывав труп глазами, Мегре попросил Люку поискать вокруг поджелудочную железу и почки покойника. Когда тот вернулся ни с чем, направился к просеке, вдоль которой тянулась высоченная ограда из кованого металла, и с интересом ее осмотрел. Она, как говорилось в «Правилах внутреннего распорядка санатория» была сооружена в 1904 году, после того, как зимой 1903 года одна из пациенток, дальняя родственница Жоржа Клемансо, будущего премьер-министра, среди бела дня подверглась нападению волков, во множестве водившихся тогда в окрестных лесах.
Колонны из шероховато обветренного красного кирпича, стальные копьевидные стержни, ажурные узловые соединения были сделаны на славу, как все в старину. Оценив их по достоинству осязанием ладоней, Мегре подошел к воротцам, закрытым массивным висячим замком.
— Его часто открывают, — сделал вывод Люка, внимательно осмотрев замок.
— Это невозможно! — энергично возразил профессор Перен. — Ключи есть только у меня и консьержа.
— Понимаю вас, доктор, — тепло усмехнулся комиссар. — Вы ведь, как добропорядочный гражданин, с молодых ногтей уверены, что замки открываются одними лишь ключами? Смотрите, cela connu comme le loup blanc .
Мегре, окинув внимательным взглядом землю под калиткой, поднял заржавленную проволочку, придав ей нужную форму, двинулся к воротцам. Спустя секунды, профессор крутил в руке посрамленный замок.
— Я бы хотел с вами перемолвиться с глазу на глаз, — сказал ему Мегре,  после того, как тот посмотрел на него с уважением.
— Разумеется, комиссар.
Они бок об бок пошли по тротуару вдоль ограды.
Небольшая черная гадюка, гревшаяся на нагретой солнцем брусчатке, прытко дала деру.
— Мне кажется, вы знали этого человека, — сказал Мегре, проводив змею неприязненным взглядом. Он не любил змей, и более всего — гадюк.
— Разумеется, знал, — бесстрастно ответил Перен. — Как и все присутствующие, кроме вас, большого любителя домашнего уединения. Он — бывший мой пациент. Около трех недель тому назад я выписал его из санатория за неоднократные нарушения режима и отказа от важных процедур.
— Понятно. Неудобный, значит, был человек.
— Это не то слово.
— Вы кого-нибудь подозреваете?
— Случайные драмы жизни до смешного отрежиссированны, — проглотил профессор пилюлю из своей серебряной коробочки.
— Значит, подозреваете...
— Нет, я никого не подозреваю. Я знаю, в санатории есть люди, преследующие цель любым способом поставить мое дело под свой контроль, а если это не удастся – уничтожить его.  Думаю, убийство Делу на их совести.
— Зная это, вы ничего не предпринимаете?
— Знаете, Мегре, есть дела, которые должны пройти через все! Через огонь, воду и медные трубы, должны пройти, чтобы стать жизнеспособными. Без врагов и недоброжелателей, без заговоров, ничего толкового, крепкого, вечного не получается.
— Но ведь враги убивают?!
— Да, убивают, держа тем противника в форме.
— Волчья у вас философия, господин профессор, вот что я вам скажу…
— Отнюдь. Мартен Делу был обречен на смерть всей своей жизнью, всеми своими поступками.
— Какие поступки вы имеете в виду?
— Я знаю о нем мало. Лишь то, что он был недобрым человеком И то, что сейчас ему хорошо.
— На небесах?
— Да, — странно улыбнулся профессор.
Тут сзади раздался крик:
— Господин комиссар, господин комиссар, вас госпожа Мегре спрашивает!
Обернувшись, они увидели консьержа Жерфаньона, спешащего к ним со всех ног. В его длани, простертой к комиссару, чернела трубка радиотелефона.

Профессор Перен полагал, что телефонная связь с «большой землей» приносит пациентам больше вреда, чем пользы, и потому в санатории ею пользовались лишь немногие и то по разнарядке, лично им составленной. Мадам Мегре в этом документе было дозволено звонить супругу лишь в светлое время суток.

Подумав: — Как всегда вовремя, — комиссар извинился перед главой клиники, взял телефон, поздоровался с супругой: — Здравствуй, дорогая, — и по мощеной кирпичом дорожке повернул в лес.
— Ну, как ты там, милый? — голос Луизы сочился сочувствием.
— Все нормально, дорогая. Профессор сказал, через месяц-другой у него, скорее всего, не будет повода удерживать меня здесь.
— А как же шунтирование?
— Оно не понадобится — инфаркт, хм, оказался весьма удачным. Я тебе писал и говорил об этом несколько раз.
— Может, не стоит торопиться?
— Стоит. Я так тоскую по твоему каплуну в красном вине....
— Через три дня, как только откроются дороги, ты его получишь.
— Луиза, ты приедешь?! — обрадовался Мегре.
— Да, милый! С каплуном и вином. И кое-чем еще в кружевной упаковке.
— Замечательно! И не забудь захватить пару книг, они нужны мне для работы.
— У вас же есть библиотека?!
— Есть, но книгохранилище закрыли на ремонт...
— А что за работа?
— Так, небольшое расследование…
— Ты опять за свое?! У тебя же инфаркт, милый! Тебе вскрывали грудную полость, оперировали печень и легкие! Ты перенес четыре сложнейшие операции! Тебе нельзя работать! Вообще нельзя! — запричитала комиссарша.
— Перестань, Луиза, какая работа? Так, пустяки.
— Знаю я твои пустяки! Из-за последнего тебя едва вытащили с того света!
— Эти пустяки влияют на мой организм эффективнее медикаментов профессора. Вот утром, например, коленные суставы побаливали, и сердце ныло, а сейчас я готов бежать кросс хоть до Дакара.
Это заявление комиссара  было сущей правдой.
— Сыщик ты и есть сыщик… — сказала с  нежностью. — Какие книжки  тебе привезти?
Мегре, убедившись, что никто его не слышит — стоявшие у воротец, увлеченно наблюдали за попытками профессора Перена открыть замок проволочкой, — назвал книги.
— Жюль, ты с ума сошел?!
— Нет, совсем нет. Потом все объясню. Да, прихвати еще что-нибудь об Афродите.
— Афродите?!
— Ну, да, богине. У нас в парке стоит ее скульптура, так я без ума от нее.
— И потому хочешь знать ее подноготную?
— Да, милая.
— Прекрасно помню, как ты узнавал мою...
— Подноготную?
— Да.
— Перед тем, как сделать тебе предложение? — ухмыльнулся Мегре, вспомнив, как долго выбирал между племянницей одного из высших чиновников дорожного ведомства и простой официанткой, между Луизой, пухлой девушкой со свежим личиком, веселыми живыми глазами и Рейчел, яркой, изящной, тонкогубой, с чем-то щемящим душу под сердцем. Выбирал, пока Жеральдина, супруга чиновника, не взяла Мегре, образно выражаясь, за обшлага перешитого отцовского фрака и не тряхнула, как следует.
— Да, милый. Перед тем, как сделать предложение стать твоей любящей женушкой, — ворковала Луиза.
— Это было первое мое дело. Успех в нем живит меня до сих пор.  Так привезешь книги?
— Привезу. К мраморным женщинам я не ревную.
— Она не мраморная, она – цельнобетонная.
— Тем более. Я слышала, ты покашливаешь? Профессор проверял твои легкие?
— Конечно, проверял. И сказал, что это обычная осенняя простуда.
— Все у тебя обычное. Обычный инфаркт, обычная простуда. Береги себя, милый.
— Ты тоже себя береги. Целую, родная.


4. Девяносто ударов в минуту

Вернувшись к воротцам — они были уже закрыты профессором, при помощи ключа, разумеется — Мегре попросил появившегося кладовщика определить тело Делу в морг, и направился к 1-му корпусу.

Здесь необходимо отметить, что территория санатория, в котором лечилось около ста человек, в те времена имела правильную прямоугольную форму, вытянутую с севера на юг. Северную половину территории занимал окультуренный лес, в нем мы только что побывали. Южная же часть представляла собой просторный парк, где французского регулярного «покроя», где экзотического японского, а где и русского, основным отличием которого были не прямые углы или со вкусом разбросанные камни, но березки, потомки берез, высаженных российскими гренадерами для банных нужд.
В центре парка размещался главный корпус лечебницы – трехэтажный особняк в псевдоготическом стиле, то есть украшенный высокими башенками, стрельчатыми окнами,  вимпергами, массой горгулий и химер. В нем обитало большинство пациентов (общим числом около семидесяти). По углам территории располагались четыре г-образных в плане двухэтажных корпуса кирпичной кладки. Эти строения напомнили бы наблюдателю бастионы, если бы не окружавшие их картинные палисадники с аккуратными разноцветными оградками, да крыши, крытые веселой светло-коричневой черепицей. В ансамбле с «бастионами» главный корпус смахивал на старинный таинственный замок, может быть, потому санаторий и прозвали Эльсинором. Корпуса соединялись друг с другом и с главным корпусом мощеными дорожками, их окаймляли клумбы, десять месяцев в году радовавшие глаз яркими цветами. Первый корпус, называемый также «Тремя Дубами» благодаря возвышавшимся рядом могучим деревьям, располагался  на северо-западе парка, остальные нумеровались от него по часовой стрелке. О Втором корпусе или «Доме с Приведениями» речь впереди, Третий же и Четвертый, на дюжину номеров каждый, были центрами VIP-гетто с собственными лечебными базами, бассейнами и спортивными площадками. Обитатели их  по большей части существовали обособленно, предпочитая общаться между собой, либо одиночество.
Вернемся, однако, к Первому корпусу, к «Трем Дубам», в котором произойдут многие действия нашего повествования.
В нем имелись две палаты, одна на первом этаже, другая на втором. Первый этаж занимала мадмуазель Генриетта Жалле-Беллем, во всех отношениях примечательная особа, второй пустовал. По словам горничной Мегре, говорливой Аннет Маркофф, вновь прибывшие пациенты отказываются занять верхние комнаты «Трех Дубов», узнав от «шептунов», что те пользуются дурной славой. Последняя своему рождению была обязана небезызвестной Розетте фон Кобург, родственнице Жоржа Клемансо, а также некому студенту Сорбонны, имени которого история не сохранила. Первая занимала эти самые покои в 1903-ем году, занимала, пока не повстречалась в лесу один на один с волком, второй – в 1913-том, пока не то повесился в своем номере, не то под охраной полиции был отправлен под венец.  По глубокому убеждению той же Аннет Маркофф, несколько лет назад дурная слава верхних покоев «Трех Дубов» обрела веское подтверждение — рабочий Пьер Жюсье по прозвищу Мотылек, посланный для проведения их косметического ремонта, споткнулся, поднимаясь по ступенькам, на самой последней. Следствием падения для стокилограммового Мотылька стали переломы левой бедренной кости, трех ребер и нижней челюсти в двух местах.
— Пьеру еще повезло, — Аннет желчно усмехалась, рассказывая это, — что вместе с ним, немым от рождения, падали два ящика с инструментами и краской, а то мадмуазель Генриетта не услышала бы грохота и не позвала Жерфаньона посмотреть, что это такое на лестничной площадке стряслось. Да, местечко… После этого случая профессор чуть ли не ополовинил оклады мастеров-ремонтников, наотрез отказавшихся там работать.

Мегре в дурную славу второго этажа «Трех Дубов» не верил, хотя на одном из дерев, давших корпусу название, частенько сиживал крупный ворон, видом зловещий. Не верил, потому что сам был свидетелем того, как некий пациент, сноб по всему, отказался поселиться в Первом корпусе, узнав, что в нем размещается баня, пусть имеющая историческую ценность. «Жить над русской мыльней?! Фи!» — сказал он брезгливо.
Подойдя к цели, Мегре поздоровался с Генриеттой Жалле-Беллем, в гордом одиночестве восседавшей на террасе в высоком  шезлонге. На ней, иссини черноволосой под пурпурной шляпкой с вуалью, было черное бархатное платье, безукоризненно подчеркивавшее безукоризненность фигуры. «Сидит так, что шезлонг, вне всякого сомнения, воображает себя царственным троном» — оценил Мегре осанку мадемуазель Генриетты. Пока та — хмельной напиток, может быть, даже крепленый и подогретый, но с каким-то металлическим послевкусием сахаренного взгляда и ломаным  финалом — что-то говорила ему о погоде, грязекаменных потоках и преимуществах винтокрылых машин, Мегре освежил имевшиеся в его памяти сведения об этой даме.
Их было немного – 49, выглядит на десяток лет, нет, неестественно моложе, приучила всех называть себя не мадам, но мадмуазель, меняет платья по нескольку раз на дню, но пояс всегда  один и тот же. В санатории появилась много лет назад по причине гипертонического криза, случившегося (по словам Аннет Маркофф) вследствие скандального разрыва с неким молодым человеком, известным в Афинах селадоном. После выздоровления мадемуазель от выписки отказалась, вроде бы заплатив наличными за пятьсот лет вперед.
Когда Мегре, вспомнив все это, помимо своей воли приступил к физиогномике, то есть принялся рассматривать красивое лицо и стройную шею все говорившей и говорившей мадмуазель Генриетты, подошел профессор Перен. Он задержался в лесу, встретив там Франсуа Катэра – санаторного садовника. Этот человек – русоволосый, голубоглазый, простецкий на вид — по совместительству обихаживал лесной придел; иной день надоедливо-однообразный стук его топора часами доносился то с одного конца леса, то с другого. Люку это напрягало, и как-то он метко прозвал садовника Садосеком, завоевав тем лавры первого остроумца клиники.

Увидев профессора, мадмуазель Генриетта тут же забыла о присутствии в ее расположении бригадного комиссара полиции Мегре. Тот с радостью воспользовался полученной свободой, то есть направился посмотреть баню. Вход в нее был со стороны леса, в той части дубового, саженого русскими гренадерами для банных нужд. Постояв у мемориальной доски сообщавшей, что место сие неоднократно посещалось главнокомандующим русским оккупационным корпусом князем Михаилом Семеновичем Воронцовым, будущим генералом-фельдмаршалом и наместником Кавказа, Мегре открыл сохраненной проволочкой окованную железом дверь и через предбанник проник внутрь исторического помещения.
Оно поразило его беломраморным великолепием, обширной мыльней с бассейном и статуэтками — «не иначе гренадеры разобрали ближайший дворец» — подумал комиссар, двинувшись к парной. Парная, в отличие от мыльни, была более чем непритязательной — ржавеющая чугунная печь, обложенная камнями, большая деревянная бочка с водой, тусклый фонарь над ней, предстали перед глазами Мегре.
Как он и предполагал, нескольких камней в верхней части обкладки печи, скорее всего трех, не хватало. Постояв, обозревая истрепавшийся дубовый веник, оставленный кем-то (Делу?) на дубовой скамейке, Мегре вышел из бани, двинулся к входу на второй этаж «Трех Дубов». Тот был в южном торце корпуса. Запыленные ступеньки крыльца, паутина на двери навели комиссара на мысль, что, по меньшей мере, год ими не пользовались.
Обозрев занавешенные окна второго этаж, Мегре вернулся на веранду мадмуазель Жалле-Беллем. Профессор, сидя на шелковом в синих цветочках канапе, самозабвенно слушал пульс женщины. Вид у него был какой-то минеральный, с нотками скошенных трав и металлическим послевкусием. «Подцепил его у Генриетты» — усмехнулся комиссар.
— Девяносто ударов в минуту — это много, милочка, — сказал профессор, нехотя расставшись с изящной рукой пациентки.
— Вы полагаете? — колюче посмотрел Мегре.
— Для состояния покоя это много, — смутился врач. — Боюсь, после того, как мадмуазель ответит на ваши вопросы...
— Пульс у нее упадет до нуля, — кротко улыбнулась женщина. Букет ее взгляда изменился – ни металла, ни ломаных линий в нем уже не было и в помине, в нем благоухали одни лишь тона полевых цветов, примятых нечаянной любовью, примятых, но не сломленных.
Мегре подумал: могла ли у него в жизни случиться такая ситуация, в которой он предпочел бы, — конечно же, на короткое время, — полнотелому вкусу с тонами зрелых фруктов, вкусу госпожи Мегре, золотистое тепло этой женщины, сложный ее аромат, ежеминутно меняющийся, ее послевкусие, которое невозможно предугадать?
— Нет, не могло у тебя быть такой ситуации, — не солгал он себе, — ведь ты, Мегре, всю жизнь пил одно и то же вино, пил из одного и того же стакана, и потому ты здесь. Здесь, в Эльсиноре с обширным инфарктом, а не в комнатке под крышей кафе на улице Соваж...
— Извините, но я должен это сделать, — голос Мегре остался непреклонным. — Профессор, не могли бы вы нас оставить на некоторое время?
— Конечно, конечно, тем более, у меня через… — улыбаясь уксусной улыбкой, вынул Перен свою серебряную луковицу, — через десять минут просмотр.

Комиссар знал, что профессор Перен всеми средствами способствует деятельности драматического кружка, созданного его предшественником в терапевтических целях, и что в настоящее время он занят постановкой детективной драмы. Едва Мегре появился в санатории (господи, сколько же времени улетело с тех пор!) профессор посватал ему одну из ведущих ролей очередного спектакля. Однако комиссар отказался, заявив, что не любит театра, поскольку театр с его фиглярами, грандкокетками, инженю, героями-любовниками и проч. проч. проч. — это фальшь, заботливо обернутая правдой. То есть то, с чем он всю жизнь в своей полицейской работе с переменным успехом боролся. А эти повсеместные маски?! Маски, рожденные театром? Древние актеры играли в масках, чтобы зрителю, тогда повсеместно наивному и бесхитростному, почти троглодиту, с самого начала все было ясно, кто кого представляет. Этот — подлого негодяя, этот — сварливую старуху, тот — благородного героя или бога. Именно благодаря театру люди обзавелись в быту масками – фальшивыми лицами — и с тех пор дурят друг друга, выдавая одно за другое! Нет, профессор, помилуйте, никакого театра! Или, по крайней мере, без меня.


5. Приличные мужчины случаются

Перен ушел, они остались втроем. Мегре, все еще напитанному воспоминаниями об улице Соваж, захотелось присесть на это притягательное канапе, в живом ожидании застывшее у ног мадмуазель Жалле-Беллем. Он уже двинулся к нему, привлекаемый нотками меда и полевых цветов, но тут в нос ударил недвусмысленный аромат сырой земли — вспомнился Мартен Делу, который, судя по всему, закончил земной путь если не на этом канапе, то где-то с ним рядом...
— Вы были знакомы с Мартеном Делу? — прямо спросил комиссар, остановившись на полпути к канапе.
— Видела мельком. Он обитал в главном корпусе, пока не поссорился с профессором Переном.
— По какому поводу?
— Присядьте, пожалуйста, — указала глазами на скамью напротив.
— Спасибо, — Мегре с Люкой уселись. — Так по какому поводу они поссорились?
— Я думаю, повода не было. Серьезного, по крайней мере. Мартен был вспыльчив и самолюбив, слова хватало, чтобы вывести его из себя.
— Достаточно было слова, чтобы он ушел в глухой лес, хлопнув дверью своей уютной палаты, ушел, не взглянув на врата святилища Рабле? — сказал Мегре недоверчиво.
— Сколько волка не корми, он в лес смотрит, — глаза Генриетты смотрели в небо. Прямо над лесом туча,  его закрывшая, прохудилась, обнажив кусочек голубого неба.
— К чему это вы?
— Loup — по-французски волк.
— Я как-то этого не осознал… — смутился Мегре. — Делу – волк…
— Да, волк. Более подходящей фамилии не подобрать.
— Кстати, имя Мартен означает подобный Марсу, — вставил Люка. — А Марс был воякой, губил урожаи и скот, в общем, неудобным был господином.
— Да… Таким он и был. Волком и Марсом, — молвила Генриетта равнодушно.
— А почему вы говорите о нем в прошедшем времени?
— Я знаю, час назад этого человека нашли в лесу. Нашли мертвым.
— От кого знаете?
— Аннет Маркофф забегала.
— Понятно. Еще один вопрос. Свидетели утверждают, что в день смерти Мартен Делу посещал «Три Дуба». Вы его видели?
— Нет. Он посещал не мои апартаменты, но баню.
— Звуки из нее достигают вашей квартиры?
— Очень громкие – да.
— Вы слышали что-нибудь примерно с полудня до девяти часов вечера?
— Да.
— Что?
— Около семи вечера там кто-то уронил на каменный пол металлический  предмет, по всей вероятности, тазик.
— Могу ли я осмотреть ваши покои, — энергично поднялся комиссар, всем своим видом показывая, что факты и доказательства можно вытянуть не только из уст людей, но и предметов, куда более красноречивых. Знака вопроса в высказанном вопросе он намеренно не поставил.
— Осмотрите, — проговорила Генриетта, оторвав голубые глаза от голубой прорехи, безуспешно тщившейся разорвать пелену туч.

Покои мадмуазель Генриетты состояли  из прихожей, небольшой кухоньки, ванной комнаты, довольно обширной гостиной, спальни — две последние имели выход на зимнюю веранду, в которой изумляла внимание старинная прялка. Все было аккуратно прибрано, во всем чувствовался вкус, даже гобелен с изображением срамного вида Адама и Евы, а также Геркулес с Омфалой Франсуа Буше  казались повешенными к месту. Обнаружив на серванте, стоявшем в гостиной, альбом с вклеенными изображениями цветов — от лютика до орхидеи, Мегре вспомнил супругу. Давным-давно та собирала в своем альбоме такие же картинки из банок кофе «Балтазар», с тем, чтобы, собрав три полных серии, получить от названной фирмы ореховую спальню, о которой мечтала.
В гардеробе Генриетты (хозяйка позволила его осмотреть), Мегре удивило обилие шляпок, преимущественно кровавой гаммы, а также присутствие  нескольких (по виду мужских) костюмов темных расцветок, повешенных вперемешку с захватывающими воображение пеньюарами и платьями.
Но более всего комиссара (как и Люку) поразило содержимое секретера, стоявшего близ окна спальной, рядом с выходом на застекленную веранду. На верхних его полках были аккуратно разложены голубенькие детские распашонки, ползунки, пинетки. На нижней полке рядами лежали новенькие игрушки: погремушки, машинки, оловянные солдатики, ружье.
Люка, присев рядом, взял одну из машинок — гоночную, — повертел, катнул ладонью колеса, проговорил удивленно:
— Кто бы мог подумать...
Мегре отобрал у напарника машинку, осторожно поставил на место. Закрыл дверцы секретера. Попросив спутника осмотреть корпус снаружи, вернулся в гостиную. Мадмуазель Генриетта сидела на диване, как школьница на выпускном  экзамене. Щеки ее розовели, глаза лучились.
— Я вас никогда не видел в столовой, — устроился Мегре рядом.
— К вящему огорчению Рабле, я редко там бываю, — ответила Генриетта, бархатный ее голос ласкал сердце комиссара. — Еду мне приносят.
«Мы могли бы сидеть за одним столом», — подумал Мегре и тут же мысленно увидел ее в обеденном зале напротив себя, увидел, деликатно разрезающей домашнюю сардельку а ля Рабле, сдобренную струйкой майонеза.
— Вы хотите меня о чем-то спросить? — улыбнулась она его мыслям, которые могла бы прочитать и подслеповатая женщина.
— Да, хочу...
— Я не замужем и не была замужем, если вам это угодно знать, — благосклонно посмотрела на широкий лоб комиссара, на густые его волосы, подстриженные ежиком, на усы, когда-то рыжеватые, теперь соль с красным перцем.
— В это невозможно поверить… — недоверчиво покачал головой обладатель усов.
— Все мужчины, которым я доверяла сердце, в лучшем случае использовали его в качестве яства, в худшем — как живую мишень...
— Ну, не все мужчины такие...
— Я не стара, и все еще на это надеюсь. Знаете, каждая женщина, если она женщина, стремится к семейному уюту, каждая женщина, если она женщина, мечтает родить маленького розового сыночка, который, став мужчиной, будет потакать ее слабостям, скрасит старость...
«Сумасшедшая?» — подумал  Мегре, всматриваясь в углубившиеся глаз собеседницы.
— Вы считаете меня странной? — сказала бархатно.
-  Что вы!  Я просто подумал, что здесь, в лесу, вы вряд ли найдете ему отца...
— Почему же, в санатории случаются приличные мужчины, — положила гладкую руку на спинку дивана, так положила, что та бархатно коснулась плеча Мегре.
Комиссар, подумав: — Забрасывает удочку с такой вот приманкой? Или обычное для женщины желание с возрастом обратилось в манию?.. — хотел задать следующий вопрос, но его остановил возглас Люки, раздавшийся из прихожей:
— Господин Мегре! Здесь дверь в какое-то помещение!
Взгляд мадмуазель Генриетты застыл, как слеза на морозе. Мегре, извинившись перед нею, встал, прошел в прихожую. Справа от входа в апартаменты действительно была небольшая дверь, закрытая на засов. Люка посмотрел на шефа вопросительно. Комиссар попытался отодвинуть засов, однако тот, оторвавшись, остался в его руке.
— Кого-то там запирали, — посмотрел он на комиссара многозначительно. — И этот кто-то сумел выбраться.
Покивав, Мегре повернул выключатель, толкнул дверь, они вошли друг за другом в тесное помещение.
— Кладовка, — сказал Люка, рассматривая полки, уставленные нарядными банками и баночками, бутылками и бутылочками. — Можно подумать, что Рабле морит ее голодом.

Рабле, сто пятидесятикилограммовый шеф-повара санатория, кормил своих подопечных на убой и весьма искусно. Но если табло электронных весов, вделанных в пол у входа в обеденный зал, показывало лишние килограммы относительно разнарядки профессора Перена, то обладатель их получал дежурное блюдо, которое можно было доесть до последней ложки лишь после месячного поста. Может быть, именно из-за этой фитнес-придумки главы клиники, мадмуазель Генриетта, не терпевшая контроля, посещала столовую неохотно?

— Да, кладовка, — согласился Мегре, отметив, что пол помещения тщательно вымыт, и вымыт недавно.
— Смотрите, комиссар, кровь… — зашептал Люка. -  И черный волосок… Очень черный. Он не кажется вам знакомым?
— Вижу, — уставился Мегре на торец средней полки. На нем бурело небольшое пятно с присохшим волоском, черным, как смоль.
— Это я два дня назад оступилась и ударилась затылком, — послышался голос Генриетты из гостиной. — Можете взглянуть на шрам, если изволите.
Мегре, посмотрев на помощника, указал на дальний край нижней полки. На застрявший в заусенице ее ребра белокурый волос. Прикорневая его часть была бурой.
— Похоже, я знаю, чей это волос, — ответный взгляд Люки был выразительнее слов. — И где на самом деле произошло сражение при Ватерлоо.
— Я тоже догадываюсь,- пробурчал Мегре, прежде чем выйти. — В Эльсиноре одна блондинка.
— Я изыму их в качестве вещественных доказательств, — зашептал Люка ему вслед, вынимая из кармана пиджака пару чистых конвертов с собственной монограммой.
— Здравая мысль, — ехидно шепнул  Мегре, обернувшись к нему. — Надеюсь, за ней последует не менее здравая мысль.
— Какая?!
— Оставить нас наедине. Вы ведь знаете, коллега, с женщинами лучше говорить тет-а-тет.
— Как скажете, комиссар, — не обиделся Люка. — Встретимся за обедом…

— Вы обещали показать мне шрам, — буркнул комиссар Мегре хозяйке, вернувшись в гостиную.
Та склонила головку, открывая глазам комиссара аккуратные ушки и стройную белую шею. А также красный рубец на самой макушке, который никак не мог быть оставлен горизонтально расположенной полкой. «Ударили сверху не очень тяжелым тупым предметом» — подумал Мегре. Сделав паузу, в течение которой вдыхал сладостный запах существа, основным свойством которого была безбрежная женственность, он сказал:
— Там мы нашли еще и...
— Иногда, комиссар, мне хочется быть глупенькой, — умильно захлопала ресницами Генриетта, — и я становлюсь блондинкой...
— Вы становитесь блондинкой и спешите в кладовку, чтобы испытать стойкость… краски? — комиссар много бы дал за возможность увидеть женщину без платья, без этого длинного платья с длинными рукавами. Всем своим существом он чувствовал, что оно скрывает от его полицейских глаз не одну гематому.
Тут во входную дверь постучались, Мегре прошел в прихожую, открыл дверь. На пороге стоял консьерж Жерфаньон. Естественно, с радиотелефоном в протянутой руке.
— Вас прокурор Паррен спрашивает! — воскликнул консьерж, поедая глазами знаменитого сыщика «при исполнении».
— Паррен стал прокурором… — удрученно проговорил Мегре, направившись на веранду с трубкой.
Говорил он в нее уже бодрым голосом:
— Поздравляю вас, дружище, недолго вы пробыли помощником, — в парке  тарахтела газонокосилка Садосека, и комиссару приходилось повышать голос.
— Спасибо, Мегре, — холодно ответил Паррен, услышав, видимо, критическую реплику комиссара. — Как идут дела?
— Как всегда. Думаю, за два дня управлюсь, если, конечно, подозреваемые мною лица будут благоразумны.
— Вы уже знаете, кто совершил преступление?
— Думаю, я догадываюсь, кто совершил убийство. Но пока не хочу догадываться, кто его поставил.
— Знаете, какая у нашего профессора Перена любимая поговорка? «Автор пишет одну пьесу, актеры играют другую, а зрители видят третью ». На мой взгляд, это поучительная для сыщика поговорка.
— Я слышал ее от профессора и намотал на ус.
— Что ж, отлично. Еще хочу сказать, что дело получило огласку, и, как только откроется дорога, репортеров вокруг вас будет туча.
— Вы огорчили меня, прокурор, своим прогнозом. Я предпочитаю солнечную погоду.
— Все предпочитают солнечную погоду Да, вот еще что. Министр сказал, что если с вами что-нибудь случиться, ну, повторный инфаркт или что такое, меня, скорее всего, отправят в отставку. Так что поберегите себя, умоляю...
— Спасибо, прокурор. Сейчас я чувствую себя так же хорошо, как во время расследования первого своего дела. Ренессанс, да и только.
— Ренессанс? В таком случае, до свиданья, Микеланджело… Я вам еще позвоню.
Мегре, вернув трубку консьержу, задумался. Сначала ему вспомнилось прошлое, вспомнилось,  что во время расследования первого своего дела он чувствовал себя не так уж хорошо, по крайней мере, психологически. Так же чувствовало себя и начальство, отправившее его в отпуск, чтобы следственные действия молодого полицейского выглядели в глазах общественности эгоистическими. Мало-помалу мысли комиссара вернулись к настоящему. Во время разговора с прокурором Парреном он слышал в трубке неразборчивые, но знакомые звуки. Он, конечно, определил бы их природу, если бы размышления не пресекли серебряные звуки гонга, звавшие к ужину. От этих звуков у комиссара, проголодавшегося на свежем воздухе, засосало под ложечкой; мгновенно забыв обо всем, он устремился к святилищу Рабле.


6. Карин Жарис

После обеда (чудо-суп из морских гребешков, изумительные эскалопы с ромом по-королевски, фисташковое пирожное, в трех экземплярах растаявшее во рту) Мегре сходил в процедурный кабинет (после инфаркта комиссара кололи три, а то и четыре раза в день). Вернувшись к себе, он прилег в гостиной на диване — сладко накатившая дремота убедила его на сей раз изменить слишком уж неблизкой кровати. Уже засыпая, Мегре вспомнил записку. Записку Карин Жарис. Неделю назад, еще до убийства Мартена Делу, он случайно обнаружил ее в книжном шкафу, в «Петерсе-латыше», в первой книге, в которой писателишка расплющил комиссара как постельного клопа, расплющил морально, отведя более чем второстепенную роль. Сон сняло, как рукой — в записке упоминался господин d’Loup! Мегре встал, достал письмо (оставленное им на месте, то есть в книжке), стал читать, благо очки на этот раз нашлись сразу.
Письмо было написано 27 июля 1967 года, имя адресата отсутствовало. Вот его содержание:

Знаю, письмо дойдет до Вас нескоро. Скорее всего, в этот момент я, благодаря профессору, буду далеко, буду там, где всегда хотела быть. Почему я Вам пишу? Наверное, потому что симпатизирую Вам и, по сути, почти всю жизнь была рядом с Вами. А во-вторых, у Вас пытливый ум, и Вы наверняка  попытаетесь все узнать. Не делайте этого! Подчинитесь профессору, и все кончится неплохо. У всех все кончится неплохо — Наполеон дождется Груши, великий сыщик найдет то, чего раньше не находил, d’Loup умрет в живительных муках. Все кончится неплохо, и потому не надо ничего предпринимать. Всего Вам доброго,
Ваша Карин Жарис.

Отложив письмо, комиссар походил по комнате. Улегся на подвернувшийся диван, заложил руки за голову и отдался мыслям, внутренне сожалея, что вместо послеобеденного сна должен теперь соединять концы с концами:
— Чертовщина какая-то. Эта женщина двадцать с лишним лет назад знала, что Волк, то есть Мартен по прозвищу Лу умрет, а я буду проводить расследование… А кто это «великий сыщик»? Я никогда не считал себя таковым. Нет, похоже, кто-то пытается сыграть со мной злую шутку.
Кто он?
Человек, который  был уверен, что я непременно раскрою эту книжку.
Этот человек — профессор с его любовью к театру? Может быть… Он знает обо мне все. Даже то, чего я сам не знаю. А может, это Аннет Маркофф написала? Она любит и умеет подшутить над своими подопечными. Да нет, конечно же, нет…
А все-таки замечательная служанка, эта Аннет Маркофф, стопроцентная горничная, — задумался Мегре в попытке отвлечь мозг от загадки, сверлившей его упрямой сталью. — Видимо, Бог специально постарался. Ничего в ней лишнего, даже недостатки к месту…
Нет, гадать бесполезно. Эх, вызвать бы эту Карин Жарис, посадить за стол напротив, и допросить по полной программе. Люка, тот, всамделишный, сделал бы это блестяще. Мастак, ничего не скажешь. Да и малыш Лапуэнт справился бы на «отлично». Не говоря уж о Жанвье или Торрансе, — Мегре поименовал всех членов своей команды, это всегда приводило его в хорошее настроение. — Все же, кто этот «великий сыщик»?.. Если не я, значит, в санатории есть еще один проныра, действующий инкогнито? Или вскоре появится? Нет, два сыщика в одной банке, это никуда не годится...
Комиссар встал, походил по номеру взад вперед. Подошел к письменному столу, на котором лежал лист белой писчей бумаги и авторучка. Двумя днями раньше он хотел написать супруге, но приболел и не собрался. Посмотрев на лист, призывно белевший, сел, взял ручку, стал писать, посмеиваясь в усы:

Мадмуазель Карин Жарис,
Тот Свет.

Повестка.

Мадмуазель Карин Жарис 1936 года рождения вызывается 17 октября 1987 года в 15-00 в санаторий «Эльсинор», 204 комната, для дачи показаний по делу о смерти Мартена Делу, называвшегося также Волком. Явка обязательна.
Бригадный комиссар Мегре.

Написав это, он некоторое время сидел, разглядывая свою письменную выходку. Затем, постыдившись, разорвал ее крест-накрест, выкинул в форточку, тут же пожалев об этом. Сегодня вечером Садосек непременно доложит профессору, что этот Мегре бросает в форточку мусор. И профессор не преминет прочитать комиссару мораль, а то и поручит это старшей медсестре Вюрмсер. И та, неприятно красивая из-за неколебимой уверенности в своей красоте, скажет, неприязненно кривя губы:
— Мегре, при повторном подобном проступке на ваши окна будут установлена металлическая сетка, за ваш счет, разумеется.
Комиссар поискал в кармане трубку, не найдя, взялся за книгу. Вчитаться не получилось, он подошел к окну, стал смотреть на парк. Когда взгляд прилип к «Трем Дубам», к ворону, недвижно сидевшему на привычном своем месте, в номер робко постучались.
Мегре резко обернулся. Посмотрел на часы, висевшие над дверью. Они показывали 15-00.
Ему стало не по себе.
Постучали еще. Настойчивее.
Изгнав из воображения Карин Жарис, явившуюся на допрос в виде законопослушного скелета, подошел к двери.
Открыл, малодушно повременив. Замер, увидев на пороге девушку лет двадцати двух — светловолосую, улыбчивую, востроносую. На ней было серое строгое платье, отчаянно шедшее к зеленым глазам, летние туфельки.
— Здравствуйте, месье. Я – Карин Жарис, тридцать шестого года рождения, вы меня вызывали, — глаза ее смотрели смущенно.
— Проходите. Садитесь, — с трудом проговорил Мегре.
Девушка села на стул у письменного стола. На краешек. Натянула платье на колени.
Комиссар сел напротив. Стал рассматривать нежданную гостью, рассмотрев,  сумел сказать:
— Значит, вы — Карин Жарис… — задержал взгляд на высоком лбу, помеченным в самой середине  едва заметным шрамом.
— Да. Я – Карин Жарис. А этот шрам остался после того, как я ударилась о батарею парового отопления. Мама крикнула: вон, папочка твой идет, я бросилась к окну, споткнулась и больно стукнулась лбом о батарею.
— Если вы тридцать шестого года рождения, то должны быть много старше, чем выглядите, — попытался улыбнуться Мегре. -  Документы у вас при себе?
— Нет. У нас нет документов, — улыбнулась девушка смущенно.
— У кого это у вас? — не удержавшись, Мегре чихнул в платочек.
— У нас, почивших, нет никаких документов.
— Понимаю. В каком году вы...
— Почила?
— Да.
— Двадцать седьмого июля тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года где-то между девятью и двенадцатью часами.
— А где проживаете сейчас? Я хотел сказать, где вы почиваете в настоящее время.
— Здесь, у вас. Тут так интересно. Я же все о вас прочитала… И всегда, — осеклась, — нет, только с шестнадцати лет, отчаянно ревновала к мадам Мегре.
— Ревновали к мадам Мегре? — смешался комиссар. — Меня?!
— Да… — не опустила лучащихся приязнью глаз. — И ненавидела Сименона, лишившего вас детей.
— Мне приятно это слышать, не скрою. Так где вы постоянно проживаете?
— «Постоянно» — это не наше слово, потому что оно… оно привязано.
— Понимаю. Скажите мне в таком случае, где вы проживали вчера?
— Вчера?
— Да.
— На Соломоновых островах, кажется. Я точно не помню.
— А как здесь оказались?
— На пляже прочитала о вас в газете, ну, что у вас случился инфаркт, и что вы теперь в Эльсиноре, в котором я провела в свое время полтора года. Мне захотелось вас увидеть, до конца отпуска есть еще неделя, и вот, я здесь.
Комиссар вспомнил, что ему приходилось допрашивать сумасшедших. Это помогло расслабиться.
— Вернемся, однако, к делу. Чем вы занимаетесь? Работаете?
— Да, работаю. Я лучшая медсестра в клинике, лучшей в Принстоне.
— При каких обстоятельствах вы почили?
— Я тяжело и долго болела. А когда умерла...
— Почему вы замолчали? — Мегре показалось, что девушку кто-то извне одернул.
— Мне расхотелось об этом говорить, — ответила она. — Я никому не хочу причинить вреда. Вернее, не могу – это заповедано.
— Хорошо. Но хотя бы скажите, кому вы адресовали письмо, которое я обнаружил в своем секретере?
— Вам.
— Вы хотите сказать, что в тысяча девятьсот шестьдесят седьмом году знали, что я буду проживать в этом номере? — оторопел Мегре.
— Нет, перед тем, как почить, я не знала, что вы будете проживать в этом номере. Я узнала об этом потом. Когда почила. И потому написала это письмо.
— Иными словами, почив, вы каким-то  образом, но инкогнито, обратились в прошлое, к себе, еще не почившей, и та написала мне письмо?
— Примерно так, — кивнула. — Почившие не то чтобы общаются с собой, еще не почившими, но всегда могут ориентировать их действия в определенном направлении. Это же просто, как квантовая физика.
— Мистика какая-то.
— Это с какой стороны посмотреть.
— Отсюда или оттуда? — поднял Мегре глаза к потолку.
— Да. Правда, такого рода общение почивших в глазах окружающих выглядит, скажем, странно.
Комиссар, поразмыслив, поинтересовался:
— Тогда получается, что и мои действия, то есть действия комиссара Мегре направляет почивший комиссар Мегре? Если допустить, что в настоящее время я нахожусь не в настоящем, но прошлом?
— Ну, не совсем так. Вас еще не… В общем, с вами другое дело, не совсем обычное...
— Другое дело, не совсем обычное… — разобиделся комиссар. — Что, не загорать мне после смерти на Соломоновых островах двадцатипятилетним юношей, рядом с такой, как вы, раскрасавицей?
— Во многом это зависит от вас. Нужны усилия. Действия. И решимость… — посмотрела в глаза, пытаясь что-то увидеть.
— Решимость?
— Да. Решимость преодолеть смерть. Или, как у нас говорят, пронзить.
— Пронзить смерть… — Мегре неожиданно увидел, как окоченевшее его тело торпедой мчится сквозь космос, затмившийся концом жизни. Увидел, как душа его уходит в пятки и взрывается радостью, когда оно на огромной скорости вонзается в нечто упруго-гуттаперчевое и… прорывает его!
— У вас может получиться, — покивала Карин.
— Посмотрим, — опрометью вернулся комиссар из будущего. — А вы, значит, пронзили смерть, приняв си-си-эйч?
— Не знаю, что это такое, — ответила девушка, посмотрев так, что комиссар уверился в своем временном положении, то есть в том, что снова находится в настоящем, в котором ему не были известны ни причины смерти, ни, тем более, вид яда, унесшего Мари в ее странный мир.
— А какое отношение к вашей смерти имел профессор Перен?
— Извините, мне пора, — неожиданно поднялась гостья.
— У меня есть еще пара вопросов… — просительно сказал комиссар, решив, что девушкой и в самом деле кто-то телепатически управляет.
— Вы что, хотите увидеть, как я… как я… на ваших глазах?..
Мегре увидел, как мадмуазель Карин на его глазах обращается в кучу костей с черепом наверху. Увидел в воображении. Девушка тем временем неслышно удалилась, плотно затворив за собой дверь.

