Кот в сапогах, модифицированный

1. Кому нора, а кому и дыра…

Мне достался кот. Старший брат к своей усадьбе близ Рублевки получил уютную двухэтажную виллу на Юго-Западе и новенький синий «Оппель» престижной модели, среднему достался дом на побережье, естественно, Испании и еще один в Буэнос-Айресе. Что же, они знали, где почесать у тетки.
А мне, невежде, достался черный кот, плюс — стал бы я за ним ездить, — особняк в деревне, в котором он проживал. В последний, оказавшийся относительно упорядоченной грудой досок, прикрытой прогнившим толем, я не пошел — побоялся вымазаться, да и обрушиться от свежего осеннего ветерка он мог только так. Постояв посередине единственной сотки и поглазев на буйство беспризорной природы, я удрученно развел руками и пошел на станцию. Большой, уверенный в себе черный кот, потом я назвал его Эдгаром, вошел в электричку следом, и мне не хватило духа выбросить его в окно. В вагоне, почти пустом, я сел у окна; он устроившись напротив, принялся полосовать меня желтыми зенками.
Мне, намеревавшемуся сладостно поплескаться в философской книжке Кьеркегора, стало не по себе, вспомнился «Черный кот» Алана Эдгара По. Я воочию увидел обезумевшее животное, случайно замурованное в стену вместе с трупом женщины, животное, страшно щерящееся, сидя на раскроенной топором голове. Брр!
— Недобрый знак, что-то меня ждет, — подумал я. — Он навязывается мне, как кот Эдгара По навязался своему хозяину.

В приметы я начал верить недавно, а именно с тех пор, как пару месяцев назад шел на службу и прямо передо мной брякнулся на асфальт здоровенный ворон, черный, как смоль. Несколько секунд он лежал, глядя на меня с ужасом, затем испустил дух. На работе, в курилке,  я, все еще находившийся под впечатлением увиденного, спросил коллегу, известного знатока черной магии, астрологии и народных примет, что этот эпизод может мне предвещать. Он, посмотрев сочувствующим взглядом, сказал, что, скорее всего, в ближайшем будущем меня, либо моих ближайших родственников ждет что-то нехорошее, вплоть до летального исхода, ибо примерно та же история случилась с Александром Македонским перед самой его смертью от цирроза печени.
И что вы думаете? Коллега оказался прав!
Через неделю тетка Виктория, молодая еще восьмидесятилетняя женщина, внезапно занемогла, гуляя с молоденьким гаучо по морскому бережку Аргентины, и через неделю угасла в расцвете коммерческих сил (их бы мне наследовала, не кота). И вот, вследствие этой смерти, предсказанной вороном, этот  кот, черный, как смоль,  сидит и смотрит на меня, как на свою законную собственность.
Как тут не поверишь в приметы?..

Надо сказать, тетка была права, так несимметрично разделяя наследство — среди близких родственников я слыл непутевым, и слыл, по крайней мере, с первого класса. Почему? — спросите вы? Да потому что держал в доме трех лисят, приобретенных в зоомагазине вместо школьных завтраков, в саду рыл норы и пещеры, вместо цветных йогуртов обожал сгущенное молоко и систематически являлся домой с двойкой по чистописанию, а также с расквашенным носом и синяком на глазу, а то и на двух. Родители не знали, что получал я кулачные травмы, защищая братьев, учившихся во втором (средний брат), и в третьем классе (старший). Они молчали, и я становился в угол или лишался сладкого, но, тем не менее, на следующий день или неделю, увидев, что бьют «ябеду», то есть среднего брата, или «задаваку» — старшего, закрыв глаза, бросался со сжатыми кулаками на ребят, ничего кроме уважения, у меня не вызывавших. Братья всегда ходили чистенькими и умненькими, боялись червяков и ангины, любили обклеиваться пластырями телесного цвета и расцвечиваться зеленкой, говорили «добрый день, милая тетушка» и «ах, тетушка, как вы умны», дарили ей самодельные оды («Тетя Вика, вы как клубника») и рисунки маслом на холстах, на два порядка уступавшие обезьяньим (Ах, ах, как талантливо, как свежо, как искренне», — расцветала тетка), а я, чумазый, с распущенными шнурками, выращивал в огороде репу, чтоб как в сказке вытянуть всей семьей, и, увидев тетушку, замечал, что «надо больше двигаться, а то скоро в эскалаторе застрянете со своей фигурой». Папа мой (в памяти он всегда сидит в плетеном кресле с многостраничной газетой, полной таинственных диаграмм и таблиц), когда я прибегал к нему с чудесным махолетом, собственноручно изготовленным, но почему-то не желавшем летать, смотрел на меня, как на доморощенного Иванушку Кулибина, не читающего газет, и потому не знающего, что на Западе все давно изобретено и все давно летает, и потому не стоит ничего придумывать, а надо просто вынуть бумажник и купить то, что хочется или нужно. Мама моя меня любила (и по-прежнему любит), но как дичка, плоды которого никому не пригодятся.
В конечном счете, умные мои братья то так, то сяк, стали выглаженными юристами-экономистами не-сунь-палец-в-рот, а я, глупый, с репой, махолетом и какими-то не такими мозгами — геологом. Да, геологом,  всю молодость проишачившим в тайге, горах, пустынях и прочих негостеприимных местностях, и потом написавшим диссертацию, не принесшую никаких дивидендов, кроме четырех точек, того же количества букв и одного тире, образующих бессмысленную аббревиатуру к.г.-м.н. Умные мои братья ступенька за ступенькой шагали вверх по карьерным лестницам,  я же менял их одну за другой, менял, пока не понял, все они ведут куда угодно, но только не туда, где хорошо и просто жить.
Человек, понявший это (и многое другое), естественно, не может обойтись без пары стаканчиков на сон грядущий. Конечно, пара стаканчиков не смогла бы подвигнуть меня на удаление пронзительно унижающего котиного глаза при помощи перочинного ножичка, как сделал это герой Эдгара По (который, кстати, был горьким алкоголиком), но чем черт не шутит? Ведь ежедневная пара стаканчиков — это счастливая семейная пара, весьма склонная к размножению.
Нет, я не алкоголик, не подумайте — не было у меня в родне алкоголиков, и пока не параноик. Но этот кот… Как только я его увидел, в меня вошло понимание, что явился он по мою жизнь, явился, чтобы сунуть ее себе под хвост, сунуть нагло и насильственно.
И еще кое-какие обстоятельства не позволяли мне иметь кота: во-первых, мне иногда кажется, что в прошлой жизни я был лисицей, а они принадлежат  семейству псовых. А во-вторых, я сам — Кот, и не просто Кот, а Трижды Кот, ибо являюсь вдобавок Рыбой. А  двум котам, если, конечно, они душевно здоровы и не стерилизованы, никак не ужиться на одной территории. И поэтому, расположившись удобнее, я стал думать, как избавиться от навязчивого наследства, вне всякого сомнения, намеревающегося пометить в личную собственность меня самого и единственное, что у меня есть — мою территорию, мою уютную квартирку, мое второе я. В том, что от наследства придется избавляться — грубо и насильственно — сомнений не было: лишь хитрое и злонамеренное животное могло незамеченным сопроводить жертву до станции, а ведь до нее я шел километров пять, шел, любуясь видами, в том числе и остававшимися за спиной.
И еще кое-что подталкивало меня к решению проблемы насильственным путем. Это кое-что было убеждением, что не кот, завещан мне, а я коту.
— Хорошо, что в дом не пошел, — подумал я, пристально посмотрев на животное, продолжавшее сверлить меня глазами. — Если бы пошел, точно увидел бы на кухонном столе записку, заверенную нотариусом, записку примерно такого содержания:

Милый Эдгар!
Я до сих пор сержусь, что ты не поехал со мной в Аргентину. И потому из вредности своей душевной (ты же знаешь, я всегда была бяка), завещаю тебе своего племянника, Евгения Евгеньевича Смирнова или Карабаса (так я называла его, за своевольный  нрав и неосмотрительные поступки). Будь с ним строже и присматривай пристально — он, как и ты, форменный кот и лиса, к тому же еще и разгильдяй.
Целую тебя в сладкий носик. Если можешь, прости за измену.
Мур-мур-му, твоя Киска Вика.
P.S.
Сегодня шла по пляжу с мальчиком, и показалось — ты перебежал нам дорогу…

Всмотревшись в воображаемое письмо, я увидел под текстом дату смерти тетки. Взгляд мой, став убийственным, впился в уверенно-вальяжное животное с намерением установить его слабые и сильные свойства.
«Голова круглая, большая, из петли не выскользнет, — отмечал я. — Шея толстая, упитанная — ей предстоит стать много тоньше.
Тело мускулистое — представляю, как оно повиснет окоченевшей на морозном ветру половой тряпкой.
Ноги, то бишь лапы…
Что это такое?!
Лапы у кота были не иссиня черными, как тело, но коричневыми, шерстка на них была длиннее, и потому мое достояние казалось обутым в сапоги.
— Да ты в сапогах! — залился я смехом. — Это ж надо! Да еще, кажется, шестипалый!
Я пересчитал пальцы кота — он отнесся к этому великодушно, то есть подал мне одну лапу за другой. Пальцев оказалось 26!
— Да ты мутант батенька… — проговорил я, закончив с арифметикой. — Насколько я знаю, кот, попавший в книгу рекордов Гиннеса, имеет на один палец меньше. Кот-мутант! Черт, разве могло что-нибудь другое упасть на мою голову, после той вороны…
Набожная на вид женщина в золотых очках, дремавшая через сидение напротив, очнулась от поминания черта и посмотрела неодобрительно. Девушка из породы мобилов, сидевшая рядом с ней, оторвалась на секунду от своего телефончика. Кот пошевелился, как бы ослабляя хватку удавки, и сказал «мя-я-у» со смыслом: «Ну, мутант. А что?». И улыбнулся потом, открыто и доброжелательно. От этой улыбки мысленная веревка, сжимавшая его шею, мигом исчезла, и он показался мне уже не исчадием ада, злонамеренно свалившемся на голову, а свойским парнем, с которым легко идти по жизни.
Кот уже подумывал, не перебраться ли мне на колени (мыслил он зримо), но тут перед нами предстала русоволосая девочка в сарафане с большими красными маками; посмотрев на «сапоги» проказливыми глазами, она вынула из кармана шоколадную конфету, развернула и со словами: — Кушай, котик в сапогах. Ты птичек, наверное, любишь, а это «Ласточка», — положила ее перед моей движимостью
Котик мигом схватил конфету, вязко разжевал и в две попытки проглотил.
— Он еще и конфеты ест… — хмыкнул я, окончательно решив зачислить кота в домашнее штатное расписание. И улыбнулся, придя к мнению, что он займет в нем не последнее место, а втиснется между мной и Теодорой. Однако улыбка увяла  под упористым взглядом кота — похоже, штатное расписание он видел несколько другим.


2. Что хочет, то и делает. Бедная Теодора…

Теодору, симпатичную кошечку и дочь шеф-повара итальянского посольства, Эдгар терминировал в одну неделю. Я с любопытством наблюдал их межвидовую борьбу со стороны.
Теодора — в часы любви я называл ее Федечкой — была женщиной хоть куда, однако оба мы, весьма непохожие люди, твердо знали, что являемся друг для друга временным явлением. И, более того, никто из нас не сомневался, что связь наша, являясь лишь плотской, телесной, лишает нас возможности найти душе пару, найти человека, с которым приятно идти к горизонту жизни. И дело было не в языковом барьере (мы прекрасно общались на смеси русского с английским) и разном отношении к продуктам и полупродуктам телевидения и кулинарии, дело было в любви, которую мы оба искали.
Да, в любви… Скольких красивых и просто прелестных девушек я знал, а скольких любил? Ни одной! Пользовался, извините за выражение, как Теодорой, но не любил. Этот трагизм завершенности внешнего, эта уверенность в своем качестве, как могильная ограда. Но вот некоторые… Они смотрят на вас, как смотрит на жертву пантера, засевшая в глубокой норе. И стоит вам ее заметить, она выскочит и разорвет в клочки ваш мирок, ваше спокойствие, ваш эгоизм и вашу расчетливость. На них мне не везло — влюблялся, и они, порадовав когти, уходили, оставляя в моей душе надежду когда-нибудь встретиться с такой же, но полукровкой, а именно смесью пантеры с домашней хозяйкой.

На третий день жительства, после того, как расплакавшаяся Теодора ушла, едва появившись — новосел пометил ее туфельки за триста пятьдесят долларов (вместе покупали), после чего их можно было лишь выбросить (сомневаюсь, что кто-то решился бы к ним приблизиться без швабры с длинной ручкой) — он уселся предо мной, горестно общавшимся с бутылкой вина, и выдал руладу: «тяя у кятяярой яя укряяден в отмяястку тяяже стяянет кряясть».
Что я мог сделать с котом, цитировавшим Евгения Евтушенко? Только плеснуть ему портвейна в блюдечко, дабы поговорить по душам, уровнявшись хотя бы в содержании алкоголя в крови.
Наполнив кошачий фужер, я поставил его на стол перед свободным стулом и сделал церемонный приглашающий жест. Эдгар впрыгнул на предложенное место, понюхал вино, чтобы тут же взвиться на метр вверх назад. Это бы ничего, любить или не любить алкоголь сомнительного качества — личное дело каждой всесторонне развитой личности, но ведь подпрыгивая, он зацепил когтем скатерть, и моя бутылка, опрокинувшись, забулькала впустую. Я, ошарашенный непонятным поступком, не смог вовремя вернуть ее в горизонтальное положение, ибо скатерть двигалась быстрее моей руки, способной в трезвом состоянии схватить за крылышки быстролетящую муху.
Выпив не пролившиеся пятьдесят грамм прямо из бутылки (представляете мой тогдашний моральный облик?), я успокоился. Это помогло мне посредством неспешных размышлений прийти к здравой мысли, что зло (несомненно, осмысленное, так же, как и откровенное недавнее надругательство над туфельками Теодоры) должно быть покарано немедленно и жестоко. Да, немедленно и жестоко, ибо, в противном случае оно сядет на голову, и пить мне придется на улице, лестничной площадке или даже заперевшись в туалете.  А это либо не соответствует моим привычкам, либо унизительно.
Утвердившись в необходимости возмездия, я призвал к себе кота. Судя по виноватому выражению глаз, он также придерживался мнения, что наказание всегда, везде и за все должно быть неотвратимым. И, когда я приговорил его к поражению в правах и помещению на три часа в сантехническое отделение туалетной комнаты — ну, там, где вентили и трубы с горячей и холодной водой, а также капает и хранится вантуз — он вел себя достойно, разве что не держал за спиной передних лап, как заправский зэк.
Пробыл Эдгар в заключение около получаса. За это время стыд объел мои моральные принципы до костей, и я решил объявить амнистию в ознаменование наступающего Дня работников леса. Осуществив ее оперативно и без проволочек, заглянул виновато в глаза досрочно освобожденного. И что вы думаете, в них увидел? Решимость за первую же провинность перед ним, несчастным котом, приговорить меня к помещению на полтора часа в сантехническое отделение туалетной комнаты!
Вот чем плоха демократия — я-то крупнее по габаритам раз в десять. Но что делать? Общее житие — есть общее житие, в нём все должны быть принципиально равны перед законом, и потому я решил вести себя по отношению к сожителю корректно. Его же поведение куртуазностью не страдало, и спустя несколько дней провинившись вновь, он получил новый срок и как рецидивист был сослан в места не столь отдаленные, то есть в холодные края.

… В тот день позвонила Теодора. Скороговоркой, как все итальянцы, она сказала, что с утра изнемогает от нежности ко мне и тоскует по моим непосредственным достоинствам. И оттого придет лечить аналогичное мое изнеможение и тоску, в физиологическом наличии коих она не сомневается, зная мой темперамент и тонкий вкус (она намекнет, так намекнет — коту понятно), придет, если я одену на это милое животное… памперс.
Посмеявшись, я согласился. Если кот хочет описать вашу девушку, он совершит это, помести его хоть в банковский сейф, совершит на расстоянии, сделав обоняние, столь важное в чувственной любви, невыносимым. А памперс — это надежная штука, особенно если надежно закрепить его с помощью пассатижей достаточно толстой медной проволокой.
Здесь вы можете поинтересоваться, почему Теодора не поставила меня перед выбором: «Или я, или кот»?
Отвечаю, это просто.
Во-первых, она не могла поступиться принципами. Ибо по глубокому своему убеждению состояла членом могущественного международного общества защиты бездомных животных — чем только обеспеченные западноевропейцы не занимаются, чтобы не чувствовать себя бездельниками! Вследствие этого большую часть своего рабочего времени она тратила на составление пространных брошюр, убеждавших людей не лишать надоевших домашних любимцев крова, а также на поиск владельцев потерявшихся кошек, собак, змей, крокодилов и прочей живности, включая гигантских тараканов. А во-вторых, женщины задают вопросы с двумя «или», лишь будучи уверенными, что получат ожидаемый ответ.

В назначенное время зазвонил колокольчик, я приоткрыл дверь, и тут же в квартиру проникла изящная белая ручка Теодоры, элегантно сжимавшая памперс для младенцев среднего возраста. Едва я принял его, дверь со стуком захлопнулась.
Кот лежал на кровати и смотрел на меня пристально, как на существо несмышленое и собирающееся совершить тяжкий грех.
— Понимаешь, я должен это сделать, — сказал я, приближаясь к нему, как к зверю, схваченному ловушкой, но, тем не менее, дееспособному. — Ты же кот, ты должен меня понимать… И вообще, мужская солидарность — это не пустой звук… Тебе еще предстоит в этом убедиться в марте, а он не за горами.
Эдгар молчал. Я повертел в руках памперс, прочитал надписи и воскликнул:
— Эдик, милый! Так это ж памперс для кошек! Понимаешь, для кошек, то есть лично для тебя!
Эдгар отвернулся. Подозреваю, ему, несомненно, ищущей натуре, хотелось походить в приятно шуршавшем памперсе с красивыми голубыми цветочками, лишь потому он дался мне в руки и почти не дергался, когда я плоскогубцами закручивал проволоку.
Теодора в тот день превзошла саму себя. Видимо, ей, раскрепощенной уроженке Запада, да к тому же склонной к эксгибиоционизму (окон по ее настоянию мы никогда не завешивали), нравилось, что за нашими играми внимательно наблюдает живое существо мужского пола (я оставил кота в спальной, чтобы вовремя пресечь попытку освобождения — в том, что он ее предпримет, сомнений у меня не было).
И зря оставил, надо было запереть его в изоляторе: в самый волнующий момент Эдгар молнией запрыгнул на плательный шкаф, стоявший у самой кровати (видимо, для того чтобы видеть лучше наши камасутры), и ваза, теткин подарок на тридцатилетний мой юбилей, дорогая старинная фарфоровая ваза времен императрицы Цыси, стоявшая на нем, упала. Меня спасло то, что я был снизу, а вот Теодору слегка контузило.
Очувствовавшись минут через сорок, она ушла с перевязанной головой, ушла, проворковав, что так хорошо ей никогда не было, и потому в следующий раз она непременно принесет с собой точно такую же вазу.
Услышав это, я прямодушно подумал, что ударное воздействие вазы усилило  оргазм  (о чем-то подобном я читал — в журнале для мужчин или Спид-инфо, не помню), — но потом сообразил, что коту объявлена война, и у меня появилась возможность насладиться ее перипетиями.
Вожделенно потерев руки, я, кликнул кота; когда он притащился, шурша памперсом, освободил его от последнего (накопитель урины увеличился в размерах раза в два), и за злостное хулиганство и неуважение к частным памятникам старины приговорил к часовому заключению в холодных краях, а именно в холодильнике (после появления Эдгара в доме в нем вешались мыши).
Через день Теодора появилась с подгузником, кипрской фаянсовой вазой с амурами и аппетитным антрекотом в красивой хрустящей упаковке, перевязанной кроваво-красной ленточкой. Упаковав Эдгара в первый, я впустил девушку в квартиру. Расцеловав меня, она презентовала коту антрекот, который на самом деле, — я сразу догадался, — был ни чем иным, как антикотом с сильным запахом валерьянки, напичканным небольшими тончайшими иголочками. Убеждения не позволяли девушке требовать изгнания домашнего животного на безжалостную улицу, однако ничего против его умерщвления по месту жительства они не имели.
Убедившись, что Эдгар начал жадно есть, Теодора побежала устанавливать вазу на плательный шкаф. Я же принялся с любопытством наблюдать за трапезой и через три минуты крикнул в сторону спальни:
— Федя! — А сколько иголок было? — к тому времени на котином блюдечке их лежало пять.
— Восемь… — ответила Теодора, появившись на кухне в новом белье.
От ее вида у меня, естественно, «в зобу дыханье сперло». Когда дыхание восстановилось, и глаза нарадовались, мы уселись на диван рядышком и с любопытством уставились в самозабвенно умывающееся животное. Оно казалось воплощением здоровья и долголетия.
— Ты уверена, что восемь? — спросил я, устав обозревать довольную кошачью рожу. — Смотри, он и не думает колеть.
Эдгар, обидевшись грубому слову, ушел.
— Ну, не восемь, а восемь предметов. Не хватает трех ежиков, по совету моей приятельницы из «Гринпис» мне их скрутили в металлоремонте из тонкой стальной проволоки.
— Ну ты даешь! Кошек так не изводят, только собак.
— Но он же съел их! И вообще, тебе не кажется, мы вовсе не тем занимаемся?
Она подняла грудь, повела ее кругом, и мне, мгновенно прозревшему, явилось ее лакомое нежное тело, приправленное дезодорантами и изысканным бельем. Мгновенно зажегшись, я схватил девушку на руки, побежал в спальню, бросил на кровать — она взвизгнула — и упал сверху.
Теодора вновь превзошла себя. Глаза ее, наполнившиеся влагой, блестели, она кричала что-то по-итальянски, совершала такие  бешено-согласованные движения, что я кончил в три минуты.
Потом она плакала, а я чувствовал себя законченным суперменом. Чувствовал, пока не понял, что девушка плачет не от счастья, а от боли.
Догадка сверкнула в голове искристым электрическим разрядом. Еще не веря ей, я перевернул Теодору на живот и увидел три ежика, изготовленных в металлоремонте для мучительного внутрикишечного убиения моего кота. Я вешу килограммов восемьдесят пять, и ежики вошли в нежное девичье тело намертво, как таежные клещи.
— Бог не фраер — он все видит, — только и мог я сказать, направляясь в ванную за пинцетом.


3. Соглашение о намерениях.

— Ну и что мы будем с тобой делать? — выцедил я коту, после того, как Теодора ушла, ушла навсегда. — Ты ведь не сможешь мне ее заменить? Или попробуем?
Не ответив, Эдгар сходил в прихожую, принес в зубах кошелек, лежавший на тумбочке и, умело раскрыв, подвинул ко мне. С минуту мы обозревали дюжину десяток и чудом сохранившуюся сотню. До зарплаты было два дня.

Да, финансовые мои дела шли хуже некуда — зарплата в научных учреждениях, как вы знаете, символична, а книги, полные интеллектуального бреда и пессимизма, само собой не пользовались успехом у  читателей, заботливо опекаемых денежными знаками. Будь дела лучше, раздавшаяся Теодора, давно бы рожала мне детей, а я знал по именам всех девочек в борделях родной ее Венеции. Да, конечно же, будь я состоятельнее, Теодора женила бы меня на себе, наплевав на явно неподходящие для семейной жизни глубины наших чувств. Ведь женятся, в конце концов, для рождения детей, а для этого, как полагают многие, особые чувства не нужны, нужны деньги. Дети, конечно, это здорово — столько в них жизни, но Теодора навсегда — это слишком, и потому, может быть, я интуитивно не предпринимал серьезных  попыток стать состоятельным в финансовом отношении человеком.
И тут это животное приносит мне кошелек, понуждая заняться делом.
— Хм… Если он займется мною, как Теодорой, быть мне маркизом Карабасом, — подумал я, оторвав взгляд от внутренностей своего кошелька. — Маркиз Карабас… Звучит неплохо. Нет, маркиз Смирнов-Кар; бас лучше, Хотя, пусть хоть маркизом Груздем назовут, лишь бы кликали маркизом да зятем короля. Кстати, что кот в сапогах из сказки Шарля Перро сделал для своего хозяина в первую очередь? Он приодел его…
— Эдгар, — уразумев это, обратился я к коту по-свойски. — Приодеться бы, а то хожу как интеллигент в третьем поколении. У нас ведь, знаешь, по одежке принимают, а по уму только выпроваживают. Недавно в бар на Тверской не пустили — dress-контроля не прошел.
Кот, живо встав, подошел к двери и принял перед ней позу напряженного ожидания.
— Красть, что ли пойдем? Скалку взять вместо холодного оружия? Сумку вместительнее?
Он посмотрел недоуменно. Я на мгновение поверил, что получу все то, что получил обладатель кота в известной сказке. И заявил:
— Прежде чем идти с тобой, давай обсудим наши действия и приоритеты. Я, например, категорически отказываюсь стать зятем короля Лесото, так же как Свазиленда и Бутана. Также ни при каких условиях не соглашусь на ритуальное обрезание и премьер-министра Израиля в качестве father-in-low.
Эдгар подошел и сел передо мной. Я посмотрел ему в глаза и понял, что он принимает сказанное к сведению, то есть заносит мои условия в свою мозговую записную книжку.
— Что же касается людоедов, превращающихся в мышей и во львов, то знай: они мне категорически не нравятся. В нашем обществе они, вероятно, представлены депутатами разных уровней, их в качестве сводных родственников также прошу не предлагать.
Кот качнул согласно головой. Глаза его спросили:
— А может, хочешь чего конкретного?
Я смежил глаза и увидел уверенную в себе чудесную девушку, любящую меня чувственно и платонически, увидел помесь пантеры с домашней хозяйкой. Она, в обтягивающем черном платьице, воздушно сидела в мягком кресле и рассеянно вязала пинетки, вязала, страстно вожделея скорей оказаться в моих объятиях. Затем в грезу явилась теща. Эта на удивление приятная женщина принесла пирожки с мясом — горячие, бесподобно вкусные — и, поцеловав в лоб, села рядом так, что я мог чувствовать ее родное тепло (с женами мне в общем-то везло, а вот с этими змеями была одна беда, точнее, две...). Когда я расправился с пирожками, прилетел с удочками тесть на новеньком ковре-самолете и, выпросив меня у жены до вечера, повез на вечерний клев в Сочи.

Открыв глаза, я посмотрел на кота.
— Это все просто, — ответил его взгляд. — Таких людей — и жен любимых, и тещ ласковых, и тестей не разлей с тобой вода — хоть пруд пруди. Нужно только положить шестнадцать-семнадцать миллионов в банк, я знаю какой, не штопать жлобски носок и… и добросовестнее встряхивать писку перед тем, как заправлять ее в трусы.
Я запустил  в него диванной подушкой. Выбравшись из-под нее, он сел у двери спиной ко мне.
На улицу все равно надо было идти — рыба у моего благодетеля давно кончилась, и мы пошли вон.


4. Проведение в шкуре?

Сейчас, когда все позади, и я живу на небесах, а горе и несчастье далеко внизу, на грешной земле, и кажутся несуществующими или случайными, мне часто вспоминаются эти дни. Почему я пошел на поводу у кота, пусть в сапогах, пусть необычного?
Не знаю… Может быть, он был прислан Провидением, пожелавшим воздать мне по заслугам? И я чувствовал не  кошачьи настроения, мысли, желания, а настроения, мысли и желания Провидения?
Вряд ли. Я материалист и поверить в это не могу. Все же, наверное, я последовал за котом, потому что все люди, которым я когда-то верил и за которыми шел, заманив меня в тупик, скрывались с моими ваучерами, надеждами, сертификатами, любовью, акциями, верой, квартирами и просто фамильным серебром. И еще, наверное, я последовал за котом в сапогах, потому что человеку, чтобы оставаться человеком, надо куда-то идти, куда-то двигаться. Надо идти, чтобы не врасти в землю на могильную сажень. И я шел, смеясь над собой, шел, приняв соответствующий ситуации псевдоним, И этот псевдоним — маркиз Смирнов-Карабас — в конечном счете, и привел меня к небесному блаженству.


5. Десятки не хватило.

Из подъезда Эдгар выбрался первым. Оглядев меня строгим взглядом, кот так величаво пошел по тротуару, что мне ничего не оставалось делать, как пристроиться сзади верным оруженосцем. Проходя мимо гастронома с рыбным отделом, он, весь пропитанный осознанием важности осуществляющегося действия,  и носом не повел. У винного же магазина обернулся и строго посмотрел в глаза.
— Да нет, я не и не думал, — стал я оправдываться, чувствуя себя морально сломленным.
— Ну и молодец, — одобрительно колыхнулись его зрачки.
Он остановился у зоомагазина, и я, потеряв к нему всяческое уважение, подумал:
— Сейчас на все полтораста консервов купит. А на остальные сухарей с запахом рыбы. А я-то, дурак, варежку разинул.
Я ошибался. В магазине он подошел к прилавку с кошачьей парфюмерией, поднялся на задние лапы и смотрел на тот или иной товар, пока я не заказывал его продавцу.
Чего он только не накупил! И мыла душистого, и таблеток для шерсти, и одеколона, а на последние деньги приобрел аховый ошейник — сам бы такой носил. При расчете не хватило десятки, но кассир, ошеломленный поведением кота, мне ее простил. Эдгара к тому времени в магазине уже не было: быстрым шагом он ушел, как я понял, домой, чтобы быстрее употребить свои покупки в дело.
Дома я их вынул и разложил на столе. Разложив, скептически спросил:
— А что мы будем есть? Это?
— Да, это, — ответил взгляд кота, и мне пришлось засучить рукава.
Через сорок пять минут Эдгара, постриженного, вымытого и обработанного кошачьими снадобьями, было не узнать. Он дивно пах, лоснился, усы его казались продолжением характера. Кот выглядел как вельможа, знающий цену и себе, и мне, и как-то раз, когда он, в раздумье прохаживавшийся по квартире, пришел на кухню, я суетливо, как прилежный школьник, почтил его вставанием.
К вечеру он попросился на улицу. Я проводил его до подъезда и вернулся домой.
6. Венера в стельку.
Без Эдгара квартира казалась безжизненной, и мне захотелось увидеть в ней Теодору, услышать ее голосок, ощутить ее чувственные софи-лореновские губки. Телефонный номер был уже почти набран, когда во мне заговорило благородство — ведь я заключил сделку, пусть с котом, не Богом или страховым агентом, но ведь благородство, тем оно и благородство, потому что безотносительно.
Решив оставаться джентльменом, как можно дольше, я положил трубку, и задумался, что бы такое съесть (еда и женщина в чем-то родственны, и потому в какой-то степени взаимозаменяемы — это знает каждый мужчина). Обследование холодильника, шкафчиков и прочих сусеков, явило на кухонный стол следующие съедобности:
1) Пол пучка пожелтевшей петрушки.
2) Зверобой (не настойка, приправа, настойка у меня бы минуты не сохранилась). Его было немного — Эдгар иногда соглашался заморить червячка и зверобоем).
3) Три картофелины, сморщившиеся и проросшие.
4) Морковка, вполне товарная на вид.
5) Головка чеснока.
6) Горсточка перловки.
7) Горсточка трухи сушеных шампиньонов.
8) Сливовое варенье на дне банки (было три литра из маминых запасов, — кот в два счета вылизал все, что досталось ложкой).
9) Луковица, стыдливо проросшая.
Обозрев все это хозяйственным взглядом, я пришел к мнению, что не умру до завтрашнего вечера с голода (если, конечно, не заявится наглотавшийся свежего воздуха кот). И, не мудрствуя лукаво, решил не изгаляться кулинарно, а поместить все продукты в кастрюлю (предварительно, конечно, почистив с закрытыми глазами), добавить воды и потушить на медленном огне.
Голодная моя фантазия, подстегнутая плодотворной  идеей, немедленно разыгралась. Я увидел свое кулинарное творение аппетитно дымящимся, увидел грибочки, корабликами плававшими по морю лакомства, увидел соседствующие с ними звезды моркови, увидел…
Когда я увидел перловочку в ложке, зернышко к зернышку, нежащуюся в пряном соку, как стая белых котиков нежится в родной стихии, в дверь снаружи заскребли. Распахнув ее, я увидел Эдгара. Вид у него был подгулявший, глаза ухарски (и сыто!) блестели.
Дав мне время разместить эту картину в сознании и обрести в результате завистливый вид, он пошел вниз (моя квартира на втором этаже). Я спустился за ним, и  увидел в фойе стройную (это я отметил в  первую очередь), плюс без сомнения симпатичную (это во вторую), плюс элегантно и не скупо одетую (это потом) и минус в стельку нетрезвую девушку, насмерть добитую теплом подъезда.
Она стояла, плотно прислонившись грудью и правой щекой к стене, и старалась не пасть на колени. Старания эти выражались в том, что разведенные ее руки пытались нащупать в бетоне спасительные неровности.
У ног девушки важно пузатились два больших пакета из ближайшего супермаркета — они, доверху набитые коробками и консервами, казалось, прогибали пол.
Из одного выглядывало горлышко едва початой  и, несомненно, литровой бутылки популярного на Западе самогона по тысяче за пинту.
Ее явная литровость меня подстегнула. Я схватил пакеты, отнес на кухню, вернулся к лифтам, чувствуя себя мужественным спасателем из МЧС, взял девушку за талию, оторвал от стены, и на вытянутых руках бережно понес в квартиру. Оказавшись на кровати, она кошечкой потянулась, затем простерла ко мне руки немыслимой пластики. Они, не подержанные вестибулярным аппаратом, доверху заправленным виски, тут же упали плетями: Эдгарова гостья провалилась в мертвецкий сон.
Я зажег нижний свет, внимательно  осмотрел пришелицу и пришел к категорическому выводу: Эдгар отловил для меня саму Венеру Милосскую. Пристальное повторное рассмотрение чуда света привело меня к твердому убеждению (извините за жаргон — я ж работаю в науке), что передо мной вовсе не мраморно-банальная Венера Милосская, а изумительная русская девушка, по какому-то недоразумению набравшаяся напитков повышенной градусности. Она была столь пленительна, что я, обалдевший эстетически, нескоро решился ее частично разоблачить (то есть снять плащ и полусапожки), дабы девушке было удобно почивать. К Эдгару явился чумной — такого тела (оно было в коротком обтягивающем бархатном платье) я не видал и на лучших дисках эротического содержания. Впрочем, скоро мое настроение, мягко говоря, значительно ухудшилось — разобрав содержимое пакетов, я нашел в них одно лишь кошачье питание.


7. Он лежал у нее на руках.

Я стоял, сжимая в руке баночку «Китикэта», стоял, решая, с какой силой бросить ее в эгоистичное животное. Эдгар недоуменно пожал плечами и, отойдя подальше, выразил взглядом:
— И что ты горячишься?! Я неделю ел твой зверобой с луком, и в знак благодарности решил угостить тебя настоящей едой, кстати, из генетически не измененных продуктов.
Я, конечно, не бросил в него консервами. А что бросать? Он ведь был прав, прав, как всегда. Вскрыв одну из баночек, я вывалил содержимое на блюдце и сделал Эдгару приглашающий жест.
Он повел подбородком, и я понял:
— Только после вас, маркиз.
Я недвусмысленно схватил вторую банку, угрожающе подкинул ее на ладони и он, довольно глянув исподлобья, пошел к блюдцу, и принялся за еду с таким аппетитом, что у меня потекли слюнки.
Кошачьи консервы под «Бифитер» пошли с треском, и я расправился с ними быстрее того, кому они предназначались. Насытившись, мы уселись друг перед другом, и брат мой меньший стал меня гипнотизировать:
— Скоро она проснется, голодная от этого самого, чем будешь угощать?
— Этим что ли? — показал я на консервы и пакеты, толпившиеся на столе.
— А что китикэтничать? Готовить ты умеешь.
Я пожал плечами:
— А почему бы и нет?
Меньше, чем через час  — девушка, приходя в себя, уже мелодично постанывала — все было готово.
Особо мне удалось второе блюдо (гуляш «мяуляш» по-румынски) с гарниром из перловки, смешанной с сердечками говядины и посыпанный мелко порезанной отборной петрушкой и тертой брынзой (нашелся кусочек, затерявшийся на верхней полке холодильника). Салат «kiss-me-kiss» из ассорти сухого корма с шампиньонами и картофелем, приправленный зверобоем тоже получился просто пальчики оближешь, но вызывал опасения, что корм быстро наберет влагу и потеряет вкусовые качества. Само собой, на гребне творческого порыва из наличного материала, смешанного со сливовым вареньем и морковным пюре приготовилось сладкое на десерт, весьма привлекательное, надо сказать, по внешнему виду.
Когда я закончил с украшением блюд зеленью, Эдгар встал у плательного шкафа, требовательно глядя, и мне пришлось переодеться к ужину. Нарядившись и даже попрыскавшись одеколоном, подаренным Теодорой на Валентинов день, я предстал перед своей кроватью. Девушка к этому времени пришла в себя и лежала, бессмысленно глядя в потолок. Я навис над кроватью, чтобы она смогла меня увидеть.
— Вы кто?.. — спросили ее алые уста — они стоили трех царств.
— Я? Я, собственно, капитан этой посудины.
— Какой посудины?..
— Этой кровати. Кстати, она помнит отчаянные штормы.
— А… А я кто? Матрос? Или вы меня подобрали в море?
— Я думаю, этот философский вопрос легко решиться после приема внутрь известного лекарства.
Глаза девушки побродили кисло по моей фигуре и остановились ниже пояса.
— Вы что имеете в виду? — вернув мне свои очи, спросила она кисло.
— Я имею в виду стаканчик виски.
Вздохнула еще. И тут на кровать запрыгнул кот. Он урчал. Господи, что с ней сделалось!
— Киска! Эдичка! — заулыбалась она, ярко осветив комнату улыбкой. — Иди ко мне, мой милый, мой хороший. Это ты меня спас, ты вытащил меня из моря? О,  господи, какое оно противное, как меня качало. Какой же ты хороший, не бросил меня...
Эдгар, как будто всю жизнь был Эдичкой, лег ей под бочок. Под теплую круглую упругую грудь лег, негодяй. Она принялась его гладить, целовать в мордочку, тормошить. Кот обомлел, перевернулся на спину, плотоядно обнажив живот и все такое, откинул голову на белоснежную руку и заурчал, как больной хроническим бронхитом.
Не в силах вынести этой аморальной картины — разве не безнравственно на первом же рандеву, пусть камерном, выставлять срам наружу? — я умчался на кухню составлять план мучительной казни узурпатора и растленца. Повешение показалось мне недостаточным, отравление мы уже видели. Подумав, я решил завтра же утром снести кота в ближайший лесопарк, пригнуть две березки, привязать к вершине одной левую заднюю ногу, к другой — правую и быстренько отбежать в сторону, чтобы обстоятельно рассмотреть результат распрямления деревьев. Когда они распрямились (конечно, в воображении), мне стало стыдно своей жестокости, и я принялся изгонять из головы мстительные соображения. Это получилось, и тут же в освободившееся место закралась мысль, что мы с ним можем пользоваться, фу, поклоняться девушке вдвоем, ведь наши притязания лежат в разных чувственных плоскостях.
И тут появились они. Кот и гостья. Он, конечно, лежал у нее на руках. Брюхом вверх, естественно.
— Меня зовут Наташа, — ангельски улыбнулась она, почесывая мое сокровище за ухом.
— А меня — Евгений. Я снимаю у этого господина угол собственной квартиры.
Девушка рассмеялась так, что у меня сжалось сердце. Она была и красавицей, и домашней пантерой. Я влюблялся со скоростью ночной электрички.
— Он, лапушка, спас меня… — голосок у нее был ангельский.
— Спас?! — притормозила электричка.
— Да. Два отвратительных типа увязались за мной, а он, рыча, как тигр, перешел им дорогу.
— Эти типы были тайными агентами вытрезвителя? — красноречиво подумал я.
— Я у подружки набралась, — посмотрела виновато. — Она меня напоила, чтобы… Ну, в общем, напоила.  А я не люблю быть пьяной…
— И потому напиваюсь вдрызг, — подумал я, посмотрев на бутылку виски.
— Фу, какой вы противный!
Я не нашелся с ответом и она, усевшись за стол, скептически обозрела обстановку жилища что ни на есть старшего научного сотрудника. Закончив, втянула очаровательным носиком воздух и призналась:
— Умираю с голода. А вы, судя по запаху, что-то сногсшибательное готовили?
— Пока вы отдыхали, мы с Эдиком кое-что эдикое для вас приготовили… — заулыбался я двусмысленно и принялся накрывать на стол.
Спустя десять минут мы молча ели. Наташа уписывала за обе щеки. Когда она, насытившись, достала записную книжечку, чтобы записать рецепты приготовления салата «kiss-me-kiss», в дверь позвонили.
8. Гражданская казнь.
Посмотрев в глазок, я увидел уборщицу Машу и открыл.  Этот кот! Если бы он не занимался любовью с Наташей, а был нормальным котом, то есть слушал бы и вынюхивал перманентно, как слушает и вынюхивает нормально воспитанное домашнее животное, не деградировавшее на дармовых консервах с витаминами и активными биологическими добавками, то, конечно же, не случилось бы того, что случилось...

Эти кошки! — ухожу в лирическое отступление, потому что хочется хоть как-то оттянуть описание последующих событий.
Эти кошки! Мамин сиамский кот Тимофей садился у двери, лишь только транспорт доставлял ее к дому. Он чувствовал все — ее настроение и то, что было в сумке. Если то, что было в сумке, не волновало его, он демонстративно удалялся в дальнюю комнату.
Эти кошки! Однажды мы сцепились с Тимофеем, и он проиграл — реакция оказалась похуже. И что вы думаете? Он признал поражение? Нет. Он сделал-таки то, что хотел сделать — укусил до крови. Но не меня, а отца, безмятежно читавшего газету в своем кабинете.
Эти кошки! Однажды Тимофей обмочил мои ботинки, и девушка, которую я охмурял целый квартал, оставила меня бесповоротно!
Эти кошки! Сколько лет мама кормила нас морковным пюре, предварительно выжав из него сок для своего любимца!
Эти кошки! Однажды этот любимец мамы упал с седьмого этажа. И что вы думаете, он разбился в лепешку? Нет, он, умело планируя, приземлился на шляпу гражданина, мирно проходившего мимо дома в десяти метрах от него. Слава богу, мать догадалась исчезнуть вместе с котом до того, как потерпевший пришел в сознание, а то бы в «Московском Комсомольце» не появилась заметка, долго будоражившая общественное мнение (я имею в виду сообщение о появлении в городе агрессивно настроенных ворон-акселератов).
Эти кошки! Теперь вы понимаете, почему я до сих пор не верю в то, что случившееся после того, как я открыл дверь, случилось не по умыслу Эдички, кота в сапогах — он наверняка знал, кто стоял в стороне от двери. И также доподлинно знал, что они собираются сделать со мной. Но если бы он знал, что случиться с ним, то мы по завершении наших приключений не получили бы того, что получили.

Расслабленный обаянием земной богини, по воле кота попавшей в мое жилье, я распахнул дверь, и в квартиру ворвались два типа в черных костюмах крайне спортивного телосложения, не иначе мастера спорта международного класса по буддизму, а то я не умчался бы в нирвану со скоростью гоночной машины.
Я умчался в нирвану от благословления в лоб, свалился в коридоре с выскочившими вмиг глазами, и потому смог увидеть то, что случилось после того, как сцена приняла мое тело в горизонтальное свое распоряжение.
Увидев типов, Наташа недовольно сморщила носик, поцеловала кота в мордочку, бережно положила его на диван. Затем, не  зная, что он деревенский, и языков, кроме мышиного, не разумеет, помахала пальчиками: — See you later, my honey! — после чего подошла ко мне, погладила, гибко нагнувшись,  мерно гудящую голову, бросила: — А ты  красавчик… Спасибо за приятный вечер! — и, преступив мою бессловесную телесность (увидел голубенькие тесные трусики, нежные внутренние поверхности бедер), ушла.
Громилы двинулись следом. В дверях первый их них — брито-плешивый — обернулся и посмотрел на второго, коротко стриженного, посмотрел с вопросом, сидевшим, видимо в печенках. Тот, моментально поняв напарника, сделал рожу елейной и вернулся на кухню со словами: «Кися, кися, иди ко мне!»
Ложка меда обошлась мне дорого — они, ловя кисю, многое перевернули, испортили и разбили, в том числе и горшок с любимой моей геранью, ало цветшую круглогодично. После того, как  кися повисла в воздухе, жестко схваченная за горло на славу расцарапанной рукой,  нирвана моя стала тихой, теплой и оптимистичной. Я ждал финала нетерпеливо, как рогоносец-театрал ждет удушения Дездемоны. Однако к великому моему сожалению пришельцы оказались на удивленье мягкотелыми (то-то на фене не ботали), и я не услышал глухого стука кошачьего тела о бетонную стену.

О господи! Как хорошо я жил без него! Эта сладкая холостяцкая жизнь, свободная и всепоглощающая, как симфония Бетховена! Эти посещения славной Теодоры, сладостные, бурные, опустошительные, ожигающие, как самум!
А ее уходы? Лишь матерые холостяки знают, что такое закрывать дверь за возлюбленной, закрывать на два оборота, щеколду  и цепочку! Это счастье, единственное в своем роде, это счастье самоопределения, это вновь зачавшееся будущее, это, наконец, заход солнца! Вы любовались закатами? Конечно же, любовались, вы видели, как солнце, закончив свое дело, удовлетворенно уходит за горизонт, чтобы появиться снова, когда вы очнетесь от грез и сновидений, очнетесь от девственных заоблачных принцесс и несуществующих в материальном мире преданных женщин!