— Чертовщина какая-то, — пробормотал комиссар, зрительным образом убедившись, что никого, кроме него, в комнате нет. — Нет, нужно принять валерьянки и часок поспать.
Так Мегре и сделал. Предварительно убедившись при помощи осязания, что сидение стула, на котором сидело видение девушки, теплее места на котором сидел он.
7. Обрывки сущности
Проснулся он в пятом часу. Вспомнил встречу с Карин. Неужели это было? Во сне? Или наяву?! Приподнявшись, посмотрел на стол – листка бумаги на нем не было. Ручка лежала. Открытая.
Услышал голоса за окном. Поднялся, подошел, глянул. Внизу стояли Катэр со старшей медсестрой Вюрмсер. Садовник что-то негодующе говорил, указывая на клочок белой бумаги, лежавший на земле между ними. Один единственный клочок.
Спустя некоторое время старшая медсестра стояла перед комиссаром в стойке.
— Господин Мегре, я настоятельно прошу не использовать вашу фрамугу в качестве мусоропровода, в противном случае на ваши окна будут установлены решетки, за ваш счет, разумеется.
— Это я использую форточку в качестве мусоропровода, — сказал Люка, войдя в комнату и став рядом с комиссаром. — Комнаты бывшего дипломата были на третьем этаже Эльсинора, как раз над комнатами Мегре.
— В таком случае, пациент де Маар, я настоятельно прошу вас не использовать вашу фрамугу в качестве мусоропровода, в противном случае на ваши окна будут установлены решетки, за ваш счет, разумеется.
— Я постараюсь, госпожа старшая медсестра, — стал в стойку «смирно» Люка.
«Фигляр», — сверкнула та глазами, прежде чем направиться к двери. Мегре, проводив ее взглядом, вопросительно посмотрел на друга:
— Так это вы сделали...
— Да, — улыбнулся тот конфузливо. — Я стоял у окна, рассматривая химеру справа, я часто на нее смотрю, она не страшная совсем, и неожиданно мне захотелось увидеть, как летают по ветру клочки бумаги. Я часто делал это в отрочестве. Исписывал откровениями лист бумаги, разрывал его на мелкие кусочки, бросал в окно и смотрел, как ветер рассеивает их по парку. Потом мне нравилось смотреть, как Виктор Патэ, наш дворник  ходит кругом, накалывая на свою пику обрывки моей сущности.
— Вы знаете, я ведь тоже примерно в это время выбросил в форточку обрывки… — ответил откровением на откровение Мегре.
— Обрывки чего?
Комиссар рассказал ему свой сон. Слушая, Люка думал, что на самом деле случилось с ним самим около трех часов назад. Увидев взмывшие в небо клочки бумаги, он вспомнил свое отрочество, или, вспомнив свое отрочество, разорвал в клочки только что написанное письмо и бросил их в окно?
— Не знаю, — ответил он, поморгав. — Но я знаю, что эта девушка, назвавшаяся Карин Жарис, наша пациентка. И она «с приветом».
— Как все мы… — вздохнул Мегре.
8. Си-си-эйч и Сандрар
После полдника северный ветер угнал тучи за хребет. Стало по-весеннему тепло, уютно. Мегре посмотрев в окно на парк, выглядевший новорожденным, решил пройтись, однако ноги привели его в читальный зал, к  книжному шкафу, в котором находились узкоспециальные словари. Взяв несколько ежегодников химической энциклопедии, а также том на «С», он расположился в дальнем углу читального зала за чахлой финиковой пальмой. Химического соединения под названием си-си-эйч в томе на «С» не оказалось. Не было упоминания о нем и в ежегодниках. Ставя книги на место, комиссар углядел в одной из них закладку – половинку светло-фиолетового листка для заметок. Вытащил ее, почему-то воровато оглянувшись по сторонам, прочел четкую карандашную надпись: «См. также фармакологическую энциклопедию», осклабился:
— Есть!
В фармакологической энциклопедии статья о си-си-эйч действительно нашлась, причем, как заметил Мегре, книга открывалась на вмещающей ее странице многие разы, и открывалась только на ней или соседних страницах. В статье говорилось, что данное химическое соединение, относимое к группе стероидных половых гормонов, впервые было синтезировано в 1965 г. доктором Анри Переном в виде белого порошка, не имеющего ни вкуса, ни запаха. По всем видимостям, фармакологические его свойства позволяли  успешно бороться с большинством старческих заболеваний, а именно с атеросклерозом, артритом, болезнью Альцгеймера, как количественными расстройствами памяти (гипомнезия, амнезия), так и качественными (искажения памяти, ложные воспоминания). Однако через год средство было  запрещено к применению в фармакологии из-за ряда побочных действий (регенерация тканей, галлюцинации, параноическое  воображение, неожиданная смерть).
Вернув книгу на место, Мегре подошел к библиотечной стойке, попросил подшивку газеты «Фигаро» за 1966 год. Фрекен Свенсон, добровольно принявшая на себя обязанности библиотекарши, выдала ему соответствующий микрофильм, пытливо вглядываясь в лицо,  повела в просмотровую кабину. Листать фотографии пришлось долго, однако настойчивость комиссара была вознаграждена. В одном из декабрьских номеров газеты, он обнаружил статью, в которой говорилось, что после запрещения си-си-эйч, доктор Перен, jeune loup, не опустил рук, но  продолжает свои фармакологические исследования на юго-востоке Франции в одной из частных клиник, и, судя по откликам коллег, продолжает довольно успешно. Просмотрев затем «Фигаро» за 1967 год, комиссар счел задачу выполненной. До ужина оставалось еще около часа, из головы не выходили «искажения памяти и ложные воспоминания»; чтоб избавиться от них он решил прогуляться, хотя к этому времени северный ветер, угомонившийся, было, после полдника, уже деловито сживал со света приблудившуюся весну.
Выйдя из здания, Мегре постоял на лестничной площадке, обозревая парк и небо, укатываемое тяжелыми катками черно-серых туч; лишь на юге они уступали солнцу зябко синевшую твердь, затем повернулся к зданию, чтобы рассмотреть барельеф, украшавший перемычку портала.
На нем, как и на таковом Собора Парижской Богоматери, были изображены усопшие, поднятые из могил трубным гласом ангелов. Мегре, чудом избежавшему смерти, стало зябко. Подняв воротник, он спустился в парк, пошел по дорожке к лесу. Сосны на его краю выглядели стойкими солдатами, готовыми перейти Альпы вдоль и поперек. От «Трех дубов слышались порывы вальса «Вино, любовь и песни». Ворон парил высоко в небе, временами скрываясь в облаках. Под ногами шуршали разноцветные листья – профессор до поры до времени запрещал метле Садосека вмешиваться в дела осени. У самой бровки леса, левее хижины садовника, копал яму разрумянившийся от работы Рено-Клодин из 211-го номера. Мегре, подойдя поближе, заложил руки в карманы пальто, склонил голову набок, простецки заулыбался – он любил смотреть, как работают люди.

Рено-Клодин Сандрар всю жизнь искал клады. Он  рыл землю в Париже, Вене и Мадрасе. Орудовал кайлом в Могадишо, Ла-Пасе и Киото. Довел до ручки пять лопат в Порт-о-Пренсе, семь в Рабате, девять в Куско. Его одиннадцать раз заваливало в узких норах и глубоких шурфах, вырытых им в Тамани, Запретном Городе и Мадриде. Он шесть раз умирал от болезней, подхваченных в склепах Луксора, Касабланки, Дамаска и еще трех мест, воспоминания о которых до сих пор вышибают из его жилистого тела ледяной пот. Однако, несмотря на беспримерное двадцатилетнее упорство, Рено-Клодину дались в Бирмингеме лишь пара пенни времен Реставрации, шпальный костыль XIX века в Одессе и кремневый скребок в пустыне Наска. Когда последний похитили злоумышленники, а затем в «El Peruano» появилась пространная статья, в которой доказывалось внеземное происхождение этого древнего орудия свежевания, Рено-Клодина хватил инфаркт. Профессор Перен, дальний родственник Сандрара по материнской линии, поставил его на ноги, и даже — в целях быстрейшей кардиологической реабилитации — разрешил покапывать в Эльсиноре, конечно же, с соблюдением всех правил ведения земляных работ и не более куба в день.

— Который час, комиссар? — спросил Сандрар, нескоро заметив присутствие постороннего.
— Половина восьмого. У вас есть еще полчаса до ужина.
Штык лопаты и ручка, отполированные ежедневным трудом, блестели жаждой привычного действия.
— Это хорошо. Мне кажется, там внизу, — топнул ногой, — что-то есть. Я нутром это чувствую, три тысячи чертей мне в каждую почку.
— А что вы ищите, если не секрет?
— Сокровища Верцингеторикса. Он спрятал их где-то здесь. Спрятал  от римлян, перед тем, как они его схватили.
Кладоискатель не сказал правды: на самом деле он искал волшебную чашу Грааля. И чувствовал, что близок к цели.
— Откуда вы это знаете?
— Что знаю?
— Что Верцингеторикс спрятал свом сокровища где-то здесь?
— От отца. И еще он говорил, что именно в этих местах запрятана волшебная чаша Грааля, — проболтавшись, Сандрар посмотрел так по-детски, что Мегре перевел разговор на другую тему:
— Вижу, дернину вы отдельно отложили? Так полагается?
— Да. После завершения работ плодородный слой используется для рекультивации.
— Как все продумано! — искренне изумился Мегре. — А какая эта яма по счету?
— В Эльсиноре?
— Да.
— Девятнадцатая.
— Ух ты! Девятнадцатая! Уверен, вы скоро найдете свои сокровища.
— Дай бог, и вы найдете свои, комиссар, — отер жилистой рукой пот со лба.
— К сожалению, мой друг, я ищу не сокровища человечества, а его… его отбросы...
— Что ж, это ваш выбор...
— Да, мой… — вздохнул Мегре, какой-то частью души завидуя кладоискателю.
— Ну и как у вас идут дела? Глубоко копнули за эти дни?
— Глубоко.
— Надо думать, скоро звякнет?
— Звякнет? Возможно...
— Извините, комиссар, я бы с удовольствием поговорил с вами еще, но надо работать, — сконфужено заморгал Сандрар. — До ужина я хотел бы углубиться еще на штык.
— Удачи вам, Рено.
— И вам того же, комиссар.
Сандрар поплевал на ладони, принялся копать. Мегре, оглядев окрестности, побрел в процедурный кабинет. По дороге услышав доносившуюся от «Дома с Привидениями» мелодию из «Мужчины и женщины», взгрустнул. Этот фильм, только что вышедший на экраны, они смотрели с Луизой; несколько раз она доставала платочек, чтобы вытереть навернувшиеся слезы. Как давно это было… И было ли вовсе?
Было… Редкими свободными вечерами мадам Мегре, принарядившись, тащила его в кино, а потом вела в какой-нибудь особенный ресторанчик, поесть чего-нибудь эдакого, чего-нибудь достойного занесения в домашнюю кулинарную книгу...
9. Это возраст
Вечером, улегшись в постель, Мегре раскрыл «Норвежский лес» Мураками. Раскрыл, чтобы не думать об убийстве Мартена Делу, пока почерпнутые сведения не улягутся в подсознании плодородным слоем.
«Норвежский лес» ему дала Моника Сюпервьель. Мегре, никогда не бывший книголюбом, обратился к чтению, чтобы как-то обуздать комиссара полиции, всецело владевшем его существом (греческие скульптуры, а именно Афродиту, он рассматривал с этой же целью).
Книга Мегре не понравилась сразу. Во-первых, она была странная. В предисловии говорилось, что роман написан в 1987 году. А год французского издания был 1990, хотя на дворе стоял самый что ни есть 87-ой год, год написания. Во-вторых, содержание повествования не выдерживало никакой критики. У парня не получалось с девушкой полноценного секса, и он отравился. И двое его друзей, юноша и девушка тоже отравились. Не ядом, но миазмами этой трагедии. Точнее, юноша на всю жизнь зациклился, а она (с которой у покойного не получалось)  от него заразилась, то есть никак и ни с кем не могла кончить. По ходу дела все мастурбируют, случайно спариваются, что-то вяло совершают, куда-то обреченно ползут, как ползут дождевые черви по асфальту, читают книжки, не вызывающие у них ни мыслей, ни мнений. Мнения вызывает лишь еда и сумасшествие, как таковое (как характерна в этом смысле сцена, в которой герой ест дождевых червей, с целью обескуражить противника!). Сумасшествие в виде бегства (на край света, в санаторий на куличках, в деревню) и самоубийство воспринимаются как альтернатива обычной жизни. Из всего этого рождается жажда насилия. А потом эта жажда превращается в покорность, они склоняют головы и строем идут служить в корпорации и фирмы и служат сорок лет.
Мадмуазель Моника, давая книгу, говорила, что Мегре еще надо почитать Мисиму, который сделал себе форменный харакири, после того, как его попытка встряхнуть людскую жизнь, вырвать ее из беличьего колеса мещанской  обыденности, окончилась неудачей. Понятно, ее, склонную к суициду, привлекают такие книги. Еще она говорила, что все было хорошо, пока умы людей всецело занимали добывание пищи, стремление к безопасности и привлечение полового партнера. А теперь у людей все есть, хорошее или не очень — в принципе это не важно, — и они не знают, что с собой делать, не знают, что делать дальше. И придумывают, придумывают, придумывают потребности. Или с головой отдаются лицедейству и с увлечением играют труппа перед труппой, как труппа футболистов играет перед труппой болельщиков, а труппа болельщиков (как они любят выскакивать на поле, чтобы их лучше было видно!) перед труппой футболистов… И я не знаю, что с собой делать, не знаю, и потому хочу умереть, чтобы вообще ничего не знать...
Мегре вдруг показалось, что с этой книгой и Моникой что-то не так.
Что не так? Он стал вспоминать, при каких обстоятельствах девушка дала ему эту странную книгу, и потом рассуждала о себе, людях и Юкио Мисиме, желавшем гибели гибельной земной цивилизации. Восстановив в памяти события прошедшей недели – ровно столько книга находилась у комиссара — он вынужден был констатировать, что событие приема-передачи книги, как и все с ним связанное, в его памяти совершенно не отложилось.
Мегре закрыл глаза, чтобы очистить мозг от сиюминутного. И тут же в темноте сознания увидел головку Моники, лежащую на его плече, увидел, как целует ее в бархатную щечку, целует ее, говорящую:
— Жюль, я не знаю, что с собой делать, не знаю, и потому хочу умереть, чтобы вообще ничего не знать...

«Чертовщина какая-то! -  потряс головой Мегре, чтобы изгнать из нее видение. — Я, старый хрыч, и Моника, почти девочка, У вас, комиссар, похоже и в самом деле «искажения памяти и ложные воспоминания». Но как, в таком случае, книга у меня очутилась? Сам взял из шкафа? Нет, не мог. Там одно старье типа «Петерса-латыша». Получается, что я действительно получил ее во сне? От нее получил?  И каким-то образом она овеществилась?»
Пытаясь себе поверить, комиссар изрек последнюю фразу вслух.
Это не помогло, и он придумал, что книгу мог принести в его номер почивший комиссар Мегре. Другой Мегре. Сильный, здоровый, существующий во времени независимо от него. Другой Мегре, каким-то образом передающий ему свои мысли, заставляющий грустить о чем-то, вспоминать, задумываться. О жизни, искусстве и тьме других вещей прошедших мимо полицейской жизни. Наверное, почив, этот Мегре многое забыл, и теперь вот, пользуется, копошится в памяти и сердце предтечи, копошится, чтобы себя возобновить. Когда это копошение началось? Недавно, неделю или около того назад, ранним утром. В тот день он встал, подошел к окну, и увидел человека, стоявшего, как верноподданный, под Афиной, опирающейся на копье...
— И что ты в ней нашел? — спросил его тогда мысленно Мегре.
— Афина  – девственница, — ответил тот мысленно, продолжая смотреть на статую. — И в то же время богиня войны и победы. В этом дуализме — заповедная истина, пока от меня сокрытая…
А на следующий день этот человек, явившись к нему во сне, стал говорить…

Нет, хватит, надо с этим кончать, а то вконец помешаешься. Это все от вечерних уколов. После них крепко спишь, а, проснувшись утром, осознаешь, что большую часть ночи не спал, а тайно обследовал «Дом с Приведениями», беседовал тет-а-тет с Кассандрой, еще кем-то. Или занимался любовью с Моникой...
Мегре стало не по себе. Ему всегда становилось не по себе, когда не понималось толком то, что вокруг происходит. Чтобы хоть как-то отвлечься, комиссар встал, постоял у окна, походил по комнате, оказался у злополучного шкафа. Раскрыл одну створку, другую. Вытащил, наконец,  брошюру, чуть выступавшую из шеренги толстых книг. Она, из серии научно-познавательных,  называлась « Wormholes  или Норы космических червей. Поморщившись: — И тут черви!», — вернулся в спальню, улегся, принялся вспоминать свою жизнь. Он всегда это делал, когда настроение становилось никудышным.

Сначала он вспомнил детство… Деревню Сен-Фиакр под Матиньоном. Старинный замок на холме… Отца-управляющего за конторкой… Коров, мычавших повсюду. Кюре, дававшего ему на завтрак яйцо всмятку и козий сыр.
Потом вспомнил молодость… Полицейскую...
Вспомнил свои подкованные башмаки. Худые, жадно впитывавшие влагу с парижских мостовых...
Вспомнил с улыбкой проституток, задиравших юбки, чтоб с бесстыдными выкриками показать ему свои белые задницы...
Вспомнил польку, очень похожую на Лиз-Мари Грез, официантку. Она делила с пятью головорезами номер гостиницы на улице Сент-Антуан и наводила их на дома богатеньких буржуа, вознаграждая телом тех, кто возвращался с хорошей добычей, вспомнил, как на очной ставке она влепила одному из них, звероподобному верзиле, хлесткую пощечину...
Вспомнил жену, заставлявшую его, пришедшего со службы, по несколько раз подряд мыть руки с содой, чтобы не принес домой дурную болезнь, как принес однажды блох...
Вспомнил бесконечные дежурства на дорогах, вокзалах, в больших магазинах — три года взад-вперед топтался, пока не стал «псом комиссара», то есть секретарем. Секретарем  комиссара Сан-Жорж...
Нет, все-таки хорошо, что все так вышло.
Хорошо?.. Как же… Тысяча с лишним дел. Одно за другим, одно за другим.
Эти дела...
Дела, с годами становившиеся все более похожими друг на друга, столь похожими, что любая новизна вызывала изумление.
Эти дела, именно они, похожие друг на друга, как мыши, привели его сюда...

Увидев в воображении копошащихся мышей, Мегре принялся их считать и заснул. Ночью опять пришла Моника. И лежала с ним, горячая, и ласкала его, и что-то, смеясь, щебетала…

— Нет, надо обратиться  к профессору, — решил он, покидая утром постель. — Как-нибудь обратиться. Хотя зачем? Ведь известно, что он скажет.
Он скажет:
— Некоторые из назначенных вам лекарств, оказывают побочное действие. К тому же в вашем возрасте галлюцинации – обычное дело. Они...  как бы вам сказать… В общем, они есть побочный эффект воспоминаний, что ли, ностальгии по молодости, по здоровью, Это, во-первых. А во-вторых, скажите мне честно, комиссар, вы хотите от них избавиться? Вы хотите избавиться от галлюцинаций, в которых вам являются красивые девушки? Не хотите, вижу. То-то же.
10. Данцигер и еще один человек
Утром, бреясь, Мегре услышал мерный механический рокот, похожий на жужжание электрической бритвы. Пронизанный недобрыми предчувствиями, он подошел к окну, выходившему на восток, отдернул штору. На вертолетную площадку, примыкавшую к территории санатория с востока, садилась небольшая винтокрылая машина с надписью «Полиция».
Поместив эту картину в сознание, комиссар отметил, что небо над санаторием на большую свою часть очистилось от туч, но с долины дует ветер, обычный предвестник холодных затяжных дождей. Когда глаза, привлеченные движением, обратились на землю, он увидел тучную фигуру судьи Данцигера и еще одного человека, угловатого следователя с асимметричным лицом, фамилию которого Мегре никак не мог запомнить, хотя и встречался с ним десятки раз. Сопровождаемые двумя тощими как на подбор полицейскими, выбравшимися вслед за ними с носилками, судья и следователь, придерживая шляпы, направились к санаторию.
У ворот их поджидали профессор Перен, двое санитаров, все в белых халатах и электрокар, на котором лежало угловатое тело, облаченное в черный полиэтиленовый мешок, тело, долгие годы принадлежавшее месье Мартену по прозвищу Делу. Двое полицейских переместили его на носилки, понесли к вертолету. Судья Данцигер и следователь, фамилию которого  Мегре никак не мог запомнить, с минуту поговорив с профессором, пошли по дорожке к служебному входу в «Эльсинор». За ними увязался Люка, неизвестно откуда взявшийся.
— А… Прятался за Персефоной, — догадался комиссар, посмотрев на скульптуру обнаженной богини, более других им оцененную за тонкость линий и точность форм. Когда судебно-правовая делегация приблизилась к зданию, Мегре отступил от окна: судья и следователь могли увидеть его в ночной рубашке и помахать рукой, как безмужней роженице, всеми забытой в родильном доме. Но ни судья, ни следователь не посмотрели в его окно, хотя, несомненно, знали, за которым из них бригадный комиссар обитает.
Сердце Мегре болезненно сжалось. Он понял: ни он, ни результаты проводимого им расследования их не интересуют, потому что они нашли преступника.
Назначили.
Положив таблетку нитроглицерина под язык, комиссар посидел на диване, пристально разглядывая репродукцию картины Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре» — она висела на стене напротив. В очередной раз, не идентифицировав на ней ни единого трупа, решил вести себя как обычно. То есть, фыркая, умыться, почистить зубы, плюя на неоднократные призывы профессора чистить зубы после еды, а не сна, сделать упражнения, предписанные врачом по физической реабилитации, одеться в лучший костюм — серый, в полоску, из отличной английской шерсти — сходить на процедуры и завтрак.
Одевшись, Мегре постоял у окна. Вертолет сиротливой стрекозой сидел на отчаянно зеленевшей посадочной площадке. Сразу за ней начиналось кладбище, уходившее, казалось, к самому горизонту.
— И кому только пришло в голову устраивать посадочную площадку рядом с погостом?.. — подумал комиссар, скользя взглядом по череде могильных холмиков, пришпиленных к земле крестами. — Тому, кто не боится смерти?
Подойдя к двери, он вспомнил визит Карин Жарис и не сразу ее открыл.


11. Иосиф Каналь!

С самого первого дня сотрапезником Мегре, конечно же, стал Люка. Как только комиссар сосредоточенно принялся за суп с фрикадельками – он всегда ел суп по утрам, — тот промямлил:
— Плохие новости, комиссар.
— В самом деле? — глянул Мегре по возможности беззаботно.
— Да. Убийца Делу найден. И арестован.
— Похоже, нас опередили, — дивизионный комиссар, не сумев изобразить ни хорошего настроения, ни, хотя бы, равнодушия, отодвинул тарелку в сторону. Да так резко, что суп маленьким цунами пролился на скатерть.
— Нет, не опередили… — с трудом оторвал глаза Люка от кусочка телятины, выпрыгнувшего вместе с толикой супа.
Мегре посмотрел вопросительно.
— Вы, как мне кажется, подозревали другое лицо. — Сказав это, Люка, осужденный профессором на пожизненное вегетарианство, вяло принялся за овсянку с зеленым изюмом.
— И кто же этот бедняга? Я имею в виду, кого они назначили преступником?
— Месье Бертрана из 316-ой, — посмотрел Люка в свою записную книжку. — Следователь Лурье, которому поручено это дело, провел предварительное расследование и выяснил, что под этим именем скрывался хорошо известный вам Иосиф Марк Каналь ...
— Иосиф Марк Каналь или Каналетто, бывший портной и серийный убийца?! — воскликнул Мегре, вспомнив человека не раз от него ускользавшего, в последний раз с распоротым животом.
— Да. Я слышал это своими собственными ушами. Стоя за Персефоной… — чуть покраснел потомственный аристократ.
— Каналь, бывший портной и серийный убийца, небрачный сын А., профессора восточных философий, ставшего первой жертвы серии, — проговорил Мегре разочаровано. — Не может быть...
Комиссар огорчился чрезвычайно. Котлета а ля Рабле, за которую он принялся, застонала от яростных движений его ножа. По крайней мере, Люке показалось, что застонала.

Месье Бертрана, попавшего в санаторий после геморрагического инсульта (по словам Аннет Маркофф) и сидевшего за дальним столом, но прямо перед глазами, комиссар видел трижды в день, да несколько раз сталкивался с ним в большой гостиной и зимнем саду. И каждый раз его память рефлекторно напрягалась. Да, напрягалась, но не настолько, чтобы узнать в этом довольно невзрачном и необщительном человеке известного преступника, фотография которого уже как десять лет красовалась на соответствующих стендах всех полицейских участков Франции, всех ее департаментов и заморских территорий.
«Да, размяк я в санатории...- укорил себя Мегре, но тут же простил: — Впрочем, инсульт и время, пусть ненамного, но изменили его лицо».
— Во всяком случае, — продолжал Люка, — судья Данцигер счел возможным доложить министру об успехе.
— А что месье Бертран? Признался? – спросил комиссар уже спокойно – котлета была, как всегда, отменной и, главное, лучше по вкусу, чем такая же неделю назад.
— Признался. И добавил в эпилоге, что самая во… Гм, самая дурно пахнущая марсельская тюрьма предпочтительнее этой разящей формалином дыры. Дыры, в которой иные врачи изощреннее завзятых садистов.
— Думаю, в тюрьму он не вернется… — покачал головой Мегре.
— В психушку определят? — аристократ Люка позволял себе простонародные слова и выражения, чтобы, как он сам говорил, вконец не заделаться снобом.
— Я в этом не сомневаюсь, — улыбнулся комиссар, вспомнив всамделишного инспектора Люку. При Мегре инспектора. А ныне полноправного комиссара Люку, сидевшего сейчас в его кабинете на набережной Орфевр, сидевшего на его месте и курившего трубку, со слезами у него выпрошенную при расставании. Как они не похожи!

Мегре знал, что месье Бертран — притча во языцех и первейший любимец эльсинорских сплетников — слывет в санатории чемпионом по количеству назначенных ему таблеток, инъекций и процедур, в том числе, ежедневных кишечных душей. Это чемпионство бывшему портному во многом обеспечили своеобразные привычки. После ливней, например, он в совершенном забытьи часами давил каблуком дождевых червей, выползавших на парковые дорожки из  затопленных своих нор, а вечера коротал, сшивая заново костюмы и прочую верхнюю одежду (не всегда личную, но украдкой заимствованную), собственноручно распоротую перед тем до последней нитки. Но самым важным из того, что комиссар знал об Иосифе Марке Канале, скрывавшимся под именем месье Бертрана, было то, что он непричастен. Непричастен к смерти Мартена Делу.

Закончив с котлетами, Мегре попросил принести ему кофе. Лиз-Мари, явившаяся с  дымящейся чашечкой, сказала, что профессор Перен настоятельно просит господина Мегре как можно скорее посетить его кабинет.


12. Крошка Рейчел

Мегре решил вести себя сообразно своему положению. Лечащий врач попросил его явиться на прием?
Отчего нет? Пожалуйста!
Войдя в кабинет, он не увидел ни судьи Данцигера, ни следователя, имени которого никак не мог запомнить, хотя Люка называл его только что в столовой, ни даже серийного убийцу Иосифа Каналя, скрывавшегося под именем пациента Жана Бертрана. Он увидел одного лишь профессора Перена.
— Профессор, — покашляв, обратился он к единственному человеку в комнате, — вчера вечером старшая медсестра Вюрмсер принесла беленькие такие таблетки с насечками крест-накрест, но так и не смогла разъяснить мне, от чего они. Не могли бы вы просветить меня? Ведь вы сами как-то заметили: если принимаешь таблетки от болей в коленях, надо знать, что они от болей в коленях, а не то ни черта они не помогут.
— Таблетки эти от болей в коленях, — невозмутимо сказал профессор Перен.
Судья Данцигер поморщился — он знал: если кто ерничает,  дело пойдет туго.
Серийный убийца Каналь, сидевший в кандалах и наручниках, осклабился, похлопал в ладоши, как мог.
Прямолинейный следователь Лурье посмотрел неодобрительно: нехорошо, под больного косит комиссар.
— Мы, собственно, пригласили вас, чтобы поставить точки над i, — кисло сказал судья Данцигер, в предвкушении завтрака Рабле отказавшийся от вареных яиц супруги (восемь тысяч сто первого и восемь тысяч сто второго с тех пор, как эту женщину стали называть мадам Данцигер).
— О, я знаю, в Эльсиноре они закончились в прошлую пятницу. И вы, конечно, привезли их на своем вертолете.
— Что закончилось? Что привез?- не понял судья.
— Точки над i.
— Ах, вы шутите! Ну, шутите, шутите, это никому не помешает и не поможет, — посмотрел Данцигер колюче. -  Так вот, пять минут назад пилот вертолета сообщил мне, что, ввиду неблагоприятных погодных условий в районе аэропорта, разрешение на взлет ему не дают, и таковое он может получить лишь часа через два. И мы решили использовать это время для расстановки этих самых точек. Вы, комиссар, проводили личное расследование, проводили по нашей просьбе, и успели составить мнение. И потому, дабы вам не пришло в голову, потакая своим амбициям, будоражить общественность, — судья сделал паузу, — общественность этого лечебного заведения, мы решили повторить в вашем присутствии допрос месье Каналя-Каналетто. Присядьте, пожалуйста, комиссар.
Мегре грузно сел на стул, заранее для него поставленный справа от входной двери. Вынул из кармана пиджака беленькую таблетку с насечками крест-накрест, проглотил. Затем, заложив руки за спинку стула, принялся рассматривать толстую, с золотым теснением книгу, лежавшую на столе профессора. Книга называлась «Мистические ритуалы: мифы и реальность».
— Итак, начинайте, Лурье, — воссел истуканом судья.
Мегре несколько раз повторил про себя: « Следователь Лурье, следователь Лурье, следователь Лурье».
— Гражданин Каналь… — начал тот, — расскажите, что вы делали в лесопарке санатория вечером семнадцатого числа сего месяца.
— Опять театр! — скривил рожу серийный убийца, перестав добывать серу из ушей. — Что делал, что делал… У вас там все записано, вот и читайте, а я вам не долбанный попугай, чтоб третий раз повторять!
— Говорите, Бертран! — стукнул кулаком по столу вмиг вспыхнувший Перен.
— Ладно, хозяин, скажу… — подобострастно посмотрел Каналь, побаивавшийся профессора. — В общем, три дня назад давил я гадов ползучих в лесопарке у дальней калитки — там их тьма тьмущая вылезает. И тут этот псих из лесу нарисовался, проволочку из кармана вынул и стоит себе, замок открывает. Я – ноль внимания, мне плевать, стою, давлю себе. Он калитку открыл, ко мне двинулся, довольный, как новенький луидор, корзинка берестяная в руках, будто по грибы собрался. Подошел, стал смотреть, потом раздавил пару червяков, головой кисло помотал: «Не, не то — кайфа маловато», и пошел себе, как я понял, к бане. Воротился оттуда в сумерках – червяков уже почти не было видать — покурил рядом, потом заплевал окурок и усмехнулся, подленько так: «А я ведь тебя, гроза червяков, знаю. Видел твою фотку на Мартинике у дверей тамошней кутузки. Ты ведь Каналь, сраный итальяшка и серийный убийца?» Ну, я, конечно, осерчал — ведь с Корсики я, не макаронник — и вспорол ему брюхо снизу доверху, благо перо у меня всегда под рукой...
— А где вы взяли нож? — спросил профессор, вынув из кармана свою серебряную коробочку и проглотив очередную пилюлю.
— Как где?! В столовой реквизировал, куда серьезному человеку без пера?
— Лурье, предъявите  комиссару улику, — сказал Данцигер следователю.
Следователь достал из кейса целлофановый пакет, содержавший заточенный под финку столовый нож с ручкой слоновой кости. Мегре грузно встал, взял пакет, повертел в руках, вернул следователю.
— Да, убийство совершено примерно таким ножом… Заточен прилично. Таким с бифштексом в минуту справишься, не то, что с теми, что подают в столовой.
— Вот и хорошо, — заулыбался Данцигер — у него вовсю сосало под ложечкой.
— Но, судья, позвольте задать вопрос: а как же камни? — скомкал Мегре его улыбку. — Как белые нитки, наконец?
— Ну, с нитками понятно, комиссар, — махнул рукой профессор. — Страсть месье Бертрана к шитью известна всем.
Судья посмотрел на часы и потребовал:
— Рассказывайте, Каналь, как камни оказались в чреве Мартена Делу. Да живее, живее...
— Вы, комиссар, могли бы догадаться… — тепло посмотрел серийный убийца на Мегре. — Помнете, летом 79-го  вы застукали меня с Тибо-медвежатником на задах кафе? Ну, того, что на улице Соваж? Увидев вас, я пропустил удар...
— Помню, — сказал Мегре. — У тебя кишки, считай, вывалились, но ты, тем не менее, улизнул.
— Да, ушел. И знаете, месье комиссар, кто мне помог?
— Кто?
— Крошка Рейчел.
— Крошка Рейчел?! Не может быть! — молодому Мегре нравилась эта кроткая маленькая официантка, чем-то похожая на юную Грету Гарбо. И он частенько заглядывал в ее кафе пропустить стаканчик-другой. И тогда, преследуя Каналя, он и подумать не мог, что маленькая Рейчел прячет бандита в своей комнатке. В комнатке, которую Мегре решался посещать лишь в мыслях.
Профессор Перен, разглядывая комиссара, профессионально улыбался — на сеансах психотерапии Мегре рассказывал ему об этой истории и нежных чувствах, которые испытывал к девушке.
— Она самая, Рейчел — трансформировал Каналь ироническую улыбку профессора в откровенно саркастическую. — У нее я и схоронился. И у нее же живот зашил.
— Сам зашил? — Мегре нужно было время, чтобы совладать с эмоциями, пытавшимися вырваться из подсознания. — А что, Рейчел не могла?
— Она в обморок брякнулась, когда кишки мои коньяком промывала.
— Вы отклонились от темы, — посмотрел Данцигер на часы. Он истекал желчью, воображением видя, как пилот вертолета вместе с полицейскими, склонив головы, орудуют в столовой санатория ножами и вилками.
— Ну, в общем, когда ваш Лу упал, и кишки у него вывалились, у меня в мозгах что-то переключилось, и я стал портным — вечерами у меня это бывает, правда, хозяин?
— С точки зрения психоаналитики это вполне правдоподобно, — сказал профессор Перен, равнодушно рассматривая асимметричное лицо следователя Лурье, о многом ему говорившее.
— Правдоподобно?! — радушно усмехнулся Мегре. — А камни в живот — это тоже правдоподобно?!
— На мой взгляд, правдоподобно, — пожал плечами судья Данцигер, прежде чем обратиться к бывшему пациенту Бертрану: — Каналь, вы забыли о камнях. Расскажите господину Мегре, как они очутились в животе Мартена Делу.
— Я ж говорил, корзинка у него была. Туда шел пустой, а когда вернулся, три булыжника в ней отдыхали. Я еще хотел спросить, зачем они ему, под голову, что ли, ложить, или топиться собрался, но передумал. А когда он упал, и я стал кишки ему на место укладывать, чтоб покойник покойником был, он меня  за горло обеими руками схватил, чтоб, значит, задушить. Но я не растерялся, не лыком шит, нащупал в корзинке булыжник и по черепушке вдарил, чтоб, значит, не дергался. Он трупом лег, а я, злой еще, камень в брюхо ему положил. Бедняге, видно, нехорошо от этого стало, и он опять за горло, псих какой-то, прям беда. Ну, я опять маху не дал, и его вторично уложил другим камнем, первый-то уже к кишкам прилип. И так три раза, как заводной, он за горло меня хватал, пока совсем не отключился. А когда отключился, я живот-то зашил, терпеть не могу рвани, ведь портной с детства, что ни говори, и причиндалы всегда со мной, окромя швейной машинки. Вот и зашил, камни, само собой, не вынув, потому как боялся — вдруг опять образумится, и опять за горло? А с камнями он вряд ли смог бы бодаться и, тем более, убежать, готовности ямы не дождавшись.
— Вы хотели его закопать? — спросил профессор. — Как? У вас ведь не было лопаты?
— Почему не было? Была. Как без нее? Ведь дожди, чай, не каждый день льют.
— Причем тут дожди? — машинально спросил Мегре, думая о своем.
— А притом, что, когда дождей нет, червяки дома сидят.
— И что вам дались эти червяки? — неприязненно посмотрел Мегре.
— Не стоит сейчас  об этом, — поморщился профессор Перен, знавший причину мании Бертрана из сеансов психотерапии. — Знаете, у  каждого человека под шляпой — свой театр ...
— А почему вы его не закопали? — продолжал допрос следователь Лурье.
— Темно совсем стало. А у меня куриная слепота, хозяин знает. Вот хворостом только и прикрыл, благо там его достаточно.
— Понятно, — сказал Данцигер, посмотрев на часы.
— Я думаю, сейчас самое время пригласить второго свидетеля, — сказал профессор, емко посмотрев на Мегре, так емко, что тот ничуть не удивился, когда следователь Лурье ввел в кабинет мадмуазель Генриетту Жалле-Беллем.
13. «Чрево» — это чулан
Мегре, как не старался, не мог оторвать от женщины глаз. Она, немного подкрашенная, в длинном белом платье и серебряных с бирюзой украшениях, смотрела виновато, как школьница, пересолившая экзамен по домоводству. Мегре не мог оторвать глаз от детски расстроенного ее лица — он прощался с образом, самовольно поселившимся в его сердце. Прощался, потому что знал, что всего лишь через минуту услышит нечто такое, что смотреть приязненно на эту женщину никогда уже не сможет.
— Итак, мадмуазель Жалле-Беллем, перескажите, пожалуйста, господину Мегре, то, что рассказали нам час назад, — посмотрел судья Данцигер на часы.
— А можно я снова вам расскажу?.. — боясь встретиться с глазами комиссара, спросила судью.
Судья то там, то здесь с аппетитом поел женщину глазами и позволил.
— Мартен Делу… Мартен Делу был моим… другом… — сказала голосом, молившим о снисхождении.
— Любовником, — Перену не нравилось, что все присутствующие завтракают его пациенткой, и он добавил дегтя.
— Да… Был любовником...
Глаза Генриетты наполнились влагой. Мегре, не выносивший женских слабостей, потупился. Женщина принялась вытирать слезы, следователь Лурье, задетый за живое красотой ответчицы (супруга его могла привлечь мужские взгляды разве что истошным криком), мстительно спросил:
— Расскажите, как вы познакомились с так называемым Мартеном Делу.
— Как-то пасмурным вечером я шла вдоль ограды в дурном настроении и у дальних воротец увидела букет красных маков. Он, вне всякого сомнения, только что собранный, лежал на брусчатке волшебным подарком. Очарованная совершенно, уверенная, что цветы предназначены мне, именно мне, я унесла их домой, поставила в вазу, и весь вечер глаза мои вновь и вновь устремлялись к ним. На другой день, на том же самом месте снова был букет, уже не маков, но луговых цветов, очаровательно подобранных.  На третий был третий букет, еще милее. А на четвертый пришла — ничего! Ни цветка, ни листика. От огорчения я чуть было не заплакала, тут сильные мужские руки обняли меня сзади, шею ожег страстный поцелуй. С трудом вырвавшись, я обернулась, увидела его. Красивого, сильного, с пронзительными черными глазами… Он… он взял меня там же. На поляне, поросшей ландышами...
— Это называется enfermer le loup dans la bergerie  et avoir vu le loup ,  — сказал Данцигер, похотливо глядя.
— Не смотрите на меня так! — выкрикнула ему Генриетта. — Я ни о чем не жалею!
Слезы вновь брызнули из ее глаз. Смотря, как душевная влага струится по щекам женщины, Мегре подумал:
— А я бы так не смог… Букеты годами инкогнито преподносить, как преподносил Рейчел, — пожалуйста, а наброситься и взять – нет. Прав профессор Перен — слишком строго меня воспитывали, слишком многое загнали в подсознание, все от этого.
Подумав это, комиссар обнаружил, что может смотреть на мадемуазель Генриетту, не испытывая неприязни. Радуясь открытию, спросил:
— А где жил ваш… — запнулся, — где жил этот человек?
— В лесу, в заброшенном охотничьем домике, — ответила, осушив лицо вторым по счету платочком. — Он называл ее своим логовом.
— А кто он, откуда, вы знаете?
— Я спрашивала, Мартен молчал, — сказала, огорченно посмотрев в зеркало на покрасневший носик. — Потом, из разговоров, поняла, что в Эльсиноре он от кого-то там скрывался. От полиции или преступников – не знаю.
— И это все, что вам о нем известно?
— Думаю, он был сыном или внуком русских эмигрантов...
— Господи, кругом одни русские! — воскликнул Данцигер, потомок гданьского менялы.
— А почему вы подумали, что он русский? — спросил профессор, недолюбливавший русских. Отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства  — крайне болезненно на него действовали.
— Однажды Мартен как-то странно выговорил свое имя — Марты-ын. Заинтригованная, я поинтересовалась, на каком это языке он его произнес, и получила ответ, что на русском. А если к этому прибавить его страсть к бане, словечки, похожие на русские, которые он иногда произносил, то мое предположение, пожалуй, может сойти за факт.
Профессор, все знавший о бывшем пациенте, молчал.
— Какие словечки, похожие на русские, он произносил? — спросил Мегре, лишь только затем, чтобы увидеть ее глаза.
— Например, он часто говорил… — женщина замолчала, припоминая слова. Припомнив, выговорила их по слогам: -  парр кос-тейй не ло-митт.
— Где он это говорил? В бане?.. — хмыкнул потомок гданьского менялы, прекрасно понимавший русскую речь.
Щечки мадмуазель Генриетты порозовели. Мегре увидел ее в бане с этим русским. Римские интерьеры, красивые обнаженные тела, счастливый заливистый смех, обливание водой. Увидел, как она хлещет его березовым веником, старательно трет мочалкой, омывает, остальное увидел. Да, пожил этот парень всласть. Небось, похваляется сейчас в аду, в кругу таких же, как он, проходимцев.
— Однако вернемся к нашим  бананам, — потер заболевшие виски судья Данцигер. — Мадмуазель Жалле-Беллем, расскажите, пожалуйста, комиссару Мегре, что случилось в вашем доме вечером третьего дня.
Мадмуазель Генриетта обернула к Мегре лицо, продолжавшее красиво пылать. Профессору ее взгляд не понравился, он нервно застучал по столу серебряной своей пилюльницей.
— Мы поссорились, — отвечала женщина.
— По какому поводу? — Мегре подумал, что грудь у нее повыше, чем у никогда не кормившей Луизы.
— Мартен сходил в баню и вернулся оттуда с корзинкой. В ней были три камня из парилки. Я спросила, зачем они ему. Сначала он сказал, что на память обо мне, но потом признался, что построил подле своей берлоги баньку, не всяко мраморную, а настоящую, у самого пруда, чтобы по-русски нырять в него после парной. И что давеча натаскал камней для обкладки печи, издали, от самой реки — она в семи километрах, но несколько штук при испытании полопалось. Я поняла, что он решил порвать со мной, и прямо ему об этом заявила. На это он ответил, что вообще-то ходит париться не ко мне, но в баню. И потому порывает не со мной, а с этой эклектичной славяно-римской мыльней, надоевшей ему до чертиков. И что в санатории полно женщин, которые раздвигают ноги, не задавая лишних вопросов. Рассердившись, я бросилась на него с кулаками, он ударил меня по голове, я его чем-то ударила. Кончилось все тем, что он затолкал меня во  чрево...
— Во чрево? — удивился Мегре.
— Мартен так называет… простите, называл мой чулан, в котором я хранила для него провизию...
— Спасибо, мадам, извините, мадемуазель, — посмотрел Мегре на женщину весело. — Я удовлетворен. У меня есть к вам еще несколько вопросов, но они, ввиду личного характера, к данному делу не относятся...
Комиссар хотел досадить профессору, судя по всему испытывавшему симпатию к своей пациентке, но не рассчитал калибра, и накрыло его самого — Перен записал в перекидном календаре: «Дать знать мадам Мегре о влечении  ее супруга к мадмуазель Жалле-Беллем». Впрочем, когда все ушли, он густо заштриховал эту заметку — семейные скандалы влияют на здоровье пациентов весьма неблагоприятно, а профессор, прежде всего, был врачом и лишь потом — человеком...