Да, к великому моему тогдашнему сожалению пришельцы оказались на удивленье мягкотелыми, и потому мне не довелось услышать глухого стука кошачьего тела о бетонную стену. Но я был вознагражден, ибо нирвана моя стала жиже, и я смог увидеть гражданскую казнь Эдички из реальной жизни. Я благодарен типам за нее, ибо именно она, эта казнь, сделала наши отношения с котом естественнее.
Эта гражданская казнь! Я до сих пор вижу ее воочию — ведь находился, хм, в партере, — и до сих пор Эдичка видит ее в моих глазах. Сейчас, когда он начитает выделываться или кокетничать, я показываю ему согнутый средний палец, и он тут же конфузится, превращаясь в довольно симпатичное домашнее животное не такого уж черного цвета.
Как вы, наверное, догадались, гражданская казнь Эдгара-Эдички состоялась в туалете. Неизвестно за какие грехи расцарапанная рука сунула его головой вниз в унитаз и спустила воду. Процедура, видимо, для закрепления эффекта, была повторена — вода в бачек у меня набирается быстро. Когда казнь подошла к концу, и кот, фыркая, выбрался из унитаза, расцарапанная рука вынула из-под последнего моющее средство под названием «Утенок» (согнутый средний палец обозначает именно его) и бросило мне на тело с едкими словами:
— Вымой свою кошатину перед тем, как брать ее на руки.
Я люблю хорошую шутку, и потому не смог не улыбнуться. Они ушли. Кот тут же  встал предо мной и отряхнулся так, что я вымок с ног до головы.
Хорошо, что у кошек нет среднего пальца, а если есть, то они не могут его согнуть.
9. Без нее — не жизнь.
Пока Эдичка сох под батареей — была уже осень, и она пылала — я прибрался на кухне. Вынеся мусорное ведро с битой посудой (дай бог, на счастье), уселся на диван, взял бутылку— она, предусмотрительно закрытая, не пострадала — выпил рюмочку, закурил, задумался.
Первый этап мыслительного процесса завершился твердым заключением (или посылкой): если я не увижу Наталью хотя бы еще раз, не увижу хотя бы со стороны, жизнь можно считать неудавшейся ни на йоту (тот, кто видел эту девушку, сказал бы что я весьма и весьма бледно выразился). После этого заключения, отмеченного стопкой,  последовало следующее: Наталья — принцесса, ибо только принцессы имеют телохранителей, интеллигентных по нашим дням телохранителей — неинтеллигентные просто треснули бы кота о стену, а затем помянули бы, опустошив бутылку виски водоворотом «из горла».
Сделав этот вывод, я опрокинул другую стопку и минут на десять унесся в страну грез. В ней я увидел папашу-суболигарха, влюбленного в девочку-красавицу, дочку-умницу, гордящегося ею, говорящего всем, что она — его единственное сокровище, и он отдаст ее лишь доподлинному принцу с общепризнанной родословной и безукоризненно купированным хвостом. Я увидел, как восторженно смотрит он на нее и как подозрительно — на мужчин, парней и мальчиков, я увидел, как он нанимает ей телохранителей, с приказом беречь это божественное существо от сладострастных взглядов и падения пылинок.
— Беречь ее от падения… — проговорил я вслух, чувствуя, что мысль движется в верном направлении. — Ну да, конечно же, папаша приставил к ней хранителей тела именно с этой целью. Значит ли это, что она девственна?!
Решив, что не значит — в наши алчные времена девушке трудно остаться невинной, да и знал я одну девственницу, у которой девственной, хм, условно-девственной, оставалась одна лишь плева, — я спустился на землю, и стал думать, как найти Наталью. И тут пришел кот, выглядевший жалко в своей свалявшейся шубе. В его глазах я прочел:
— Если ты забудешь картину Петрова-Водкина «Купание черного кота», то я ее найду.
— Ты и так найдешь, — усмехнулся я. — Ведь тобой движут не мои чувства, а собственные.
Глаза Эдгара-Эдички стали решительными. Чувствовалось, он сделает все, чтобы отомстить оскорбителям и стать подданным женщины, оптом покупающей дорогие кошачьи консервы. А может, мне и казалось, что я читаю его мысли — у меня богатое воображение, и спиртные напитки усугубляют его десятикратно.
Решительные глаза Эдгара-Эдички, остановившись на моем лице, стали презрительно-скептическими. Тронув лоб, я нащупал болезненную шишку. Пошел к зеркалу, осмотрел ее так и эдак. Постепенно и мои глаза стали решительными, и я пробормотал:
— Получить в лоб в собственном доме! Нет, так я этого не оставлю!
Я вернулся к столу, сел на место, пыша гневом — шишка была отвратительной, и она видела меня с ней! и с насмешкой назвала красавчиком.
Эдгар-Эдичка занял свой стул. Мы посмотрели друг на друга. Как Ульянов-Ленин с Бронштейном-Троцким смотрели друг на друга перед эпохальным выстрелом «Авроры», мы смотрели друг на друга, как Березовский с Гусинским смотрели друг на друга перед тем, как вонзить ножи в необъятный российский пирог, мы смотрели друг на друга, как Отто Скорценни с Адольфом Гитлером смотрели друг на друга, решив, во что бы то ни стало, спасти Бенито Муссолини и его любовницу Клару Петаччи от позорного повешения вниз головой.
— Слушай, а что они так на тебя озлились? — спросил я, решив перевести встречу на более низкий уровень.
Он не ответил, но я увидел, как Наташа, взвинченная подружкой и алкоголем, пытается скрыться от своих навязчивых тело-хрантелей, как они бегут за ней, запыхавшись, и как Эдгар заслоняет ее своим мускулистым черным телом, телом, сулящим неотвратимую беду, а потом презрительно метит наиболее оторопевшего охранника, и как они, рассвирепевшие, бросаются за ним, совершенно забыв о подопечной девушке.
— И за это она нас накормила, — заключил я свой фантазм.
— Ну да. Кстати, неплохо бы перекусить чем-нибудь вкусненьким, — подумал Эдгар-Эдичка, облизнувшись.
Я открыл ему баночку «Фрискаса», другую — себе, ибо то, что я готовил для Натальи, было либо съедено, либо затоптано и на радость крысам обитало уже в мусоропроводе.
— Эдак я отвыкну от человеческой еды, — сказал я, вычистив банку, так, что и микроб-дистрофик не смог бы в ней поживиться.
— И шерсткой обрастешь, и хвостатым станешь, — пристально посмотрел Эдгар-Эдичка. — Видел недавно по телевизору рекламный ролик. В нем доказывалось, что систематическое трехразовое употребление кошачьей пищи приводит к увеличению лохматости на сто восемьдесят девять процентов — особенно на спине. А каждая новая банка говяжьего «Фрискаса» увеличивает длину копчика на один миллиметр, но за счет общей длины позвоночника. Так что сожрешь еще десяток банок из моих запасов, и Наташа с удовольствием возьмет тебя на руки.
Вот так вот. Истратил мои последние деньги на красоту, а теперь попрекает своими консервами.
Покачав осуждающе головой, я выпил стопку и захрустел кроликом со злаками. Кролик со злаками после пятидесяти грамм хорошего виски — самое то, рекомендую.
— Алкоголик несчастный, — посмотрел кот, пожалев своих гранул. — Такая девушка пропадает, а он виски хлещет, как водку.
— Да не алкоголик я, это — характер. Понимаешь, я всякое дело довожу до конца — это принцип. И не выпитое, так же как и недоделанное вызывает у меня острое желание…
— А если бы у тебя было триста бутылок, как у Наташиного папаши в баре? — перебил он меня мысленным напором. — Ты бы глаз не сомкнул, пока их не прикончил?
— А откуда ты знаешь?
— Что знаю?
— Что у ее папаши триста бутылок в баре?
Если бы некто, не верящий в телепатию, увидел, как я разговариваю с черным котом, он немедленно позвонил бы либо в вытрезвитель, либо в скорую психиатрическую помощь. Ну, или испуганно осенил бы нас крестным знаменем — свят, свят, свят!
— Она рассказывала… — мечтательно телепатировал Эдгар-Эдичка. — Когда мы на крыше сидели.
— Вы и на крыше были?!
— А что?
— Да ничего. Просто знаю, зачем коты на крыши подруг водят.
— Да ладно тебе. Кто старое помянет, тому глаз вот.
— Ты, что, Эдгара По читал?!
— Нет, а что?
— Да в одном его рассказе герой допил бутылку до донышка и потом коту своему глаз перочинным ножиком вырезал.
— Потому что глаз зрел в корень? — кот мой был не промах и за словом в карман не лез.
— Ну да.
Мы посидели, критически рассматривая друг друга.
— Так что будем делать? — первым нарушил я молчание.
— А ты сможешь промыть им мозги в унитазе? — посмотрел он на мои бицепсы.
Я вспомнил типов и сказал, как мне кажется, уверенно:
— Смогу. Но по одиночке и если найду, наконец, гантели и приведу себя в порядок. Кстати, надо бы и тебя в порядок привести. А то у тебя после купания вид не совсем презентабельный, не говоря уже о запахе.
10. Генетически измененный в военных целях?!
Следующие полчаса я мыл, чистил и дезодорировал Эдичку. Пока он с философским видом сох под батареей парового отопления, я нервно размышлял.
Мне было о чем подумать. Купая Эдгара, я обнаружил на его макушке шрамы. Они образовывали практически правильный прямоугольник три сантиметра на три, и под ними прощупывались костные бугорки. Предположив, что моему коту делали трепанацию, я вспомнил тетку…
До того, как стать изворотливым предпринимателем, она, известный доктор медицинских наук, профессор, а впоследствии и засекреченный лауреат Государственной премии по физиологии животных, строила коммунизм в отдельно взятом оборонном биологическом НИИ, занимавшимся проблемами использования животных и прочей живности в военных целях. В основном институт имел дело с тривиальными дельфинами, но время от времени в него призывали на переподготовку и крыс с мышами, и тараканов, и даже крабов (тетка называла их короткохвостыми раками).
Эти сведения, как-то полученные мною в ходе распития на двоих пары бутылочек ледяной «Столичной» (ничего другого она тогда не пила), позволяли сделать вывод, что и мой кот служил в Советской Армии подопытным кроликом. И имел в ней дело со скальпелем тетки, которым та владела так же мастерски, как и острым своим язычком.  Но в таком случае, Эдгару-Эдичке должно было быть, по меньшей мере, пятнадцать лет, а для кошек — это старческий возраст. Максимум ему можно было дать лет пять, то есть, он мне, относительно говоря, однолетка. Но ведь его могли принести тетке уже после того, как она перестала ставить опыты над животными, предпочтя им рискованные финансовые?
Поставив перед собой этот вопрос, я вспомнил, как старший брат ревниво говорил мне в процессе распития на двоих пары бутылочек ледяной «Столичной» (он во всем подражал обладательнице кошелька, его подкармливавшего), что бывшая коллега принесла ей на дом не то попугая, не то щенка, в общем, какую-то полуживую живность, и теперь она, кроме этой живности, знать никого не знает. Конечно же, этот попугай или щенок мог быть котом, недавно перешедшим ко мне по наследству.
Осознав это, я содрогнулся. Конечно, у него могли покопаться в мозгах, усовершенствовать их, обработав химически или добавив человеческого серого вещества, могли, наконец, получить Эдгара от генетически измененных родителей, родителей мутантов (вот откуда 26 пальцев!) — все это нормально и перевариваемо в наше прогрессивное время, потому что вполне возможно. А если он типа Шварценеггера? То есть Терминатора, и внутри у него триггеры, провода с лампочками и резинометаллические мышцы?!
А глаза?! У него такие глаза… Не глаза, а беспристрастные датчики.
А если он не человек, то есть не кошка, привычная всем домашняя кошка, которая, в крайнем случае, может оцарапать или пометить, а механическое дистанционно управляемое существо? Он же разговаривает со мной, пусть мимикой и жестами! И дает адекватные ответы! Значит, у него внутри есть еще и микрофон? И передающее устройство? То-то он, на вид простой черный кот, животное, можно сказать, льнул к Наталье! Небось, сидел на командном пункте в ста метрах под землей какой-нибудь военный оператор, оголодавший на срочной, и, направляя к соблазнительной девушке, жал на кнопочки, жал одной рукой, потому что другая была занята! И этот же оператор теперь жмет на другие кнопочки, заставляя кота искать девушку моими силами. И ведь все сходится! Как он смотрел на распалившуюся Теодору! И приревновав ко мне, сбросил на нее мою любимую вазу!
Нет, надо его… терминировать. Ведь хотел же это сделать, лишь увидев его, ведь чувствовал, что имею дело с неопознанным явлением, явившимся по мои душу и тело! Да, надо.
Я представил, как отрываю киберкоту кремнийорганическую лапу, и за ней тянутся разноцветные проводки — красный, желтый, голубой и черный, и из раны вместо крови льется красноватый жуткий свет, и кот движется на меня на оставшихся трех, движется хищно опустив голову, движется, как немецко-фашистский  танк на красноармейца с трехлинейкой.
Тут у меня волосы стали дыбом — он, откуда не возьмись, вероятно, сзади, прыгнул мне на колени… и, влажный после купания, мирно свернулся на них колечком. Когда дрожь в руках унялась, и волосы легли не место, я потрогал кота. Сначала испуганно, затем робко. Все было вроде бы в норме — температура, эластичность шкуры, реактивные движения и дружеское урчание, которым он не замедлил одобрить мои прикосновения. Осмелев, я принялся его пальпировать без сантиментов, и не обнаружил внутри никаких чужеродных предметов вроде встроенных раций, питающих элементов, коробок передач и гидравлических усилителей. Эдгару пальпация не понравилось,  и он, недовольно глянув, соскочил на пол, чтобы заняться вплотную говядиной со злаками. И так ее грыз, пожирал, можно сказать, что у меня не осталось никаких сомнений, что питательные гранулы уничтожаются им не в целях маскировки своей робототехнической сущности под обычное проголодавшееся животное земной природы, а для приведения органических биосистем, тривиальных на нашей планете, в штатное состояние
Он грыз, а я ликовал. Бог с ним, пусть генетически измененный, пусть с человеческими мозгами и серым веществом, но ведь зато не механический, и без встроенных телекамер, не управляемый кем-то (управляют-то одни маньяки), то есть божье, как и я создание. Ну и слава богу! С божьим созданием можно жить и договариваться, ведь оно, в крайнем случае, лишь оцарапает или украдет со стола сосиску. Но не перегрызет ночью горло титановыми зубами.
Тут, как на зло, у соседей сверху включили Владимира Высоцкого, и я услышал: «Вечно в кожаных перчатках, чтоб не делать отпечатков» и так далее. «А если… А если его через забор перебросили?!!» — сверкнула в мгновенно напрягшемся мозгу мысль.
Я вмиг покрылся холодным потом и увидел, как через электрифицированный забор военно-медицинского предприятия, через сверкающую змею спирали Бруно перебрасывают последнюю надежду Родины, перебрасывают маленького пищащего котенка с тщательно забинтованной головой, перебрасывают, не дав ему придти в себя после сложнейшей семичасовой операции на мозге. Человек в перчатках, черном прорезиненном плаще и очках, опасливо оглядываясь, подбирает его, укладывает в коробку из-под кроссовок, бросается в темноту. Вот он уже у тетки. Сидит за столом под низкой лампой с широким металлическим отражателем. В свету ее греются старорежимная фаянсовая супница и коробка из-под кроссовок — в ней жалобно попискивает несчастный котенок. Слышится плеск воды — все краны в квартире открыты. По радио, включенному на всю катушку, передают «Все мы, бабы, стервы», по телевизору — «Вести». Магнитофон трясется от «металла».
— Десять тысяч долларов за этого кота?! Да вы смеетесь! — кричит человек в перчатках, черном плаще и очках. — У него мозги как у Владимира Жириновского! Он вам через год принесет миллион баксов чистой прибыли, а если сумеете переправить его на Запад, то все сто!
— Я вполне довольна своими мозгами, — отвечает тетка Вика. — И потому беру его не себе, а Калугину, он просил одного для ЦРУ.
— Для ЦРУ!? — в ужасе вскакивает человек. — Мы так не договаривались! Я честный россиянин, демократ, между прочим, и регулярно голосую за прогрессивные блоки.
— Да что вы так пугаетесь? — мягко говорит ироничная тетка. — Сейчас в нашем институте, мне говорили, почти каждого сотрудника свой цэрэушник у проходной встречает. И провожает до остановки, а то и до дома, если разговор предметный.
Человек в перчатках, черном плаще и очках безвольно опускается на стул:
— Где там ваши деньги?..
Тетка достает из супницы импортный банковский кирпич, кладет на стол. Насупившийся человек придвигает к ней попискивающую коробку.

У соседей сверху продолжал петь Высоцкий: «Не хотите ли черешни? — Да, конечно, я хочу. — Он вам даст вагон взрывчатки, привезите мне вагон».
— А что, если все так и было? — задумался я, когда человек в перчатках, черном плаще и очках понуро ушел в ночь, Высоцкого выключили, а Эдгар устроился у меня на коленях, как некогда на коленях тетки, доставшей его из коробки. — Все так и было, и кот, секретная государственная собственность — краденный, да что краденый — ушпионенный? То-то, его, не желая рисковать на таможне, с собой в Аргентину не повезла и в глухой деревушке, в развалившемся домике прятала (или бросила, чего-то перепугавшись?). А эти сапоги? Да наверняка это опознавательный знак серии «Автоматический кот, модернизированный, дважды усовершенствованный», в аббревиатуре АКМ2у? А как я его получил в личную собственность? Все родственники свое получили, как полагается, через красивые правильные бумаги с печатями и подписями, а мне брат позвонил, проговорил: «Тебе домик в деревне оставили, в Хриплах, Калининской, со всякой там живностью, документы потом получишь», — и трубку с грохотом уронил, как будто голову ему из подствольного гранатомета отстрелили.
А тетка Вика? Она ведь рукава засучила, после того как первый наш президент по телевизору сказал: «Берите, сколько унесете». И взяла, по уговору с начальником-генералом корпус, не танковый, правда, а ремонтный. И так он ей понравился, этот корпус, таким он теплым оказался, что в приснопамятном августе под недемократический танк полезла с литровой бутылкой спирта (тогда он был дешевле бензина и на каждом углу для народа продавался), полезла, чтобы до корпуса ее тот  не дополз. Хорошо, танкисты ушлые были — запах характерный вмиг учуяли и тетку со всем ее весом к себе интернировали, то есть затащили вместе с роялем,— спирт-то «Рояль» назывался. А тетке все нипочем — вмиг о демократии забыла, так ей квасить в танке понравилось, не каждому повезет. Что еще они в нем делали, не знаю, но это после ее попадания в танк трое бедных зевак «Героев России» получили, уж простите за утечку конфиденциальной информации.
Да, запросто могла она секретными кошками заняться… Тем более, дом в Буэнос-Айресе уже был, то есть было, где от ФСБ прятаться..
Все сходится… И кота, возможно, до сих пор ищут. Компетентные органы. И чтобы не сесть за соучастие и измену Родине, я должен, по меньшей мере, перекрасить его из вороного в кардинально буланого.
Нет, нельзя. Перекрасить — значит, подписаться в соучастии.
Так что же делать? Идти на Лубянку? Глупо — могут в психушку отправить… Явись ко мне человек с котом и стань он говорить, что в его руках новейшее секретное оружие под кодовым названием «Васька-3», я бы точно прописал бы его в «Кащенко».
Что же делать, что же делать?.. Вот ведь навязался на мою голову! Вроде паранойя в чистом виде, а вдруг и в самом деле он секретный?
Нет, это паранойя. Хотя почему? Использовали дельфинов в военных целях? Использовали! Мышей с тараканами использовали? Использовали! Гадость всякую с их помощью в стане противников распространяли. О собаках и голубях и говорить не стоит — испокон веку воюют, сами того не зная…
Кстати, тетка ведь обмолвливалась, что пришлось всеми правдами и неправдами новую лабораторию создать, чтобы доктором наук быстрее стать. Всеми правдами и неправдами… Поговорила, наверное, со своим генералом тет-а-тет, сказала, что он может создать целое направление в военной науке и стать основоположником, то есть действительным членом еще и Академии наук, и предложила кошек. Кто может незамеченным прокрасться на территорию возможного противника? Кошка! Кто может так пометить военный объект, пусковую установку, например, что ее уже не скроешь? Кот! Кто может втереться в доверие к секретоносителю? Кошка! А если врезать ей в мозги микрочип?
Тут кот, к этому времени мирно спавший у меня на руках, раскрыл глаза (они распахнулись как механические), посмотрел желто. Я понял — ему надоели мысли, будоражившие его ложе усиленным сердцебиением и учащенным дыханием, и потому он хочет внести ясность. Весь пропитавшись его пронизывающим телепатическим взглядом, я вновь увидел стол под низкой лампой с широким металлическим отражателем, за ним — собранную в кулак тетку Вику и человека в перчатках, черном плаще и очках.
— Десять тысяч долларов за этого кота?! Да вы смеетесь! — кричит человек. — У него мозги как у Гусинского! Он вам через год принесет миллион баксов, а если сумеете переправить его на Запад, то все сто!
— Я вполне довольна своими мозгами, — отвечает тетка. — И потому беру его не для себя, а для племянника Жени. И ни о чем не беспокойтесь — я все предусмотрела, все приходные бумаги уничтожила, так же, как и все журналы наблюдений и анализов, и потому котик этот существует теперь лишь в этой коробке…

Успокоенный результатом размышлений (или приступа паранойи?), я решил, что беспокоиться не стоит, ибо тетка всегда знала, что делать и ей всегда можно было довериться. И, вернувшись к действительности, включил компьютер, нарисовал себе (то есть маркизу Смирнову-Карабасу) красочную визитку и распечатал дюжину на плотной глянцевой бумаге. Как только я их разрезал и спрятал в бумажник, кот встал и пошел к двери походкой существа, хорошо знающего, что делать. Я понял, что у него есть оперативный план и спешно оделся.
11. Хрипло сказал «Мяу».
Через полчаса мы стояли во дворе самого, что ни есть элитного дома. Было понятно, что нос кота привел меня к месту жительства Натальиной коварной подруги. Закурив, я стал думать, что делать дальше.
— Надо узнать, где она живет, — подсказал Эдичка своими желтыми зенками. — Сможешь?
Я стал нюхать воздух, водя носом от подъезда к подъезду.
— Нет, ничего не получается. Нюх, видишь ли, не тот после стольких стопочек виски. Может, ты попробуешь?
— А что пробовать? Вон, окна на третьем этаже.
Из окон квартиры на третьем этаже доносилась танцевальная музыка и хмельные возгласы. Жизнь там била ключом шампанского; брызги его насыщали куражом и окружающий воздух, и потому мне было легко входить в подъезд и становиться под перекрестный огонь снайперских глаз двух военизированных консьержей. Кота я пропустил перед собой.
— Мы в сорок пятую, — назвал я заранее вычисленную цифру.
— Нет проблем. Вон домофон.
— Нет, я не могу говорить по домофону, это противоречит протоколу. Позвоните вы и скажите, что прибыл маркиз Смирнов-Карабас с ударением на втором «а» с котом Эдичкой в сапогах.
Меня, честно говоря, несло. От чужого веселья, виски, идиотизма ситуации, понимания того, что последний (то есть идиотизм) можно скрыть, лишь удесятерив его. Кот, помогая создать нужную чувственную обстановку, принял блатной вид и хрипло сказал «Мяу». Консьержи, смотря на кота, электризовались беспокойством — тот выглядел неразлучным спутником мелких неприятностей.
— Да, неприятности эта бестия притягивает только так, — покивал я, кривя губы. — Прямо не кот, а черная дыра. Вы знаете, когда он еще котенком зеленым был, над ним опыты в военном институте проводили, так после этих опытов он собаку съел, крупную собаку —  целого сенбернара.
Они продолжали смотреть. Я продолжал сокрушаться:
— Еще телекинез освоил, да так, что премию квартальную получил в тройном размере. Давеча, представляете, мельком посмотрел на китайскую вазу, и она вдребезги упала на маркизу. Теперь я холостой.
Один из охранников справился с оцепенением и позвонил в сорок пятую:
— К вам тут маркиз Смирнов-Карабас с ударением на втором «а» с черным котом Эдичкой с телепатическими способностями. Впустить?
В трубке рассмеялись и сказали:
— Конечно!
12. Все по сценарию.
Зря я так говорил о коте. Что он дыра, притягивающая неприятности. Накликал беду. Хотя, причем тут я — он, и в самом деле, притягивал неприятности, мне ли  этого не знать. И все по сценарию Шарля Перро притягивал, ну, или почти по сценарию. О том, что он мог действовать по сценарию оператора робототехнического вооружения, я старался не думать.
В лифте вылощенный Эдгар-Эдичка смотрел на меня снизу вверх с брезгливой жалостью. Он смотрел, как упакованный сынок олигарха смотрел бы на старшего научного сотрудника, одетого по академической моде и, тем не менее, хамски направляющегося в уважаемые гости.
Да, не умеем мы одеваться, что уж говорить. Мой шеф, всемирно известный академик, уж пятую зиму ходит в туристических ботинках образца восьмидесятых — удобно, говорит, в них думать. А приличная одежда и даже сигареты — они ведь нужнее и действеннее непредусмотрительно ухищренного ума. Если вы носите свитер, о котором не надо заботиться и можно прожечь, и носите обувь-не-жаль-поцарапать, в которой десять лет пройти, как улицу перейти, то видно всем — вы научный сотрудник, или другой похожий интеллигент, достойный лишь своей зарплаты, а на ночь — такой же научной сотрудницы в потертом бюстгальтере подозрительного цвета.
Да что тут говорить! Недавно приходил в наш институт крупный специалист по размещению мебели в офисах, так он в своей блестящей упаковке стократ был умнее хозяина офиса, известного лауреата многих премий, да, я не оговорился — не выглядел умнее, а был умнее — сам лауреат в этом нисколько не сомневался. Сейчас офис пустует, ибо хозяин на Лубянке — спустил что-то стратегическое на Запад, да глупо спустил, потому что карма была у него лауреатская, не денежная.
Взгляда кота я не вынес, так как на мне был серый пиджак в клетку с протертыми до дыр  карманами — десять лет служил, да еще пять лет, да свитерок, да джинсы с пузырями на коленях, так что глуп я был сугубо до дебильности. И тут случилось это…
Хотите анекдот по теме? Приходит к уважаемой замужней, но прекрасно сохранившейся госпоже N, пылкий любовник, замеченный в уголовных кругах молодой специалист, то есть шестерка или шест, как они выражаются. И вот, занимаются они раскрепощенной любовью в спальне на уссурийской тигровой шкуре с настоящими стеклянными глазами, на  пахнущих травой лохматых хризантемах, рассыпанных на кухонном диване, и даже в прихожей на обычной табуретке для удобного завязывания шнурков.
И надо же, в тот момент, когда они этим самым делом на последней занимались, раздается звонок в дверь. Смотрит хозяйка в глазок разгоряченная, и в холодный пот — в глазке муж с чемоданчиком ободранным стоит, улыбка до ушей, счастливая, и только что с зоны — пять лет парился, но в законе. Ну, как водится, шест — в зеркальное купе, а она — в пеньюар, чтобы дверь нагой не открывать. Открыла, на грудь бросилась, милый, милый, говорит, я вся разгоряченная с утра от вожделения — чувствовала, сердцем чувствовала, что ты приедешь, сегодня приедешь, и на кухню ведет, чтобы с дороги любовницкими остатками накормить и подальше от греха, то есть зеркального шкапчика. А шест этот совсем очумел — как же, конец карьере, если пахан найдет, а у них конец карьеры — это жизни конец, — очумел вообще, одним стволом оделся, хотя все аккуратно на плечиках висело — сама хозяйка ведь раздевала, — и в дверь на цыпочках. А за дверью, представьте, я стою, номера квартир разглядываю.
Короче, пришлось с ним одеждой меняться. Как не поменяться, если он дикий с круглыми глазами, а «Макар» бесом трясется, как весь он сам? Ну, разделся я в закутке, стою, срам руками прикрывая — он и трусами кандидатскими не побрезговал — шест, он и в Африке шест, и только тут кот появился, куда-то в самый откровенный момент слинявший. И как вы думаете, он на меня посмотрел? Удовлетворенно посмотрел, словно Шарля Перро в подлиннике читал. Серый пиджак десять-лет-служил-да-еще-пять лет, да свитерок не-жаль-прожечь, да джинсы с пузырями хоть-прокалывай, видите ли, ему не нравились, а вот руки на сраме в самый раз показались. И в этой удовлетворенности его было столько уверенности и оптимизма, что и мне с лихвой хватило.
А что? Богатые люди любят почудить, и странности любят пуще длинноногих девчонок в сметане, не говоря уж о  джакузи с шампанским. Представьте, что вы богатый, и все вам до лампочки, как лорду Байрону или Абрамовичу, а тут гость приходит голый. Вас ведь это расшевелит, признайтесь? А если он с котом в сапогах придет? Вы подумаете, что умный человек к вам «на слабо» пришел воображать, умный и не нагруженный, если может так разгрузиться в смысле одежды.
В общем, позвонил в сорок пятую. Открыли, я  маркизом Смирновым-Карабасом представился и рассказал в трех словах, как марочной одежды прямо из Парижа прямо на лестничной площадке, их лестничной площадке, бессовестно лишился. Стыдно им стало, что в таком соседстве живут — а что поделаешь, если среди преступников уважаемых людей больше, чем среди честного народа? — и повели они меня в гардеробную комнату, и скоро я был маркиз из маркизов по внешности, и речь моя стала не такой, как в этих абзацах, а что ни на есть утонченной, ведь мы не только бульварные романы читали, но и Кьеркегора с самим Робертом Музилем.
13. Бедлам получился что надо.
Хозяйка квартиры, внучка известного в Министерстве обороны генерала по тылу, была чуточку пьяна и, пренебрегая в зюзьку набравшимся женихом, глаз с меня не спускала. Я ее понимал — сам в зеркала косился, ведь до того и думать не думал, что таким красивым и умным родился, потому и косил — было на что посмотреть, тем более кот за мной ходил, как адъютант его превосходительства, ходил на все готовый, вплоть до телесного самопожертвования. Народу было много, и многие узнавались по личностям, повадкам и голосу, но я не терялся и вел себя независимо, хотя конфуз на лестничной площадке еще красил мои щеки.
Спустя час я со всеми познакомился и каждому выразил либо комплимент, либо остроту, либо тонкий политический вывод о психиатрическом лице стабилизационного фонда. Такой успех не понравился одному плюгавому пиарщику, на каждых выборах делавшему по миллиону только наличными (я еще ему сказал красноречиво, что знаком с психами, которые зарабатывают деньги только лишь затем, чтобы у других людей их было меньше). И этот специалист по болтовне, галстукам и покупке оптом оппонентов во всеуслышание заявил, что знает теперь главный секрет светского успеха типа «взлет ракеты с морковной грядки» — надо просто избавиться в подъезде от деревенских лохмотьев и заявиться на прием в платье короля (видел, наверное, собака, в окно, в чем я перед домом стоял). Товарищески ему улыбнувшись, я сказал окружению, не знавшему, как правильно реагировать, и потому ожидавшему подсказки, неважно, от черта, ангелов или меня:
— Я возбужден, счастлив и много говорю не потому, что попал в неприятное приключение и достойно был выручен несравненной хозяйкой этого дома, а потому что это приключение ровно год назад было… было мне сакраментально предсказано, и не где-нибудь, а в самих Дельфах — мировой столице предсказателей…
— Предсказано? — удивленно вытянул лицо К. из «Гидрометцентра» (с предсказаниями у него было неважно, и Юрий Михайлович уже грозил ему с телевизионного экрана ментальным кулаком.
— Да. И повторяю — в самих Дельфах, в храме Аполлона, — показал я окружению детски честные глаза. — Покидая этот храм, я столкнулся с молодой и удивительно милой гречанкой. Глаза у нее были влажными и нервическими, и виделось в них что-то определенно-неопределенное. Будущее?.. Да, сейчас я уверен, я знаю — она видела будущее так же ясно, как видели его древние пифии… Пораженный ранее не испытывавшимися ощущениями, я взял изящные руки девушки в свои и восторженно проговорил по-английски:
— Я знаю, кто вы… Вы — чудесная прорицательница. И вы предскажите мне небесное счастье, и ваше предсказание непременно сбудется.
Она засмеялась, видимо, решив, что я пытаюсь завести с ней знакомство. И была права — мне и в самом деле не с кем было провести предстоящий вечер, последний вечер в солнечной Греции.
— Совсем нет, мистер, совсем нет, я не предсказываю будущее, — взгляд ее, завершив оценку моей личности, стал теплым.
— Нет — вы прорицательница, я уверен! Предскажите мне что-нибудь любовное, ну, хотя бы на ближайшие сутки!
— Очень скоро вы… вы лишитесь своей одежды, — дьявольски улыбнувшись, тронула она бархатным пальчиком мою щеку — эти гречанки быстро входят как во вкус, так и в роль. Особенно если перед ними мужчина, которого любое одеяние только портит.
— А когда это случится? — приложил я руку к осиной талии.
Гречанка не ответила, кого-то увидев за моей спиной. Она не ответила, и все кончилось, кончилось, как я тогда решил. Углядев за моей спиной человека, видимо, возлюбленного — такой безумной страстью наполнились ее глаза, все ее тело, в минуту переменившееся, ставшее райски чувственным, но не моим, — она чмокнула меня в щеку, бросила торопливо:
— Это случится через год. Вас разденут одни, и оденут другие, и с тех пор только счастье будет озарять ваш путь, — и кинулась тут же мне за спину, чтобы угодить в объятия самого натурального греческого аполлона. Обнимались они со всеми перипетиями минут пять, затем, взявшись за руки, пошли к выходу. Проходя мимо, гречанка, уже не симпатичная, а просто красивая, крикнула:
— Это случится, мистер! Случится через год именно в этот день. И все, с кем это случится в этот день, будут богаты и счастливы, как боги!

Конечно, если бы вечеринка не длилась седьмой час, и головы гостей, по уши залитых шампанским, не занимала бы альтернатива — возвращаться в опостылевшую домашнюю обыденность или продолжать сверкать бриллиантами и анекдотами второго эшелона, сверкать, дожидаясь слоненка, запеченного по-кенийски, то этого бы не случилось.
Но это случилось, и опять все начал Эдичка. Когда я заканчивал свой дельфийский рассказ, он обожравшимся бегемотом тащился мимо Прасковьи, юной супруги Б., и, видимо, не случайно, зацепил когтем подол ее платья, сшитого из ярких разноцветных платков, попытался освободиться, и оно пало на пол, открыв окружающим патетическую наготу владелицы.
— Ну вот еще один кандидат в счастливцы! — восторженно вскричал я. — Но кто же вас оденет?
Юная супруга Б. стояла, ничего не понимая (она, ограниченная редкой красотой, даже в трезвом виде ничего не разумела, кроме разве слов «Я этого достойна», отпечатавшихся в ее сознании, как на могильной плите). Б, штатный экстрасенс Министерства чрезвычайных ситуаций, схватил молодую женщину за руку и увел в комнаты Адели (так звали хозяйку). Через несколько минут они вернулись. На лице Б., сменившего костюм на купальный халат, обнаруженный, видимо, в ванной комнате, светилась надежда на перемены (не так давно он не смог определить местонахождение самолета, как назло разбившегося не на взлетно-посадочной полосе Домодедовского аэропорта, а в дебрях амурской тайги, и ему светила отставка с лишением всех министерских благ и последующей утратой доверия частной клиентуры). На личике же Прасковьи, юной супруги Б., одетой в хозяйкино платье от Зайцева, светилось удовлетворение совершенным чейнджем.
Что тут началось! Гости, хохоча от возбуждения, моментально разоблачили друг друга и бросились в покои хозяйки. Однако ее платьев хватило не всем, также как не всем мужчинам хватило одежд ее бывшего мужа. Оставшиеся обнаженными, пытались приватизировать платья переодевшихся, но лишь считанным единицам повезло — многие снятые одежды исчезли, видимо, в сумочках своих прижимистых владельцев.
— В доме много квартир! — вскричал я, указывая на входную дверь. — А в них много сердечных людей.
Бедлам получился что надо, мне очень понравилось. Один из гостей, оставшийся без одежды (Николай Иванович Шкуров-Безуглый, полковник МВД), сунулся по моей рекомендации в квартиру госпожи N. Муж ее в это время, поев и скоренько облегчившись в мужском отношении, парился-отмокал в необъятной ванной, и Шкуров-Безуглый получил от сияющей женщины сверток с одеждой молодого специалиста, замеченного в уголовных кругах — она, полуголая и постоянно призываемая что-нибудь потереть или облобызать, никак не могла улучить момент, чтобы его выбросить в мусоропровод, и тут такой фарт!
Полковник, одевшись, принялся знакомиться с содержимым приобретенных карманов. На свет поочередно были извлечены бандитский нож, кастет и специальная проволочка для асфиксии конкурентов.
— С этим точно генерал-майора получите, — изрек я внушительно, и все засмеялись.
Тут остававшийся сосредоточенным полковник извлек из пиджака полновесную пачку сто долларовых купюр, и я изменил предсказание:
— Нет, пожалуй, генерал-лейтенанта.
И, обратившись уже к обнаженной части общества, добавил:
— Как видите, дамы и господа, предсказание моей гречанки сбывается как объективная данность. А до полуночи всего полчаса...
Их как ветром сдуло — вмиг разбежались по этажам.
14. Кусочек мозгов, ответственный за эрекцию.
Когда гости, наконец, разъехались, хозяйка увела меня в будуар, нарочито небрежно прикрыв наготу спавшего в гостиной жениха скатертью в свежих пятнах от слоненка по-кенийски. Нетрезвый, он (жених, не слон, слона после беготни по лестницам съели в минуту) не смог найти никакой одежды, и уже второй час слыл в глазах невесты безнадежным неудачником.
В гнездышке Адели (на ней было платье Прасковьи, юной супруги Б., то самое, с которого все и началось) мы уселись на миленький диванчик, всем своим мяконьким существом утверждавший, что горизонтальное положение несоизмеримо приятнее вертикального. Не желая проникаться этими отнюдь не голословными утверждениями дивана, я сразу же перешел к делу. То есть признался, что  принадлежу одному из известнейших европейских домов, и, желая достичь жизненных целей лишь природным талантом и кропотливым трудом, но не капитализацией славы предков, принял по приезде  в Первопрестольную псевдоним, и называюсь теперь маркизом Смирновым-Карабасом с ударением на втором «а», что в части титула весьма недалеко от истины, а в части родового имени вызывает у людей доброе расположение.
В беседе я то и дело переходил на французский, она отвечала на нем же, но весьма несовершенном, хотя и имела особнячок в престижном пригороде Парижа. О цели своего появления в ее расположении я умолчал, так как сразу распознал в хозяйке хищницу, собирающую скальпы карьеристов, подвизающихся у кормушки могущественного деда.
Признаюсь честно, сделать это, то есть умолчать, было легко: во-первых, у Адели имелся свой ответ, гревший ей сердце, а во-вторых, за несколько часов проведенных в ее доме, я, унесенный вертлявым светским ветром, несколько раз задавался одним и тем же вопросом: «А что ты тут, собственно, делаешь?! Что тебя сюда принесло?!», и не всякий раз память давала правильный ответ, открывая мне светлый образ Натальи, навечно в ней запечатлевшийся.
Надо сказать, Адель, чем-то похожая на Миррей Матье, была бы так себе, если бы не порода, мастерски ставившая голос и лебединую шею, которой позавидовала бы сама Плисецкая. Когда она придвинулась, сообщая что-то о могуществе «дедули», я попытался представить себя ласкающим ее в постели, но ничего не получилось — гонор и постановка головы в горизонтальном положении мало что значат, и фантазии потому не будоражат. Затем воображение явило картинку присвоения мне внеочередного воинского звания «полковник тыла». Однако в самый волнующий момент Адель приложила мою руку  к чуждо теплому своему бедру, отчего звездочки полковничьих погон, врученных мне самим маршалом Жуковым, моментально обернулись ефрейторскими лычками. От этой метаморфозы мне стало скучно и захотелось уйти, но тут вошел он, почти мною забытый. Брюхо его волочилось по полу от бесчленных канапе с черной икрой, которые ему скормила Фрискас, известная эстрадная певица, по роду деятельности вынужденная перманентно голодать. Вошел и скептически уставился в девушку, очевидно, представляя чувства кота, лежащего на ее руках. Я поспешил покинуть навязчиво гостеприимную хозяйку и встал перед ним навытяжку, как перед начальником, явившимся посмотреть, стоит ли мне повысить зарплату или нет.
— Я вижу, вы относитесь к нему с пиететом? — кисло спросила хозяйка, расстроенная фиаско своих интимных планов.
— Приходится, — отвечал я. — Он же черный. Прямо беда с ним — перейдет дорогу, и тут же «Динамо» проигрывает или дождь на пляже в самый неподходящий момент.
Адель рассмеялась:
— И потому вы ему подчиняетесь!
— А что поделаешь? Однажды не подчинился, и что вы думаете? Он тут же перешел мне дорогу, и тетушкино наследство — заводы, слоны, пароходы — утекло к моим братьям.
— Так избавились бы от него… Усыпили, что ли. Сейчас многие так делают.
Кот, улегшийся на полу, фыркнул.
— Что вы! Он же уникум! — вернулся я под бочок женщины. — Незадолго до начала перестройки ему в известнейшем оборонном институте пересадили столовую ложку мозгов крупнейшего политического руководителя, не буду называть его имени.
— Я догадываюсь. А зачем пересадили?
— Догадаться не трудно. Эдгар-Эдичка же кот. А вы знаете, чем славятся коты?
— Конечно, — засмеялась Адель. Глаза  у нее стали кошачьими, и кот посмотрел на нее как на недалекую родственницу.
— А руководители, особенно крупные, чем славятся?
— Чем? — посмотрела, как школьница, не выучившая до конца урока.
— Ну, тем, чем заболевают от сидячей жизни и маниакального пессимистического воображения.
— А… — догадалась Адель. — Импотенцией…
— Совершенно верно. У Эдгара-Эдички взяли кусочек мозгов, ответственный за эрекцию, удалили такой же из мозга политического руководителя, и на освободившееся место вставили. А хирург по-хорошему скупердяем был — жаль стало ему политические мозги в канализацию выбрасывать, сколько ведь народу их рихтовало, от Сталина до Брежнева, не говоря уж о Суслове, и он их Эдику вставил. Что потом началось!
— Что?
— Как что? Перестройка, Берлинская стена рухнула, потом Союз нерушимый…
— А то самое как?
— Что то самое?
— Ну, появилась у него эрекция?
— Не знаю. Это государственная тайна. Этот факт специально засекретили, чтобы котам мозги сохранить. Представьте, что будет, если высокие люди — ведь только они могут оплатить операцию по пересадке мозгов — начнут по крышам за кошками гоняться, а Васьки  — думать о благе Родины, а потом о себе.
— А вы откуда об этом знаете? Я имею о пересадке мозга?
Я злорадно усмехнулся:
— Это просто. Присядьте перед ним, расслабьтесь мысленно и смотрите прямо в глаза.
Преодолев нерешительность, Адель встала с диванчика, присела перед Эдгаром-Эдичкой на корточки. Тот поставил голову так, чтобы  ей было удобно смотреть в его глаза, сделавшиеся таинственно-магическими.
Играли они в гляделки минуты полторы. Потом женщина покачнулась. Если бы мне не удалось подхватил ее, она упала бы.
— Ну и что вы видели? — спросил я, когда бедная женщина, уложенная на диванчик, вполне очувствовалась.
— Сначала два операционных стола рядом… — голос ее мерцал от сострадания. — На одном лежал на животе тот самый крупный политический руководитель, весь в белом с кровью, на другом — ваш кот, тоже на животе. Им сверлили черепа — руководителю — большой никелированной электрической дрелью, коту очень маленькой… Потом вытащили выпиленные прямоугольнички, и я увидела мозги, розовые такие, с извилистыми бороздками.
Адель, взволновавшись, замолкла и я, заинтригованный, поторопил ее:
— А что еще видели? Ну, говорите, мне же интересно!
— Туман видела. Он все покрыл. В нем руководитель так очувствовался, что должность ему поперек горла встала. Берлинские заборы с крышами стали ему снится, свобода, сексуальная революция с молоденькими американскими кошечками… На одной он потом женился…
— Мне кажется, вы сами это придумали. Как мой кот мог знать, что снилось руководителю?
— Может, он меня гипнотизировал?!
— Подождите, подождите! — воскликнул я. — Мне всегда казалось что между Эдгаром и тем руководителем определенно существует телепатическая связь… Ну да — ведь у них, можно сказать, общие мозги… А я все удивлялся, почему он мной командует, как простым секретарем обкома!
Адель смотрела на кота с благоговением, с таким, что я поддался соблазну, и присев перед ним на корточки, пристально стал смотреть в желтые глаза, ставшие туманными. Спустя несколько секунд в моем уме поочередно воплотились утверждение и вопрос. Утверждение было обидным, ибо воспринялось как «Мошенник ты!» А вопрос был политическим: «Как ты думаешь, кто поделился мозгами с политическим преемником моего донора и реципиента?»
— Шарик в гостях у Барбоса, — покачал я головой, удивив тем хозяйку.
— Что-что? — сузила она глазки, считая, что я отождествляю себя с Шариком, а ее с Барбосом.
— Чушь какая-то, — потряс я головой. — Кажется, мой кот назвал так одного деятеля, прославившегося в народе государственными поступками, совершенными в состоянии алкогольного опьянения.
— А как у вашего кота с этим? Ну, с кошками? Ведь операцию, которую он перенес, можно рассматривать как кастрацию?
Кот глянул на Адель иронично
— Вы хотели сказать стерилизацию…
— Да, да, совершенно верно.
— С кошками у него очень даже хорошо, если не гипертрофированно с трансформацией в гуманистическую, то есть женскую сторону, — шпильку Эдгар-Эдичка, судя по всему, равнодушный к кошкам, принял безболезненно.
— Как это? — посмотрела Адель на кота, как на инопланетянина.
— Дело в том, что у котов за эрекцию отвечает практически весь мозг, а удаление его небольшой части вызывает бурную регенерацию, хорошо известную в научных кругах. Так что прямо беда с ним. Хорошо, что теперь объелся, а то бы точно к вам на руки полез. Гомофил, да и только
— Тяжело вам, наверное, с ним… — спрятала руки хозяйка.
— Почему вы так решили? Напротив. Я вам ведь не сказал, что он ко всему прочему и мой ангел-телохранитель и главный вдохновитель. Вы читали «Сердце дьявола»? Можно сказать, он его мне внушил.
Девушка посмотрела на Эдичку с интересом.
— Похоже, он чего-то от вас ждет.
— Да, — вздохнул я. — Видите ли, милая Адель, мы разыскиваем одну особу. Она была у вас сегодня…
— Была у меня? — нахмурилась. Ее гипотеза, касающаяся причины моего появления в доме, задымилась как сухой лед в летнюю жару.
— Да. Эдгар взял ее след, и он привел нас сюда.
— А какой у вас к ней интерес? — спросила кисло.
— Интерес не у меня, интерес у него. Мы встретились с ней днем, она сидела на скамейке, вся такая маловыразительно-пошлая, сидела, надо сказать в дымину…
— Пьяная.
— Да, вдрызг. А он, лишь увидев ее, подошел и стал с большим интересом обнюхивать. Я подумал, может, у этой госпожи есть кошка, и он, природный кот, влюбился в нее, то есть в ее запах, без памяти. В знаете, Адель, представить трудно, какой он разборчивый. Та кошка ему не такая, эта лопоухая, третья огурцами, как корюшка, пахнет, четвертая с «ушами» на коленках. Знаете, это я от него узнал, что на коленках бывают уши, у вас, кстати, очень красивые ножки.
— Спасибо, — поблагодарила Адель, расстегивая верхнюю пуговку на кофточке (верхнюю из остававшихся застегнутыми. Пересчитав последние, я составил уравнение, из решения которого следовало, что если я за; Т сделаю больше двух комплементов, то мне, как джентльмену,  придется пожать плоды своей галантности.)
— Но вы же говорили, что он кошками не интересуется?
— Я говорил?
— Вы называли его гомофилом.
— А! Это всего лишь предположение. Видите ли, у котов нет привычки водить любимых домой, и делать это так, как делают это люди, то есть на глазах своих домашних животных. Они это делают в укромных уголках, и потому я не знаю, с кем он занимается любовью…
«Эдгар меня убьет!» — подумал я замолчав. Однако кот слушал, скептически кривя мордочку, и я воткнул в его зад еще одну шпильку:
— При всем при том упомянутый гомофильный интерес, я частенько чувствую в его мыслях, обращенных к женщинам.
— Вы чувствуете его мысли?! — удивилась Адель, не поняв, что я заговорился. — Чувствуете, что думает ваш кот?
— А что тут такого? Я ж говорил, что у нас с ним телепатическая связь иногда проклевывается, и он передал, что если я не найду ее, то домой мне лучше не возвращаться, не говоря уж о турнирной судьбе «Динамо»… Гм… мне сейчас в голову пришла мысль поставить на проигрыш этой команды в завтрашнем туре. Денег хоть огребу.
— Я бы такого кота отравила… — не слушала женщина.
— Пробовал… Себе на голову. И топил, и усыплял — все без толку.
Глаза мои по системе Станиславского намокли, и я проговорил, горестно сморщив лицо:
— Вы ведь не все еще знаете...
— Что не знаю? — боязливо отодвинулась от кота.
Адель читала все подряд и потому верила во все на свете: в счастливые свойства подков, в деда Мороза, в повсеместность упырей и даже в марсиан, энергично покоряющих Землю с конца позапрошлого века.
— Он изводит моих знакомых… Из ревности, — посмотрел я на груди девушки. Они были естественно-полновесными.
«Всегда так, —  усмехнулся во мне ценитель слабого поля, — пообщаешься пару часов с женщиной, и она начинает нравиться».
— В самом деле?! — вскинула Адель округлившиеся глаза. Ужимки делали ее премиленькой.
— Да… — покивал я и, подмешав изрядно оккультизма, рассказал, как Эдичка в неделю терминировал итальянско-подданную Теодору.
Тишина, покрывшая мое повествование, была без малого гробовой. Мне казалось, я слышу, как потрескивает статическое электричество в Эдичкиной шерстке.
Адель, подумав, что напрасно пустила кота в квартиру, нехотя изменила вагинальную ориентировку с меня на жениха, только что произведенного в подполковники, и в настоящий момент сладко спавшего в гостиной под запятнанной скатертью.
Эдгар-Эдичка подошел к хозяйке квартиры, сел, посмотрел требовательно:
— Говори, и мы уйдем.
— Была она у меня… — сдалась девушка. — Зовут ее Наталья Воронова. Сама себя зовет принцессой и всем говорит, что скорее умрет, чем выйдет замуж не за принца. Живет на Остоженке, дом такой-то квартира такая-то. Но кошки у нее нет.
— Вы уверены?! — «встревожился» я.
— Абсолютно.
— Может у родственников или подруг есть?
— Может и есть. У Маруси Павловской точно есть голубая персиянка. Она живет в том же доме в квартире восемь.
Мне ничего не стоило возликовать.
— Мы вам так благодарны! — затряс я руку девушки, благодарно глядя. — Мы у вас в долгу, милая Адель. Загадайте желание, и Эдичка с радостью его осуществит.
— Он выполняет желания?! — посмотрела на животное пристально.
Кот кивнул, как делают это вельможи.

Адель хотела заказать себе на ночь маркиза Смирнова-Карабаса с ударением на втором «а», но, подумав, что в таком случае оккультный черный кот с неясной сексуальной ориентировкой останется в квартире и может наделать непредвиденных дел, заказала деду четвертую звездочку.
15. Потап Потапович Редискин.
На улице (был уже четвертый час ночи) я обнаружил в потайном кармашке вновь приобретенных брюк сложенную втрое зеленую двадцатку, и предложил Эдичке ехать домой на такси, но тот, глянув со смыслом: — Следуй за мной, — повел пешком длинной дорогой.
…Мы шли по ночному городу, по обочине шоссе. Стояла обычная в последнее время теплая осень, повсюду вкусно тлели кострища, перерабатывавшие время года в дым. Иногда мимо пролетал внедорожник. Ни один не обрызгал — народ в них пошел в последнее время культурный. Время от времени я усаживался на скамейку передохнуть — после «Фрискасов» и канапе с икрой кот весил килограммов двадцать.
Да, я это так написал, что мы шли по ночному городу. На самом деле почти всю дорогу шел я один, а он лежал у меня на плечах. Черный, даже ночью. Может, из-за этой черноты, да желто горящих вослед глаз,  ни один внедорожник и не рискнул окатить меня цунами. Кому охота связываться с черным котом, да еще таким огромным?
Я нес его по своей воле. Было много луж, а он, хотя и был в сапогах, мог промочить до поры, до времени ноги, а что я есть без него? Да и грел, теплый, как батарея парового отопления — собольей-то шубой я пока не разжился.
На душе было покойно. Умиротворенный осенью, я вспоминал Наталью. Не нынешнюю, а первую…
С ней, маленькой девчушкой с лучащимися глазами, я познакомился на квартире Тамары Сорокиной.  Тамара, одна из первых красавиц  курса, пыталась «охмурить» меня, перспективного, как тогда считали, сына приличных родителей. Я пытался пойти навстречу, но каждый раз, сделав шаг или два, поворачивал назад, пугаясь пустоты сердца и пустоты будущего, видневшегося в ее иронических глазах.  А когда увидел Наташу, делившую с Тамарой комнату, Наташу-фиалочку с филологического, сердце наполнилось неведомой радостью.  Я смотрел восхищенно, она смотрела искренне и трепетно, смотрела, как беременная мною женщина. Я обещал ей золотые горы, она верила, и я верил, что добуду их. Мы несколько раз встретились в сквере под плакучей ивой, я ее неумело целовал, она радовалась и отвечала материнскими ласками.
На последнем свидании Наталья, прощально глядя в глаза, сказала, что у нее есть парень в армии и, побыв со мной, она поняла, что любит одного его.  Я смотрел растерянно, смотрел и чувствовал — происходит что-то нехорошее, что-то такое, что направит мою жизнь и жизнь этой девушки в искусственно искривленные русла, ведущие не к тихому счастью оправданного существования, а в сыпучие пески, все поглощающие, и ничего живого не рождающие.
Отчасти я оказался прав.
Во-первых, русло, в которое направилась моя последующая жизнь, действительно оказалось искусственным.  Прошло много лет, и  я узнал  — от Тамары, уже  не сахарной тростиночки, а в меру располневшей добротной женщиной, — что никакого парня у Наташи не было.  Просто Тома, узнав о наших встречах, устроила грандиозный скандал, в апофеозе которого налила в стакан уксусной эссенции и пообещала его выпить, если встречи продолжаться.
А во-вторых, мое жизненное русло, искривленное Тамарой, действительно привело к пескам.  Я влюблялся и женился, а когда приходила неизбежная пора жить мудро, жить, прощая и терпя, жить, увядая и для других, вспоминал Наташу и уходил.  Уходил ее искать. И вот, наконец, нашел…
Я заулыбался, представляя нашу встречу, которая, конечно же, случиться, не может не случиться, и, надо же, в этот самый момент с тополя, мимо которого мы с Эдичкой проходили, панически взлетела огромная черная ворона — так же панически оставило меня лирическое настроение. Немедленно вспомнился ее соплеменник, упавший мне на голову по дороге на работу, соплеменник, со смертью которого, собственно, все и началось.
«Есть ли связь между фамилией Натальи, — задумался я, провожая птицу глазами, — и тем вороном?
Возможно, есть.
Наталья Воронова тоже свалилась мне на голову. И она, моя голова, теперь занята не трагедией эстетизма, занимавшей голову Кьеркегора, а ею, прочно  засевшей в моей. Господи, ворон ведь умер, улетел на свои вороньи небеса! Значит, Наталья тоже улетит?..
Улетит красавица Наталья… Гм… Стремление к красоте по Кьеркегору гибельно (философия уже много лет снимала угол в моей голове и частенько развлекала (а чаще донимала) своим трудоемким словоблудием)… Значит, я тоже умру, стремясь к ней? Нет, это слишком, это буквально, это символика. А символы не могут быть буквальными. Торчащая палка, например, символизирует не фаллос конкретно, а способность стоять и твердость, ибо фаллос, как известно, может и не стоять, и, как правило, мягок. Значит, связь между Натальей Вороновой и вороной следует расшифровывать не буквально. Как? Да просто. Мы с ней умрем не буквально. Почиет-уснет нынешний Евгений Смирнов, небыстро спивающийся эстет и ироник, не сумевший заякориться в жизни, и почиет-уснет нынешняя Наталья Воронова, не знающая, что делать и в каком направлении жить. И умрут они болезненно — какой ужас распирал глаза-пророка ворона! Ну и что ж. Смерть старого и роды нового всегда болезненны.
Мои роды, роды супруга Натальи… Надо продумать все, подготовиться к ним. А что думать? Да, теперь мы с Эдгаром-Эдичкой знаем и улицу, и знаем дом, в котором живет Наташа. А что с того? Я заявлюсь к ней, она посмотрит, как на узкопленочного миссионера русско-корейской церкви, раздающего потенциальной пастве жевательную резинку без сахара:
— А… Это вы… Кажется, мы встречались с вами на пасхальном  приеме в южнокорейском посольстве? Нет?.. Тогда… в Ницце? Или в Радиус-Холле? А! Вы продавец огнетушителей! Тоже нет? Мужского белья? О, я вспомнила! — вы пожарник, на той неделе приходили в офис обследовать дымоходы, и я вас угощала малиновым чаем и круассанами из Парижа! Вы ведь Потап Потапович Редискин, точно?
Да, так и будет. Таких, как я, кренделей, у нее дюжина на дню пред глазами мельтешит.
Черт, опять мысли вместо дела. Нет, ни на что я не способен. Ну, разве заставить людей побегать голышом по дому. Если бы Наталья была у Адели, мы бы ушли вместе, на кураже бы утащил… Куда ушли? На Ярославский вокзал запивать дешевые чебуреки  «Жигулевским» пивом, одиннадцать с полтиной за бутылку? Денег-то на «Праги» с «Метрополями» нет».
Кот сказал одобрительное «мяу», и я понял, что мыслю в правильном направлении. Перед тем, как вплотную знакомиться с Наташей, надо разжиться деньгами, то бишь средствами. Как там у Шарля Перро решились финансовые проблемы маркиза Карабаса? По сказочному просто решились: с помощью кота он присвоил имущество первого попавшегося обеспеченного людоеда!

Нет, наша жизнь — это во многом непознанное явление. Как только я увидел в воображении обеспеченного людоеда, лежащего в облике мыши в эластичном котином желудке, мимо промчался огромный красный внедорожник, и его колеса выплеснули на меня половину лужи, лишь немного уступавшей по размерам Каспийскому морю. Кот был мгновенно смыт с моей шеи. Сильно огорчившись происшедшему — не кота было жаль, но одежды, так шедшей мне, — я, потрясая кулаком, на словах, но во весь голос, поимел маму подлого водителя...
16. Кися слиняла.
Перед рассветом тихо, и он услышал. Или просто увидел мой гневный кулак в зеркало заднего вида. Или у него было плохое настроение. Дав задний ход, он остановил машину рядом со мной. Если бы не тонированные стекла, я увидел бы его и убежал, петляя, чтобы не попал из своего автомата (какой внедорожник за сто тысяч без автоматического оружия?). Но стекла были густо тонированными, и я  разглядел людоеда, когда он  уже держал меня за грудки на вытянутых руках,, держал спесиво подняв подбородок.
На секунду я испугался: людоед хоть и носил приятный костюм-тройку с иголочки, но был более чем взаправдашним. Огромный рост, густая шевелюра, большие выпученные от нервов глаза, естественно, красные и кровожадные; крепкие белоснежные зубы, способные размозжить берцовую кость среднего по упитанности человека, а также пятно крови на белоснежной манишке и поцарапанное лицо ужасали меня целую секунду.
Но когда эта секунда растворилась в вечности, я собрался и со всех сил ткнул его кулаком в шею (до глаза и даже до подбородка я просто бы не дотянулся).
Он упал мешком. Гулко ударился затылком об асфальт.
— А вдруг убил? — испугался я.
Подошел, потрогал пульс.
Он бился.
Мне стало неприятно, что кругом никого нет, и потому никто не смог оценить моего боксерского успеха. Убедившись, что победа действительно осталась вещью в себе, повернулся к ближайшим кустам и кликнул напарника:
— Кися, кися! Хоть ты посмотри, как я его уделал.
Кися не отозвалась.  Я позвал громче. С тем же результатом.
Киси не было. Кися слиняла. Слиняла, видимо, потому, что знала, чем все это кончится. Мне стало одиноко, как стало бы одиноко старику Хотабычу, останься он  без уютного своего кувшина и всемогущей бороды. Я почувствовал себя потерянным.
И зря. Людоед, оклемавшись, неслышно подошел сзади, схватил огромными ручищами, сжал так, что я не мог дышать, поднял к светлевшему от утра небу и понес к машине.
Накрапывало. Было неуютно. Чувствовалось, что эта подлая и трусливая кошатина в полглаза наблюдает за происходящим из подвального окошка.
Или, что менее вероятно, военный оператор, направив меня в нужном Родине направлении, отвел «терминатора» на заранее подготовленные позиции.
17. Убойная кондиция, суп с фрикадельками и первая теща.
Так я очутился в замке и познакомился накоротке с его владельцем. В нем, явившемся на «новоселье» выспавшимся и расчесанным, не трудно было признать приятного и остроумного собеседника, хотя и пришел он в мой застенок отнюдь не в презентабельном облачении владельца огромного поместья, а в застегивавшемся сзади халате, безукоризненно белом, но запятнанном не высохшей вполне кровью. Узнав из моей визитки, что я — маркиз Смирнов-Карабас, он немедленно назвался фон Бладом Бладовичем Людо-Мясоедовым и сказал, что не любит ничего жилистого, и потому месяц-другой я могу жить в свое удовольствие, жить, пока не дойду до убойной кондиции.
Да, разнообразные чувства владели мною. В том замке.  А одно теснило сердце день и ночь. Дело в том, что Мясоедов был чем-то на меня похож. Убавьте ему роста, подстригите, дайте почитать Ясперса с Хайдеггером, еще Ахматовой пару куплетов, и получите второго меня. Частенько я смотрел в глаза своего тюремщика и символически думал, что это я, самоед с молодых ногтей, с беспощадным аппетитом самоед, собираюсь сам себя съесть, съесть, чтобы одним неудачником и пьяницей на свете стало меньше. Кажется, и моему визави приходили в голову похожие мысли — судя по грустинке в глазах, затвердевшей от времени, он, как и я, давным-давно обитал не в своей тарелке, обитал, мечтая скорее от нее отделаться.
А так все было нормально, как в какой-нибудь западноевропейской цивилизованной тюрьме — телевизор был, вид из окна без колючей проволоки, приятно пахнувший санузел, трехразовое питание. Не скажу, что кормили как на убой, но меню однообразием и не пахло. Поначалу я, безусловно, не верил, что действительно откармливаюсь до кондиции. Однако после экскурсии по подземельям замка сомнений в этом не осталось. Может быть, именно потому в конце этой прогулки я, раздосадованный судьбой до красных ушей, впервые выговорил имя-отчество своего владыки, точнее, личного пастуха (овца я, овца! Чего скрывать?) неприлично смягчая букву дэ.
Что я видел в казематах? Да ничего, кроме повсюду разбросанных костей, безукоризненно перепиленных мясницкой электропилой, хотя кроме них там было на что посмотреть.
Представьте, вы идете по холодным, тускло освещенным казематам.
Видите по углам славно послужившие топоры и тесаки, влажно и важно ржавеющие на отставке.
Видите на поддонах потемневшие цинковые ящики с кусками свежего мяса; видите под ними крыс. Они, потревоженные, смотрят подозрительно, как на налогового инспектора, явившегося второй раз на дню.
Видите пленников, мятущихся в забранных решетками нишах (ну, не пленники, это я преувеличил, была одна белокурая узница, красивая, ну, может быть, чуть полноватая на мой вкус).
Видите огромного согбенного урода, как горилла, наполовину состоящего из рук ужасающей величины.
Видите его измятую при рождении голову голову, одиноко сидящую на правом плече, одиноко сидящую, потому что одного взгляда на нее достаточно, чтобы понять, что в детстве была еще и левая голова, потом ампутированная. В руке его играет мастерок — он закладывает кирпичом нишу, в которой кто-то тихонечко воет.
Но все это вы видите, не содрогаясь.
Потому что везде кости, эти  повсюду разбросанные кости.
Кости, ровно перепиленные мясницкой электропилой.
Вы видите их не содрогаясь, потому что воочию видите, истинно чувствуете, как эта пила распиливает ни кого-нибудь, а вас, визжащего от боли, распиливает на куски.
Сейчас, когда неприятности вроде бы позади, и я вполне счастлив на своих небесах, мне кажется, что эти картинки есть плод моего больного воображения.
Больное воображение… О том, что это такое, вы сможете поразмыслить, прочитав эти записки до конца. А я до сих пор не возьму в толк, чье воображение владело мною в казематах — мое или Блада Мясоедова, несомненно, художника в своем деле.
Со всей возможной для меня откровенностью скажу — я держался молодцом, по крайней мере, внешне, и когда фон Блад — после экскурсии мы курили сигары в его кабинете, — спросил:
— Ну, как вам мои подземелья?  — я коротко ответил:
— Впечатляют ваши подземелья.
Сигара была весьма неплохой, но курить ее было неудобно — мешали наручники, оставленные на моих руках, и топоры. Последние висели на стенах, лежали на секретерах и книжных шкафах красного дерева, один из них служил закладкой в старинном фолианте, дожидавшемся чтеца на столике под кроваво-красным абажуром, другой по самое топорище был загнан в стену под портретом молодой женщины. Лицо ее напоминало лицо белокурой пленницы, виденной мною в подземелье.
— Впечатляют?— осклабился фон Блад, повторив мои слова. — И только? Похоже, у вас с фантазией напряженка.
— Да нет, с фантазией у меня все в порядке. Кстати, могу поделиться опытом — в одном моем романе фигурирует людоед Кукарра.  Он не убивал своих пленников, а отрезал от них кусок за куском, да так, чтобы они как можно дольше оставались живыми. Вы представляете, что было бы, если бы я оказался на вашем месте, а вы на моем. Трепещите.
Парень людоед был что надо. Знаете, что он сделал, когда я изрек «Трепещите»? Немедленно встал и освободил меня от наручников. Постояв затем у окна спиной ко мне, уселся  в кресло и занялся своей сигарой, как будто кроме нее никого в комнате не было. Я, поколебленный этой демонстрацией презрения, занялся своей. Насладившись ее запахом и вкусом, попытался потрясти хозяина личными связями.
— Жаль, со мной нет моего кота, — проговорил я так, будто сожалел об отсутствии в своем распоряжении услужливого джина, всемогущими силами законсервированного в медной лампе.
— Вашего кота? А… припоминаю. Вы, видимо, имеете в виду ваш импровизированный воротник?
— Да… — я хотел рассказать измышленную мною байку о генетически измененном коте-терминаторе, но решил, что это будет перебор.
— А почему вы жалеете, что его нет с вами?
— Как почему? — ничтоже сумняшеся, продолжал я валять дурака. — Он бы вас обманул и съел, как в известной сказке, и ваш замок перешел бы ко мне, вместе со всем содержимым… — вы смеетесь, читатель, чувствую, но что мне было делать? Нечего! Вот я и говорил.
— Замок вместе со всем содержимым? Занятно. Кстати, о содержимом. Ту девушку, ну, несколько полноватую на ваш вкус, я могу отдать хоть сейчас. Сексуальное воздержание, видите ли, значительно ухудшает вкус человека, как в прямом, так и переносном смыслах.
— Да нет, спасибо. У меня есть любимая женщина, и я не могу ей изменить, так же, как не могу перестать дышать.
— Изменить?! — искренне удивился фон Блад. — Да через три недели я из вас суп сварю! Разве суп с фрикадельками может изменить? Он не может ни изменить, ни жениться, ни даже родить. Единственно, что он может, так это быть съеденным мною. Или моими собаками, если получится невкусным.
— Из меня много супа получится, — переменил я неприятную для себя тему. — Зачем вам столько?
— Там, за стеной, у меня  небольшой ресторанчик… Не для всех, разумеется, лишь для близких мм… по вкусу.
Я его видел. Из машины. Ничего ресторанчик, вполне европейский, с иголочки и со вкусом — мимо не проедешь, если, конечно, в кармане кошелек от начинки зеленой пучится. Или кредитных карточек. А замок, к нему он аккуратненько так прилепился, — просто прелесть, в кино такого не увидишь. Кирпично-красные стены с крутыми контрфорсами — высокие стены, птицы задумавшиеся, небось, трескаются, круглые, выступающие башни со стрельчатыми бойницами, за ними — высокий домина наподобие донжона. Правда, все новенькое, как из целлофана. Был бы мой,  влепил бы пару раз картечью из пушки, чтоб старинным казался.
— Как называется ресторанчик? — спросил я, изгнав из воображения замок в деревне. Свой замок, от тетки в наследство полученный.
— «Тайная вечеря», — ответил, чуть тронув уста улыбкой.
— Вы еще и святотатец.
— Да-а… — ответил с легкой грустью.
— А как дошли до этого?
— Я до многого дошел. Что вы имеете в виду конкретно?
— Людоедство, конечно.
— Как я дошел до людоедства? — задумался фон Блад. — Видимо, от пресыщения. — Я не смог не улыбнулся хорошему каламбуру. — Все у меня было, все испытал, а тут пресса — какую газету не возьмешь, так сразу  в глаза и лезет: «расчленил тещу», «съели своего преподавателя», «сварил в выварке и месяц с друзьями закусывал». Ну, я и решил попробовать, тем более повар у меня выдающийся — все на свете переготовил, да по многу раз, и все потому приелось, как овсянка. И надо же, удобный случай тут же подвернулся — теща моя, Раиса Матвеевна, совсем сбрендила, хоть режь. Ну, я без обиняков поговорил с женой с глазу на глаз — она ничего против не имела. «Только ее бриллиантовые сережки с перстеньком мне отдай, – они у нас из поколения в поколение  уже триста лет переходят», — сказала. А тесть, узнав о моем злом намерении, вскочил, взволнованный, обнимать, целовать стал, «Я этого, сынок, никогда, никогда тебе не забуду», — повторял благодарно и со слезой в голосе, как будто я сиамского близнеца от него отрезал. Потом к Амалии пошел, подруге ее верной, чтоб не волновалась и не звонила по скорым помощам и службам спасения, вот, говорю, так и так, есть такое мнение, такой, значит, потребительский уклон у меня образовался. А она деловая оказалась — убежала тут же куда-то, я даже беспокоиться начал и сожалеть о допущенной утечке информации. Но все вышло без неприятностей и даже смешно — минут через пятнадцать Амалия вернулась с вырезкой, не мясной, естественно, а газетной, пожелтевшей такой от времени.
— Вот, Бладушка, рецептик тебе, — сказала, по-сестрински радушно улыбаясь. —  Я его в Центральной Африке вырезала, когда среди каннибальских племен марксизм-ленинизм распространяла, просто так вырезала, потому что Раису Матвеевну в те времена и знать толком не знала.
Я подумал, что все на свете случается по-марксистки, то есть диалектически — живет человек, живет, развивается по спирали, растет, вес прибавляет, а потом, бац, количество переходит в качество, и его съедают.
— Надо сказать, такое всенародное одобрение кулинарного моего поползновения не совсем по вкусу мне пришлось, — задумчиво продолжал Людо-Мясоедов (ниже буду называть его для краткости изложения только лишь фон Бладом), — да, не по вкусу.
— Это почему?
— Понимаешь, когда  тебе что-то спихивают, начинаешь думать, что товарец так себе, с душком. Но меня с пути своротить тяжело, даже самому это не удается, и к Первому мая все было готово.
— Теща, что ли, была готова?
— Да, и все по категориям, все отдельно, все в своем корытце, как в хорошем магазине. Домашние как увидели ее на подносах, так скуксились от чувства вины — родной все же человек был, хоть и противный. А я ничего. Даже наоборот, потому что ее филей по сравнению с ее живым задом, это то же самое, что птичье молоко по сравнению с гуано. А ее мозги по сравнению с тем, что она глубокомысленно изрекала за столом? Это же пища богов против мыслительного пука.
— Я вас понимаю. Сам бы тещ ел, но они меня опережали.
— Не ели бы, уверен, — сказал он, удивленно рассматривая пятно крови, украшавшее его халат у локтя. — Откуда оно здесь? — это о пятне. Поднял глаза и стал говорить, неприязненно кривя губы: — Понимаете, все хорошо, все довольно вкусно, но есть какой-то неуловимый у них привкус, я имею в виду отъявленных тещ, ни перцем, ни хреном его не перебьешь. Последние килограммы, клянусь, с закрытыми глазами, доедал, и токмо лишь ради сокрытия улик.
— А вы, что, не одну тещу съели? Откуда у вас такие обширные знания об их вкусе?
— Не одну… — обнажив крупные жемчужные зубы, он любовно посмотрел на них в зеркало. — Когда моя кончилась, друг свою в багажнике привез, и я не смог ему отказать, так слезно  умолял, даже на колени опускался. Собственно, с этой бедной женщины и началось привычка… А она, как вы знаете, вторая натура.
— Да… — покачал я головой. — Но я что-то не все понимаю.
— Чего не понимаете?
— Никак не могу представить себе, как вы живете с женой…  После ужина приходите к ней, ложитесь рядом, ласкаете, целуетесь, и она знает, что вас греет и подвигает на секс хорошо проваренный кусок ее родной матери…
— Мать уже кончилась, я говорил.
— Ну, кусок другой женщины. Тещи вашего друга.
— Она тоже кончилась, — металлически посмотрел фон Блад.
— И что, запасов никаких нет? — встревожился я.
— Нет. Иначе я предложил бы вам попробовать кусочек. Но вы за меня не беспокойтесь. От человека к человеку я пощусь. Мне это посоветовал один известный диетолог, не одну книгу издавший.
Он так емко, посмотрел, потусторонне,  что я понял: меня не дурачат. Решив все же держать себя в руках — авось, вывезет кривая, — засмеялся:
— Посоветовал перед тем, как вы его съели? Я имею в виду диетолога?
— Вас послушать, так я каждый день по человеку съедаю, — снисходительно улыбнулся Блад. — Вы хоть знаете, сколько в нем килограммов продукта? Мышечная масса человека достигает 40 процентов от живого веса, и от каждого убоя я получаю с учетом усушки около тридцати двух килограммов мяса. Прибавьте к этому сердце, мозги, требуху — все остальное, особенно печень, в последнее время никуда не годится. Везде камни, эрозия, цирроз, образования, полипы. Я не пойму этих людей… — подняв брови, сокрушенно покачал головой. — Как можно так небрежно относиться к своему телесному здоровью? Вот я каждый квартал исследуюсь и подлечиваюсь, так что выход от меня был бы процентов на 10-15 выше, чем от средней моей овечки, так я своих, гм… клиентов называю. Так о чем я? Да, о мясе. Так вот, с каждой овечки я получаю около тридцати пяти-сорока килограммов соответствующей продукции. Этого хватает месяца на три, ведь мне, как любому человеку, хочется еще и курочки, и телятинки, и дичи, и морепродуктов, не говоря уж о разной там экзотике…
Фон Блад, глядя мечтательно, сглотнул слюну. «Похоже, действительно сейчас после тещи друга вегетарианит», — подумал я, и неожиданно для себя поинтересовался:
— А кто вкуснее?
— Вы имеете в виду вкусовые качества представителей различных рас и национальностей?
— Да.
— Темнокожие?.. — задумчиво произнес фон Блад. — Нет, пожалуй, нет. Белые?.. Не сказал бы. Желтые?.. Нет… Краснокожих не пробовал — они все метисы сейчас. Но, знаете, мне пришелся по душе один еврей, но кажется тут дело не во вкусовых качествах. Он, желая избежать участи, отчаянно хотел мне понравиться и, видимо, преуспел.
Блад, не спеша, переварил сказанное и заключил:
— Да… Можно уверенно заявить, что никаких расовых различий в человечине нет, так же как и национальных. Вкус, конечно же, зависит от климатических условий, питания, технологии выращивания, психологической обстановки. Эх, если бы не эти нелепые предрассудки, я бы такую диссертацию отгрохал — сразу, минуя кандидатскую степень, докторскую бы получил…
— Вы знаете, — подумав, начал я на основании услышанного возводить последнюю линию обороны. — Вы мне симпатичны и потому я должен сказать, что нуждаюсь в анализах.
— Анализах?
— Ну да, в анализах. Понимаете, так получилось, что рос я и мужал в экологически неважных условиях. В детстве градусники разбивал, чтобы медь в серебро превращать и просто поиграть шариками ртути — знаете, как любопытно они сливаются в один; свинец рыболовных грузил прикусывал, в стройотрядах студенческих складские помещения дустом белил, потом работал длительное время на радиоактивных рудниках. Так что, думаю, зловредных элементов у меня в организме на несколько периодических систем хватит.
— Пустое, — махнул он рукой. — Я, как и вы, умственный человек, и перед тем, как отдаться пагубной, для людей, разумеется, страсти, основательно  изучил соответствующую научную литературу. И потому хорошо знаю, где что откладывается. Что-то в волосах, что-то в костях, что-то в печени. Волос я, знаете, не ем, от холодца же из ваших хрящиков и пирожков с вашим же ливером легко откажусь — приелись уже, знаете ли.
У меня пропало настроение. Сигары и коньяк были хороши, ничего не скажешь, а вот с homo-кулинарией был явный перебор, тем более, я был крайним.
— Вы что молчите? — мягко поинтересовался фон Блад. Глаза его лучились теплой сопричастностью.
— Да так…
— Ну, ладно, ладно, возьму я у вас анализы… И обещаю, если вы фоните более чем на тысячу микрорентген в час, отпущу.
— Может, без анализов отпустите? — едва не  пустил я слезу.
— Не мучьте себя. Здорового я вас не отпущу. Здорового я вас съем.
— Ну, дайте хоть какую-то надежду!
— Надежду дам. Вечером вам ее приведут.
— Не понял?
— Ту белокурую девушку зовут Надеждой.
— И что вы мне ее сватаете?! Не надо мне Надежды, даже белокурой. Дайте просто надежду.
— Просто надежду? Вы же говорили что-то о коте, который меня съест. Вот и надейтесь на него. Но имейте в виду, замок охраняют собаки. Если я вам скажу, что они злые, то ничего не скажу.
— А что вы сами такой злой? Все у вас есть, а злой.
— Да не злой я. Я персонаж, без которого современному обществу, самому себя съедающему, никак не обойтись.
— Вы еще и философ… — сник я.
Философа не переубедить, философы сами переубеждают.
— Приходится, — развел он руки. — Надо же как-то объяснять себя.
— Надо, но…
Фон Блад решительно встал.
— Ну, хватит разговоров, вам пора спать, сейчас режим, знаете ли,  для вас — это главное. Попили коньячка, дымом сладеньким пропитались, а теперь спатеньки, спатеньки, жирок завязывать.
Приторно улыбаясь, он удалился. Однако не успел я прилечь, вернулся. В чистом халате, без всяких там пятен крови и с чемоданчиком в руке, как я понял, содержащим приспособления для взятия крови.
— Я ж обещал вам анализы, — сказал сукин сын, доставая и размещая последние на журнальном столике.
Что мне было делать? Я сел в кресло, протянул ему указательный палец подушечкой вверх. Сладострастно раскрыв рот, он кольнул его стальным перышком. С большим удовольствием всосал в трубочку кровь, любовно размазал по стекляшкам.
— Где вы этому научились? — спросил я, дивясь сноровке заправской медсестры.
— С животными ведь дело имеем… А с ними глаз, да глаз нужен, чтобы зоопарк внутри себя не собрать.
Закончив с кровью, он достал радиометр, промерял меня с ног до головы.
Сказал: «Да уж, до тысячи микрорентген вам как до Хургады пешком».
Взял мазки.
Выстриг прядь волос, срезал ножничками ногти на руках — было что, берег я их, не грыз, ведь для заключенного ногти — единственный шанцевый инструмент. Потом дал баночку. Стеклянную, из-под детского питания, с обидным для меня названием «Тыквенное пюре».
Отвернувшись, я, как есть тыквенное пюре, в нее помочился. Он закрыл баночку крышкой, сунул, не брезгуя, в карман (а что брезговать, когда собираешься съесть все то, из чего объект анализа выходит?), и ушел, оставив меня в растерянных чувствах.
Я не стал ложиться — был уверен, что людоед вернется. И угадал. Через пять минут он действительно появился с листками писчей бумаги в руке и сказал, глумливо улыбаясь:
— Я подумал, вам захочется почитать на ночь. Это самая моя любимая вещь, я частенько листаю ее на сон грядущий или перед обедом.
Фон Блад протянул мне листки. Что он потом говорил и как удалился, я не слышал и не видел. Все внимание, вся моя физическая сущность незримыми цепями приковались к любимой вещи Блада. Вот что я прочитал, перед тем, как в сердцах забросить распечатку под кровать:
Большая Советская энциклопедия, с добавлениями и исключениями.
Мясо, скелетная мускулатура убойных и съедобных диких животных и человека; один из важнейших продуктов питания. В состав М., кроме того, входят соединительная, жировая ткани, а также незначительное количество нервной ткани. М. называют также туши и их части (М. на костях). В зависимости от вида животного М. называют бараниной, говядиной (от устаревшего рус. слова «говядо» — крупный рогатый скот), кониной, человечиной и т. п.
Химический состав мышечной ткани убойных животных (в %): влага — 73—77; белки — 18—21; липиды — 1—3: экстрактивные азотистые вещества — 1,7—2; экстрактивные безазотистые вещества — 0,9—1,2; минеральные вещества — 0,8—1,0. Дыхательный пигмент мышц — миоглобин обусловливает тёмно-красную окраску свежего разреза куска М., а его производное — оксимиоглобин — светло-красную окраску, быстро образующуюся на воздухе.
18. Надежда в багажнике.
Квартировал я в уютной камере с видом на глухую каменную стену, освещавшуюся солнцем минут пятнадцать в день, да часок луной при ясной погоде. По ней вился хилый плющ; он придавал мне сил, несмотря на то, что любовался  я им сквозь широкое, но обстоятельно зарешеченное окошко-амбразуру. «Он выполз к свету, и я выползу», — думал я в тот день, лелея надежду и боясь отвести от него глаза, ибо как только я их отводил, они утыкались в стену камеры, на которой было уже семь крестиков, выведенных мелком.
Да, к тому времени я провел в замке семь дней. Мелок фон Блад принес по моей просьбе, принес, хотя считал, что счет дням, как пессимистическое действо, наверняка ухудшит мои вкусовые качества.

Вечером седьмого дня он все-таки привел ко мне белокурую Надежду. С момента нашей последней встречи она немного похудела, став конфеткой, и мне пришлось мобилизовать всю свою волю, чтобы не привлечь ее в качестве сексуального объекта к своему организму, истосковавшемуся по телесному общению.
Поняв, что меня не прошибешь всякими штучками в виде пластичного кривляния без всякой там одежды, ночная гостья горько заплакала, упав мне на грудь. Но после того, как я поведал о Наташе, из девичьей солидарности моментально осушила слезки, и скоро мы с ней говорили как брат с сестрой. Она рассказала, что окончила химический факультет МГУ по специальности «Токсикология», («Яды», — расшифровал я), — и работает, а, скорее всего, работала в фирме, экспортирующей всякие женские вещи, в основном, прокладки и тампоны. И что попала в подземелья замка после того, как бес затащил ее в «Тайную вечерю» и кое-что показал.
— Бес его звали, это аббревиатура от имени Баранов Ефим Сергеевич. Он милый был, красавчик хоть куда, глаза истинно бесовские. Ручки целовал: ах, ах, какая волшебная плоть, говорил! И денег не жалел. А как захмелела от счастья, сгреб в охапку и к машине, как невесту понес, «Мерседесу» красному (мне вспомнился красный внедорожник фон Блада). Ну, я варежку разинула — все думаю, миллионер попался – тресну, не отпущу, вцеплюсь всеми коготками. А он меня в багажник. Если бы ты знал, сколько я в нем слез пролила…
— Что, долго вез? За город, наверное?
— Да нет, не из-за этого я плакала. Он меня в багажник спрятал и, подлец, забыл. Два дня сидела, охрипла, хотя кричать бесполезно было, он специальный был, этот багажник, для таких дур, как я. Мягкий более-менее, и совершенно звуконепроницаемый, одна езда чувствовалось. И вот, на третий день, ты только не спрашивай, как я там обходилась, он сам собой открылся. Приподнялась, смотрю, а вокруг зимний сад картинный, деревья с птичками и цветами, чуть ли не магнолии с павлинами — это у них автостоянка такая, как во Флориде. Посидела, посидела, свежим воздухом отдышалась, вылезла, сняла все с себя, понятно, почему, плащ с переднего сидения взяла, накинула, и в дом.
— Бежать надо было…
— Куда?! Там ворота у них, танком не прошибешь. Вошла, кругом народ, весь из себя аристократический, в пенсне, смокингах и платьях до пят. Ходят друг за дружкой с шампанским, пьют, говорят и с тарелочек аппетитно кушают. Ну, у меня и схватило под ложечкой — сколько дней не ела, — подошла к столу… и в глазах у меня поплыло.
Рассказав, как была пленена после того, как, подойдя к «шведскому» столу, увидела полдюжины человеческих глаз, смотревших на нее из заливного, Надежда повторила попытку моего совращения, но я, как и в первый раз, остался непреклонен. Не только светлый образ Натальи, но и что-то человечески больное, сверкавшее в глазах гостьи в течение описываемого эпизода, помогло мне в этом. Помирившись быстро, как подружки, мы поели — кормили меня одним мясом, и, хотя я, не веря фон Бладу, давно подумывал, что оно с людоедского стола, аппетит мой мне не изменял.
После трапезы гостья  рассказала, что находится в заключении около трех недель, но проживет еще целых три месяца, потому что ее берегут к Новому году, чтобы подать к столу с яблоками.
— А ты не пыталась бежать или, по крайней мере, не думала о побеге? — спросил я, пытаясь не смотреть на девушку, удивительно ладную во всех отношениях, и главное, душевно открытую и непонятно родственную.
— Нет, — беззаботно ответила она. — Блад — серьезный человек, и вряд ли не предусмотрел все, вплоть до…
Ее прервал шквал собачьего лая. В свою очередь он прервался трусливым визгом: видимо, одна из собак возмутила ночное спокойствие понапрасну и была наказана охраной.
— Нас могут спасти только снаружи, но у меня ни в Москве, ни в области, нет никого, — продолжила девушка, когда ночь за окном стала ординарной.
— А где есть?
— Нигде, — повлажнели у нее глаза. — Я круглая сирота.
Я поверил, и тут же попал в ловушку. Отечески прижав девушку к себе, я стал покачивать ее теплое тельце, расслабился, и она мгновенно перевела акт соболезнования в партер, причем я оказался на лопатках.
Любой мужчина меня поймет. Когда ты на лопатках, и грудь твою прожигают два маленьких алчных соска, подталкиваемых грудями, переполненными вдохновением и женской мягкостью, когда природно-алые губки, забыв обо всем, миллиметр за миллиметром продираются сквозь недельную щетину к твоим застывшим от неожиданности губам, когда шелковые бедра, упругий животик, и лобок, эта провокационно твердая кость, знают, что делать, и жаждут это делать, у вашей любимой девушки нет ни малейшего шанса остаться единственной.
Прощай, Наташа!
19.Тень шла в разведку.
Да, я решил сдаться, решил отдаться воле событий и насладиться узнаванием незнакомой телесности.
Я решил сдаться, и перед тем, как броситься в предательски неглубокую яму плотской любви, обвел глазами комнату, дабы проститься с самим собой, любившем в ней преданно, как Ромео, с Наташей проститься, из горячо любимой женщины обращавшейся в пристально-холодную лягушку пожизненного упрека, обращавшейся, благодаря животной природе человека, благодаря мне, отученному обстоятельствами идти до конца.
Перед тем, как сдаться и пасть, я решил  попрощаться с комнатой, со своей обителью, вместе с жильцом хранившей верность возлюбленной. Хранившей верность, но из-за моей слабости стремительно и бесповоротно обращавшейся в вертеп, в притон, в лупанарий, в тлетворный дом терпимости. Стал прощаться и вдруг окаменел, торопливый мой взор споткнулся на оконных прутьях. Еще не поняв, что вижу, я мгновенно вернулся в свою уже почти сброшенную кожу несупружеской верности, уверенным движением Джеймса Бонда снял с себя жарко пылавшую девушку, и с широко открытыми глазами, почти не дыша, приблизился к окну. Верхняя часть стены с одиноким плющом была ярко и наискось освещена луной. По границе тьмы и света шла в разведку черная кошачья тень.
Это была тень Эдгара-Эдички. В этом не могло быть никаких сомнений — тень, время от времени посматривала в мое окно. Увидев, что замечена, она выдала такое индейско-кошачье «Мяу!!!», что по всему периметру лесопарка, окружавшего замок, взвился истерический спазм листопада, взвился от бешено-цепного собачьего порыва, в клочья разорвавшего тишину и спокойствие ночи. Лай, сопровождавший этот порыв, был дик и ужасен, ибо как водка, состоял на шестьдесят процентов из воды смертельной боязни и на сорок — из спирта отчаянной храбрости, то есть желания избавиться от страха хотя бы ценой жизни.
От этих леденящих кровь звуков настроение Наташи упало. Мгновенно осунувшись, она захныкала — мне стало ее жаль, так скоро (и некстати?) потухшую. Поплакав с минуту, девушка позвонила по телефону внутренней связи, и попросила охранника скорей отвести ее в свою, ставшую уже привычной, подвальную камеру — пусть там сыро и одиноко, зато тихо и покойно.
20. Два ноль в нашу пользу.
За Натальей пришел фон Блад собственной персоной. Лицо будущей моей обители демонстрировало крайнюю озабоченность и желание скорее избавиться от источника неприятностей.
Когда умру, прах мой пойдет на шашлыки,
И Блад из них свой мускул сложит,
 — само собой переиначились в моей смятенной голове бессмертные строки Омара Хайяма, переиначились перед тем, как я увидел, что под мышкой у людоеда висит белый в красных пятнах бультерьер среднего размера — чистенький и целый, но, тем не менее, абсолютно профнепригодный. Сразу я его не заметил, потому что Блад по своему обыкновению был в белом халате, конечно же, измазанном кровью. Бросив собаку мне под ноги — та приземлилась тяжело и глухо, он увел девушку, не сказав  и слова.

Бультерьеров я не любил. Тупые рожи, гнусные глаза, детишек рвут от перевозбуждения, к тому же крайне злобны и ограниченны. Более того, я не любил и людей, заводивших собак-убийц — в основном, это озлобленные и очень небольшие люди, всегда готовые спустить на вас свою трусость. Я люблю людей, заводящих симпатичных собачек, которые на меня, Кота по гороскопу, не бросаются и не охотятся.
Потому я присел над псом и с интересом стал его разглядывать, пытаясь определить причину превращения его в хорошего бультерьера (хороший бультерьер — мертвый бультерьер). Конечно, я не сомневался, что гибель собаки и появление Эдички на крыше замка — это звенья одной цепи событий, но определенные сомнения были. Однажды в иранском Белуджистане я стрелял из кавалерийского карабина в крупного волкодава, пытавшегося меня съесть (о, господи, меня всегда кто-нибудь, да пытался съесть, теперь вот Блад!), и пуля, выпущенная практически в упор, прошила его от груди до крупа, но, тем не менее, он довольно резво передислоцировался в свои тыловые порядки.

Череп бультерьера в области темени был аккуратно пробит тупым тяжелым предметом. Смерть, по-видимому, наступила мгновенно.
— Не иначе, кирпич на него уронил, — подумал я, конечно же, имея в виду Эдичку. — Вечно он мне боком выходит — спи теперь с этой дохлой псиной в одной комнате.
Я лег на кровать и унесся мыслями к своей прекрасной Даме. К Наташе. Лег и унесся, чтобы не смотреть на собаку, противную даже в потустороннем виде, а также не желая возвращать в голову мысли о том, что мой кот, похоже, действительно «терминатор», генетически измененный для достижения  неизвестных целей (неизвестных, но явно не стратегических, ибо я и стратегия — две вещи несовместные). Да, генетически измененный, и потому очень даже запросто расправляющийся с кровожадными собаками
— Господи, я же придумал эту девушку, — думал я, гладя на плющ, пробиравшийся на крышу в свете прожектора. — Я готов все ей отдать, даже жизнь, а сбудутся мои мечты, сжалится Бог, услышав мои молитвы, подарит ее мне, и окажется, что она обожает прапорщика Задова и изнывает от «Формулы-1». Нет, так дело не пойдет. Ты собираешься в который раз наступить на одни и те же грабли. Не играют сейчас женщины на роялях, брюк не гладят — ненавижу глажку! — и пельменей не лепят. Вместо этого женщины обожают Верку Сердючку, олицетворение всего того, что они не могут из себя вытравить никакой косметикой, знают, кто такой Макларрен и сколько раз, ну, этот, как его, был чемпионом. Да, Шумахер…
Плющ сорвался со стены с перебитым хребтом, стена покрылась оспинами. «Та-та-та» автоматных очередей рассекли внешнее пространство. Кто-то, явно с пояса, отчаянно палил по крыше.
«Видимо, Эдичка перешел к активным действиям. Надо лечь на пол», — принял я благоразумное решение.
На полу, рядом с похолодевшим хорошим бультерьером, о Наталье не думалось, и, стащив с кровати подушку и употребив ее по назначению, я принялся поминать Эдгара. Если он за что-то взялся, то этому конец, как Теодоре.
Я засмеялся: представил воочию, как Сатана послал фон Бладу кота на голову, и фон Блад, дабы уберечь драгоценную свою жизнь, принялся окружать замок рвом. Когда я воочию наблюдал, как Эдгар саженками преодолевает водное препятствие, в смежной комнате раздались тяжелые шаги, отдававшие безнадежностью, затем дверь распахнулась, и на пороге появился озабоченный фон Блад, дубль два: на плече у него висел автомат, а под мышкой — второй по счету хороший бультерьер. Настроение у меня повысилось и я, увидев под кроватью статью о мясе, решил ее дочитать с демонстративным интересом.

Биохимические процессы в мясе после убоя. Через несколько часов после убоя в мышечной ткани начинает развиваться посмертное окоченение (Rigor mortis), характеризующееся тем, что мышцы теряют гибкость, растяжимость и делаются твёрдыми. В состоянии посмертного окоченения М. непригодно для использования. Продолжающиеся в М. биохимические процессы приводят к расслаблению и размягчению мышц. Процесс, протекающий в М. после прекращения жизни животного (человека) и приводящий к значительному улучшению его качества, называется созреванием М. В производственных условиях созревание М. достигается выдерживанием туш в камерах охлаждения при 0—4°С. Сразу же после прекращения жизни животного (человека)  начинается превращение гликогена в молочную кислоту. Последняя играет существенную роль в процессе созревания М. Необходимое условие для образования кислоты — достаточное содержание в М. гликогена. Поэтому от утомлённых, больных или возбуждённых перед убоем животных (человека), содержащих в мышечной ткани мало гликогена, получается М., нестойкое при хранении. В процессе созревания М. становится нежным и сочным, в нём образуются вкусовые и специфические вещества, которые при той или иной кулинарной или технологической обработке придают пище или продукту характерные вкус и аромат. Специфический мясной вкус и аромат, свойственные разным видам М. — говядине, свинине, баранине, человечине, связаны с липидами или образующимися из них соединениями.

Не дочитав статьи до конца, я отложил ее в сторону — захотелось чего-нибудь мясного, бифштекса с кровью, например, или просто сырой строганины. Фон Блад по-прежнему стоял в дверях понурой тучей.
— Хозяин, а давай собачек твоих порубим и съедим? — спросил я серьезно. — Rigor mortis у них уже нет… Давно мечтал собачку поесть, да все жалко было. Знаете, у меня в партии кореец работал, так он жмурился от удовольствия, когда речь о псине заходила…
И зря спросил, зря куражился. Выкрикнув:
— «На, ешь!» — он кинул в меня бультерьером, и я не смог увернуться.
21. Потом прилетел кирпич.
Итак, ночь я провел с двумя хорошими бультерьерами и статьей о мясе. А мог бы с Надеждой. Если бы не был ханжой.
Из бедняг обильно сочилась кровь, и чтобы перед сном добраться до туалетной комнаты, не испачкав тапочек, мне пришлось использовать их тела, как используют подручные предметы для устройства временных переправ через лужи (извините меня за эти картинки — если бы вы испытали то, что испытал в замке я, то и вам захотелось бы пощипать  нервы слушателей).
Утром пришел фон Блад. В измятом и испачканном грязью смокинге. На лице его легко читалось желание договориться.
— А что без собаки? — сердечно спросил я, предложив присесть рядом с собой. Стоит ли говорить, что настроение у меня в тот момент было лучше некуда.
— Замучаешься их таскать. — Кровать под его весом едва не  испустила дух. — За ночь еще две полегли.
— А что такое? Мор? Чума? Холера?— участие в моем голосе шелестело жизнерадостным ручейком.
— Да нет, осадки в виде кирпичей.
— Небеса сердятся?
— Слушай, брось дурака валять! — взорвался он. — Твой кот в замке объявился. Что делает, то и хочет.
Я разразился тирадой:
— Мой кот?! Животный терминатор? И вы еще живы?!!! Невероятно! Вы не призрак случаем? Можно я вас потрогаю?
На это Блад сверкнул очами и выкрикнул чуть ли не фальцетом:
— Рано радуетесь! Еще не вечер! Сегодня по всей крыше, по всем вентиляционным и иным ходам мои люди выставили более ста самых современных капканов и ловушек.
Его оптимизм отдавал оптимизмом трупа, щеки которого продолжают жизнерадостно покрываться щетиной. Что такое капканы и ловушки, что такое, наконец, танковая дивизия СС «Мертвая голова», если голова уже потеряна?  Скептически улыбнувшись, я рассказал, как Теодора кормила кота швейными иголками, и что из этого вышло. Тут прибежал охранник. Он сообщил, что завтрака в обычное время не будет.
— Почему? — раздраженно посмотрел фон Блад.
— Единственный оставшийся на военном положении повар лечился всю ночь от бессонницы. И утром сунулся с похмельным синдромом в вентиляционный короб за припрятанной там бутылочкой наливки, — криво улыбнулся охранник, когда-то работавший лечащим врачом в вытрезвителе.
— Ну и что?
— Ну и попался в медвежий капкан и орет теперь благим матом, хоть и выпил все до дна.
Фон Блад покачал сокрушенно головой и приказал охраннику:
— Идите на кухню и приготовьте мне омлет с телятиной и луком.
Тот, пожав плечами, ушел.
— Я не верю тому, что происходит… — пробормотал мой тюремщик, безвольно осев. Глаза его смотрели в никуда, губы подрагивали. Сочувствие охватило меня, я подумал: — Надо же так вляпаться! И все из-за меня, — и сказал голосом старшего товарища:
— По-моему, вы реагируете неадекватно. Берите пример с вашего покорного слуги. Менее чем через десять дней мне предстоит исчезнуть в вашем желудке, а я держусь молодцом.
— Вы просто не верите в то, что исчезнете в моем желудке… — проговорил фон Блад. И горестно добавил, прикрыв ладонями повлажневшие глаза:
— Бедные собаки… Я так их любил… А как они меня любили…
Мертвые собаки-убийцы не вызвали в моем сердце никаких чувств, кроме злорадного удовлетворения.
— Если честно, то я не верю совсем в другое, — усмехнулся я, насладившись ими, то есть чувствами. — Я не верю, что мой котик Эдгар за ночь отправил на тот свет четырех бультерьеров.
— Я сам видел, как он завалил четвертого… Кромвеля… Он стоил мне трех тысяч баксов. Теперь меня исключат из общества бультерьеристов…
— Как завалил? — проявил я живой интерес.
— Манной небесной…
— Вы шутите?!
— Совсем нет… — идиотски улыбнулся людоед. — В семь часов десять минут утра у северо-восточного крыла замка с крыши упал язык. Бараний, граммов на двести… Собаки некормленые, как полагается по уставу, бросились к нему, не успели разобраться, как упала вырезка на килограмм. Потом телячьи мозги. Потом почки, потом был гуляшный град…
— А потом прилетел кирпич…
— Совершенно верно.
— А откуда у моего кота столько мяса? Странно… Вы знаете, я могу поверить, что его подвезла транспортная летающая тарелка, но в то, что Эдгар не съел весь ее груз в пятнадцать минут, я никогда не поверю!
— Вы не знаете, маркиз. В прошлом я ведь был мясник, и отец был мясник,  — застенчиво улыбнулся он. — Дед тоже. Он так умел разрубить мясо, что костей не было видно совсем, а вы знаете, это настоящее искусство, похитрее ваяния и прочей там пластической хирургии.
— Не понимаю, причем тут это? — довольство пропитало меня с головы до ног — Блад первый раз назвал меня маркизом. Подлизывается, паразит.
— Ну, сейчас это хобби. В восточном крыле замка у меня небольшой цех, в свободное время я в нем отдыхаю. С барашками, телочками, бычками. Топором-пилой, знаете ли, поработаешь, и, как новый становишься. Особо электрической пилой орудовать люблю. Вжиг-вжиг, уноси готовенького, — сказал мясницкий «фон» мечтательно.
— Теперь понятно. Мяса некуда девать, а крысы его жрут, и кости растаскивают  по всему подземелью…
— Да… Я их специально развел — надо ж куда-то мясо девать. Теперь они второе мое увлечение. Мясницкое дело для рук, а дрессировка, кроссбридинг пасюков с целью создания управляемых пород — для ума.
— А почему не приняли мер по охране мяса? — спросил я, вспомнив доктора Моро, делавшего диких животных человекообразными, и сразу за доктором — своего генетически измененного кота. Что с этими людьми поделаешь! Вечно кого-то в кого-то превращают.
— Как же не приняли. Приняли меры. Замки на всех подвальных дверях повесили, капканы расставили…
— Этот партизан в сапогах наверняка сделал закладки до начала боевых действий…
— Видимо, да. Мне кажется, вы, мой пленник, мне сочувствуете… Меня это убивает.
— Ну, зачем вы так раскисаете. Я уверен, он вас не съест, как в известной сказке, а так, по миру просто пустит. А вам-то что? Мясники сейчас везде нужны.
— По миру пустит, и вы все получите… Замок, ценные бумаги, цех, секретер Людовика XIV…
— Ага. Если вы подпишете соответствующие бумаги.
— Ни черта я не подпишу, — ворвался фон Блад. — Я сейчас прикажу отвести вас в цех и разделаю как самоуверенного бычка! И ваш кот будет жрать ваше мясо…
— Да… — вздохнул я сочувственно. — Фон-барон из вас получился мясницкий. Никакого политеса.
— Плевать.
— А может, договоримся? Меня кот точно есть не будет, а вас вот доведет до умопомрачения по сценарию бессмертного творения Эдгара По. Жену убьете, замок сожжете… Зачем вам это? Давайте договоримся, а?
— Можно и договориться. Женитесь на моей дочери — и по рукам! Все получите официально и по закону в виде приданного.
— На вашей дочери? Жениться? Погодите, погодите! Надежда ваша дочь?!!
— Да, она моя дочь. Потому ее портрет и висит в моем кабинете.
— И вы меня привезли сюда, чтобы на ней женить?!
— Это ваша злая судьба, иначе не скажешь… — развел руки фон Блад. — В ту ночь мы крупно поскандалили, она упрекала меня в том, что я плохой отец, что ничего не хочу для нее сделать. А что я не желал для нее делать? Да одно — не хотел, чтобы она замок в сумасшедший дом превращала! Вы знаете, скольких мужчин из него на носилках вынесли? А скольких ногами вперед? Не знаете! И потому я стоял на своем, и она драться полезла, исцарапала всего, шею до крови прокусила — вы видели кровь на манишке. А когда я ее в ковер закатал, кричать стала: «Повешусь, с башни брошусь, во рву утоплюсь, вены порежу!» В общем, так достала, что я выкрикнул в запале: — Вешайся! Режь! Бритву найдешь в ванной! — раскатал ковер и уехал. Сначала ничего было — езда на скорости здорово меня успокаивает. А потом представил ее в ванной, своей новой  ванной с порезанными венами, в облаке крови представил, и назад рванул, зарок дав, первого встречного схватить и на ней женить…
— И этим встречным оказался я…
— Нет, мужик с собачкой. Хороший такой мужик с симпатичным бультерьером на поводке. Жалко их стало, и я решил — будь что будет, тем более, иногда педагогичнее  бритву в руку сунуть, чем ее отнять. И рванул к себе в цех, мечтая лишь о Прохоре…
— Вы что, гомик?! — поморщился я.
— Да нет, «Прохор» — это любимый топор, вы его видели в кабинете. Ничто так меня не успокаивает, как он. Так вот, рванул я к себе в цех, мечтая о «Прохоре», и тут вы маму мою поимели…
— Извините, больше не буду, — проговорил я кисло, дав себе зарок больше не материться на машины, некультурно проезжающие мимо.
— Это точно, — посмотрел исподлобья с искоркой гурмана.
— Ваша дочь, вроде, девушка симпатичная, все на месте… — поежился я.
— Это так, — покивал Блад. — Но у нее есть один небольшой пунктик, порок можно сказать…
— Небольшой порок? Это из-за него вы вогнали «Прохора» в стену под портретом?
— Да, из-за него.
— И что за порок?
— Да, пустое. Вы десятым по счету у нее будете. А что после вас буду делать, и представить не могу…
— Бросьте. Не буду я десятым по счету — у меня красный диплом. А что касается матримониальных планов вашей дочери, дайте объявление в газеты, и через день стены вашего замка рухнут от напора полчищ женихов.
— Это так… Однако Надюша не любит абы кого. Она любит лишь мужчин с богатым, если не с болезненным воображением. И с красными дипломами, — ехидно усмехнулся.
— А что это она мужей изводит?
— Точно не знаю. Вызывал я однажды известного психоаналитика, так он мне такое наплел…
— Что наплел?
— Всякое. В основном, о моей отцовской ответственности. Впрочем, зря я об этом.
— Зря так зря. Так на чем мы остановились?
— Вы хотели со мной договориться, — посмотрел он, как измучившийся алкоголик смотрит на прославленного в народе нарколога.
— Ну и что вы решили?
— Знаете, давайте заморозим тему дня на два. Я на кота поохочусь, вы с Наденькой пообщайтесь, а потом поговорим. По рукам?
— Как хотите. Но знайте, кот может распуститься, пойти, так сказать, вразнос, гм… замка. Не хотелось бы, знаете, человеческих жертв, вы так молоды…
Сверкнув глазами, фон Блад ушел. Пред сном я дочитал статью о мясе. Как и во втором чтении она не вызвала у меня пессимистических настроений.