Дело было кончено. Каналь подошел к задумавшемуся Мегре, тепло улыбнулся, сказал шепотом:
— А я ведь в этот медвежий угол затарился, чтобы вас, комиссар, пришить. Отомстить, так сказать, за свою поломанную жизнь и за Рейчел рассчитаться.
— За Рейчел?! — взметнул глаза Мегре.
— Если бы не вы, она бы не повесилась...
— Вы что несете, Бертран?! Ее убили ваши дружки!
— Да нет, это вы… Вы смотрели на нее, все время смотрели. Из-за этого она не могла жить, как все мы. И потому умерла...
Мегре сник. Сказал ломавшимся голосом:
— А почему тогда не пришил?..
— А потому! — захохотал Каналь и, дружелюбно хлопнув рукой по плечу комиссара, пошел прочь.



14. Кошмары Маара

— Не понимаю, вас, комиссар, — сказал за обедом Люка. — Вы, кажется, чем-то чрезвычайно довольны.
— Я?! — воскликнул Мегре. — Доволен? Конечно!
— Ну и чем же?
— Вами, Люка, вами я чрезвычайно доволен. Вас же допрашивали утром? Пусть спешно, но допрашивали?
— Да.
— И вы не сказали следователю и судье об двух важных вещах, о которых не имели право не сказать представителям правосудия? О двух важных вещах, которые не оставили бы камня на камне от принятой ими версии?
— Не понимаю вас, комиссар. О чем я не имел права не сказать?
— Подумайте, Люка, подумайте...
-Нет, я ничего не могу вспомнить. Этот лекарственный электрофорез...
— Что электрофорез?
— После него я многое забываю. Иногда свое имя. И потому, проснувшись утром, первым делом штудирую блокнот, в котором перед этой процедурой записал все или не записал, что должен о себе помнить, все события, разговоры и недодуманные мысли. Сегодня утром я не нашел его на прикроватной тумбе, потому вчерашний день для меня, что зебра с полосками «помню» — «не помню»…

Согласно  анамнезу, Луи де Маара привели в клинику ночные кошмары. Они, жуткие по содержанию и последствиям, вошли в его жизнь со времен службы в посольстве Франции в Центральноафриканской империи. Вошли с того самого времени, когда император ЦАИ Жан Бедель Бокасса, прощаясь с ним после званого ужина в честь Дня Республики, сказал по секрету, что нежные антрекоты, которые так понравились молодому советнику Луи де Маару, на самом деле не из телятины, а из Пьера Дако, личного кулинара Главы государства.
Мегре, в чем-то беззаботный и впечатлительный, как все французы, узнав обо всем этом, малодушно пожалел о знакомстве с человеком, в сущности, являвшимся бациллоносителем, то есть распространителем подобных кошмаров. Пожалел после того, как ему приснилось, что он есть людоед-полицейский, расследующий факт людоедства на людоедском острове, и что его, в конце концов, линчуют посредством съедения.
Профессор Перен, сочувствовавший Луи де Маару, перепробовал множество лекарственных средств, но навсегда избавить пациента от кошмаров, внедрившихся в его организм вместе с мясной пищей, не сумел. Выручал Маара лишь ежевечерний лекарственный электрофорез с импульсным током, после которого бывший дипломат забывал на какое-то время не только о котлетках и вырезках Бокассы, которые тот, издеваясь посылал ему еженедельно, но и свое имя.

Так вот, Люка ответил комиссару: «После электрофореза я все забываю», и комиссар, вспомнив о беде «коллеги», рассказал, что на голове трупа Мартена Делу не было отметин от ударов булыжниками — это видели все присутствовавшие при «эксгумации» того из-под кучи хвороста.
— А второй факт, который я не открыл судье?  — спросил Люка, попытавшись вспомнить, как выглядел труп, им обнаруженный.
— А второй факт, вернее, вещественные доказательства, о которых вы не по своей воле умолчали – это окровавленные волоски, которые мы с вами обнаружили в чулане мадмуазель Жалле-Беллем. Их экспертиза, несомненно, показала бы, что черный волосок возрос на голове последней, а белокурый – на оной Люсьен, дочери мадам Пелльтан.
— Но почему смолчал профессор? Почему он не сказал, что на голове Делу не было гематом?
— Видимо, он просто хотел спровадить судью Данцигера и этого, как его...
— Следователя Лурье.
— Да, спровадить судью Данцигера и следователя Лурье.
— А как вы думаете, что на самом деле случилось в номере Генриетты в тот вечер?
— Не люблю высказанных предположений, ведь мысль изреченная есть ложь, не так ли, Люка? — улыбнулся Мегре.
— Вы улыбаетесь, вам смешно… А я думаю, что  история эта плохо кончится… — смущенно проговорил бывший дипломат, карьера которого плохо кончилась. — Может быть, забудем о ней и просто сыграем в шахматы? Ведь мы уже два дня как не играли?..
— Мне очень хочется сыграть с вами шахматы, тем более, счет в вашу пользу. Но скажите, Люка, скажите откровенно, вам хочется жить в мире, в котором множатся нераскрытые преступления? Вам хочется жить в санатории, в котором, прогуливаясь по парку, можно под георгинами обнаружить обезображенный труп?
— Нет, не хочется. Мне хочется просто жить. А я чувствую, что ценою правды будет моя жизнь, наши жизни.
— Наши жизни… Не хотел вам говорить, но теперь скажу. Вы знаете, я умею слушать и понимать услышанное, даже если услышал несколько слов или полслова. Потому я многое узнал, узнал, никого не расспрашивая… — комиссар замолк. Он не знал наверняка, стоит ли ему откровенничать.
— Что вы узнали?! — вспыхнули глаза Люки детским любопытством. «Ребенок, совсем ребенок» — подумал Мегре и решил говорить:
— Многое. Например, что в Эльсиноре люди погибают чаще, чем в Чикаго.
— Чаще чем в Чикаго?! Звучит неправдоподобно...
— Неправдоподобно? А если я вам, Люка, скажу, что в Большом Чикаго насчитывается десять миллионов жителей, и в год там от насилия погибают тысячи жителей. В Эльсиноре же на сто пятьдесят обитателей, по моим подсчетам, в год погибает как минимум одна  целая две десятых человека...
— Если бы в Чикаго было бы такое же соотношение, то там погибало бы, — стал считать в уме Люка, — то там погибало бы… Там погибали бы более восьмидесяти тысяч человек в год!
— И мы с вами можем спасти этих людей, мой друг. Это наш долг.
— Долг, долг, — вернулся Люка на землю Эльсинора из усеянного трупами Чикаго. — Мне тоже говорили, что быть рядом с Беделем Бокассой, цивилизовать его каждый день, каждый час — мой человеческий долг, долг перед Великой Францией. И что? Я цивилизовал его каждый день, каждый час, Бокасса каждый день, каждый час издевался над моими потугами, идиотскими для него. И, более того, хотел меня цивилизовать по-своему, хотел привить вкус к человеческой плоти, дающей человеку невероятную силу, которую ни телятина, ни баранина дать не могут. А чем все  кончилось? Беделя съели черви, людей в Империи едят по-прежнему, мое место занимает претенциозный молодой советник, который цивилизует дикарей, как и я, и которого, скорее всего, съедят. Нет, не людоеды, но микроскопические паразиты, которыми там насыщены и земля, и вода, и воздух...
— Все это верно, дружище Люка. Но все же признайтесь, ведь вы уже сделали выбор, — тепло посмотрел Мегре.
— Сделал, — вздохнул Люка. — Но мне кажется, что ваши уши ввели вас в заблуждение… Лично я ничего не слышал об убийствах в Эльсиноре...
— Вам хорошо, Люка, вам назначают лекарственный электрофорез, и вы все забываете. А мне – не назначают. И потому я все помню.
— Попросите профессора, он не откажет. И будете жить, не зная ни об убийствах и похищениях, ни, вообще о вчерашнем дне, если увеличить дозу.
— Да, жить сегодняшним днем – великое счастье. — К сожалению, мне это редко удается.
— Наш профессор, похоже, заинтересован, чтобы эти убийства и исчезновения остались нераскрытыми, — подумав, сказал Люка. — Он ведь не только профессор, но и владелец санатория. А что нужно владельцу санатория? Ему нужны пациенты, пациенты и пациенты. А что приводит их сюда? Прекрасная репутация санатория и превосходная — самого профессора Перена.
— В сокрытии имени убийцы более всего заинтересованы убийца и организатор убийства.
— Это так… Но, скажите мне, почему он тогда просил вас провести расследование?
— Он, по всей вероятности, играет в какую-то игру, возможно, терапевтическую… А что касается репутации санатория, я уверен, что судья Данцигер постарается сберечь эту репутацию во всей ее красе. По просьбе профессора и, разумеется, из личной заинтересованности.
Мегре усмехнулся — он видел, как судья manger comme un loup, а, выходя из святилища Рабле, удовлетворенно поглаживал живот.
— Постарается… В столовой Перен говорил с судьей, и тот обещал, что в зеркале правосудия все будет выглядеть лучшим образом.
— Откуда вы это знаете?
— От  Лиз-Мари...
— Лиз-Мари Грёз — ваш агент?! — неискренне удивился Мегре, знавший, что названная девушка испытывает к Люке нежные чувства.
— Да… Знаете, комиссар, если бы моя мама узнала, что последнее время я только и делаю, что подглядываю и подслушиваю,  а также прошу друзей это делать, она бы заболела от горя...
— Что поделаешь, Люка, что поделаешь… Кто-то должен делать эту работу, не всегда приятную...
— Должен. Да...
— В таком случае, выбросите все из головы и станьте полицейским. Просто полицейским с мозгами, что ни на есть полицейскими.
— Слушаюсь, господин бригадный комиссар, — взял под козырек бывший дипломат.
— Так-то лучше… — одобрительно посмотрел Мегре. — Теперь вы не умрете, запив рыбу красным вином?
— Никак нет, не умру, лишь чуть-чуть похвораю. С чего прикажете начать этот день, господин бригадный комиссар?
— Мадам Николь Пелльтан, мать Люсьен, во второй половине дня обычно ходит в поселковую церковь. Вы могли бы переговорить с ней по дороге  туда или обратно. А я тем временем познакомлюсь с Люси.
— Согласен — воссиял Люка, знаком попросив Лиз-Мари, все это время не сводившую с него глаз, принести им с комиссаром кофе.
— А я ведь сто лет не был в церкви, — сказал Мегре, скорее, себе. — Знаете, Луи, с чем ассоциирует в моей памяти церковь?
— С чем, комиссар?
— С яйцом всмятку и несколькими ломтиками козьего сыра...
— Я читал об этом. Мальчиком вы завтракали у кюре между второй и третьей службами.
— Да. Иногда мне кажется, что ничего вкуснее я в жизни не ел.
— Тогда вам стоит сходить в церковь...
— Наверное, стоит, Люка, наверное, стоит.
— Кстати, комиссар, знаете, что я только что вспомнил?
— Что?
— Когда каталку с трупом выкатили из здания, профессор приподнял простыню, как бы желая в чем-то удостовериться...
— И что?
— И я увидел синяки на голове Делу. Они были такие сочные, что видны были издалека.
— Это следовало ожидать...
— Избить покойника! Они ни перед чем не остановятся, Мегре, ни перед чем...
— Так же, как и мы, Люка, так же как и мы.
Люка этой ничего не значащей фразы не слышал, он, отрешившись от всего, писал в записной своей книжке.


15. Дом с Приведениями

После обеда Мегре водрузил на голову котелок, надел любимое плотное драповое пальто с бархатным воротником и пошел прогуляться по парку. Ему надо было собраться с мыслями и обдумать дальнейшие действия, а как это можно сделать лучше, чем грызя любимую трубку в освеженном дождями парке, парке чем-то похожем на парк замка Сен-Фиакр, в котором он провел лучшие свои годы, провел детство и отрочество?

Комиссар редко виделся с мадам Пелльтан, проживавшей с дочерью во втором корпусе. Редко, так как поздно встававшая мадам Пелльтан к завтраку не ходила вовсе, обедала одной из последних, а ужин, будучи склонной к полноте, «отдавала врагу».
Во Втором корпусе было четыре палаты. Две из них, располагавшиеся на первом этаже, занимали мать с дочерью. Две на втором пустовали, ибо, как и верхние палаты Первого корпуса, пользовались «дурной» славой. Нет, живших в них людей не резали волки, и сами они не вешались, эти комнаты были ареной активного полтергейста. То есть в них постоянно и сами собой открывались дверцы шкафов и просто двери, сама собой разбивалась посуда, зажигался и тух свет.
Мегре рассказывали, что, проведя в этом корпусе первую ночь, мадам Пелльтан так перепугалась, что ранним утром спешно собрала чемоданы и, схватив дочь за руку, ринулась к «Эльсинору», как к спасательной шлюпке. Однако, не пробежав и десятка шагов, бедняжки наткнулись на садовника с пустыми ведрами, еще через десять шагов дорогу им перебежал кромешно черный кот, которого до того и после никто не видел. Садосек, ставший нечаянным свидетелем этого дорожно-транспортного происшествия (или очевидцем видения), клялся, что из ноздрей кота шел дым, а сам он предостерегающе качал головой. На месте обсудив эти непознанные явления с дочерью, мадам Пелльтан, бывшая весьма суеверной, решила возвращаться, ибо безобидный, в общем-то, полтергейст и кот с дымком, преграждающий путь — это две разные вещи.
— Самое удивительное, что люди искренне верят не в факты, а во все это, — думал Мегре, выкинув из головы вкусную ореховую трубку, ореховую дымящуюся трубку, трубку со сладким дурманящим табаком. — Верят, что, поселившись в «Трех Дубах», непременно будут съедены волками, как Розетта фон Кобург, возлюбленная премьер министра, или повесятся, как якобы повесился (или пошел под венец) студент Сорбонны; прописавшись же в «Доме с Приведениями» — неминуемо столкнуться лоб в лоб с непознанным ребячеством потустороннего мира. И мало кто подумает, что мадемуазель Генриетте с ее молодым любовником соседи не были нужны ни под каким соусом. Также как и мадам Пелльтан нужны были комнаты, в которых она, уложив дочь спать, могла уединяться с неким господином...
Неким господином… Кто мог бы быть любовником мадам Пелльтан?
Мегре перебрал в памяти всех мужчин санатория, но никто из них не смотрелся рядом с полненькой и немногословной мадам, не смотрелся с ней в паре. Сложный аромат спелой вишни, персиков, дыни с тонами подлеска никак не собирался в букет с минерально-изломанными тонами, кисловатыми или древесными в послевкусии, обычными тонами местного разлива, то есть тонами большинства постояльцев «Эльсинора».
— Впрочем, пару дней назад я вряд ли смог предположить, — усмехнулся Мегре, — что величавая мадемуазель Генриетта спит с неким Делу, по прозвищу Волк, кравшим из бани булыжники.
Он пошел мимо «Дома с Приведениями», ощупывая глазами здание, вход в него, куклу, оставленную на скамейке, белокурую девушку, безлично смотревшую из окна.

… Маленькая Люсьен, молодое вино, нет, не забродивший еще виноградный сок… Восемнадцать лет, в санаторий привела мать. В большой гостиной кто-то, сидевший за спиной, в полголоса говорил, что у девочки что-то с головой. Его собеседник в ответ захихикал, что Люсьен – блондинка, да такая яркая, что все психиатры департамента махнули на нее рукой, третий же сплетник зашептал, что бедняжка просто страдает психическим инфантилизмом и легкой олигофренией, мало заметной среди широких слоев населения.
Что ж, драма, да и только. И для девочки, и для мамы, которой всего тридцать три. Или уже тридцать три? Да, уже. Отсюда и нервозность… Жизнь проходит, сладкое вино молодости понемногу превращается в уксус старости.

Мегре миновал «Дом с Приведениями», глаза его расслабились, оставшись наедине с природой, подернутой дымком ленивого тумана. Снова захотелось вдохнуть в себя сладкий табачный дым, рука скользнула в карман пиджака, нащупала трубку, которую, впрочем, нечем было набить – в санатории курение было запрещено категорически, и потому в поселковой лавке табаком и не пахло. Спасли его глаза. Спасли от уныния, обычно следовавшего после констатации факта отсутствия табака. Они констатировали движение, слишком резкое для дремавшего парка.
— А вот, кажется, и некий господин, — мигом забыв о трубке, проговорил Мегре.
В укромном уголке парка, на скамейке, укрывшейся в тупичке живой изгороди  невдалеке от статуи Афины, сидела мадам Пелльтан (черный лаковый плащ, черная шляпка, вуаль). Рядом располагался садовник Катэр в зеленом с оранжевым рабочем комбинезоне. Они говорили, как говорят близкие люди: мадам, например, поправила ему воротник, а тот отогнал от ее лица зажившуюся муху.
— Может садовник, пусть красавец, быть любовником женщины, владеющей тремя доходными домами в Льеже? — задал себе вопрос Мегре. — А почему нет? Сердцу не прикажешь. А может, они не любовники, а родственники? Он ее брат? Сходство какое-то есть. Сходство… Они похожи друг на друга, как похожи муж и жена, немало друг с другом пожившие и пережившие! Вот те на! Надо проверить это предположение...
— Господин комиссар, господин комиссар, вас супруга спрашивает! — прервал размышления Мегре голос консьержа Жерфаньона.
Обернувшись, комиссар увидел простертую руку, в ней — радиотелефон.
— Спасибо, дружище Жером! Вы так внимательны ко мне. — Мадам Пелльтан и Катэр смотрели на них как сурки, учуявшие опасность.
— Рад вам услужить, комиссар! Я прочитал все до единого романы о вас, и видеть вас, говорить с вами — величайшее для меня счастье. Почему? — можете спросить вы. — Да потому что я, когда вижу вас, эпического героя, живым, сам оживаю!
— В таком случае, за мной автограф. И знайте – он составит вам состояние, ибо будет первым и последним моим публичным автографом. Кстати, я не говорил, что вы очень похожи на Ксавье Гишара, моего друга и шефа? У него такие же лукавые глаза и длинные седые волосы.
— Спасибо, бригадный комиссар! Однако ж, говорите, говорите, не то мадам Мегре вконец рассердится, — из протянутой трубки раздавалось недовольное бухтение супруги комиссара.
— Слушаю тебя, дорогая, — Мегре взяв телефон, пошел по направлению к скамейке, обжитой мадам Пелльтан и Катэром; Жерфаньон остался на месте, делая вид, что рассматривает розовые кусты, укрытые сосновым лапником от грядущей зимы.
— Как ты там? — спросила мадам Мегре. Катэр пригнулся, увидев, что комиссар приближается. — Как я слышала, поклонников и поклонниц у тебя хватает?
— Все нормально, дорогая, иду на поправку. К рождеству попрошу выписки. А что касается поклонников, они поклоняются не мужчине и не полицейскому, но чучелу, прославленному Сименоном.
— Мне звонили… одна доброжелательница.
— Неужели?
— Да. Говорила, что ты там времени даром не теряешь, и после бурных ночей до обеда валяешься в постели
— Совершенно верно. Расследование продвигается вполне успешно, — Мегре решил отвечать невпопад, чтобы озадачить супругу.
— Расследование чего? Ее закромов и прелестей?
— Перестань, дорогая. Не зли меня, а то придется глотать таблетки.
— Знаешь, она мне такое о тебе наговорила. Однако я не поверила. Как не поверила бы, если бы мне сказали, что ты не в «Эльсиноре» лечишься, а на Венере.
— Ты имеешь в виду планету?
— Разумеется.
— Спасибо, дорогая. Твое доверие многое для меня значит. Послушай, у меня к тебе просьба. Не могла бы ты выяснить, в каких отношениях состоят мадам Николь Пелльтан из Льежа, владелица трех доходных домов, и некий Франсуа Катэр? Позвони в Льеж комиссару Огу, номер найдешь в телефонной книге.
— Ага! Значит, мадам Пелльтан, аппетитная мадам Пелльтан, родом из Льежа? Значит, вы земляки, и вам есть о чем поговорить?!
— Луиза, умоляю, перестань говорить глупости! — боковым зрением Мегре увидел Карин Жарис. В летних туфельках, странных для осени, она сомнамбулой шла по соседней дорожке.
— Я шучу, милый. Сейчас позвонить?
— Это было бы здорово. Жду.
Мадам Пелльтан поднялась со скамейки, направилась к воротцам, у которых начиналась дорожка к поселку. Катэр продолжал прятаться. Карин Жарис, остановившись, смотрела на хризантемы, побитые ночными заморозками. Жером Жерфаньон чистил ногти только что использованной зубочисткой.
— Похоже, она и в самом деле не приведение, а всего лишь пациентка, — огорчился Мегре.
Карин Жарис подняла головку; увидев изучающие глаза комиссара, помахала пальчиками.
— Сумасшедший дом, — подумал он, поклонившись.
Минуты через три позвонила мадам Мегре.
— Семнадцать лет назад Николь и Франсуа  близко познакомились, — сказала она, — а через год у них родилось дочь. Эта история имела огласку, потому и отложилась в памяти комиссара Ога...
— В памяти комиссара Ога откладывается все, — тепло сказал Мегре. — Даже смерть кота Жана, последовавшая  в 1961 в результате взрыва оасовской бомбы в мэрии Тулона. А что была за история?
— Этот Франсуа Катэр, семнадцати тогда лет, пожив с пятнадцатилетней Николь около года, открыл для себя важную вещь...
— Какую вещь?
— Ну, он открыл, что ориентация у него другая...
— Час от часу не легче. Хочется воскликнуть «О, времена, о, нравы!»
— А что ты удивляешься? Сейчас во Франции каждый пятый гомосексуалист или, по крайней, мере, бисексуал или трансвестит.
— Что поделаешь? Другой страны у нас нет. А что последовало за этим банальным открытием?
— Грустная история. Они продолжали жить вместе, потом Николь родила дочь, научившуюся говорить лишь в четыре года. Когда Люсьен исполнилось пять лет, Катэр как в воду канул. Одни говорили, что он навеселе  утонул в Сене, другие — что попал в психушку, третьи — что завербовался в Иностранный легион и погиб в Центральной Африке.
— Спасибо, дорогая, за сведения. Ты скоро приедешь? Я истосковался...
— Истосковался? Тогда, скоро. Очень хочется посмотреть на твою Венеру, — голос Луизы зазвучал игриво.
— Я вас непременно познакомлю. Книги не забудешь прихватить?
— Как?! Разве тебе их не передали? Я послала пакет с судьей Данцигером!
— Ах, да! Профессор Перен говорил мне что-то о каком-то пакете, — соврал Мегре. — я сейчас же схожу за ним… До свидания дорогая.
— Я так скучаю по тебе, милый… Пока.

Вернув телефон Жерфаньону, Мегре пошел к «Дому с Приведениями». Он опять слышал в трубке какие-то знакомые звуки. Шестое чувство говорило ему, что, раскрыв природу этого звука, он немедленно остолбенеет.
Пройдя несколько шагов, Мегре остолбенел.
Как просто! Это звуки шагов! Кто-то  ходил в мягкой обуви (домашних тапочках?!) взад-вперед, ходил по комнате, из которой говорила госпожа Мегре.
Кто ходил?!
Откуда она говорила?
Конечно, из дома. Откуда еще?
«Она и не думала скучать в те дни, когда Мегре оставлял ее одну в их квартире на бульваре Ришар-Ленуар», — вспомнил комиссар слова писателишки, второй страстью которого были красивые женщины фривольного поведения, которых он затаскивал почти что в каждый свой роман.
Да, не думала и не думает скучать. И завела любовника. И потому так неадекватно отнеслась к сплетне о моих нежных отношениях с Генриеттой...
Или… или  она попросила кого-нибудь ходить у телефона, чтобы возбудить во мне ревность?!
— Нет, ты все более и более становишься параноиком, — Мегре заставил себя расслабился, вспомнив выдержку из правил внутреннего распорядка сыскной полиции: «Полицейский, которому поручено расследование, не принадлежит более себе». — И потому эти шаги, и их природу оставим на потом. А сейчас пообщаемся с крошкой Люсьен.
Пройдя несколько шагов в сторону «Дома с Приведениями»,  Мегре вновь услышал из-за спины голос Жерфаньона:
— Господин, Мегре, господин Мегре,  вас опять супруга спрашивает!
Получив трубку, комиссар поднес ее к уху.
— Да, милая! Что-нибудь забыла сказать?
— Нет… — мадам Мегре говорила сдавленным шепотом. Я только что позвонила в Льеж одной знакомой, мы поболтали и знаешь, что я узнала?
— Что?
— Отцом Николь был -  возьмись за что-нибудь, а то упадешь, — был Перен, ныне профессор и твой лечащий врач!
— Не может быть! Впрочем, это многое объясняет.
— Видишь, какая я у тебя хорошая...
— Вижу. А почему ты говоришь шепотом?
— Боюсь, что этот твой почитатель, ну, тот, которому ты автограф обещал...
Луиза не договорила. Что-то заставило ее спешно положить трубку. Мегре представив рядом с ней полного страсти  мужчину, горестно покачал головой,  потрогал потом макушку, пробормотал, кисло улыбаясь: — Рогов вроде нет… — и направился к «Дому с Приведениями», боясь услышать сзади призывный голос Жерфаньона.


16. Хочу мальчика!

Крошка Люсьен продолжала стоять у окна. Всмотревшись, комиссар увидел на ней шляпку, напомнившую ему шляпки мадемуазель Жалле-Беллем. План действий уже был разработан, и потому Мегре, не колеблясь, вошел в дворик, как в свой. Сел на скамейку, взял в руки большую куклу, вытер стеклянные  глаза платочком, оправил нарядное платье, пригладил волосы. Закончив с этим, сказал ласково:
— Ну вот, девочка — так ты совсем красавица. А то расплакалась. Как тебя зовут? Люсьен, как и маму? Как здорово! Вас, наверное, зовут Люсьен маленькая и Люсьен большая. А почему ты плакала? Мама ушла? Что-то случилось, и она убежала, оставила тебя одну? Ну, это не страшно, взрослых не поймешь, они вечно куда-то убегают, куда-то стремятся. Я, вот, тоже такой был. Бегал, гонялся. Что ты говоришь? А! Мама идет?
Мегре поднял глаза, увидел Люсьен. Она шла к нему в прозрачном плащике. Подойдя, села рядом. Он протянул ей куклу.
— Она моя дочь? — взяв игрушку обеими руками, девушка чуть ли не проткнула ее взглядом.
— Ну, каждая кукла для своей хозяйки почти что дочь, — проговорил Мегре. Ему было не по себе — Люсьен глядела кукле в глаза с неподдельной ненавистью.
— Не хочу дочери! — отшвырнула игрушку в сторону — та запищала, звучно стукнувшись головой о брусчатку. — Хочу мальчика. И бабушка хочет мальчика, и мама тоже. Все хотят мальчика, который вырастет и всех спасет.
— Как бабушка может хотеть мальчика? — стал человек Мегре следователем Мегре. — Она же, наверное, старенькая?
— Нет, она молодая. Но ребенок будет не у них, ребенок будет у меня, — глаза Люсьен победно сверкнули.
«Нет, она не дебил», — подумал Мегре, прежде чем сказать воспитательским тоном:
— Ну, для того, чтобы завести ребенка, надо сначала стать взрослой и выйти замуж...
— Не обязательно! Не обязательно становиться взрослой и, тем более, выходить замуж! Надо просто делать то, что требуют мужчины!
Помолчав, глядя себе под ноги, она подняла глаза на комиссара. «Какая красавица», — пожалел тот, что у него не было дочери. И услышал:
— Вот сейчас протяните ко мне руку, скажите: «Иди ко мне, дурашка»!.. И я подойду, и сяду вам на колени, и поцелую в губы, поцелую так сладко, что у вас закружится голова.
— Я не могу так сказать! — вскричал Мегре, вскакивая на ноги.

Перед его глазами восстала восемнадцатилетняя Рейчел, Рейчел с чертиками в глазах, Рейчел, которой так хотелось почувствовать хрупким своим телом объятия мужчины, которого боятся все негодяи. Она не почувствовала этих объятий, ибо Мегре предпочел любви супружество с женщиной, имевшей прекрасную репутацию. Предпочел, потому что с Рейчел он навсегда отправился бы в бурное море чувств с высокими скалистыми берегами, отправился бы вплавь в утлой лодке, на плоту, надувном матрасе. Предпочел, потому что женщина с хорошей репутацией — это лишний парус, это понятливый матрос, это искусный кок, наконец.
— А у тебя красивая шляпка… — взяв себя в руки,  перевел стрелку Мегре на нужный путь. — Бабушка подарила?
— Да. У нее их много. И все красные. Она говорит, что красное — это цвет заходящего солнца. Заходящего солнца, которое, чтобы не случилось, взойдет снова.
Мегре захотелось уйти скорее, уйти подальше, чтобы без помех  обдумать то, что он узнал. Обдумать гипотезу, давно брюхатившую его мозг, холодно обдумать, чтобы открытие за открытием обратить ее в достоверное знание. Но он удержал себя. И не из-за того удержал, чтобы узнать больше от девушки, но стариковски боясь, что, уйдя, убежав и обдумав, он винтик за винтиком соберет взрывное устройство, которое разнесет в щепы его нынешнюю вселенную.

Он остался, не убежал, они говорили о цветах, полегших от непогоды на клумбах, соглашались, что пора бы их вырвать, чтобы посадить новые, более стойкие к холодам...
Когда Мегре уже собирался уходить, пришла мадам Пелльтан. Не сказав ни слова, она схватила дочь за руку, потащила в дом. Мегре, разведя руками, пошел искать Люку. И наткнулся на Катэра.


17. Садосек

Мегре первый раз сталкивался с садовником лицом к лицу. Нет, конечно же, комиссар не раз видел  Катэра издали, видел копающимся в клумбе или обрезающим живые изгороди, но вот так, нос к носу – никогда.
Вблизи Катэр походил на обычного человека. «Не знай я, что он голубой, — подумал Мегре, рассматривая Садосека, — я бы не придал значения этой похотливо-слащавой улыбке, презервативом присосавшейся к лицу, этой фигуре, стержнем которой, вне всякого сомнения, служит не позвоночник, но прямая кишка. И, конечно же, этой услужливой демократичности в глазах».
— Здравствуйте, господин Мегре, — поздоровался Катэр, пытаясь угадать по глазам комиссара, не стал ли тот свидетелем его рандеву с мадам Пелльтан. Тут с комиссаром вдруг случилось то, что случалось лишь в моменты сильного душевного напряжения, вызванного непреодолимой антипатией. Он открыл рот и позволил говорить другому Мегре. Тому, который сидел в печенках, все всегда наперед знал, но сказать не мог, потому что родители отучили «выражаться», отучили, принимая жесткие  меры наказующего характера.
— Лу тебя трахал?! — зло выцедил этот Мегре, крепко схватив отшатнувшегося Катэра за плечи. — Перди, жопошник!
Плечи Садосека были сильными, мужскими, но их владелец не смог сдержать слез. Мегре, став обычным Мегре, вмиг смягчился, вынул платок, которым вытирал глаза кукле Люсьен, протянул. Катэр взял его, вытер глаза уголком, как это делают женщины, вернул. Они пошли к хижине Садосека, выглядывавшей из леса невдалеке от «Дома с Приведениями». Один подавленно рассказывал, часто обращая лицо к собеседнику, другой слушал, кивая или покачивая головой...
Мегре узнал от Катэра много нового. Он узнал о пациентах и служащих санатория, на протяжении многих лет при странных обстоятельствах умиравших и бесследно пропадавших, и как Перену в том или ином случае удавалось выйти сухим из воды, иногда очень мокрой.
— Дурная слава этой дыры пугает многих, — пошмыгав носом, заключил Катэр, — но слава профессора, ставящего на ноги безнадежно больных, в том числе, раковых, ее превосходит многократно, и потому желающих попасть сюда или пристроить родственника, искать не приходится.
— Однако я не замечал, что пациенты боятся профессора… — взяв трубку в зубы, засомневался Мегре.
— Боятся, еще как… Особенно после этого случая… — сказал, боязливо оглянувшись по сторонам.
— Какого случая? — спросил Мегре, механически сделав тоже самое
— Несколько месяцев назад профессору показалось, что в санатории организовался коммунистический кружок, цель которого — его, Перена,  низложение. И что вы думаете?! Через день четверо пациентов исчезли из санатория вместе с пожитками! С тех пор многие его за глаза зовут его Цербером.
— Паранойя не брезгует и профессорами психиатрии, — усмехнулся Мегре. — Так вы думаете, что именно он организует...
— Убийства и исчезновения, о которых я вам говорил?
— Да...
— Ничего я не думаю, что вы! — неожиданно для Мегре испугался Катэр. — Я вам вообще ничего не говорил, потому что не хочу потерять работу, а может, и жизнь
— Да, да, конечно. Расскажите тогда о Люсьен.
— Люсьен — это та еще штучка, — болезненно сморщил лицо садовник. — В четырнадцать лет ушла из дома. Год болталась с хиппи в Нидерландах и Швеции, жила на свалках и заброшенных домах, моталась по миру, была в Индии. Это на вид она такая скромница в школьном фартучке и девичьей юбочке. Мадам Пелльтан рассказывала, из какого притона ее забрала. И не забрала, а с матроса сняла. А перед этим с нее другого матроса пришлось снять. А наркота? Да она все на свете перепробовала! Перен, считай, с того света ее вытащила, так ее ломало.
Мегре захотелось на набережную Орфевр.
В пивную «У дофины» напротив комиссариата.
Ему захотелось войти туда со свободной головой, сесть прямо и выпить пива или пару-тройку стаканчиков белого вина. Закончив расследование, он всегда ходил к «Дофине» один или с друзьями.
Да, после разговора с Катэром Мегре счел, что узнал все необходимое. Он узнал все, что хотел,  установил движущие силы событий, и был огорчен этим.
Почему? Да потому что, если ты, проводя следствие, перестаешь узнавать новое, значит, следствие можно заканчивать. А это  грустно, заканчивать следствие.
Так же грустно, как грустно писателю заканчивать книгу. Даже грустнее – писателя, распрощавшегося со своим детищем, в лучшем случае, ждут слава, ждут критики, ждет гонорар и отпуск под пальмами в окружении красивых женщин и напитков. А в худшем – решимость все же написать такое, что, наконец, бросит к ногам все вышеперечисленное.
А что ждет следователя, сдавшего дело в архив? Другое дело. Например, хищение партии  лягушек. В худшем случае, хищение партии  лягушек из кафе в рабочем предместье. А в лучшем случае, из La Coupole, ресторана богачей.
— Размечтался… — усмехнулся своим мыслям комиссар. — Из ресторана  La Coupole… Нет, даже дело о краже наволочек из ночлежки в пригороде Бобиньи теперь тебе заказано. Хотя, почему заказано? Пойду завтра к профессору, скажу, огорошено почесывая затылок, что ничего нового по делу Лу узнать не удалось. Да вот, не удалось. И потому нельзя ли прописать еще таблеток? Успокоительных? Чтобы подольше оставаться в постели, а не бегать, как старая ищейка вдоль ограды санатория.
— Да нет, не нужно вам таблеток, — доброжелательно улыбнется профессор. – Я вам другое дело пропишу. Представляете, вчера у меня носок пропал… – нет, так он не скажет – интеллигент все же потомственный.  Он скажет:
— Понимаете, у меня пиджак английской шерсти пропал, новый почти. Еще вчера я подумал бы на месье Бертрана-Каналя, портного, но сейчас ума не приложу, кому это старье понадобилось? Не могли бы вы, бригадный комиссар Мегре заняться этим делом? Я вас как лечащий врач прошу, потому что своими глазами видел, как благотворно влияют на ваше здоровье следственные действия.
Тут послышались серебряные звуки гонга, и Мегре обо всем забыл. Обо всем, кроме того, что чувствует faim de loup, а на обеденном столе его ожидают телячьи отбивные а ля «Эм-эм» изготовленные по методике, выуженной Рабле из кулинарной книги Куртина «Рецепты мадам Мегре».