Микробиологические процессы. В М. здоровых, хорошо отдохнувших перед убоем животных микроорганизмы отсутствуют. Утомление способствует их проникновению в мышечную ткань из кишечника. Употребление в пищу М. таких, а также длительное время голодавших животных может привести к возникновению пищевых токсикоинфекций. Для повышения стойкости М. и предохранения его от действия микробов соблюдают следующие условия: достаточный отдых животных перед убоем, очистка шкуры и копыт перед убоем (банька для человека, см русское народное: «…ты, Баба Яга, сначала баньку истопи, попарь, вымой, потом уж в печь клади»), хорошее обескровливание, правильный туалет туши, быстрое охлаждение, поддержание температуры 0°С и относительной влажности воздуха 85%. В питании людоеда М. — основной источник полноценного белка. В М. различают мышечные, высокоценные белки, содержащие все незаменимые аминокислоты, и соединительнотканные, неполноценные белки. Наибольшим биологическим действием обладают азотистые экстрактивные вещества, являющиеся сильными возбудителями секреции пищеварительных желёз. Содержание белков и жиров в М. животных см. в табл.
Тип мяса    белки    жиры    Ккал на 100 г
Баранина 1-й категории охлаждённая    13,9    16,0    206,0
Говядина охлаждённая 1-й к.    15,2    9,9    154,0
Свинина жирная охлаждённая    12,2    35,6    381,0
Телятина молочная    16,1    7,0    131,0
Человечина (до 20 лет)    17,3    10,5    320
Человечина (20-40 лет)    12,2    36,1    305
22.Нет, это сон!
Той ночью уснуть мне не удалось. Во-первых, мешала Надежда, спорадически пристававшая, во-вторых, стреляли, туда-сюда бегали скопом по железной крыше, били стекла, орали благим матом соло и хором, а на рассвете с третьего этажа упало что-то большое и музыкальное, кажется, рояль.
Фон Блад заявился в девять часов утра, заявился, довольно потирая руки.
— Я вижу, у вас временные успехи? — спросил я, язвительно улыбаясь.
— Да! — сказал он так, как будто одолел всех черных котов в Москве и Московской области.
— Что-нибудь с Эдичкой? — нахмурился я.
— Да нет, просто жена ушла! — заулыбался он холостяцки счастливо. — Сказала, что жить в таких условиях не может и не хочет, и вообще уже третий месяц изменяет мне с моим управляющим.
— Они вас разорили?! — обеспокоился я.
— Да нет, я все предусмотрел, маркиз. У этого управляющего управляющим работает мой человек, и он оставил им ровно столько, чтобы жене не пришло в голову вернуться.
— Да вы Эйнштейн от экономики! — искренне восхитился я. — Надежда говорила мне, что вы все предусматриваете, но до такой степени! Советую закрепить этот успех клятвой безбрачия.
— Я подумаю, — вдруг насупился фон Блад.
— Почему вы хмуритесь? Что-нибудь не так с Эдичкой?
— Да все так… Если не считать материальных потерь, в том числе рояль от Мюллера, то счет один ноль в мою пользу.
Я встревожился.
— Теперь он у вас одноглазый, — мстительно улыбнулся фон Блад. — Выражаю вам свои соболезнования.
Не надо было ему это говорить. Я бросился на него, как ястреб, и в удар вложил всю свою силу — а при усиленном белковом питании, которое я получал в течение недели, ее было более чем достаточно.
23. Осталось поперчить.
Все болело. Я, крепко привязанный к кровати, витал в облаке тупой боли и пытался думать, чтобы не страдать телесно.
Хорошо, что вырубила меня Надежда. Приятно, когда дочь заступается за отца, как пантера. Отделала славно — небось, он ее в лучших бойцовских школах учил — ушу, кун-фу, и прочих у. Чтобы мясо хорошо отбивала. И училась точно на отлично — после ее ручек меня только солью посыпать, да поперчить осталось. И на сковородку — п-шшшш. Хотя, на мой вкус, перестаралась. Нельзя мясо отбивать до состояния котлеты. Потому что отбивная — это отбивная, а котлета — котлета, это ж каждому понятно.
Черт, а если действительно поперчат и посолят? Эта ж боль покажется мне райским наслаждением!
С них станется.
Но и бог с ними. Зато глаз Блада брызнул только так. И синяка не будет, так аккуратно все получилось.
Да, я такой. Я, может, и сделаю вам неприятность или скажу лишнее, но если вы мой друг, то вашему врагу не позавидуешь. Под танк пойду, но счет, по меньшей мере, сравняю.
Жалко киску. Сидит сейчас в какой-нибудь пыльной щели, вылизывается, вспоминая свою парфюмерию, меня вспоминая. Натальины объятия и поцелуи.
Жалко-то жалко, но кошачий глаз — это кошачий глаз, а людоедский — это людоедский. И теперь мне не поздоровится. Представляю вариант будущего. Все обошлось, все есть… Мы сидим с Эдгаром в переполненном кабачке. За наш стол никто не садится. Все бояться черного кота с черной повязкой на правом глазу. И меня, покрытого шрамами, и с точно такой же повязкой, но на левом…
Как же, размечтался. Не дожить тебе до кабачка, в котором можно пофорсить с повязкой, скушает Мясоедов только так.
Надо было ему не глаз, зубы выбивать. Чтобы только манную кашку.
Ну-ну, только манную кашку. И мясное пюре Gluteus maximus. То есть из ягодичной мышцы. Моей. Или паштет из печенки. Жаль цирроза пока нет.
А с другой стороны, может, все еще обойдется. Мужская дружба — это настоящая дружба. Увидит Эдичка, как я за него отомстил, сапоги подтянет, рукава засучит и в бой. Людоед-то не очень, хоть и большой, надави — рассыплется. Еще немного, и он наш.
Господи, как больно.
Хорошо, что она меня била. Расчетливо — ничего полового не тронула. А охранники, они ведь только туда и бьют.
А если бы я не поехал за ним в деревню? Не поехал за Эдичкой? Жил бы теперь с Теодорой. Дела бы поправились. В Италию бы поехал. Колизей, Ватикан, Чиччолина, макароны кругом, пастой называются. А тут попал. И не куда-нибудь, а в форменную сказку. Кошмарную сказку. Коты в сапогах, людоеды, их дочери с пунктиками.
Нет, сказок в наши дни не бывает. Бывают коты умнее  людей. А людоеды? Тоже сомнительно. Наплел с три короба, дочка любимая ему подыграла. Заливное из человеческих глаз. Луп-луп. Вот придумали! Небось, рязанские. В Рязани ведь грибы с глазами — их едят, а они глядят.
Вроде отпускает.
Шаги.
Блад идет, точно.
24. Шила в глазу не утаишь.
Людоед явился, шагая тяжело, как Каменный гость. Левый его глаз прикрывала черная повязка. В руках играло тонкое шило.
— Око за око, око за око, — протяжно и тоненько повторял он, приближаясь ко мне шажок за шажком.
Я молчал. А что говорить? Всегда дураком был. Ведь говорил начинающий хулиган Лякса (о нем позже), когда еще в детский сад ходил, в старшую группу, что перед тем, как ударить ближнего, надо досчитать хотя бы до трех.
— Так какой глаз тебе выпустить? — подойдя вплотную, спросил изувер уже серьезно. — Правый или левый?
Вечно меня спрашивают, что отрезать. В дружественном Афганистане, слава богу, вопрос касался ушей, остренько наточенным пуштунским ножом касался — до сих пор приходится длинную прическу носить, потому как по счастливому исходу событий пришили их по разному — одно, как было, оставили лопоухим, а другое сделали как у Алена Делона — часто им любуюсь, локоны справа приподняв. Так что коротко постриженный я как тот заяц — одно ухо на макушке, а другое отдыхает.  А тут, понимаешь, глаза…
Я задумался над вопросом. С одной стороны, правый глаз — ведущий, и надо было бы оставить его. А с другой стороны, он видит на половину диоптрии хуже. Значит нужно оставлять левый?
— Правый, — проговорил я как можно тверже, и сапожный инструмент страшно двинулся к моему лицу.
До инвалидности и клички «Нельсон» оставалось полдюйма, когда фон Блад, захохотав, отбросил шило и сорвал с лица повязку.
Глаз был на месте!
Он был карим. Не голубым, как доблестно мною выбитый.
Я смотрел, разинув рот.
Людоед сел на край кровати, закурил легкий «Парламент». Сделав несколько смачных затяжек, сказал:
— Вижу, маркиз, ты ничего не понял.
Я покивал:
— Что-то с головой в последнее время… Наверное, это нервы.
— Тогда слушай по буквам. Глаз, который ты мне выбил, был искусственным. Производственная травма, понимаешь? Кость в молодости рубил без соблюдения правил техники безопасности, вот и допрыгался.
Я понял, что Эдичка остался неотомщенным. Людоед, сделавшись горестным, продолжал говорить:
— Знаешь, все так здорово складывается — теща переварена, жена ушла, жить стало лучше, жить стало веселее. Одна только Надежда меня тревожит. Возьми ее ты — и я линяю отсюда в Монтевидео полностью счастливым человеком...
— Ну, возьми, возьми меня! — услышал я жаркий шепот и проснулся.
Шептала Надежда, дочь людоеда. Она лежала на мне, связанном, алые ее губки, губки бантиком, трепеща, тянулись к моим губам.
25. Стреляли…
Я обрадовался, что Эдгар-Эдичка и людоед окривели не наяву, а во сне, в моем сне, и Надежда получила свое. Я вообще не терплю безвкусицы, а тут такие маловысокохудожественные, как говорил Зощенко, картинки. Кровавый родник в глазнице кота, потом брызги глазной жидкости фон Блада, это банальное шило… Фу!
В общем, если я скажу, что девушка была довольна, то совру — она искренне блаженствовала, как, наверное, блаженствовала Екатерина Вторая под графом Разумовским. Искренне блаженствовала в итоге, ибо в нашей схватке, в целом ожесточенно-бездумной, была пара раундов, в течение которых я подозревал, что она мастерски скрывает либо фригидность, либо некое отклонение сексуальной ориентации.
Когда Надеждина головка, выразив благодарность словами, поцелуями и прочими благодарственными прикосновениями, упокоилась на моем плече, я поведал о том, что пережил во сне. Девушка расстроилась, поняв, что обладал я ею не вполне искренне, но в состоянии сильного душевного волнения, связанного с неожиданно счастливым разрешением ситуации.
— Видно не судьба нам с тобой посуду бить, — всхлипнула она, и тут же отерев слезки, рассказала, что ночью действительно кругом стреляли, бегали скопом по железной крыше, били стекла, орали благим матом соло и хором, а на рассвете с третьего этажа в самом деле сбросили рояль — отцу показалось (со слухом у него туговато), что внутри него прячется кот, вооруженный увесистым кирпичом.
Она звонко засмеялась, видимо, вспомнив, как старинный инструмент ручной работы музыкально грохнулся о брусчатку. Посмеявшись, продолжила:
— Подсчитав ущерб от ночной охоты на твою кисулю, папенька чуть с копыт не свалился, но, слава богу, ему в это время сообщили, что мама сбежала со столовым серебром и управляющим Мурадели...
— Послушай! — поднял я голову удивленно. — Я все это во сне видел! Может и остальное все правда?
— Что остальное?
— Ну, лишил твой отец моего кота глаза?
— Да вроде нет.
— А сам не окривел?
— Нет. Синяк, правда, огромный под глазом...
— Слава богу! — заулыбался я довольно.
Наденька решила воспользоваться моментом и сделать дубль.
Я решительно пресек ее сексуальные поползновения, хотя, скажу честно, не был до конца уверен, что два половых сношения в течение одного часа с одной партнершей можно рассматривать как две измены. Тем более, измена в связанном состоянии, это уже не измена, это изнасилование, садизм, можно сказать (как я страдал, как мне было плохо, из-за того, что руки мои были связаны, и я не мог употребить их в дело, то есть погладить ей доверчивые полные грудки, спелую попу, сладкие стройные бедра, погладить, чтобы соитие наше завершилось быстрее, чтобы я быстрее мог вернуться мыслями к своей любимой!).
Дочь людоеда, попыталась переубедить меня ласками, но я презрел их, и когда она захныкала, постарался перевести разговор на другую тему:
— Послушай, Надюша, во сне твой отец говорил мне, что ты того, мужей изводишь на раз-два-три. Это правда?
— Не совсем...
— Ну, расскажи...
— Не хочу… Понимаешь, я отца люблю, а он...
Недоговорив, она посмотрела на часы. — Пора тебе плавки натягивать: папуля сейчас придет. Увидит тебя голым — от венца не отвертишься.
Бросив на мой срам плавки, дочь людоеда упорхнула, в чем была.
26. Яйца Леды.
Побыв у меня с минуту, Фон Блад (глаз у него к моему удовольствию был настоящим) убежал ввиду того, что из коридора и окна потянуло дымком входящего во вкус пожара. Через четверть часа он вернулся совершенно растерянным; походив по комнате взад-вперед, опустился на испуганно ойкнувшую кровать. Лик его глодала улыбка — улыбка человека, по совершенно сумасшедшему стечению обстоятельств попавшего в невероятно дикую, фантасмагорическую историю, и на каком то ее отрезке ясно понявшего, что конца ей не будет.
— Что с вами? На вас лица нет! —  лицемерно поинтересовался я, уже столько дней бытовавший в аналогичной по типу истории.
— Что со мной?.. Вы спрашиваете, что со мной?! Вы спрашиваете?!!! — улыбка слетела с его лица. Оно стало натурально полоумным, и я, не желая подвергнуться побоям, пусть заслуженным, сказал как можно искреннее:
— Ну да, с вами.
— Со мной все в порядке, — неожиданно успокоился людоед, — а вот замок горит с трех сторон.
— Вы хотите сказать, что мой кот научился пользоваться газовой зажигалкой или даже спичками? — подивился я непритворно.
— Пока нет. Но короткие замыкания  у него получаются просто замечательно.
— Понятно, — вздохнул я. — Что ж, пожар высокой категории в нашей ситуации выглядит вполне логичным продолжением событий.
Фон Блад горестно покивал:
— Иногда мне кажется, что он у вас учился терроризму, и педагогом у него был сам Бен Ладен.
— Бог его знает, он недавно ко мне явился. Хотя, если рассудить, Эдгар идеальный боевик. Умен, решителен, понятлив, и главное, имеет вкус к рельефному действию. Есть, конечно,  у него минусы, но если он действительно учился у Ладена или даже в «Альфе», то его педагогами они, скорее всего, рассматривались, как большие плюсы.
— Какие это минусы? — фон Блад потрогал глаз, начинавший обзаводится жизнерадостным синяком.
— Какие минусы? Вон, у вас висит на стене прекрасная копия Бенвенуто Челинни. Вы знаете, скольких человек этот художник зарезал, пока работал над этим шедевром? Зарезал в драках, в нападениях, просто так, от тоски к полнокровной жизни? По разным сведениям от четырех до дюжины. Так этот кот такой же по натуре. Если бы вы знали, как я до него жил. Замечательная любовница, пунктуальная, не капризная, да еще импортная, денег ровно столько, чтобы не зажраться до равнодушия, ежедневно бутылочка хорошего портвейна, прогулки в березовом Подмосковье, стихи на ночь, короче, размеренная умственная жизнь в уютном эстетическом пространстве без конца и края… И тут он является.
— Еще один очаг возгорания… — пригнувшись, посмотрел фон Блад в окно. — На третьем этаже, в кунсткамере. Пропал теперь второй муж моей тещи с двумя головами… Дракошей мы его звали, пока она его в формалине не замочила. Если бы знали, какой это был человек, единственный, можно сказать в своем роде, Вы знаете, в «Британской энциклопедии» о нем пространная статья с пятью фотографиями, схемами и рисунками…
— Послушайте, — перебил я, вспомнив прогулку с фон Бладом по его подземельям, — а та горилла с головой на правом плече тоже ваш родственник?
— Не мой, тещин, — пристально посмотрел фон Блад. — Точнее, он младший брат Дракоши…
— А почему она его в формалине замочила? — Я понял, что затронул запретную тему и вернулся к той, за которую людоед малодушно уцепился, как за возможность хоть на какое-то время покинуть действительность. Вновь усевшись рядом со мной по-свойски, он чуть ли не взахлеб принялся повествовать о втором тещином муже:
— Да огнедышащий он был. Заливался с утра спиртом под завязку, луком-чесноком закусывал, и ходил кругом, ходил, духом всех встречных с ног сшибая. А если еще зажигалкой в кураже перед пастями своими чиркал — то вообще  чистейшей воды дракон, плюс пожар высокой категории. Вы не знаете, какие он фокусы показывал! Брал два стакана фиолетового денатурата — старик любил все фиолетовое — шло оно к его носу, ну, к носам, — в общем, брал два стакана денатурата и одновременно их выпивал, предварительно, конечно чокнувшись сам с собой. А это не очень легко было пить два стакана, хоть голов и две — они ведь не совсем симметрично располагались — одна, как полагается, анфас, а другая набок свернута, то есть почти в профиль. Но у Дракоши все равно классно получалось, даже с локтей, как офицеры, пил. А потом закусывал луковицами, естественно, фиолетовыми. Хрум-хрум-хрум — и готова луковица. Но особо чесночок высокоэфирный уважал. Любил по-деревенски посыпать горбушку солью, натереть погуще — пара головок на ломоть уходила, потом маслицем растительным оросить… Да-с… А курил как! Одним ртом затягивался, другим колечки пускал. А что женщины его о нем рассказывали! О комплексном его куннилунгуссе. Да с такими глазами рассказывали, что у него отбою от любительниц острых ощущений не было. А как пел! В два голоса — один высокий, певучий бас, другой низкий, глубокий. И пел все по системе Станиславского, с общением, взаимодействием и внутренней связью голов между собой. Бывало, как споет:
Высоким басом гудит фугас –
В подарок фонтан огня,
А боцман Бэби пустился в пляс -
Какое мне дело до всех до вас,
А вам до меня…
так мороз по коже. Правда, с принятием пищи у них постоянный был конфликт — желудок то один! Но потом они с этим договорились — стали по очереди есть, — один ложкой машет, другой газетку читает или  вообще спит, силы голодные бережет… Да, с едой они договорились, а вот с храпом война была… Гражданская война с самыми что ни на есть телесными повреждениями. Представь, маркиз, когда левая голова первый раз захрапела в три голоса благим матом, так правая как врежет ей кулаком по яйцам! — Фон Блад раскатисто захохотал. — Но потом и с этим образовалось, более-менее образовалось — ухи они друг другу стали кусать: как захрапит одна голова дальше некуда, так другая хвать ближайший лопух от души! Так смежных ушей у них и не стало… Но особо они не переживали, да, не переживали…
Он еще что-то хотел рассказать о родственниках жены — видимо, было что, — но я вернул его к насущности.
— Интересно, как он огонь разводит? — спросил я, имея в виду Эдгара с его двадцатью шестью мутантскими пальцами, роднившими кота со славным Дракошей. — Наверное, кошачьим способом… Побрызгал на соединительную коробку — и готово, горит. Знаете, он однажды помочился на туфельки моей девушки Теодоры, туфельки за пятьсот долларов. И они тут же развалились, как от серной кислоты, вы бы их видели.
Фон Блад, с трудом распростился с двухголовым свояком, и посмотрел на меня как на уксус в большом количестве.
— Меры-то приняли? — продолжал я ерничать (а что остается делать человеку, связанному по рукам и ногам, как обстоятельствами, так и буквальными путами?) — Или бог с ним, положимся на огонь и выйдем из него очищенными от замков и котов?
— Пожарная сигнализация пока худо-бедно срабатывает, — уже подняв на меня карающую руку,  овладел собой людоед. — Но сами понимаете, для меня утонуть в воде — это не намного лучше, чем сгореть. У меня картинная галерея, видите ли… Дюрер, Гоген, Модильяни, даже Малявин. И еще драгоценные гобелены и редкая библиотека. Мебель эпохи Людовика Четырнадцатого...
— Мебель эпохи Людовика Четырнадцатого… — повторил я. Уже минуту какая-то мысль пыталась достучаться до моего ума.
— Да, мебель. И многое другое.
Из окна послышался отдаленный вой сирен, ум мой встрепенулся, и я, вмиг переполнившись эйфорией, торопливо заговорил.
— Послушайте, милейший каннибал! У меня идея, и она, кажется, поможет нам договориться. Вам дочь рассказывала мою историю?
— Конечно. Она мне все рассказывает.
— Но я повторю для ясности. Черт, как же это мне раньше в голову не пришло!
— Говорите, не томите душу!
— Понимаете, это все леность ума… Если бы я все хорошо обдумал, обдумал, как только увидел своего кота на вашей крыше.
— Говорите, я слушаю.
— Понимаете, я влюбился в чудесную девушку… Нет, надо все сначала начать, с яиц Леды, иначе, вы не поймете.
Я намеренно тянул, рассчитывая изложить суть своего предложения на кульминации событий.
— Пожарные приехали, — подошел к окну Блад. — Конец моим гобеленам. Вы что-то говорили о яйцах Леды…
— Да, так говорят «Начнем с яиц Леды». Видите ли, эта прекрасная девушка снесла яйца от греческого Зевса, явившегося к ней на любовное свидание в образе лебедя — странный, надо сказать, был господин, этот Зевс. Я понимаю, к Данае он заявился в образе золотого дождя, это понятно, женщины деньги любят. Но в образе лебедя?
— Это, наверное, аллегория или символика. У лебедей шеи длинные. Так причем тут яйца Леды?
— Понимаете, из одного вылупилась Прекрасная Елена, из-за которой произошел ряд закономерных событий, в частности, Троя пала в прах, ну, или сгорела, как сгорит ваш замок от моего троянского кота. Так вот, когда хотят начать повествование с самого начала и по порядку, говорят: «Начнем с яиц Леды».
— Вы здоровы, маркиз? Не заговариваетесь? Впрочем, как можно остаться здоровым после всего, что нам пришлось здесь перенести...
— Да нет, все было прекрасно, особенно ваша дочь… — мгновенно отреагировал я.
Он психоаналитически насупился. Отцы бессознательно не любят, когда без спроса трахают их дочерей.
— Так что там с яйцами Леды?
— Все началось с того, что я получил в наследство этого кота. Братья получили дома и пароходы, а я — кота. Как в сказке Шарля Перро. Ну, волей-неволей, вошел постепенно в образ, тем более кот был черт знает что такое, будет время — расскажу. Потом принцесса появилась — опять-таки именно он ее ко мне с небес на мгновение спустил, — и я с листа влюбился, так, что без нее и жить теперь не могу. Но к принцессе, сами понимаете принцем надо свататься. А я — научный сотрудник, это же окончательный диагноз. И надо же, тут вы подвернулись. Вы и в самом деле людоед?
— Глупости! Вы назвались Карабасом, я — людоедом, вот и вся сказка.
Мне стало ясно как день, что на кровати связанным лежит самый последний простак в мире. Осознав свою сиюминутную сущность, я насупился:
— Ну вот, сказка… А я вам чистосердечно поверил. Еще эта распечатка из Большой советской энциклопедии…
— Ну и фантазия у вас… Вас обмануть — раз плюнуть. Вы что, честный человек?
— Вы не первый этим меня попрекаете, — вздохнул я. — Но вернемся к идее, меня осенившей. Видите ли, этот ваш замок с Людовиками Четырнадцатыми и гобеленами мне до лампочки — не то воспитание, я — аскет, живущий высококалорийной духовной пищей. Но мне сейчас, именно сейчас, позарез нужно паблисити, чтобы подвалиться к моей Наталье сущим маркизом — иначе никак, женихов рангом ниже она в упор не видит. Ну, вот, я и подумал: демобилизую кота, отзову, так сказать, с действующего фронта на зимние квартиры, а за это вы на месячишко-другой уезжаете на Сейшельские острова, или еще куда, сдав мне замок со всем его содержимым — «Мерседесами», слугами, поварами, ну, за условные, конечно, деньги — у меня целая зарплата на кредитке, да еще расчет,  если за прогулы по вашей милости уволили. С Надеждой, естественно, уедете… И все решено — замок целый, картины целы, к вашему приезду я переезжаю к новой теще, поминая вас святым своим благодетелем.
Подумав с минуту, фон Блад стал вытягивать из-под меня простыню.
— Вы что? — испугался я — лицо фиктивного людоеда пылало злорадной решимостью.
— Мне нужна эта простыня. Я сделаю из нее белый флаг и пойду вниз. Как вы думаете, он знает, в каком случае одна из конфликтующих сторон размахивает белым флагом?
— Вряд ли. Мне придется пойти с вами.
Фон Блад освободил меня от веревок. Я встал, размялся, причесался, и мы пошли.
— А флаг? — воображение остановило меня в дверях.
— Зачем флаг? Вы же говорили, что кот белых флагов не разумеет?
— Кот не разумеет, зато я разумею. Мне будет приятно видеть, как вы им размахиваете.
27. Они у него всегда наготове.
У него опаленная шерсть висела клочьями, но глаза были целы, лишь один заплыл, как у боксера после прямого в бровь. Во втором же глазу бесовски блестел солдатский кураж, смешанный с искренним огорчением, что такая славная, и без сомнения, историческая заварушка, так скоро завершилась. Уверен, если бы не этот суворовский, нет, кутузовско-нельсоновский блеск кошачьего глаза, фон Блад пошел бы на попятный, а может, и спустил бы на нас собак. Хотя вряд ли. Собак он, конечно, мог спустить, но толку от них не было бы никакого — долгое время после проигранного сражения, они даже поесть толком не могли, ибо все время смотрели вверх, выискивая в небе пикирующие кирпичи, когда-то так стремительно прилетавшие вслед за кусками мяса.
Да и кот был не дурак. Он не приблизился к фон Бладу, чтобы принять капитуляцию, как полагается, торжествуя глазами и вздымая подбородок (к чему условности?), а уселся в метрах пяти от побежденного на фоне разбившегося вдребезги рояля, метнув взгляд исподлобья, взгляд, несомненно, значивший:
— Чтобы через сутки тебя тут не было.
— Да я уже два дня как должен быть с семьей в Новой Зеландии, — сказал фон Блад как бы мне.
Вся его многочисленная семья, за исключением дочери и сбежавшей жены, сразу же после начала боевых действий эвакуировалось на противоположную сторону Земного шара.
— Ты варежку не разевай, — сказал я коту не очень-то уверенно. — Мы с глубокоуважаемым нами фон Бладом договорились, что он предоставляет этот замок в наше распоряжение месяца на два…
Кот посмотрел на меня, как на Ульянова-Ленина, заключившего с немцами предательский Брестский мир. Потом уничижительно посмотрел на фон Блада. Потом, опустившись на мраморные ступеньки, стал демонстративно вылизывать свои половые органы. В глазах его стояла мысль, обращенная к хозяину: — Они у меня всегда наготове, и потому помни, чем этот Брестский мир для фонов обернулся.
28. Экстремальный секс?!
Вечером фон Блад, вполне довольный будущим изменением своих географических координат, устроил прощальный ужин. Кота к тому времени привели в более-менее приличное состояние, и в нем уже трудно было видеть пирата, взявшего на абордаж целый замок со рвом, внешними стенами и донжоном. Он лежал на стуле рядом со мной и неторопливо думал какую-то важную мысль. Надежда, севшая напротив, щебетала без умолку — из тысяч слов, что она сказала в начале ужина, легко извлекался сухой остаток в виде следующего тезиса:
— Через два дня мы будем пить пиво в стране маори, птиц киви и султанских кур, а ты, простофиля, останешься здесь
Последующие несколько тысяч слов выразили следующую идею, от которой вино показалось мне кислым:
— А мог бы поехать со мной, или остаться со мной и этим замком.
Фон Блад почти не говорил — он наслаждался мирной жизнью. Лишь изредка на лицо его набегала легкая тень — потомственный мясник не любил сутками лететь в самолете, в котором нельзя было как следует размахнуться топором в привычное  время. Но после того, как он решил добираться транзитом  через Индию (в Музаффарнаргаре близ Дели жил его старый друг, любимый сын индийского политического деятеля, посвятившего жизнь борьбе за запрещение убоя коров), и Новую Гвинею (там, на берегу моря с удивительным названием «Коралловое», обитала подруга, вспомнив которую, он всегда произносил «У-у-у!» и жмурился от приятных воспоминаний), эта тень легко растворилась в мягком нижнем освещении пиршественного зала, умело декорированного под старину эпохи Столетней войны и Жанны д'Арк.
Я наслаждался кулинарными изысками повара фон Блада — перемен было около десяти, и соскучиться было трудно. Когда, ощутив райское удовольствие от очередного кусочка говядины с кровью, с подливой по костарикански, я поворачивал к нему лицо, сердце мое теплело.
— Какой хороший человек! — думал я, вглядываясь в добродушную личность хозяина замка. — Разве отдал бы я свой родовой кров, будь он у меня, первому попавшемуся проходимцу? Конечно, нет, самому надо. А он отдал. Все-таки в богатых людях, по-хорошему богатых, есть особая прелесть, особый уровень сознания. «Подумаешь, замок! Да возьми хоть на два месяца! У меня еще два есть, даже не помню где. В Ницце и Южной Африке, кажется. Нет, в Испании, да, Испании, и в Аджарии. Нет, в Аджарии третий, я его недавно купил. А где же второй, где же второй? Надо у управляющего спросить, он должен помнить… А если не помнит, то все, пропал замок».
После мяса по-каннибальски (так его, посмеиваясь, назвал хозяин) с красным соусом я размяк — такое оно было нежное, — откинулся на спинку кресла, оторвал глаза от стола и увидел… Надежду. Практическая жизнь выработала у меня замечательную особенность: если человек настойчиво лез в поле зрения и много говорил, то зрение мое напрочь переставало его воспринимать, а уши — слышать (тем более, если я ел и пил). Однако пара бокалов прекрасного красного вина привели меня в хорошее настроение, другая пара бокалов, потребленная напротив, изрядно проявила красоту дочери фон Блада, и я ее увидел. Глаза девушки горели откровенным огнем, огнем, обещающим тепло и сердечные ожоги, и этот огонь тщился превратить мое сердце в пепел, послушный воле ветра, то есть ее воле.
— Ночью опять полезет,—  подумал я. — Набраться, что ли, под завязку, чтобы на звук, цвет и женский бюст не реагировать?
— Вы так двусмысленно на меня посмотрели, — грациозно поправив белокурые волосы, сказала она кокетливо.  — Смотрите, я девушка слабая, еще растаю прямо сейчас.
Пара фужеров вина благотворно подействовали лишь на ее личико, расслабив его. Остроумию же они, судя по высказыванию, нанесли непоправимый ущерб.
Фон Блад, придя к тому же выводу, бросил салфетку на стол и удалился, недовольно что-то бормоча себе под нос.
— Что это с ним? — нарочито озадаченно посмотрел я ему вслед.
— Он, как любящий отец, просто оставил нас наедине… Папа у меня просто золото.
Эдичка, почувствовав надвигающуюся грозу, покинул свой стул  и улегся перед камином, предварительно удостоверившись, что дымоход его не забран решеткой.
— Мне казалось, что я расставил все точки над i… — душевное здоровье девушки вызывало у меня опасение, и я говорил неуверенно.
— Да, вы расставили. Но не я. Замок юридически принадлежит мне, а я никаких соглашений с вами не заключала. Пока, надеюсь.
— А! Понял! Вам хочется повоевать с Эдгаром-Эдичкой! Так вперед! Вон он сидит. Вы не боитесь остаться без своего гардероба и любимых кукол?
Эдгар-Эдичка, естественно, все слышал. Ему не хотелось воевать после хорошего ужина. Но обстоятельства требовали поступка, и он встал, недовольно покачал головой, и, как мне показалось, довольно тяжело впорхнул в дымоход.
— Опять ночь не спать, — вздохнул я, укоризненно глядя в глаза своей беды. — Что ты будешь делать!
— В любом случае, этой ночью нам не спать, — двусмысленно улыбнулась беда. — О, господи, если бы знали, как меня к вам тянет, как вожделею я то, что задумала проделать с вами!
Эти слова вкупе с уходом кота со сцены вызвали у меня неприятные чувства. Нити событий с таким трудом направленные в ушко моей иголки, опять норовили залезть мне в трусы, и, похоже, Эдичку это волновало меньше, чем славный послеобеденный отдых.
— Неужели вам замка не жаль? Такой хороший замок, — кисло посмотрел я на девушку.
— Нет, не жаль. С ним у меня связаны пренеприятные воспоминания. Гори он синим пламенем. Давайте, выпьем за будущее!
Мы выпили шампанского.
— Жалко такую красоту, — поставив фужер, обозрел я мастерски расписанные своды пиршественного зала. — Да и папочке вашему он мил. Давайте через пару месяцев, а? Приедете из Новой Зеландии, польете бензинчиком, и пусть горит?
— Нет. Через два месяца только в том случае, если мы с вами заключим соглашение, и вы выполните мои требования.
— Требования?
— Одно требование. Кстати, я навела справки — вас никто не ищет. Мамочка ваша думает, что вы опять по-английски, то есть, не прощаясь, уехали побродить по Новой Каледонии. На работе же вас рассчитали, подумав, что ради написания очередной бульварной книжки, вы опять забили на квартальный отчет.
Насчет работы она, видимо, не лгала — с квартальными отчетами, никому не нужными, я никогда не церемонился. Но с  Новой Каледонией Надежда перегнула. Если бы я имел возможность бродить по ней и прочим географическим отдаленностям, то вряд ли сидел в загазованной Москве, и Наталья была бы для меня вымышленной Прекрасной Дамой, а не реальной женщиной, которую можно покорить.
— Чтобы у вас не осталось иллюзий скажу, что у меня в замке есть доверенный человек, форменный квазимодо — я и зову его Квазимордой или Квасиком…
— Это не второго мужа вашей бабушки младший братишка? — похолодел я, вспомнив гориллообразного обитателя подвалов замка.
— Да, он младший брат Дракоши… Ему голову ампутировали, — невесело вздохнула. — Левую. У старшего брата-то они в общем ладили между собой, а у Квасика, как еврей с  арабом, горла друг другу грызли, глаза выдавливали, соплями плевались, лбами с размаху стучали…
— Почему это?.. — вяло спросил я, подумав, что в семье фон Блада  любимая тема имеет две головы.
— Да потому что одна любила выпить, другая спиртное на дух не переносила, одна была баптисткой, другая — свидетелем Иеговы, одна ничего кроме мяса не ела, другую от него воротило, одна на женщин была падка, другая никого кроме мужчин видеть не хотела. Ну и в общем, после матча  «ЦСКА» — «Локомотив» бабушка позвонила известному хирургу, и тот согласился одну из сиамских голов ампутировать...
— А почему левую отрезали?
— Догадайся с трех раз.
— Да ладно, говори, не томи — не люблю угадывать.
— Очень просто — она болела за «ЦСКА», а хирург за «Локомотив». Но что-то не так он сделал — позвоночник все-таки, и после этого руки у Квасика, как стальные манипуляторы — три подковы одновременно разгибает. Да что говорить, увидишь еще.
— А почему тогда вы его на кота не мобилизовали? Если он такой грозный?
— Он суеверный… — смущенно улыбнулась сводная внучка Квазиморды. — И черных котов боится, как черт ладана. Черных котов, но не людей, — взгляд ее сделался металлическим. — Стоит мне сказать ему пару слов, и он замурует вас где-нибудь в подвале, — любит он мастерком побаловаться под заунывное повизгивание. И через месяц-другой из вас получиться прекрасная мумия, которую я прикажу поместить в своей спальне.
— Ну и прекрасно! Ночами я буду ложиться к вам в постель, и вы меня согреете.
— Не храбритесь. Неужели вы не поняли, где находитесь?
— Давно понял. Я нахожусь в доме, жильцы которого ради решения своих насущных психиатрических проблем, могут схватить на улице прохожего и похоронить его заживо в застенке.
Я действительно храбрился. Людоед в этом замке оказался ненастоящим, но эта женщина с ее психиатрическим взглядом все более и более напоминала мне настоящего маркиза де Сада в женском обличье. А эти двухголовые? Видели бы вы Квасика…
— Люди делают то, что могут делать, — сказала психопатка менторски. — И чем щепетильнее дело, чем циничнее, тем больше оно доставляет удовольствия. И вообще, замок — это замок. Сначала вы просто им владеете, потом ловите на него людей, потом, когда они надоедают, придумываете к ним какой-нибудь острый соус.
— Ну и что вы от меня хотите? — с неприязнью посмотрел я на циника, каких не видал. — Секса? Черт побери, я чувствую себя героем-любовником.
— Да, я хочу секса с вами. Но не тривиального секса, а секса экстремального.
— Экстремального секса?! Погодите, погодите… Кажется я начинаю понимать, почему вы в который раз незамужняя… — пробормотал я, поняв, что передо мной сидит не маркиза де Сад,  а маркиза де Сад в одном стакане с графиней Дракулой.
— Вы догадливы, — угадала мысль? — Именно из него я четвертый раз вдова.
— Но ведь я не муж вам? И, невзирая на все ваше очарование, никогда им не стану, ибо сердце мое принадлежит другой, и принадлежит безраздельно.
— Вам не обязательно жениться. Я давно уже не выхожу замуж…
— Дураков нет?
— Да. Ну так как?
Я подумал и сказал:
— Вряд ли я пойду на соглашение с вами. Ведь что вы мне предлагаете? Замок на два месяца в обмен на мучительную смерть! Зачем мне замок на том свете? Не понимаю.
— Ну, почему смерть? Многие мои партнеры живы, некоторые из них вполне дееспособны.
— В пределах определенной категории инвалидности?
Надежда звонко рассмеялась, закивала. Я смотрел кисло. Мне вспомнилась Клеопатра, менявшая свое красивое тело на мужские жизни. Вряд ли она была красивее Надежды. Клеопатра, как Надежда была пресыщенной.
— Ну так как? По рукам? Или звать Квазиморду?
— Нет, не по рукам. Я не согласен. В нашем королевстве полно замков, попытаюсь арендовать какой-нибудь другой. С котом, я думаю, это получится легко. На богатых у него нюх.
— Но для этого вам нужно выйти из этого замка.
— Послушайте, девушка, а вы не допускаете, что и вы из него не выйдете? Ведь Эдгар без церемоний может сбросить на вас кирпич, сложных женщин, таких как вы, он откровенно недолюбливает.
— Чепуха. Все эти пожары устроила я. Точнее моя служанка Флора. Она же бомбила кирпичами собак. Позвать ее? Она — ехидина, и с удовольствием все расскажет.
Откуда-то (из дымохода?) послышалось «Мяу», звучавшее как проклятие. Мне стало скучно. Эдичка, оказывается, не причем. А значит, и я. В жизни всегда все наоборот. Думаешь, что бог так устроил, а на самом деле соседка Маша из вредности или, наоборот, из крайней приязни.
— Не надо никого звать. Просто объясните, почему вы это делали.
— Да надоело все. Вот и решила вам подыграть. Если бы вы знали, как я смеялась, когда вы Эдичку орудием своим воображали.
Мне стало неловко, и чтобы не краснеть, и не выказывать других свидетельств душевного неудобства, я спросил.
— Расскажите, как дошли до жизни такой. — Этот же вопрос я задавал ее отцу. Вот семейка!
— До какой это жизни? — щелкнула она пальцами, и слуги, стоявшие позади нас, налили нам  вина.
— До экстремального секса, до скуки.
— Да все само собой получилось, как, впрочем, все в жизни получается.
Надежда задумалась. Глаза ее то блестели от навернувшихся  слез, то искрились неистово иссушающим  огнем. Я, отметив, что девушка как никогда хороша, закурил сигару, предложенную слугой. Она откинулась на спинку кресла и, глядя поверх моей головы, стала рассказывать:
— У нас был медовый месяц. Его звали Михаил, Миша. Вон он, висит за вашей спиной…
Мне стало нехорошо: я представил, что сейчас обернусь и увижу мертвяка — рожа красно-синяя, — висящего на мясницком крюке — в этом доме ожидать можно всего. Надя презрительно улыбнулась страху, овладевшему моим лицом, и я, храбрясь, осторожно посмотрел себе за спину и увидел на стене большой портрет в тяжелой золоченой раме. На нем скептически скалил зубы человек средних лет, видимо, с неуемным воображением и прошедший через огонь, воду и медные трубы. Рассмотрев его обстоятельно, я вернулся в прежнее положение и стал слушать.
29. До чего эти женщины не доходят!
— Он был майор внутренней службы, настоящий мужчина, — отстранено говорила Надежда. — Воевал в Приднестровье, в Югославии, на стороне сербов. Несколько семитысячников покорил и даже один восьмитысячник в Гималаях, на Северный полюс в одиночку ходил. Как и ты, несколько книжек о своих приключениях опубликовал. Я так ему завидовала! Везде побывал, все знал, а если не знал — с пол-оборота придумывал. Например, как с Ниагары в бочке прыгал. А как говорил, как рассказывал! Красочно, с картинками и правды от вымысла не отличить. Выдумщик был! Медовый месяц предложил провести в горах Алтая… Все едут на Канары, на Сейшелы, в Турцию, наконец, а он  — на Алтай. Я пожала плечами, согласилась, поехала и удивилась! Было лето, кругом голубые ели щекотали изумительно голубое небо… Если бы ты знал, как хорошо там было, как красиво, как божественно там раскрывалась душа, каким близким становилось трансцендентное! Там все такое чудесно-цветное… Голубые вершины в сверкающих белизной ледовых шапках, голубые студеные зеркала-озера, изумрудные райские лужайки с рыжими игрушечными сурками. Мы так были счастливы… Как Адам и Ева, как Ромео и Джульетта… А потом случилось это. На горной дороге, у самого перевала, мне вдруг показалось, что мы одни с ним наверху, почти на самом верху, вровень с солнцем, горевшим вровень с нами, а все преходящее, все низменное, все случайное, все кислое, все смертное, осталось там, далеко внизу, и не у речки, неслышно журчавшей, а под скалами, на них наваленными счастливым и любящим нас богом… Я все это увидела, и зашептала укоризненно:
— Милый, останови, останови, неужели ты не чувствуешь, что мы должны сделать это здесь?..
Он загорелся, любой бы там загорелся, даже пресыщенный Зевс, и сказал задрожавшим голосом:
— Давай, сделаем это на леднике, вон на том висячем леднике, я согласен быть снизу, — засмеялся шутке Миша, — или нет, не на леднике, а в ледниковой трещине, я же рассказывал, как в них остро течет жизнь, как жарко сердце отбивает каждый следующий, может быть, последний удар.