18. Не в этой жизни

За ужином Люка рассказал комиссару о встрече с мадам Пелльтан. С ней ему удалось переговорить по дороге из поселка в санаторий:
— Говорили мы недолго, она спешила домой, видимо, что-то недоброе чувствуя, ваше вмешательство, что ли? После нескольких слов о новом кюре, о погоде, селях, я сказал, что потрясен смертью Делу, который, вероятно, был достойным человеком и видным мужчиной. Она молчала, сжимая губы, но, когда я продолжал говорить о том же, взорвалась, закричала, что он сатана, последний негодяй, соглядатай и заслужил свою смерть, что человек, восхваляющий этого подонка, сам подонок, и достоин одного лишь презрения. В самой середине ее монолога мне показалось, что она играет роль ненавидящей женщины,  довольно посредственно играет. Из этого я сделал вывод, что...
— Выводов, мой друг, пока не надо, — сказал комиссар, с удовольствием поглощая отбивные а ля «Эм-эм». — Последнее время я что-то их боюсь.
— Я ж говорил, вам, что надо было не трясти стариной, а играть в шахматы...
— Что ж поделаешь, Люка, я же Мегре, не Капабланка.
— Лучше вы были бы Капабланкой. Я бы с большим удовольствием вам проигрывал.
— Не в этой жизни, Люка, боюсь, не в этой жизни. Я слышал, после ужина собирается ваш кружок?
— Какой кружок?! Коммунистический? Его же закрыли? — испуганно заморгал Луи де Маар.
— Драматический, — Мегре показалось что один из членов большевистского подполья остался не обличенным.
— А, драматический… Да, собирается. А что, вы решили, наконец, записаться?
— Наоборот, выписаться. Хотел переговорить с Переном насчет моей досрочной выписки.
— Вряд ли у вас получится выписаться. И переговорить. Они заканчивают поздно.
— В таком случае, поговорю с ним завтра утром.
— Может, партию? Обещаю вам Испанское начало с сюрпризом?
— Потом, Люка… Потом, когда все закончится.
— На этот раз вы не сказали: «боюсь, не в этой жизни».
— Видите ли, я еще не решил, что скажу профессору завтра.
— У вас есть альтернатива!? — изумился Люка.
— Да. Я могу сказать ему, что следователь… как его...
— Лурье...
— Да. Я могу  сказать ему, что следователь Лурье правильно выбрал преступника, а могу сказать, что нет, не правильно...
— Не понимаю! – поискал что-то Люка в глазах собеседника. — Вы, комиссар Мегре,  раздумываете, говорить правду или нет?
— Я раздумываю, чей выбор лучше. Мой или Лурье.
— И к чему вы склоняетесь?
— С каждым часом мне все более и более кажется, что выбор Лурье лучше.
— Я вас не понимаю...
— И слава богу.
— Но так не честно, комиссар. Я ведь помогал вам, и вправе рассчитывать на вашу откровенность...
— Ну, хорошо. Не открывая имен, скажу, что в Эльсиноре сталкиваются две некие силы. И я оказался меж ними. Исходя из определившихся или все еще определяющихся обстоятельств,  я буду либо… В общем, участь моя решена, я готов ее принять. Профессор, Генриетта, вы, наконец, предлагали мне поучаствовать в спектаклях, разыгрываемых в Эльсиноре, и я сыграю в навязанном мне. Сыграю, чтобы получить удовольствие и, в конце концов, сойти со сцены.
— Прошу прощения, господин Мегре, но должен заметить, что слова ваши весьма напоминают бредовые. Мне кажется,  вы чувствуете, что реальность, в которой можно разобраться, ускользает от вас.
— Если бы я чувствовал, что реальность оказалась вне меня, я пошел бы к профессору и попросил назначить мне электросудорожную терапию.  Но я чувствую другое. Я чувствую, что реальность, находится вне нас с вами, вне Эльсинора. Впрочем, хватит об этом. Знаете, что сейчас в первую очередь меня беспокоит?
— Что, мой друг?
— Больше всего меня сейчас беспокоит то, что на последней ступеньке своей жизни на ужин я получу отварную капусту, на завтрак – тушеную без ничего, даже без постного масла, а на обед, если до него доживу – котлету из того, что капустного в кастрюлях Рабле останется.
— Что, вес набрали? — порадовался Люка тому, что некоторое время ему не придется смотреть, как аппетитно Мегре поедает огромные куски мяса, жаренные на сливочном масле, заедая их салатом из телячьих языков, заправленных майонезом, паштетом из гусиной печенки, куриными потрошками под пикантным соусом и иными иезуитскими для подневольного вегетарианца блюдами.
— Да, набрал. Когда я входил сюда, весы показали девяносто восемь килограмм, девятьсот граммов. А недостающие до вето сто грамм я набрал, беседуя с вами.
— Не беседуя со мной, но, поедая эти ужасно аппетитные языки, содержащие огромное количество холестерина — поправил его Люка.
— Пусть так, — довольно погладил Мегре живот, — но завтра Рабле скормит мне лишь кочан прошлогодней капусты. А что касается холестерина, то профессор мне говорил, что ничего против него не имеет.
— Почему? Он же засоряет сосуды?
— Потому что из него вырабатываются сперматозоиды и тестостерон…

Они поговорили еще о физиологии человека и разошлись: Люка, как обычно,  направился в бар перед электрофорезом выпить с месье Клодом, местным парикмахером по рюмочке шартреза.  Комиссар же, вынужденный отказывать себе в спиртном, решил пройтись по парку. Выйдя из парадных дверей на высокую террасу Эльсинора, он оглянулся, дабы выбрать маршрут, и взор его остановился на кладбище.
«Схожу туда, ведь ни разу не был за оградой санатория, да и настроение подходящее», — решил он. Оказавшись на вертолетной площадке, вспомнил, как увозили Мартена Делу, облаченного в черный полиэтиленовый мешок. Воспоминание испортило расположение духа вконец, он прошел погост насквозь, прошел, стараясь не смотреть на памятные надписи, глазевшие на него с надгробий.
За крайним рядом могил начинался спуск к далекой реке, сказочной серебряной струйкой вившейся по сонной долине. «Как красиво… Юдоль земная… — подумал Мегре, спустившись по нехоженой траве к одинокому утесу и став на плоской его вершине. — Надо будет как-нибудь сходить туда, может быть, даже устроить пикник вон в той райской роще под скалами. Хотя теперь это вряд ли получится, зима на носу...»
Постояв еще немного, он пошел назад.  Дойдя до плоскотины, застыл, не веря открывшейся глазам картине: Эльсинора на месте не было! Он исчез! Кладбище было, оно щетиной крестов уходило в жиденький туман, поднимавшийся вверх по склону, трехэтажный же незыблемый Эльсинор с его стрельчатыми окнами, высокими башенками, химерами и горгульями испарился, как призрачный замок в земном мареве, как «Летучий Голландец» в безбрежном океане. Сердце у комиссара панически застучало, он побежал, грузно топча землю, к крестам и надгробиям, побежал, не сводя округленных ужасом глаз с того места, где должен был быть этот чертов санаторий, санаторий, без которого он, Мегре, неминуемо исчезнет, станет обманчивым туманом, станет книжной пылью, станет ничем.
Увидел он Эльсинор, ощетинившийся своими готическими штучками, лишь оказавшись среди могил. «Проклятый туман, я дух едва не испустил, — подумал Мегре, отирая со лба испарину. — Нет, теперь за ограду ни ногой».
Комиссар подождал, пока дыхание наладится. Туман понемногу рассеялся, открыв его глазам могильный камень, табличку на нем и надпись:

М. Волкофф
10.04.57-17.10.87

— Могила Делу! — проговорил Мегре отрешенно. — Так что же они увезли в город, если не труп? Кажется, я догадываюсь...

Заложив руки за спину, комиссар поковылял к санаторию. У калитки он был уже спокоен. И даже удовлетворен. Тем, что прогулка удалась на славу. Он полюбовался природой, размял ноги, хлебнул изрядно адреналина, к тому же кое-что важное узнал.

Было еще светло, Мегре решил идти домой привычной дорогой, то есть мимо Афродиты и других полюбившихся ему скульптур. У Кассандры он встретил отца Падлу с доктором Мейером – маленькой, пухлой и рыжей правой рукой профессора Перена, по совместительству занимавшего должности реквизитора и бутафора санаторского театрального кружка. Доктор что-то увлеченно говорил вежливо кивавшему священнику. Здороваясь с ними, Мегре подумал:
— Странно, я ни разу не видел отца Падлу, прогуливающимся с одним и тем же человеком, разве только с Катэром несколько раз. Неужели в этом дурдоме он занимается  миссионерством?
— Вы не забыли? Через пятнадцать минут вам  нужно делать инъекцию? — сказала комиссару правая рука профессора Перена, посмотрев на часы. На лацкане его плаща красовался значок Общества содействия обороне, авиационному и химическому строительству — доктор со времени поездки в СССР коллекционировал все советское.
— Я помню, господин Мейер, — раскланявшись, комиссар быстрым шагом направился к Эльсинору.


19. Пек Пелкастер и другие.

На пути он не смог не задержаться у Мельпомены, таинственно выглядевшей в затуманенном погодой воздухе. Рассматривая ее то так, то эдак, услышал за спиной призывное покашливание. Обернулся, увидел Пека Пелкастера, эльсинорского чудака, точнее, достопримечательность. Всегда неряшливо одетый, то отрывисто смеющийся, то хмуро-задумчивый, метко названный Люкой Паганелем, он одолевал то одного, то другого обитателя Эльсинора странными речами.
— Чем могу служить? — радушно поинтересовался комиссар.
— Вы верите в Бога? — спросил Пелкастер с ходу. Он всегда врывался в собеседника с ходу.
— О, да, конечно! — заулыбался Мегре.
— А как вы его представляете?
— А разве Его можно представить?
— Можно!
— И каким образом?
— Вы вот любите что-нибудь или кого-нибудь? – Пелкастер начал издалека.
— Разумеется...
— Разумеется… Это не то слово для любви. Вот я люблю Поля Верлена, так люблю, что связь между нами осязаема, хотя я жив, а он давно почил.
Я награжу твое усердие и рвенье,
О, знай, в них — радости и счастия залог,
Невыразимое  в них скрыто наслажденье,
Душевный  мир, любовь; чтоб вновь ты верить мог, — разве это не слова Бога? Еще я люблю дочь, она почила, люблю Кьеркегора, Сократа, бедную Айседору Дункан, Мане, Ренуара...
— Присядемте у предсказательницы, — сказал Мегре, забыв об ожидающих его уколах. — Я чувствую, до конца вашего списка далеко. И, тем более, до рассказа о вашем понимании Бога.
Туман рассеялся, как и не было его, освободившееся солнце красило в пурпур облака, распластавшиеся на горизонте. Отметив минутой молчания искусство дневного светила, собеседники присели на скамейку в виду статуи красавицы Кассандры. Пелкастер, ничуть не смущенный иронией, прозвучавшей в голосе комиссара, продолжил перечисление:
— Также я испытываю родственные чувства к Огюсту Родену, Лонгфелло, Бертрану Расселу, бедному Мопассану. Со всеми ними я хотел бы поговорить или, хотя бы, украдкой посмотреть со стороны. Но, увы, они мертвы...
— К чему вы это? — спросил Мегре.
— А вы представьте, через пятьсот лет, когда человечество станет божественно всемогущим, и потому лишится целей...
— Подождите, — удивился Мегре. — Вы сказали «человечество станет божественно всемогущим, и потому лишится целей?»
— Да. Всемогущее скверно тем, что получает все без борьбы, и потому, перестав желать, в конце концов, обращается ничтожеством. Так вот, когда человечество станет всемогущим и лишится целей, встанет такой, как я, человечишка, и предложит ему восстановить Айседору Дункан, предложит восстановить Иосифа Бродского, Бертрана Рассела, Эразма Роттердамского...
— Послушайте, а зачем это? Зачем их восстанавливать? — Мегре поверил Пелкастеру сразу, ибо несколько дней назад слышал по радио, что группа японцев восстановила домовую мышь из ее праха и теперь замахивается на мамонтов, но правительство с разрешением на это не спешит, считая, что страна географически маловата.
— Зачем восстанавливать этих людей?! — воскликнул чудак. — Вам не кажется, что читать стихотворение Бодлера и слушать, как он сам его читает, вживую читает, это не одно и то же? И что видеть на телевизионном экране танец Айседоры Дункан не то же самое, что сидеть на ее представлении в первом ряду театрального зала? Или видеть, как дарят ей цветы и дарить самому, не одно и то же?
— Думаю, да. Это не одно и то же… — согласился Мегре. — Однако мне кажется, что ваша Айседора Дункан не сможет состязаться с танцовщицами будущего. Так же, как  знаменитый Пеле, к примеру, по воскрешении вряд ли станет лучшим футболистом планеты. И это их морально травмирует.
— Отнюдь! Люди, умеющие чего-то достигать, достигают при любых обстоятельствах! Это свойство, этих людей, понимаете, свойство!

Мегре молчал. Он представлял себя всемогущим жителем двадцать пятого века. Кого бы он захотел воскресить? Бертрана Рассела? Да кто он такой, этот Рассел? Воскресить Бродского? Воскресить Верлена, кажется, поэта? Судью Данцигера? Упаси, господи, нынешним сыт по горло! Нет, пожалуй, одну Рейчел воскресил бы. И родителей. Ее и своих. Ну, конечно,  соратников… Бедного Торранса…
— Я думаю, это так, — сказал Мегре, увидев себя в счастливом кругу друзей и близких. — Да и читать стихи поэта и слушать его самого — это две большие разницы, как говорит Аннет Маркофф. Но причем тут Бог? Вы ведь с него начали?
— Хороший вопрос. Дело в том, что человечеству, чтобы воскресить умерших людей, придется научиться обращаться в прошлое. Научившись этому, оно станет для всех когда-либо живших людей Богом, настоящим и всемо...
— Послушайте, а что, оно, это будущее человечество, будет воскрешать лишь прославившихся персон? — оборвал Мегре Пелкастера. — А простыми официантками, к примеру, побрезгуют?
— Тоже хороший вопрос, — понимающе улыбнулся юродивый. — Нет, оно станет воскрешать не только прославившихся персон, хотя воскрешать их проще, чем простых людей, ибо они оставляют после себя много личностного. Обсуждение темы воскрешения приведет человечество будущего к выводу, что нужно восстановить всех людей! Представьте, какой это будет мир! Все когда-либо жившие люди восстанут из небытия и займут в человеческом сообществе свои места. Займут, и человечество станет идеальным кристаллом, станет всемогущим процессором...
— Пожалуй, всем не хватит места… — Мегре, перестав понимать собеседника, понюхал воздух. Со стороны «Трех Дубов» пахло хризантемами, полегшими от ночного морозца – похоже, Садосек принялся готовить клумбы к зиме.
— Пустое, — махнул рукой Пелкастер. — Почему вы думаете, что воскрешенные люди будут существовать лишь в виде материальных тел? Они будут логосами  будущего Богочеловечества, как Христос был логосом христианского Бога!
— Логосами будущего Богочеловечества, как Христос был логосом христианского Бога… — восхищенно повторил Мегре. — Боюсь, мне, полицейскому, не по силам это понять...
Он вспомнил Карин Жарис. Ее явку на допрос. Не была ли она этим самым логосом, способным обращаться в прошлое? Черт побери, похоже, что была!
— И не надо ничего понимать! Поймите лишь одно — почив, вы тотчас откроете глаза, откроете в том чудесном мире, и станете существовать, где и как хотите. На Земле, в космосе, в виде духа или, если заблагорассудится, в привычном для вас виде. Вы станете логосом, особого рода живой сущностью, способной сама себя овеществлять с помощью космической энергии в любом виде и любом месте...
Мегре вспомнил слова, сказанные Карин Жарис: — Все зависит от вас. Нужны усилия. Решимость пронзить смерть. — И вновь увидел, как летит сквозь космос, затмившийся концом жизни, как душа его уходит в пятки и взрывается радостью, когда тело вонзается в гуттаперчевую преграду смерти и прорывает ее!
Увидев это потусторонним зрением, комиссар спросил:
— Если это так,  получается, что, умерев, я смогу вернуться в свое прошлое?
— Да. Вы сможете вернуться в свое прошлое один, как Христос, или с вашей любимой, вернуться логосом, божественно организованным знанием, личностно модулированной ячейкой Вселенной. Или просто земным существом, если вы консервативны.
Мегре увидел себя вернувшимся в кафе на улице Соваж. Увидел, как смотрит на Рейчел, увидел, как лучатся ее глаза, обращенные к нему, лучатся божественным знанием. Знанием того, что все, в конечном счете, закончится неплохо. И увидел себя. Себя, знающего будущее, и потому решительного и простого.
— Нет, мне все же не вериться, что так будет, — образ Рейчел согрел сердце Мегре, он посмотрел на собеседника как на доброго сказочника. — Не вериться, что люди всех времен объединятся так, что человечество станет идеальным  кристаллом. Что ни говорите, в словах l'homme est un loup pour l'homme, есть изрядная доля истины...
— Вы просто не думали о человечестве, не размышляли, — на лице Пелкастера расцвела снисходительная отцовская улыбка.
— Да уж, не думал. Все как-то не до него было...
— А вы подумайте. Хотя бы над тем, что стремление человека к единству, к движению в единстве, неистребимо. Люди обожают вместе петь, вспомните хотя бы повальное увлечение караоке. Обожают танцы, застолья. Любят стотысячной массой смотреть футбол. Боготворят музыку – образчик великого торжества единения разрозненного.
— Торжества единения разрозненного? — повторил Мегре, желая запомнить впрок мудреное словосочетание
— Ну да. Музыка есть единение звуков. Стуки и вибрации в ней чудесным образом объединяются в величественные симфонии.
— Да, они объединяются. При наличии композитора. А кто композитор вашей будущей человеческой симфонии?
— Само человечество! Человек придет к человеку, как звук к звуку, и будет счастье, будет великая любовь, ибо человек сможет любить не одного, не нескольких, но множество людей, любить всех. Я вижу, вам трудно это представить, ибо вы привыкли любить одну женщину, одно жилище, одну работу. Но напрягитесь, представьте, что вы идете по цветущему саду с любимой своей девушкой, а вокруг множество любящих мужчин и женщин, и их любовь — ваша...
Замолчав, Пелкастер глубоко подумал о чем-то минуту, затем сказал убежденно:
— Есть у нас еще одна движущая сила. Любить многих, любить человечество порою легче, чем одного человека, потому что в поговорке l'homme est un loup pour l'homme действительно очень много правды. А человек, став в нашем кристалле человечеством, полюбит другого человека, как око свое...
— Вашими бы устами, да мед пить, -  сказал Мегре, подумав: «Идеалист доморощенный – вот ты кто»...
— И еще одна важная вещь, о которой я не могу вам не сказать, — продолжал Пелкастер вариться в собственном соку. — Смысл Природа обретает лишь в творении. Человек есть часть Природы, высшее ее произведение, значит, и он может обрести жизненный смысл лишь в творении. Человечество же может обрести смысл лишь в одном — в сохранении навсегда всего созданного человеком. Городов, статуй, картин, детей...
— А что надо сделать, чтобы так и было? Я имею в виду, что надо сделать, чтобы будущее человечество принялось всех оживлять? — перебил Мегре, отчаявшись хоть что-нибудь понять.
— Надо просто поверить в это. И постараться, чтобы поверили другие. Тогда не будет гибельной для человечества войны, и оно вернется к нам, вернется Богом.
— А вы сами-то в это верите?
— Верю. Потому что все уже случилось. Почти случилось.
— Что почти случилось?
— Будущее.
— И все получилось? Они научились воскрешать?
— Да.
— А почему вы сказали, что все уже почти случилось? Почему почти? Ведь вы понимаете, что «научились воскрешать» и «почти научились воскрешать», это разные вещи.
— Я сказал «почти», потому что мы еще не вполне научились управлять достигнутым. К тому же пара-тройка проблем все еще не решена…
— Каких проблем?
— Ну, для отладки необходимо еще найти и внедрить в будущее несколько человек. А одного человека, человека с определенными характеристиками, надо еще создать, то есть родить.
— Надо родить?!
— Да, родить. Нужно, чтобы женщина с определенным геномом  зачала человека от мужчины с определенным геномом.
— И все?.. — вспомнил Мегре мадмуазель Генриетту с ее внучкой, мечтающих родить спасителя.
— Нет, не все. К сожалению, возможность гибели человечества в результате термоядерной  войны пока еще  не устранена.
— Не устранена… — повторил Мегре, падая духом.
— Да не расстраивайтесь вы так! — тронул его предплечье Пелкастер. — Над решением этих вопросов во времени работают многие ученые прошлого и ближайшего, и многие женщины, и потому успех близок.
— Надеюсь...
— Вы что-то хотите еще спросить?
— Да, mon ami. Вы сказали, что тот Мегре, ну, воскрешенный, способен вернуться ко мне знанием… — солнце уже село, и они с Пелкастером остались наедине друг с другом.
— Да, способен.
— А почему не вернулся?
— Потому что вас… Ну, скажем, вас еще не вполне воскресили. И потому вы пока разрознены.
— Понимаю, — Мегре вспомнил, что нечто подобное говорила ему Катрин Жарис. — А вас, значит, воскресили на все сто?
— Да, воскресили, меня и мою дочь, — сказал Пелкастер, посветлев лицом. — В две тысячи четыреста восемьдесят третьем, двадцатого сентября.
— Круто, — только и смог сказать Мегре.
— Не верите? Посмотрите на мои часы, — Пелкастер протянул руку, и комиссар, всмотревшись, увидел в одном из окошечек замысловатой электронной штучки цифры 11.05.2484.
«Нет, он сумасшедший», — подумал Мегре, прежде чем поинтересоваться:
— Значит, если… если божественно организованное знание вошло в вас, вы все знаете?
— Да. Я все знаю. Или могу узнать, если захочу.
— Тогда вам должно быть известно, что случится со мной в ближайшее время?
— Знаю, — лучезарно улыбнулся Пелкастер. — Все будет неплохо.
— А прошлое знаете?
— Свое прошлое — естественно. А о прошлом других людей я могу узнать от собратьев.
— От собратьев??
— Ну да, от других воскрешенных. Или, как говорила Карин Жарис, почивших. Меж всеми нами прямая связь.
— Вы хотите сказать, что между вами, Сократом, Мане, Ренуаром существует прямая связь?
— Ну да. И еще многими и многими близкими мне людьми.
— Ну хорошо, скажите мне тогда, что случилось с… с… со студентом Сорбонны, который не то был насильно отправлен под венец, не то повесился в «Трех Дубах»? — сощурил глаза Мегре.
— Минуточку...
Пелкастер некоторое время пристально смотрел на стройные бедра Кассандры, будоражившие бетонный хитон, затем стал говорить, смотря уже на горы, подернувшиеся первым снежком:
— Пилар, дорогой, послушай, что там случилось со студентом Сорбонны? Ну, с тем, что жил в шестидесятых годах в Эльсиноре, в «Трех Дубах»? Спросить у него самого? А как его зовут? Леон Клодель? Послушай, Леон, тут комиссар Мегре интересуется, что с тобой там случилось… Короче, как ты почил?.. Повесился?.. — присвистнул Пелкастер. — Ну, ты даешь!.. В «Доме с приведениями», не в «Трех дубах»?.. Через неделю после свадьбы?! А что так?.. Вытурили из Сорбонны?.. Как неуспевающего?.. И только из-за этого?! Не только? А что еще?.. Крошка Сафо оказалась не девственной?! Ну, брат… Если бы от этого все вешались, на земле остались бы одни гетеросексуальные женщины. А… Еще и простату за рабочим столом отсидел…А что, Пилар не смог ничего сделать? К этому времени застрелился… Ну, спасибо… До свидания. Крошке Сафо мой пламенный привет. Скажи, что голубое платье в белый горошек ей отчаянно идет.
— Ну вот, вы слышали? Леон Клодель, оказывается, повесился… — сказал Пелкастер, завершив связь с будущим.
— Слышал… — ответил Мегре. — А за какие такие заслуги его восстановили?
— Минуточку, — стал смотреть Пелкастер на бетонные бедра Кассандры. — О, господи, как я мог забыть! Его восстановили за великие заслуги. Он был талантливый математик и биохимик. И к двадцати шести годам открыл молекулу памяти, после чего придумал нечто такое, современниками, разумеется, не понятое, что в будущем помогло человечеству разработать метод полного восстановления памяти отдельно взятого человека с использованием его стихов, дневников, писем и всякого такого, включая перенесенные болезни. Понимаете, комиссар, плоть восстановить легко, по ДНК, вы это наверняка знаете, а вот с восстановлением начинки мозгов у наших ученых были серьезные трудности. Но что такое серьезные трудности, когда в вашем распоряжении научные достояния всех веков, в том числе, уничтоженные людьми, временем или просто мышами?

Мегре молчал. В глубине души он чувствовал себя озадаченным. Записной юродивый Эльсинора озадачил его. Да, озадачил, потому что какая-то часть разума дивизионного комиссара полиции, поверив его словам, перенеслась в будущее, научившееся воскрешать людей, и не хотела оттуда возвращаться.
— Извините, комиссар, — посмотрев на часы, поднялся со скамьи Пелкастер. — Меня ждут в Четвертом корпусе. Встретимся через пятьсот лет...
— Что? Через пятьсот лет?! Встретимся?
— Мы так прощаемся, — сказал сумасшедший, судя по глазам потерявший интерес к комиссару. Вяло пожав ему руку, он пошел прочь сутулистой походкой недовольного собой человека.


20. Переплыли океан и поднялись в небо

В фойе комиссар, все еще находившийся под впечатлением беседы с эльсинорским чудаком, встретил профессора Перена. Тот совершал вечерний обход.
— Беседовали с Пеком? — догадался глава клиники, всмотревшись в глаза пациента. — И потому опоздали на процедуры?
— Да, беседовал и потому опоздал. Скажите, профессор, как вы относитесь к тому, что он говорит? — стыдясь, спросил Мегре.
— Как?.. Ну, знаете ли, во-первых, я – глубоко верующий человек, во-вторых, психиатр, а в-третьих… А в-третьих, все в нашем мире зачинали и будут зачинать маньяки и сумасшедшие.
— Понимаю. Маньяки впервые переплыли океан, поднялись в небо, достигли полюсов?
— Именно так, комиссар. Достигли полюсов и Бога, а также  Голгофы, как Христос, которого даже родная мать Мария поначалу считала сумасшедшим. Добавлю также, что в древнем Египте после ликвидации властями разного рода маньяков, развитие цивилизации остановилось на множество веков. Остановилось, потому что люди посредством селекции своих граждан, вмешались в ход событий, направили его в надуманное русло. Этого ни в коем случае нельзя допускать. Если вы задумали предприятие, оно должно пройти через огонь, воду и медные трубы, через руки маньяков, умы алкоголиков, опасно здоровых людей, преступников и блюстителей порядка — только тогда оно станет жизнеспособным.
— Ваше предприятие тоже пропускается через медные трубы, руки преступников и маньяков?
— Разумеется, я уже говорил об этом. Однако закончим наш разговор. Вам пора на процедуру, а потом – на боковую, завтра вас ждет трудный день.
Профессор так посмотрел, пожимая руку, что Мегре стало не по себе.

В процедурный кабинет комиссар шел с Люкой – тот, выйдя из бара, увидел его и нагнал.
— Знаете, что я только что узнал от нашего Паганеля? — сказал Мегре, взяв друга под руку.
— Что? — скептически спросил Люка, не любивший оригиналов с момента тесного знакомства с императором Бокассой.
— Помните того студента, который не то женился, не то повесился в «Трех Дубах»? Оказывается, на самом деле он повесился не в «Трех Дубах», а в «Доме с Приведениями». Повесился из-за девушки, которую звали или все еще зовут Сафо.
— А что вам дают эти сведения, как я понимаю, полученное с того света?
— Видите ли, недавно, исследуя от скуки второй этаж «Доме с Приведениями», я испытал в третьем его номере странное чувство. Испытал, найдя на полу моток веревки. Как только я его увидел, мне стало казаться, что за моей спиной висит, покачиваясь, висельник.
— Не стоит вспоминать такое перед сном, — сжал губы Люка.
— Наверное… — закивал Мегре.
Если бы он рассказал Пелкастеру о странном чувстве, испытанным им в третьем номере «Дома с Приведениями», тот бы широко улыбнулся и сказал:
— А что тут такого? После очередной ссоры с Сафо старина Клодель обычно приходит в себя на веревке.


21. Дремучий лес

Уколовшись в процедурном кабинете — инъекцию сделали тонкие белые пальчики старшей медсестры Вюрмсер с кроваво-красными ноготками — комиссар пошел к себе и под дверью обнаружил пакет, обстоятельно перевязанный бечевкой — мадам Мегре все делала обстоятельно, даже яичницу с майораном.
В пакете было три книжки: толстая, написанная прославленным  Берном, тонкая, более известного автора; третья представляла собой сборник ксерокопий статей об Афродите. Перелистав одну за другой, сказал: «Перед сном почитаю»,  понес в спальню. Там положил книги на тумбочку, переоделся в синее трико, в котором делал утреннюю гимнастику. Вернулся потом в гостиную, свернул пушистый персидский ковер, лежавший посередине комнаты, взял из буфета столовый нож, принялся разбирать паркет. Вытащив десяток планок, содрал с бетона кусок звукопоглощающего покрытия. Сходил к буфету, взял десертную тарелку, положил на бетон вверх дном и, распластавшись на полу, принялся слушать. Он знал, что там, внизу, в приемной  профессора, находится точка. Точка, которая бесповоротно завершит его расследование.
Послушав минут двадцать, — профессор говорил о погоде на Мартинике с пациентом по имени Ксавье Аслен, — Мегре с помощью заранее припасенного клея восстановил половое покрытие. Затем немного передохнул на диване, разглядывая репродукцию картины Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре». В который раз не идентифицировав на ней ни единого трупа, постелил ковер на место, походил по комнате, заложив руки за спину, постоял у окна. Было не так темно – небо перед завтрашним днем, днем завершающим, очистилось. Вдали чернел лес, шумно досадовавший очередному шквалу. Налюбовавшись им, Мегре сел за письменный стол и некоторое время писал. Затем сходил в спальню взял толстую книжку, вернулся к окну, раскрыл на нужном месте, прочитал:
-… дремучий лес в мифологизированных сказаниях ассоциируется с иным миром, как правило, хтоническим. Например, русская Баба Яга живет в дремучем лесу, в избушке, как и богиня смерти у древних германцев.
Опустив книжку, Мегре посмотрел на три дуба возвышавшиеся над жилищем мадмуазель Генриетты. Затем прочитал из толстой книжки:
— … они высятся в сакральном месте, так как дуб в индоевропейской мифологии — это дерево верховного бога громовержца (Зевса), а число «три» само по себе сакрально и может являться указанием на троичность вселенной: Небесный, Подземный и Земной мир. Возможно, это место находится в неком центре мира, где возможен контакт между этими мирами, тем более что окружающий дубы орешник также является деревом подземных хтонических богов.
Переведя взгляд на «Дом с Приведениями», Мегре вспомнил кроваво-красную шляпку Люсьен, полистал книгу, найдя нужное место, почитал вслух:
— Рассмотрим, что именно мог обозначать красный цвет. Еще в древнейшие времена человек обращал внимание, что солнце, снисходя ночью в царство мертвых и возвращаясь днем в мир живых, имеет красный цвет. Исходя из этого красный цвет ассоциируется с погребальным обрядом, поскольку путь души и ее возрождение после смерти во многих традиционных верованиях соотносился с солнцем (например, у этрусков, ацтеков, древних египтян и во многих других культурах). Еще со времен Палеолита практиковался обычай окрашивания покойников в красный цвет: видимо, чтобы уподобить их души возрождающемуся и умирающему солнцу. Подобный обычай существовал не только в Евразии, но и в Америке и Австралии, где найдены посыпанные красной охрой захоронения, возраст которых подчас датируется двадцатью тысячами лет...
— Да уж, — восхищенно произнес Мегре, вообразив Делу краснокожим. Позевав затем на взошедшую луну, посмотрел на Монику, прогуливавшуюся в глубине парка  с широкоплечим господином в котелке и плотном драповом пальто, потом на химер, прилепившихся к простенкам справа и слева. В постели принялся знакомиться с тонкой книжечкой. С увлечением прочитав ее от корки до корки, взял книжицу об Афродите. Через десять минут она лежала на полу, а комиссар храпел так, что колебал занавески.
Сны ему снились один за другим. Сначала он увидел себя беседующим с другим Мегре, тот говорил, что им пора воссоединиться, чтобы двигаться дальше.
— А что я могу для этого сделать? — спросил Мегре.
— Ты должен взойти на свою Голгофу и почить.
Мегре не успел огорчиться, потому что кто-то сзади положил ему руку на плечо. Обернувшись, он увидел Рейчел, и понял, что она – это юная Моника. Поцеловав его в щеку – для этого ей пришлось стать на цыпочки, — девушка сказала, что все будет хорошо. Потом взяла его под руку и повела туда, куда хотелось идти.


22. Дождь идет, чтобы небо стало чистым

После завтрака в одиночестве — Люка почему-то не явился — Мегре направился к профессору Перену. Покашляв на пороге кабинета – хозяин стоял у окна в прострации и заметил комиссара не сразу, — заявил, что расследование, которое он проводил неофициально, в общих чертах закончено, и потому ему хотелось бы доложить заинтересованным лицам его результаты.
Посмотрев пристально на комиссара, а потом на циферблат своей серебряной луковицы, профессор сказал, что слушание назначает назавтра, на месте происшествия, то есть в апартаментах мадемуазель Генриетты Жалле-Беллем, и пораньше, где-то часов в одиннадцать, чтобы участники не опоздали к обеду.
Комиссар Мегре с этим согласился. Затем, за желтым китайским чаем, любимым профессором — его подала Аннет Маркофф, прятавшая глаза — они оговорили состав участников. Мадмуазель Люсьен решили не приглашать — молода еще, но сошлись во мнении, что присутствие старшей медсестры Катрин Вюрмсер будет не лишним. В заключение профессор Перен сказал, потирая левое плечо, по-видимому, застуженное, что дело санатория для него превыше всего, и он надеется, что комиссар, обязанный заведению своим здоровьем, останется в рамках здравого смысла.
— В рамках здравого смысла? — удивился Мегре. — Я никогда их не покидал, хотя последнее время мне кажется, что иногда надо было это делать.
— Здравый смысл отдельного человека и человечества это не одно и тоже. Иногда надо совершить некое зло, чтобы достичь великой цели.
— А кто знает, что поставленная цель велика, а не есть некое зло?
— Люди будущего.
— Похоже, профессор, вы недавно разговаривали с нашим Паганелем...
— Я неточно выразился. То, что цель велика, знают люди, знакомые со всей полнотой информации.
— Понимаю. Вы ею обладаете, я нет.
— Это так. Я мог бы кое-что вам сообщить по существу событий, имевших и имеющих место в Эльсиноре,  но это нарушит необходимую последовательность событий, и от этого пострадают многие люди, в том числе и вы...

Уходя от профессора, комиссар думал, что в миттельшпиле партии тот его озадачил, но отступать поздно, тем более, он, Мегре никогда не отступал.
Ему стало грустно — наверное, иногда надо было отступать, может быть, до самого отчего дома отступать, сохраняя что-то в себе, сохраняя себя. Чтобы развеять накатившую печаль, он решил прогуляться.
Моросил дождь, за оградой уныло мычала заблудившаяся корова, статуи богинь стояли индифферентно, им было все равно, что  твориться снаружи, потому что внутри был бетон. Мегре постоял у любимой своей Афродиты, чем-то похожей на обитательницу «Трех Дубов». Он стоял и смотрел на богиню, родившуюся из пены, продукта бьющегося в страсти моря. Он смотрел и чувствовал, как у него внутри бьется сердце, ему вновь казалось, что он вовсе не комиссар полиции, но другой человек, совсем другой. Ему казалось, что этот другой человек, нет, не доморощенный помощник бухгалтера, другой, будущий, стоит и смотрит его глазами из своего далека на живую пену, превращенную в крепкий бетон. Стоит и смотрит, недовольно сжав губы, потому что уверен: не живое надо превращать в мертвое, а мертвое в живое. Потом комиссар почувствовал в себе еще одного человека – того, которого жизнь обратила в Мегре.
— Кем все же был, этот человек? — думал Мегре, ступая по дресвяной дорожке, впитывавшей дождь и его взгляд. — Просто человеком? Что с ним случилось? Почему он стал полицейским, не художником? Может, он был слаб? Не смог защитить ни себя, ни близких?
Наверное, так. Многие уходят в боксеры от слабости, уходят от себя в измышленную силу, как сумасшедшие уходят от реалий к фантазиям.
Господи, как, наверное, хорошо быть обыкновенным бухгалтером!
Как хорошо иметь маленькую бухгалтерскую квартирку с простенькими обоями, бесхитростную бухгалтерскую супругу, милую, ни на что, кроме бухгалтерской зарплаты, не претендующую. Как славно иметь славного бухгалтерского карапуза и славную бухгалтерскую доченьку, которая далеко пойдет, далеко пойдет, потому что бухгалтерский учет глубоко презирает, как и дешевые обои, с детства напоминавшие ей о месте в жизни. И как хорошо вместо того, с чем комиссар в своей жизни лоб в лоб сталкивался, иметь воскресную газету с колонкой происшествий на видном месте.
— Представляешь, Жаннета, третьего дня в санатории Эльсинор человека зарезали, — сказал бы вчера этот бухгалтер своей бухгалтерше, моющей после завтрака посуду. -  А потом, ха-ха, камни в живот положили и белыми нитками зашили. И сейчас полиция парится, пытаясь это как-то объяснить.
— Чудно, — машинально ответила бы бухгалтерша, думая, что приготовить на обед – любимого мужем каплуна в вине на последние деньги или все же отправить в духовку подозрительного цвета говядину, по дешевке купленную вчера в лавке прощелыги Жана...
Да, хорошо быть бухгалтером, живущим в мире простых формул, формул, все упрощающих — бухгалтеру, живущему в мире простых формул, не может присниться, что он есть людоед-полицейский, расследующий факт людоедства на людоедском острове, людоед-полицейский, которого, в конце концов, линчуют посредством всенародного съедения.
Этот привычный сон-кошмар вновь приснился Мегре прошедшей ночью. Сразу после Моники. Понятно, почему приснился. Он посадил на скамью подсудимых сотни людей, некоторых из них отправили на каторгу, на иссушающие южные острова, других казнили. Конечно, некоторые из них были прирожденными убийцами и преступниками, но вина остальных была лишь в том, что они были никому не нужны или нужны как человеческий материал, орудие. И теперь они приходят к нему, к состарившемуся Мегре, к своему Харону, переправившему их в тюрьмы, крепости и острова, приходят к нему, своему Прокрусту, отрезавшему у них куски жизни. В пять, десять, двадцать, сорок лет длиной. И винят. Винят не в том, что  переправлял в тюрьмы и отрезал куски жизни, а в том, что, переправляя и отрезая, делал свою любимую работу. И все эти несчастные следуют сейчас за ним в кандалах и полосатых своих костюмах.
Мегре не хватило мужества оторвать взгляд от дорожки и посмотреть себе за спину. Он посмотрел в небо. Серое, оно моросью падало на землю.
— Дождь идет, чтобы небо стало чистым, — светло улыбнулся Мегре и, заложив руки за спину, повернул к Эльсинору
В японском саду, на камне у озерца сидела большая лягушка. Увидев Мегре, она панически заквакала. У Кассандры сидел на скамейке Пелкастер. Улыбаясь, он разговаривал с дочерью, умершей от скарлатины десять лет назад.
После обеда пришла Аннет Маркофф. Она сказала, что профессор, желая подготовить Мегре к завтрашнему событию, прописал ему массу процедур, и потому через час он должен явиться в 113-ю комнату. Весь оставшийся день комиссар провел под капельницами, получая каждые полчаса инъекцию в область сердца и горсть таблеток.

Вечером он долго не мог заснуть, хоть и лежал с закрытыми глазами. Погода испортилась. Снова завывал ветер, дождь барабанил по крыше, и бескрайнее пространство, в котором он только что блуждал, сузилось, и снова было ограничено четырьмя стенами его комнаты. Неожиданно Мегре стало страшно. «Снова завывал ветер, дождь барабанил по крыше, и бескрайнее пространство, в котором он только что блуждал, сузилось, и снова было ограничено четырьмя стенами его комнаты». Он где-то читал это! Но где? В какой книге?
Комиссар с трудом встал, постоял у окна, слушая стук дождя. Шаркая шлепанцами, направился к шкафу, по пути включив свет, растворил дверцы. Присел на корточки, заскользил взглядом по корешкам книг. Увидел меж двумя томами Жорж Санд том Диккенса. «Тяжелые времена»… Вот оно! Вынул книгу, распахнул наугад, нашел глазами строки, жирно подчеркнутые карандашом. Поднялся на ноги, пошел под люстру читать выделенные предложения:

…Ему снилось, что он и еще кто-то, кому он давно отдал свое сердце — но это была не Рейчел, что очень удивляло его, несмотря на владевшую им радость, — венчаются в церкви. Внезапно наступил полный мрак, прервавший совершение обряда, затем вспыхнул ослепительный свет. Он стоял на высоком помосте. Услышал, как читают отходную, и понял, что осужден на казнь. Спустя мгновение то, на чем он стоял, ушло из-под его ног, и все было кончено. Какими таинственными путями он возвратился к своей привычной жизни и знакомым местам, он не в силах был рассудить.
Снова завывал ветер, дождь барабанил по крыше, и бескрайнее пространство, в котором он только что блуждал, сузилось, и снова было ограничено четырьмя стенами его комнаты…

Мегре прочитал абзацы с подчеркнутыми предложениями целиком. Какая-то непонятная писанина. Какой-то станок, вероятно ткацкий, обращающийся в виселицу, какой-то предмет, форму которого принимало все вокруг. И еще приговор никогда, ни в этой жизни, ни в грядущей, во все неисчислимые столетия вечности не видеть лица Рейчел…
Улегшись в кровать, он попытался уразуметь смысл прочитанных страниц и подчеркнутых слов. У него получилось. Он понял, что есть жизнь вообще, запутанная, часто неприемлемая, и есть в ней то, что жизненно необходимо подчеркнуть жирным карандашом. Выделить, чтобы жить дальше. Порадовавшись умственному успеху, он принялся думать о Рейчел и Чарльзе Диккенсе, несомненно, давнишнем жителе Вселенского Кристалла. Он думал о том, что все на свете определенно взаимосвязано. И потому отдельные вещи являются в определенном месте в определенный час, как явились к нему в эту ночь дождь и ветер. Дождь, ветер и кем-то подчеркнутые строки. Они являются в определенный момент и в определенный час, если у человека есть глаза и уши, ум и сердце. Сердце, которое видит, слышит и чувствует. И дает пищу уму.