Я сидел напрягшись. Жизнь моя между Сциллой хорошеющей на глазах Надежды и Харибдой ее нравственного увечья текла умопомрачительно. Как когда-то… Мне вспомнилась хорошая девушка, пристально кареглазая научная сотрудница Маша… Маша, Машенька… Нет, с Машей было в Приморье, на берегу бесившегося от ревности моря, на Ягнобе была очаровательно косившая технолог Клара или учительница Татьяна с родинкой под мышкой, одна за другой работавшие в моем отряде коллекторами. Да, это была пылкая Татьяна, со сдержанной Кларой трагического финала не случилось бы…

— О, господи, как сладостно было слышать это! — прервала мои реминесценции Надежда, без сомнения, унесшаяся помутневшим  рассудком туда, на далекий алтайский перевал. — Я набросилась на него, мне нужно было почувствовать его родное здоровое тело; оно, ринувшись мне навстречу, не удержало машины, она соскользнула с дороги…
Поняв, что не контролирует ситуацию, Миша обнял меня, стараясь уберечь от ударов. Летели мы кувырком метров пятьдесят, потом я потеряла сознание. Когда очнулась, увидела его лицо… Ты не поверишь, оно ободряюще улыбалось! Машина всмятку, самостоятельно не выбраться, везде кровь, все болит, и эта улыбка! Представляешь, он обнимал меня, и улыбался. Я закричала, задергалась, попыталась оттолкнуть его — ведь ясно, что конец, никто не видел падения машины, и мы умрем от голода, истечем кровью или замерзнем ночью — а он смеялся. От моих движений машина закачалась, он перестал смеяться, кажется, даже побледнел. До сих пор помню, как укоризненно качались горы в смятом оконном проеме, как прямые  солнечные лучи то слепили глаза, то, уходя в сторону, оставляли нас в сумраке нашей железной могилы.  Когда машина перестала качаться, Миша прижался ко мне и сказал:
— Теперь ты понимаешь, в каком мы положении? Даже легкий порыв ветра может сбросить нас в пропасть, ты видела ее снизу…
— Значит все? Мы погибнем?! — заплакала я. Машина скользнула вниз еще на несколько сантиметров.
— Почему, милая?! Почему ты думаешь об этом, а не о том, что судьба нам предоставила случай вознестись на самую вершину чувственной любви, пусть предсмертную вершину?
— Ты с ума сошел!
— Почему сошел? Ты считаешь, что у нас есть альтернатива?
Я подумала и сказала:
— Да есть. Медленная смерть… ссоры, ненависть, если умирание  затянется. И боль, боль, боль…
— Ты умница! У нас с тобой есть несколько часов жизни, и мне кажется, что они будут стоить тысячелетий. Будут стоить, если мы забудем обо всем на свете кроме любви.
Ты только представь нас… — увидела меня Надежда помутившимися глазами. — Кругом клетка из искореженного железа, смертельное ее покачивание… И наши загоревшиеся глаза… Я обо всем забыла, одна только мысль — практичная и серая, как мышь — осталась в голове:
— У нас несколько часов, целых  несколько часов, хватит ли его? Ведь  всю прошедшую неделю мы только этим и занимались?
Он легко прочитал эту мысль и сказал нараспев — у него был глубокий лирический баритон, достававший до сердца, сказал примерно следующее:
— Я рассчитывал прожить еще двадцать лет, прожить полнокровной жизнью… И потому сейчас в моем распоряжении силы и страсть двадцати лет жизни. И три килограмма колбасы с орехами в бардачке, так что, милая, обо мне не беспокойся.
Смех и грех, да? Он всегда шутил… При любых обстоятельствах. Улыбнувшись, я обняла его, он принял мои объятия, впился в губы. И тут же все вокруг изменилось — я уже не видела искореженной машины, не чувствовала как битое стекло впивается в кожу, забыла, что бездонная пропасть зияет всего в нескольких метрах от нас… Это такое чувство… Оно все объяло, все поглотило, чтобы родить взамен чудесный цветок — нашу любовь. Мы оба знали, чувствовали своими существами, что этот цветок раскрылся на мгновение, чтобы оплодотворить своей пыльцой всю Вселенную, оплодотворить, чтобы она возрождалась и жила вечно. И этот туман, эта божественная пыльца, пропитала каждую нашу клеточку, и мы стали вечными, мы перестали не только бояться смерти, но и знать ее…
Она замолчала. Съела кусочек мяса, запила вином, закурила.
— Кажется, я начинаю вас понимать, — нарушил я безмолвие, чтобы не думать о последствиях автокатастрофы в горах, последствиях через много лет упадающих на мою голову.
Надя рассмеялась.
— Вы знаете, что нас беспокоило в первый из двух часов пребывания на краю жизни?
— Боль в переломах?
— Нет, боль в переломах, согласуясь с движениями тел, наоборот, усиливала наши ощущения. Нас беспокоило то, что мы никак не могли приноровить своих движений к покачиванию машины, точнее, того, что от нее осталось… Мы принимали одну позу за другой, мы смеялись, если она оказывалась более неудобной, чем предыдущая…
Неожиданно глаза ее остановились.
— Что с вами? — спросил я.
— Сейчас я поняла — то, что происходило до момента падения в самую глубокую пропасть любви, было всего лишь прелюдией… Два часа он готовил меня и себя к оргазму, который пропитал все мое тело невыразимой сладостью, и который до сих пор сидит в каждой его клеточке, сидит, голодный, как собака, сидит, мечтая лишь о том, чтобы возобновиться удесятерено… Он сделал все удивительно хорошо. Когда мы нашли удобную позу, и зверь любви сожрал нас…
Недоговорив, девушка зарыдала. Мой стул казался мне электрическим, мне казалось, дамоклов меч уже летит к моей голове, моя спина немела от пронзительного взгляда Миши, тщившегося покинуть портрет, чтобы повторить соитие, завершившееся не так, как он задумывал, завершившееся не смертью обоих, а лишь его смертью. И эта девушка, тронувшаяся с ума от любви на краю пропасти, сошедшая с ума в момент сладчайшего оргазма, происходившего в свободном падении, чувствует этот жадный взгляд, чувствует свою вину, и это чувство вины заставляет ее вновь и вновь заниматься сексом в смертельной опасности.
— Да ты прав, — покачала она головой, прочитав мои мысли по выражению лица. — Я тогда сошла с ума. Он действительно подстроил так, что мы кончили одновременно и кончать начали, когда машина сорвалась в пропасть. Невозможно описать то, что  я испытала. Смерть секунда за секундой оборачивалась бескрайней любовью, и эта бескрайняя любовь обернулась будоражащим кровь и мозг равенством между любовью и смертью. Ты просто не знаешь, что это такое, чувствовать, переживать это равенство, великое и вечное. Не знаешь и никогда не узнаешь, потому что ты не смел, и потому все великие наслаждения мира останутся тобой не познанными — ты трусливо избежишь их.
В ее словах была правда. Я прекрасно знал, что такое стоять на краю пропасти и смотреть не под ноги, вниз, откуда бесконечная смерть тянет к тебе белые пальцы, истосковавшиеся по плоти, а вперед, в пространство, наполненное счастьем преодоления в себе ничтожного человеческого червя.
И еще я знал, что долгое стояние над пропастью чревато падением вследствие неосторожности, либо толчка сзади, а долгое нестояние — возникновению унизительной боязни высоты.
Но не эта правда занимала мой мозг в тот момент. Лишь только Надя сказала, как они кончили, я вспомнил один из своих бульварных романов, в котором некая героиня любила оргазмировать, падая с крутой крыши борделя в хорошо взрыхленную клумбу с мясистыми георгинами. Неужели она читала эту книгу и теперь пудрит мозги написавшему ее человеку? Да, недаром мне вспоминалась ягнобская учительница Татьяна с большой родинкой под мышкой. А если Миша читал эту книгу? И именно это книжка, кажется, «Тени исчезают в полночь», вернее, эпизод из нее, привила ему вкус к сексу в ледниковых трещинах и качающихся на краю пропасти машинах? Тогда получается, что я сам себе вырыл яму с этой стройной девушкой на дне вместо хорошо заостренного кола?
Да, так получается… Каждый человек ложится в могилу, вырытую самолично… И данную свою могилу, могилу-Надежду, несомненно, вырыл я, ведь история с георгинами имела в своем основании реальный кирпичик, вылепленный мною вместе с Татьяной, учительницей Татьяной.
…С Татьяной мы провели незабываемые полчаса на краю фигуральной пропасти, которой по силам было сожрать и двадцатиэтажное здание. Представьте мшистый уступ в скале размером с односпальную кровать, голубое бездонное небо вверху, внизу — горный поток, то бурно пенящийся, то серебристо-спокойный, вдали заснеженные клыки Гиссарского хребта. Все это, талантливо  оркестрованное многоголосой рекой, посвистыванием сурков и шепотом полуденного ветерка,  подвигнуло нас сорвать с себя рюкзаки, полевые сумки, радиометр, сапоги, штормовки с портянками, все остальное, — прочь! долой! — и броситься в объятия друг друга. Это было здорово, это потрясало до самой душевной серединки! То голова над засасывающей пропастью, то ноги, то бездна перед глазами, то небо… А кончилось все отвратительно. Татьяна, эта вредная Татьяна, одной из конвульсий оргазма столкнула в пропасть свой опостылевший рюкзак с образцами и пробами. За рюкзак зацепилась моя полевая сумка с секретными картами и аэрофотоснимками. За полевую сумку зацепился нож на цепочке, составлявший одно целое с поясным ремнем, и, следовательно, с моими штанами. Коллекторские штаны, как положено по субординации, Санчо Пансой последовали за начальницкими. Я смотрел на этот демарш снаряжения маршрутной пары широко раскрыв глаза, и ничего не мог сделать, ибо был на лопатках и миллиметр за миллиметром сползал в бездну. Татьяна кончила лишь после того, как в пропасть трусливым аутсайдером скользнула кучка нашего нижнего белья. Кончив, оторвала исступленные глаза от Гиссарского хребта, как ни в чем не бывало продолжавшего пилить знойное небо, мгновенно уяснила ситуацию (моя школа!) и одним  движением зада обеспечила нам безопасное положение в пространстве. Поднявшись, я убедился, что верными мне остались одни лишь портянки. Это, естественно, не могло не вывести меня из себя, и Татьяне крупно досталось, причем на этот раз я предусмотрительно занял позицию сверху. В лагерь мы пришли вечером, пришли в портянках, превращенных в набедренные повязки, и над нами не смеялись разве что приблудившиеся собаки…

— Послушайте, Надя… — закончив реминисценции, посмотрел я озабочено на девушку. — А вы с Мишей случайно не читали моих бульварных романов? Несколько лет назад вышла одна книжка, так в ней я…
— Читали что-то, Миша читал, — сухо кивнула она, видимо недовольная тем, что я прервал ее воодушевленное разглагольствование о любви и смерти. — Нервно затушила сигарету.
— Чувствую, пропасть оказалась неглубокой, и вы выжили? — спросил я едко, обидевшись на «что-то». — Или люди из Службы спасения успели натянуть внизу прочную сетку или натаскали с соседних лугов душистого горного сена?
— Нет, просто  машина  упала на три сосенки, прилепившиеся к самому ее краю, и среди них застряла. А я упала на Мишу… Он спас меня своим телом.
—  Толстенький был? — хохотнул я.
— Нет, он был поджарым, — механически ответила Надежда, глядя на портрет за моей спиной. Помолчав, продолжила, вперившись уже в мои глаза:
— Если бы ты видел его мертвые глаза… Представь – наверху  полная луна ночником, добела раскалившиеся звезды, а я смотрю в них, нависнув сверху. Все в них было: и счастье, и горечь расставания, и радость встречи с небытием, радость избавления…
— Как же ты выбралась? — пробормотал я рассеянно — неожиданно мне вспомнился фильм, в котором душевнобольная героиня похищает писателя с тем, чтобы он написал о ней книгу. Кстати, писатель этот не мог передвигаться, потому что ноги у него были тщательно переломаны. У меня, похоже, все это впереди.
— Перед тем, как упасть на сосны, машина ударилась об край скалы, и одно из окон выправилось так, что я смогла вылезти… Утром, меня, безумную и замерзшую, нашли на асфальте — я в бессознательном состоянии взобралась на дорогу,  взобралась глубокой ночью по обрывистым скалам. Шофера позвонили папе, он прислал вертолет, через несколько часов я уже лежала в госпитале. После хирургов за меня взялись психотерапевты, подлечили так, что я о Мише напрочь забыла. А что с меня взять? Я ведь была семнадцатилетней девчонкой. И вспомнила его лишь в постели, в первую брачную ночь с Олегом Миловским…
Сказав это, Надежда приказала официанту убрать тарелку и подать десерт.
—  Олег Миловский — это второй муж? — спросил я, отпив глоток вина. В чем, в чем, а в вине в этом сумасшедшем доме знали толк.
— Да. Я соврала, что о Мише не помнила из-за психоаналитиков. Просто Алик был такой. Как только я его увидела, так тотчас поняла: мужчин, кроме Алика, на свете нет. Ни одного. Потому что все остальные по сравнению с ним — ничто. Он был всех красивее, всех сильнее, всех умнее и обаятельнее. И он смотрел на меня, как на единственную женщину на Земле. Потому я его совсем не ревновала, хотя все женщины оборачивались ему вслед. Да, не ревновала, и у нас была сплошная романтика, все как в старину. До свадьбы мы лишь несколько раз робко поцеловались. Ты представляешь, я зарделась, когда он в первом нашем танце положил руку на мою попу… И он тоже, кажется, покраснел. Да, покраснел… Мы были первая в Москве пара… Обе столицы на нашей свадьбе гуляли. А утром я сказала ему, что ухожу совсем, что он мне не нужен…
— То, что произошло в постели, не шло ни в какое сравнение с тем, что вы испытали в разбитой машине?
Я вспомнил Наташу. Наверное, потому что все, что я испытал с другими женщинами, не шло ни в какое сравнение с тем, что я испытал за те часы, что она была рядом. Господи, когда же я ее увижу? Увижу ли вовсе? Ее завораживающее личико? Ее манящее существо? Услышу ли ее голос, плавящий сердце? Нет, не увижу и не услышу… Это невозможно, как невозможно небесное счастье. И все из-за этого идиотского замка… Так завязнуть в нем! Странно, что я вообще ее вспомнил… Да была ли она? Есть ли на свете?
Сухой голос Надежды вмиг рассеял мои мысли.
— Да. То, что было в постели  с Аликом, не шло ни в какое сравнение с тем, что было с Мишей, — сказала она отстраненно, видимо, воскрешая в памяти образы своей второй первой брачной ночи. — Я говорила, что после Миши у меня никого не было, и потому не было возможности опуститься на землю к чувствам обычной силы… Да и добрачная романтика с пыланьем щек, дрожаньем рук и признательных слов лишь навредила нам — вожделение всегда богаче и приятнее своих физических плодов.
— Понимаю. То, что вы испытали с Аликом, было похоже на оргазм в машине, как вспышка истощившейся трехрублевой зажигалки похожа на вспышку молнии.
Надя подняла сузившиеся глаза:
— Не было никакого оргазма, хотя по определенному параметру Алик превосходил Мишу, по меньшей мере, на дюйм.
Я засмеялся.
— Вы чему смеетесь?
— Да теперь понятно, почему Миша нуждался в ледниковых трещинах. Все в мире объясняется просто.
— Может, вы и правы… — посмотрела она внимательно и я, поняв, что девушка вспомнила мои параметры, решил вернуть ее мысли в прежнее русло:
— Так вы и в самом деле распрощались с Аликом после первой брачной ночи?
— Нет, конечно. Вечером он позвонил и сказал, что покончит с собой, определенно покончит, если мы не встретимся для объяснений. Мы поехали в тихий загородный ресторан, и я ему все рассказала. Я сказала, что не смогу с ним жить только лишь для того, чтобы было с кем появляться на свет, вести хозяйство, ездить на курорты, рожать детей. Все это необходимо, этого требуют стереотипы и физиология, но зачем все это, если нет чувственной любви, если нет к ней искреннего стремления?
Олег меня понял. А может, и не понял, а просто необыкновенно любил. Он сказал, что без меня ему все равно не жить, и потому готов хоть сейчас ехать в Азию, в Антарктиду, к самым большим в мире ледникам с самыми глубокими в мире ледниковыми трещинами.
Я почувствовала, что он говорит искренне, и влюбилась сильнее прежнего. Да, сильнее, потому что поняла, что этот человек готов отдать жизнь за мои глаза, полные любви, за мои руки, источающие нежность...
— Психиатры это назвали бы это синдромом Клеопатры, — покивал я. — Хотите, я угадаю, чем закончился тот вечер?
— Чем? — посмотрела револьверным глазком.
— Сексом в телефонной будке на Красной площади. И последующим приводом в отделение милиции, в котором вы откупились за двести долларов.
— На Красной площади нет телефонных будок…
— Это вы тогда выяснили?
— Да, — сказала иронично, с превосходством знатока. — А вы делали это в телефонной будке? В телефонной будке днем и в людном месте?
— Нет, конечно.
— Как-нибудь сходим. Вы с ума сойдете от ощущений. Представьте, я вас целую, упав на колени — губы мои тонки, теплы, эластичны, а мимо имярек со звереющими глазами упорно тащится с тяжелыми сумками,  за одну тянет сзади дочь, тянет,  пища противно сквозь слезы: «Мама, купи, купи, купи, купи!» Вы видите это сквозь стекло боковым зрением, и кажетесь себе богом, а движения стоящей на коленях полубогини, мои движения — ступеньками, которые возносят вас все выше и выше. Представьте, вы входите в меня раз за разом, восторженно входите, резкими толчками, я постанываю от вожделения того, что, может быть, следующий удар разорвет мое влагалище, разорвет матку, разорвет всю, разорвет чудовищным взрывом удовольствия, разорвет плеву жизни, а по дороге мчится скорая помощь, и в ней лежит имярек в кислородной маске, весь в боли, весь в крови, весь  исколотый капельницами, весь жалкий, весь лишний, весь презираемый женой, сидящей в ногах…
Мне показалось, что Надежда вовсе не говорит, а дует в гипнотическую дудочку, дует, желая затащить меня если не в телефонную будку, то хотя бы в экстремальную кровать на трех ножках и с торчащими пружинами.  Тотчас я скривил лицо неприятием скабрезности и перебил:
— Ну и сколько он протянул?
— Кто? — хлоп-хлоп ресницами, удлиненными тушью на 23 процента.
— Алик. Второй муж. Всех красивее, всех сильнее, всех умнее и обаятельнее. Который смотрел на тебя, как на единственную женщину. И которого ты бросила. Потому что оргазм, испытанный тобой в первую вашу брачную ночь был похож на оргазм с Мишей, оргазм в машине, зависшей над пропастью, как вспышка истощившейся трехрублевой зажигалки похожа на вспышку молнии. Напомню, что Миша был майор, настоящий мужчина. Воевал в Приднестровье, в Югославии, на стороне сербов. Как и я, написал несколько книжек. И покорил несколько семитысячников на Северном полюсе и восьмитысячник на Срединно-атлантическом хребте.
— Ты мне не веришь… — покивала Надежда.
— Почему не верю? Верю, — наверное, я не лукавил. — Так сколько протянул Алик?
— Долго. Полгода. Мы делали это под пулями талибов в Афганистане… Целый роман можно написать, о том, как мы туда добирались, как все устроили с помощью американцев, и как они, эти дикие пуштуны, эти сексуально не раскрепощенные дикари, бесновались, видя в бинокли наши раскрепощенные голые задницы, как стреляли из гранатометов и станкового пулемета…
— Класс! Расскажи подробнее, мне интересно, я бывал в Афгане, — что-то во мне, располагавшееся ниже пояса, хотело вновь услышать звуки гипнотической дудочки. Однако Надежда, затянутая вязким прошлым, продолжала говорить, не услышав вопроса:
— …Потом мы делали это на Средней Амазонке, в стае пираний — помнишь шрам у меня на ягодице? Ну, той, которая чуть меньше?
Я покивал, хотя шрама в упор не помнил. Ведь до второго раза — с обстоятельной прелюдией, с тотальными ласками и повсеместными путешествиями по закоулкам тел, у нас дело не дошло. Покивал, думая: «Пираньи, конечно, это пошло, очень пошло. Для байки пошло. А сунься к ним натурально? Продерут ощущения до хребта. Видимо, правду говорит — попади я в среду «сексуальных экстремалов», да с их диагнозом, точно бы мимо пираний не проплыл».
— Рана была глубокой — рыбы лезли в нее одна за другой, и мне было больно, пока Алик туда случайно не попал … — застенчиво улыбнулась рассказчица. — О!!! Это было нечто невообразимое! Он был сзади… держал обе мои груди, мял, их мял, бил, бил всем телом. И боль исчезла, я  чувствовала, как его член буйствует в моей плоти, нет, не в плоти, а в новом влагалище, влагалище стократ чувствительнее данного мне с рождения…

Не скрою, гипнотическая ее дудочка выдала ту еще сюиту. Кончить в рану на ягодице! Свежо! Видел в одном элитарном кинофильме, как герой использовал для этой цели только что отваренные макароны, а вот в рану на ягодице видеть не доводилось. Хотя, что они такое,  эти макароны, эти ягодицы? Я пожил, вдоль и поперек жизни пожил, и потому знаю, что нет ничего лучше тривиального секса с привычно любимой женщиной. А все остальное — это так, для перебивки. Это чтобы в очередной раз понять, что самый лучший секс — это секс по-людски. То есть обычный секс, может быть, вооруженный передовыми знаниями физиологии человека и некоторыми передовыми техническими приспособлениями. А что? Ведь в XXI веке живем, не в каменном, в котором и без них обходились, потому что в каменном веке все было каменным, вы понимаете, о чем я говорю. Легко в нем обходились, просто по буквам. Ведь продолжительность жизни была лет двадцать пять-двадцать семь — только-только вождь умер, женщин своих тебе оставив, только-только до хижины последней супруги добрался, только-только во вкус вошел, чтобы, значит, по второму кругу, а уже саблезубый тигр или браток младшенький (которого ты по законам того времени женщин лишил), уже ест тебя или отпевает своим языческим способом.

Надежда продолжала повествовать поверх донных моих мыслей, вернее, продолжала существовать в реанимированном эпизоде своего прошлого:
— А потом, уже в больнице, после того, как я рассказала о своих ощущениях, Алик, покраснев, сознался — знаешь, редкостно честным был этот человек — что не ради испытания новых ощущений он в рану полез, а чтобы…
— Понятно, припарковал член, чтобы пираньи не угнали, — сказал я, пошло хмыкнув.
— Он мог припарковать его и в других местах. В двух на выбор. Даже в трех. Но в отличие от тебя, он был джентльменом, не хамом,  и потому сунул в рану, чтобы остановить  кровотечение, которое взбудораживало рыб. Когда он это сказал, я вспомнила, что действительно, после этого была короткая пауза, в продолжение которой вода унесла мою кровь, и рыбы рассеялись. Только после этого, он задвигался, причиняя мне острые и весьма острые впечатления, которые до сих пор заставляют меня видеть обыденный мир в одних лишь жиденьких серых тонах.
— Алик мог прикрыть рану ладонью. Он просто не захотел оторвать одну из них от твоей груди, — обидчивый, стал мстить я за «хама», а также за то, что визави видит меня лишь в одних жиденьких серых тонах.
— Прикрыть, конечно, мог, —  со смыслом провела ладонью по груди. — Но остановить кровь, он мог лишь зажав все поврежденные сосуды. А сделать это можно было лишь членом.

Прочитав последние строки глазами утонченного читателя, я поморщился и хотел, было, вымарать эпизод с пираньями из данного повествования, но, слава богу, этого не сделал.
«Что вас остановило? Не дьявол случаем? — можете вы спросить.  — Или просто решили писать для себя, а не для среднего читателя, воспитанного бессмертными произведениями Льва Толстого, Антона Чехова, Антуана де Сент-Экзюпери, Диккенса, Марининой, Донцовой и, конечно, Серовой? Решили писать в ящик письменного стола, а не для презираемого вами среднестатистического читателя,  имевшего одну супругу в одной единственной позе? И который до сих пор краснеет, услышав о существовании в природе орального секса?»
Нет. Остановили меня не дьявол, не желание эпатировать обывателя, не жажда оставить его при своих, то есть в своем спасительном футляре (о, если бы он, это  футляр, у меня был, если бы родители, оберегая сыночка от жизненных напастей и сквозняков, посадили бы меня в него, разве попал бы я в подвал к сумасшедшему фону и его дочери, недалеко от яблони павшей, разве знал бы я все тонкости орального и некоторых других обалденных видов секса, разве слушал бы Надежду, совсем немного меня в этом отношении переплюнувшую?
Конечно, нет. Я бы сидел в футляре, и к сорока пяти годам, став сексуально несостоятельным от постоянного сидения на простате, сидения на работе и перед телевизором, став несостоятельным от исчезновения влечения к жене — любовниц в футлярах нет, не водятся они там, — заболел бы сексуальными видами спорта: футболом (нога, мяч и ворота соответственно символизируют пенис, сперму и влагалище), хоккеем (помните, какой жест демонстрируют хоккеисты, забив-таки гол?) и может быть, баскетболом ).
Так вот, остановили меня  не дьявол и  не желание эпатировать обывателя, а остаточные принципы, один из которых звучит так: «Что было, то было». К тому же в душе я романтик, а романтизм, как течение художественной мысли, признает все и вся — и Будду, и Геракла, и женщин, подобных Надежде, реально существующими инструментами для приближения ума к пониманию отрицательной бесконечности, то есть человека (во как!).
К тому же теперь, в нынешней моей обители, на бесхитростных  моих небесах, на которых есть все, кроме рецензентов, мне стало ясно, что Надежда скорее скрывала некоторые совсем уж натуралистические эпизоды своей сексуальной жизни, чем утрировала их, и потому, чтобы и вовсе не обесцветить ее образ, я не стал ничего вымарывать.

После вульгарных пираний и крови мне захотелось хорошо прожаренной рыбы и белого вина. Подозвав официанта, я сообщил ему свои пожелания и, напоказ позевывая, продолжал слушать Надежду.
— Если бы ты знал, как Алик  после этого изменился, — продолжала говорить она самозабвенно. — Он даже на Мишу стал чем-то похож. И чтобы в постели тривиальным сексом заняться — так ни-ни, полная импотенция.
— И как он кончил?
— Хорошо кончил. В свободном падении, как Миша...
— Опять автокатастрофа?
— Нет, мы прыгали с парашютом.
— Не может быть! — изумился я. — На высоте же холодно?! Минус пятьдесят! Это физиологически невозможно!
— Эта кажущаяся невозможность нас и манила. Мы так увлеклись проектом, что целый месяц ни о чем и думать не могли…
— Целый месяц?! Целый месяц вы воздерживались? Невероятно!
Тут принесли рыбу, налили вина. Я принялся есть.
— Да… Я бы не сказала, что это было легко. Но сам посуди, если бы тебе пообещали: поголодай месячишко и вкусишь амброзию, пищу богов, разве бы ты не согласился? Это было здорово, нас тянуло друг к другу, у него брюки оттопыривались, я вся мокрая была, но мы держались!
— Ты, наверное, от вожделения кончала?
— Да… У него тоже были поллюции средь бела дня.
— Увертюра что надо.
— Да, — обрадовалась она определению. — Мы тоже называли это увертюрой.
— Ну и что вы придумали, чтобы уберечься от мороза? — спросил я, подумав «Еще немного, и мой коготок увязнет».
— Все великое просто, — грустно улыбнулась девушка. — Мы придумали прыгать в пуховом спальном мешке. Правда, здорово?
— Вы залезли в спальный мешок с парашютами? Двумя основными, и двумя запасными? Представляю позу. — Подумал: «Как механистично! С пираньями и вторым влагалищем, ими сотворенным, было интереснее».
— От запасных пришлось отказаться. Нагие, мы одели парашюты, залезли в специально сшитый большой мешок, и нас с высоты четырех тысяч метров сбросили с самолета… У нас даже шампанское было и мешок изнутри ярко флуоресцировал. Было так чудесно…
— И что же его сгубило? «Ladies first»?
— Ты угадал. Купол у него раскрылся, но до земли было слишком близко. С тех пор я всегда пропускаю мужчин вперед.
Тут тяжелая дверь пиршественного зала растворилась, вошел фон Блад, а с ним и легкий запах дыма.
30. Мачо там будь здоров.
— Конюшня горит, — сказал папаша Надежды, ломко улыбаясь. — Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо.
— Эдичка поджег? — встрепенулся я.
— А кто же еще?
— Надежда говорила, что кот ничего не поджигал...
— Вы ей больше верьте. Она еще та штучка — половину своего счастливого детства в чулане за ложь просидела.
— Послушайте, милейший фон Блад, ведь вы ее отец? — спросил я, с противоречивыми чувствами приняв к сведению реабилитацию своего кота. Опять Наполеон, опять генералиссимус!
— Да, отец. А что?
— Ну так возьмите ее в руки, отшлепайте и в Австралию отправьте, там сейчас весна, хорошо, цветочки цветут. И мачо там будь здоров, в пасть крокодилу полезут с такой девушкой. Кстати, — обернулся я к Надежде, — есть идея: вы сооружаете клетку с ячейками такой ширины, чтобы крокодильи челюсти могли пролезть лишь по одной, залезаете в нее с подходящим аборигеном — это ведь тоже, наверное, остро, секс с натуральным аборигеном, любящим похрустеть кузнечиками, — и ваши помощники опускают клетку в самый, что ни есть крокодилий водоем, и вы занимаетесь там любовью, в аквалангах или без них, без них, конечно, острее будет, на сколько вы можете задержать дыхание? На минуту, на две? Три? Нет, трех минут будет маловато, придется с аквалангами, но без поцелуев, минета и куннилунгуса. Но все равно будет здорово. Представляете, справа зубы, слева зубы, они грызут бамбук, пытаются просунуть морду глубже, чтобы распахнуть челюсти шире, представьте одно неосторожное движение и все — вытащат частями наружу и сожрут, ведь они — хладнокровные звери, не ценящие красоты чувственной любви и, тем более, экстремального секса.
— Хорошая идея, хотя и просматривается аналогия с сексом с пираньями,— пристально посмотрела Надежда, посмотрела, несомненно, представляя наше с ней общение  в описанной мной бамбуковой клетке. — Я сделаю все, чтобы очутится в ней с вами.
— Платон друг, но уговор дороже, — горестно покачивая головой, двинулся фон Блад к дочери. Схватив ее, не ожидавшую абордажа, в охапку и, тепло попрощавшись со мной на два месяца, он покинул столовую, не обращая внимания на отчаянное  сопротивление пантеры, которой обернулась моя беда. Через десять минут — их я провел в прострации, — в зал вошли два человека в ливреях. Один из них остался у дверей, другой — представительный старик, преданно, но с лукавством смотревший — подошел ко мне и сказал:
— Мы к вашим услугам, маркиз. Мы и весь замок.
31. Спинку ему трет сама Грушенька.
Я бы не сказал, что  всю жизнь хотел иметь слуг. Скорее наоборот, я всю свою жизнь не хотел иметь слуг, не то воспитание, хотя дворяне с ханами в родословной имелись, особенно в древние времена. Но в тот момент мне было интересно, почешет ли этот человек мне спину, если я прикажу ему это сделать (между лопатками у меня действительно чесалась). Однако вместо того, чтобы поэкспериментировать, я попросил его представиться.
— Я — Стефан Степанович, мажордом, — склонил  он голову. — Что изволите приказать?
— Как там с пожаром? Горит конюшня? — спросил я, посмотрев покровительственно
— Нет-с, не горит.
— Уже сгорела?
— Нет-с, успели потушить. С прошлого пожара один расчет не успел уехать — засиделись на кухне за наливочкой. После нее в минуту справились.
Мне стало жаль наливки, ведь моя, хоть на два месяца, но моя, особенно если действительно хороша.
— Что, опять на кухне сидят? — поджал я губы.
— Нет-с, уже  уехали. Пожар первой категории на Маше Порываевой или Сахарова. Банк какой-то горит, вот, вкладчиков и поливают.
Я посмеялся.
— Будут какие-либо приказания, маркиз? — старичок нравился мне все больше и больше.
— Не могли бы вы пригласить сюда Эдгара-Эдичку? — попросил я, решив пообщаться с соратником.
— Не могу, маркиз. В настоящее время господин Эдгар-Эдичка, принимает ванну, и я думаю, он не склонен с этим спешить, ибо спинку ему трет сама Грушенька.
— Грушенька?
— Да. Покидая нас, хозяин приказал ей исполнять всякое желание вашего друга.
Изменения в мимике мажордома не оставляли сомнения в том, что упомянутая особа представляет собой выдающееся явление в мире молоденьких особ, занимающихся банным делом.
— М-да… — оглядел я скептически собеседника. — Грушеньке, значит, приказано исполнять всякое его желание, а вам всякое мое...
— Совершенно верно.
— Что ж, коту — котово, а кесарю — кесарево. Тогда, пожалуй, я ознакомлюсь с замком. Не могли бы вы мне его показать?
— С удовольствием, маркиз. Смею заметить, вашими личными банными апартаментами заведует Флора, признанный специалист в своей области, а также во многих других, массажной, например. Штат, кстати, у нее больше, чем у Ивана Ивановича, нашего шеф-повара.
«Еще пару таких Флор — горничных, постельничих, и я забуду о Наташе, — подумал я и спросил:
— В таком случае, обход замка я предлагаю завершить в ее хозяйстве.
— Как прикажете, маркиз.
Он так произносил это слово — маркиз, что я верил ему все больше и больше.
32. Если бы у меня была такая мастерская…
Обход мы начали с мясницкой мастерской фон Блада. Пропуская меня в дверь, Стефан Степанович  одобрительно сказал: «Иной день по четыре раза сюда забегают, в гневе или грусти. А выходят, как из храма».
Я многое из этой мастерской вынес, не мяса, что вы! Понимание ее владельца вынес. Крутая, надо сказать, была мастерская, на все сто. Карельская береза, мореный дуб, никель,  хрустальные лотки для слива крови. И никакой плебейской соли на полу и плахах, как на мясокомбинатах.
«Конечно же, человек, для души рубящий мясо по несколько раз в день, — подумал я, обходя храм разделки по категориям, — своеобразный маньяк, но не какой-нибудь там банальный Чикатило. Господи, это же музей! Сколько тут всего. Какие прекрасные топоры! Огромные, острые, как бритва. С каждым таким в руке все иным, наверное, кажется. Особенно близкие. Жена утром нагрубила, теща глазками желчными пробуравила насквозь, и ты сюда во гневе бежишь, сюда, к только  что завезенной свиной туше, почти ничем не отличающейся в смысле конституции от жениной маменьки. Прибежал, схватил топор побольше, и раз, наотмашь, раз, со всех сил! И голова дурная с плеч! Раз! Раз! Раз! Раз! и ноги отхватил, чтоб не лезла не в свои дела. Раз! Раз! Раз! Раз! Раз! И все, не теща уже, а мясо, свинина, жилистая, все больше IV категории. Черт, как мне все это по душе! Раз! Раз! Раз! Раз! Не иначе и у меня были в роду мясники!
А эти ножи, крюки для развески туш, шикарные морозильники! Вот этим ножиком внутренности, наверное, удобно разделывать. А этим болтливый язык отрезать одно удовольствие. А этим — маникюр вместе с пальчиками.
А электрические пистолеты для забоя скота? Изобретенные, по словам Стефана Степановича, самолично хозяином? Без всяких проводов, на мощных аккумуляторах, идеальный дизайн — так и тянет приставить их к тупому виску и — чик — нажать курок. Представляю, как Блад тысячи раз делал это перед зеркалом, воображая, что стреляется теща, стреляется, осознав, что отягощает своим существованием не его, Блада, а все мужское человечество.
Бог мой, как он, наверное, здесь отдыхал душою, глубинным зрением видя под руками не туши коров и овец, человеческого нутра ради лишившихся своих привычных шкур, а тещу с ее неразрывной доченькой! — размышлял я, обозревая уже красавицу электропилу. — Если бы я был столь умен и по утрам рубил мясо, то до сих пор бы жил с первой женой и первой тещей — так, чувствую, это занятие успокаивает и настраивает душу на философский лад. Хотя, хорошо, что до этого не додумался. Всю жизнь прожить с первой женой и первой тещей? — нет, это не интересно, книга с одной главой — это не книга. Если бы рубил, не знал бы сейчас, что никакого предела зловредности ни у тещ, ни у жен, нет. Сколько раз я радовался, уходя с чемоданом: «Хуже них женщин теоретически быть не может, и потому со следующими мне непременно повезет». Как же… Вот  разве только с Наташей и ее маменькой счастье человеческое улыбнется. Если с ними выгорит законный брак — заведу себе такую мастерскую, и буду по утрам рубить — хватит болтаться по миру без семейной на шее веревки. И потому надо будет сюда пару раз зайти — потренироваться, окунуться в среду, оборудование изучить, и вообще морально подготовиться к будущей семейной жизни, застрахованной заплечным хобби».
После мясницкой мы направились в зимний сад, и я во второй раз позавидовал фон Бладу — его тропический лес был натуральным со всех точек зрения, ну, может быть, кроме пары расхристанных обезьян, на дармовых кормах превратившихся в негуманного вида рядовых млекопитающих. Одна из них, подтверждая факт своего вырождения, бросила в меня плодом дуриана, и я едва увернулся.
С тропическим лесом соседствовал вольный террариум.
— Кто-то сказал хозяину, что уважаемый человек нашего круга непременно должен держать в доме крокодилов, — сказал Стефан Степанович, демонстрируя кусочек Амазонки, которым владел, несомненно, деградирующий крокодил крупного размера. Глаза аллигатора были полны смутной тоски, хотя на нем сидела птица, что-то деловито выклевывавшая из головы рептилии, а рядом на песке лежала хорошо опаленная свиная туша.
— Дайте ему калошу витаминов, — сказал я, жалея бедное животное. — Обезьян же переведите на подножный корм.
— Будет исполнено, — кивнул Стефан Степанович и повел меня в библиотеку. Стены ее были увешаны пасторалями с коровками, овечками и прочей мясомолочной живностью, и, разумеется, парадными портретами родственников хозяина.
— Это Шилов, — стал перечислять Стефан Степанович художников, подведя меня к последним, — это поздняя Романова, это Церетели…
Портреты были хороши, ничего не скажешь. Папаша Блада — милый, но решительный человек с глазами Жарова и красноватым носом. «Выпить с таким ящик красного за приятным разговором — чистое удовольствие для любого мужчины, — пришло мне в голову. — Мамаша тоже ничего — толстая, краснощекая, в руках блюдо с дымящимися пирожками, «Шоколадница» Лиотара, да и только. И как сын таких почтенных родителей мог жениться на своей супруге? Не понимаю. Холодная змея, дочь человекообразной (это комплимент!) обезьяны, родившейся от надутого сероводородом шляхтича. Надежда, по крайней мере, снаружи на нее не похожа ни с какого бока.  А теща? Секунду смотрел, и жизнь померкла красками. Померкла из сострадания, потому что постиг: двухголовых братьев эта человекообразная обезьяна  в дом привела только лишь затем, чтобы с их помощью над своими домашними измываться, давить на их психику уродством природы. Теперь понятно, почему Блад мясом увлекался. Сублимировал психиатрически. Хотя вместо этой сублимации подвиг мог совершить — землю от такой жены с такой тещей избавить посредством изготовления из них рубленых котлет, нет, фарша для кошачьих пельменей».
Видимо, прочитав на моем лице мысли о еде, Стефан Степанович предложил перейти в малую столовую и перекусить.
Он продолжал нравился мне все больше и больше. Улыбнувшись, я сказал, что некоторые картины неплохо бы направить на реставрацию, и непременно к жизнерадостным, но матерым абстракционистам, чтоб мать родная не узнала, а то, что внутри кроется, было как на тарелочке с голубой каемочкой. На эти слова он потер руки, и заверил меня, что все будет сделано в лучшем виде и даже лучше.
В малой столовой Стефан Степанович сказал, что в целях конспирации и для успеха дела, которое он теперь рассматривает, как свое личное, надо бы изготовить мой портрет и портреты моих уважаемых родителей и повесить их на видном месте. От такого проявления дружественности, я едва на «ты» не перешел. В общем, уходили мы из столовой друзьями и, договорившись, что послезавтра, к часам восьми вечера, в кабинете меня будет ждать негр Шилова с мольбертом и кистями.
— Негр Шилова? — удивился я, услышав странное сочетание слов.
— Да. Он сделает черновую работу, а мастер потом ее своими мазками облагородит — так все большие художники работают.
— А папу с мамой кто будет писать? — поинтересовался я, покивав.
— К папе с мамой поедут другие художники, молодые, но в будущем весьма известные, — ответил мажордом, так тепло, что я подумал, не перевести ли его на два месяца в управляющие, тем более, что прежний сбежал.
Закусив, я продолжил осмотр замка. Что-то потянуло меня повторить экскурсию по его подвалам, видимо, бессознательное желание пройтись по ним хозяином, но не пленником, как в первый раз.  Кости перерезанные электропилой, повсеместные крысы уже не пугали меня, а вот Квазиморда вновь потряс.
…Я шел по длинному коридору и знал, что за поворотом налево увижу забранную решеткой нишу, в которой когда-то сидела Надежда, сидела, вводя меня в заблуждение. И увидел, но не белокурую Надежду, а вымазанного цементом Квазимодо-Квасика с мастерком в руках — в свету переноски он самозабвенно закладывал нишу красным с иголочки кирпичом. Казалось, работает безголовая горилла, облаченная в циркаческий голубой комбинезон, безголовая, потому что осиротевшая головка сиамского близнеца воспринималась продолжением правой руки, как гипертрофированное ее плечо.
Это было жуткое зрелище.
— Опять мурует… Ну что ты с ним будешь делать… — огорченно вздохнул Стефан Степанович, остановившись рядом со мной.
Мне вдруг представилось, что за кирпичной стеной, наполовину уже выложенной, лежит бесчувственная, может быть, даже жестоко изнасилованная уродом экстремальная Надежда (довыпендривалась!). Импульсивно я сделал шаг вперед, и тут же Квазиморда обернулся, чтобы придавить меня нечеловеческим взглядом к холодной стене. Он был страшен в ярком свету лампы, его рука, головастая его рука тянулась ко мне мастерком…
Я обернулся, посмотрел на Стефана Степановича. Тот стоял сугубо насупившись.
— Вы чем-то озабочены? — начал я издалека зондировать ситуацию.
— Пустое. Просто это два последних мешка сухой смеси, и он мне пеняет, — постаравшись улыбнуться, указал он подбородком на бумажные оболочки, опустошенно валявшиеся под ногами мутанта. — Если бы вы знали, сколько на нее уходит…
— А кого он мурует? — Квазиморда к тому времени уже увлеченно трудился.
— Пойдите, посмотрите, — глянул как-то странно. В глазах его, остановившихся на секунду, я увидел растерзанную дочь Блада.
— А он не забодает?
— Нет, бодается он только по приказу, — замотал головой Стефан Степанович.
Я, не желая показаться своему работнику неприлично осторожным человеком, подошел к сооружаемой стене (она была в три кирпича толщиной), поднявшись на цыпочки, заглянул в нишу — Квасик деликатно посторонился — и увидел… упитанную курицу. Белую и самоуверенную. Она, как ни в чем не бывало, деловито клевала обильно рассыпанное пшено.
— Что там? — спросил сзади Стефан Степанович.
— Курица… — растерянно обернулся я.
— Курица… — покивал мажордом. — Ну что ж, курица, так курица. Пойдемте маркиз, мы мешаем человеку релаксировать.
— А вам не жалко?— продолжал я стоять.
— Курицу?
— Да.
— Вам к ужину сегодня подадут курицу а ля Вуаля под винным соусом. Пальчики оближите. А Квасику нет — свою он имеет сейчас.
Подумав, что раннего средневековья с меня хватит, я направился я к выходу из подземелья.

Все остальное содержимое замка и люди его населявшие, слава богу, не впечатлили меня как Квазиморда и его живодерски оригинальное хобби. Спальни, столовые, зимние сады, бассейны с розовыми фламинго описывать не буду – они были как у всех «новых» русских. А вот Флора с ее банными апартаментами так меня поразила, что я дал себе зарок два месяца не мыться, у нее, конечно — такая она была шелковая киска — и после окончания путешествия по замку обошелся обычным джакузи в своих апартаментах.
33. Прием по случаю.
Эдгар появился перед ужином. Похож он был на Иосифа Сталина, высоко засучившего рукава и на беляков, обложивших стратегически важный Царицын, и на соратников, по-людски нестойко его оборонявших. Посмотрев на кота, я чуточку расстроился — не люблю волюнтаризма в какой бы то ни было форме. Рюмочка аперитива вернула мне хорошее  настроение, и, посадив Стефана Степановича рядом, я стал говорить, что хочу возвести его в должность управляющего замком. Однако он, по всей вероятности, находившийся под впечатлением последних событий, елейно заулыбался и предложил на эту должность: «…энергичного и предприимчивого господина, ну, вы знаете, кого я имею в виду».
— Кого вы имеете в виду? — энергичным и предприимчивым в тот момент я видел одного себя. Так что, он меня, маркиза, выдвигает на должность управляющего?!
— Разумеется, я имел в виду господина Эдгара. А я сочту за честь быть его заместителем, — подобострастно склонил голову Стефан Степанович.
— Что ж, пусть так и будет, пусть генералиссимус станет управляющим, — изрек я кисло, и Эдгар-Эдичка, презрев колкость, немедленно приступил к делу, хотя мне, честно говоря, хотелось пару недель пожить сладкой жизнью неженатого и всем обеспеченного денди — одних только уютных домашних халатов в гардеробе фон Блада было несколько десятков. А сколько красивых и мощных автомашин в гараже? А каких только сигар в курительной? А лошадей в конюшнях? А вин в подвалах? Девятнадцатого века, в том числе?
Не подумайте, Наташа не покидала моего сердца ни на минуту, просто я резонно хотел основательно пропитаться достатком и полной пространственной свободой, благо влияющими на степень благородства интеллигентного человека и его внешний вид, хотел, извините, накушаться черной икры и коллекционного бургундского, чтобы смотреть на них с неподдельным презрением истинного маркиза, с юности привыкшего заказывать на ужин сырые овощи, противные, но без холестерина, как икра; хотел вдосталь поваляться на постели, размером с хороший ринг, чтобы в соответствующей ситуации чувствовать себя в ней, как в своей тарелке и как рыба в воде. А он, этот кот, запрыгнул в сапогах на сервант и принес мне лист мелованной бумаги, на которой золотом был напечатан список гостей, месяц назад почтивших честь фон Блада своим присутствием в день его рождения.
— Видимо, управляющий считает необходимым отметить ваше вступление во владение замком небольшим приемом, — первым расшифровал вольт Эдички Стефан Степанович. — Обычно мы приглашаем двести-триста персон, но я думаю, имея в виду цели нашего предприятия, на этот раз стоит ограничиться лишь нужными людьми ну и конечно, статистами для соответствующего антуража.
Эдичка посмотрел на меня пристально, и я понял, что он желает, чтобы, по крайней мере, одно приглашение было направлено от его имени.
— Подписать его «Терминатор-3»? Нет, лучше  «господин Эдгар Эдуард, эсквайр, фелис»? — спросил я новоиспеченного «управляющего». — Эсквайр по латыни щитоносец, в Англии это почетный дворянский титул. А фелис, не путать с пенисом, это твое родовое название, тоже по-латыни.
Эдичка качнул головой: — Согласен.
— А стихов на обороте не надо? — продолжал я серьезно спрашивать. — Например, Абеляра: «Ничто не уничтожит огня, который гложет мне грудь, но он любовь не может в тебя вздохнуть»? Или просто и понятно: «Кис-кис, сладкая»?
Кот посмотрел на меня, как на мелкого пакостника или слон на моську, и мне стало неловко.
Следующие десять минут мы составляли список гостей, затем я приказал подать ужин.