23. Жила-была маленькая девочка

Мегре, руки в карманах брюк, вошел в гостиную Генриетты Жалле-Беллем, встал у дверей. Потянул носом воздух: откуда-то смачно попахивало жареными котлетами. Оглядывая затем собравшуюся публику, злорадно подумал: — Судя по вашему виду, вы хотите театра? Так вы получите его!
Приглашенные были в наличии. Мартен Делу сиял на комоде в виде черно-белой фотографии. На боку холщовой сумки старшей медсестры Катрин Вюрмсер багровел крест. Все сидели на стульях или креслах, председательствующее кресло занимал скептического вида профессор. Стул, предназначенный для  комиссара, стоял к остальным в оппозиции.
Открыл собрание профессор Перен.
— Мы собрались здесь, чтобы послушать нашего комиссара Мегре, — сказал он, встав. — Есть ли по этому поводу у присутствующих какие-либо вопросы или предложения?
— Вопросов нет, одни ответы, — осклабился  Катэр.
— В таком случае, начинайте, комиссар, — опустился  профессор в кресло
Мегре тоже сел. Тут же почувствовал себя торпедой, способной пронзить все, «пронзить смерть».
Напитавшись этим чувством, обвел взглядом оппонентов, неожиданно для себя подмигнул старшей медсестре Вюрмсер (та изумленно вздернула бровь).
Подумал, что Перен весьма похож на гестаповца, к своему неудовольствию очутившегося в расположении НКВД.
Посмотрев на Люку, вспомнил из Евангелия: «Во время распятия Иисуса Христа апостол Люка среди немногих верных стоял и смотрел на это».
Задержал взгляд на хозяйке квартиры. Та поощрительно улыбнулась, и комиссар, ответив тем же, приступил к делу.
— Итак, дамы и господа, прежде чем перейти к существу вопроса, позвольте мне вкратце описать события, по моему мнению, случившиеся на этом самом месте пять дней назад. Эти события...
— Извините меня, комиссар, что прерываю вас, но присутствующим, вероятно, интересно будет узнать, что вы подразумеваете под существом вопроса? — прервал его профессор.
— Я подразумеваю под существом вопроса раскрытие серии преступных действий, совершенных в Эльсиноре начиная с 1967-го года, в который скончалась Карин Жарис, — торпеда Мегре медленно, но верно набирала скорость.
— А почему не с 1903-го? Розетту фон Кобург ведь тоже скушали в Эльсиноре? — сухо спросила мадам Пелльтан. Профессор полез в карман за серебряной коробочкой с пилюлями.
— К сожалению, на период с 1903-го года по 1967-ой год у меня нет данных, ни исторических, ни оперативных, — комиссару показалось, что говорит не он, а другой Мегре, тот, с кем он обменивался мыслями.
— Жаль, — сказал профессор, вертя в руке коробочку со своими пилюлями.
— Так вот, дамы и господа, — стал говорить комиссар, решив, что один Мегре хорошо, а два лучше — прежде чем перейти к существу дела, позвольте мне вкратце обрисовать события, случившиеся, по моему мнению, на этом самом месте пять дней назад. Эти события в точности совпадают с событиями, описанными в этой книжице.
Мегре, минутой раньше никак не предполагавший делать это, вынул из внутреннего кармана пиджака книжицу, показал оппонентам, не выказывавшим никаких чувств
— Мы уж старались, — сказал Катэр.
— Помолчите, — ткнула его локтем в бок старшая медсестра Вюрмсер.
«Комиссар и в самом деле решил повалять дурака», — подумал Люка.
— Она называется «La petit Rouge Shapiro». Я позволю себе напомнить вам ее содержание, — посмотрев на публику долгим взглядом, Мегре водрузил на нос очки, стал читать, удивляясь своему поступку:
— Жила-была маленькая девочка, и такая она была славная, что кто на нее не посмотрит, все ею любовались; но более всего ее любила бабушка, и не было на свете ничего, что она пожалела бы для своей внучки. Однажды она подарила ей свою красную бархатную шапочку...
— Есть пьесы настолько слабые, что никак не могут сойти со сцены, — выцедил Перен. — Не надо, Мегре, никаких средневековых бабушек и внучек. В настоящее время все мы находимся в 1987 году, и потому прошу вас называть ваших персонажей их собственными  именами.
— Как прикажете, — пожал плечами комиссар, поднес книжицу к глазам, сделал вид, что читает:
— Итак, Действие первое. Весь день семнадцатого числа мадам Николь была весела,- с утра напекла пирогов, убрала в доме, нарядившись, сходила в магазин за сладостями и в парикмахерскую — к месье Клоду — за новой прической. Люсьен, ее дочь, не могла на маму нарадоваться — такая она была счастливая. После обеда мадам Николь позвонила бабушке (мадмуазель Жалле-Беллем сжала губы) с намерением пригласить ее на вечерний чай с домашними пирожками. И узнала, что та серьезно приболела и второй уж как день лежит в постели.
— Бабуля наша заболела. Может, сходишь, посмотришь за ней денек? — положив телефонную трубку, сказала мадам Пелльтан дочери. — Пирогов заодно отнесешь и бутылочку глинтвейна, он живо ее на ноги поставит?
Люсьен с радостью согласилась; мама собрала корзинку с гостинцами, вручила дочери, принялась напутствовать:
— Ты только прямо к ней иди, не загуливайся и ни к кому не подходи, особенно к мужчинам, знаю я тебя. И по дорожке иди, не по лесной тропинке – люди говорят, опять в нашем лесу волк завелся, не ровен час, задерет, как бедную Розетту.
Люсьен обещалась быть паинькой, взяла корзинку и, поцеловав маму на прощанье, направилась к бабушке. Направилась к бабушке, зная, что мать, как обычно в среду, отправила ее вон  из дому, чтобы остаться наедине со своим красавчиком (глаза мадам Пелльтан сделались черными как уголья, с которых сдуло пепел). Отправила, боясь, что та столкнется с ним, плотоядным, по дороге, или, не дай бог, в лесу...
— Ведь так все было, мадам Пелльтан? — жестом остановив Мегре, вонзил Перен буравчики глаз в глаза женщины.
— Вам лучше знать… — ответила та беспечно.
— Продолжайте, комиссар, — проглотил профессор очередную пилюлю из серебряной коробочки. — У нас немного времени.
24. Такого у него еще не было
— Действие второе, — продолжил Мегре спектакль, подумав, что из него мог бы получился неплохой артист. — Не зря мадам Пелльтан боялась: то, что должно было случиться, случилось. Наша Красная Шапочка столкнулась с нашим красавчиком, как некогда бедная Розетта Кобург столкнулась с волком.
… Мартен Делу, наш покойный ныне Волк, дожидаясь назначенного часа, лежал на краю леса в сухой еще тогда траве — дожди полились на следующий день, — лежал с запоздалым цветком во рту, так как считал себя натурой романтической. Люсьен он увидел издали. Она шла по дорожке в красной шляпке, изумительно шедшей к ее золотистым волосам, шла в коротенькой юбочке, обнажавшей стройные девичьи бедра. Шла, меланхолично думая, что это такое делают эти неведомые романтичные мужчины с женщинами, оставшись с ними наедине, если женщины так преображаются, ожидая их. Не найдя ответа на свой вопрос, девочка попыталась представить маминого красавчика. И тут он, именно он, в этом не могло быть сомнения, предстал перед нею во всей своей красе. Молодой, интересный, сильный, с взором, обращающим в собственность все, к чему он прикасается.
— А ты миленькая, — сказал Делу, подойдя к девушке и приподняв ее подбородок. — Небось, это о тебе в песне поется «Мне тебя сравнить бы надо с первою красавицей, что своим веселым взглядом к сердцу прикасается». Как тебя зовут? — Мегре показалось, что теперь говорит не он, и не другой Мегре, а Делу, погибший волк, говорит, чтобы помочь или запутать.
— Люсьен, — зарделась девушка — ей никогда не читали любовных стихов, а тут такое. — Я дочь мадам Николь Пелльтан из «Дома с Приведениями».
— Замечательно… Мама плюс дочь — это просто замечательно, — Мегре вспомнил, что нужно переворачивать страницы, и сделал это.
— Что вы имеете в виду, месье, говоря «мама плюс дочь — это просто замечательно»? — с трудом составила вопрос бедняжка Люсьен, не веря, что речь идет об элементарном содомском грехе.
В лесу, недалеко, решительно застучал топор Садосека. Мартен, бросив неприязненный взгляд в сторону источника звука,  елейно заулыбался:
— Я знаком с твоей мамой, а теперь знаком с тобой, прекрасной ее дочерью, разве это не замечательно?
— Замечательно, — расцвела Люсьен, поправляя красную шапочку.
«Грудь небольшая, а потрогать тянет. Наверное, я еще и нимфоман», — подумал Волк, прежде чем поинтересоваться:
— А куда ты  направляешься?
— К бабушке! — Люсьен не могла оторвать глаз от маминого возлюбленного, так непохожего на одурманенных наркотиками мужчин, которых она еще девочкой знала в Нидерландах и Швеции.
— Гостинцы несешь?
— Да, она приболела, а глинтвейн живо на ноги ее поставит.
— Что-то бабушек я в этих местах не встречал… (Лицо мадмуазель Жалле-Беллем посветлело).
— Да она молодая, вот там живет, под тремя большими дубами, вокруг орешник.
— Это в «Трех Дубах»?..
— Да, месье, там.
— Подожди, подожди… Мадемуазель Генриетта — твоя бабушка?!
— Да, бабушка...
— Бабушка плюс внучка… Такого у меня еще не было, грех не поставить галочку,  — пробормотал Волк себе под нос. В голове у него созрел план, и с места в карьер он  принялся претворять его в жизнь:
— Знаешь, насколько мне известно, твоя бабуля — весьма романтическая натура, И потому к пирогу с курятиной и к бутылочке глинтвейна я добавил бы… я добавил бы распрекрасный букет осенних цветов. Он умилит бабушку до слез, и она скоренько поправится.
Говоря это, Делу, конечно же, улыбался. Улыбался, вспомнив, как покорил сердце романтично-сентиментальной мадмуазель Генриетты (ярко накрашенные уста мадмуазель Жалле-Беллем тронула кривая полуулыбка).
— Мама запрещала мне сходить с дорожки. Может, нарвать с клумб? — посмотрела Люсьен на белые хризантемы. — Они вроде еще ничего?..
— С клумб?! Вроде еще ничего?! Да посмотри на них! Они же мечтают о компостной яме! Да… Не думал я, что девушка с такими умными глазками не понимает, что такое лесные непорочные цветы… Цветы, которые вырастают сами по себе, появляются как осеннее солнышко. Неужели милая девушка не понимает, что целительнее полевых цветов в мире нет ничего?!
Люсьен ведала, что мама обманула ее, и бабушка здорова, но ей так хотелось подчиниться этому пылкому мужчине, так сказочно прояснявшего ее сознание и чувства, мужчине, несомненно, поэту в душе. И она, кротко улыбнувшись на прощанье, побежала в лес собирать цветы, коих поздней осенью было очень и очень немного.
Проводив ее оценивающим взглядом, — ничего девочка, попка крутенькая, — Волк устремился к «Трем Дубам»...
Мегре опустил книжку. Он был недоволен — несмотря на помощь второй его ипостаси, второго Мегре, на странную помощь ушедшего Делу, его торпеда мчалась к цели со скоростью ломовой телеги. Что-то ей мешало. Что? Скептические глаза этих людей?.. Нет! Он сам что-то делает не так, сам… Делает не так, и потому то, что он им говорит, похоже на истину, как вывернутые наизнанку брюки похожи на брюки...


25. Любовь по-своему

— Что ж неплохо, весьма неплохо, из вас получиться бы замечательный лицедей — похлопал профессор в ладоши, когда Мегре замолк. — Честно говоря, я не ожидал, что вы так прямо все прочтете.
— Продолжайте, Мегре, — сказала мадмуазель Генриетта. — И знайте, что прямота не самый короткий путь к правде.
— Да, правда — не нож, скорее, болото, — вздохнул Люка.
— Итак, Действие третье, — Мегре обвел глазами слушателей. — Мадмуазель Генриетта, увидев любовника, приходившего лишь в субботу, в банный свой день, бросилась ему на грудь:
— О, милый, милый,  ты не дождался субботы!
— Слушай, девочка, — ответил сладострастник, вырвавшись из объятий возбужденной женщины, — я тут маленькую Люсьен по дороге встретил — цвето-о-чек! Давай, что ли, на пару сорвем?
— Ты с ума сошел, негодяй! Мало тебе, что спишь с моей дочерью?! — на дубе, ближнем к обиталищу Генриетты, закаркал чем-то встревоженный ворон.
— Мало.
— Чудовище!!!
 (Старшая медсестра Катрин метнулась с пузырьком нашатыря к мадмуазель Жалле-Беллем, понюхав, та артистично передернулась; Мегре втянул в себя как можно больше воздуха — нашатырь был нужен и ему).
Подождав пока медсестра усядется на свое место, Мегре продолжил:
— Слушай, девочка, а ведь у тебя нет выбора, — продолжал Делу гнуть своё. — Впрочем, нет, выбор-то есть, но он называется «опять никому не нужна».
— Я уеду! — зарыдала Генриетта. -  В деревню, в Париж, на Мартинику!
— Езжай! — вынул из корзины пахучий капустный пирожок, принялся есть.
— Николь выставит тебя вон!
— А вот этого не надо. Смотри, теплые еще! – это о пирогах. — Ради меня она на все пойдет — как ни крути, я — единственный самец в этой дыре.
— Ты — сатана! Ублюдочный сатана! — скрип стула, на котором мерно раскачивался Катэр, модернистски оркестровал монолог Мегре.
— Успокойся! Давай, что ли, трахнемся по последней? Ты не поверишь, но я ведь люблю тебя, по-своему, конечно...
Мадмуазель Генриетта отвернулась, чтобы мерзавец не увидел ее жадно вспыхнувших глаз. Лу, однако, увидел. Злорадно захохотав, он схватил женщину цепкими волчьими лапами, отнес в спальню. Минут через пятнадцать относительной тишины, прерываемой сладостными стонами, из нее раздались голоса, скоро сменившиеся раздраженными криками, затем звуки борьбы. Еще через минуту Делу вынес бездыханное тело любовницы, во рту кляп из чего-то кружевного, волосы на макушке окровавлены. Открыв дверь кладовки, бросил женщину внутрь. Задвинул засов, быстрым шагом вернулся в гостиную, поставил на место опрокинувшийся стул, поправил ковер. Подняв с пола кроваво-красный пеньюар, масляно заулыбался, одел, так и эдак покрутился перед зеркалом. Сделав вывод: «Похоже, я еще и трансвестит», оглядел еще гостиную, ища следов происшедшей ссоры. Не найдя таковых, вихляя задом как кокетливая женщина, прошел в спальню, лег в постель и принялся ждать звонка домофона...


26. Почему горят глаза?

— Какая, однако, у вас пошлая лексика! — мелодично попеняла мадмуазель Генриетта комиссару, когда тот сделал паузу, чтобы высморкаться. — Хотела бы я поговорить с вашей супругой. С глазу на глаз. Представляю, что можно было бы выведать у нее о вашей высокой персоне.
— Вы думаете, комиссар Мегре бьет ее ногами, обливая матом, и таскает потом за волосы по квартире? — перестав гонять слюну меж зубами, заинтересованно посмотрел Катэр на комиссара.
— Может, он ее бьет, обливая матом, и таскает потом за волосы по квартире, а может, и она, — усмехнулась мадам Пелльтан.
— Я слыхал от одного репортера, что он облагал всех проституток своего района натуральной данью, — подмигнув комиссару, сказал Катэр. -  А от одного ажана, что проститутки стояли в очереди, чтобы попасть к нему на прием. Когда же он был рядовым полицейским, мадам Мегре заставляла его после дежурств трижды мыть руки с содой и чистить под ногтями. Заставляла, боясь схватить от муженька дурную болезнь, а то и две.
— Действие третье, сцена вторая, — тяжелый взгляд Мегре утопил Садосека в кресле. — Итак, наш Волк прошел в спальню, лег в постель, стал дожидаться звонка домофона. Он не заставил себя ждать.
— Входи, внученька, входи, милая, — сатанински торжествуя, нажал Волк кнопку пульта.
Внученька вошла с букетиком полевых цветов в одной руке, в другой — корзинка...
Мадмуазель Жалле-Беллем, вспомнив букеты Делу, криво улыбнулась:
— Замечательно, Мегре! Вы гений!
Мегре отставил книжицу, посмотрел на женщину изучающим взглядом. Ее нарочито мужской костюм (черный в светло-серую полоску), шел ей не меньше декольтированных платьев.
— Представляю, что вы скажете, услышав все, — сказал он, изрядно подмешав в голос сожаления.
— Довольно! Довольно с вас, я тоже хочу читать! — вскочила вдруг та, как змеей ужаленная. Голос ее дрожал. — Дайте мне книжку!
— Зачем она вам? Впрочем, сценарий в ваших руках...
— И вправду, — мадмуазель Жалле-Беллем артистично изобразила книжку кистями рук. Полистав, — складывая ладони, — отыскала нужную строчку, замерла на минуту, стала говорить, водя глазами из стороны в сторону:
— После встречи с Лу на краю леса  воображением Люсьен завладели сладостные фантазии.  Увидев их источник в бабушкиной постели, да еще в кроваво-красном пеньюаре  — негодяй не прикрылся одеялом — девушка почувствовала желание, казалось, навек притупленное медикаментами дедушки, шагнула к кровати, положила букетик к ногам Волка. Тут ей овладела робость, в голове помутилось, она сказала слова, сами собой пришедшие на детский еще ум:
— Бабушка, бабушка, а почему у тебя так ярко горят глаза?
— Мои глаза горят, потому что ты подожгла их, подожгла своей неземной красотой, — отвечал Волк.
— Бабушка, бабушка, а почему у тебя такие сильные руки? — продолжала Люсьен спрашивать, как в сказке спрашивала Красная Шапочка.
— Чтобы сильнее прижать тебя к себе, mon petit loup, — сказал Волк. — Так прижать, чтоб стать с тобой единым существом.
Тут ноги девушки подкосились, выронив корзинку, она упала в распахнутые объятия Волка. Из прихожей послышались череда глухих звуков – запертая бабушка всем телом билась о тяжелую дверь чулана...

Мадмуазель Генриетта, увидев перед глазами стакан воды, протянутый старшей медсестрой Вюрмсер, очнулась. Несколько секунд она смотрела ошарашено, затем вскочила на ноги — вода пролилась ей на грудь, сделав шелковую кофточку прозрачной, — заговорила вновь, срываясь с голоса, то спеша, то замолкая:
— Когда они тешили друг друга, в спальню приведением вошла бабушка. Обнаженная, вся в синяках и кровоподтеках.
— Внученька, внученька, что же ты делаешь, ведь он бил меня, бил! — потекли по щекам ее слезы. Рыдая, бедная женщина рухнула на пол. Она хотела умереть — жить стало незачем. Красная Шапочка пожалела любимую бабушку. Вырвалась из объятий Волка, бросилась к ней, обняла, запричитала.
— Вот, бабы, вечно все испортят! — сел осерчавший Волк на кровати. — Все было так хорошо, и могло быть еще лучше...
Вмиг рассвирепев, он спрыгнул на пол, схватил бедную бабушку за волосы, приблизил ее лицо к своему лицу, заорал:
— Тебе, старая дура, надо было просто залезть к нам в постель! Понимаешь, просто залезть к нам в постель! Или оставаться в ней! И всего этого не было бы, было бы обоюдное удовольствие, было бы забавное приключение, о котором в старости приятно пошептаться с подругами! Идиотка!
Красная Шапочка бросилась на подлеца соколицей, опрокинула на пол.
Ударила кулачком по лицу. Раз-раз-раз!
Попала в глаз, в нос!
Дико закричав от боли, Волк оттолкнул девочку, кинулся  к зеркалу.
Увидев кровь текшую из носа, набросился на бедняжек — те стояли в обнимку на коленях.
Стал их злобно пинать, выкрикивая оскорбления.
Высвободив злость, посидел на кровати, затравленно глядя на бабушку… на женщин, продолжавших рыдать.
Плюнул в их сторону. Встал, стянул простыню с кровати. Простыню, расцвеченную не девичьей кровью, но соком полевых цветов.
Промокнув кровоточивший нос, попытался разорвать ткань — не вышло.
Пошел к буфету, достал ножик, который сам точил.
Располосовал полпростыни, связал нас… — Генриетта запнулась — связал бабушку с внучкой, затолкал во рты кляпы, и одну за другой бросил в чулан.
— Одумаетесь, стучите — я легко прощу! — были последние его слова.
Последние слова, которые он произнес в поганой своей жизни.


27. Схватил топор

Мадмуазель Жалле-Беллем опустила свою «книжицу», посмотрела затуманенным взглядом в сторону профессора. Тот знаком предложил ей сесть. Когда женщина сомнамбулой опустилась в кресло, обратил взор на Садосека:
— Теперь вам читать, месье Катэр. В качестве напутствия позволю себе обратиться к вам перефразированными словами Шекспира: — Пожалуйста, Франсуа, произнесите свою речь легко и развязно, не пиля воздуха руками. Если вы будете кричать, как многие из наших актеров, так это мне будет так же приятно, как если бы стихи мои распевал разносчик пареной репы.
— А можно я просто расскажу, как было? Актер я никудышный, не тот профиль...
— Мегре, вы не возражаете? — судейским тоном спросил профессор комиссара.
Тот, кивнул, продолжая скептически рассматривать ногти.  Мадам Мегре рядом не было давно, и некому было напоминать ему о необходимости воспользоваться маникюрными ножницами.
— Комиссар согласен на вольный пересказ. Рассказывайте, Франсуа.
— У вас так вкусно пахнет котлетами… — не услышав его, посмотрел Садосек на хозяйку квартиры. — Можно я попробую одну?
— Нет у меня никаких котлет! Это сверху жарят, — отрезала мадмуазель Генриетта.
— Перестаньте паясничать, Катэр! — прикрикнул Перен. — Рассказывайте, что было дальше!
— Ничего я не паясничаю…
— Рассказывайте!
— Ну, хорошо, хорошо. Значит, Действие четвертое. Ну, я в нем в лесу ковырялся, когда мадам Пелльтан с потекшими глазами прибежала, — мешковато встал Садосек. — Прибежала, сказала, что сволочь Лу, то есть Волк, похитил Красную Шапочку, доченьку мою единственную.
— Куда унес?! — спрашиваю, ничего не понимая.
— К Генриетте своей! — кричит, — к стерве, чтобы втроем содомски трахаться.
— Откуда знаешь?! — осерчал я.
— Своими глазами видела, — орет благим матом, — в окно смотрела, как он дочь твою наяривал, твою же женушку лапая.
— Не может быть, — говорю, — он же… он же голубой...
— Это для тебя, педика,  он голубой, — заорала, и по лицу, и по лицу, и все наотмашь.
Ну, я разозлился, и к теще ринулся, топор свой даже позабыв.
Вбегаю в гостиную — все перевернуто, бегу в спальню, там Лу, пьяный, спит, пустая бутылка рядом, ополовиненная простыня на полу, вся в пятнах крови, нож сверху. Ну, в голове у меня злость гранатой взорвалась, я тот ножик схватил, да нет, не схватил, он сам мне в руку прыгнул, и саданул гада от паха до поддыха...
— А потом что? — спросил профессор, бросив взгляд на комиссара.
— Потом? — захлопал веками Садосек.
— Да, потом.
— Потом я женщин освободил, потом сгонял за тачкой, потом Лу в нее положил… Тут теща, то бишь Генриетта, в себя пришла и тут же сбесилась, видно, любила сильно...
— Довольно, Франсуа! — властный голос очувствовавшейся хозяйки «Трех Дубов» выбил из головы садовника все слова, и тот замолчал.


28. Все лгут

— Как говорил Ежи Лец, на сцене фарс действительности передается лишь трагедией, -  помолчав со всеми, подвел черту под слушаниями профессор Перен.
— Точные слова, — сказал Катэр угодливо. — Лучше не скажешь, умеете вы...
  — Вы довольны? — спросил профессор Перен комиссара Мегре, императивным движением руки посадив садовника на место.
— Разве можно быть довольным, находясь среди сумасшедших? — устало посмотрел Мегре. Его торпеда обратилась в игрушечного коня. С помощью «почившего» Мегре, придуманного Карин Жарис, с помощью второго Мегре, придуманного им самим.
— Сумасшедших? Отчего вы так решили? — удивилась мадам Пелльтан.
— Сумасшедших, так сумасшедших, — посмотрел Перен на часы. — У вас есть еще вопросы, Мегре?
— Да, есть. Почему вы решили ввести меня в это дело? Если бы вы этого не сделали, у вас все было бы тип-топ и концы в воду?
— У меня и так все тип-топ. А что касается вашего вопроса… В общем, Мегре, я просто проявил мягкотелость. Когда об этом попросил де Маар, спешивший к вам с новостью, попросил, с тем, чтобы стать вашим помощником на все сто, я иронически улыбнулся. Когда через минуту об этом же попросил прокурор Паррен, которому я позвонил, попросил, чтобы позабавить публику очередным о вас анекдотом, я задумался, прокурор ведь «нужник». А когда еще через минуту слово за вас замолвила некая благоволящая  вам дама, а также Жерфаньон — я подумал, что идея эта висит в воздухе и надо ее приземлить, пока она сама вдребезги не приземлилась.
Мегре захотелось закрыть глаза и очутится в далеком будущем Пелкастера, где всего этого точно нет. Но на игрушечном коне до него было не добраться.
— Мне понятна фабула разыгранного вами фарса, — проговорил он глухо. — И теперь я хотел бы перейти к основной теме нашей встречи. Я имею в виду не убийство человека, фигурирующего в нашем деле под именем Мартена Делу, театрализованное вами убийство, но серию странных смертей, имевших место в Эльсиноре с 1967-го года.
— Мне кажется, на сегодня достаточно. Я это говорю как ваш лечащий врач.
— А мне кажется, дело надо закрывать, — решительно сказала мадмуазель Генриетта. — И сегодня закрывать. Пациенты больше не хотят гадать, кто будет следующей жертвой.
— Да, это дело надо закончить, — сказал Мегре глухо. — Сегодня. И мы его закончим.
Он перестал что-либо понимать. В комнате воцарилась тишина. Стало слышно, как в ванной капает вода из неплотно завернутого крана. Как на кухоньке теребит что-то нахальная мышь.
— Вы действительно хотите закончить сегодня? — спросил Перен, вглядываясь в глаза комиссара.
— Да, хочу, — ответил Мегре, потирая ладонью заболевшую грудину.
— Но почему?..
— Потому что я хочу, чтобы преступник сел в тюрьму, — боль за грудиной неожиданно исчезла, кровь, насыщенная адреналином, заструилась по жилам. Мегре воспрянул духом, снова почувствовав себя торпедой, способной проткнуть смерть. — Я хочу, чтобы он просидел в ней до конца жизни — и он просидит, чтобы со мной не случилось! Я никого не хотел так посадить в тюрьму как человека лишающего жизни страждущих, и потому скажу: все преступники, которых я хотел отправить в тюрьму, хорошо знают, что такое тюремная баланда. А также, что такое петух, отнюдь не галльский.
— Какого полицейского потеряла Франция, отослав его в Эльсинор! — проговорил  профессор Перен иронически.
— Да, потеряла. Я знаю, что должен сегодня умереть.
В комнате стало тихо — даже Катэр перестал сопеть.
— Еще не время, занавес заключительного действия еще не поднят. А посему примите это. Под язык, — Перен, подойдя, дал Мегре большую белую таблетку. Тот проглотил ее, но от воды — стакан поднесла старшая медсестра — отказался. Комиссару стало хорошо, он обвел присутствующих веселящимся взглядом. Профессор, подойдя, стал щупать ему пульс, закончив счет, констатировал:
— Пока вы еще по эту сторону жизни...
— Тогда продолжим, -  торпеда помчалась к цели, занавес начал подниматься.
Мадам Пелльтан, понюхав воздух, пахший уже миндальными пирожными, сказала:
— Действие пятое, — затем громко кашлянула. «Это сигнал», — подумал Мегре. Тут же в гостиную вбежал Жером Жерфаньон с радиотелефоном в руке, вбежал, как всегда крича «Господин комиссар, господин комиссар, вас мадам Мегре!»


29. Обратный отсчет

«Как всегда вовремя», — подумал Мегре,  беря трубку. — Алло… дорогая! Рад тебя слышать...
— Здравствуй, милый! — родной голос увлажнил глаза комиссара, и ему пришлось склонить голову, чтобы слабости этой никто не заметил.
— Здравствуй...
— У тебя все в порядке?
— Да, Луиза, все в порядке.
— Нет, ты обманываешь, голос у тебя какой-то хворый...
— Да нет, все хорошо, дорогая… Просто я немного устал. Когда ты приедешь? Мне так тебя не хватает...
— А я уже приехала!
— Как?! Ты в санатории?!!! — не поверил комиссар.
— Да!
— Где?
— Подхожу к «Трем Дубам». Мне сказали, что ты у этой твоей Генриетты, вот я и иду посмотреть, так ли это. Держись, милый, если что, я никого не постесняюсь!
— Ты шутишь, дорогая! Как ты могла оказаться в Эльсиноре? Вертолета не было, по крайней мере, я его не слышал, а дорогу еще не расчистили...
— Ты не веришь, что я в Эльсиноре?!
— Нет… Хотя хотелось бы. Очень… — комиссар сердцем ощутил тоску, как рука ощущает тесную перчатку.
— Давай, ты сейчас обернешься к входной двери, я начну обратный отсчет, и на счет «один» ты упадешь в обморок от счастья?
— Давай...
— Десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один...

На счет «один» комиссар тяжело осел в кресле. Старшая медсестра Вюрмсер, загодя приготовившая таблетку под язык, бросилась к нему. Посмотрев в глаза женщины, тот понял, что все эти люди собрались отовсюду, только лишь затем чтобы распять его, Мегре, на горе, которую он собственноручно воздвиг и на которую добровольно поднялся...


30. Все сумасшедшие

На счет «один» в гостиную мадемуазель Генриетты Жалле-Беллем вошла мадмуазель Моника Сюпервьель с радиотелефоном у уха, так что это слово Мегре услышал и в трубке, и с уст вошедшей девушки.
— Эффектный ход, — сказал комиссар глухо. Сердце его вновь схватила тупая боль, но более его грызла досада. Он мог бы догадаться, что  и предыдущие звонки «мадам Мегре» были сделаны из санатория. Ведь он слышал в трубке дребезжание газонокосилки, работавшей в парке. Слышал звуки шагов. Звуки шагов человека, режиссирующего весь этот спектакль
— Эффектный ход? — неожиданно разозлился профессор. — Похоже, вы ничего не поняли. И знаете почему? Потому что, распутывая нить событий последних пяти дней, вы, мудрейший Мегре, ни конца, ни начала этой нити не нашли. Почему не нашли? Да потому что так и не прознали, что находитесь не в многопрофильном санатории, а в психиатрической лечебнице. Вы не уразумели, что мадмуазель Генриетта, мадам Пелльтан, бедная Люсьен, господин Луи де Маар, и Мартын Волкофф по прозвищу Делу, а также Пек Пелкастер — есть психически больные люди или были ими… Как и остальные пациенты.
— Все ваши родственники — жена, дочь, внучка — психически больные люди? — голос у Мегре сорвался. Он чувствовал себя одураченным. Его одурачили, да. Профессор Перен, и вся эта публика. Они, но не Пелкастер, не Карин Жарис. Он это знал. Потому что какая-то часть его разума, очарованная их словами, была уже в будущем. В будущем, научившемся воскрешать людей и обращаться в прошлое. Была в этом будущем, не хотела оттуда возвращаться и тянула к себе.
— Да. Все мои родственники — жена, дочь, внучка — ненормальные люди, — удрученно покивал профессор.
— А чем страдает господин Луи де Маар? — спросил Мегре.
— Людоедством, — ответил Перен кратко. — Подцепил его при дворе императора Бокассы, вы это знаете.
Люка смущенно опустил глаза.
— Делу чем страдал? — выдавил Мегре, сладив с секундной растерянностью.
— Месье Волкофф страдал гиперсексуальностью, проще говоря, был сексуальным маньяком. Я пытался его лечить, он противился и, в конце концов, ушел в лес, выломав решетку в своем номере на втором этаже.
— Катэр?
— Катэр здоров, если, конечно, гомосексуальность не есть болезнь. Практически здоровы, если не учитывать пограничных состояний, и остальные служащие Эльсинора.
— Говоря о пограничных состояниях, вы имели в виду себя?
— Все мы люди… — проглотил профессор очередную пилюлю.
— Никакой он не пограничный! — вдруг встал Катэр. — Он маньяк, свихнутый на театре! Несколько лет назад ему попалась книжица, в которой описывался театр времен Нерона. Этот император, драматург и постановщик превращал казни христиан в торжество, сочетая пытки с искусством. Им ставились драматические пьесы, в заключение которых герой или герои действительно предавались смерти. Например, Данаиды насиловались и убивались, Орфей разрывался на части медведем, Геркулес сжигался отравленным платьем, и так далее. Этот исторический факт поразил воображение профессора так, что он принялся ставить аналогичные пьесы, говоря, что они гораздо гуманнее электрошока, превращающего человека в растение. Я собственными ушами слышал, как он говорил вашему Люке:
— Ну, сами посудите, все средства исчерпаны, остается только одно — выжечь у больного какую-то часть мозга. А вместо этого я ставлю пьесу, и Мартен Делу, бросающийся на медсестер и кузнечиков, умирает во сне, предварительно удовлетворив свою страсть и страсть маньячек.
— И посмотрите, комиссар, все теперь довольны, — продолжал Катэр, изумляя Мегре речью, ставшей вполне интеллигентной; видимо, роль голубого садовника была всего лишь театральной ролью. — Вы только посмотрите на их лица! Они довольны ускорением своих никчемных жизней, хотя всеми средствами и пытаются скрыть это. И весьма довольны, ведь им теперь есть что вспомнить. И все они мечтают, все надеются, что следующая пьеса будет не менее интересной, и следующий герой-любовник превзойдет почившего… Да, все довольны, все, кроме меня, которому выпала роль жестокого убийцы. Убийцы, которого вынудили положить камни во чрево жертвы только лишь потому, чтобы прочтение сказки «La petit Rouge Shapiron» было буквальным. А вы, Мегре, меня разочаровали. Вы до сих пор не догадались, что профессор, раздраженный вашим отказом поступить в его труппу, все же добился своего. Добился обманом, и вы помимо своей воли сыграли в этой постановке роль простака...
— Зря вы все это сказали, уважаемый Катэр, — прервал Садосека Мегре. — Я знал, что профессор Перен – большой любитель разыгрывать спектакли и дураков. Потому и принес сюда эту книжицу. Есть еще одна, об Афродите-Астарте, любопытная книжица, о ней речь впе...
— А вы знаете, какая у Перена любимая поговорка? — перебила его мадмуазель Жалле-Беллем. — «Мужество – это, в том числе, и готовность сойти в могилу под руку с  собственными пороками»!
— Занятно, хоть и невпопад сказано,-  изобразил Мегре некое подобие улыбки. И, смотря уже на Перена, проговорил:
— Да, пожалуй, я ошибся – тюрьма постановщику нашей драмы не светит. Похоже, остаток своих дней вы, профессор психиатрии, проведет в психиатрической клинике.
Профессор растерялся, ответила Генриетта:
— Это вряд ли, — высокомерно сказала она. — Профессору не светят ни тюрьма, ни психиатрическая клиника. Вы, Мегре, наверное, не знаете, что среди высших лиц департамента, да и не только департамента, он слывет избавителем от жен-мегер. Сейчас в клинике пребывает семнадцать пациенток с диагнозом «эпилептическая злобность». Вы их не видели, ибо они квартируют в закрытом Четвертом корпусе — у русских там была гауптвахта. Сомневаюсь, что семнадцать лиц, среди которых есть прокуроры, судьи и министры, приветствовали бы их выписку, тем более, возраст пациенток — видели бы вы их! — колеблется от шестидесяти шести до семидесяти пяти лет, в среднем составляя семьдесят.
Мегре понял, что с ножом для колки льда замахнулся на айсберг. Старшая медсестра, решив, по всей вероятности, отомстить за унижение профессора, желчно проговорила:
— Да, кстати, комиссар, вы забыли спросить, чем страдаете лично вы, а также почему люди, ничем не похожие на судью Данцигера и следователя Лурье...
Люка, доселе сидевший спокойно, бультерьером сорвался с места, вместе с креслом опрокинул женщину на пол, мгновенным движением руки обнажил плечо, вонзил зубы, рыча, стал рвать плоть...


31. Только под своим именем

Выручили старшую медсестру санитары, скрывавшиеся за дверьми гостиной. Мигом спеленав Луи де Маара, они ремнями привязали его к креслу, механически, как заводные, удалились. Все это время свидетели эксцесса оставались недвижными. Мегре лишь показалось, что в комнате стало чуть светлее от их расширившихся глаз.
Профессор, очувствовавшийся первым, кинулся к Вюрмсер. Когда рана была обработана и пластырь налеплен, та поднялась на ноги, застегнула кофточку на сохранившиеся пуговицы, запахнула халат и, как ни в чем не бывало, уселась в свое кресло.
— Когда-нибудь вас съедят, — сказал ей Мегре. Он чувствовал себя использованным одноразовым полотенцем. Использованным одноразовым полотенцем, летящим не в потустороннюю жизнь, а в мусорное ведро.
Старшая медсестра Вюрмсер не ответила.
Профессор шагнул к Мегре. Внимательно посмотрел в глаза. Послушал пульс. Сказал:
— У вас повторный инфаркт, комиссар. Жить вам осталось минуты.
— Профессор… — проговорил Мегре, с трудом проговорил, и без того зная, что умирает.
— Что?
— Вы же… погубите свою клинику… Вы же талантливый врач, прежде всего, талантливый врач… Богатый врач… Зачем вам эти...
Мегре хотел сказать «органы», но заболело сердце опять, сильнее, и он замолк.
Профессор раздосадовано покачал головой, и вновь за него ответила старшая медсестра Катрин Вюрмсер.
— Он ничего не может с собой поделать, Мегре, ничего не может поделать… — сказала она. — Вы же знаете, Мегре, многие известные артисты, фанатики своего дела, погибали на сцене, погибали, не в силах ее оставить. Так и мы не можем ее оставить.
— Господи, какая глупость… — сказал профессор Перен.
— Вы торгуете органами ваших пациентов… — невзирая на умиравшее сердце, высказал Мегре то, что хотел высказать.
— Не надо больше слов, комиссар, — лицо профессора почернело. — Вы вконец запутались. И потому давайте все это заканчивать.
— Давно пора, — буркнул Катэр.
— Что ж, давайте, закончим, — сказала мадам Пелльтан. И обратилась  к старшей медсестре:
— Госпожа Вюрмсер, покажите комиссару Мегре Книгу его жизни. Он должен умереть самим собой.
Старшая медсестра вынула из сумки с багровым крестом книжицу, склеенную из множества писчих листов, частью пожелтевших, поднялась, положила на колени комиссара. Тот тяжело опустил глаза к фотографии, владевшей верхним правым углом истории болезни. Из нее на него смотрел комиссар Мегре сорока пяти лет. Зрелый, лобастый, глаза цепкие, волевой подбородок устремлен вперед-вверх, к новым победам. Перевел глаза на подпись под фото.

Ксавье Аслен...

Угасающий взгляд посильными дозами впитал фразы анамнеза:

помощник бухгалтера
производству резинотехнических
изделий
вступился в таверне за некую
Рейчел Жанлис
тяжелую черепно-мозговую травму
впоследствии  приобрел
систематизированный бред Мегре
искал убийц девушки
эмоциональный фон соответствует содержанию
бреда
явных признаков интеллектуального снижения
нет
после многократных вмешательств в следственную работу
полиции
по ходатайству префекта
направлен на принудительное лечение.

Торпеда бренной плоти Ксавье Аслена рванула к цели на сверхсветовой скорости. Он понял: туда можно попасть лишь под своим именем!!!
— Он умер! — услышал Ксавье Аслен голос старшей медсестры уже после того, как сердце его перестало биться.
— Одним шпионом меньше, — сказал Катэр.
 «В жизни все так напутано...» — подумал Ксавье Аслен перед тем, как увидеть Пелкастера, а потом и Рейчел.
Она улыбалась и манила к себе.

Профессор закрыл глаза умершему. Он был доволен. Все прошло так, как нужно.
— Пьеса имела большой успех, но публика провалилась с треском, — ни к кому не обращаясь, произнес он, перед тем как удалиться.
 






Часть вторая

Пуаро


Ночь придает блеск звездам
и женщинам.
Лорд Байрон



1. На выход!

— Вы что молчите, Дзета?
— Согласитесь, вы поставили передо мной более чем неожиданную задачу...
— Я ставлю ее не в первый раз.
— Вы ходите сказать, на объекте  есть наши люди?
— Возможно.
— Почему возможно?
— Потому что.
— Понимаю. Я могу проститься с близкими?
— С собакой?
— Да…
— Нет.
— В таком случае разрешите идти?
— Идите. И помните, Дзета, успех вашего задания обернется успехом всего дела. Вы обязаны выполнить его, во что бы то не стало.
— Я выполню его, сэр. Во что бы то не стало. Прощайте.
— Да поможет вам Всевышний.
— Прощайте.

В конце коридора, перед дверью с надписью «Выход», Дзета  и сопровождавший его человек свернули направо и, пройдя зимний сад,  вошли в светлую комнату с большим окном. Отрешенно постояв у него минуту, Дзета поднялся на табуретку, стоявшую посреди комнаты, сунул голову в свисавшую с потолка петлю и повесился. Спустя час цинковый гроб с телом покойного дребезжал в похоронной машине, мчавшейся по ночному городу.