…Разделываясь с изумительно приготовленной курицей а ля Вуаля в винном соусе (так круто обойтись с птицей не удавалось ни одному известному мне повару, да, видимо, и Квасику), я представлял предстоящий прием, и в каждой картинке воображения между мной и Наташей стоял Эдичка.
Я видел его лежащим на пленительных ее бедрах, видел лежащим на спине и всем демонстрирующим свое мерзкое красненькое достоинство.
Я видел кота у ее ног — он то и дело скрывался под длинным и струящимся вечерним платьем, терся о ее ножки.
Я видел его на руках Наташи, мурлычущим в глубокое декольте;
Я видел сержанта-сверхсрочника, смотрящего на экран цветного монитора и видящего ее полупрозрачные трусики, ее волнующие грудки, видел сержанта-сверхсрочника, мышью управляющего телекамерами, встроенными в глазницы кота.
Я уже поднял нож, чтобы бросить его… на тарелку, как меня осенило: надо пригласить на прием дюжину хорошеньких, ласковых, глазастых кошечек! И все! Все проблемы будут решены. Богу будет богово, кесарю кесарево, а маркизу маркизово.
Эдгар-Эдичка сидел напротив меня на высоком, оббитым красным бархатом стуле, сделанном дворцовым столяром специально для него (в замке все — от первого ключника до последней кастелянши — уже знали, что происходит в последние дни, и кто командует парадом. Особо азартные заключали пари, состоится ли через семь недель моя помолвка с Натальей или нет). Командующий парадом сидел на своем высоком, оббитым красным бархатом стуле и задумчиво смотрел на меня, забыв о жирном голубе под валерьяновом соусом, размышлявшем на серебряной тарелке о бренности плотской жизни. Характерный запах соуса, вызывавший воспоминания о нервно-впечатлительных особах женского пола, был мне неприятен, но я терпел, зная, что маркизы ведут себя за столом прилично и резких мнений, особенно по поводу вкусов,  не высказывают. Терпел, ел свою курицу и думал о предстоящем приеме, а он смотрел и видел по глазам, что в голове моей зреет план, не вполне сообразующийся с его планом, и в каком-то аспекте мерзопакостный по отношению к нему.
— Слушай, ты смотришь так, как будто я собрался перекрасить тебя к приему в салатный с подпалинами и красной искрой современный цвет, — сказал я ему, и рассмеялся — будь моя воля, я бы так и сделал.
— Ну что вы, маркиз! — сказал Стефан Степанович, стоявший за стулом, оббитым красным бархатом. — У господина Эдгара Эдуарда великолепный вид! Я думаю, после того, как раны заживут, на любом конкурсе он сможет получить за свою шубку главный приз.
— Да, я дал бы за нее  долларов триста, — дернул черт меня за язык. В замке кот был притча во языцех, и мое самолюбие страдало.
Воцарилось молчание. Зрачки Эдгара сделались кинжалами. Эх, всегда со мной так — ради красного словца не пожалею и отца. И еще одна черта — как что-то искомое появляется на горизонте, так сразу накатывает расслабляющая эйфория, хотя до этого искомого, как до магнитного полюса пешком и без компаса. Выправил положение Стефан Степанович.
— Так хорошо с вами, — сказал он, оглядев нас сожалеющим ласковым взором. — Как жаль, что очень скоро мы расстанемся…
Я посмотрел на кота. И увидел, что в его воображении  картинка моего утопления в красном вине или валерьяновом соусе сменилась под влиянием этих слов другим красочным кадром: он, понурившийся, идет прочь от замка; следом плетусь я с высоким, оббитым красным бархатом стулом, сделанным дворцовым столяром специально для «господина Эдгара», плетусь и чихаю от пыли, поднятой спортивной машиной Натальи, с целью нашего уничижения проехавшей по пыльной обочине.
— Не стоит этому огорчаться, — сказал я, дружески улыбаясь коту. — Я уверен, что расстанемся мы в хорошем настроении, ведь верно, эсквайр?
34. Продажные кошки, добродетельные…
После ужина сонный Эдгар удалился в покои Грушеньки, и я пригласил Стефана Степановича в кабинет покурить сигар. Он с благодарностью согласился и, отпросившись на пять минут, дабы отдать обычные вечерние распоряжения, удалился.
Я уселся в глубокое кресло, и, закурив сигару, занялся пищеварением. А когда все силы организма устремлены на качественное переваривание пищи, размышления получаются весьма характерными, то есть путанными и перемешанными.
«Конечно, не стоило фамильярничать с мажордомом, с персоналом надо всегда на «Вы» и никакие сигары и душевная фамильярность в обращении с ним не позволительны, если ты, конечно, не хочешь, чтобы за глаза тебя называли тюфяком или «товарищем» (презрительно). Но как трудно с собой совладать! видимо, в моем подсознании  помимо воли зреет заговор, цель которого есть овладение замком в полную и законную собственность. Судя по словам Стефана Степановича, а главное, по провоцирующей тональной окраске его заявления «Как жаль, что очень скоро мы с вами расстанемся», он считает, что такие психологические поползновения есть вполне оправданный факт (или миазм) мозговой физиологии человека. Это приглашение к некому обычному действу, слишком сильно называемому подлостью, трудно отклонить, ведь оно, прежде всего, означает, «Вы лучше, чем он, вы больше мне дадите, и потому я буду за вас, если конечно, это ничего мне не будет стоить».
И тайный от меня заговор зреет в моем подсознании, и совесть тайно ему подыгрывает, шепча:
— Ты ведь отнимешь замок лишь затем, чтобы потом великодушно вернуть его законному владельцу.
Нет, кот лучше меня, У него в голове чистые мысли, мысли о том, чтобы мне, его хозяину было лучше. Но все-таки проверку на сексуальную ориентацию, я ему устрою. А то все женщины, да женщины. Если дальше так пойдет, то все дамы в замке станут его наложницами, а сам он как-нибудь подойдет ко мне и промурлычет:
— Слушай, может, тебе кошками заняться, а то все один, да один? У меня есть одна бесхозная на примете. Ничего так, симпатичная, востроносая, в миленькую такую серую полоску и уши белые. Правда, хромает, и хвост после последнего гона криво сросся, но чистенькая, в общем, и отдается только так».
Я вспомнил картину Леонардо да Винчи «Леда». Ладная телом девица, чуть полноватая на вкус XXI века, на лице явные следы морального вырождения, сзади стоит Зевс в виде зажравшегося лебедя, одним крылом обнимает, клюв сладострастный к устам девичьим тянется, справа двое мальчиков, видимо, Диоскуры – Кастор и Полидевк. А Прекрасная Елена еще не вылупилась, в кустах вылеживается в виде яйца страусовой величины.
«Рефрен, да и только, эта Леда, к чему бы это? — вновь двинулась мысль в мозговой утробе. — Как к чему? Кастор и Полидевк, братья, первый смертный, второй наоборот. И сестра Елена. Красивая, дальше некуда, и одни от этого проблемы — все смотрят и похищают. Тесей похитил, Парис похитил, потом эта война, и Трое — конец. Может, моя Наташа — Елена Прекрасная? Не дай бог, придется тогда Трою брать — господи, сколько хлопот! Этот рефрен с мифом… Плюс почти полная схожесть моей истории со сказкой «Кот в сапогах». Бог мой, что со мной случилось, может, я сошел с ума?»
Тут пришел Стефан Степанович, я пригласил его занять кресло напротив, — он сел осторожно на краешек, как на казенный стул, и сообщил, что господин Эдгар спит с Грушенькой. Улыбнувшись двусмысленности сообщения, я предложил мажордому гаванскую сигару, посмотрел весьма доброжелательно  и молвил:
— Не могли бы вы пригласить на прием несколько породистых кошечек? Я думаю, Эдгар-Эдуард, эсквайр, фелис, оценит этот шаг?
— Я думал об этом и уже навел справки в соответствующих агентствах. Вы знаете, что существуют агентства, в которых можно заказать кошечку любых параметров? Для своего кота, конечно. Или кота для своей кошечки. Естественно, с медицинской справкой и рекомендациями.
— Я не думаю, что Эдгара, в общем-то, благородного животного, заинтересуют продажные кошки.
— Ну, можно, конечно, пригласить и добродетельных кошек, но, в таком случае придется приглашать их хозяев…
— А наш бюджет, вероятно, истощен.
— Да, ваша милость… Бухгалтер час назад выяснил, что бюджет наш не истощен, его практически нет, благодаря нашему бывшему управляющему, снявшему деньги с текущего счета. Хотя хозяин выдал всем зарплату за два месяца вперед и за этот же период оплатил коммунальные услуги, замок, знаете ли, это замок. Одно его содержание обходится в четыреста пятьдесят тысяч рублей в месяц, а у нас с вами на все расходы, включая покупку продуктов, остается около ста пятидесяти тысяч.
— Иными словами, нам необходимо разжиться как минимум четырьмястами тысяч рублей?
— Да, маркиз.
— Надо будет посоветоваться с Эдгаром-Эдичкой, может, он что предложит… У меня, видите ли, всю жизнь с деньгами параллельные кривые.
— Оттого, добудете ли вы денег, многое зависит, — прямо посмотрел Стефан Степанович.
Я задумался. Замок есть, теперь нужны деньги. А кот спит у Грушеньки. У Грушеньки под бочком. Гомофил чертов. И надо думать самому. Как заработать денег? Где их достать? Где обнищавшие обладатели замков их достают? Постояльцев они не пускают, лужки английские под пастбища не сдают. Чем же они занимаются, эти люди, у которых все есть?
Я вспомнил Теодору, и меня осенило: они занимаются благотворительностью! Теодора хорошо зарабатывала на любви к бездомным собакам и котам. Пожертвований хватало и на офис с осетрами в аквариуме, и на богатые приемы, и на туры в Майами на ежегодные международные конференции по психологическим проблемам кастрации бездомных животных, и на поездки в Европу на массовые манифестации против умерщвления братьев наших меньших в целях массового производства из их шкур теплых дубленок, шуб и туфлей.
Это понятно. Когда обделаешь дело на сто миллионов и не сядешь, а только познакомишься ближе  с могущественными чиновниками, то от эйфории точно захочется пожертвовать хромым кошечкам триста долларов, ну, тысячу, тем более, стократ вернется, ибо во всех газетах напишут, что господин Икс, в Форбсе сто двадцать восьмой,  прослезился, увидев кошечку, ножку которой переехал поезд, тяжелогруженый нелегальными мигрантами из Таджикистана. И старушка из квартиры сталинского рабочего дома с почерневшим от копоти потолком (больно высоко, не побелишь), старушка, которая на последние деньги покупает пшено («не доживу до пенсии — соберу бутылок, десять штук — буханка!»), чтобы посыпать его воробьям, будет говорить старушке, специализирующейся на кормлении кошек на пенсию в 1 (один) мрот, что господин Икс — душка, а потом проклянет прохожего, бросившего на ходу, что этот Икс — форменный душегуб, специализирующийся на разорении и последующей перепродаже предприятий, пагубно для себя не достроивших развитой социализм.
Так что выход ясен — ломаем Эдгару ногу и вперед! А может две? Эффектнее будет, да и больше дадут? Да, две. Какие — потом разберемся. Лучше, наверное, ломать по диагонали, чтоб рысью не бегал. А личико соответствующее, он скорчит. Не скорчит — поможем. Однако маловато одного кота будет…
— Уважаемый Стефан Степанович, — обратился я к вице-управляющему, улыбнувшись своим шутливым мыслям. — У меня идея. Не могли бы вы поручить кому-нибудь из своего штата изловить окрестных бездомных кошек, чем дранее, тем лучше?
— Благотворительность будете устраивать? — сразу догадался Стефан Степанович, и я померк, поняв, что идея наживы на благотворительности витает в воздухе капиталистического мира, ни на минуту не рассеиваясь.
— А что? Уже было, да?
— Да как вам сказать… Думаю, это хорошая идея, хотя не новая — год назад господин из соседнего замка поправлял на ее основе свое пошатнувшееся финансовое положение. Но вы с Эдгаром, наверняка придумаете что-нибудь эдакое, и высший свет пойдет вам навстречу.
Я нахмурился, услышав «Вы с Эдгаром». Этот кот…
— Так, значит, изловить в округе драных кошечек? — прервал поступление адреналина в мою кровь Стефан Степанович. — Что ж, я попрошу садовника Вильгельма, может, что и осталось в подворотнях от того господина. И звать, конечно, всю Москву?
— Ну не всю… Политиков не надо, они только берут.
— Это будет человек триста, замок больше не вместит, — почесав в затылке, сказал Стефан Степанович. — Вам предоставить список? У нас есть база данных, называется «Вся Москва». И в ней есть те, которые клюют на бедных кошечек.
— Купцы и купчихи?
— А также артисты, нищие, сорящие деньгами; разбогатевшие бабушки, несостоявшиеся супермодели, мечтающие стать дорогим проститутками, проститутки, выходящие в тираж и потому мечтающие о благопристойной жизни в высшем свете…
— Замечательно… Пригласите еще этих.
На память я назвал гостей Адели, внучки тылового генерала, и, конечно, ее саму.
— Хорошо, — кивнул Стефан Степанович. — Я думаю, имеющихся в наличии ста пятидесяти тысяч на  этот вечер нам хватит. С вашего позволения я пошлю приглашение господину Биби Бобо Ква, гражданину Нигерии и вождю среднего по численности пограничного племени. Его все приглашают — очень импозантная фигура, два двадцать роста и двести кило без перьев, копья и бижутерии. Он в приятельских отношениях с хозяином, и поможет нам, чем сможет.
— Хорошо. Полагаю, надо использовать и Эдгара-Эдичку. Скажите ветеринару, чтобы перестал его лечить — раны ему пригодятся. И когда проснется, пришлите его ко мне — нам кое-что надо обговорить.
35. Он согласился.
Утром меня разбудил Эдгар, разбудил, решительно стянув на пол одеяло. Подушка уже была занесена мною за голову, однако он посмотрел так дружелюбно, что я улыбнулся и, вернув метательный снаряд на место, пригласил прилечь рядом. Он принял приглашение, и я рассказал о задуманном мероприятии. Разумеется, Эдгару не понравилось, что  ему отведена роль предводителя бесхозных  кошек. Он надулся и, мне пришлось заняться словоблудием:
— Надо, Эдя, надо. Все будет хорошо, ты только раны пока не зализывай, пусть будут в натуре. И артистичнее, пожалуйста, артистичнее, а то опять на сухой корм придется возвращаться или даже к моему холодильнику, который, впрочем, придется выключить. А по существу рассматривай этот благотворительный прием, как спектакль, наш бенефис, успех которого целиком зависит от тебя, от многогранности твоих дарований и талантов. Ты же великий кот, уникум без всяких преувеличений. Я вообще без тебя никто, ноль без палочки. Если бы ты был обычным котом, то я в глазах людей чувствовал бы себя идиотом. Представь, что кто-то сейчас нас видит, видит, как я беседую с котом, убеждаю его, спорю с ним. Что этот кто-то подумал бы обо мне? Он подумал бы, что я умалишенный и немедленно вызвал бы скорую психиатрическую помощь. И был бы не прав, Потому что ты не безмозглый представитель семейства кошачьих с объемом мозга в полтора кубических сантиметров, а кот будущего, кот с большой буквы.…
В другое время, Эдгар, наверное, отказался бы от моего предложения. Но в то утро воля его была подорвана, его мысли никак не могли течь единым потоком в одном русле, ибо их постоянно прерывал образ и реликтовое тепло Грушеньки (я сам ее видел в воображении, особенно ночами. Господи, если бы Наталья знала, как я мучаюсь ради нее!). В общем, с единственной целью от меня отвязаться, он согласился и участвовать, и подумать насчет обогащения сценария всякого рода актерскими штучками. По крайней мере, взгляд его это выразил.
36. Знакомые все лица.
Никто не явился, и все мы были убиты. Никто не явился в первый час нашего предприятия, и целый час мы были убиты, целый час унынье туго и доверху наводняло парадный зал, напрягшийся в ожидании, наводняло весь замок, вытекая из него отчаянием на окружающие лужайки, отчего те казались серыми, будто побитыми нежданным морозом.
Особенно тяжело пришлось Эдгару-Эдичке. Он, весь израненный (парикмахер Григорий подновил его повреждения с помощью грима), ужасно выглядевший (Григорий по моей тайной просьбе выстриг шерсть вокруг царапин и расцветил опушки зеленкой), был вынужден находиться в вольере, полном кошек голодных (я два дня их не кормил) и выглядевших отвратительно (Григорий, облачившись в костюм химической защиты, несколько раз обработал их химикатами от насекомых — одна, оставшись без них, родных и привычных, свалилась в прострацию от ностальгии). Как Эдгар смотрел на меня весь этот час! Как на отщепенца, предателя, пьяницу (на исходе получаса ожидания, я принялся глушить страдание шампанским). Как отчетливо проявлялась в его глазах мысль-надежда, что когда-нибудь Божья справедливость поставит меня в положение, аналогичное его нынешнему положению!
Но все кончилось так, как должно было кончится. Бог милостив, и наши томления были вознаграждены — прием состоялся и принес нам кучу денег, а мне лично… Но об всем по порядку.

Первой явилась старушка лет так под девяноста, княгиня Квасьневская-Сусло, в девичестве Митрофанова. Вся в крепдешине,  бриллиантах и старческих пятнах. Она, сопровождаемая полудюжиной приживалок, телохранителей и носильщиков, преподнесла бедным животным сухой корм в количестве десяти полновесных мешков, покормила (в общем-то, безрезультатно — те от слабости не могли разгрызть питательных гранул) и, проигнорировав алебастровую кошку-копилку (я, гордый выдумкой, самолично водрузил ее на секретер Людовика XIV в качестве емкости для сбора пожертвований), пошла к шведскому столу, неприязненно оглядывая на картины предков фон Блада (все они, начиная со времен Николая Кровавого, были мясниками, и, хотя на картинах выглядели профессорами Московской консерватории, княгиня не обманулась — сама начинала в булочной продавщицей и, экономя копейки и утилизируя служебное положение, отрезала себе к обеду от продаваемых буханочных половинок по тоненькому пластику. А тот, кто таким макаром достиг безоблачного благополучия, легко отличит потомственного музыканта от мясника, заработавшего стартовый капитал на продаже обрези и костей вместо мяса II категории).
Вторым пришел господин Биби Бобо Ква, гражданин Нигерии и вождь среднего по численности пограничного племени. Пришел, конечно, без перьев, копья и бижутерии, во фраке, и чуть не сломал легким своим рукопожатием мою расслабившуюся от потрясения руку — ликом, истерзанным насечками и татуировками, такими же ушами, вождь был ужасен, хотя и беспрестанно улыбался. Мы поговорили о том о сем, потом он сказал, что истосковался по родине и, извинившись, ушел в вольный террариум, по пути пожаловав копилку сотней баксов.
Третьей пришла… Вот ведь судьба! Не любит она меня, не лелеет, даже напротив. В общем второй пришла… Нет, не могу. Жаль, мама, вместо дорогой старинной фарфоровой вазы не подарила мне на тридцатилетие штуку каслинского литья, что-нибудь вроде лошадиного табуна в сто голов из весомого чугуна в одну десятую натуральной величины. Если бы она это сделала, то разбилась бы не ваза, а голова, и ее обладательница не явилась бы на благотворительный вечер с мстительным  блеском в глазах.
Вот ведь Эдгар! Сейчас, когда все кончилось небесным блаженством, и я, тоскуя по земному прошлому, вспоминаю в деталях перипетии рассказываемой истории, мне все более и более ясно кажется, что он видел будущее. Но не как гадалка, а как гроссмейстер, или, по меньшей мере, как порядочный международный мастер, видел минимум на десяток ходов вперед. И именно из-за этого видения он тогда забрался на шкаф и сбросил на голову Теодоры не очень тяжелый предмет.
А если говорить беспристрастно, итальянка выглядела замечательно. Просто конфеткой выглядела, один в один Сонечка Лорен в юности с личиком Клавдии Кардинале в той же поре, я даже испытал минутное тщеславие, в виде желания взять Стефана Степановича за пуговицу и, кивнув на девушку, шепнуть, что неоднократно состоял с этой волнующей особой в интимных отношениях.
Но я удержался — маркиз все-таки. Да и Наталью вспомнил. А Теодора, почесав Эдгара-Эдичку за ухом, вынула из сумочки и поставила перед ним белую пластмассовую тарелочку с дежурным антрекотом. Когда от него остались одни иголки да ежики, она удовлетворенно кивнула — жив, мол, курилка, — и решительным шагом пошла к алебастровой кошке. Опустив в нее двадцатку долларов, подошла ко мне кинозвездой, несколько переутомленной  популярностью, и посмотрела прямо в глаза.
Женщины легко определяют, что мужчина «уплыл». Определила и Теодора, увидев Наталью в моих глазах, к тому времени с голодухи уже съевших дотла гибкое тело итальянки, ее полные груди, соски, рвавшиеся из упругого плена консервативной ткани.
— Здравствуйте, маркиз. Вы меня не запамятовали? — сказала она, предварительно решив за все со мной рассчитаться (это я почувствовал кожей) — и за проделки кота, и за громкий титул, и за замок, и за то, что ей подали шампанское, которого не могли подать в ее офисе.
— Что вы, дорогая, я часто вас вспоминаю! Вот, получил в пользование от брата, — обвел  взглядом парадную залу. — И еще, оказалось, я — маркиз, вы представляете? Теперь вот занимаюсь благотворительностью. Кстати, ваш опыт работы с общественностью был бы нам полезен, тем более, после кошек мы намереваемся заняться змеями.
Черт дернул меня за язык. Точнее, не черт, а обостренное чувство сущности визави — передо мной действительно стояла в стойке змея, змея в обтягивающем платье и высоких каблучках, змея, холодными немигающими глазами определяющая куда куснуть. Под этим взглядом я превратился на миг в оцепеневшего кролика, и он, не умея говорить, подумал: «Ну зачем ты так, змеюшка, хищно смотришь. Мы ведь знакомы цельных два года. Это сто четыре недели, множим на два, и получается, что я  двести восемь раз исцеловал каждый твой квадратный сантиметр, до которого мог дотянуться губами! А как целовала ты!»
Теодора прочитала эту мысль и, приглашая занять место в своем желудке, поощрительно  улыбнулась. Эта плотоядная улыбка вернула меня на круги своя, и я повторил:
— Да, змеями. Мы собираемся заняться ядовитыми змеями.
— О, змеями! — воскликнула она, радостно заулыбавшись. — В таком случае, вот вам еще сто долларов. И советую забыть о некой прекрасной даме — насколько мне известно из хорошо информированных источников, ваши душевные поползновения даже в самой благоприятной для вас ситуации будут восприняты ею как безмерно наглые.
Сунув небрежным движением купюру мне в карман (я был в сером английском костюме, в две минуты ушитым замковым портным из необъятного бладовского), она направилась к княгине в бриллиантах, ставшей спутником шведского стола, ибо поставила себе цель, по крайней мере, окупить свое участие в благотворительном предприятии. В перигее этот спутник, пытаясь достать бутерброды с черной икрой, рисковал упасть на стол (бережливый Стефан Степанович приказал поместить блюда с ними посередине широкого стола), а в апогее опрометью скрывался с недопитым бокалом вина в дамской комнате.
Когда к ней подошла Теодора, бездонная княгиня окупала уже пятый мешок кошачьего корма. Заговорщицки поглядывая на меня, они заговорили как любимая внучка с обожаемой бабушкой. Отметив это с недовольством (Стефан Степанович мне сообщал, что княгиня слывет заядлой сплетницей, и даже попала по своей категории в книгу рекордов Гиннеса, на пари за восемь часов распространив по всей Москве семь сплетен и один сомнительный факт), я обратил внимание на себя и увидел, что стою со смятой сто долларовой бумажкой в кармане, и она выглядывает совсем как зеленая змея, только что укусившая мою репутацию аристократа. На минуту став от  яда этой змеи в душе половым, на виду у хозяина трактира получившим несметные чаевые, я лихорадочно подумал, что с ней делать: отдать хозяину, то есть алебастровой кошке, или вороватым движением затолкнуть ее поглубже в карманную норку.
Слава богу, пришли скопом Адель и ее знакомые — К. из «Гидрометцентра», Б., штатный экстрасенс Министерства чрезвычайных ситуаций с юной своей супругой Прасковьей, по-прежнему существовавшей под девизом, «Я этого достойна», Шкуров-Безуглый, полковник МВД и даже госпожа N с молодым любовником, замеченным в уголовных кругах (он явился инкогнито). Все были в добром подпитии; полковник, бывший в штатском, обнял меня дружески и, благодарно глядя, подарил на память полковничьи погоны, сказав, что они ему больше не нужны, так как в будущий понедельник будет подписан приказ о присвоении ему очередного звания генерал-майор милиции.
Адель была неоригинальна — сказав, что дед получил еще одну звездочку, она подарила мне его генерал-лейтенантские погоны. Я естественно, тут же передарил их Шкурову со словами:
— Возьмите, генерал, уверен, эти штуки вам скоро понадобятся.
— Они же армейские, помилуйте?!
— Я дарю вам не погоны, а звезды, они упадут на ваши плечи неожиданно, я чувствую это своей шаманской душой.
На глаза мужественного полковника навернулись слезы, и он чисто по-русски прямодушно проговорил:
— Маркиз! Я хочу, чтобы вы твердо знали: нет такого правонарушения, которое вы не смогли бы безнаказанно совершить в Москве и Московской области!
Я поднял указательный палец и, приблизив лицо, шепнул.
— Помогите лучше кошкам. И вытравите из своего лексикона полковничьи выражения, иначе не видать мне генерал-лейтенантских звезд на ваших погонах. А они мне нужны, ибо моя астрология каким-то таинственным образом связана с вашей…
— Каким это образом?
— Ну, я  чувствую, мы не раз еще встретимся, и я не раз смогу вам помочь дружеским предсказанием, и эта помощь, став успешной, увеличит действенность моих предсказаний.
Шкуров от этой абракадабры замер с открытым ртом, этим воспользовался К. из Гидрометслужбы. Отведя меня в сторону, он сказал, что памятный вечер с переодеваниями у Адели также принес ему счастье, даже двойное. Во-первых, его уволили, он пошел в брокерскую контору зятя, и там выяснилось, что предсказания колебаний курса валют, цены барреля нефти на нью-йоркской и токийской биржах, а также неожиданных вольтов высокопоставленных лиц, удаются ему много лучше, чем предсказания колебаний атмосферного давления, паводков и пиков сосулькообразования. Во-вторых, его жена, наконец, забеременела черт знает от кого, и сидит теперь дома, не таская его по вернисажам ненавидимых им модернистов, презентациям веников из красного дерева и принтеров со встроенными кофеварками, и потому он может спокойно посидеть при желании в казино или сходить посмотреть на новых девочек «Сумасшедшей Пантеры». Тут подошел Б, штатный экстрасенс Министерства чрезвычайных ситуаций с юной своей супругой Прасковьей, жившей под девизом, «Я этого достойна». Влажно пожав мне руку, он сказал обиженно и с упреком, что у них в области счастья нет никаких подвижек.
— Это понятно, — тепло улыбнулся я, дружески положив руку ему на плечо. — Ведь тогда вы сменили свой костюм на купальный халат Адели. Именно сменили, никто вас насильно не раздевал. Однако, несмотря на это, вас все же оставили на службе, да и Прасковья, на мой взгляд, изрядно похорошела, несмотря на то, что была красавицей.
Когда я целовал достойную руку Прасковьи, подошли госпожа N с молодым любовником, уже утвердившимся в уголовных кругах. Тот приблизил свою бандитскую рожу к моей, маркизской, и прорычал:
— За мной должок, приятель!
Я перепугался не на шутку — бандит и на кошачьем вечере — есть бандит, что с него возьмешь? А он расхохотался и сунул мне в карман (из него еще торчала сотня змеи-Теодоры) рулончик евро, схваченный резинкой.
— Это за твою одежонку, ботаник! Купи себе другую, и носи, вспоминай нашу стрелку.
Смеясь в ответ, я остро чувствовал, что не вполне еще стал маркизом. Чувствовал, потому мне остро хотелось уйти в укромный уголок, вынуть там из кармана этот рулон, развернуть и тщательно пересчитать деньги.
37. Феликс Хосе Мария Сидороу и другие.
Оказавшись среди людей, которым когда-то легко и просто вралось, и которые через мое вранье, вероятно, услышанное Богом по небесному телевидению (или что там у него по коммуникационной части?) получили то, что хотели или заказывали, я эмоционально разошелся и сказал речь. Она, конечно, была о бедствующих кошках. Вот что я выдал единым духом, освежившись пятым по счету фужером шампанского:
— Миллион лет до нашей эры кошка пришла в наш дом, чтобы очистить его от серости, очистить от тех, кто нещадно грабил нас днем и ночью, вечером и утром, нагло грабил при каждом удобном случае.
Эти серые по форме и содержанию существа отнимали у нас хлеб насущный, выращенный тяжким трудом, или заражали его тяжелой формой геморрагической лихорадки.
Они крали у нас сыр и мясо, они крали у нас веру в справедливость, веру в Бога или, что тождественно, в загробное существование.
Они крали у нас все, а что не могли украсть, разрушали зубами.
Они разрушали зубами каленую глину и крепкое дерево, они грызли бетон, они делали все, что хотели. Но пришла кошка, и хлеб наш сохранился, и сыр наш сохранился, и сохранилось наше мясо и вера наша в загробное существование.
Но не только хлебом насущным обеспечила нас кошка, так лирично названная римлянами Фелис. Фелис, Фелиция, красиво звучит, не правда ли? Так вот, господа, Фелис-Фелиция, в течение миллиона лет воспитывала у нас самоуважение, гордость, храбрость, презрение к низости. Если бы не ее пример, мы не жили бы своим умом, не ходили бы, как она, сами по себе, не бросались бы отчаянно в бой, не презирали бы зло, так часто нас испытывающее.
А ее способность, возрождаться? Способность легко и быстро реабилитироваться из практически летального состояния? Мы часто не придаем этой способности значения, часто не используем ее опосредовано, и напрасно не используем.
Подкреплю свою мысль историческим примером. В сентябре 1954 года в Бостонской хирургической клинике, в будущем имени 35-го президента Соединенных Штатов Америки Джона Фицджеральда Кеннеди, само собой случился уникальный эксперимент, к сожалению, сейчас почти позабытый. В реанимационное отделение этой клиники был помещен пациент с множественными сочетанными травмами, по-русски это значит, что он в знак протеста против Женевских соглашений бросился в бассейн с седьмого этажа отеля «Националь». В реанимационное отделение его положили ввиду того, что этот человек, Феликс Хосе Мария Сидороу, — позже это имя узнает весь мир, — имел влиятельных родственников в Пуэрто-Рико, иначе его бы просто отвезли в приемное отделение морга и поставили в очередь пациентов, дожидающихся освобождения холодильных камер. И надо же было такому случиться, что Карменсита — в периодике тех лет это имя было широко известно — любимая кошка медицинской сестры Джулии Ламберт, обслуживавшей реанимационное отделение, погнавшись за мышью, трагически попала в рабочую камеру вытяжного вентилятора.
Представьте эту кошку, побывшую белкой в мясорубке, представьте вентилятор диаметром в полтора метра, представьте дюжину стальных лопастей и шестьсот оборотов в минуту. Представьте и поймете, почему Джулии Ламберт пришло в голову, что ее кошку, после извлечения из воздуходувного механизма, можно лишь завернуть в дрожжевое тесто и положить пирожком на сковородку или сунуть в духовку. Она, недалекая американская женщина, наверное, так бы и сделала, не будь в фарше большого количества свалявшейся шерсти и плохо перемолотых костей.
Но почему Карменсита оказалась в реанимационном отделении, в котором с комфортом умирал наш Хосе Мария Сидороу? Она оказалась там, потому что Джулии Ламберт некуда было положить узелок с останками любимой кошки, ибо главный врач больницы Эрик Бернардсон приводил с собой на работу любимого сенбернара, метр пять в холке, и тот болтался по этажам хирургической больницы в поисках лакомого кусочка. Хотя хирурги, с любовью относившиеся к начальству, и подкармливали добродушную собаку со своих столов, она, огромная, была постоянно голодна и потому находилась в постоянном поиске, и случалось, воровала бигбургеры и пиццу у персонала. Собака эта — ее, как и хозяина звали Эрик, — почила  пятнадцатого апреля 1957 года. В следующем году, когда история получила огласку, на ее могиле был поставлен памятник: сенбернар в бронзе, вылитый Эрик в натуральную величину, несет человечеству узелок с оживающей Карменситой, за ними на костылях бредет Хосе Мария Сидороу, весь в гипсе. Да, милостивые господа, вы угадали, собака косвенно двинула медицинскую науку на несколько десятилетий вперед, двинула своим хорошим аппетитом.
Так что же случилось в реанимационном отделении Бостонской хирургической клиники глазных болезней  имени 35-го президента Соединенных Штатов Америки Джона Фицджеральда Кеннеди?
Как я уже говорил, Хосе Мария Сидороу был скорее жив, чем мертв, и его от смертной тоски заинтересовало, что же такое принесла медсестра в палату. Та, как бы прочитав мысли умирающего, развернула платочек, и боковому зрению мистера Сидороу открылось нечто напоминавшее его самого — истерзанная плоть, изрядно приправленная открытыми переломами и застывшими плевочками кровотечений. Это ужасающее зрелище подавило остатки воли нашего героя, и он решил закрыть глаза и почить в бозе. Не получилось — после падения он не мог этого сделать, он не мог закрыть глаз, ибо от удара о бетонное основание бассейна они вылезли, и веки не могли их сокрыть.
— О, матка бозка! — вскричал он мысленно (Сидороу был поляком по отцу). — За что ты посылаешь мне такие муки?
— Зри да излечишься», — так же мысленно ответила ему матка бозка.
Но Хосе Мария Сидороу не прислушался к совету, и стал предаваться унынию, и занимался этим до утра. Утром, получив дозу глюкозы в вену, он несколько приободрился, тем более, лечащий врач его обрадовал, сказав, что после тщательного изучения рентгеновских снимков мизинца правой стопы было установлено, что у него не 97 переломов, а всего 95. Так вот, он успокоился и, не зная, чем себя занять, стал наблюдать за останками Карменситы. И на исходе пятого часа наблюдения заметил, что кучка кошачьей плоти шевельнулась!
Этот факт кардинально изменил биографию Хосе Марии Сидороу — вместо морга (палату, невзирая на пуэрториканкских покровителей через три дня надо было освобождать для следующего протестанта) он попал в терапевтическое отделение и через три месяца был выписан.
Как же это случилось, уважаемые дамы и господа? Да очень просто! Непосредственное наблюдение за превращением мясокостного фарша в нормальное животное стократ умножило внутренние силы организма Хосе Мария Сидороу, и он, ведомый выздоровлением Карменситы, как поводырем, вышел из юдоли боли к свету и полноценному физическому здоровью.
К сожалению, этот эксперимент не был принят обществом, что, в общем-то, понятно. Понятно, что после того, как факт чудодейственного выздоровления Хосе Марии Сидороу стал достоянием общественного мнения, нашлись люди, которые крали кошек (или брали за шиворот своих!), злостно калечили их и относили в палаты родственников, помещенных на излечение с многочисленными сочетанными травмами.
Хотя уже пришло время просить у вас прощения за пространность моей импульсивной речи, я позволю себе закончить освещение значения кошки в современной действительности, — продолжал я развивать тематику, потому что явилась большая группа арабо-темнокожего состава, преимущественно в бедуинских одеяниях и черных солнцезащитных очках. — Не хочу вас, уважаемые дамы и господа, леди и джентльмены, грубо эпатировать, но в целях достижения поставленной мною цели сделать это придется. Со всей ответственностью ученого, многие годы  потратившего на амбулаторное изучение Felis domesticus, я заявляю: если бы не кошки, человечество давно бы исчезло с лица земли. Да, кошки, своим хребетным стремлением к размножению, спасли и спасают человечество от вырождения, как Карменсита спасла Хосе Марию Сидороу…
Я вижу, многие милые лица собравшихся здесь дам  и господ осенила тень недоверия к моим словам. Попытаюсь осветить их светом веры и сопричастности с помощью мысленного эксперимента. — Тут Теодора, внимательно наблюдавшая за мной, намеренно выставила свою умопомрачительную ножку из разреза платья, и от длительного воздержания меня понесло:
— Да, мысленного эксперимента. Представим, что  госпожа А. и господин Б. входят в комнату и на  диване видят миссис В. и мистера Г, занимающихся любовью. Как вы думаете, что придет в головы госпожи А. и господина Б. Совершенно верно. Им придет в голову мысль заняться тем же самым. Теперь заменим миссис В. и мистера Г. кошечкой и котом, занимающимися любовью. Как вы думаете, что придет в головы госпожи А. и господина Б. в этом случае, если конечно, они здоровы в нравственном и физическом планах? Правильно, именно это, именно любовь.
Теперь представьте миссис Д, присевшую перед кошкой, кормящей семерых котят. Как вы думаете, какая мысль сладко плавит ее женское воображение? Совершенно верно! Она мечтает родить. А теперь представьте, что мы отвернулись от проблемы сохранения кошек, и они совершенно истреблены или мучительно вымерли. Что случиться? А случится непоправимое: из сознания человека исчезнут символы плодовитости, символы сексуальности, символы возрождения. А теперь взгляните на этих бедных животных, животных, как никогда близких к смерти, и увидьте в них грядущее. Мы должны спасти их, спасти их соплеменников, находящихся на пороге, на пороге гибели человечества. Как это сделать? — спросите вы. Очень просто. Жертвуйте мелочь, жертвуйте небольшие деньги, жертвуйте весомо, грубо, зримо, и будущее человечества будет спасено. Спасая кошек, мы спасаем себя — вот мысль, которой я заключаю свою речь.

Успех моего выступления был таков, что алебастровой кошечке пришлось два раза сходить «по большому». Особенно ей досталось от бедуинов — Стефан Степанович, озабоченный стремительностью исчезновения со стола закусок, шепнул жителям Ближнего Востока, что пламенная моя речь посвящена, в том числе, и бесправному положению мусульманских кошек на территориях, оккупированных государством Израиль, и потому в замке с минуты на минуту ждут внезапного появления «Моссад». Бедуины, пошептавшись, лишили свои кошельки наличности в пользу алебастровой кошки и ее ближневосточных родичей и торопливо скрылись.
38. Конец!
Все бы хорошо — денег набралось  более двадцати тысяч в твердой валюте, но Судьба своевольно и без всякого согласования с заинтересованной стороной, то есть со мной, прибавила несколько болезненных раундов к нашей с Эдгаром борьбе.
Эта Судьба! Представляю, как она сидела в укромном кресле с бокалом шампанского в руке, сидела и смотрела на публику, на картины предков фон Блада, на сверкающие хрустальные люстры, смотрела, думая, что же еще этакого со мной сообразить, чтоб жизнь моя  не казалась сотой, стремительно наполняющейся медом.
И сообразила. Нет, к сожалению, она ничего не придумала ни с картинами в тяжелых рамах, ни с люстрами — я не попал в больницу как пуэрториканец Хосе Мария Сидороу, потому что они не пали мне на голову. Судьба придумала коленце позамысловатее. Что? Да конечно, женское коленце. Она просто свела Адель с Теодорой. Те, поговорив по-свойски, скоро расшифровали ситуацию, проанализировали ее составляющие и, судя по их глазам, полным змеиной плотоядности, решили вернуть меня к моему корыту, то есть к развалившемуся дому в деревне и коту в сапогах, согласному есть проросший лук и прошлогоднее сливовое варенье.
Нет, я не виню Адель. Ревность есть ревность, да и решение посчитаться со мной за ложь, есть правильное решение, ибо лгать нехорошо, это каждый знает. Да и понимаю я эту гражданку, то есть Судьбу. Если бы я сидел в ее роли в укромном уголке с бокалом шампанского в руке и посматривал на вас, читатель, посматривал на вас, строящего радужные планы, строящего, и, может быть, даже с  успехом их воплощающего, я по людской своей конституции точно бы придумал на вашу голову несколько на первый взгляд опускающих руки сюрпризов, чтобы вам, лет так через сорок, было что рассказывать правнукам, если вы их, конечно, достойны, то есть хватило вам сил и жизнелюбия решительно  показать этой ветреной даме красноречивую фигуру из двух рук, сопроводив ее посылом из четырех коротких исконно русских слов.
Если так поступить (по себе знаю), то эти четыре коротких русских слова в один прекрасный день обратятся маленькими ладными пулями, которые заставят ее попрыгать перед вами на одной ножке, и бытье ваше после этого танца судьбы станет простым и всеобъемлющем, как компьютер.
Что касается меня, то я, конечно же, не стал бы в нее стрелять — с ней жить намного интереснее, чем с сериалами, Интернетом и всеми вместе взятыми виртуальностями и стереотипами уровня Прасковьи, юной супруги Б, живущей под девизом, «Я этого достойна». Выдуманная жизнь — есть выдуманная жизнь, ее иногда надо нервно выключить, чтобы увидеть себя утонувшим во мраке внутренней и внешней пустоты. Но самому это сделать трудно, а иногда и невозможно по простым человеческим причинам, потому-то Бог время от времени берет инициативу на себя и вручает легкомысленной Судьбе кормило (или пульт) отдельно взятой жизни. И она, эта Судьба, исполнись ей вместе с вами хоть восемьдесят, от вас не отстанет со своими премилыми женскими штучками, премилыми, если, конечно, вы будете вовремя подливать ей шампанского.
Но иногда ее заносит. Занесло и на этот раз. Увидев результат заноса, я произнес вполголоса «е-мое…», затем истерично засмеялся, и смех мой органично и скоро обратился в нечто подобное сдавленному рыданию. Эта дура, эта Судьба, эта, не побоюсь крепкого слова, женщина, привела в замок, кого вы думаете? Да, чувствую, вы смогли бы работать Судьбою, ибо вы угадали — она вернула в замок Надежду, она вернула в замок мою беду!
Помахав мне издали пальчиками и послав воздушный поцелуй, дочь Блада, конечно же, немедленно образовала тройственный союз с Аделью и Теодорой. Я понял, что мне конец, если, конечно, они из-за меня не передерутся насмерть. Надежды на это было мало — женщины никогда не дерутся за мужчин с одним котом в виде финансовой движимости. Они дерутся лишь за длительную зелено-радужную перспективу, или красную, если у вас такой «Феррари». Поделить же, то есть составить сетевой график на понравившегося самца с однокомнатной квартирой, или, как сейчас говорят, мужчинку, можно и без драки, а положив ногу на ногу в приятном разговоре, за чашечкой «капучино»  или даже на коротеньком перекуре (насколько мне известно, мужчины с противоположным полом только так и разбираются).

Говорили мои родные женщины головка к головке минуты три, поговорив, разом на меня лисьи посмотрели. Я по-прежнему стоял посереди зала, стоял ватный, стоял придавленный к полу упавшими на мою голову объективными обстоятельствами.
Эти три взгляда! Чего только в них не было! И злорадство хирурга, потирающего руки над вашим разверстым чревом, и шакалье вожделение вашей еще не искромсанной печенью, и чисто женское «Ну, субчик, погоди!»
Что я мог сделать в таком антураже? Только обратить взор, сделавшийся заискивающим, на Эдгара.
Он, поймав его, злорадно ухмыльнулся. Опустив плечи, я подошел к коту походкой маркиза, заслуженно идущего к революционной гильотине, присел и стал говорить:
— Вот такие дела… Что будем делать, дружок? Видишь, Адель уже звонит? Догадываешься кому? Наталье, конечно. Сейчас она явится и увидит тебя в виде жертвы бегства Наполеона из России…
— Да, меня она увидит — шрамы украшают мужчин, — ответила довольная кошачья морда. — А вот тебя вряд ли. Вряд ли она тебя увидит, узнав  о тебе и твоих махинациях от этих милых женщин. Собирать милостыню с помощью задрипанных кошек, собирать, чтобы ее, прекраснейшую в Москве принцессу, прикупить! Да она оскорбится от заколки до самых своих розовых пяточек.
— Не время сейчас счеты сводить, — попытался я взять его на руки с целью умиротворения.
Он не дался.
— Погоди ты, — посмотрел неприязненно.
— Что, придумал что-нибудь?
— Что тут придумаешь? Остается только демарш совершить…
Он пошел к кошкам, растолкал их, что-то коротко приказал, предварительно саданув одной по морде открытой перчаткой, то есть сапогом. И, приняв вид израненного солдата наполеоновской гвардии, направился к заговорщицам. Кошки, сумевшие встать после химической обработки инсектицидами, клином двинулись за ним. Они жалобно мяукали, но двигались как залатанные, но вполне дееспособные бронетранспортеры.
— Вряд ли у них выпросишь пощады, — усомнился я, придя к мнению, что Эдгар решил надавить на женскую мягкость, ведь мягко у женщин только снаружи, внутри у них кремень.
Я был не прав, мой кот выпросил у них требуемое, но с точностью до наоборот. После того как  на глазах у всего света, Эдгар, совершив плавный вираж с видимым удовольствием пописал на Теодорины туфельки, а его ведомые скопом сделали то же самое в непосредственной близости от таковых Адели, глаза женщин, обратились почему-то на меня — их распирал вопль о пощаде. Я, удивленный тем, что Надежда осталась не помеченной, пошел к ним.
«Видимо, пожалел ее как хозяйку»,  — решил я, приблизившись к геометрическому месту скрещения взглядов гостей. Постояв, встал в позу, сделал чувствительно-емкую паузу и сказал, обращаясь к последним, что имевший место факт без сомнения имеет глубокое символическое значение, так как всенародное мочеиспускание Felis dometicus означает…
Я не договорил, хотя был хорошо знаком с темой мочеиспускания из психоаналитической литературы и потому ничего кроме аплодисментов слушателей,  в том числе и пострадавших, ожидать не мог.
Я не договорил, потому что в зал вошла Наташа. О Боже, как она была прекрасна! Увидев ее, мое сердце мгновенно распустилось огромным чудесным цветком, расцветившим весь мир. А когда она увидела меня, и глаза наши, как мне показалось, соединили параллельные прямые, натянутые как струны, как струны, готовые издать невиданные по чистоте звуки, как струны, прикрепленные к сердцам, как струны, вырастающие из души и самой тонкой нервной материи.
«Есть контакт!» — возликовал я. «Похоже, у нас с ним что-то будет», — передалось мне девичья мысль по задрожавшей струне.
Нам бы броситься друг к другу и уйти, обнявшись в ближайший шалаш, и все, только счастье сопутствовало бы нам до глубокой старости, но та дама сидевшая в дальнем углу, сидевшая в глубоком кресле, глотнула шампанского, щелкнула пальцами и Наташа, вмиг посерьезнев, бросилась к Адели. Через минуту четыре эти женщины удалились, как я понял, в дамскую комнату. Вернувшись, прошли мимо. Три из них приятельски лицемерно улыбнулись, лицо четвертой, лицо Наташи было каменным,  глаза ее, скользнувшие по мне, как метла по замусоренной мостовой, выражали равнодушное пренебрежение.
39. Вино вместо веревки.
Sic trazit gloria mundi. Мое предприятие рушилось. Воздушный замок таял на глазах и втягивался в кондиционер, как дым сигареты, застывшей в руке презрительной Адели. Я посмотрел на кота, как ученик, получивший двойку за незнание первой колонки таблицы умножения. Кот посмотрел  на двоечника с жалостью к себе. Званое же общество, узнавшее о сути момента от сновавшей повсюду Теодоры, увидело в центре внимания второсортного актеришку-жулика, подсунутого им вместо обещанного Брюса Уиллиса.
Пронизанный уничижающими взглядами, я посмотрел на себя со стороны и понял, что меня фактически нет, потому что Наталья прошла мимо. Прошла мимо, унеся с собой мою жизнь. И все, что мне остается после этого делать, так это достойно принять случившееся к сведению и покончить с ней, то есть жизнью, покончить формально.
Поняв это, я сильно засомневался, что у меня получится покончить с существованием, ведь я,  в общем-то, жизнелюб и человек, не имеющий предков, умышленно лишивших себя жизни, или легкомысленно пытавшихся с ней расстаться. Зная из популярной литературы, что без подобных предков самоубийство, как правило, не удается или кончается обидными увечьями, я решил сесть куда-нибудь в уголок рядом с баром и до предела сгустить краски.
Это удалось легко, так как Наталья вдесятеро ухудшила владевшее мной настроение, несколько раз пройдя мимо, совершенно не обращая на меня внимания. Направо ее провел накаченный суперменчик типа Сильвестра Сталлоне, владелец нескольких горных приютов в Италии, Швейцарии и Австрии («Потанин — мой приятель», услышал я), налево — молодой режиссер, известный в широких кругах распущенностью нрава и гигантским наследством, которое он безуспешно пытался промотать при помощи женщин. Режиссер был форменным  красавцем и вдобавок остроумцем (Наталья от души смеялась, слушая его скабрезные богемные байки). Первое я мог еще перенести — сколько их, красавцев, кругом, и ни одному не позавидуешь, такие они внутренне квелые. Но второе — нет. Чего мужчины не могут проглотить, так это остроумия соперника.
Остроумия соперника… Если бы он был моим соперником, я конечно, нашел бы словесное петушиное перо и вставил ему в одно место, да так, что Наталья сразу бы поняла, с какой курицей имеет дело.
Однако он не был моим соперником, ибо я был для Натальи ничем. Поняв это в который раз, я загадал: если номер двадцатки Теодоры четный, — то тело, мое тело, оставшееся без души, получит шанс добрести до естественной смерти, если нечетным — то ну их к бесу, и душу, тело.

…Да, я действительно хотел тогда покончить с собой. Чувствую, вы недоверчиво улыбаетесь. Вы недоверчиво улыбаетесь,  потому что не видели Натальи. Если бы вам хоть на миг показали солнечный день в раю, и тут же прикрыли плотно врата, сказав, что остаток дней вы проведете во мраке, вязком и вечном, разве вы не приняли бы такого решения, или, по крайней мере, не подумали бы о нем?
Нет, я не представлял тогда, как без нее жить.
Не представлял, как вернусь в свою квартиру.
Не представлял, как буду бродить по ней, неприкаянный.
Не представлял, как буду звонить бывшей любовнице, звонить, как ни в чем не бывало, как буду лгать, что люблю только ее, а эта женщина была лишь жирной чернильной чертой, которой жизнь подчеркнула такое значащее для меня имя «Теодора».