2. Никто не мог

Эркюль Пуаро самозабвенно ровнял усики маникюрными ножницами, когда в палату проник Гастингс, угловатый от новостей.
— Говорите, Артур, я же вижу, что-то случилось, — сказал Пуаро отражению Гастингса в зеркале.
— Мадемуазель Генриетта подверглась нападению… Ночью. В своих апартаментах.
— Она жива?! — смерчем повернулся Пуаро. Ножницы в его руке устрашили бы и головореза.
— Да… Но...
— Что но!?  Да говорите же, истукан!
— Он ее… он ее ранил...
— Ранил?!
— Да...
— У вас, Гастингс,  галстук набок съехал. Не мучьте меня, поправьте его  скорее. Вот так, хорошо. Ну, так что с ней?
— Горло порезал… — пальцы Гастингса, оторвавшись от галстучного узла, изобразили характерный жест. — Сейчас Бензапирен обрабатывает рану.
Гастингс в санатории считался записным остряком. Считался после того, как за глаза назвал профессора Анри Перена Бензапиреном .
— Молчите, Артур, молчите! Как вы можете злословить, когда жизнь мадмуазель Генриетты в опасности, и этот самый ваш Бензапирен борется за ее жизнь.
Пуаро, сделавшийся ниже ростом, подошел к окну, стал рассматривать заснеженный парк, сосновый лес вдали, жививший пейзаж зеленью хвои и тусклым золотом стволов. «Снова Потрошитель, — думал он, пытаясь хоть на чем-то задержать глаза. — Уже третья жертва… Бедная женщина…»

Эркюль Пуаро поступил в клинику профессора Перена за два месяца до начала описываемых здесь событий, поступил с расшатанной нервной системой и запущенным полиартритом, лишившим его возможности самостоятельно передвигаться и навек (по приговору хваленых британских эскулапов) приковавшим к инвалидной коляске.
И что же? Не прошло и нескольких дней, как Перен, этот самородок, этот чудо-врач, поставил его на ноги, поставил с помощью лекарственного электрофореза и нескольких углубленных психотерапевтических сеансов. «Вы, всемирно известный сыщик, в настоящее время являетесь моим оппонентом, — не уставал повторять он Пуаро в процессе лечения. — И вы, всемирно известный сыщик, со своим артритом, являющимся не чем иным, как вашим человеческим следствием, следствием вашего образа жизни, иначе — квинтэссенцией вашего ума, неминуемо проиграете мне, ибо я никому не проигрываю».
И он выиграл. Выиграл, оставив в душе Эркюля Пуаро, никогда никому до того не проигрывавшего, неприятный осадок сокрушительного поражения. Да, поражения. Пуаро, как и профессор Перен, никогда никому не проигрывал. Никому, кроме своей болезни. И вот, нашелся человек, обычный лягушатник, который победил эту болезнь, и, следовательно, победил самого Пуаро. Победил, оставив в своих иронических глазах недвусмысленный вызов: «Я сделал свое дело, теперь дело за вами, прославленная ищейка».
Пуаро понял смысл этого невысказанного заявления, лишь узнав, что в санатории завелся Джек Потрошитель. Первой его жертвой стала всеобщая любимица Моника Сюпервьель, второй — официантка  Лиз-Мари Грёз, благоволившая Гастингсу. Профессор Перен, конечно же, сообщил префекту полиции департамента о каждом из этих событий, но уже после того, как снежные лавины до весны засыпали единственную дорогу, связывавшую санаторий с остальным миром.
Когда самоопределившийся взгляд Пуаро приклеился к трем дубам, возвышавшимся над Первым корпусом (на одном, как гвоздями прибитый, сидел зловещего вида ворон), в номер вошел профессор Перен -  сухощавый человечек лет пятидесяти двух, в белом халате и докторской шапочке с красным крестиком, светлых брюках, из-под которых выглядывали черные, до блеска начищенные полуботинки (шнурок левого, воспользовавшись моментом, распустился). В глубоко посаженных черных глазах профессора нетрудно было разглядеть пытливый ум, недюжинное упорство, готовность сострадать, еще что-то. В данный момент в этом букете главенствовала глубокая  озабоченность, по-видимому, причинявшая главе клиники физическую боль.
— Здравствуйте, Пуаро, — поприветствовав Гастингса офицерским кивком, обратился он к спине сыщика.
Пуаро обернулся. Невзирая на небольшой рост и забавно круглую голову, он выглядел более чем достойно, к тому же знаменитые его усы выглядели, как всегда,  воинственными. Никто, даже давний друг, не смог бы усмотреть на лице сыщика и тени растерянности, минутой ранее им владевшей.
— How do you do, my doctor? Fine weather, is not it?
— Погода выглядит неплохо, да и вы тоже, Эркюль. Лет так на шестьдесят, выглядите.
Пуаро, семеня, как Дэвид Суше, изображавший его в известном сериале, подошел к профессору.
— Вашими стараниями, профессор, вашими стараниями. Бог мой!!! — ужас овладел его лицом. — У вас шнурок на правом ботинке распустился!
Пуаро был изысканный щеголь, даже пятнышко на чужом костюме, не говоря уж о распущенных шнурках, доставляло ему невыносимое страдание.
— Я, собственно, пришел предложить средство, — попустил профессор замечание мимо ушей, — которое поможет вам скинуть еще лет двадцать пять-тридцать...
На вертолетной площадке затарахтел снегоуборочный агрегат. Перен, приказывавший Садосеку не громыхать после обеда, мстительно сжал губы.
— Вы хотите предложить мне поймать Джека? — пристально посмотрел Пуаро профессору в глаза.
— Да, я хочу предложить вам найти его. Пациенты взволнованы, весной я могу недосчитаться десятка клиентов. Из-за этих лавин их уже и так меньше на целую дюжину. Вот, слышите, еще одна сорвалась.
— Вы знаете, профессор, я опустил занавес… — сказал сыщик, лишь только снегоуборочная машина Садосека перемолола гул лавины.
— Не кокетничайте, Пуаро, вы ведь мой должник. Мне нужны пациенты…– посмотрел глава клиники на распятие, висевшее в красном углу комнаты. Христос на нем был очень похож на Пуаро. А тот молчал. Лицо его изображало абсолютную беспристрастность. Профессор, с удовольствием за ним понаблюдав, повернул свой ключ к Пуаро на последний оборот:
— К тому же нападение на мадмуазель Генриетту может повториться…
— Может повториться… — повторил сыщик, воочию видя растерзанной женщину, поразившую его ум.
— Несомненно. Маньяки не любят провалов. Вы ведь не оставите ее в опасности?                                                         
— Никто никогда не мог вывернуть мне руку, профессор Перен… — отвернулся Пуаро к окну. — Но вам это удалось .
— Я в два счета поставлю ее на место, — сказал, потерев рукой левое плечо, вероятно, болевшее. — С чего, my dear friend, вы хотели бы начать следствие?
— Сначала… сначала я хотел бы осмотреть мисс Монику Сюпервьель.
— Нет проблем. Вы можете это сделать минут через пятнадцать, — сказал Перен, достав из кармана серебряную коробочку со своими пилюлями.
— Где?
— Думаю, это лучше будет сделать внизу, в морге… — проглотил профессор пилюлю.
— В морге?! — Пуаро не любил моргов, в которых так много желтых безжизненных тел, красноречиво иллюстрирующих скоротечность земного существования.
— Да. Там меньше глаз и больше света.
— Хорошо. Я буду в назначенное время. И прошу… — Пуаро замолчал, смущенная улыбка одолела его лицо.
— Что?
— Скройте бюст Моники… И… Ну, вы понимаете.
— Хорошо, я скрою их, — снисходительно улыбнулся профессор, знавший из сеансов психотерапии, что знаменитый сыщик знаком с определенными частями женского тела лишь посредством осязания в кромешной тьме.


3. Это мог сделать только сведущий врач

Моника Сюпервьель лежала на операционном столе в пронзительном свету софитов. Лицо ее и грудь покрывали вафельные полотенца, тело ниже пояса и ноги – простыня. Отметив (механически), что девушка весьма неплохо сложена, Пуаро занялся делом.
— Так… Шея дважды рассечена, — констатировал он в полголоса, — три или четыре нисходящих разреза брюшины, несколько — поперек. Сквозь разрезы просматриваются органы пищеварения, кишечник.
Багровевшая под грудями девушки филигранная надпись «Шлюха», сделанная по-английски, заставила сыщика поморщиться, другая, над лобком, также на английском — «Jack RIP. », осудительно покачать головой. Подышав полной грудью для оживления своих серых клеточек, Пуаро еще раз осмотрел поражавшую воображение картину.
— What is it?.. — пробормотал он удивленно, добравшись до лобка Моники. — Змея...
— Мне кажется, это стилизованная цифра «пять», — сказал Гастингс, рассматривая черную змейку, неспешно ползшую по гладко выбритому лобку девушки. Как известно, Ист-Эндскому Джеку Потрошителю инкриминируется пять жертв, называемых каноническими.
— Sorry, профессор, нет ли у вас под рукой анатомического атласа? — неопределенно посмотрев на друга, обратился Пуаро к Перену.
— Гастингс, не могли бы вы подать его мистеру Пуаро? — попросил профессор, стоявший по другую сторону операционного стола. — Он там, на тумбочке.
Гастингс вручил атлас Пуаро. Тот полистал его, нашел нужную страницу (с изображением внутренних органов человека), стал смотреть то на рисунок, то на тело.
— Это мог сделать только сведущий врач, — заключил он спустя некоторое время.
— Не думаю, — отрицая, покачал головой профессор. — Дайте мне атлас.
Получив атлас, профессор раскрыл его на нужной странице, расположил на бедре девушки, стал указывать пальцем то в книгу, то в те или иные органы пищеварения, говоря при этом:
— Смотрите, вот неточность. Вот еще одна. И еще. Глазам дилетанта эти огрехи ничего не говорят, но сведущий врач себе бы их не позволил. А вот еще одна вопиющая, смотрите.
Указывая на вопиющую ошибку, профессор коснулся тела девушки указательным пальцем.
— Ой, щекотно! — засмеялась та.


4. В глазах потемнело

Да, Моника Сюпервьель, любимица санатория, была жива и невредима. Относительно, конечно, невредима. Относительно, потому что дважды рассеченная шея, разверстая брюшная полость, внутренние органы, включая кишки, подернутые жирком, а также две надписи, упомянутые выше, были искусно вытатуированы на бело-бархатной коже ее животика. Закончив осмотр «картины маслом», сыщик попросил девушку одеться и пройти в кабинет профессора, где он, Эркюль Пуаро, спустя пятнадцать минут будет ее ожидать, дабы задать несколько вопросов по существу дела.
В указанное время  симпатичная полька, немало смущенная недавней презентацией своих органов пищеварения, предстала перед глазами Пуаро; тот предложил ей сесть за стол лицом к окну, сам с Гастингсом устроился напротив. Профессор Перен прямо сидел в своем кресле. Он выглядел удрученным.
— Итак, мисс Моника, я хотел бы узнать от вас, как это произошло, — масляно посмотрел Пуаро на девушку, когда та села.
— А я не знаю, как все это случилось, — виновато сморщила Моника носик. — Вечером шестого января на меня опять это накатило. Я приняла таблетки, попыталась заснуть, но ничего не вышло. Поднялась, походила по комнате взад-вперед, пытаясь думать о другом, и тут нашлась… Ну, вы знаете, что. Придя в себя, полежала на полу, потом умылась и легла спать в одиннадцать с чем-то. Спала как убитая. Утром Жерфаньон даже стучался в дверь, крича, что опоздаю на процедуры, и вы, профессор, — посмотрела на Перена трепетно, — меня взгреете. Около десяти часов потащилась, полусонная, в ванную принять душ, сняла ночную рубашку и, нате вам! увидела это. Вы не поверите, поначалу я подумала, что все на самом деле, что животик мой распорот, и все наружу, и все вот-вот выпадет на пол. В глазах у меня потемнело, я бы упала,  если бы не схватилась за край ванны. В общем, устояла кое-как, пришла в себя. Потрогала печень, желудок, горло, рассмотрела поближе татуировку, и… и засмеялась. Вы не поверите, но со второго взгляда она мне очень даже понравилась.  Синяки на шее скрывает — можно без нашейного платка ходить и носить открытые платья. А надписи? «Шлюха» под грудью, согласитесь, очень даже пикантно выглядит, а «Джек Пот» над этим самым местом, так это же уписаться можно, как уморительно...
Профессор Перен недовольно постучал серебряной коробочкой с пилюлями по стеклу, покрывавшему стол. Девушка недоуменно посмотрела на коробочку.
— Так вы считаете, что татуировку вам сделали в вашей спальне? — притянул ее взор недовольный голос Пуаро.
— Да, конечно. А где же еще?
— Сколько драм играется за закрытым занавесом! — не упустил профессор возможности озвучить очередной театральный афоризм из своей коллекции.
— Ну, вас, сонную или одурманенную, могли куда-нибудь отнести или отвести? — напомнил  о себе Гастингс, почеркав «Паркером» в своей записной книжке.
— Нет, ничего такого я не помню...
— Такую более чем искусную татуировку можно сделать лишь за три-четыре часа, если не пять. И вы ничего не почувствовали? — голос Пуаро стал ледяным.
— Нет, не почувствовала, — смущенно посмотрела Моника. — Наверное, он дал мне во сне чем-то подышать или снотворное какое...
— А… — посмотрел Пуаро на профессора.
— Нет, — покачал тот головой. — Хищение соответствующих медикаментов в клинике исключено.
— А… Ну, я имею в виду...
— Признаков насилия наш гинеколог  не обнаружил, — сказал Перен убежденно. — За исключением, конечно, нескольких вытатуированных «ранок» на поверхности внешних губ.
— Странно… — проговорила девушка.
— Что странно? — спросил Пуаро.
— Засыпая следующим вечером, я вспомнила, что той ночью мне было очень хорошо… Точнее, когда этот человек возник, весь в черном, я сильно испугалась, но потом он стал говорить приятные слова, ласкать, и мне стало хорошо...
— А можете вы его описать? — зарумянился Пуаро, подумав, что любому человеку, случись ему ласкать это непосредственное существо, вряд ли бы пришло в голову говорить неприятные вещи.
— Нет… Я пыталась его представить, но напрасно.
— Ну, скажите хотя бы какого цвета у него глаза? — спросил профессор.
— Карие. Нет, серые… Или голубые.
— Понятно, — усмехнулся Пуаро. — А волосы на лысине у него были длинными и короткими, не так ли?
— Да… — беспомощная улыбка завладела лицом девушки.
— А вы подозреваете кого-нибудь? — спросил Гастингс, улыбнувшись шутке Пуаро.
— Подозреваю?- не поняла капитана Моника.
— Ну, кто, по вашему мнению, мог на это решиться?
— Ума не приложу…
— Понятно. А недоброжелатели у вас есть?
— Нет, — решительно затрясла головой девушка. — В Эльсиноре – нет.
— Ну, может, вы с кем-нибудь были не слишком любезны? — спросил Пуаро.
— Я?! Была не слишком любезна?! — серые ее глазки расширились. — Что вы имеете в виду?!
— Ну, может, отказались с кем-нибудь потанцевать или выпить в баре аперитива? — В санатории употребление алкогольных напитков, в разумных, само собой разумеется, дозах, не возбранялось.
— Нет… Никому не отказывала, да и не предлагал никто… Знаете, контингент у нас определенный, все дорожки песком посыпаны, хотя Катэр в гололед его не использует.
— Ну, хорошо. Вы сейчас идите, а завтра утром, проснувшись, тут же попытайтесь хоть что-нибудь вспомнить.
— Хорошо, постараюсь, — поднялась Моника со стула. — А он больше не придет?
— Кто?
— Этот татуировщик. Мне кажется, он придет опять… Сегодня ночью, завтра или послезавтра, но придет.
— Я прикажу установить за вашей палатой наблюдение, — сделал профессор запись в ежедневнике.
— Да? — посмотрела девушка огорченно.
— Да, — ободряюще улыбнулся профессор. — А чтобы вы окончательно успокоились, скажу, что от ваших татуировок через полгода останутся одни воспоминания – они сделаны нестойкими красками.
— Нестойкими красками?.. — огорчилась девушка. — Как жаль...
— Вы свободны, мадмуазель, — улыбнулся тот. — Через десять минут у вас душ Шарко.
— Я помню, профессор, — кивая, удалилась Моника.


5. Nuthouse

— А теперь, я думаю, вы хотите осмотреть мадемуазель  Лиз-Мари Грёз? — вопросил профессор Перен, когда дверь за Моникой Сюпервьель затворилась.
— Certainly, doctor, Но не в морге – я сыт им по горло, — рассеянно ответил Пуаро. По его лицу невозможно было понять, о чем он думает — о предстоящем ужине или деяниях Потрошителя.
— К сожалению, должен вас покинуть, — встал с места Гастингс. — Через десять минут я должен быть у диетолога.
— Конечно, конечно, идите, — разрешил профессор, сосредоточенно крутивший телефонный диск.
Смущенный Гастингс ушел, осторожно притворив за собою дверь. И Перен, и Пуаро знали о нежных его чувствах к мадмуазель Лиз-Мари. И сообразили, что причиной ухода со сцены верного оруженосца Пуаро было нежелание лицезреть девушку в составе следовательского консилиума.
— Будьте любезны, пригласите к телефону  Лиз-Мари, — соединился профессор с обеденным залом. — Ах, это вы, мадмуазель? Извините, не узнал, богатой будете. Зайдите, пожалуйста, в мой кабинет… Хорошо… Жду.
Положив трубку, Перен обратился к Пуаро:
— Ну как? Появились у вас какие-нибудь соображения?
— Соображений нет, есть просьба.
— Говорите.
— Не мог бы я ознакомиться с историями болезни пациентов? Может быть, обнаружится какой-нибудь талантище в области нанесения изображений на полотна, в том числе, телесные?
— Ни в коем случае, мистер Пуаро, ни в коем случае. Вам известно, что такое врачебная тайна, тем более, частная врачебная тайна?
— Так мне не нужны сведения о состоянии печеней, сердец, мозгов и сосудов ваших пациентов. Моим сереньким клеточкам нужны сведения об их профессиях, квалификации, хобби, наконец...
— Профессии, квалификации и хобби моих пациентов – святая святых врачебной тайны, — насупился профессор. — Тем не менее, вечером я пересмотрю истории болезни, хотя и так прекрасно их помню. И вряд ли что-нибудь особенное упустил или забыл.
— Еще было бы неплохо, если бы слесарь осмотрел замки, — сказал Пуаро, жалея, что в кабинете профессора нет зеркала, и потому он не сможет оценить свой вид перед визитом девушки.
— Он их осмотрел и следов отмычек не обнаружил. Замки, скорее всего, были открыты «родными» ключами.
— А сколько их?
— Три на каждый номер. Один, естественно, находится у жильца, второй – у Жерфаньона, третий — у меня в сейфе, — указал Перен на сейф, стоявший в углу кабинета.
В дверь тихонько постучали. Профессор сказал:
— Да! — и явилась  Лиз-Мари. Более чем смущенный Гастингс вошел следом — видимо, девушка упросила кавалера не оставлять ее одну в такой ответственный момент.
Рассмотрев, во что она одета, Пуаро огорчился. Сыщик понял, что ему, при наличии отсутствия кушетки в кабинете профессора, придется наблюдать нечто похожее на стриптиз, а он, хотя родная мать и была гражданкой США, к бесстыдным американским штучкам относился более чем предосудительно.
— Лиз-Мари, не могли бы вы продемонстрировать нашему Пуаро татуировку? — обратился  к девушке Перен, с удовлетворением отметив реакцию сыщика. — Это необходимо следствию.
Пуаро как в воду смотрел:
— Конечно, профессор, — порозовела официантка, в юности всерьез подумывавшая о карьере стриптизерши.
Это было нечто для Пуаро, не так давно переставшего помадить волосы и спать в наусниках.
Сначала Лиз-Мари, и в самом деле, решившая покуражиться над мужчинами, изящно скинула халатик (он белой птицей улетел к ногам Пуаро).
Затем, тряхнув каштановыми волосами, так обожаемыми Гастингсом, артистично избавилась от форменного жакета (Перен вяло постучал коробочкой с пилюлями по столу).
Сделав паузу (давая время чертикам в глазах разойтись), взялась за верхнюю пуговицу кофточки.
— Кофточку и остальную одежду снимать не надо. Просто приподнимите полы, -  попросил Пуаро, кляня в мыслях свою профессию: «Эта чертова работа! С чем  только не приходится сталкиваться!»
Девушка приподняла подол до груди, и глаза у Пуаро второй раз за день расширились. Он прошептал:
— Nuthouse ...
На животике девушке была почти такая же татуировка, что и на таковом Моники Сюпервьель. Но почему тогда у сыщика расширились глаза? Может, их впечатлила осиная талия девушки?
Отнюдь. Пуаро нравились большие и сильные женщины, склонные носить мужчин на руках. Просто картинка, украшавшая животик мадмуазель Моники Сюпервьель (включая надписи) на животике мадмуазель  была перевернута на 180 градусов! То есть кишки, подернутые жирком, располагались под грудями девушки, а печень с желудком — над лобком.
— Что вы можете сказать по этому поводу? — голос Перена вывел сыщика из прострации.
— Во-первых, наш татуировщик, вне всякого сомнения, сумасшедший. Во-вторых, отмечу, что татуировка мадмуазель Моники, которую мы недавно имели честь лицезреть, исполнена в классическом духе, то есть преступник пытался добиться полного сходства. Татуировка же мадмуазель Лиз-Мари — напоминает мне работы прерафаэлитов, предвестников раннего модерна. Из этого можно сделать вывод, что преступник либо удивительно быстро прогрессирует, либо желает продемонстрировать наблюдателю разные грани своего таланта...
— «Прерафаэлиты, предвестники раннего модерна», мне кажется, вы Мебиуса загнули… — сказал Гастингс, щеки которого пылали. — Вряд ли такие детали помогут вам найти преступника.
— Горе детективу, который отбрасывает факты, пусть самые ничтожные. Подобный путь ведет в тупик. Помните, Гастингс, любая мелочь имеет значение! — подняв указательный палец вверх, с удовольствием сказал Пуаро сентенцию, которую капитан слышал из его уст десятки раз. — А в-третьих, я уверен, что картинку с надписями татуировщик Лиз-Мари перевернул, чтобы девушке было легче их читать.
— Вы полагаете, что отношение преступника к мадемуазель  Лиз-Мари является более нежным, чем отношение к мадемуазель Монике? — скоро сообразил профессор.
— Да, думаю так, — задумчиво сказал сыщик, осознавая прозрачную, как слеза, мысль, что факт разворота татуировки  Лиз-Мари на 180 градусов относительно татуировки Моники уже давно позволил всемирно известному профессору психиатрии поставить преступнику стопроцентно верный диагноз. Иными словами, профессор, в первый раз увидев татуировку, увидел мысленным взором и пару-тройку своих пациентов, которые могли это сделать в силу своих душевных недугов. И потому истории болезни двух-трех Пикассо татуировки давно уже лежат у него под рукой. А может быть, и одного. Из этого следует вывод – профессор все знает, и, может быть, даже все это поставил. Поставил как режиссер.
— Может статься, он просто хотел ввести вас в заблуждение? — профессор почувствовал, что Пуаро вовлек его в круг подозреваемых.
— И это возможно. Но посмотрите сюда, мой друг. На кровь, на неестественное положение кишок. Что вы можете об этом сказать?
— Можно предположить, что матка девушки, возможно, с частью влагалища, вырвана. Я имею в виду, что, рассматривая татуировку, можно такой вывод вполне допустить.
— Глупости! — сказала Лиз-Мари, бросив взгляд на Гастингса, отрешенно смотревшего в окно. — Все эти штучки на своем месте и чувствуют себя более чем замечательно.
— Я рад за вас! — натянуто улыбнулся Пуаро. — Вы можете одеться. Впрочем… Впрочем, погодите...
Забыв, что обнаженное женское тело вызывает у него противоречивые эмоции, он подошел к девушке, присел на корточки, уставился на перевернутую надпись «шлюха» и едва заметную черточку под ней. Черточку, уползавшую под белые трусики в голубой горошек.
— А нельзя ли… — покраснев, обратил он взор на девушку.
— Спустить трусики ниже? — догадалась та.
— Yes, miss...
— До колен будет достаточно? — заплясали в ее глазах чертики.
— Достаточно будет показать мне лобок. — Пуаро вновь клял свою профессию, заставлявшую его краснеть в присутствии трех человек.
Лиз-Мари спустила трусики ниже. Большим пальцем, точнее, изящным, ало пламенеющим ногтем спустила, длинным, как лезвие брюшного скальпеля.
Пуаро увидел то, что ожидал увидеть. Он увидел цифру «4».
Пока официантка одевалась, он смотрел в окно, на три дуба. Остекленевший его взор видел животик мадемуазель Генриетты. «Что же Джек Потрошитель успел на нем изобразить?.. — думал он. — Профессор молчит на этот счет. А надписи? Такие же? Бедная женщина… Если бы она поправилась фунтов на сорок, сердце мое, пожалуй, смягчилось».
— Я могу идти, мистер Пуаро? — вернул его на землю ангельский голосок Лиз-Мари.
Пуаро обернулся. Стоял некоторое время, припоминая, что он делает в… — окинул комнату взглядом, — в кабинете профессора Перена. Припомнив, сказал: — Нет, — и предложил  Лиз-Мари сесть за стол, сам устроился напротив, улыбнулся своей оливково-масленой улыбкой и попросил рассказать, когда и при каких обстоятельствах ее татуировали.
— Ночью, конечно, когда же еще? — ответила Лиз-Мари. — Тринадцатого января я легла в половине первого, поднялась в шесть совсем не выспавшейся. Села на кровать перед трюмо, смотрю — на животе странное что-то. Присмотрелась, ужас!!! Кишки эти, надписи какие-то. И чувство такое, как будто снизу все выдрано. Потом, конечно, посмотрела на живот, прочитала, что написано. Сначала обидно стало — какая я шлюха? – в Эльсиноре каждый знает, что я девушка честная. А потом повертелась перед зеркалом – смотрю так и эдак, а ведь неплохо все выглядит, гламурно так. Если на тебе написано «Джек Пот», то женихов это только привлечет. Ну а «Шлюха»? Я представила, что бы было, если вместо этой надписи была другая, «Честная девушка», например. Кто бы этому поверил, не проверив? Никто! И надписи «Шлюха» не поверят...
— Вы умная девушка, Лиз-Мари, — одобрительно посмотрел Пуаро.
— Надеюсь...
— Теперь скажите, miss, остались у вас после той злополучной ночи какие-либо ощущения? Не торопитесь отвечать, подумайте.
Подумав, девушка смущенно заулыбалась, ушки у нее порозовели.
— Что-нибудь вспомнили? — спросил Пуаро.
— Мне было очень хорошо… Он ласкал меня нежно, как возлюбленную, он…
— Вы подозреваете кого-нибудь? — недослушал сыщик.
— Нет, — ответила, подумав.
— Кто-нибудь испытывает к вам неприязнь? — вставил Гастингс, смотревший в окно.
— Да...
— Кто? — глаза у Пуаро сузились.
— Марк...
— Кто он?.. — механически поинтересовался Гастингс, продолжавший неотрывно смотреть в окно: на сосне, росшей подле здания, занималась своими делами крупная Sciurus vulgaris, то есть белка обыкновенная .
— Кот из «Дома с Приведениями». Он всегда царапается, когда я наступаю ему на хвост.
— А почему вы наступаете ему на хвост? — спросил Гастингс, думая, что на вечерней исповеди  надо будет постараться утаить от профессора, что белка его заинтересовала. Своими белками. То есть аминокислотами.
— Он… Я… Я больше не буду.
— Мне кажется, вы не все нам сказали… — пытливо посмотрел Пуаро.
— Нет, все… – заморгала та.
— В таком случае, see you later, miss.
Девушка вышла. Профессор Перен, проводив глазами стройную фигурку, сказал, что через десять минут должен быть в Третьем корпусе, у госпожи Х., и потому просит мистеров Пуаро и Гастингса посетить обиталище мадемуазель Жалле-Беллем вдвоем.
Гастингсу показалось, что его друга сообщение профессора порадовало. Дружески ему подмигнув, Пуаро направился в процедурный кабинет, в котором его ожидали в карманах халата нежные пальчики старшей медсестры Катрин Вюрмсер и шприц в стерилизаторе.


6. Глупый фарс?

— Пуаро, я вас не понимаю, — сказал Гастингс, когда они вышли в парк и направились к «Трем Дубам».
— Чего вы не понимаете? — улыбнулся удовлетворенно сыщик: он ожидал именно этого вопроса.
— Мне кажется, что с нами разыгрывают комедию, идиотский фарс. А вы как будто этого не понимаете. И увлеченно в нем участвуете.
Пуаро, увидев отца Падлу, шедшего навстречу под руку с фрекен Свенсон приподнял котелок.
— Здравствуйте, фрекен Свенсон! Приветствую вас, отец Падлу. Прекрасная погода, не правда ли?
Священник, скрупулезно поискав что-то в глазах сыщика, поздоровался сдержанным кивком. Фрекен Свенсон в ответ затараторила о своем превеликом уважении к великому сыщику и желании как-нибудь побеседовать о его научных разработках в области сыскного искусства, которые давно занимают ее ум. Гастингс, мило улыбнувшись обоим, взял вмиг растаявшего товарища под руку, потащил вперед.
— Так вот, я не считаю, что мы с вами участвуем в фарсе, — вернув прежнее выражение лица, вернулся к прерванному разговору Пуаро. — Вы забыли, что имеете дело с бессмертным человеком, видящим все насквозь? Вы что, не знаете, что само Солнце со всеми своими планетами движется не куда-нибудь, а к созвездию, названному моим именем, именем Геркулеса?
— Я не понаслышке знаю, что вы, Эркюль Пуаро, — великий человек, — сказал Гастингс, подумав: «Лук-порей  ты, а не Геркулес», — Но неужели этот великий Пуаро не понимает, что у профессора в правом нижнем ящике стола уже как неделю лежит история болезни? История болезни Джека Потрошителя, надписанная его подлинным именем?
— В правом нижнем ящике стола? — задумчиво посмотрел Пуаро на друга. — Нет, дорогой мой, вы не угадали. Я наблюдал за профессором и сделал вывод, что она лежит в левом нижнем ящике его стола. И вы мне ее достанете.
— Я?! Достану?! Вы предлагаете мне тайно проникнуть в кабинет Перена?
— А почему нет? — недоуменно поднял плечи Пуаро. — Вы же сами заостряете мое внимание на этой истории болезни?
— Да, заостряю. И знаете, почему?
— Почему? — забывшись, Пуаро перестал семенить.
— Потому что… Потому что это — самый короткий путь к разгадке.
— Я так не думаю. Это вам, чтобы узнать подлинное имя Джека Потрошителя, необходимо взломать кабинет профессора. А мне достаточно пошевелить своими серыми клеточками, пошевелить после того, как я увижу животик мадмуазель Генриетты. И я пошевелю, очень энергично пошевелю, может, даже потрясу головным своим мозгом, как трясут яблоню. И знаете, почему? Да потому что профессор вызвал меня на дуэль. Он сделал свой выпад, медицинский выпад и убил мою болезнь. Теперь дело за мной...  И скоро, очень скоро, я сделаю свой, и это будет последним моим подвигом.
— Последним подвигом? Насколько я помню, последним подвигом Геркулеса было укрощение Цербера?!
— Цербера я уже укрощал. Вы, что, забыли Августа Гертцляйна? — посмотрел Пуаро осудительно.
— Нет, вы что-то от меня скрываете, Эркюль… -  смешался капитан. — Как тогда, в Эссексе, в Стайлз Корт… Я боюсь, что вы...
— Что я, человек, всю свою сознательную жизнь боровшийся со злом, готовлюсь кого-то убить? Второго Нортона?
— Да, мой друг. Я этого боюсь. Я боюсь, что вы шагаете на свою Голгофу, шагаете, помахивая тростью, как...
— Как кто?
— Как один человек… Не спрашивайте меня о нем. Я забыл его имя, я забыл, как он выглядел, я даже забыл...
— Что вы еще забыли?
— Еще я забыл, был ли он вообще...
— С вами все ясно. А что касается возможности моего добровольного ухода из жизни, скажу, что в Стайлзе я был сражен беспощадной болезнью, и смерть казалась мне весьма подходящей альтернативой жизни. А теперь я вновь здоров, как Геркулес, и засматриваюсь на женщин, пусть издалека. И у меня нет никакого желания стрелять в лоб этому сумасшедшему татуировщику. Напротив, когда я найду его, то перед тем, как сдать полиции, попрошу на память сделать мне татуировку, скажем, на плече или лодыжке. Они так модны сейчас.
— Бьюсь об заклад, я мигом угадаю, что вы попросите изобразить.
— Что?
— Геркулеса, разрывающего пасть Церберу.
— Возможно, Гастингс, возможно, — довольно засмеялся Пуаро.
— Значит, вы, как и я, все же считаете происходящее фарсом...
— Я уже говорил вам, что нет, не считаю. Я считаю, что… Что какой-то глупец пытается шутить с Эркюлем Пуаро. А это, как вы знаете, Артур, неблагодарное занятие. И я докажу это...
— А я считаю все происходящее фарсом. Ну, может быть, не фарсом, а мистической постановкой, преследующей вполне определенные цели.
— Я не склонен смотреть на мир сквозь мистические очки.
— Я знаю, Пуаро. А меня иногда заносит. Вот вчера я задумался об ацтеках. В год они приносили своим богам около двух с половиной тысяч человеческих жертв. Они жертвовали своими соотечественниками, своими родными. Как вы думаете, почему они это делали?
— Многие народы, а точнее их вожди, жертвовали своими соотечественниками. Робеспьер во Франции, Сталин в России, Мао в Китае, Пол Пот в Камбодже.
— Эти люди не жертвовали! Они, преследуя практические цели, что-нибудь инкриминировали людям и казнили! Инкриминировали! А у инков и ацтеков было другое — каждый год во имя Бога Ветра и покровителя жрецов Кетцалькоатля или Пернатого змея, они убивали около двух с половиной тысяч невинных людей. И вчера я понял, почему они это делали...
— Почему? — зевнул Пуаро. Он не любил домыслов.
— Мне кажется, они жили так же, как мы. Жили в благодатной, богатой стране. У них все было — еда, питье, жилье, секс, — и сердце и мозг их обрастали жирком благополучия. А это гибельно для народов. И жрецы придумали, как расшевелить людей, они придумали эти казни. Возьмем, к примеру, какой-нибудь банальный город, скажем, наш Леон. Представьте, там каждый год приносят в жертву тысячу пятьсот человек. И каждый человек знает, что в любой день к нему могут придти поощрительно улыбающиеся люди и сказать: – собирайся дружок! Тебе выпала великая честь почить во имя Общества, во имя Телевидения, во имя Бога! И этот человек, живший до того автоматически однообразно, может быть, даже убого, прощается с домочадцами, собирается и идет на самый верх. Несколько дней или недель ему оказывают божеские почести, несколько дней или недель, он получает все, что можно получить от жизни — царскую еду, великолепные одежды, самых красивых женщин, если он мужчина, и самых красивых мужчин, если он женщина. И получив все, получив в останавливающем мысль беге, он попадает не куда-нибудь, а прямиком в Рай, в небесное жилье Бога-солнца, реально в его сознании существующее. Разве это не здорово?
— День жизни в вашем сказочном Леоне, несомненно, интереснее, чем вся жизнь, скажем, в штатном Руане. Вы думаете, наш Потрошитель также имеет целью сделать нашу жизнь интереснее, убыстрить ее, посадив на резвого жеребца смерти?
— Думаю, так...
— Может быть, вы и правы, — остановился Пуаро у статуи Афродиты. — Смотрите, Гастингс, какая великолепная статуя… Не верится, что она сделана из обычного бетона...
— Чем-то похожа на мадмуазель Генриетту… Прекрасная вещь, нет слов...
— Нет, это не вещь, Гастингс. Посмотрите внимательнее, и вы увидите — у нее есть сердце. И не сердце Афродиты, а чье-то. Кто-то ее любил, и согрел. Согрел ее бетонные внутренности своим душевным теплом. И это душевное тепло, собравшись в комок, забилось сердцем...
— Внутренности… — вспомнил Гастингс татуировки  Лиз-Мари и Моники. — Душевное тепло… — ему вдруг показалось, что не Пуаро стоит у статуи, а совсем другой человек. Тот, которого он забыл.

В японском саду, на камне у замерзающего озерца сидел Марк-Поль Дижон, воображавший себя деликатесной лягушкой, которой каждый не прочь закусить. Увидев несытые глаза Гастингса, Марк-Поль панически заквакал.
— Холодно, да? — спросил бывший советник Бокассы, окинув приязненным галльским взглядом зеленые с пупырышками ласты (вторая пара на руках), такого же окраса комбинезон и лицо.
— Ква… — плаксиво протянул Марк-Поль, никак не решавшийся зарыться в донную грязь, в которой второй уж как месяц зимовали окрестные лягушки.
Предстоявшая встреча с мадмуазель Генриеттой будоражила кровь Пуаро, он, пропитанный эйфорией, желающий повсюду сеять добро, обратился к душевнобольному:
— Знаете, что, уважаемый Ква, я, склонный к дедуктивному мышлению, в течение длительного времени вас биологически изучаю, и недавно пришел к мысли, что в настоящее вы представляете собой особый вид Ranidae, то есть Настоящих лягушек. Стремительность вашей эволюции привела к тому, что вы еще при жизни стали совершенно несъедобным.
— Ква?!
— Да, да, вы стали совершенно несъедобным, как, например, краснобрюхая жерлянка или лягушка-древолаз, и потому теперь можете не опасаться не только меня, но и всех до одного французов и даже охочих до фугу японцев.
Марк-Поль Дижон внимательно посмотрел на Гастингса. Тот, до слов Пуаро глядевший на человека-лягушку с вожделением гурмана, теперь смотрел кисло.
— Но несъедобность не последнее ваше приобретение. Теперь вам вовсе не обязательно зимовать в донной грязи, ибо вы стали еще теплокровным и потому можете дожидаться весны в тривиальной человеческой постели.
Марк-Поль смотрел недоверчиво, и Пуаро, со всех сил смущенно улыбаясь, его доконал:
— Уважаемый Ква, в связи с вышесказанным у меня к вам нижайшая просьба, которую вы, возможно, сочтете нескромной...
— Ква?
— В связи с тем, что я являюсь вашим первооткрывателем, позвольте мне...
Пуаро замялся, как бы не решаясь высказаться. Марк-Поль прервал его молчание требовательным возгласом:
— Кваварите!
— Позвольте мне присвоить вам видовое имя… — смущенно посмотрел Пуаро.
— Ква-ква-какое? — поинтересовался Дижон.
— Ranidae lectularius, то есть Лягушка постельная.
— Не возражаю, — сказал Дижон и, резво сиганув с камня, попрыгал на четвереньках к своей постели, в которую не ложился с момента своего появления в Эльсиноре.

— Профессор Перен, услышь он этот разговор, взревновал бы чрезвычайно… — сказал Гастингс, — смотря вслед бедному сумасшедшему.
— Думаете? — Пуаро был доволен как Парацельс, вылечивший дюжину бесноватых.
— Уверен.
— А вы доложите ему. Реакция мне будет интересна, — лихо закрутив ус, Пуаро предложил другу продолжить путь к «Трем Дубам». У Мельпомены им встретился Пек Пелкастер, что-то оживленно объяснявший отсутствовавшему собеседнику.
— How are you? Fine? — поздоровался с ним Пуаро. Гастингс, избегавший общества юродивых, пробурчал себе под нос: — Ну и денек. Народу в парке, как на Новый год в Пекине. Боюсь, мы  доберемся к «Трем Дубам» к завтрашним сумеркам.
— О, разумеется, Пуаро, fine! — расцвел Пелкастер.  Я вижу, вы хотите меня о чем-то спросить?
— Да, мой друг.
— И что вы хотели узнать от меня, мистер Пуаро? — лицо Пелкастера сияло радостью востребованности.
— Я хотел спросить, будут ли в будущем воскрешать грешников?
— Разумеется, будут. Кого же иначе воскрешать? Все люди, особенно выдающиеся, большие  грешники.
— И императора Жана Беделя Бокассу, вкушавшего людей с хреном и горчицей и без них, тоже воскресят? — едко сказал Гастингс. — И президента Саддама Хусейна, просто травившего их горчичным газом?
— О Бокассе я ничего не знаю, пока не знаю, но Саддама Хусейна Абд аль-Маджид ат-Тикрити воскресят. Вы что-нибудь знаете о нем? Кроме того, что он травил газами курдов и развязывал кровопролитные войны? А я знаю. Еще не родившись, он лишился отца. Отчим избивал его и насиловал. Мать, боясь лишиться мужа, отводила глаза. Подростку ничего не оставалось делать, как уйти к дяде, симпатизировавшему фашистам. Тот, обласкав племянника, сказал: «Мой мальчик! Человек тебя унизил, человек сделал тебя ничтожеством. И ты останешься ничтожеством, пока не убьешь человека. Это позволит тебе подняться и над людьми, и над собой».  И Саддам, еще несовершеннолетний, пошел и убил человека, коммуниста, которого дядя трусливо ненавидел. Так в чем же личный грех этой личности? Маленького ангелочка избили, изнасиловали, охмурили, поставили на преступный путь, и он виноват? И будет повешен в 2006 году?
— Я бы не хотел попасть в ваше будущее, — сказал Гастингс. — Жить по соседству с убийцами. Нет уж, увольте!
— А вы не будете жить по соседству с убийцами! Саддама Хусейна воскресят маленьким мальчиком, не знающим еще греха. Вы будете видеться с ним, беседовать, гладить по головке, дарить игрушечные машинки, и он никогда не станет мировым злодеем. И вы станете от этого счастливее...
— Ладно, уговорили, — махнул рукой Гастингс. — Но имейте в виду, за один стол с Беделем Бокассой я все равно не сяду. Даже если вы при воскрешении сделаете его вегетарианцем.
— Ваше дело, — пожал плечами Пелкастер.
— К сожалению, нам пора идти, — пожал ему руку Пуаро. — Мы поговорим еще с вами.
— Встретимся через пятьсот лет, — заулыбался сумасшедший, крепко сжав пятерню сыщика.

— За что я люблю Эльсинор, так это за то, что в нем есть такие неожиданные люди… — сказал Пуаро Гастингсу, когда они продолжили свой путь. — Там, за хребтами, таких давно нет. Кстати, вы видели фильм «Невезучие»?
— С Ришаром в главной роли? Видел, а что?
— Невезучего героя, которого играл Ришар, зовут Переном. Смешно, не правда ли?
— Смешно. Но к чему вы это?
— Не знаю, Гастингс, не знаю. Но просто так мне в голову ничего не приходит. Может быть, они показались мне похожими?
— Наш Перен и Перен Ришара? Вы с ума сошли, мой друг!
— Они похожи… Да, похожи… — не обидевшись, уверенно сказал Пуаро.
— Хотите, я скажу, почему это засело вам в голову? — иронически посмотрел Гастингс.
— Почему, мой друг?
— Потому что ваше подсознание пытается выгородить профессора Перена, небезосновательно подозреваемого вами. Пытается выгородить, потому что он вернул вас к жизни.  И оно, подсознание, благородное и благодарное, заставляет вас сравнивать его с Переном Ришара, которого никак нельзя представить злодеем...
— Похоже, мой друг, вы начитались Фрейда, — засмеялся Пуаро и, взяв капитана под руку, повел его к «Трем Дубам». — На самом же деле я, избранный, просто ощущаю профессора, как избранника, и в глубине души сочувствую ему.
— Сочувствуете?
— Да. Сочувствую, потому что путь избранника всегда приводит не к храму, но к цепям или кресту.
— Вы имеете в виду цепи Прометея и крест Христа?
— Да, мой друг, я имею в виду именно их.
— А вы не боитесь, что именно Перен прикует вас к Апексу, или одному из Генриеттиных дубов?
— Боюсь, мой друг, боюсь… – засмеялся Пуаро.  И потому пытаюсь видеть в нем ришаровского Перена, простака и неумеху, которого каждый обманет...