Конечно, номер Теодориной купюры был нечетным. Я предчувствовал это, потому и затеял гадание. Уберегло меня от смерти шампанское (настоятельно рекомендую его потенциальным самоубийцам) и, само собой, воображение. Избрав орудием суицида убойный электрический пистолет фон Блада (веревка и яд казались мне тогда незаслуженными), я направился в мастерскую последнего, где пистолет находился, и по пути сел на корточки перед котом, чтобы проститься перед самой дальней в мире дорогой. Эдгар смотрел ободряюще, наверняка он думал: «Наконец-то я увижу настоящий мужской поступок».
Несомненно, это его желто-пронзительные глаза, глаза, несомненно, генетически измененные, помогли моему воображению нарисовать красочную картинку, в которой мы вместе кончаем счеты с жизнью. Явственно я увидел две хорошо намыленные  петли, свешивающиеся с высокой перекладины, две табуретки (одна высокая, другая низкая), увидел, как мы на них стоим, привыкая, несколько минут, затем вздыхаем огорченно, поминая свою бестолковость злым тихим словом и решительно спрыгиваем в самую глубокую пропасть в мире. И вот, на веревках болтаемся уже не мы, а наши бренные оболочки. Бренная оболочка Эдгара показалась мне смешной, к тому же я вспомнил, как, возвращаясь в электричке со смотрин теткиного наследства, обдумывал его повешение:
«Голова большая, из петли не выскользнет.
Шея толстая, упитанная — ей предстоит стать много тоньше.
Тело мускулистое — представляю, как оно повиснет окоченевшей на холодном ветру половой тряпкой».
Я улыбнулся воспоминаниям. Прошло-то всего ничего, а сколько всего было! Нет, все-таки жизнь прекрасная штука! Всегда одарит тем, что и представить невозможно, даже за день до доставки на дом очередного ее презента.
Понятно, с такими мыслями невозможно наложить на себя рук. Погладив кота с любовью и по-хозяйски, я удалился в свои апартаменты и принялся напиваться. И преуспел в этом, как ни в чем прежде.  Когда на следующий день Стефан Степанович потащил меня в кабинет хозяина, потащил, причитая:
— Никогда прежде, никогда прежде в этом доме не было милиции при исполнении, — я никак не мог вспомнить, где я, кто я, и почему этот мужчина в расшитой золотом ливрее против воли куда-то тащит мое тело.
40. Подводят под статью.
Милиционер, представившийся майором Крюковым, деликатно подождал, пока мои физиологические системы обретут более-менее рабочее состояние, и сообщил, что Наталья Владимировна Воронова бесследно исчезла, и ее нигде не могут найти.
— Последней ее видел ваш швейцар, — сказал майор, чем-то подспудным походивший на крюк для развески туш, на котором, чувствовалось мне остро, я неминуемо повисну. — Вчера, в 23-45 он выпустил ее из замка. Дежурный ваш шофер, сидевший  в машине за воротами, утверждает, что в 23-48 вроде бы видел стройную женщину в красном коротком  платье и норковой шубке, уходившую по проезду в сторону шоссе. Наталья Владимировна, насколько мне известно, пришла на вечер в норковой шубке и красном платье.
Тут до меня дошло, что девушка моей мечты ушла, исчезла, может быть, ее даже убили. Кто?!!
Я вмиг отрезвел.
Сердце застучало.
В голове застучало тоже.
Милиционер сверлил ее (мою голову) оптимистичными светло-голубыми глазами, видимо не зная, что сверлить надо жутко черными, или, в крайнем случае, красными, как у меня.
— Вы можете что-нибудь сообщить нам по этому поводу? — спросил он, отчаявшись наделать в моем вялом теле дырок. — Кстати, вы можете быть со мной откровенным, так как расследование мне поручил хорошо известный вам Николай Иванович Шкуров-Безуглый. Он же просил передать, что существуют лица женской национальности, которые будут рады, если вы в течение длительного времени с пользой для общества отдохнете в местах не столь отдаленных.
Я посмотрел на часы. 13-50.
Подумал: «Увел, небось, Эдичка, куда-нибудь в кабинет. После того, как поводил по крыше, то есть по местам своей боевой славы».
Спросил, налившись по воротник ревностью:
— А в замке ее искали?
В кабинет, постучавшись, вошли двое. Те самые, которые когда-то отправляли меня в нирвану, а Эдичку мочили в сливном бачке. Настроение улучшилось, ибо лица у телохранителей были битыми — казалось, над ними поработали сведенные в творческую бригаду кулачные мастера Брюс Ли, Сигал, Ван Дамм, еще один рейнджер из Техаса, фамилии не помню.
— Ну, что? — подался  к ним майор.
— Ничего, — стал отвечать телохранитель с заплывшим правым глазом. — Обыскали все. Подвалы у них тут, конечно, интересные, хоть экскурсию приводи из ПТУ маньяков, но ни Натальи Владимировны, ни ее следов, наши ребята не обнаружили. Кстати, полчаса назад пришла уборщица Нюра, она живет через дорогу в служебном корпусе. Она сказала, что видела, как Наталья Владимировна в 11-50 села в «Жигули» песочного цвета и уехала в сторону Москвы. За рулем машины сидел человек в большой кепке.
— Какой модели? — осел в кресле майор.
— Вы умеете в виду модель кепки? — уточнил телохранитель с заплывшим левым глазом.
— Нет, модель «Жигулей», — майор был непроницаем.
— Моделей эта уборщица не разумеет.
— А на крыше искали? — спросил я, морщась от спазма головной боли.
— Вы имеете в виду крышу машины? — пристально посмотрел оперативник.
— Нет, замка.
Я почувствовал себя безнадежным пациентом психиатрической клиники. Когда на тебя смотрят люди и видят идиота, таковым себя и чувствуешь. Так же как чувствуют себя певцами певцы, лишенные голоса, и чувствуют гениями политики, напрочь лишенные интеллекта.
— А почему вы думаете, что Наталью Владимировну следует искать на крыше здания? — невозмутимо осведомился майор, которому, видимо, приходилось проводить следственные действия и в сумасшедших домах.
— Они с моим котом большие друзья, — потупил я взор. — А коты, как вы знаете, большие любители крыш.
Боль неожиданно отпустила, но голова оставалась чугунной. В ней попеременно сменяли друг друга образы Натальи — живой и мертвой, крюк для развески туш, добрая кружка пива, которая могла бы чудодейственно сделать мои мозги хотя бы деревянными.
— Да, с вами не соскучишься, —  проговорил майор и, посверлив меня с минуту,  принялся черкать в блокноте.
Когда он переворачивал третий листок, вошел человек в замаранной пылью защитной форме.
— На чердаке и крыше пропавшая не обнаружена, — сообщил он, дождавшись майорского внимания. — Мы опросили служащих замка, и трое из них показали, что вчера, примерно в 19-35, одна из гостей, по приметам Наталья Владимировна, проследовала по пожарной лестнице на чердак, а затем на крышу — садовник это видел. Ее сопровождал черный кот по кличке… — человек в защитной форме полистал записную книжку, — Эдгар Эдуард Фелис Эсквайр. Пробыли они там до 11-05…
— Вы что-то хотите добавить? — милиционер был физиономистом.
— Да… То есть нет… — смешался человек в замаранной пылью защитной форме.
— Говорите.
— Ну, они разговаривали…
— Кто разговаривал?
— Кот с Натальей Владимировной… — «Сумасшедший дом!» — подумал майор.
— Может быть, Наталья Владимировна с котом?
— Может быть. Но мне сказали, что они разговаривали.
— Хорошо. Все, кроме гражданина Смирнова, свободны, — отправил майор докладчиков. Когда они покинули кабинет, уставился профессиональным взглядом в мою распухшую личность и, выдержав паузу,  спросил.
— Ну так как? Имеете вы, что нам сообщить?
— По поводу кота?
— И по поводу кота тоже.
— С ним действительно можно разговаривать… Если расслабится от самоуважения. И тогда со стороны кажется, что ты сумасшедший. Потому что он отвечает по человечески, телепатически конечно, переспрашивает, перебивает иронизирует.
— Понятно… — проговорил майор так, как будто сам накануне обсуждал со своим Васькой криминогенную ситуацию в Кунцевском районе. А что вы можете сказать насчет Натальи Владимировны?
— Только то, что, она душевно совершенно здорова.
— Что еще?
— Судя по всему, вы зря ищите ее в замке…
— Они ищут ее в замке, потому как наливочка у нас очень уж хороша, не правда ли Пал Палыч?— неожиданно появившись, Надежда встала за моим креслом.
— Да-с, пробовал, пробовал, — масляно заулыбался майор. — Хороша-с
Надежда фамильярно поворошила мне волосы. Обернувшись, я посмотрел более чем обескуражено.
— Маркиз Смирнов-Карабас с ударением на втором «а» ничего не знает, потому что с 18-30 прошедших суток занимался усиленным приемом внутрь широкого спектра алкогольных напитков, — сообщила Надежда следователю, предварительно сделав мне глазки.
— Что так? — спросил тот меня тепло — не иначе сам время от времени  квасил ночь напролет от превратностей жизни.
— Без вести пропавшая Наталья Воронова  отказалась общаться с ним на короткой ноге, узнав, что маркиз он незаправдашний и вообще является научным сотрудником с окладом в триста долларов, включая надбавку за ученую степень, — более чем ехидно ответила дочь Блада.
— Значит, у вас были мотивы… — взгляд майора стал металлическим.
— Мотивы напиться? — повторил я, не сразу поняв, к чему он клонит. — Еще какие! Без этой девушки мне не жить…
— Нет, не напиться, а убить Наталью Владимировну.
— Да, убить, — повторила Надежда.
— Да вы что, с ума сошли? — помертвел я (зато в голове светло и чисто как в березовой роще). — Жива она, я сердцем чувствую.
— У меня тут данные на вас, — достал майор из кейса несколько скрепленных листов бумаги. — Драка, еще одна, вот другая, из-за женщины, с нанесением тяжких и менее тяжких телесных повреждений… Нервный вы человек…
— Если мужчины будут убивать отказавших им женщин, то очень скоро на нашем государственном флаге останется одна голубая полоса.
— Неудачная шутка, — поджала губы Надежда. — Думаю, в вашем положении лучше не шутить.
— Так, запишем, — поймав ее внушающий взгляд, застрочил майор в блокноте. — Оскорбление государственного флага в присутствии представителя власти…
— Маразм крепчал… — только и смог сказать я, не веря своим ушам. — Держу пари, вы сейчас станете искать наркотики у меня в карманах …
— Уже искали… В спальне, — майор, подняв глаза от записной книжки, открыто улыбнулся.
— Ну и как, нашли?
— Нашли, конечно. В кармане вашего халата.
— А что нашли, если не секрет?
— Десять граммов героина.
— Шиза косила наши ряды… — наконец, я поверил, что мне хотят пришить дело. И не дело, а возможное убийство Натальи.
— Может, у вас есть алиби? Кто-нибудь может подтвердить, что вы находились в спальной прошлым вечером и ночью?
— Да. Кто-нибудь может… — кисло ответил я.
— Кто? — майор хорошо знал, что алиби никакого у меня нет и быть не может.
— К сожалению, не кто, а что. Шесть бутылок шампанского…
— И чем они вам могут помочь?
— Арифметикой. Видите ли, с ними я общался всю ночь напролет. И наверняка на них остались мои пальчики. Восемь бутылок — это примерно тридцать два стакана. По стакану раз в двадцать минут — получается десять часов с шестеркой в периоде.… Ровно столько времени меня никто не видел.
Покивав, майор задал вопрос по существу:
— Я вижу, вас не опохмеляли?
— Нет. Прошу занести это в протокол.
— Да, без наливки тут не обойдешься… — закончив черкать в блокноте, откинулся на спинку кресла Пал Палыч. Я понял, начальство ему сказало: «Пойди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что».
— Так в чем же дело? Пройдемте, товарищ майор, — заулыбалась Надежда. — Да поторопимся — ваши коллеги там времени даром не теряют.
— Пожалуй, пойдемте. Тем более, пропажу без вести оформлять еще рано.
Они ушли, я остался наедине с собой. Захотелось, наконец, попробовать наливки, на которую и пожарные, и милицейские летят, как мухи. А с Наташей все ясно — просто-напросто улизнула из-под папенькиного надзора. Но кто же так «причесал» этих охранников, должников Эдгара, да и моих должников? Впрочем, какая разница — надо поскорей уходить отсюда. Из этого замка, от этой сумасшедшей Надежды. Финита ля комедия.
Постучавшись, осторожно вошел Стефан Степанович, встревоженный и, судя по всему, опасающийся, что нас застанут вдвоем. Стремительно приблизившись ко мне, он прошептал:
— Наталья Владимировна в замке, в подземельях подземелий. Это все Надежда Васильевна… Слуги лгут по ее приказу.
Мне стало ясно, что меня собираются обманом завлечь в эти самые подземелья. «Все это случилось, — подумал я, вспомнив, как все получилось, — потому что налакался, как лошадь, шампанским, вместо того, чтобы, невзирая на обстоятельства, поговорить с Натальей, попытаться хоть как-то заинтересовать ее. Все, больше не пью.  И женюсь на Груше назло всем, и коту в первую голову».
— Вы, я вижу, не верите, — озираясь на дверь, продолжал шептать Стефан Степанович. — Но у вас же есть кот, спросите его, он нюхом ее, наверное, чувствует.
Я задумался, есть ли у моего кота мотивы (как он смотрел вчера, с каким презрением!) заточить меня в подземельях подземелий. Если он читает мысли, и прочитал таковую о Грушеньке, то есть.
— Вы советуете мне поговорить с котом?
Второй раз за вечер на меня посмотрели как на безнадежного пациента психиатрической клиники. И зря. Похмельный синдром, это ведь ненадолго. Стоит мне добраться до наливки, и я опять начну мыслить адекватно и что-нибудь разумное придумаю.
Стефан Степанович озабоченно покачал головой, пошел к шкафчику с резными стеклянными дверцами. Открыл, укоризненно глянув, достал графинчик глубокого винного цвета, такую же рюмку, вернулся с ними, поставил передо мной на письменный стол.
Сделав для приличия длинную паузу (секунды три), я похмелился.
Посидел, ублаготворено откинувшись на спинку кресла.
Спросил, указав подбородком на графинчик:
— Ваша хваленая наливка?
— Да.
— С той минуты все наличные запасы засекретить под кодовым названием «Черемуха-3». Затем складировать их в охраняемом помещении. Ключ мне.
— У нас ее две тысячи четыреста литров только укупоренной. У хозяина, большого любителя всего, похожего на кровь, вишневые сады по всей России.
— Вы же непьющий и потому не можете знать, что такое две тысячи четыреста литров. Кстати, что случилось с охранниками Натальи? Почему они побиты?
— Странная история, — пожал Стефан Стефанович плечами. — После исчезновения Натальи Владимировны они стали ее искать и сами исчезли. Нашли их утром, замурованными в подвале.
— Квасик замуровал?
— Вряд ли. У него алиби. Человек пять из служащих утверждают, что со вчерашнего утра у него было плохое настроение, и он замуровал себя в своей туалетной комнате. Это у него бывает.
— А кто же тогда охранников замуровал? Надежда Васильевна?
— Выпейте еще, вам это нужно.
— Да, конечно.
Я выпил. Наливка была просто замечательной. Природные силы возвращались в меня кругами, как иудеи на Землю обетованную.
— По рецепту Василия Дмитриевича делаем, отца хозяина, я показывал вам его портрет, — тепло улыбнулся Стефан Стефанович, радуясь моему превращению в осмысленного человека.
— Это тот, с красным носом?
— Разумеется.
— Так значит это Надежда все организовала?
— Да. Из ревности. Я сейчас пойду, а вы посидите, подумайте. Обычно четырех рюмок хватает для полного осознания объективной действительности. Да, вот еще что, маркиз…
Он не договорил — в кабинет влетела взбешенная Надежда. Подбежав в Стефану Степановичу, она закричала, ударяя его по лицу:
— Я же приказывала вам, приказывала не подходить к нему! Я увольняю вас! вон отсюда, старый идиот!
Стефан Степанович ушел, понурив голову и прижимая рукой слезящийся от побоев глаз. Я демонстративно выпил третью рюмку и вдруг понял, что в наливку подмешано снотворное. «Все они заодно…» — подумал я валясь на пол.
41. Нет смысла беречь простату…
Очнулся я во мраке, на холодном каменном полу. Под головой лежал кирпич. На ноги противно покапывало. «Простужу простату», — подумал я о святом, стал подниматься на ноги и только тогда почувствовал, что на животе моем покоится женская головка.
— Наталья! — возликовал я мысленно. — Меня заключили в одной камере с ней!
Как я мог спутать ее божественную головку со сладко спавшим на мне котом? Да очень просто — Наталья мне снилась. Я видел ее золотые волосы, ее глаза, смотревшие мягко и доверительно, как на мужчину, с которым решено прожить до конца жизни.
Эдгар, нутром почувствовав, что я раскисаю, вонзил в мою жилетку когти, потянул.
— Да, ты прав, пора действовать, — сказал я и, переместив его с живота на пол, встал.
Обследование темницы не заняло много времени — она была небольшой, где-то два метра на три. До потолка из монолитной бетонной панели можно было дотянуться рукой. Стены склепа (будем называть вещи своими именами) также были бетонными, но литыми. Единственный дверной проем был заложен кирпичом, и раствор уже окаменел. Карябая его ногтем, я видел, как Квасик несет меня на широком своем левом плече, придерживая огромной лапой, как помещает в склеп, как заботливо кладет под голову каленый кирпич, как берется за мастерок, как споро растет стена… Сумасшедший дом!
— Все ясно, поздравляю, — сказал я коту, улегшись затем на пол (беречь простату уже не было смысла). — Все как у Эдгара По, только я жив. Пока жив. Убедительно прошу сидеть на моей голове, когда наши с тобой недруги разберут проем, чтобы удостовериться в моей насильственной смерти. Да над лицом поработай коготками и зубками, чтобы эта дура в обморок свалилась. Щеки там выешь, губы сожри, чтоб без напряга скалился.
— И крылышки еще обкусаю… — телепатировал Эдгар, ложась мне на живот. Похоже, свою простату он собирался еще использовать.
— Какие это крылышки?
— Крылья носа, хозяин. Я их съем вместе с перегородкой, а кончик носа  оставлю в виде хоботка. Я не я, если Надежда Васильевна не лишиться чувств от твоего вида. Совместим, короче, приятное с полезным и все получится в лучшем виде.
Я представил свой нос в виде хоботка.
Вздохнул, сочувствуя собственному трупу. Вернулся в действительность. Пол сквозил могильным холодом; пропитавшись им, я представил индивидуальный скелет — белые кости с фрагментами мумифицировавшейся плоти, череп с пустыми глазницами, вокруг него самоопределившиеся волосы.
Затем увидел бессмертную свою душу, несексуально обитающую где-то на бесполых небесах. Спустившись с них мысленным взором, увидел Эдгара на крыше. Эдгара-Эдичку в окружении сонма похотливых кошечек.
Мысленный кот растаял во мраке подземелья, потому что материально-физический, подсмотрев, видимо, картинки моего воображения, мечтательно протянул: «Мяяяууу!»
— Послушай, похоже, ты уверен, что отсюда выберешься? — поинтересовался я, почесав у него за ухом.
Эдгар положительно замурлыкал:
— Я в этом не сомневаюсь.
Я опять представил его на крыше с кошечками, а себя с отъеденным лицом. Картинка получилась весьма контрастной и легко родила антагонистически злорадную мысль, которая  тут же передалась коту:
— Я ведь скоро проголодаюсь, а в тебе живого веса килограмм пятнадцать. Хорошо, что я тебя рыбой не кормил — однажды на севере тюлениной по крайней необходимости питался — ты не представляешь, какая это гадость… Раза в три отвратительнее  рыбьего жира.
Мурлыканье как выключили. Кот встал, перебрался в дальний угол.
Полежав в одиночестве, я задумался.
«Двадцать первый век на дворе, а меня свихнувшаяся баба замуровала в подвале своего замка. Фантастика!
Но почему замуровала? Из ревности, как говорил Стефан Степанович?
Бог ее знает. Могла замуровать и замуровала.
А что будет дальше? Помучает, помучает и выпустит? Выпустит, скажет: иди, пожалуйста. Крюков по всей России тебя ищет.
Нет, не выпустит. Свободы мне не видать. В лучшем случае заманьячит. Сломает волю многолетним заключением, потом нарядит в латекс, посадит в клетку и будет эксплуатировать. Сексуально, конечно. По-своему. Экстремально. С крокодилами, как я неумно шутил. Нет, с крысами. Конечно, с крысами. Представляю, как это будет… Уютная, мягко освещенная комнатка полна крыс… Они шевелятся, пищат, дерутся. Мы с Надеждой Васильевной в них, как в море… Тьфу.
А потом еще что-нибудь придумает. Что?
…Тверская. Мы гуляем. Я иду на поводке. Надежда Васильевна гордо вышагивает сзади. Навстречу карапуз с мамой. Он восторженно кричит:
— Мама, мама, посмотри, какой большой песик!
— Это, скорее всего, не песик… — всматривается мать в меня, облаченного в костюм собаки.
— Жека, голос! — приказывает Надежда Васильевна.
— Гав, гав, гав! — радостно отвечаю я, зная, что за послушание вечером получу большую сахарную косточку.
Да, таков человек. Можно внедрить ему в голову человеческие стереотипы, и он, как ребенок, будет радоваться новому «Мерседесу». А можно, что, в общем, одно и тоже, привить вкус к собачьим ценностям, и он как доподлинная собака, будет радоваться сахарной косточке.
Во, попал! А Блад? Может, он выручит? Отшлепает сумасшедшую дочурку по попе, пираньями траченной, и выпустит?
Не факт. Он может и не знать, что я замурован в подвале. И вообще, зачем я ему на свободе нужен, после того, что он со мной сделал? Он ведь фактически меня украл, а за это десять лет строгого режима  в обществе аналогичных чеченцев. Нет, не нужен я ему на свободе…
Вот попал. Все! Точно придется кота есть.
А зачем? Ну, протяну на нем лишний месяц… Нет, не буду есть, пусть он ест. Меня ест».
— Ладно, не буду тебя есть, — крикнул я в темноту. — Иди сюда, поговорим. Вдвоем оно легче помирать.
Эдгар подошел, но ложиться на привычное место не стал. Видимо, что-то под сапогами его заинтересовало, и он стал царапать бетон когтями. Встав на четвереньки, я на ощупь обследовал пол и обнаружил, что он выложен из квадратных бетонных плит, подобных тротуарным. Я попытался как-то зацепиться за ту, которую кот царапал — безрезультатно.  Тут Эдгар ткнул меня чем-то твердым, зажатым в его пасти. Это был гнутый гвоздь, стопятидесятка.
Сколько времени заняло извлечение плиты из тесного объятия соплеменниц, сказать не могу. Много. Может быть, несколько часов. Слов, которые я при этом употреблял, тоже было много, и они, в конце концов, помогли.
Под плитой открылась неглубокая полость, на дне которой я нащупал  металлическую крышку. Она открылась довольно легко; не успел я порадоваться удаче, как из люка что-то живое выскочило. Когда это что-то вцепилось в мою руку острыми зубами, я понял, что подвергся нападению огромной крысы. Огромной и, несомненно, голодной.
Вместе с ней, вцепившейся в тело, в мозг вцепилось воспоминание.
«Я крыс специально развожу — надо ж кому-то мясо скармливать. Теперь они второе мое увлечение. Первое, дело — мясницкое — хорошо для рук, а дрессировка этих умных животных, кроссбридинг с целью создания новых пород, управляемых человеком — хорошо для ума».
Это говорил фон Блад. «Значит, крысу, управляемую крысу натравил он? — думал я, пытаясь оторвать от себя озверевшее от запаха крови животное. — Вот попал!»
Отчаявшись сладить с противником, я позвал на помощь Эдгара-Эдичку.
Слава богу, к этому времени он проголодался не меньше крысы, и твари  не повезло.
42. Крыска на двоих.
Покамест я изучал на ощупь выход из своей ойкумены, кот подкреплялся. Установив, что обнаруженный лаз ведет в бетонный короб с шестью трубами небольшого диаметра (одна с перегретой водой, пять холодных), и что в него можно протиснуться, я уселся в позу лотоса и стал дожидаться, пока чавканье стихнет. Сразу после того, как оно прекратилось, в мою руку что-то склизкое ткнулось.
Это была половина крысы, задняя половина, где-то на полкило. Эдгар, благородное животное, делился со мной по-братски.
— Grand mercy, — поморщился я, морально еще не готовый есть сырых крыс. — Кушай сам — силы тебе понадобятся, потому как, чует мое сердце, идти тебе в разведку.
Эдгар не возражал. Доев мою долю, он долго умывался, искрясь статическим электричеством. Умывшись, подошел, скользнул благодарно по моему колену раздувшимся животом. «Зря кокетничал, — подумал я, завистливо представляя, как обстоятельно переваривается в желудке кота питательное мясо, как переходят в его кровь крысиные хватка, отвага и аминокислоты. — Был бы сейчас сыт, да и стал бы для товарок съеденной твари внушающим страх крысоедом.
Улыбнувшись своей обычной моральной неустойчивости,  я взял Эдгара-Эдичку на колени, погладил по спинке и стал напутствовать:
— Сейчас спустишься в короб и пойдешь в ту сторону,  в которую тебе укажут твои кошачьи чувства. Долго не гуляй, дорогу переходи только в положенных местах, с плохими мальчишками не связывайся, папа будет беспокоиться.
Опустив кота в люк, я запомнил, в какую сторону он двинулся, и лег на холодный пол думать о Наталье.
43. Мрачные размышления.
Эдгара-Эдички долго не было. Устав ждать, я поразмыслил и пришел к мнению, что надо ползти за ним, но никак не мог решиться на этот товарищеский шаг.
Эти крысы… Если они кидаются на вас, то плохи у них дела. А если дела у них плохи, то у человека, вступившего в их владения, они без сомнения, пойдут еще хуже. А почему эта дура голохвостая на меня кинулась?
Ответ прост —  либо из нее специально сделали людоеда, «управляемого» людоеда, либо люди Надежды перекрыли все выходы из подземелья, и крысы Блада, отрезанные от цинков с мясом, а также мусоропроводов, продовольственных складов и кухонь, голодают так, что вынуждены бросаться на людей.
Бедный Эдгар! А если он наткнулся на хорошо организованную шайку хронически недоедающих крыс? И они его задрали? Господи, тогда я остался один! Один в этом подземелье! Да бог с ним, с одиночеством — все равно помирать. Эдичку жалко. Друг ведь был, можно сказать, товарищ или даже приемный сын.
Не напрягая воображения, я увидел съеденного Эдгара. Он был похож на кота, летально пострадавшего от перехода улицы в неположенном месте.
Тоненькие ребрышки… Не серые, правда, ребрышки, покрытые фрагментами ссохшейся шкуры, как у давней жертвы дорожно-транспортного происшествия, а розовые, только-только обглоданные.
Кажущийся неестественно длинным и тонким хвост. Позвонки, позвонки, позвонки, на последнем — кисточка…
Крошечный кошачий череп с кровавыми глазницами…
— Нет, это уже слишком. Сейчас заплачу.
Однако слезы сострадания не увлажнили моих глаз. Их не было, но не оттого, что я не сентиментален, а потому что твердо знал — ни черта с ним не случится. Подумаешь, табун голодных крыс! Да он, форменная гроза и ночной кошмар бультерьеров, их в строй поставит.
Я увидел его в полевой  форме «Черной альфы» — секретного подразделения внешней биологической разведки. Эдгар важно движется на задних лапах вдоль строя. Убедившись что воротнички «п…дюков» (так уничижительно он называет пасюков) безукоризненно чисты, зычно командует:
— На первый-второй-третий рассчитайсь!
— Первый, второй, третий, первый, второй, третий, — одна за другой пищат бравые крысы, пряча в глазах обезличивающий страх.
— Молодцы! — говорит Эдгар, — Слушай мою команду! Каждый первый марш на стрельбище, каждый второй — в класс диверсионной подготовки, каждый третий — на кухню, из вас сегодня рагу. Разойдись!

Прошло еще время — час, два — не знаю, и мысли мои вновь сделались драматическими. Я, вплотную приблизившийся к грани, за которой скребло клешнями тихое помешательство, я, ощущая уже его запах, влекущий и отталкивающий, видел в воображении Эдичку, попавшего в капкан, поставленный фон Бладом.
…Две передние лапы, лапы в сапогах, намертво схвачены безжалостными зубчатыми дугами.
Время от времени, погружаясь в беспамятство от пронизывающей боли, он пытается их отгрызть.
Зачем он это делает?!
Он это делает, чтобы приползти ко мне.
И умереть рядом.
Умереть рядом с другом, рядом с верным хозяином.
Но нет, лап отгрызть не достало сил — крепки кошачьи кости. И вот, он умирает, умирает, последними квантами сознания воображая меня с Натальей.
…Мы идем с ней, обнявшись. Она звонко смеется, целует, опрокидывает в придорожную траву… Нацеловавшись вволю, спрашивает, недоуменно оглядываясь:
— А где Эдичка? Где Эдичка, мой любимый котик?
— Он погиб, — говорю я, отворачиваясь, чтобы подруга не увидела навернувшихся слез.
Как я был к нему несправедлив, прежде всего, из зависти к его предприимчивости, уму, самодостаточности! А теперь он погиб, погиб при исполнении своего домашнеживотного долга!

Чтобы не мучить себя бесплодным состраданием, я задвинул образ Эдгара подальше в подсознание и вернулся к беспросветной действительности. Полежав во мраке, сунул голову в люк, послушал.
Тихо…
Попытался сообразить, сколько времени нахожусь в заточении. С 14-30-ти — это точно. Но какого дня?  Вчерашнего? Позавчерашнего? Нет, вчерашнего — после двух дней голодания сильно есть уже не хочется… А мне хочется. Да так, что съел бы полдюжины крыс…
Улегся, сглотнув слюну. Чтобы не думать о еде, об участи, стал вспоминать прошлую свою жизнь. Вспомнил ее свет. Вспомнил голубые и черные горы, вспомнил цветники под ледниками, форель на крючке и черные свои обмороженные ступни, вспомнил проходчиков, шебутных и гордых — во, ребята! Да, вот бы сейчас заснуть и проснуться утром в прозрачной от солнца палатке. Съесть тазик макарон по-флотски, и в маршрут на ледяную гору… Забраться на самый верх, а часа в три сесть у родника в первобытную зелень, сесть усталым до безразличия, сесть, достать фляжку с крепким чаем, банку сгущенного молока, обломанную краюху черствого хлеба, пару кусочков сахара и съесть все это, поглядывая на горы и голубое небо… И потом опять уйти в скалы и до темноты бегать от обнажения к обнажению, набивая рюкзак все новыми и новыми образцами и пробами… В горах, тайге, пустыне все ненормально. Ненормально красиво, ненормально остро, ненормально врезается в жизнь и память. И люди там ненормально закрученные. А другие в горах случайны. Они здесь, внизу, в городе. Как отец, как братья. В комфорте, рядом с деньгами и развлечениями, больницами и концертными залами… Они в городах, потому что в них есть этажи и ступеньки и при желании всегда можно взобраться не выше себя, как в горах, а выше точно такого же человека. Взобраться и, взирая на оставшихся внизу, ощущать себя значимым… Эти города… Всё в них душевнобольное, вымученное, искусственное, все придуманное. Изобретенное. Даже кошки».
Я вспомнил первую встречу с Эдгаром в электричке. Теодору с памперсом. Поход в кошачий магазин. Наталью…
Да, сказки не получилось. Кот не смог съесть Людоеда.
А Людоед съел Карабаса. Съел меня. И сейчас я у него в желудке. Лежу, неспешно перевариваемый мраком.
Я засмеялся — надо же, до чего дошел там, наверху от убожества жизни! За котом пошел, как за Наполеоном,  Карабасом назвался.
Идиот…
А впрочем, это как посмотреть.
Классным специалистом стал — ноль прибытку.
Кандидатом наук сделался — тоже шиш с маслом.
Дюжину романов с романтикой сочинил — два шиша.
А назвался с дуру маркизом Карабасом — сразу успех и виды на благополучие. Катался бы всю жизнь как сыр в масле, если бы не эти бабы.
Вот эти женщины! И что во мне такого? Как увидят — так сразу в глазах охотничий блеск. И все Адели, да Надежды, Адели и Надежды. Все одним лыком шиты. Жадные, нервнобольные, ограниченные.
Нет, я все же дурак. Если бы согласился на Адель, сидел бы сейчас не здесь, а в Арбатском военном округе. Ну, не сидел бы, а посидел с полгода, потому что в другого бы с жадности влюбилась. Но ведь посидел бы, отметился, поставил в биографии галочку? Что, плохо на Арбате посидеть? Там у них девушки в форме…
А Надежда? Чем была плоха? Ну, есть пара-другая бзыков. Так это нормально, тем более, главное предназначение любого мужчины — это неусыпное выбивание из любимой женщины всяческой дури. Ну, не выбивание — это грубо, а выдавливание ее по капельке. Выдавливание с закрытыми глазами, ибо с открытыми глазами не получится — руки опустятся после первых трех лет.
Да, выдавливание. Не холит, не лелеет, не кормит вкусно — выдавливай, ладошкой так, сверху вниз по обнаженной кожице, ладошкой выдавливай. С маменькой своей каждые полчаса прохаживается по поводу низкой твоей социальной значимости — выдавливай ладошкой сверху вниз ладошкой. Поздно от любовника приходит, да вся, довольная, как миллион долларов — выдавливай, предварительно, конечно, с мылом помыв, да с мочалкой.
Ну да, выдавишь из них… Они выдавят, выжмут, разымут на молекулы. Ну их к бесу. Здесь лучше. Поймал, крыску, поел, кровушки попил, остатки под люк для приманки — и спать. Чем не жизнь? Да и Судьба есть на свете. Выручит, в последний момент, точно выручит, посмотрю еще на солнышко.
Ведь выручала раньше?

Крыса появилась, лишь только я задремал. Она, размером с собаку, вцепилась мне в нос и потащила в короб.
44. В коробе.
Опять я оплошал. Это была не крыса, это был Эдичка. В темноте он угодил мне лапой в нос, и тут же улетел в дальний угол от реактивного удара правой. Мне было неловко — кот приходил в себя минут пять.
— Friendly fire, прошу прощения, — сказал я, когда жертва моего страха, оклемавшись, подползла под бочок.
— Мяу?.. — не понял он.
— Ну, дружественный огонь, это когда свои по своим с перепугу палят.
— Мяу… — сказал он неразборчиво, но понял, что кот в своей мысленной записной книжечке сделал запись: «Как-нибудь с перепугу дружественно уронить на хозяина кирпич».
— Ну как, нашел выход? — спросил я, подумав, что «как-нибудь» у меня может и не случиться.
— Мяу… — довольно потянулся кот.
Я погладил ему живот. Он был набит до отказа.
— Что, крыс нажрался? — пребывание в склепе, считай, в могиле, значительно упростило мои манеры.
— Мяу.
«Да. Их там море», — послышалось мне.
Следующие несколько минут я уговаривал себя пойти к этому серому с голыми хвостами морю. Кот тем временем поднялся на ноги и скрылся в коробе. Когда воображаемые крысы стали выглядеть аппетитнее бифштекса с кровью, я полез следом.
В «Беге в золотом тумане», в первом моем романе, контрабандисты замуровали героя в древней копи; пытаясь выбраться, он застрял в сужавшемся отверстии и долго, очень долго в ней умирал. Надежда говорила, что читала некоторые мои романы, и, когда я в очередной раз намертво застревал в бесчисленных изгибах короба, в переплетении кронштейнов, проволок и труб, то обжигавших до волдырей, то холодивших могильной стужей, мне виделась ее злорадная улыбка. Виделся мне также и мстительный оскал Эдички, отсидевшего по моей сатрапской воле около часа в сантехническом отделении туалетной комнаты, в тесном соседстве с кронштейнами, проволоками и трубами, обжигавшими до волдырей и холодивших могильной стужей. Кстати, эта двадцати шести палая гроза бультерьеров запаслась мясом года на два — на горячей трубе и под ней почитай каждые метр-два вялились загрызенные им крысы. Возможно, все это — мясо (люблю вяленое мясцо, почти так же, как сгущенку), злорадная улыбка Надежды и мстительный оскал кота — и помогли мне сохранить самообладание, и через вечность, ни разу не столкнувшись с живой крысой, я увидел впереди свет.
Он лился из колодца, в который ныряли трубы, ставшие мне ненавистными. Радостный, предвкушающий увидеть раскрытую дверь на волю, да черт с ней, с волей, просто раскрытую дверь, в которую можно пройти в полный рост, я полез в колодец, и, не удержавшись, полетел вниз.
45. Это — Надежда!
Комната, в которую я вывалился из колодца, освещалась лампочкой, висевшей на длинном проводе, и наполовину была полна водой, лившейся из трубы, долгое время холодившей меня могильным холодом. Вынырнув, я увидел босые ноги, подсвеченные ярким светом лампы накаливания, свисавшей с потолка. Я увидел босые женские ноги. Они стояли на чугунной канализационной трубе, горизонтально прилепившейся к стене. Отметив, что вода медленно, но прибывает, я посмотрел на обладательницу стройных босых ног. Сразу я этого не сделал, потому что боялся увидеть любительницу экстремального секса…
46. Одиннадцать минут.
Увидев, кто стоит на трубе, я вмиг разучился держаться на воде и потому чуть не захлебнулся. Это было смешно, и сверху смеялись.
Смеялась Наташа.
Да, на трубе в ярком красном платьице, конечно, мокром и потому просвечивавшем (увидел груди, животик, лобок), стояла она, стояла, держа туфельки в руках. Если бы это была Надежда, я бы не ушел под воду от растерянности. А так ушел. Я же, хм, маркиз. А маркиз не может появиться перед любимой леди в продранных в нескольких местах брюках и рубашке, не может появиться перед леди с лопнувшими волдырями на правой стороне тела, не может появиться перед любимой девушкой с десятком кровоточащих ссадин, и, тем более, сутки не бритым.
Однако было холодно, и мне удалось довольно быстро опамятоваться. Выпустив голову из воды, я почтительно склонил ее перед девушкой и сказал:
— Здравствуйте! Я из службы спасения «Мосводоканала». Надеюсь, вы не успели отчаяться?
Вероятно, с кровоточащей шишкой на лбу и без дипломата со слесарными инструментами, я выглядел недостаточно представительным, и Наташа помрачнела.
— Похоже, вас самого надо спасать, — сказала она и, прислонившись спиной к стене, вперила глаза в ярко горевшую лампу.
— Всех нас от чего-то надо спасать. Кстати как вы сюда попали?
— Там, внизу, — указала на противоположную стенку, — был проход. Сейчас он заложен  кирпичом.
— Понимаю. Вы бродили с Эдичкой по замку, шли, болтая, из комнаты в комнату, потом обернулись и увидели, что кот исчез, а проход, только что преодоленный вами на четвереньках, заделан кирпичом.
— Нет. Вчера перед уходом Надежда Васильевна предложила мне выпить наливки… Больше я ничего не помню.
— Знакомый сценарий. А почему не попытались покинуть помещение? — указал я на проем в потолке.
—  Во-первых, оно высокое — метра четыре — я бы не сумела подняться. А во-вторых, в проеме сидела крыса…
— Да, дела. Значит, возможностью наслаждаться вашим обществом я обязан крысе…
Наталья не слушала, она смотрела на лампочку, висевшую на уровне ее пояса.
— Вы что, огнепоклонница? — спросил я, соображая, как ловчее взобраться на трубу.
— Сначала она лопнет, соприкоснувшись с водой. А потом вода замкнет электроды, и мы оба умрем, — отстраненно проговорил свет моих очей, продолжая слепить глаза.
— Ну, зачем так пессимистично? — решил я оставаться на плаву. Вряд ли бы у меня получилось подняться к девушке с первого раза (представьте кавалера, не сумевшего в присутствии дамы сердца эффектно взлететь в седло, но плюхнувшегося под ноги свого горячего скакуна), да и не хотелось демонстрировать ей, несомненно, нежной особе, разлезшиеся лохмотья волдырей и побелевшие от воды ссадины.
— А вы, оптимист Карабас… — съехидничала, на секунду оторвав глаза от лампы.
— Конечно. Если бы вы знали, где я был час назад. И в какой компании.
— Где вы были час назад?
— Час назад я сидел в склепе без окон и дверей, полном аппетитных крыс, — она испуганно сжалась. — А теперь я имею возможность смотреть на вас…
— Играете во влюбленного  рыцаря? — забыла она о крысах. — Как я от этого устала…
— Нет, мне и в самом деле приятно находиться в вашем обществе. С тех пор, как я увидел вас, я мечтал только о нем…
— О чем мечтали? — переспросила механически.
— О вашем обществе.
— Послушайте, влюбленный оптимист, я тут подсчитала, что через пятнадцать минут я, а теперь мы, умрем в конвульсиях…  Видели в кино, как в ванную к нежащейся в пене жертве бросают электроприбор?
Вода уже подобралась к трубе.
— Видел, — сказал я, отметив это. Неприятное зрелище. Но, как вы сказали, я оптимист, и потому пятнадцать минут жизни  для меня — это очень много.
Сказав, я вспомнил Надежду с ее экстремальным сексом. Увидел ее в искореженной машине, покачивающейся над пропастью. Увидел, как они с майором Мишей, повоевавшем во многих горячих точках, страстно любят друг друга; любят, забыв обо всем на свете, забыв о смерти, схватившей их железными объятиями.
Нет, все-таки любое отклонение, любая мания — это зараза. Стоит простаку напеть, образно выражаясь и в картинках, что кончик носа — это самая из самых эрогенных зон, так он сунет его, непременно сунет, куда намекнут, сунет при первом же удобном случае. Так и с Надеждой. Врала она, не врала про свои экстремальные экзерсисы, а ведь зацепила, заинтриговала, ведь уже формируется в голове мысль, пусть призрачная, как склонить любимую девушку к соитию на чугунной трубе, как все устроить, чтобы взаимный оргазм случился ровно за три секунды до убийственного электрического разряда.
Призрачную думу об устроении соития с любимой девушкой на чугунной трубе, прервала перпендикулярная мысль:
— А может, она, Надежда, специально нас здесь свела? В расчете, что я растленный ее рассказами, начну экстремальничать? И сейчас смотрит на меня сквозь глазок в потолке или стене, смотрит, потирая белы руки, потирая белы руки, потому что видит на моем лице тлетворное действие метастазов своего безумства? С нее станется…
Я обвел беспокойным взглядом потолок и стены помещения. Ничего похожего на глазок не обнаружив, вновь устремил внимание на девушку.
Вода добралась до  трубы.
— Двенадцать минут до разряда… — проговорила она, как-то странно посмотрев. Может, и ей рассказывала Надежда о замечательно короткой жизни и необыкновенной смерти майора Миши? Оргазм — это ведь тоже разряд, но сексуальный. «Нет, — никакой любви на краю, — подумал я. — Надо что-то придумать. Ау-у! Судьба-спасительница, где ты?»
Судьба не откликнулась. «Ушла со стадиона, посчитав мой матч с жизнью безнадежно проигранным», — вздохнул я. И, решив занять освободившееся место, то есть сам стать кузнецом своего счастья, принялся за дело:
— Милая Наталья… — и был прерван:
— Называйте меня просто Натальей.
Я собирался сказать, что никакого разряда не будет, так как в нужный момент можно оборвать провод (и остаться вдвоем в кромешной темноте!), но высокомерность девушки меня остановила.
— А как вас зовут, маркиз? Вы не представились… — спросила сладко, увидев, что лицо мое насупилось.
— Вы не помните? — обиделся я вторично. — Когда-то мы знакомились в моей квартире…
Вода покрыла ее ступни.
— Припоминаю… Что в вашей квартире, — виновато улыбнулась, и обида ушла.
— Зовите меня Женей, — подплыл я поближе к ее ногам.
— Очень приятно. Вы хотели мне что-то предложить?
— Да. У меня к вам нескромное предложение… До электрического разряда одиннадцать минут…
— Вы нахал, — бросила она, несомненно, читавшая известный роман Коэльо, в котором совершенно несправедливо утверждается, что одиннадцать минут — это среднестатистическая продолжительность цикла плотской любви.
— Да нет, вы меня неправильно поняли, — неожиданно для себя покраснел я. — Нескромность моего предложения заключается в том, что на первом свидании с вами я осмеливаюсь… я осмеливаюсь пригласить вас к себе, в свой уютный и более-менее сухой склеп, совершенно лишенный электричества в любом его выражении, ну, может быть, за исключением статического…
С каждой минутой, проведенной в обществе этой необыкновенной девушки, моя душа прекрасно менялось, и потому упоминание статического электричества, возникающего в результате трения двух тел, заставило меня покраснеть больше.
Подумав, Наташа солдатиком спрыгнула с трубы, уже скрывшейся под водой. Порадовавшись, что лампочка от брызг не лопнула, я мигом стащил с себя брюки; она неприятно этому удивилась, и мне пришлось объяснять, что такси мы взять не сможем, и потому в мою уютную холостяцкую квартирку придется ползти пешком по весьма горячим трубам.
После того, как почти вся моя одежда переместилась на тело девушки, мы поднялись в короб и поползли ко мне. Крысьи тушки, заготовленные Эдгаром на черный день, можно уже было нанизывать на веревочки, как вяленую рыбу.
47. Я — «милый»!
Я испытывал крайние муки, представляя, как труба с перегретой водой жжет нежное тело девушки. Бог со мной, я мужчина, что мне ожоги? но представлять, как ее тело краснеет и покрывается волдырями, было выше моих сил. Поэтому я говорил без умолку, читал стихи Окуджавы («И в день седьмой, в какое-то мгновенье, она явилась из ночных огней»), рассказывал истории из своей безалаберной жизни. Может быть, именно из-за этого мы попали не в мою холостяцкую темницу,  а совсем в другое место.
Мы попали в помещение, весьма похожее на то, из которого бежали. Воды в нем не было, зато на чугунной трубе сидел бесценный кот Эдичка.
Сидел и самозабвенно умывался.
Наталья обрадовалась, бросилась к нему, взяла на руки. Отметив, что, благодаря изящному телосложению, она избегла ожогов, я хотел предаться унынию (опять я третий лишний!), но, мягко говоря, ревнивый взгляд, брошенный на кота, переменил мое настроение полностью. Почему? Да потому что на его довольной мордочке, я увидел маленькое черное зернышко. Подойдя, я снял его пальцем, переместил в рот, попробовал.
Да, это была икринка. Икринка осетровых рыб. Судя по сытому выражению глаз, именно ее братья и сестры теснились в желудке моего домашнего животного.
— Икра, черная икра. Он ее ел минут пятнадцать назад, — забегал я глазами по комнате.
Ничего похожего на сине-черную банку с изображением осетра, не обнаружилось. Не было и раздаточного окошка, из которого он мог получить подкрепление своим силам.
Наталья, обернувшись ко мне, увидела озабоченное лицо, потом то, что сотворило с моим телом труба с горячей водой. Опустив кота на пол, она присела, по-детски испуганная,  передо мной на колени, присела растерянно, не зная, что делать. Обозрев себя, я порадовался, что труба по дороге туда была крайней справа, а по дороге оттуда — такой же слева. Если бы она, возвышавшаяся над другими, шла посередине, то жить дальше мне не было бы смысла.
Но посередине шла холодная, и я мог радоваться кислому выражению, появившемуся на лице Эдички. Этому выражению было от чего возникнуть — впервые за все время наших коллективных отношений Наталья предпочла меня, но не его.
— Господи, что же мне с вами делать! — сокрушенно покачала головой радость моих очей.
— Умоляю, не обращайте на это внимания, Эдичка все залижет, —  добавил я уксуса в мимику кота.
Наталья улыбнулась, поняв, что  мы с ним соперничаем.
Я помню эту улыбку до сих пор. Именно ею она открыла дверь, в которую вошло мое сердце, вошло навсегда. Чтобы избавиться от счастливо-глупого выражения лица я решил разобраться с икрой, которой, судя по всему, было набито брюхо Эдички, и которой можно было накормить Наталью. После обеда из кошачьего корма предложить ей сушеных крыс я не мог — это была бы тенденция.
Поцеловав руку девушки — в моих брюках и пиджаке она была просто прелесть — я обратился к коту:
— Ты где нашел икру? И почему съел ее единолично?
Кот посмотрел снисходительно. Догадайся, мол, сам.
— Он не смог бы открыть банку, — сказала Наталья, усаживаясь у стены.
— Значит, он побывал там, где икра лежит на блюдечке с голубой каемочкой.
— Или его кто-то подкармливает. Вам не больно? — теплое ее плечо чувствовало мое плечо, и я чувствовал — оно не прочь прижаться теснее, прижаться, чтобы не стало страха смерти хотя бы между нами.
— Да нет, все мои мысли о вас… — сознался я.
— Значит, скоро полезете целоваться? — кокетничала она очаровательно.
— Нет, не полезу. Это случиться позже, в страстном взаимном порыве. Можно  я его дождусь?
Я чувствовал на себе внимание телевизионных камер Надежды, и сам того не желая, вел себя театрально.
— Взаимного порыва? — рассмеялась Наталья. — Что-то я его пока не представляю, — близкое ее плечо, сотрясаясь от смеха, раз за разом касалось не моей кожи, но сердца.
— Антураж здесь не тот… Хотя…
— Что хотя?
— Если бы он был другим, если мы были бы, там, наверху, в роскоши и уюте, мы вряд ли сидели бы рядом. И ваше плечо не прикасалось бы к моему плечу. Оно кстати, стократ красноречивее…
— Красноречивее меня? — посмотрела лукаво. Настроение ее менялось ежесекундно.
— Да.
— Мне что-то захотелось поцеловать тебя в щечку. Ты такой милый…
— Поцелуй, — сказал я, радуясь, что мы так органично перешли на «ты».
Чмокнула в щеку. Целомудренно. Я вознесся на небеса. Она обвела взглядом комнату, помрачнела:
— Мы умрем здесь, да?
— Чепуха! Если  что, кота съедим. Или он мышек нам наловит.
— Больших серых мышек с отвратительными голыми хвостами?
— Да. Впрочем, ты с ним поговори — он на тебя неровно дышит. Может, и принесет баночку икры… Кстати об икре. Сдается мне, что с нами экспериментируют.
Я рассказал о Надежде, о ее пунктике, конечно же, умолчав о кульминации наших отношений.
— Так это из-за тебя я сюда попала?!
Мне не хотелось темнить, и я честно ответил:
— Судя по всему, да.
Я думал, она отодвинется, заплачет, станет упрекать, может быть, отодвинется или ударит сладкой своей ладошкой. Но ошибся — она положила головку мне на плечо. «За такую женщину можно умереть, — подумал я. — Такой можно отдать всю жизнь, отдать всю жизнь, за минуту общения…»
— Неужели можно так поступать с людьми? Надежда такая милая… — вопросительно посмотрела в глаза. — Ведь правда?
— На вид милая. А в душе черным-черно. И дикая ревность. Адель тоже такая. За возможность увидеть тебя хотя бы осунувшейся, она дала бы отсечь себе ноготь.
— Думаю, ты не прав… Да, Адель не любит меня, завидует…
Наталья замолчала, подбирая слово, и я прошептал ей на ушко:
— Красоте.
— Да. Если бы она знала, как я с этой красотой живу! Как хочется иногда стать маленькой незаметной мышкой и прошмыгнуть в музей, погулять в одиночестве по бульварам, посидеть в кафе с книжкой, не чувствуя, что в тебе ковыряются похотливыми глазами… Как же! С подругами болтаю — все смотрят, как на преступницу, обманом завладевшую тем, что могли получить и они. Мужчины прохода не дают, глазами раздевают, стараются хотя бы прикоснуться. И все подряд. Начиная от мальчишек и кончая стариками. А отец? Мне иногда кажется, что он охрану ко мне приставил из-за себя. Чтобы она меня от него оберегала. Он даже прикоснуться ко мне боится, не то, что поцеловать…
— У Чарльза Буковски, хорошего писателя, есть рассказ. В нем одна девушка из-за этого что-то сделала со своим лицом. Или хотела сделать, не помню. Это глупо, потому что красота, как и ее противоположность,  от Бога, а Бог — это испытание. У Мисимы еще есть рассказ. В нем герой не смог стать соразмерным с красотой, правда, красотой не женщины, но храма, и сжег его, поняв, что тяготение красоты страшно, что это болезнь человека, болезнь, разрушающая нормальную  жизнь… В этом трагедия эстетики.
— Тяготение красоты — это болезнь?
— Да. Восторг красотой — сильнейший наркотик. Раз его испытав, ты ищешь все новый и новый. Вот закаты, например. Ты любуешься ими  раз за разом — и привыкаешь. И начинаешь искать другой наркотик. Любуешься Ренуаром — и привыкаешь…
— Значит, ты скоро привыкнешь ко мне?
— Конечно. Привыкну к тебе, теперешней. И выпаду из разряда мужчин, тебя раздражающих. Мужчин, раздевающих тебя взглядами. Но сейчас я — как они.
— У тебя это как-то по-другому получается. Ты ко мне стремишься не для того, чтобы изнасиловать, получить удовольствие, оставить во мне сперму, а потом подумать, что ты супермен, перед которым я не устояла. Ты смотришь и думаешь, а есть ли у этой красивой куколки, у этой великолепной формы, еще и содержание? Ты смотришь и думаешь, захочется ли тебе со мной общаться, после того как твоя сперма…
— Тебе нравиться произносить это слово, да?
— Если бы ты знал, что у меня в голове… — обезоруживающе  засмеялась
— Представляю! Магнитофоны, наверное, сняться?
— Да! Часто! — посмотрела изумленно. — А что это означает?
— Магнитофон — это символ секса, полового отношения.
— Ты смеешься?!
— Да нет. Тебе же сниться, как в него вставляют кассету. Вставляют и вынимают, вставляют и вынимают.
— Да… — заулыбалась, прижавшись ко мне. — Я даже удивлялась, что сняться именно кассетные магнитофоны. Ведь их сейчас нигде нет, одни дисковые…
Сказав, Наталья отстранилась и внимательно посмотрела в глаза.
Уже минуту мне было не по себе.
В паху ныл противный «мальчик», требовавший сладкого, сладкого, сладкого. «Хочу! Хочу! Хочу!» — скулил он, пытаясь вырваться на волю,
Я, выведенный им из себя, едва сдерживался, чтобы не опрокинуть девушку на пол, сорвать с нее одежды (она по-прежнему была в моих).
Я знал, что она этого хочет. Бессознательно хочет.
Она желает, чтобы я вошел в нее, порвал, наконец, эту ненавистную плеву и кончил в самой глубине влагалища, предварительно расплавив его трением.
Потом она хотела бы попробовать главного героя на вкус. Она читала в женских журналах, как ужасно это впечатляет, как дуреешь от этого, и как дуреет герой.
Она этого хотела… Но эти чертовы телекамеры, а скорее привычка держаться до конца, вернули ее  к образу Адели.
— Да, Адель не любит меня, завидует, — вздохнула она, краем глаза смотря, как съеживается под плавками отвергнутый «герой». —  Но все это так по-человечески. Она добрая, в бога верит, нищим подает, и вообще всем помогает. Я не верю, что это она…
— Однако мы здесь, хочешь ты в это верить или не хочешь. Они поговорили, поговорили и решили развлечься по-древнеримски.
— Как это по-древнеримски?
Сказать, что в меня вселилось лихо, значит, ничего не сказать. «Ну, держись, девочка!», — подумал я и применил известный приручающий прием, соль которого в том, что сначала подопечного пугают до смерти, а потом великодушно берут под защиту.
— В древнем Риме, особенно при Нероне, любили устраивать театральные представления на мифологические темы, — стал я говорить монотонно. — В этих представлениях лицедеев — ими назначались преступники или преследуемые христиане — заставляли исполнять роли людей, гибнущих или страдающих по ходу действия, и те гибли и страдали по-настоящему. Например, играя Орфея, они раздирались медведями; играя Сцеволу, сжигали себе руку; играя мужей Данид, убивались ими. Обнаженную христианку Дирцею привязали ее же волосами к рогам бешеного быка, и он ее растерзал, как Фарнезийский Бык на известной скульптуре. Нерону, кстати, пришла в голову идея освещать такие представления, продолжавшиеся до утра, своеобразными светильниками — одежду христиан пропитывали маслом, потом их прикрепляли к столбам и поджигали…
— Зачем ты это сказал, зачем… — глаза Натальи наполнились слезами.
— Прости, — обнял я девушку. — Наверное, потому, что верю…
— Во что веришь? — прижалась ко мне.
— Что обязательно спасу тебя…
Мы помолчали, глядя на кота, безмятежно отдыхавшего у наших ног.
— Так где ты икру нашел? — спросил я его, когда тишина стала невыносимой. — Принес бы маленько? Не видишь, девушке кушать хочется?
Гордому коту с модифицированными мозгами была противна роль золотой рыбки на посылках. Однако Натальино просительное личико поколебало его принципы, и он, сделав паузу, нехотя встал, подошел к стене, над которой зияло чрево короба, и напоказ ловко прыгнув, в нем исчез.
— Я, пожалуй, тоже пойду, — сказал я. — Надо что-то делать.
— Не надо никуда ходить…
— Почему?
— Вряд ли они оставили нам путь к спасению.
— Ну, просто сидеть и дожидаться смерти я не могу. Тем более что обещал спасти тебя.
— Ты посмотри на себя… Весь в ожогах…
Ожоги, пропитанные пылью, сочились натуральной сукровицей. Царапины — кровью. Нерон бы аплодировал.
— Знаешь, мне кажется, что за нами действительно наблюдают, — сказал я лишь затем, чтобы отвлечь ее внимание.
— Вряд ли. Это сложно, в несколько часов проделать отверстия, поставить камеры.
— Почему в несколько часов? У Надежды было несколько дней.
— Нет, ты поищи их, — она не хотела отпускать меня.
Я встал, прошелся по комнате, внимательно осматривая стены и потолок. Ничего подозрительного не обнаружил. Вернулся, сел рядом, обнял за плечи. Она, совсем родная, прижалась, как к своему мужчине. Несколько минут мы сидели, пропитываясь единением. Его прервала большая белая булка. Она упала к нашим ногам. Я взял ее, помял — свежая. Осмотрел так и эдак. Увидел следы волочения и кошачьих зубов. Отдав манну небесную девушке, взобрался в короб.
— Пойду, поищу к булке сгущенное молоко, — сказал уже из него. — Не раскисай. Все будет хорошо, я ведь тебя люблю.
48. Опять потоп.
Часа два я лазал по коробу. Вернулся, четко представляя нашу «ойкумену». Она состояла из самого короба и четырех помещений. Три из них вам уже известны, четвертое ничем не отличалось от того, в которого мы с Наташей встретились. Нашел я и ход, по-видимому, явивший булку. Он был узок и вел в освещенное место. Когда я уже собирался возвращаться, из него вылез Эдгар-Эдичка с кружком копченой колбасы в зубах.