7. Ковать шоколад

Профессор в это время пребывал в апартаментах пациентки Х., и ему было не по себе.
Мадмуазель Х., молодая претенциозная особа, явилась в санаторий из Америки. Дочь известных родителей, она длительное время привлекала внимание средств массовой информации неординарными, если не сказать, скандальными поступками. В апофеозе публичной карьеры Х. была ведущей популярной телепрограммы под названием «Блондинка в шоколаде». Стремление, несмотря ни на что, оставаться на виду (на обложках журналов, на экранах и сценах), в конце концов, подорвали ее душевное здоровье, и однажды, прочитав очередную критическую статью в свой адрес, бедняжка с ног до головы намазалась шоколадом, имея в виду, что шоколад любят все, даже злорадные журналисты. Получившийся наряд девушке так пришелся (и неудивительно — шоколад, по мнению диетологов, эффективно успокаивает нервную систему), что она, легко отказавшись от всего своего гардероба, с тех пор в обществе появлялась исключительно в горьком шоколаде, лишь иногда меняя его на белый или, за большие деньги, на соевый. Родители Х., дорожа своей репутацией, пыталась так или иначе урезонить дочь, но, скоро отчаявшись, предприняли ряд решительных действий, в результате которых Х. оказалась сначала в одном из лечебных учреждений Парижа, а потом и в местах не столь отдаленных, то есть в «Эльсиноре».

Мадемуазель Х. приняла профессора в новом наряде – на ней был светло-коричневый сливочный шоколад в белый горошек. Немного в нем покрутившись перед гостем (Перен, цокая языком, как заправский итальянец, показал большой палец), девушка уселась в кресло и перешла к делу.
— Я хочу такую же татуировку, как у этой вашей Моники, — без обиняков заявила она профессору. — И как можно скорее. За ценой, как вы понимаете, я не постою.
— Что ж, это понятно, что не постоите, — кисло улыбнулся Перен — он предполагал, что развитие событий может принять такой комедийный оборот. — Но вы, надеюсь, понимаете, что в настоящий момент  татуировку вам может нанести лишь преступник?
— Преступник?! — удивилась Х. — В санатории его таковым никто не считает.
— Ну, видите ли, он татуирует не по желанию женщин, но своему желанию и тайно, что противоправно. И я, хоть и являюсь единоличным главой этого санатория, никак не могу попросить его выполнить ваше пожелание, хотя бы потому, что не знаю, под чьим именем он скрывается.
Единоличный глава, забывшись, уселся в кресло, тут же вскочил, посмотрел в зеркало, и лицо его болезненно скривились: вся спина главы санатория, только что белоснежная, была в шоколаде.
— В таком случае, я позвоню отцу, — шельмовски улыбнулась этому пассажу Х. — И он пришлет мне вертолет с лучшим татуировщиком Европы.
— Да бога ради – вертолетная площадка у нас всегда наготове. Но прошу вас прочувствовать один маленький нюанс. Понимаете, если в санатории появится другой татуировщик, преступник может...
— Это не мои проблемы, — прервала его Х., весьма эротично (неспешно и со вкусом) соснув указательный палец (разумеется, он тоже был в шоколаде).
— Ну, если вы так хотите, — отвел потемневшие глаза Перен, — я могу вам кое-что посоветовать...
— Что посоветовать?
— Понимаете… — полез в карман халата с намерением что-то из него достать для демонстрации, но, внимательно посмотрев пациентке в глаза, вынул руку пустой. — Понимаете, наш Потрошитель наносит свои татуировки исключительно на животики дам с камелиями...
— Ха!  Столько камелий, сколько в моем гербарии, нет ни у одной француженки.
— Охотно верю. Но как этот факт донести до Потрошителя?
— Легко! Завтра я прогуляюсь по парку, и он клюнет, факт.
— Но ведь мороз?! — посмотрел Перен на шоколадную грудь девушки. — Завтра будет минус пять?
— Мне приходилось тусоваться и за полярным кругом, — кичливо выпрямила стан Х.
— Да, да, я знаю. Но как же… — Перену пришло в голову воспользоваться ситуацией в терапевтических целях.
— Что как же?
— Вы же в шоколаде, мадемуазель. Допустим, Джек Потрошитель удалит шоколад с вашего животика перед тем, как делать татуировку. Но вы ведь потом опять его нанесете...
Х. задумалась, закусив губу; профессор Перен мысленно потер руки: «Достал-таки!», и продолжил ковать шоколад:
— Может, все-таки вам стоит отказаться от своего нынешнего имиджа?
— От шоколада в качестве наряда?
— Ну да. Представляю, какой фурор после выписки вы произведете в Америке. Вы, с татуировкой самого Джека Потрошителя. А если еще и книгу напишете, как он вас преследовал, какие письма писал...
— Хорошо, я подумаю, — сказала Х., критически рассматривая свое платье в белый горошек.
— В таком случае, разрешите, сударыня, удалиться, — поклонившись, пошел профессор к двери.
— До свидания… — пробормотала Х. вослед. — Альтернатива шоколад – татуировка Потрошителя всерьез зациклила ее ум, причем последняя, то есть татуировка, была в эксцентриситете. — И пришлите мне пористого шоколаду, да больше, чтобы на шубку хватило.
— Что?! — обернулся профессор, уже поворачивавший ручку двери.
— Вы же говорили, что завтра будет минус пять?
— А… Хорошо, пришлю… — кивнул профессор, и, подумав в сердцах: — Как же, вылечишь ее без электросудорожной терапии, — повернулся к двери.
— Послушайте, господин Перен, — заставил его вновь обернуться ехидный голос мадмуазель Х. — Вы и в самом деле убеждены, что являетесь единоличным главой этого заведения?
Не ответив, профессор удалился. Лицо его было черно от досады.

Когда дверь за ним закрылась, мадмуазель Х. достала из тайника секретера радиотелефон, набрала номер, поднесла к уху.
— Вас слушают, — ответил номер.
— Я — мадмуазель Х. Мне нужен Потрошитель. За любые деньги.
— Нам он тоже нужен. За любые деньги.
— Вы не знаете, кто Потрошитель? — удивилась мадмуазель Х.
— Пока не знаем.
— В таком случае, запишите меня к нему.
— Хорошо. Вы будете первой.
— Спасибо.
— Пока не за что. Да, вы знаете, некий господин в восторге от вашего наряда.
— В самом деле?!
— В самом деле. До скорой встречи, милочка.
— До скорой встречи...
Спрятав телефон, мадмуазель Х. подошла к окну и долго у него стояла.

В парке Перен остановился у первой же мусорной урны. Оглянувшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, профессор вынул из кармана  вчетверо сложенный лист писчей бумаги, разорвал его на мелкие кусочки, выбросил в мусорную корзину. Если бы кому пришло в голову восстановить лист, он смог бы, в случае успеха, прочитать следующее:

1. Мэри-Энн Николс (Красотка Полли), 42 года.
Убита Джеком Потрошителем 31.08.1888г. на улице Бакс Роу.
Горло перерезано в двух местах.
Живот вскрыт несколькими ударами ножа.
На половых органах обнаружено несколько небольших разрезов.

2. Энни Чепмен (Смуглянка Энни), 47 лет.
Убита 08.09. 1888г. на улице Хендбери-стрит.
Преступник резал и потрошил жертву под влиянием сильнейшего сексуального возбуждения.
Горло перерезано в двух местах, внутренности обнаружены рядом с левым плечом.
Матка с частью влагалища и мочевого пузыря не была обнаружена.

3. Элизабет Страйд (Долговязая Лиз), 44 года.
Убита 30.09. 1888г. на Беренр-Стрит.
Горло перерезано.
Никаких увечий или следов сексуального бесчинства на теле не обнаружено.

4. Кетрин Эддоус, 43 года.
Убита на площади Митр в Сити 30.09. 1888г. через 2 часа после убийства Элизабет Страйд.
Одежда исколота и изрезана.
Лицо изуродовано, живот распорот от грудины до гениталий, извлеченные внутренности перемещены на правое плечо, кусок прямой кишки заткнут в зияющую рану на правой стороне шеи.
Двухфутовый кусок толстой кишки, отделенный от внутренностей, обнаружен между телом и правой рукой.
Влагалище вспорото, верхняя часть бедер изрезана – видимо преступник хотел отчленить ноги в бедренных суставах.
Левая почка, матка, оба уха отсутствуют. Уже в морге левое ухо выпало из складок одежды.

5. Мэри Джанет Келли, 25 лет.
Убита 09.11. 1888г. в меблированной комнате ударом ножа в горло, рассекшим сонную артерию.
Найдена лежащей поперек кровати.
Изуродована до неузнаваемости: уши и нос отрезаны, лицевые мышцы срезаны до кости.
Тело изрезано и искромсано.
Половые органы изуродованы.
Отрезанные груди и печень обнаружены на кровати рядом с трупом. Остальные внутренности обнаружены на прикроватной тумбе.
Правый коленный сустав обнажен до коленной чашечки — вероятно, убийца хотел ампутировать ногу, как и левую руку.
Сердце не обнаружено, видимо, убийца унес его с собой или съел на месте.

Как мы уже говорили, профессор Перен догадывался, с какой целью мадемуазель Х его пригласила. И перед визитом сделал эти выписки с целью показать, какую картинку оригинальная мадмуазель может увидеть на своем теле после визита Джека Потрошителя к четвертой по счету жертве.
8. Пропасть глубиной в человеческую жизнь
Пуаро питал слабость к мадмуазель Генриетте, мы об этом уже упоминали. Ни одна дама, встречавшаяся ему на жизненном нескончаемом пути, не вызывала у него таких плавящих сердце чувств, как эта неожиданная женщина. Конечно, как большинство мужчин, нерешительный по отношению к прекрасной половине человечества, он старался увидеть в ней качества, которые могли бы помочь ему не пасть пред ней на колени, не сказать слов, роем теснившихся в душе. «Она слишком худа, фривольна, склонна к доминированию», — повторял он себе, находясь в ее обществе.
А в обществе ее он бывал часто, сначала в инвалидной коляске, потом на окрепших ногах (может быть, именно она, эта исключительная женщина, волевая женщина, помогла ему встать на них?!). И не потому бывал в ее обществе часто, потому что жаждал этого (разве Эркюль Пуаро мог себе позволить чего-то жаждать?), а потому что мадмуазель Генриетта стала выходить в свет, узнав, что в санатории появился Геркулес, Геркулес в образе неотразимого Эркюля Пуаро.
Поначалу Пуаро терзался, пытаясь определить природу чувств, влекших его к этой женщине, но после третьей или четвертой встречи с ней сердце его определилось. Он понял, что чувствует в ней женщину, которой, как и Афродите, прекрасной богине, не чуждо мужское начало, в нем самом приглушенное. И что его, бессмертного Геркулеса,  влечет к ней ее земная простота.
Да, мадмуазель Генриетта влекла Эркюля Пуаро своей земной простотой. Земной простотой, подвигающей на грехи и проступки, обращающие взор на Бога Всевидящего, на Бога, собственно, и подталкивающего человека на грехи и проступки, подталкивающего, чтобы потом судить его милостивым отцовским судом. Эркюля Пуаро всегда манила человеческая слабость, манила, как манит пропасть глубиной в человеческую жизнь. С детства его учили лишь подниматься, шаг за шагом подниматься над собой и другими.  Генриетта же была пропастью, в которую приятно падать, с ней он становился простым смертным. Он забывал о своем деле, о себе самом, забывал о Пуаро, вернее, о величии Пуаро. Конечно, порою он вспоминал  о своем возрасте, но лишь затем, чтобы удивиться ее моложавости. Они могли бы быть счастливы вдвоем, ведь Пуаро в ее присутствие чувствовал себя счастливым мальчишкой, а она — матерью, обретающей великого сына.
Все было бы хорошо, если бы… Если бы не этот злополучный пакет...


9. Немного прошлого

Это случилось в тот самый день, в который мадмуазель Моника была татуирована.  После завтрака Эркюль Пуаро прогуливался в саду, не совсем еще доверяя своим ногам. С ним, конечно же, был господин Луи де Маар, бывший дипломат, испортивший здоровье в Центральной Африке. Он прямо-таки приклеился к великому сыщику с первого дня его появления в Эльсиноре, а на второй — краснея от неловкости, попросил всех, в том числе и Пуаро с Переном, именовать его Артуром Гастингсом, капитаном в отставке.
Под ногами таял снег, только что выпавший. В лесу раздавался топор Садосека. Откуда-то доносилось заунывно-протяжное I’l meet you in midnight «Смоки». Друзья вспоминали о знаменитом фальшивомонетчике Аберкромби, о деле пройдохи Альтара, за которым гонялась половина европейской полиции, и все без толку, пока Пуаро с Джеппом не схватили его в Антверпене. Еще говорили о почтовой марке с изображением Пуаро, вышедшей в Никарагуа, о судьбах Фелисити и Джорджа, о Джудит, дочери Гастингса. Когда разговор зашел об инспекторе Сагдене, точнее, о его пышных усах, великолепие которых Пуаро в первую их встречу сразило, к ним подошел Жером Жерфаньон, вездесущий консьерж «Эльсинора». Извинившись, он отозвал Пуаро в сторону и шепотом сообщил, что мадмуазель Генриетта хотела бы видеть его тет-а-тет и немедленно по поводу исключительной важности.
— А где же она примет меня? — обеспокоился Пуаро, представив себя один на один с женщиной в ее уютной гостиной.
— Она ждет вас в башенке, — ответил Жерфаньон. — В центральной, с которой Наполеон Бонапарт в хорошую погоду высматривает свои полки.
— По-моему, она всего-навсего решила потренировать ваши ноги, — ревниво высказался капитан Гастингс, отличавшийся хорошим слухом.
Пуаро задержал на нем укоризненный взгляд, повернулся к Эльсинору, устремил взор к указанной башне. Мадмуазель Генриетта — в белой шубке и красной широкополой шляпе — недвижно стояла у бойницы, смотревшей в парк.
— Извините, Гастингс, я должен идти,- бросив эти слова другу, направился Пуаро к Главному корпусу. — Встретимся за обедом.
— Mon ami, будьте осторожнее на лестнице, она наверняка обледенела, — прокричал ему вслед Гастингс, выказывая тем, что дружеские его чувства выше ревности.

По винтовой лестнице сыщик поднялся неожиданно легко. Мадмуазель Генриетта стояла в прежней позе, красная ее шляпа пламенела на фоне белесо-голубого неба. Пуаро пристроился рядом, кашлянул.
— А, это вы… — бархатно посмотрев, протянула слабо руку.
Поцеловать ее он не смог — не решился, боясь переступить грань, за которой джентльмены теряют самообладание. Впитав сердцем белизну и изящество тянувшейся  к нему длани, он просто ее пожал.
— Вы первый раз здесь? — унеслась взором  к заснеженным отрогам Альп.
— Разумеется… — посмотрел Пуаро на горы, на ближнюю вершину стрелой рвавшую небо.
— Эта вершину у нас называют Апексом. Говорят, с нее видно прошлое и даже будущее.
Пуаро ощупал пик сыщицкими глазами, не найдя в нем ничего интересного, спросил:
— Вы, как я понял, хотели мне что-то конфиденциальное сообщить?
— Да… — продолжала смотреть женщина вдаль. — В моем жилище могут быть «жучки».
— Вот как?! -  глаза Пуаро устремились к «Трем Дубам». — И кто же их мог установить?
— Тот, кто хочет знать все...
— Профессор Перен?
— При чем тут профессор Перен? Вы не понимаете, Эркюль, это не паранойя, — впервые за все время знакомства мадмуазель Генриетта назвала Пуаро по имени. — Дело настолько важно, что мы с вами должны исключить любую возможность утечки информации.
— О каком деле вы говорите? — в голосе Пуаро прозвучала нотка раздражения. Он подумал, что «дело» придумано только лишь затем, чтобы затащить его в это романтическое место. Зачем? Он и так побежал бы сюда хоть днем, хоть ночью. Конечно же, хорошо подумав, побежал.
— Несколько месяцев назад я вышла перед сном на веранду полюбоваться звездами, не поверите, они были с кулак тогда, — восторженно глядя, показала Пуаро сжатый кулачок (жест этот показался сыщику не вполне приличным). — И на шезлонге обнаружила пакет, перевязанный бечевкой.  На нем мужским почерком было написано «Г.П. от Ж.М». Сначала я ничего не поняла – ни с каким Г.П. и, тем более Ж.М. я никогда не была знакома. Однако, подумав, пришла к мысли, что Г.П. – это, скорее всего, я. Но в Эльсиноре такую аббревиатуру могли отнести на мой счет лишь ограниченное число господ. И никому из них никогда бы не пришло в голову подбрасывать мне письма, тем более, ночью. Заинтригованная, я вернулась в дом, вскрыла пакет. В нем был другой пакет и записка, адресованная мне. Почерк, которым была она написана, был тот же, что и на первом конверте. Вот, взгляните.
Мадмуазель Генриетта вынула из сумочки вдвое сложенный листок писчей бумаги, протянула Пуаро. Взяв его и развернув, тот прочитал:

Милая Генриетта!
Я уверен, вы меня не помните, но, увы, мне больше не к кому обратиться. Сразу перейду к делу, чтобы не дать чувствам, теснящимся в моей душе, излиться неуправляемым вешним потоком. Вы должны знать: жизнь многих обитателей  Эльсинора находится в смертельной опасности. Поэтому я прошу Вас передать  приложенный к письму пакет  человеку, который очень скоро полюбит Вас, как полюбил Вас я. Я уверен, любовь – это очень простая штука, и глубоко полюбить одну и ту же женщину, могут лишь глубоко похожие люди. Отдайте этот пакет этому человеку, и он закончит  то, что не удалось закончить  мне.

С уважением и любовью!
Ваш Ж.М.

P.S.
Я жалею лишь об одном… Я жалею, что не встретился с Вами раньше, в дни юности. Случись это, у нас с вами родился бы маленький розовый сыночек.
А впрочем, я ни о чем не жалею — я видел Вас, говорил с Вами, мечтал о Вас, а что еще можно пожелать смертному человеку?

Пуаро внимательно прочитал письмо. Сложил лист. Задумался. Его недоверчивый ум торопливо, как живой компьютер, перебирал одну гипотезу за другой. «Сама написала? С какой целью? Решила сыграть со мной театр? Или просто хочет возбудить во мне ревность? Но я много старше, меня не надо добиваться, просто поманить пальчиком… раз десять поманить. А может, она просто психопатка? Или кто-то использует ее в качестве третьего лица, использует, чтобы посмеяться над Пуаро?»
— Эркюль, я чувствую, вы подозреваете, это письмо написала я… — сладко прикоснулись к его руке пальчики мадмуазель Генриетты. — Может, не стоит пока этого делать? Вскройте конверт, ознакомьтесь с его содержимым, а потом уж судите...
— Извините, мисс, — перебил ее Пуаро, старательно поправив усы. — Эта привычка все обдумывать, всегда вредила мне, как человеку. Если бы вы знали, как я удивительно глуп, когда не думаю...
— К сожалению, у меня не было возможности убедиться в этом – вы всё думаете и думаете...
— Я, конечно же, ознакомлюсь с содержимым этого таинственного пакета… — сказал Пуаро, чувствуя, что краснеет. — Он у вас?
— Да. Я долго думала, отдавать вам его или не отдавать. И, в конце концов, решила вас не беспокоить. Но этот случай с Моникой, на первый взгляд комический, изменил ситуацию в корне — я поняла, началось что-то жуткое, началось то, что предрекал этот Же Ме...
— Возможно, Же Ме просто был романтиком – ведь романтики нравятся женщинам, потому и существуют во множестве… — сказал Пуаро с истинно французской галантностью.
— Это вам решать, — достала мадмуазель Генриетта пакет из сумочки. — Возьмите его.
— Спасибо, — поместил он последний во внутренний карман пиджака. — Я займусь им у себя.
Дело, сведшее их в башне, было закончено, женщина посмотрела тягуче, и Пуаро разоткровенничался:
— Знаете, я давно хотел вам сказать...
— Что? Говорите, не раздумывая, а то опять не скажете!
— Хорошо, скажу. Мне иногда кажется, что я давным-давно вас знаю...
— И между нами давным-давно все произошло?! — подалась к нему.
— Да...
— И мне это кажется… Мне даже кажется, я помню прикосновения ваших рук. И с закрытыми глазами отличу прикосновение правой ладони от прикосновения левой.
Для Пуаро это было слишком, он готов был бежать прочь, но сдержался, лишь взор его, испуганно слетев с лица женщины, метнулся к горам.
— Объясните мне, пожалуйста, почему эти каменные нагромождения так привлекают ваш взор? — спустя минуту спросил сыщик, опасаясь, что от жара щек растают горные снега.
— Понимаете, горы – это то, что стремится вверх. Все остальное распластывается по поверхности, как вода. А они стремятся к небу, они стремятся ввысь...
— Вы стремитесь к небу?..
— Да. Куда же еще стремиться человеку? — посмотрела с укоризной.
— Понимаю. На земле у вас нет близких...
— Почему же? Вот вы стоите рядом. Вы, поднявшийся на башню… Ко мне поднявшийся.
«Башня – символ эрекции, — механически подумал Пуаро. — Она подняла меня на ноги, потом  на башню, и теперь стремится поднять выше, одновременно помогая борьбе с преступностью… Нет, надо взять ее за руку. Пусть ведет. Пусть ведет, куда угодно, хоть в тартарары. Хм, тартарары… Тартар — бездна, жилище низвергнутых Зевсом титанов...
Пуаро представил, как он, Эркюль-Геркулес, является в Тартар с Генриеттой, как титаны на них смотрят… С восхищением на женщину, завистливо на него.
Когда в воображаемую картину проник Перен в образе Цербера, Пуаро вернулся на землю. Посмотрев на горы, стремившиеся ввысь, к небу, взял руку женщины в свою.
Прежде, чем спуститься, они долго стояли плечо к плечу. J’ai fait le poireau pendant une demi-heure, — думала, она лукаво улыбаясь.

После обеда, как всегда, завершившегося чашкой шоколада и аппетитной булочкой, Пуаро обычно час-другой дремал в номере — покой желудка всегда способствовал покою его мыслей. Уже улегшись в постель, над которой висела кровопролитная, но без трупов, картина Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре», он вспомнил о пакете Генриетты. Ему стало стыдно – этот Рабле в который раз заставил его забыть обо всем на свете. Шельмец, он нарочно это делает, зная, что Эркюль Пуаро — капризный гурман. Трижды в день он вызывает его на дуэль, и трижды в день побеждает. Нет, пора переходить на диету — овсянка, капустная солянка, сырые овощи… Невкусно, конечно, но зато Рабле не сможет смотреть на него, Пуаро, с превосходством.
Пуаро встал, подошел к гардеробу, открыв скрипнувшую дверцу, достал пакет Же Ме из кармана пиджака. Усевшись за письменный стол, затеял паузу. Чутье сыщика говорило ему, что перед ним лежит не просто пакет, но пакет Пандоры. Вот сейчас он вскроет его, выпустит зло, несомненно, в нем таящееся, и все вокруг переменится. В лесу тотчас заведутся матерые волки, в канализационных колодцах – полуразложившиеся трупы, а пара-тройка милейших леди и достойнейших джентльменов закроются в своих номерах на ключ и задвижку, чтобы без помех приготовить смертельные яды или, как бритвы, наострить ножи.
— Да, свято место пусто не бывает, — проговорил Пуаро, взяв ножницы. — Преступники и преступления летят на меня, как бабочки на огонь. Будем надеяться, что пламя моего ума по-прежнему жгуче.
В пакет была вложена стопка заклеенных конвертов. Вынув их, Пуаро прочитал на верхнем:
Мистеру Шерлоку Холмсу, эсквайру
От комиссара Мегре.

— Шутница, — отправляя конверт под низ стопки, подумал Пуаро. Конечно же, он имел в виду мадмуазель Генриетту.
На втором конверте было написано:

Мистеру Эркюлю Пуаро
От комиссара Мегре.

На третьем:

Капитану Жеглову
От комиссара Мегре.

На четвертом:

Патеру Брауну
От комиссара Мегре.

На пятом:

Комиссару Мегре
От комиссара Мегре.

Положив письма перед собой, Пуаро откинулся на спинку стула. Пальцы его барабанили в такт его мыслям, то есть бестактно:
— Если это шутка Генриетты, то это вовсе не шутка, а милое издевательство. А если не шутка, то я, похоже, сошел с ума. А если я сошел с ума, что это значит? Означает ли это, что я, завернувшись в смирительную рубашку, должен часами сидеть в прострации за своим письменным столом, совсем как Альберт Эйнштейн? Или, как  Наполеон Бонапарт, часами глядеть вдаль из-под руки? Или должен неукоснительно соблюдать распорядок дня, и вовремя принимать пилюли, сколько бы горстей их не назначали, как психопат и закоренелый оптимист Экзюпери, психопат, благодаря падению с километровой высоты и закоренелый оптимист, невзирая на это падение?
— Нет, не означает, — ответили ему маленькие серые клеточки. — Человек сходит с ума, когда его мозгом всецело завладевает Идея. И становится нормальным, когда идеи покидают его. Есть  у тебя такая идея?
— Нет! — ответил Пуаро, перестав барабанить пальцами по столу.
— Малодушничаешь, дорогой мой, — сказали они. — Есть у тебя такая идея. И ты знаешь, как она называется.
— Как? — спросил Пуаро без интереса.
— Она называется: Я – Эркюль Пуаро. Я – Геркулес Пуаро. Я должен, обязан, совершать подвиги!
— Вы правы, мои маленькие серые клеточки. Я — Геркулес. Точнее, я иногда бываю Геркулесом, и это мне нравится, — Пуаро энергично щелкнул пальцами.
— Ну конечно, лучше быть припадочным Геркулесом, чем образцовым садовником, в отличном состоянии содержащим свое парковое государство.
— Разумеется! Касаясь же сути нашей полемики, я позволю себе задать вам следующий вопрос:
— Мыслю я?
Задам и сам же уверенно отвечу:
— Мыслю. Это факт.
— А есть в моих поступках что-нибудь такое, что вредит обществу?
— Есть, но происходит это редко.
Следовательно, если я мыслю и, как правило, поступаю, как здравомыслящий человек, то я практически здоров. А в таком случае следует признать, что эти письма написал сумасшедший, обуреваемый манией. А если мы это признаем, то должны задать себе следующий вопрос:
— Что, сумасшедший не способен совершать подвиги,  способствуя тем улучшению общества?
И тут же на него ответим:
— Может. И сведения, полученные от сумасшедшего, могут нести  более достоверную информацию, нежели полученные от так называемых здоровых людей...
— Что-то, месье Пуаро, вы путано стали объясняться, — недовольно зашевелились серые клеточки. — Мы опасаемся, что влечение к этой женщине неблагоприятно влияет на вас… Лучше бы обратили свое мужское внимание на старшую медсестру Катрин Вюрмсер…
— Катрин Вюрмсер, Катрин Вюрмсер… повторил Пуаро, решив не уразумевать последнюю фразу своих маленьких серых клеточек. — Эти письма выбивают меня из колеи...

Письма лежали на столе доказательством умопомешательства всего на свете. Пуаро, никак  не решавшийся вскрыть конверт, адресованный ему, потянул время, вспоминая Наполеона Бонапарта, сумасшедшего.

В обеденном зале император сидел за соседним столиком. Нормальный, здоровый мужчина, невзирая на сумасшедшее содержание мышьяка в мышечных тканях, он прилично играл в шахматы, интересовался современными системами артиллерийского вооружения и болел за футбольный клуб «Аяччо» из города Аяччо, в котором родился. Ну, правда, частенько принимался ходить (по гостиной, столовой, лесу, процедурной) взад-вперед, заложив руки за спину и бубня себе под нос: «Когда же подойдет Груши, когда?! Когда же подойдет, Груши, когда?!». Или в хорошую погоду забирался на башню и с нее высматривал из-под руки свои полки, в 1815-ом году аккурат перед сражением подозрительно резво погнавшиеся за наголову разбитыми пруссаками в противоположную от Ватерлоо сторону.  Пуаро жалел выдающегося императора-полководца: мелкотравчатые обитатели «Эльсинора» не упускали случая посмеяться над ним, трижды побежденным. Капитан Гастингс однажды горько высказался по этому поводу: «Рядом с величием велико и ничтожество».

— «Мистеру Шерлоку Холмсу»… — наконец, посмотрел Пуаро на конверт, лежавший первым в стопке. — Мегре написал ему первому… Что ж, может быть, это и справедливо… Шерлок в нашей плеяде первый. «Мистеру Эркюлю Пуаро» — прочитал, отправив конверт, адресованный великому английскому сыщику в нижнюю позицию. — Кажется, это мне.
В конверте лежал вдвое сложенный листок белой писчей бумаги. Развернув его, он прочитал:

20 октября 1987 года,  Эльсинор
Господин Пуаро!
Я долго думал, как к Вам обратиться. Поначалу, испытывая определенные чувства, я написал «Дорогой Эркюль», но потом решил, что тема письма, сейчас находящегося в Ваших руках (о, я бы отдал последние часы жизни, чтобы это было так!), требует делового подхода, и потому обратился официально (по крайней мере, постарался так обратиться).
Итак, господин Пуаро, я появился в Эльсиноре, скорее всего, по тем же причинам, что и Вы. Но они, эти причины,  не имеют значения (в жизни ничего не имеет значения, кроме жизни), потому что мы с Вами, прежде всего, сыщики, а потом уже люди, больные или здоровые. Так вот, проведя в санатории некоторое время, я начал понимать, что в нем орудует(ют) психически больной(ые) преступник(и) (согласитесь, сумасшедший человек и психически больной человек – это не одно и то же). Этот (эти) преступник(и), несомненно, имеющий (имеющие) подручных, уничтожил (и) множество людей. Завтра он (они) уничтожит(ат) меня, послезавтра — мадмуазель Жалле-Беллем, потом — Вас. Я не буду называть имен – для великого Эркюля Пуаро это излишне. Уверен, что сейчас (когда Вы читаете это письмо) у Вас уже имеется материал для Ваших отличных  «маленьких сереньких клеточек». И потому лишь умоляю Вас (1) быть предельно осторожным и никому не доверять (даже Гастингсу), и (2), всегда  носить с собой пластиковую трубку (потолще) для коктейля: если в ходе расследования Вам пропишут лекарственный электрофорез, суньте ее под маску и дышите через нее. Удачи вам, коллега. Уверен, скоро мы увидимся и славно поговорим.

Ваш Жюль Мегре

Прочитав письмо, Пуаро вернул его в конверт, проговорил:
— Прав был Сименон, говоря, что в докладах Мегре основное место занимают скобки, — подошел к окну и отдался биологическому полю своих маленьких сереньких клеточек. Те перевели его взор на кладбище, располагавшееся за вертолетной площадкой. Покивав посылу, Пуаро оделся, как всегда тщательно. Через полчаса, с трудом пробравшись через сугробы, покрывавшие кладбище, он стоял над типовым надгробием (такие же, из розового неполированного гранита, с гранитным же крестом наверху, украшали, по крайней мере, еще сотню могил). На фронтальной стороне камня сверкала табличка нержавеющей стали, прикрученная винтами. Надпись на ней гласила:

Ксавье Аслен
13.05.1924 — 20.10.1987

— Замечательно! — мурашками зашевелились маленькие серенькие клеточки. — А теперь с той стороны посмотрите, уважаемый Пуаро. На всякий случай, чтобы потом не возвращаться.
Пуаро безропотно полез в сугроб, споткнулся об оградку, занесенную снегом, чертыхнулся, но, встав на ноги, довольно заулыбался. На тыловой стороне надгробия белой краской было написано:

Жюль Жозеф Ансельм Мегре
20.02.1915, Сен-Фиакр — 20.10.1988, Эльсинор

— Знакомый почерк, — шевельнулись мурашками серые клеточки.
— Луи де Маара? — поднял Пуаро котелок, слетевший с головы при падении.
— Да, капитана Гастингса. Боюсь, на следующем надгробии будет фигурировать 1839-ый год, год нашего рождения.
— Не на следующем, далеко не на следующем, — неуверенно возразил Пуаро, механически отряхивая пальто от налипшего снега.
— За это придется побороться...
— Ну что, в таком случае, продолжим наши игры?
— А что остается делать, милейший наш Пуаро, что остается делать?.. Не играть же в покер по маленькой, заглядывая в карты соседа и сплетничая об очередной попытке суицида, предпринятой Моникой Сюпервьель?

Садовник Катэр, чистивший в это время вертолетную площадку от снега, вечером письменно доложит профессору Перену, что пациент Пуаро опять сам с собой разговаривал.


10. Лезвие и она

Ради экскурса к истокам событий, происходящих в данной части нашей истории, мы оставили Пуаро с Гастингсом на пути к «Трем Дубам». Вернувшись, мы находим их у дверей жилища третьей по счету жертвы эльсинорского Джека Потрошителя...
Попросив Гастингса подождать его на ближайшей скамейке, — тот всерьез обиделся, — Эркюль Пуаро более чем деликатно, то есть коротко и один раз, позвонил к мадемуазель Генриетте. Открыв дверь, та изобразила растерянность, когда это сыграло, счастливо заулыбалась:
— О, Пуаро, это вы! Я чувствовала, вы явитесь! — горло ее было повязано белым шарфиком, пламеневшим красными бабочками.
— Вы ели пирожные? — задал он первый пришедший на ум вопрос, чтобы осилить смущение. — У вас сливочный крем с кедровыми орехами на верхней губе.
— Последнее время я пытаюсь поправиться, — порозовев, мадемуазель Генриетта облизнула губки остреньким язычком. — Но, к сожалению, у меня ничего получается.
И всплеснула руками:
— Да что же мы стоим на пороге, проходите, пожалуйста, в дом.
— Я к вам по делу… — прошел Пуаро в гостиную.
— Знаю.
— Профессор сказал?
— Нет. Он ничего мне не говорил. Просто вы ко мне обращаетесь исключительно по делам.
— Что ж поделаешь, что ж поделаешь, я вынужден работать. Вы же знаете, что творится в Эльсиноре.
— Знаю… Что ж, давайте в таком случае перейдем к делу. Мне раздеться?
— Я думаю, не стоит, — сконфузился великий сыщик. — Просто снимите шарфик, а там посмотрим.
Мадмуазель Генриетта выполнила просьбу, и Пуаро увидел неглубокий порез длинной около четырех дюймов.
— Похоже, Джек действительно сведущ в медицине, — закончив осмотр, сказал сыщик. Он был смущен плотской красотой земной богини, ее статью королевы, шелковистой кожей, взором, обещавшим райское наслаждение.
— Почему, мой друг, вы так решили? — поинтересовалась мадемуазель Генриетта, кокетливо коснувшись плеча сыщика нежными пальчиками.
— У вас увеличена щитовидная железа. А когда ее оперируют, остается примерно такой шов. В принципе, можно сказать, что вас вовсе не пытались убить, — лукавил он с целью успокоить женщину. — Но показали, на что надо обратить профилактическое внимание. Кстати, вы  знаете, что удаление зоба чудесным образом улучшает психическое здоровье человека?
— Знаю. Профессор Перен говорил мне об этом неоднократно. Я могу вернуть пластырь на место?
— Конечно, мисс, конечно.
Мадемуазель Генриетта пошла к зеркалу. Пока она прилепляла пластырь на лебединую шею и повязывала платок, Пуаро краем глаза сканировал ее тонкую талию, округлые линии бедер. Женщина, зная, что гость восторженно за ней наблюдает, не торопилась.
— Может быть, расскажете мне, как это случилось? — спросил сыщик, когда она, наконец, уселась на диван подле него.
— Рассказывать, в общем-то, нечего… Давеча легла как обычно, около часу ночи. Проснулась рано, часов в шесть, и тотчас почувствовала — с горлом что-то не то. Бросилась к зеркалу, смотрю — порез с кровоподтеками. Поняв, что ночью была во власти Потрошителя, заплакала...
— Как я понял, ничего из того, что случилось той ночью, в вашем сознании не отложилось? — спросил Пуаро, поглядывая на копию «Геркулеса и Омфалы» Франсуа Буше, висевшую на стене прямо перед его глазами.
— Нет, отложилось. Что-то туманное, пытающееся распахнуть дверь из подсознания в сознание… Утром я осмотрела комнаты, прошлась вокруг дома – никаких следов не нашла и ничего не вспомнила. Потом попросила месье Жерфаньона осмотреть входной замок, все окна. Он осмотрел, никаких признаков взлома не обнаружив. Но в обед...
Генриетта замолкла, глаза ее жалобно приклеились к глазам Пуаро.
— Что в обед?! — обнаженные Геркулес и Омфала продолжали целоваться в неестественно напряженных позах. Напружиненного Пуаро это нервировало. «Эркюль и Омфала, — подумал он, чтобы расслабиться. — Омфала – это та же Афродита-Астарта. Нет, эта картина не зря здесь повешена…»
— В обед я взяла столовый нож, и сразу все стало у меня пред глазами. Я увидела, как этот человек черной бесшумной тенью вошел в спальню, подошел к кровати со стороны изголовья. Подошел, постоял, смотря прямо в лицо, вынул носовой платок. Отвернув лицо в сторону, смочил его чем-то из пузырька или пульверизатора, поднес к моему носу… Сначала я ничего не чувствовала, но, через секунды, стало как-то особенно радостно, я заулыбалась, как улыбаются дети во сне.  Когда в руке у него появился длинный острый нож, тоже улыбалась… И, знаете, видение это было явственным как кино. Оно и сейчас стоит перед моими глазами...
Тут на кухне что-то хлопнуло.
— Что это?! — спросил Пуаро, посмотрев в сторону кухонной двери.
— Мышь, наверное, попалась. Я так их боюсь, панически боюсь. Вы не вынесете ее, когда будете уходить? Я буду весьма признательна… — нежно погладила ему руку
— Я сделаю это сейчас, чтобы вы не отвлекались, — вставая, мужественно сказал Пуаро, как и женщины, боявшийся мышей.
Спустя минуту он вернулся.
— Я выбросил ее в форточку. Вместе с мышеловкой и перчатками — признался, устроившись на диване. — Так что вы еще видели в своем послеобеденном видении?
— Я не могу вам это рассказать… — порозовели щечки женщины.
— Рассказывайте. Не мне, но сыщику.
— Но...
— Рассказывайте!
— Ну, слушайте… В общем, увидев его нож, длинный и острый, я… я заулыбалась. Представьте, я нагая – я сплю нагой, — лежу под тонким, облегающим тело одеялом, и улыбаюсь. А он левой рукой проводит по моему горлу, ласково так, подушечками пальцев, потом появляется нож. Он, блестя в свету луны, медленно-медленно подкрадывается к моему горлу. Я сплю и не сплю, я в прострации, а лезвие скользит по коже, взрезает эпителий, выпуская кровинку за кровинкой… Я чувствую остановившимся сердцем: он медлит, он наслаждается моментом, он временит на грани моей жизни, он уже видит меня выпотрошенной, видит мои внутренности – печень, почки, матку, груди, брошенными в хирургический тазик, видит мое влагалище на своей ладони. Он все это видит и, вот, вожделенная кровь вскипает у него в жилах, рука решительно сжимает нож, еще секунда, и я захриплю перерезанным горлом, еще миг — одеяло улетит в сторону, и тут же острая сталь взрежет мое тело от лобка до грудины, и я кончу… Кончу свое земное существование...

Хотя у Пуаро и наметилась эрекция после слов «Я нагая – я сплю нагой», он был недоволен, ибо, строго воспитанный, приверженный к традиционному укладу жизни, ни в коей мере не терпел жесткого натурализма. При всем при том Пуаро молчал, представляя себя на месте преступника, который, в силу трагического стечения жизненных, а возможно, и наследственных обстоятельств, вынужден раз за разом совершать попытки самоутверждения не с помощью пениса, но остро наточенного ножа.

— И тут, — продолжала говорить Генриетта, все более и более впадавшая в состояние, весьма похожее на  тихое умопомешательство, — с веранды, — когда жарко, я оставляю дверь открытой, — раздался сдавленный стон. Обернувшись одновременно, мы увидели силуэт человека, стоявшего за шторой в лунной подсветке, увидели его сумасшедшие глаза...
— Глаз за шторой, даже кружевной, вы увидеть никак не могли.
— Ну, он так напряженно стоял, что я подумала: он сумасшедший…
— Значит, вы видели, как этот человек напряженно стоял за шторой…
— Да.
— Из этого следует, что вы не могли не видеть Потрошителя, — победно блеснули глаза сыщика. — Вы его узнали?
— Я видела? Потрошителя? — смутилась женщина. — С чего вы это взяли?
— Вы сначала сказали, что длинный и острый нож Потрошителя блестел в свету луны, и только что — в каком состоянии злоумышленник стоял за шторой. Из этого следует, что вы рассмотрели лицо человека проникшего в вашу спальню с ножом в руке.
— Он был в маске, я вспомнила! Да, да! В черной бархатной маске!
— Понятно. А что было потом?
— Потом я от страха спряталась под одеяло, тут же раздался выстрел, Потрошитель бросился вон, видимо, на веранду...
— А кто стрелял?
— Наверное, Потрошитель.
— Вы позволите мне осмотреть вашу спальню? — спросил Пуаро, чувствуя, как греют его щеки доверчивые глаза женщины.
— Да, конечно. Осмотрите.
Последнее слово Генриетта произнесла так, что Пуаро понял: «Смотрите, смотрите. Но знайте — от созерцания халвы во рту слаще не станет».
Осмотр спальни и зимней веранды, пристроенной к ней, ничего сыщику не дал. Тюль, за которым, по словам Генриетты, стоял таинственный наблюдатель, был цел и невредим.
— А ничего похожего на чемоданчик у Потрошителя не было? — не зная, что говорить, спросил Пуаро, послушав мнение своих сереньких клеточек: «Эта дама заколачивает гвозди без молотка. «От созерцания халвы во рту слаще не станет» — это не укол, мистер Пуаро, не эскапада, это артподготовка перед решительным наступлением, после которого вы, несомненно, падете. Падете в ее постель».
— Какой чемоданчик? — изумилась Генриетта.
— Чемоданчик с набором игл и красок, — уселись они на диван.
— Чемоданчик с набором игл и красок...
Мадмуазель Генриетта, прикрыв глаза, опустила головку на высокую диванную спинку. Белый шарфик, пламеневший красными бабочками, скрывал ее стройную шею, но Пуаро помнил, что она именно таковая, то есть лебединая. Он помнил это, смотрел на шарфик и понимал, что с этой неожиданной женщиной его связывает будущее, связывает все на свете.
— Да, кажется, был чемоданчик, — наконец, сказала. — Что-то, похожее на кейс… Черная кожа, металлические уголки, ручка слоновой кости...
— А куда он делся? — спросил, радушно глядя.
— Наверное, его кто-то унес. Вы забываете, что я была в наркотической прострации!
— Кто унес? — продолжал давить Пуаро. — Ни Потрошитель, ни человек, за которым он погнался, не могли этого сделать? — красота женщины отвлекала внимание, рождая в мозгу сыщика мысли, не имевшие к криминалистике ни малейшего отношения.
— Но ведь его не стало? Значит, кто-то его унес?
— Кто-то третий?! Или… — Пуаро увидел в воображении, как Потрошитель наутро звонит в дверь «Трех Дубов», как мадмуазель Генриетта открывает ему и слышит смущенное лепетание: «Доброе утро, сударыня! Я давеча у вас чемоданчик потрошительный свой в спешке забыл, не могли бы вы мне его вернуть, он сегодня ночью мне понадобиться?»
— Да… Кто-то третий… Вы сейчас скажете, что у меня тут проходной двор...
— Нет, не скажу. Ведь если я это скажу, то сам себя назову проходимцем.
— Вы такой… милый, — теплая ладонь женщины легла на колено Пуаро.
— Возможно, — сказал он задумчиво. — Однако нашего дела эта характеристика не подвигает. Скажите, цифра «три» вызывает у вас какие-то ассоциации или воспоминания?
— Цифра «три»? — непонимающе посмотрела.
— Да, цифра «три».
— Господи! — выпрямив стан, бросила правую руку к пояску платья. — Значит, это была цифра «три»...
— А можно поподробнее?
— Утром, я принимала душ и там, внизу увидела какую-то закорючку. Потерла губкой – почти ничего не осталось. Теперь ясно, что это была наметка цифры «три».
— А больше там ничего не было написано? — пристально посмотрел Пуаро в глаза женщины.
— Нет… — захлопала та ресницами. — Вы знаете, у вас такие замечательные усы, не могу отвести от них глаз и потому путаюсь  в мыслях...

Если бы не запечатлевшийся образ мерзкого типа с вырванным влагалищем на простертой ладони, если бы не этот образ, Пуаро поцеловал бы ей руку.
А может, и в губы поцеловал. Нет, не в губы! Что тогда осталось бы от Пуаро, от его цели, его предназначения? Наусники и сеточка для волос, до сих пор хранящиеся в довоенном саквояже вместе с коробочкой помады? Да, только они. А сам он превратиться в обычного человека, сведенного с ума ветреной женщиной.

… Ожидая Пуаро, Гастингс прогуливался по парку, и у статуи Дианы-охотницы наткнулся на мадмуазель Х. Она, вся в шоколаде, растрескавшемся от холода, шла навстречу по боковой дорожке, шла, обхватив озябшие груди руками. Вздохнув, Гастингс снял с себя старый верный макинтош, набросил, спросив разрешения, на плечи девушки. Одарив его улыбкой, та с надеждой посмотрела в глаза капитану:
— А вы, сэр, случайно, не Джек Потрошитель?
— Нет, мадмуазель, я – Карабас-Барабас, банальный людоед. Вы позволите мне проводить вас до вашего жилища? Надеюсь, в нем найдется уютная кухонька с печью, разделочным топором и большой кастрюлей? — они пошли  к коттеджу, в котором обитала мадмуазель Х
— Вы шутите? — спросила девушка, пристально посмотрев в серьезные глаза Гастингса.
— Какие тут шутки? Я два года тут от этого лечусь, безрезультатно пока.
— Как это безрезультатно?
— Да так… Все ем и ем. Столько народу съел, слезы на глаза наворачиваются, как вспомню, — натурально всхлипнув, отвернулся Гастингс.
— У меня месячные, -  сказала мадмуазель первое, что пришло в голову. -  Так что заходите через пару дней и со своей кастрюлей...

— Что вы такой кислый? — спросил Гастингса Пуаро, выйдя из «Трех Дубов».
— Не кислый, а сладкий, — ответил тот и, поясняя свои слова, распахнул плащ настежь.
— Это что, шоколад? — понюхал воздух Пуаро, увидев, что подкладка макинтоша и пиджак капитана испачканы коричневым веществом.
— Да, — криво улыбнулся Гастингс, прежде чем рассказать о своей встрече с мадмуазель Х.
— Значит, она ищет встречи с Джеком Потрошителем… — задумался Пуаро, выслушав друга.
— Да. Мадмуазель Х. мечтает у него татуироваться. Я ж говорил, что мы с вами против своей воли вовлечены в фарс.
— Пусть фарс! — сказал Пуаро, вспоминая, как обольстительно мадмуазель Генриетта крутилась у зеркала. — Пусть. Хотя бы потому, что в фарсах не бывает выпотрошенных трупов.
— Обычно не бывает...
Застегивая пальто, Гастингс пошел прочь от «Трех Дубов». Протяжно глянув в окно веранды, за которым виднелась неподвижная фигура Генриетты, Пуаро двинулся следом.


11. В деле чего-то не хватает

Они шли с капитаном к Эльсинору, шли небыстрым шагом. В лесу раздавался топор Садосека, со стороны третьего корпуса доносилось заунывное «show must go on», Гастингс что-то говорил, посматривая в небо, обещавшее морозную ночь, Пуаро шел рядом, постукивая тростью, шел, ничего не слыша — всем своим существом он находился в грязном и дымном Лондоне, почавшем последние сентябрьские сутки 1888 года.

В ту ночь, в Ист-Энде, Джек Потрошитель перерезал горло Элизабет Страйд, за высокий рост прозванной товарками Долговязой Лиз. Перерезал ловким движением бритвы, но довести дела до конца не смог — помешал зеленщик со своей тележкой, громом прогромыхавшей по булыжной мостовой. Спугнутый Джек зайцем бросился бежать, и бежал, разъяренный неудачей, бежал, пока в Сити, на Майте-сквер, не наткнулся на Кейт Эддоус. И той досталось по полной программе. Сорокавосьмилетний тогда Пуаро (накануне он приехал в Лондон инкогнито), схватил маньяка в 1-33. Схватил на излете его изуверского пиршества. Но Потрошитель, зверем извернувшись, запустил в лицо сыщику маткой бедной женщины (ее, упавшую, тут же подхватила бродячая собака), еще чем-то, и скрылся в одной из трех улиц, сходившихся к скверу. Мечтавший о мировой славе сыщик увидел себя в окружении репортеров, констеблей, мясников и проституток. Увидел их глазами свое лицо, вымазанное кровью и частичками матки, увидел в своей руке левую почку, которую изловчился поймать, увидел все это и позорно бежал.
— Эльсинорский Потрошитель тоже не преуспел с третьей своей жертвой, — подумал Пуаро, подавив желание стереть с лица несуществующую кровь. — Ему не удалось обезобразить мисс Генриетту, как он планировал. И он сбежал, как Ист-Эндский Потрошитель. И сейчас, по всем видимостям, у него чешутся руки. А может, уже и не чешутся – нашлась эльсинорская Кейт Эддоус… А эти цифры… Пять… четыре… три… — посчитал он три стука своей трости о дорожку. Они, несомненно, представляют собой цифры обратного отсчета. От первой жертвы Ист-Эндского Потрошителя к пятой. И на счет «ноль» должно произойти что-то ужасное. Да, должно. В «творениях» преступника чувствуется поступательное развитие… И все, от преступления к преступлению, усложняется – сначала был один Джек Потрошитель, потом появился его оппонент, спасший Генриетту от поругания, оппонент, преследующий непонятные цели. Если, конечно, мадмуазель Генриетта его не выдумала, если он ей не привиделся. А если не привиделся, что мы имеем? Тогда мы имеем в «Эльсиноре» сладкую парочку, мы имеем что-то подобное доктору Джекиллу и мистеру Хайду...

— Сдается мне, в этом деле чего-то не хватает, — прервал мысли Пуаро капитан Гастингс.
— В деле нашего Потрошителя?
— Да, нашего, — сказал капитан механически — его внимание приковала Моника Сюпервьель. Метрах в двадцати от них она стояла на складной  скамеечке посреди сосновой семейки. Руки ее судорожно сжимали удавку, свисавшую с ветки дерева-главы, расширившиеся глаза, готовы были расколоть череп. Увидев, на что смотрит капитан, Пуаро бросился к девушке, крича во весь голос:
— Stop, miss! Stop!
От крика девушка очнулась. Три-четыре секунды она смотрела на приближавшегося сыщика сумасшедшим взором, затем резким движением набросила на шею петлю,  спрыгнула со скамейки...

— Смотрелось вполне театрально, особенно когда с сосен посыпался снег, — сказал Гастингс, лишь только они продолжили путь.
— А вы — жестокий человек, — проговорил Пуаро в сторону.
— А вы просто недавно в санатории, — сочувственно тронул Гастингс его плечо. — Как она? Не ушиблась?
— Не знаю. Когда я подымал ее на ноги, она счастливо улыбалась. О чем мы говорили перед этим? — Пуаро желал скорее забыть о случившемся.
— Мы говорили, что в деле эльсинорского Потрошителя что-то не хватает.
— Что ж, давайте, заглянем сейчас в библиотеку, поднимем литературу и сравним, так сказать, наши случаи.
Они вошли в фойе, тут же перед ними возник Жером Жерфаньон, консьерж, выглядевший ангелом на посылках.
— Мистер Пуаро, — важно обратился он к сыщику. — Вас просит к себе господин министр. Вас и капитана Гастингса.

Министр в санатории был один – Его Высокопревосходительство Жозеф Фуше, сын моряка и министр полиции при Директории, Наполеоне и Реставрации, Жозеф Фуше, без которого не могли обойтись ни Робеспьер Недокупный, ни Наполеон Великий, ни жалкий Людовик XVIII, ни, конечно, наш профессор Перен, судя по всему увлеченно занимавшийся коллекционированием маний.
Пуаро посмотрел на Гастингса – он вспомнил, чего не доставало в эльсинорском деле — в эльсинорском деле не доставало того, чего в Ист-Эндском было очень и очень много. В эльсинорском деле недоставало писем Потрошителя, которых в Ист-Эндском было больше сотни.

Жозеф Фуше, герцог Отрантский, желтокожий, иссохший от презрения к праздным прогулкам, встретил их в кабинете, стоя за столом, на котором в строгом порядке располагалось восемь коробок с засушенными бабочками; справившись о здоровье сыщиков, он предложил им сесть.
— Хрен его знает, что это такое! — сказал министр, когда посетители уселись на краешки своих стульев. — Я приехал сюда, в глушь, в надежде, что меня здесь никто не узнает и не призовет, и мне не придется организовывать сыск, внешнее наблюдение, облавы, ночные допросы и тайные ликвидации, но  и тут меня достали. Кто, спросите вы? Наполеон Бонапарт, может быть?  Нет, этот великий человек, понял, зачем я здесь, понял, что мне нужно отдохновение и бабочки, и потому великодушно не узнал меня. Да, Наполеон Бонапарт великодушно оставил меня в покое, в отличие от этого брадобрея Косминского.
— От Косминского?! — вскричал Пуаро. — Аарона Косминского, проходившего подозреваемым в деле Джека Потрошителя?!
Он явственно вспомнил лицо человека, кинувшего ему в лицо матку Кейт Эддоус. Как он, Пуаро, промахнулся тогда, не отметив в испуге его характерные черты!
— Проходившего подозреваемым?! Отнюдь, коллега! Его накрыли медным тазом, как горлинку! — вскричал герцог Отрантский. — Но эти благоразумные англичане, побоялись еврейских погромов и спустили практически законченное дело на тормозах.
— В самом деле?! — изумился Гастингс.
— А то! Свидетель, видевший, как Косминский 30 сентября убил Элизабет Страйд, кстати, тоже еврей, — они ведь кругом в Ист-Энде — наотрез отказался от своих показаний. И нашего Аарона, в тот же день убившего еще одну проститутку, отправили не на виселицу, но домой.
— Не может быть! — усомнился Гастингс. — Так уж и отправили?
— Да, отправили к брату, тоже парикмахеру и тоже жившему в Ист-Энде.
— А как же Мэри Джанет Келли? Кто ее убил?
— Как кто?! Косминский! Перестав охотится на улицах – ведь был под надзором полиции, — он «снял» девушку с крышей над головой и плотно закрывавшимися окнами. И выпотрошил ее, не торопясь, от и до — когда несчастную нашли, отрезать у нее было практически нечего. Тут уж у полицейских, героически пожертвовавших девушкой, не осталось никаких сомнений, что этот Косминский и есть Джек Потрошитель. Но они не взяли его за Мэри Джанет Келли, не взяли по упомянутым выше соображениям. Вместо этого они убедили сестру Косминского написать заявление, что братец в такой-то день пытался зарезать ее своей опасной бритвой. Когда та накрапала требуемое, отправили братца в исправительную тюрьму. А после того, как он вовсе свихнулся от бесконечного  глумления стражников, хорошо знавших, что за фрукт попал под их опеку, поместили в Ливесден, известную психушку, в которой самый известный преступник девятнадцатого века и откинулся в девятнадцатом году нашего уже столетия.
— Ну, в принципе, лондонская полиция поступила более чем разумно, — сказал свое слово Пуаро, во Франции чувствовавший себя стопроцентным англичанином. -  Лондонцы, наэлектризованные безжалостными убийствами Потрошителя, убийствами несчастных женщин, отдававшихся отребью ради куска хлеба и ночи в ночлежке, готовы были в клочки изорвать подозреваемых, что подозреваемых — любого, кто проходил по следствию, и не раз пытались разорвать — об этом много писали в прессе тех лет. Узнай они, что Джек Потрошитель — еврей, начались бы погромы по всей Англии. И пострадало бы двести тысяч человек — столько на острове тогда было евреев. А если бы погромы перекинулись на Германию? Представляете, как выглядела бы сейчас новая история?
— К несчастью, в санатории нет ни одного еврея, не считая, конечно, Эйнштейна, которого никак нельзя заподозрить, — развел руками Гастингс. — И потому подозревать нам некого.
Пуаро ухмыльнулся – мать его была еврейских кровей.
— Вот-вот, нет ни одного еврея… — задумался Фуше. Он запамятовал, зачем пригласил Пуаро с его верным Санчо Пансо в  свой кабинет.
— Вы хотели передать нам письма Аарона Косминского… — поощрительно улыбнулся ему Пуаро.
— Да, да, я помню, — покивал Жозеф Фуше, подумав, что этого пронырливого валлона, весьма похожего на Шалтай-болтая — оба небольшого роста, с характерной формой головы, оба обожают разгадывать загадки и демонстрировать интеллектуальное превосходство -  можно было бы без опасений назначить на самый высокий пост, может, даже собственным заместителем. — Вот они, — достал стопку писем из среднего ящика письменного стола. — Я не читал их, сами понимаете — вскроешь письмо, прочтешь, и все, увяз коготок, и надо работать, работать и работать.
— А каким образом вы их получили?
— Их клали мне под дверь ночью или ранним утром.
— Спасибо, — взял письма Пуаро. — Если поступят другие послания, я смогу их получить?
— Не поступят. Внизу, в фойе я прикрепил к доске объявлений записку, обращенную к Потрошителю, с просьбой адресовать следующие письма Эркюлю Пуаро лично.
— Замечательная идея, — расплылась улыбка Гастингса.
— В таком случае, я вас больше не задерживаю, — поднялся Фуше. — Удачи, судари, удачи и еще раз удачи.
Пуаро, попрощавшись, лихо завернул кончики усов, смахнул с рукава гипотетические пылинки, легко направился к двери. Гастингс двинулся за ним.


12. Письма Потрошителя

Друзья спустились в фойе первого этажа с намерением взглянуть на объявление, вывешенное министром. Оно, написанное с нажимом ушедшими в историю фиолетовыми чернилами и надежно приколотое десятком кнопок, располагалось в самом центре стенда и не на свободном месте, а на листовке профессора Перена с датами и часами работы театральной студии. Приведем его для интереса:

Г-н Косминский (Джек Потрошитель)!
Прошу адресовать ваши письма (в том случае, если они не будут посвящены чешуекрылым насекомым) лично г-ну Эркюлю Пуаро. Номер его апартаментов вам подскажет любой обитатель Эльсинора.
Надеюсь в скором времени услышать о вашем гильотинировании.
Жозеф Фуше, герцог Отрантский.

Письма Потрошителя они читали в кабинете Пуаро.
Первое было написано седьмого января. Пуаро прочитал вслух следующее:

Пишу, чтобы дать Вам хотя бы небольшую зацепку. В этом танце веду я. Ха-ха. Как это славно, заставить вас снова встряхнуться, старина Фуше. Мне действительно хочется немного поиграть с вами, но у меня нет времени, чтобы вы могли играть со мной в кошки-мышки. Славно я повеселился с мисс Моникой? Но это еще не все. Очень скоро ваша растерянность превратится в страх. И потому советую Вам скорее набрать команду.
С любовью, Джек Потрошитель.

Второе письмо датировалось четырнадцатым января. Вот что прочитал Пуаро:

До чего же глупы все полицейские! Им только бабочек ловить. Нет, если вы не сделаете мою жизнь интереснее, я залью Эльсинор жиденькой женской кровью, ха-ха-ха. И потому рекомендую обратиться к Эркюлю Пуаро – величайшему сыщику всех времен и народов. Только он сможет меня вычислить — ведь я под боком. Может быть, сможет.
Искренне ваш, Джек Потрошитель.

P.S.
Я — среди вас, я выбираю следующую жертву, ха-ха-ха.

Третье письмо Потрошитель написал за день до посещения мадмуазель Генриетты. У Пуаро запершило в горле, и он попросил Гастингса его зачитать. Вот что в нем было:

Сыщики кругом, но они не видят меня. Ха-ха-ха! Пуаро! Ты думаешь обыграть меня? Дудки! Завтра будет дело, которое встряхнет тебя как разорвавшаяся мина. А может, твои маленькие серенькие клеточки пошли погулять? Или приказали долго жить? И ты забыл, что такое квадратура круга? А что такое развитие по спирали ты знаешь? Иглы с красками начинают мне надоедать, я собираюсь порезвиться, как следует, да так, что внимание публики будет приковано ко мне одному. Думаю, моя очередная жертва получит удовольствие. Я взрежу ей горло, чтобы не могла кричать, и буквально овладею ее сердцем, ха-ха-ха.
Многие считают меня симпатичным джентльменом.  Элизабет Страйд тоже считала. Думаю, Пуаро,  что скоро и твое отношение ко мне изменится, если ты не дурак, конечно. Изменится ни от какого к уважительному.
Целую вас в губы.
Джек Потрошитель.

Пуаро, чувствуя себя расцелованным, вытер губы платочком. Он давно не был так взволнован. Чтобы хоть как-то успокоится, он подошел к зеркалу, попытался смотреть на свои знаменитые усы — их ухоженный вид всегда возвращал ему хорошее настроение. Однако с усами номер не вышел. Тогда он взял пинцет, принялся выщипывать волосы, упрямой ратью пытавшиеся отвоевать себе знаменитую пролысину сыщика. Победа над растительностью также не принесла успокоения. Пуаро заходил из стороны в сторону, размышляя вслух:
— Почему, это письмо он послал герцогу, не мне, которому оно адресовано? Почему? Мне кажется, в этом кроется разгадка…
— Читать четвертое письмо? -  прервал мысли сыщика Гастингс.
— Оно тоже адресовано  мне?
— Да.
— Читайте, — неожиданно успокоился Пуаро.
Гастингс, хрустя в тишине бумагой, распечатал четвертый конверт, последний по счету, стал читать:

Знаете, что я делал до того, как сесть за это письмо? Я точил свою иглу. У меня уже намечена жертва – ее зовут Мэри Джанет Келли, она, ха-ха,  ждет меня с топором в руках, думая, что он ей поможет. Так что не выпотрошенной Кэтрин Эддоус придется немного подождать. Пуаро, скажите ей, чтобы ждала меня – она так мне понравилась!
Вам никогда не удастся выследить меня по этим письмам, и не старайтесь. Сказать вам, почему я пощадил Кэтрин? Или сами догадаетесь?
Прощаюсь с вами ненадолго. Надеюсь, скоро ваши мечты осуществятся.
Ваш Джек Потрошитель, большой хитрец и шалун.

— Ну и что вы можете сказать по поводу этих писем? — спросил Пуаро, тщательно просмотрев каждое письмо и затем передав их Гастингсу.
Тот, также просмотрев его, в том числе, и на просвет, ответил:
— Они написаны одним и тем же человеком на бумаге с одинаковыми водяными знаками. Почерк, судя по всему, им изменялся.
— Совершенно верно, Артур. И человек этот образован – я заметил всего пару ошибок. Еще можно добавить, что эти письма ничем не смогут нам помочь – они лишь драматизируют ситуацию. Хотя…
— Вам что-то пришло в голову?
— Да. Мне вдруг пришло в голову, что некий человек, вы бы его назвали режиссером нашего спектакля, вдруг вспомнил, что лондонский Джек Потрошитель писал письма. Вспомнил,  срочно изготовил их и переправил нам…
— Если это так, то герцог Отрантский подельник  этого человека… Пуаро, я в это не верю.
— Ваше дело, Гастингс.
— И что вы предполагаете теперь делать?
— Надо идти к профессору.
— Хотите потрясти его? — попытался угадать Гастингс цель предлагаемого визита.
— Да. Он поручил мне это расследование и потому должен был рассказать мне, что случилось в «Трех Дубах» прошедшей ночью
— И когда вы собираетесь к нему идти?
— Завтра. Сейчас у нас ужин — мои серые клетки требуют сладкого, а потом отдых, отдых и отдых. Не знаю, как вы, а я сегодня наломался – похоже, ноги профессор приделал мне далеко не новые.
-А если Потрошитель совершит вылазку этой ночью?
— Вряд ли. Вы, наверное, заметили, что он работает по графику «день через неделю»?
— Это так, но у меня предчувствие, что сегодня ночью что-то случится… И случится по часовой стрелке...
— Почему вы так решили?..
— Помните квадратуру круга и развитие по спирали? Мне кажется, что первое выражение было приведено, чтобы замаскировать второе… Вот смотрите… — Гастингс, сев за письменный стол, взял лист писчей бумаги, и с помощью карандаша изобразил на нем план «Эльсинора». — Первая татуировка была нанесена в Главном корпусе, не так ли?
— Так, — сел Пуаро рядом.
— Вторая в поселке персонала санатория, — карандаш Гастингса двинулся от квадрата, изображавшего Эльсинор, к квадратику, изображавшему домик, в котором жила Лиз-Мари. — Так?
— Так… — маленьким серым клеточкам Пуаро было плевать на престиж хозяина. Проголодавшийся солдат – не солдат, и, тем более, не мыслитель.
— Третий же инцидент произошел в Первом корпусе, — повернул карандаш к «Трем Дубам». — Следовательно...
— Следовательно, можно предполагать, что четвертый инцидент произойдет в «Доме с Приведениями», пятый — в Третьем, а шестой, если он входит в планы Потрошителя, — в Четвертом, — Гастингс все так разжевал, что Пуаро удалось обойтись без помощи маленьких серых клеточек.
— Совершенно верно, — нарисовал капитан спираль, соединившую все упомянутые точки. — Я уверен, что следующей жертвой Джека Потрошителя станет либо мадам Пелльтан, либо Люсьен, ее дочь, либо они обе.

 

— По всем видимостям, ваше предположение верно. Отдельно стоящий корпус, рядом ни души, в общем, режь – не хочу. А графика преступлений «день через неделю» Потрошитель придерживался, на мой взгляд, лишь затем, чтобы ввести нас в заблуждение и нанести следующий удар неожиданно, потому что этот удар будет в качественном отношении отличаться от предыдущих ударов.
— В качественном отношении будет отличаться от предыдущих ударов?.. — ровным счетом ничего не поняв, повторил Гастингс.
— Да. Сначала он нанес просто татуировку, потом ее перевернул, поменяв, причем, стиль. Вы не считаете, что эти поворот и перемена стиля, во-первых, есть черта жадно ищущей натуры, а во-вторых, кардинальная черта, лучше сказать, символ, на наших глазах происходящих событий? — Пуаро придвинул к Гастингсу его рисунок.
— Значит, будет труп?
— Думаю, будет… И потому предлагаю вам сегодня ночью присмотреть за мадам Пелльтан и ее дочерью.
— После ужина мадам Пелльтан гуляет с Люсьен в лесу – та, я слышал, беременна, по словам Лиз-Мари, от Святого Духа. Я, пожалуй, проберусь на второй этаж «Дома с Приведениями» и проведу там ночь.
— Ваше мужество меня восхищает, — Пуаро слегка пожал крепкую руку капитана.
— К сожалению, я теряю его, представляя, что об этом подумает Лиз-Мари, — улыбнулся Гастингс печально.
— Это счастье, дорогой Гастингс, это счастье быть зависимым от хорошенькой женщины. Неужели вы до сих пор этого не поняли?..
— Понял, дорогой мой Пуаро, понял. Но эта зависимость — всего лишь ветка большой зависимости, большой моей зависимости от всего, укоренившейся в моей душе. Зависимости от Лиз-Мари, от вас, от профессора, от мяса, наконец...
— К черту философствование, Гастингс, к черту. Возьмите лучше это. — Пуаро вынул из внутреннего кармана пиджака связку отмычек и протянул ее капитану. — Лапидарное железо решает жизненные проблемы в сто крат лучше слов.
Взяв связку, Гастингс взялся изучать более чем лапидарные орудия взлома. Пуаро, улыбнувшись этому, вынул из ящика письменного стола колоду карт, обстоятельно их перетасовал и принялся сосредоточенно строить домик. Заметив через минуту, что капитан на него удивленно смотрит, сказал снисходительно:
— Не беспокойтесь, дружище, я не впадаю еще в детство, и, тем более, в маразм. Просто нет лучшего способа привести свои умственные системы в идеальный порядок. Четкость движений влечет за собой четкость мысли, а она мне сейчас нужна, как никогда...
13. Полтергейст как он есть
Гастингс покинул свой пост утром, часов в девять, сразу после того, как мадам Николь Пелльтан направилась с дочерью на прогулку, обычную перед завтраком. Спустя десять минут он сидел в номере Пуаро, растерянный и не знающий с чего начать.
Пуаро, сама вежливость пополам с предупредительностью, предложил другу одну из изысканных русских папирос, которые иногда позволял себе, невзирая на строгий запрет на курение табака в Эльсиноре. Пока Гастингс смотрел, как он аккуратно опускает горелые спички в маленькую фарфоровую пепельницу с цветистыми китайскими драконами, его растерянность исчезла, как исчезает в небесной голубизне отпущенный на волю воздушный шарик.
— Ну и как прошло дежурство, Артур? — спросил сыщик, пустив к потолку первую порцию дыма.
— Пришлось повозиться с замком на дверях черного хода, но потом все прошло нормально, даже поспать удалось. Урывками, правда, — на скуле Гастингса набирал силу небольшой прыщик. Осуждающе на него поглядывая, Пуаро поинтересовался.
— А где вы расположились?
— Сначала сидел внизу на ступеньках, напротив парадной двери. Она открывается изнутри, и случись что, я мигом мог достигнуть апартаментов мадам Пелльтан. Посидев около часа, поднялся наверх посмотреть второй этаж. И в фойе, как раз над гостиной мадам, к своему удовольствию обнаружил приличный диванчик...
— И, ничтоже сумняшеся, на нем устроился...
— А что? Да, устроился, но уже после того, как осмотрел помещения.
— Что-нибудь особенное обнаружили?
— Как вам сказать, Эркюль...
— Прямо скажите, Артур, прямо.
— Если прямо, то четвертый номер — он справа от фойе — уставлен мебельной рухлядью, свезенной, наверное, со всего санатория. В третьем номере, слева от фойе, все на месте. И еще я там, кажется,  видел...
Гастингс, недоговорив, испуганно оглянулся. Пуаро, вытянув шею, посмотрел ему за спину. За ней никого не было, кроме персонажей картины Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре», индифферентно висевшей на стене.
— Что вы еще видели? Из вас, скаут вы наш, слова не вытянешь! — Пуаро с утра хотелось горячего шоколаду с… с мясными пирожками, да, именно, с мясными пирожками. Дернув три раза шнурок звонка, он получил бы их с подноса Аннет Маркофф вместе с парочкой тепленьких еще  эльсинорских сплетен. Однако делиться всем этим с Гастингсом ему не хотелось, и потому шнурок остался нетронутым.
— Еще на полу, как раз под крюком для люстры, лежало что-то вроде удавки, — продолжил капитан, вернув голову в прежнее положение. — Как только я ее увидел, мне стало казаться, что за моей спиной, как бы я не поворачивался, висит, покачиваясь, висельник...
— И это все?
— Нет, у него на груди висела еще табличка с надписью: «Сафо, Сафо, как ты могла?..»
— То есть вам показалось, что на груди привидевшегося вам висельника висит табличка с такой надписью?
— Пуаро, я могу поклясться, что я это видел!
— В воображении?
— Ну да, а где же еще? Вы знаете, — добавил капитан, подумав, — сейчас я вспомнил, что кто-то рассказывал мне о таком же видении. И это кто-то говорил мне, что повесившегося студента звали Леон Клодель.
— Мегре вам об этом рассказывал. Мегре, называвший вас Люкой. Вы ведь проводили вместе  с ним какое-то расследование?
— Мегре? Я проводил вместе с ним расследование? Не помню… — подумав, покачал головой де Маар. — Нет, не помню. Потому что перед вашим появлением в Эльсиноре у меня в очередной раз пропала записная книжка. А без нее я – памятная зебра.
— Памятная зебра?! – несказанно удивился Пуаро.
— Ну да. Зебра с узенькими белыми полосками «Помню» и широкими черными «Не помню».
— Странно, — задумчиво покрутил Пуаро ус. -  В этом санатории, похоже, все зебры. И потому никто не помнит Аслена Ксавье, считавшего себя дивизионным комиссаром Мегре. И, соответственно, никто не знает, чем он занимался. Рассказывайте, что еще видели в доме мадам Пелльтан.
— Что еще видел? Ну, если вам это интересно, пол обоих номеров – 3-го и 4-го — покрыт кошачьими следами. И следами женских туфелек небольшого размера, принадлежащими, видимо, мадмуазель Люсьен.
— А как насчет полтергейста?
— С полтергейстом все нормально, — махнул рукой капитан. — Лестничные ступеньки поскрипывали, как будто по ним взад-вперед ходили приведения, дверь шкафа, стоявшего в гостиной 3-го номера, пару раз открывалась, пока я не обездвижил ее бумажным клином. Потом, часа в три ночи, там же со стены упала картина, тут же с грохотом откинулась полка секретера, а уже под утро с одной из стен — шлеп!!! — сорвались обои. Все это мало меня страшило, но вот огромный старинный стол, оккупировавший гостиную, едва не доконал.
— Вас?! Доконал? — удивился Пуаро.
— Да, меня. Понимаете, он, расшатанный,  переминался с ноги на ногу, цокая, как подкованная лошадь на мостовой, на паркете в данном случае. Представляете себе мои чувства? В полумраке, посреди большой пыльной комнаты — это от пыли у меня прыщик, на который вы не перестаете пялиться...
— Что вы, Гастингс, я только что его заметил!
— В общем, представьте, в полумраке, посреди большой комнаты стоит стол, цокает себе в тишине, изредка прерываемой падением полок и обоев, скрипом двери? Представили?
— Представил, — посмотрел Пуаро на прыщик.
— А теперь напрягите воображение и увидьте на нем большую куклу...
— На столе?
— Да.
— Она лежит?
— Нет, сидит лицом к вам. Сидит и щупает ваше лицо своими идиотски круглыми голубыми глазами.
— Представил. Жуткая картина. Висельник висит, пол покрыт следами кота, несомненно, черного. Половицы скрипят, стол топчется, на нем — кукла с расширившимися от страха глазами.
— Совершенно верно, расширившимися от страха зенками. Чтобы вконец не запаниковать, я решил изучить это непознанное явление, я имею в виду топтание стола, стал на четвереньки и полез под него. Предварительно, конечно, затворив куклу в плательном шкафу.
— И что вы увидели под столом? — Пуаро был заинтригован.
— Две противоположные ножки у него были короче. Вот он и переминался в токах воздуха. Полагаю, что для помещения, в котором никто не живет, это нормально.
— Я тоже так считаю, — проговорил Пуаро, о чем-то размышляя. — Может быть, мой друг, отложим визит к профессору да вечера? Ведь вам нужно выспаться?
— Знаете, Эркюль, чувство, что должно произойти что-то дурное, меня не оставляет. И потому давайте сделаем визит прямо сейчас.
— Согласен… — Пуаро смотрел на Гастингса изучающим взглядом.
Капитан поправил узел галстука, пригладил волосы, глянул в стенное зеркало, спросил:
— Что вы на меня так смотрите?
— По-моему, мой друг, вы мне не все рассказали. Я вижу, что-то еще вас распирает.
— Я даже не знаю… — замялся Гастингс, — этот чертов дом… Пуаро, вы будете иронизировать...
— Не буду. Слово джентльмена.
— Тогда слушайте. В середине ночи мне приснился странный сон. Нет, не подумайте, я мало спал. Он как-то мельком приснился, может быть, в одну секунду в меня вошел...
— И что вам приснилось? Висельник?
— Отнюдь. Помните историю? Розетты фон Кобург?
— Помню. Ее, кажется, задрали волки, — заскучавший Пуаро подошел к стенному зеркалу, водя подбородком из стороны в сторону, стал рассматривать лицо — засалилось, не засалилось?
— Да… я все это видел. Во сне. Как наяву, — повернулся к нему Гастингс.
— Интересно. И что же вы видели? — Пуаро, приблизив лицо к зеркалу, сосредоточенно вытирал лоб платочком.
— Она была привлекательна в свои тридцать с небольшим лет...
— Я думаю. Если сам премьер-министр обратил на нее высочайшее свое внимание, — вернулся Пуаро на свое место.
— Весьма привлекательной и женственной...
— Полагаю, от этого сна у вас случилась поллюция? Вы об этом хотели мне рассказать?
— Да нет, что вы! Какие поллюции при моей… при моей диете?
— Я шучу, Гастингс. Так как все это случилось?
— Что случилось?
— Ну, при каких обстоятельствах ее задрали волки?
— За какое-то время до своей трагической кончины она узнала от врача клиники, что смертельно больна. Я видел этого человека, как вижу сейчас вас… Обыкновенный, но с живыми глазами, оживлявшими рябоватое лицо. Он пришел к ней, в «Дом с приведениями»...
— По преданию Розетта фон Кобург проживала в «Трех дубах», — вставил Пуаро, раздумывая, начать ему позевывать напоказ или подождать с этим.
— Нет, она жила в «Доме с приведениями». На втором его этаже, в четвертом номере. Так вот, врач пришел и все рассказал. Что последние три недели жизни ее будут мучить невыносимые боли, что ее придется накачивать морфием, что ей придется стать свидетелем своего медленного превращения в живой труп.
— Почему вы мне это говорите? — воскликнула Розетта, отвернувшись, чтобы доктор не увидел  выступивших слез. Где-то в лесу выли волки, над соснами сверкали звезды...
— Вы так говорите, как будто эту историю ввели в ваш мозг под гипнозом, — вставил Пуаро, вперившись глазами в завороженные глаза Гастингса.
-Мне самому так кажется. Этот дом насыщен мистикой, как водой море...
— Ну и что ответил доктор бедной женщине?
— У вас осталась две недели до этого, — сказал ей Пилар. — А за две недели, если пожелать, можно… можно насытиться жизнью...
— Насытиться жизнью? — обернулась она, готовая презирать. — Что вы имеете в виду?
— За две недели можно получить все...
— Все?..
— Да, все. Детство вы провели под пятой зловредной мачехи. Провели, не зная, что такое счастье, поцелуй и даже сытость. Треть взрослой жизни работали без интереса, треть ждали светлого будущего без надежды, какую-то душевно страдали, какую-то физически болели. Вы сами говорили мне при поступлении в санаторий, что счастливы были, до конца счастливы, всего лишь пару дней. А сейчас у вас есть целых две недели. Если хозяйски к ним отнестись, то можно почить, чувствуя себя изрядно пожившей.
— Изрядно пожившей?
— Да. Изрядно пожившей.
— Хорошо. Я поняла вас. Но скажите, Альбер, как это начнется?
— Что?
— Смерть.
— А… Сначала у вас онемеют пальцы ног. Через день вы не сможете ходить, потом вообще двигаться.
— И через три недели — конец?
— Да.
— Вы не ошибаетесь?
— К сожалению, в этой области я — корифей. Потому премьер министр и отправил вас ко мне.
— С великим облегчением отправил.
— Это ни в коей мере меня не касается.
— Хорошо, доктор Пилар. Спасибо вам за своевременную информацию. Вы поможете мне прожить эти две недели счастливо?
— Технически – да. Я сделаю все, что в моих силах. А если вы имели в виду другое, то нет.
— Но почему?!
— Если бы вы провели со мной эти две недели, подарили их мне, после вашей смерти я пустил бы пулю себе в сердце. Но я не смогу сделать вас счастливой, — помрачнел доктор. — Нет, не смогу. Это исключено.
— Если позволите, я сама это решу, — вой в лесу смолк, как выключенный. Звери нашли себе занятие.
— Нет… — отступил к двери доктор, — нет.

— С того дня жизнь Розетты Кобург завертелась, как брошенная в беличье колесо, — помолчав, продолжал повествовать Гастингс. — Она отдалась земному существованию, как осенний листок отдается ветру. Она рисовала волшебные воздушной прозрачностью акварели, писала чудесные рассказы, гуляла по парку, скакала по альпийским лугам, поднималась на хребты, бесподобно играла роли в  театральных постановках Пилара. Когда на десятый день  женщина забеременела — это показал тест, доктор Пилар извлек оплодотворенную яйцеклетку и пересадил ее бесплодной медсестре. Это порадовало Розетту, она говорила, что теперь не умрет, совсем не умрет.
— Подобные операции стали делать гораздо позже, — сказал Пуаро беспристрастно.
— Они стали известными гораздо позже.
— Это почему?
— Потому что Пилар застрелился.
Горло сыщика сжала судорога. «Вот те на! – подумал Пуаро. – Я становлюсь сентиментальным». Отвернувшись от Гастингса к окну, он спросил, как можно равнодушнее:
— И что было дальше?
— На двадцатый день, когда доктор уже надеялся на чудо, у нее онемели пальцы ног. Был поздний вечер, Пилар спал рядом, обнадеженный, и видел розовые сны. Она поцеловала его в губы, оделась, взяла наган, пошла в лес, в котором выли волки. Она убила троих, прежде чем звери одолели ее...

— Трогательная история, — вернулся Пуаро в свое кресло. — И как она могла присниться вам в одну секунду? Может быть, вы, воспользовавшись моментом, изложили мне свои литературные экзерсисы? Признайтесь, Гастингс, ведь изложили?
— Вы смеетесь надо мной, Пуаро! Какие экзерсисы? Может быть, я слышал эту историю раньше. Но забыл. Я многое забываю, вы знаете.
Они помолчали, глядя в столешницу. Паузу прервал Гастингс:
— Я должен сказать, Пуаро, я там думал...
— О чем же? — не стал острить сыщик.
— О страхе… В молодости, когда впереди были десятки лет счастливой жизни, достаток, известность, я безбожно рисковал. Лез в самое пекло, под пули, не боялся проказы, желтой лихорадки, сотен дикарей с ружьями, безжизненной пустыни, в общем, не боялся болезней и смерти… А теперь, когда впереди одни лишь старость и болезни — боюсь...
— Ничего странного, Гастингс, — дружески улыбнулся Пуаро. — Все дело в тестостероне, мужском гормоне. В молодости он вырабатывается в больших количествах, толкая мужчину на риск, на смелые мужские поступки, в общем, на подиум жизни. А в зрелых годах его становится меньше, и мы начинаем бояться. Так что все нормально, мой храбрый капитан, жизнь, так или иначе, продолжается, продолжается по своим законам. И в ней частенько случаются нежданные радости.
Заговорщицки улыбнувшись, Пуаро достал из холодильника прозрачный пластмассовый контейнер с изрядным ломтем мяса по-корсикански. Это яство он слямзил накануне со стола Наполеона Бонапарта, когда тот, приняв грохот лавины за пушечный грохот, устремился к своей башне. Передав контейнер Гастингсу, сыщик шепнул:
— Дома съедите, — и трижды дернул шнурок звонка, чтоб, наконец, получить свои мясные пирожки.

Сорок минут спустя они встретились перед дверьми кабинета профессора Перена.



Продолжение  в списке (сразу все затарить не удается)