Вода из короба полилась деловитым ручейком сразу после того, как мы поели и попили персикового сока, пачку которого притащил Эдгар за время моего отсутствия. Бежать было некуда и Наташа, понимая это, заплакала. Если бы кот смылся, я бы предался отчаянию — женские слезы действуют на меня сугубо прямолинейно. Но он не смылся, а, походив вдоль стен, остановился у одной и пару раз царапнул когтями штукатурку. Затем посмотрел на меня пронзительно, как гипнотизер, царапнул вновь и тут же запрыгнул на чугунную трубу, как ни в чем не бывало, свернулся на ней клубком и, прикрыв глаза, предался своим кошачьим мыслям.
— Похоже, Эдгар-Эдуард, эсквайр Фелис советует мне пробить в том месте отверстие, — сказал я Наташе.
— Чем ты его проделаешь? — спросила, продолжая хныкать. — Кулаком?
Не ответив, я поднялся в короб. В нем, метрах в двадцати от места нашего пребывания, лежал  метровый отрезок стальной двухдюймовой трубы, своей заусеницей  оставивший на моем животе одну из самых примечательных царапин. Возвращаясь с ним, я отметил, что ручеек,  несший нам с Натальей смерть посредством утопления, уменьшил свой дебит раза в два.
Прикинув объем нашего склепа и короба в целом, я пришел к мысли, что умрем мы в худшем случае послезавтра, и время еще есть. Мне сразу расхотелось долбить бетон, и, отложив трубу, я устремил внимание к Наталье. Однако оно (мое внимание) вело себя странно. Вместо того, чтобы доставить мне удовольствие посредством доставки в мозг чарующих видов девушки, а также чудной мелодики ее речи, оно толкнуло меня установить причину жужжания, доносившегося из-за стены, над которой зияло нутро короба. Приложив к ней ухо, я понял, что минуты через две электробур врежется в мое ухо, и отпрянул.
Бур так спешил, что прорвался к нам через  минуту. Выплюнув из отверстия кирпичную крошку, он, рыча от природной свирепости, двинулся к моему лицу.  Недоуменно покачав головой, я взял в руки трубу.  Этого демарша оказалось достаточно — бур, не желая в расцвете лет получить травматический сколиоз, скоренько ретировался.
— Сейчас газ пустят, — расширила глаза Наталья. — Обычную углекислоту. И мы задохнемся.
— Против лома нет приема, — сказал я и, отбросив трубу, пошел к ней.
Мы обнялись, сожалея, что на полу вода, стали целоваться. Тут раздался шорох, я обернулся к произведению бура, то есть отверстию, и увидел, что из него торчит серая полиэтиленовая трубка. Из ее зева, наискось срезанного, вился прозрачный дымок.
Наталья прижалась крепче. «Все!» — сказала она, когда наши тела соединились в одно.
Военная моя специальность была «химик», и я хорошо знал все отравляющие вещества. Зоман, зарин, фосген, люизит — красиво звучит, не правда ли? Так вот, нюхнув воздух, я сразу определил газ, которым травила нас Надежда. И крепко обняв девушку, сказал подрагивающим голосом:
— Есть хорошая новость и плохая, С какой начать?
— Начни с хорошей…
— Этот газ действует медленно, очень медленно…
— А плохая?
— Нет такого ОВ, которое убило бы столько людей…
— Так что это такое?!
— «Парламент»,—  засмеялся я. — Они услышали твои слова «Сейчас газ пустят», и Надежда выдохнула сигаретный дым в трубку.
Наталья постаралась засмеяться. Получилось неважно, и она устремила ко меня свои невозможно синие глаза:
— Но почему они сверлили? И зачем трубка?
— Не знаю. Может, Надежда решила обеспечить нас питьем и жидким питанием.
— Смотри, из нее что-то потекло. Что-то бурое…
Я обернулся и, поняв, что течет из трубки, натурально помертвел. Эта Надежда с ее неуемной фантазией!
— Что с тобой? — испугалась Наталья ватному выражению моему лица.
Сглотнув слюну, я вырвался из ее объятий, бросился к трубке. Бурая жидкость уже текла вовсю. «Через десять-пятнадцать минут ее будет по колено, — судорожно думал, я пристально ее рассматривая. — И я утону.
Я утону, ибо за десять-пятнадцать минут наберусь до смерти».
Из трубки с дебитом декалитр в час лилась знаменитая вишневая наливка фон Блада. Надежда, тесно пообщавшаяся со мной, прекрасно знала мои слабые стороны.
Пахла наливка замечательно, и я механически поднял с пола пакет из-под сока.
Подумал: — выпью литр, и хватит!
Распахнул зев пакета, тем увеличив его вместимость граммов на сто пятьдесят.
Подставил под струйку. Она зажурчала, заполняя мою погибель.
Слушая, я представил, как божественный напиток льется мне в желудок, льется, согревая и суля простое физиологическое счастье.
Пакет тем временем наполнился, наливка потекла через край.
Липко оросила руки.
Я глянул на Наталью виноватыми глазами заштатного пьяницы — она смотрела внимательно, и ее внимание было густо засеяно семенами презрения.
Все решило воображение. Я увидел двойное небесное тело — краеугольный узел вселенной, и спутник между ними. Спутник готовился катастрофически столкнуться с одним из тел.  Вот, он достигнет своего, и все, конец мирозданью!
Двойным небесным телом были мы с Натальей, спутник был доверху полон вином. И он приближался ко мне, движимый неумолимыми силами тяготения…
Честно сказать, я удивился своему поступку. Если бы кто-то мне сказал, что придет время, и я брошу в угол тысячу сто пятьдесят миллилитров прекрасного вина, я бы рассмеялся ему в лицо. Но я бросил, бросил в угол тысячу сто пятьдесят миллилитров прекрасного домашнего вина, и в лице Натальи что-то нежное ко мне проявилось.
Редактору антологии наших злоключений такой поворот событий не понравился. Трубка с все еще лившимся вином исчезла в своей норе («Не страшно, — подумал я, сам себя презирая, — вон на пол сколько натекло — литров пятьдесят»), и тотчас за стеной заработали кувалдой, герметизируя отверстие. Услышав глухое «Бум. Бум. Бум», я понял что наливку, натекшую на пол, сейчас разбавят дальше некуда.
И не ошибся — из короба прямо мне на голову ринулся водопад. Отпрыгнув от него, я нашел трубу и принялся истерично долбить стену в месте, указанном Эдгаром-Эдичкой.
Через десять минут труба, в отличие от меня, ничуть не выдохшаяся, долбила стену под водой, отдававшей наливкой.
Через сорок минут нам обоим приходилось долбить под водой.
Через час мы продолжали долбить. Наташа, стояла на своем постаменте по пояс в воде, держа на руках по-прежнему безмятежного Эдгара.
Через час пятнадцать, когда я мечтал засадить Надежду лет на пятнадцать без права на помилование, а вода уже подбиралась к лампочке, труба добилась своего.
Через час шестнадцать, когда я пытался вытащить ее, не хотевшую возвращаться в заточение, лампочка лопнула.
Наташа страшно закричала.
49. Она добилась своего.
Крик был по всем параметрам предсмертным. Но он не пронзил моих чувств, потому что чувствами моими всецело заведовали руки и помогавшие им органы. И труба.
Я вытащил ее, плотно забившуюся кирпичной крошкой, за секунду до короткого замыкания. Точнее, бегун в виде уровня воды, казавшийся Наталье спринтером,  упал за миллиметр до финишной ленточки в виде вольфрамовой спирали, раскаленной азартом переменного тока.
Вода стала медленно уходить. Труба продолжала работать, не обращая внимания на то, что я вконец  обессилел. Она продолжала работать, и добилась своего.
Когда стало ясно, что победа за нами, в глазах у меня потемнело, и я утонул.
50. Мы сделаем это потом.
Все закончилось очень даже неплохо — если бы я не утонул, то, конечно же, открыв глаз, не увидел (из проделанного мною отверстия лился слабый свет), что голова моя лежит на бедрах Натальи.
Наверное, я слишком чувствителен. Многие мужчины пропустили бы мимо органов чувств симфонию под названием… под названием… как же ее назвать? «На бедрах любимой»? «Возрождение на бедрах»? Нет, не то. Придумывание названий всегда было моим слабым место, но это в жизни не главное, главное в жизни — это жизнь.
Очнувшись, я увидел, что воды в нашей комнатке нет, и лишь потом — синие глаза Наташи, лучащиеся сопричастностью и единением. Они смотрели на меня как на мужчину, оправдавшего надежды Я увидел ее розовые пальчики, поглаживавшие мою щеку. Другой щекой, я чувствовал сквозь влажную ткань радушную плоть бедер, ухом — обрез трусиков, виском — лобок и вьющиеся на нем волосы. А обоняние? У него был праздник: стоило мне втянуть в себя воздух, я чувствовал упоительный запах грудей, удивительно естественный аромат влагалища, я даже чувствовал…
Я чувствовал все, и главное, что женская душа, к которой я стремился, раскрылась передо мной своей человеческой телесностью, как раскрывается цветок, дождавшийся времени, времени пчел, прилетающих по велению свыше, прилетающих, чтобы продлить красоту за пределы личной смерти.
Я лежал, смотрел, чувствовал, обонял, и мне ничего более не хотелось. Наслаждаясь еще увертюрой завоеванной симфонии, я понял, что Наталья — девственна, что она долгие годы юности берегла себя для… для меня?!
В это я не мог поверить.
Я жил, менял женщин, меня меняли, я грязно матерился, блевал в унитаз, давал в рожу и получал в зубы, а она ждала меня?
Нет, не может этого быть. Ждать человека, имеющего Теодору? Имеющего Теодору у не зашторенного окна? Нет. Значит, она ждала чего-то другого. Сказки, принца?
— Никак не поверю в то, что могу повернуть голову и поцеловать тебя в бедро, и тебе это будет приятно, — признался  я, когда наши глаза в очередной раз встретились.
— И я не верю, что твоя голова лежит у меня на коленях… Почему ты не целуешь?
— Боюсь… Ты ведь…
Сморщила личико.
— Это не я, это папа…
— Что не ты, что папа?
— Ну, это не моя заслуга, а папина…
— Вот как? Понимаю. Значит, те двое телохранителей были поясом верности?
— Да, — озорно улыбнулась. — Все очень просто. Мама как-то в ссоре, обычной супружеской ссоре, коих у них на неделе четыре, сказала, может, и в шутку, что потеряла невинность на десятиминутной перемене между физиологией человека и английским, и не где-нибудь, а в мужском туалете. Папа, конечно, впечатлился — у него богатое воображение…
— И приставил к тебе телохранителей?
— Да. С шестого класса у меня было три тени — моя и они. Да вот… У них даже пеньковая веревка есть. Папа им дал, чтобы в случае чего меня связывали.
— Послушай, ведь ты по достижении совершеннолетия могла подать на него в суд и вернуть себе права на невинность? — пошутил я.
Наталья приняла мои слова всерьез:
— На папу? В суд?!
— Если мой папа попытался бы оградить меня от девушек, ему бы не поздоровилось…
— Да нет, я конечно, могла с ним крупно поговорить, но… Привыкла, что ли? Нет, наверное, в голове уже отложилось, что это должно случиться в брачную ночь, после венчания в церкви, венчания на всю жизнь… Одна моя подружка, ей двадцать лет, не помнит мужчин, с которыми спала… По-моему, это отвратительно.
Я, в упор не помнивший и половины женщин, которых знакомые всем обстоятельства приводили в мою постель, мой спальный мешок, мою ванную, мой подоконник, на краешек пропасти, на вершину 3875, понял, что лежу на коленях родной сестрички Надежды, по духу, конечно, сестрички. Надежда пытается выжать из секса максимум удовольствия, Наталья — максимум значимости. Надежда, подобно, японскому ультрагурману, восторженно, поедающему смертельно ядовитую рыбу, стремиться к удовольствию на  грани жизни и смерти, а Наталья нравится балансировать на грани девушка-женщина. На своей плеве.
— Знаешь, что я сейчас испытываю? — втянул я в себя сладкий воздух, только что побывавший у нее в подмышках.
— Что? — ладошкой прижала мою голову к своим бедрам.
— Чувство благодарности в твоему отцу. Так получилось, что у меня не было девушек.
— Почему? — ладошка перестала давить на мою щеку.
— Девичья невинность вызывает у меня благоговение.
— Значит, ты благоговеешь перед моей невинностью, а не передо мной?
— Я неверно выразился. Я хотел сказать, что девичья невинность вызывала у меня благоговение. А сейчас, именно сейчас, она вызывает у меня острое желание с ней расправиться.
Мы помолчали, думая об одном и том же.
— Ты знаешь, давай, потом это сделаем. Я еще не готова… — сказала, перед тем, как коснуться моего уха губами.
— За это «потом» я готов сражаться. Давай попробуем уйти вслед за водой?
Я, похерив нытье члена, просившегося в бой, встал, взял трубу и принялся превращать дыру в стене в лаз, повторяя про себя: «Вот тебе, вот, вместо плевы!» Через час в него был запущен кот. Скоро он вернулся, и, потершись об ноги Натальи, ушел обратно.
Перед тем, как направиться за ним, мы целовались, и я, уставший, как вол на закате, чувствовал себя непорочным пятнадцатилетним мальчишкой, на которого свалилось счастье размером во вселенную.
51. Крик все скомкал.
В прихожую я пролез первым. Она бы показалась обычной прихожей, если бы посередине не было зарешеченного канализационного колодца (именно в него ушла освобожденная мною вода). Да, показалась бы обычной прихожей с крашенной суриком деревянной вешалкой, висевшей на проволочных петельках;  незатейливым ковриком, потерто лежавшим перед входной дверью, к сожалению, не дощатой, деревенской, а стальной и обстоятельно приваренной к стальному же окладу, с овальным зеркалом на стене (амальгама по краям облупилась), и, конечно же, с входом в комнаты.
Толкнув дверь, открывавшуюся внутрь, я поразился, увидев пятизвездочный, а скорее, президентский номер с зеркальным потолком.
— Конец моей невинности, — отнюдь не обреченно проговорила Наташа, встав рядом. Я обнял ее за талию, как хрустальную. Мне казалось, что вот-вот из воздуха воплотятся телохранители и все встанет на свои места, то есть котлеты лягут отдельно, и мухи отдельно.
В ожидании неприятностей прошло несколько секунд. К великой моей радости телохранители не воплотились, и мы прошли в апартаменты. Увидев, что в них есть ванная комната, — дверь в оную, ярко освещенную и сверкавшую золотом, была приоткрыта, — моя половина (уже вечность я воспринимал Наталью как неотъемлемую свою часть), чмокнула меня в небритую щеку, и скрылась в царстве телесного очищения, прикрыв за собою плотно дверь.
Я уселся в глубокое плюшевое кресло. Осмотрелся. Увидел сквозь стекло створок бара взвод бравых бутылок, готовых к немедленному самопожертвованию, и стал решать, куда двигаться. К бару попить вина или к Наташе потереть спинку?
Решив идти тереть спинку и целовать немыслимой грациозности намыленную шейку, выпившим рюмочку вина, направился к бару. Вино из семейства «Шабли», — Domiane Laroche 98-го года, пять тысяч за бутылку, жаль, нет устриц, меня заинтриговало. Насыщенный золотистый цвет, аромат свежих яблок, сдобы, подлеска, полный округлый вкус с медовыми нотками и имбирно-пряным финалом в количестве двух бокалов привели меня в созерцательное состояние, и я смог тереть спинку и целовать шейку, — о, господи какая у нее шейка, как грациозно она ею пользовалась! — оставаясь в кресле.
Крик из ванной, крик, полный ужаса, все скомкал. Опрокинув третий бокал (не в себя, на стол), я бросился к нему. Выбив дверь (она закрылась от меня!), увидел Наташу, обнаженную Наташу, стоявшую в ванне и смотревшую страшно расширившимися глазами на распылитель, из которого тяжеловесными струйками высачивалась густая кровь. Она же стекала с головки и плеч девушки.
Увидев меня, Наташа выскочила из ванны, обняла и, содрогаясь от рыданий стала говорить, что не вынесет всего этого, не вынесет, лучше повеситься прямо сейчас.
Ее слезы не лишили меня самообладания. Полжизни я провел в тайге, пустынях и горах, знаю, что такое таежный пожар, лавина, сель, подземный обвал и ножевая пьяная драка, и кровь, совсем по киношному лившаяся из душевого распылителя, вызвала у меня лишь желание попробовать ее на вкус. Что я  и сделал, слизнув ее с плеча любимой девушки.
Да, это была кровь. Вкусовые мои рецепторы, четко определив ее, послали в соответствующий узел мозга сигналы, и он, этот узел, переправил их в память, в которой среди всего прочего хранились прекрасные отпечатки хрустального сливного лотка фон Блада.
Это был верный посыл. Если ты видел домашний мясоперерабатывающий цех богатого бездельника с хрустальным лотком для слива крови, то тебе  ничего не стоит уверенно предположить происхождение крови, обагрившей тело твоей девушки. Моментально уверовав гипотезе, я шепнул ей на ухо:
— Послушай, милая, если ты сейчас вернешься в ванну, и станешь под распылитель, и скажешь, как это оригинально омываться в бычьей крови, как не сравнимо с купаньем в молоке или шампанском, то, убежден, на тебя потечет самая обычная чистая вода температурой около тридцати восьми градусов.
Мое заверение укрепил неожиданно появившийся кот. И не посмотрев на нас, он подошел к лужице крови, стекшей с Наташи, и принялся по-кошачьи потреблять ее внутрь. Наталья хоть и была несомненной красавицей, недоразвитостью интеллекта не страдала. Сделав паузу, в течение которой ее тесно прижавшееся ко мне тело понемногу расслабилось, она пристально посмотрела прямо в глаза и спросила:
— Ты когда-нибудь терялся?
— Тысячу раз терялся и продолжаю теряться, — шепнул я в ушко, — когда ты вот так смотришь мне в глаза. Я вообще теряюсь, когда осознаю, что ты существуешь, что ты, сущая богиня, смотришь на меня, разговариваешь со мной и даже обнимаешь. Иди под душ.
Я угадал. Как только Наталья встала под душ, кровь стала розоветь и разжижаться и скоро превратилась в банальную воду. Как только это произошло, глаза мои прозрели, и я, увидев девушку нагой, замер от восторга. Она же, увидев мой открывающийся рот, вспомнила о своей девственности, и та вынудила ее щечки порозоветь.
— Подожди меня в комнате, — услышал я тотчас. — Мне неловко, ты так плотоядно смотришь.
— Хорошо… — восторг продолжал сковывать меня. — Ты только не кричи так, если польется серная кислота, а просто позвони в колокольчик, вон он, на полочке, и я приду и обмою тебя щелочью.
Струйки воды сбегали по телу девушки, лаская его. Меня тянуло прикоснуться к ее груди, ощутить сосок ладонью, вдавить его в грудь. Это притяжение усилило воображение, и я увидел, как вступаю в ванну, как искусственный дождь объединяет нас, как обнимаю радушное тело, как вхожу в него своей телесной частичкой…
— Ты шутишь?
— Я шучу? Над чем? — вывалился я из виртуальности.
— Ты сказал, что вместо воды может политься серная кислота.
— А, серная кислота… Вряд ли. Я думаю, если что и польется, то не серная…
— А что?
— Ну, что-нибудь противное или мерзко пахнущее. Рыбий жир, например. Или наоборот сливки. Под сливками ты будешь просто изумительной. Так что если даже потечет царская водка, кричи «Сливки!!!» — я прибегу быстрее.
Засмеялась, смотря любовно. Да так, что я подумал: «Неужели в нее можно влюбляться бесконечно?!!»
— У тебя эрекция, да? — глаза Натальи, полные уже не страха, но оживленного любопытства, приклеились к соответствующему месту моей комплекции.
На мне были одни плавки.
— Это нормально, — покраснел я. — Если бы ее не было в твоем нагом присутствии, я бы здорово расстроился.
— В шкафчике аптечка, тебе надо обработать ожоги, — отвернулась, движимая сладкой конвульсией девственности.
Мои глаза расширились. Какая аптечка! Какие ожоги! Со спины ее фигурка выглядела не менее умопомрачительной, чем спереди — девичьи горделивые груди, тщательно и умело постриженный лобок, лебединая шея балерины и лицо, заставлявшее чувства замирать, не отвлекали глаз и те могли без помех лакомиться чудесными линиями плеч, талии, бедер.
— У тебя сейчас плавки лопнут, — угадала она, и я, взяв аптечку, ушел — других плавок в нашем гнездышке могло и не найтись.
52. Ей понравилось.
Из ванной Наталья постаралась выйти обыденно, как женщина выходит из ванной к мужу или любовнику со стажем. Вышла в ночной рубашке синего атласа. Я сидел в кресле с бокалом «Шабли». На мне был длинный китайский халат с павлинами, обнаружившийся в купе. Она подошла, присела на корточки, посмотрела снизу вверх и сказала:
— Давай, ты помоешься, и мы с этим покончим?
Я понял, что Наташа имеет в виду невинность, столько лет камнем лежавшую на ее женственности.
— Может, сначала поженимся? — спросил я. Пока она мылась, мне пришло в голову, что выйди мы на волю, я тотчас останусь один. Любовь к ней, пропитавшая каждую мою клеточку жаждала взаимности, но не видела ее в глазах девушки. Она видело в них стечение обстоятельств, которыми можно воспользоваться.
«Можно воспользоваться». Как гадко. Можно воспользоваться как заснувшей женщиной. Как женщиной, которой не из кого выбирать.
— Ты знаешь, милый, замужество пока не входит в мои планы… — ответила, спрятав глаза, не захотевшие солгать, — Надо сначала выбраться отсюда. А потом…
— Мы выберемся, уверен… — насупился я.
— Уверен?
— Да. Я, кажется, знаю, что надо делать, чтобы отсюда выбраться, — соврал я.
— Что?
— Не скажу. Нас подслушивают, я уверен.
Если ты часто повторяешь слово «уверен», с тобой все ясно.
— Шепни тогда на ухо, — придвинула ушко к губам.
Я задумался, и тут с потолка упала холодная змея. Прямо на нас. Ее было много — метра два. Наталья, завизжав, отскочила в сторону. Я дал креслу задний ход, чтобы лучше рассмотреть очередной презент изобретательной Надежды. Змея, придя в себя, поводила головой туда-сюда, замерла, остановив глаза на моих скептических, и дернула под кровать от них подальше.
— Это амурский полоз, не самый большой экземпляр, — сказал я, оставаясь в кресле. — Максимум, что он может сделать, так это заглотать Эдгара, и нам придется его вытаскивать. А кошки не любят, когда их тянут за хвост. Иди ко мне.
Наталья продолжала визжать. Я встал, подошел, попытался обнять. Она замахала руками, безрассудно ударяя меня по лицу. Два или три раза попала по глазам, а я этого не люблю, и потому в момент теряю джентльменские навыки, не очень твердо усвоенные в самостийном детстве. Потеря самообладания позволила мне грубо схватить девушку, после чего я мигом уложил ее спиною вверх на свои колени, задрал рубашку и принялся довольно сильно шлепать по шелковым ягодицам, украшенным парой-тройкой умилительных пупырышек.

Ох уж эти пупырышки! Они появляются от сидения и всей своей сущностью кричат, взывают, протестуют: «Женщина не должна сидеть в офисе, натирая себе попку стулом, а очи — иссушающими электронными таблицами!!! Истинная женщина, отправив детишек в детский сад, должна ходить по подиуму взад-вперед, грациозно крутиться вокруг шеста и заниматься флористикой! А потом ждать любимого. В постели, читая полезную статью «Стоит ли сдерживать себя в сексе?» или, на худой конец, за роялем, исполняя раскрепощающие воображение фантазии! Ну, или у плиты, вся охваченная вожделением кулинарного чуда, благодаря которому глаза любимого засветятся желанием не остаться в долгу.

Ударить смог раза три. Четвертый шлепок был таким квелым, что не сумел отклеиться от нежного, очень нежного места. Ладони, видимо, стало стыдно своего противоправного поступка, и она принялась совершать круговые извинительно-ласкательные движения.
Что тут началось! Визг девушки вмиг стал инертным, одно мое бедро, уже размякшее, почувствовало упершиеся в него теплые грудки с затвердевшими сосками, другое — упругий животик с прирожденной твердостью пупка, глаза увидели изумительно светло-коричневый цветок анала, пальцы, скользнув в промежность, вошли во влагалище и, наткнувшись на девственную плеву, замерли в восторженном ступоре.
Когда я крепко задумался, что делать дальше, Наталья  меня укусила. Наверное, со зла. Потому что не будь она девственной, действия мои бы органично продолжились, и девушка, став женщиной, наконец, узнала бы, как выглядит земной рай с точки зрения консолидированной органолептики.
Решив проявить миролюбивые черты характера и не желая далее испытывать крепость девичьих зубок (и плевы), я позволил ей переместиться на пол, уселся в кресло и принялся за «Шабли», радуясь, что наконец-то познал, пусть пальцем, принадлежность непорочности, а также тому, что в баре достаточно напитков, отрезвляющих действительность.
Наталья, полежав на полу, встала и направилась к трельяжу приводить себя в порядок. Приведя, вернулась, уселась в кресло напротив и сказала, глядя по-женски многогранно:
— Папа меня не бил. Но мне понравилось.
— Что понравилось?
— Все.
Меня после побоев и укуса тянуло хамить, и я оттянулся:
— Это только осьмушка. Когда испытаешь все, будешь ходить за мной, как голодная собачка ходит за обладателем сосиски.
— А почему твои женщины так за тобой не ходили?
— Очень просто. Я их не любил, так, как тебя, и они это чувствовали. Мне даже кажется, что я узнал, что такое любовь, только встретившись с тобой.
— Говорите, маркиз, говорите…
— Это не слова, милая. Посмотри, — я распахнул полу халата, — все мои ожоги практически зажили. И знаешь, почему? Потому что мне душевно больно ими тебя пугать, как вблизи, так и на расстоянии.
Она смотрела изумленно. Ожоги и царапины, конечно, были видны, но потирающими руки травмами отнюдь не казались.
— Невероятно! Ты так собой владеешь?!
— Змею будем есть? — ответил я вопросом на вопрос, не желая далее оставаться  клиническим экспонатом.
— Змею?! — расширились синие глазищи.
— Надо съесть. В педагогических целях. Отныне так и будем поступать — они льют на нас кровь, мы делаем из нее колбасу. Они швыряют нам змей, мы их жарим. Кстати, очень вкусно получается, я в Приморье готовил одну, да и по телевизору показывали. Любишь китайскую кухню?
— А если они тараканов набросают? Ведра два по пять за штуку?
— Их можно жарить на сливочном масле. Хрустят потом как семечки — за уши не оттащишь. Кстати, тут микроволновка есть. Почистишь змеюку?
— Жалко…
— Ей все равно кранты…
— Почему?
— Ну, представь, тебя ловят в тайге, суют в мешок, предварительно постучав по голове палкой, потом несут, грязно матерясь, по заросшим таежным тропам, потом везут на машине, самолете, опять машине, кормя при этом экологически вредными суррогатами здоровой пищи. От этого у нее точно язва и аневризма легкого, кстати, у полозов оно одно. А потом вообще жизненная трагедия…
— Какая жизненная трагедия?
— Ну представь, тебя после всего этого  сунули  в узкое отверстие и ты с трехметровой высоты брякнулась из него на паркетный пол. От такой обиды у всякой змеи инфаркт развивается — психика у них хоть и холодная, но ранимая. Так что давай, хватай ее и чисти, пока не скончалась. Да осторожнее — укусить может, зубы у нее будь здоров.
— Мне кажется, ты как мужчина должен сделать это сам…
— Что сделать сам?
— Довести дичь до кухонной кондиции.
— А, вот ты о чем. Эдгар, где ты?
Эдгар вылез из-под кровати, волоча за собой полоза, доведенного им до кондиции мясопродукта.
— Видишь, я же тебе говорил — он змеюку без звука уделал, так ее Надежда довела. Ну давай, что сидишь, на нас же телезрители смотрят.
— А как шкуру снимать? — механически оглянувшись, перешла Наталья в практическую плоскость.
— Для этого нужен нож.
— Ножа нет, есть пилочка для ногтей.
— Не пойдет, изнахратим только продукт.
— Что же делать?
— Послушай, если есть пилочка, значит, есть и ножнички?
— Есть!
— Тащи их в ванную.
В ванне я снял с пресмыкающегося шкуру — это легко, помыл тушку, порезал на  куски, посолил, поперчил (за пряностями сбегала Наталья). Скоро китайская пища, уложенная в стеклянную кастрюльку, томилась в микроволновой печи. Мы же с Натальей сидели друг перед другом и пили «Кьянти».
— Ты знаешь, чего мне в жизни не хватает? — сказал я, всласть налюбовавшись девушкой.
— Чего? — игриво посмотрела.
— Когда я был маленьким, меня отправляли на лето в Воронеж, к дяде Федору. Его родственники и друзья частенько собиралась на праздники и торжества, и мы все вместе что-то готовили, пельмени, например. Кто-то крутил мясо, кто-то раскатывал тесто,  кто-то лепил, кто-то укладывал на кружечки фарш, кто-то сводил слепленные пельмени в легионы, и считал их, чтобы на всех хватило. Было весело, мужчины тайно от жен пропускали по маленькой, говорили, шутили, спорили, что положить в пельмень самому счастливому, а что — самому умному. Это была настоящая семья, объединившаяся для творения… И знаешь, главным действом в этом процессе, была именно лепка, а не последующая  трапеза со всеми ее атрибутами и последствиями. А сейчас такого нет… Жены идут в магазин, покупают пельмени, ничем не отличающиеся от домашних, потом их варят и едят, смотря в телевизор на прапорщика Задова…
— А я вообще никогда не готовила — у нас повар… — сказала смущенно.
— Как не готовила? А эту змеюку не ты солила-перчила?
— Ты солил-перчил… И знаешь, ты прав, когда мы с ней возились, я чувствовала единение с тобой… Давай, если у нас с тобой получится, то каждый раз в этот день нам будут доставлять из Приморья амурского полоза, и мы всей семьей будем его готовить?
Я не ответил. Формулировка «если у нас с тобой получится», разрезала мое сердце пополам. Встав истуканом, пошел по комнате, оказался в прихожей, уставился бездумно в дыру, проделанную собственноручно. Она затягивалась на глазах. С помощью красных каленых кирпичей, их четвертушек и раствора. Мастерок работал как заведенный. Кирпичи ложились по струнке. Покачал головой — «сумасшедший дом!», пошел в ванную мыться. Вернувшись чистеньким, взялся за «Шабли» 2002-го года. Тонкий аромат спелых персиков, ананаса. Округлый элегантный вкус с тонами тропических фруктов и едва заметной минеральной нотой. Мягкое фруктово-пряное послевкусие.
Наталья — спелый персик, нет, тропический фрукт — сидела перед зеркалом, внимательно рассматривая носик с разных ракурсов. Что его рассматривать? Замечательный носик. Смирный такой, прирученный, но с характером, внутренним исконным характером, без всяких там импортных горбинок и доморощенных курнососостей.
— Опять насупился? — улыбнулась матерински, увидев, что я смотрю в ее зазеркалье, весь такой несчастный. — Зачем ты так?.. Ты что, хочешь взять меня в жены любой? Не любящей нежно и не видящей без тебя смысла в жизни?
Вот так вот. Походя, точнее, пудря носик,  еще пара гвоздей в гроб с моим счастьем. Эти девушки гвозди заколачивают одним махом.
— Да ничего я не хочу, — обманул я, потому что хотелось с горя напиться. — Просто я люблю тебя невероятно. И сомневаюсь, что кто-то может любить меня так же.
— Глупенький! Ты же знаешь, любовь у женщин несколько другая, чем у мужчин. Они редко любят за красоту, за ум, талант или выдающиеся в прямом смысле качества. Они любят мужчин, за которыми они как за каменной стеной, с которыми легко и жить, и совершать маленькие ошибки, они любят тех, с которыми могут без лишних тягот родить и вырастить ребенка. Мне кажется, что ты такой… Но до конца я не уверенна, вернее не созрела… Впрочем, все это слова, все это фантастика…
— Почему?
— Помнишь  «Колодец и маятник» Эдгара По?.. — посмотрела на люстру, из под обширного колпака которой к нам явился китайский ужин в виде амурского полоза. — Мне кажется, что где-то там, наверху, человек десять доводят наш с тобой маятник до кондиции — подтачивают напильничками, смазывают шарниры, рассчитывают время, которое понадобится…
Я приложил пальцы к ее губам:
— Молчи! Она же слышит, наверное, слышит. Теперь точно будет маятник на наши головы… По заявкам телезрителей, впрочем, телезрители — это они, и потому маятник будет по творческим заявкам действующих лиц и исполнителей.
— Ну и что? В рассказе Эдгара По вроде все обошлось?
— Обошлось… Ты забыла — мы с тобой уже сутки по лезвию ножа ходим. Одна ошибка и привет… Вспомни, как я отверстие для отвода воды долбил. Лишних несколько секунд — и плавали бы сейчас, варено-утопленные. Она или они каждый раз дают нам шанс выжить, но этот шанс — один из сотни. Если бы не Эдичка… Да что Эдичка! Если бы ты была хоть на чуть-чуть другой… Не такой любимой.
Мне стало стыдно — я всем своим женщинам говорил: «Ты такая любимая…», и в сотую долю не относясь к ним, как к Наталье.
— Но обходилось же, — поворошила мои влажные еще волосы.
Я посмотрел ей в глаза. Увидел, что верит в меня как в бога. Верит, что в нужный момент пробью лбом бетонную стену, отстраню маятник-нож, сварю в микроволновой печи огнедышащего дракона. Черт побери, приятно быть богом. Стоит это осознать, и ты действительно бог. Тем более, если на тебя так смотрит, если тебе доверяет истинная богиня.
— Конечно, все обойдется, и мы выйдем отсюда, посмотрел я форменным Зевсом. — Кстати, по-моему, змеюка готова. Поедим, и в постельку — сутки ведь не спали.
53. Зеленый остался голодным.
Змея была вкусной и сытной, и сразу после ужина нас сморил сон. Мы легли в постель, обнялись и заснули быстро, как дети.

…Сначала мне снилась Наталья. Я видел ее издалека, из другого мира, видел стоящей в нише кирпичной стены. Кто-то сзади говорил мне: «Не иди к ней, не иди, увидишь черного кота на ее раскроенной голове!». Но я пошел, пошел настороженно, пошел из одного мира в другой. Переступив их грань, остановился, ошарашенный: Наталья была мраморной.
— Она — Галатея! — сказали сзади. — Ты любишь холодную мраморную статую. Статую, которую сам выдумал и сотворил.
Когда голос это произнес, я увидел под ногами статуи амурского полоза. Холодного — его холод помнили ладони. Неожиданно он обратился в Надежду.
— Иди к нам, дурачок, хорошо будет, — поманила она пальцем и, приблизившись, исчезла во мне.
Завороженный, я прошел несколько шагов и оледенел от ужаса, налетевшего свирепым полярным вихрем — Наталья одетая в подвенечное платье была не мраморной, а мраморно-мертвой.
— Стань рядом, — послышался ее слабый голос, послышался с небес. Я хотел посмотреть вверх, но не смог поднять головы — все тело, как и тело Натальи, вдруг стало мраморно-мертвым и потому не хотело двигаться.
В холодном поту я проснулся. Наталья, прекрасная и земная, спала на боку лицом ко мне. Коленки ее намеренно касались моих коленей, тепло их питало сердце и душу. Я почувствовал себя невероятно счастливым, осторожно поцеловал ее в кончик носа и постарался заснуть. Довольно быстро в этом преуспев (помогло мерное дыханье девушки), отдался Морфею и тот, видимо, недовольный тем, что весь день я нервничал, совершенно не дорожа духовным здоровьем, вновь окатил меня кошмаром.
…Маятник в виде серповидного ножа-бритвы приближался ко мне, крепко привязанному к кровати,  неумолимо. Повсюду — со стен, с потолка, с мебели и даже сквозь паркет смотрели пары глаз, среди них и глаза Смирнова-Карабаса. Они смотрели на меня и друг на друга. Казалось, они обменивались неслышными репликами, делали ставки, оценивали шансы, предугадывали действия. Я, ополоумевший от страха, озирался. Одна пара показалась мне знакомой. Синие, чуть насмешливые… Да, это глаза Натальи. Она тоже делала ставки, оценивала, предугадывала. Я закричал:
— Как ты можешь?!
Она ответила. Ответ повис в воздухе, я втянул его в сознание взглядом и услышал:
— Я же женщина… А женщины не любят.
Я посмотрел на другие глаза, зеленоватые. Это были Надеждины глаза, точно. Они смотрели ласково, как на кролика, и в них легко читалось: «Так, крысами мы тебя травили, в воде топили, змеями кормили, что же еще такое придумать, что б жизнь малиной не казалась? Крокодила, может, в гости послать? Справишься с крокодилом? Справишься! Ради зазнобы своей справишься».
Глаза мои широко раскрылись: я увидел  огромного крокодила, воплотившегося посереди комнаты. С широко распахнутой пастью он косолапо приближался ко мне.
Страшной рептилии не удалось меня съесть — я предусмотрительно проснулся. Наталья сладко спала. Придвинувшись к ней, втянул в себя воздух, сладкий воздух только-только зачавшейся счастливой семейной жизни.
Он пах теплом, чуть-чуть потом, омлетом на завтрак и прогулкой с дочерью в зоопарк.
Он был пропитан связующим тяготением единственной женщины.
Но что это? Внимание отвлекло движение у ног. Поднял голову, я увидел Эдичку. Он, теплый, как грелка, спал, свернувшись колечком. Все было мирно, по-домашнему. Оглянул комнату — крокодила в свете ночника не было видно. «Если кот цел и безмятежно спит, значит, рептилия еще не явилась», — подумал я и заснул.
На этот раз мне приснилось венчание в церкви. Наталья была невестой…
54. Он еще и зоофил.
Я проснулся полным сил. Силы эти родили надежду, что разомлевшая от сна Наталья не сможет мне отказать, и наши отношения, наконец, поднимутся на должный уровень.
Как же, размечтался. Осмотревшись, я обнаружил, что в наших креслах безмолвно сидит злоба зачинавшегося дня в виде телохранителей Наташи, сидит, освещаемая мягким светом бра.
Это были те самые тело-хранители в черных костюмах…. Один брито-плешивый, другой коротко стриженный, у первого подбит правый глаз и нижняя губа, у второго — левый глаз и верхняя губа — вот и вся разница.
Они сидели без движений, как выключенные, и тупо смотрели в книжечки с тупыми японскими кроссвордами.
Эдгар лежал на прежнем месте несколько напряженно и пристально смотрел, конечно же, на меня. Я вспомнил, что обещал разобраться с людьми, крестившими его в унитазе. Простак, вечно обещаю, когда можно и смолчать. Хотя, почему бы и нет? Почему не разобраться? Двое дебилов, пусть по центнеру с изрядным лишком — это, в принципе, немного. Да и в глазах девушки баллов можно набрать. Но лучше разборку оставить на потом — свадьба ведь светит (если сон в руку), не идти же под венец с синяками, а то и с капельницей под мышкой.
Я подумал, какие у телохранителей могут быть должностные инструкции. То есть, как они должны реагировать, если целостность их подопечной, фигурально выражаясь, окажется под угрозой. Или вообще охраняемая девственность сделает ручкой.
Придя к мнению, что осложнения нам с Натальей не грозят, — два центнера продолжали мирно сидеть со своими кроссвордами, — я опустил голову на подушку и, ощутив жар девичьего тела, понемногу размяк и окунулся в предполагаемое будущее. «Если двое личностей смогли попасть в наши апартаменты, то две другие личности смогут из них выбраться проторенным ими путем, — думал я. — Смогут выбраться и, оправившись от треволнений, пойти к родителям невесты за благословением.
Я прикрыл глаза и увидел волнительную сцену.
Мы стоим друг перед другом. Одно поколение перед другим.
Дочь: Папуль, знакомься, это мой Карабасик…
Отец (в крайнем волнении): Вы… Вы… Ты… Ты… Это было?! Да?..
Дочь (счастливо улыбаясь): Да, папа, это случилось. Но не на переменке, не беспокойся — я уже большая, и спасибо тебе, хорошо воспитанная девочка. Мы сделали это на Страстном Бульваре, в телефонной будке.
Отец ностальгически расцветает — он сам стал мужчиной под сенью Московской городской телефонной сети, — подходит к будущему зятю и, уводя под руку к бару, говорит:
— А что если мы прямо сегодня предсвадебный мальчишник устроим, а? На пленэре, с рыбалкой? Знаешь, как в Большом Сочи ночью клюет? На голый крючок!
Я представил, как стою на Курортном проспекте города Сочи с голым крючком, и покраснел. Тут проснулась Наталья, протянула руки:
— Милый, иди ко мне… ты мне всю ночь снился, мы под венцом стояли.
Впилась в губы, опрокинула на спину, навалилась сверху…
— Але, гараж! — заставил замереть ее губы голос от столика. — Закрываемся.
Наталья вскочила на колени:
— Вы?!!
— Да мы, Наталья Владимировна, — ответил тот, у которого был подбит правый глаз и нижняя губа.
Наталья Владимировна нахмурилась:
— Как вы сюда попали?
— Это наш большой секрет, — выцедил охранник с подбитыми левым глазом и верхней губой.
— Как вы себя ведете! — сжала кулачки Наталья Владимировна. — Я скажу папе, он вас уволит, да так, что в Москве вас и в золотари не возьмут.
— Он уже уволил. Но работу мы нашли…
Наталья, поняв, какую работу нашли ее бывшие телохранители, растерянно посмотрела на меня.
— Думаешь, их наняла Надежда? — озвучил я ее взгляд.
— Похоже. Папа их уволил, за то, что меня не уберегли. А у него так — не оправдал доверия — ступай на помойку, там твое место.
— У тебя такой папочка?
— Папочка у меня разный. И такой, в том числе.
— Ты знаешь, я захочу с ним познакомиться, прежде чем сделаю тебе предложение.
— Он тебе понравиться. Если, конечно, тебе к тому времени не будут нравиться одна манная каша да свечи от геморроя.
— Ты на что намекаешь?
— На них.
— А! Так с ними я разберусь, не сомневайся.
— Ты? Они же вдвоем втрое тебя тяжелее?
— Они тупые, справлюсь. А ты пока сочини завтрак хорошо? Напевая что-нибудь легкомысленное. Только не из кота готовь, думаю, он нам еще пригодится.
Наташа легко вошла в роль. Мы протянули губки к губкам, чмокнулись.
— Но ведь кроме Эдички ничего из продуктов нет, — пошутила, чмокнув еще. В ее глазах я увидел сожаление, что в спальне мы не одни, и потому она не сможет заменить хлопотное дело приятным, то есть завтрак любовью.
— Тогда подожди немного. Тебе кто из них больше по вкусу?
Наталья посмотрела оценивающим взглядом и сказала:
— Пожалуй, Вова. Он чистоплотнее.
— А кто из них Вова?
— У Вовы подбит левый глаз, а у Володи — правый. Ты и в самом деле с ними справишься?
— А что мне остается делать? На кону, как я понимаю, ты.
— Да, — застенчиво улыбнулась. Девушки обожают, когда за них сражаются.
Я сел на кровать. Вова с Володей брезгливо смотрели исподлобья.
— … … … …? — презрительно сморщив лицо, спросил их Лякса, с детства засевший в моем сознании.

Великовозрастный хулиган Лякса, отсидевший три года за нетактичность общественного поведения, был первым моим уличным педагогом. «Иди буром, шкет, — говорил он мне, маменькиному сыночку, придвинув голову и презрительно морща лицо. — Всегда иди буром, все они шавки, а другим ты не нужен».
Я не раз успешно следовал этому совету и последний раз в Приморье. То, что сделали со мной Вова с Володей, описывать неприятно, и потому сделаю паузу.
…Был затяжной тайфун, мы выскочили из тайги обсохнуть в Кавалерово. Шустрый Ленька, партийный шофер и мой приятель, обсохнув, тут же где-то заработал и пригласил меня посидеть в местном ресторане. Поев, попив от души, живую музыку послушав, мы увидели девушку, единственную во всем зале. Симпатичное томное личико, фигурка точеная, и у Леньки слюнки потекли, однако пригласить ее на танец трехпудовый мой товарищ долго не решался: рядом с ней, хищно пригнув головы, сидели такие мордовороты — и я бы не решился! Лишь после четвертой рюмки ринулся он на амбразуру — и, слава богу, вернулся ни с чем.  Я принялся над ним подтрунивать, а он послушал, послушал, весь пунцовый от расстройства, и говорит:
— Перетанцуешь с ней — ставлю полдюжины армянского!
Делать нечего — коньяк в графине кончался, и пошел я приглашать.  Подхожу, мордоворотов вежливо спрашиваю:
— Позвольте, уважаемые, вашу даму на танец пригласить.
От наглости такой мордовороты оцепенели и стали в таком состоянии напряженно соображать. А принцесса, недоуменно на них глянув, молвила:
— Ах, нет! Простите бога ради, я устала, я посижу…
А меня понесло, тем более кавалеры ее продолжали цепенеть, выискивая в моем антураже черный пояс или хотя бы финку, и я, пожав плечами, говорю:
— Что ж, будем танцевать сидя
И, усевшись в свободное кресло, стоявшее у соседнего столика, подкатил к девушке, взял сидение за подлокотники и потащил на площадку — какой, извините, политес: полдюжины армянского — это полдюжины армянского! Музыка на мгновенье сбилась, кавалеры набычились, посетители наличные  застыли с поднятыми вилками и фужерами, а мы закружили, сидя закружили, под оживший полонез Огинского! Когда он благополучно завершился, я вернул девушку на место, как была в кресле, и не побили меня не только за наглость, но и за то, что  к тому времени в глазах у нее светился неподдельный интерес, а на лице — сладкая полуулыбка…

Так вот, «… … … …?» — презрительно сморщив лицо, спросил Лякса Вову с Володей. Те удивленно переглянулись.
— Надрать ему задницу? — спросил первый напарника. — Как тогда, в квартире?
— Успеем, — махнул рукой второй.
Глаза у бывших телохранителей лоснились сытостью, и я понял, что они недавно наполнили свои желудки  до отказа и наперекор им идти не хотят.
— Нас прислали над вами покуражиться, — ответил на вопрос Ляксы Вова, удобнее устроившись в  кресле.
— Над обоими?
— Конечно. Иначе мы бы не пошли. За пятьсот-то баксов на руки?
— Ну и как вы намереваетесь издеваться?
— Да просто. Тебя побьем, покалечим, может быть, а ее…
— А ее в постельку, — сально заулыбался Володя.
Эдгар-Эдичка ушел под кровать. Судя по всему, сценарий происходящего показался ему легко угадываемым и потому не интересным.
— Не оригинально как-то, — поморщился я. — Небось, из общественного транспорта в охрану попали? Нет, погоди, погоди, дай подумать. Ну конечно! Лексика, самоуверенность, невзирая на синяки, опять-таки японские кроссворды. Как я сразу не догадался… Спорим, ты Вова, в советские времена закончил зоотехнический институт по классу фортепиано, а год назад всего «Роскрахмалпатоку» сторожил сутки через трое. А тебя, Володя, тоже год назад  из школы милиции выпез… — испуганно оглянулся на Наташу, — извини, выгнали за хроническую неуспеваемость. Угадал?
Судя по всему, я угадал, и Вова, пораженный моими прорицательскими талантами,  механически пробормотал:
— Если не оригинально, предложи что-нибудь другое.
— Да ну, думать за вас не хочется. Но мне кажется, вам будет кое-что полезно узнать…
— Что?
— Ну, вы изложили мне, что сделаете со мной и моей девушкой, если возьмете вверх над всеми нами — мной, Наташей, котом. Но я думаю, вам будет интересно узнать, что с вами сделаю я, если верх возьмем мы.
— Ну и что ты с нами сделаешь? — Вова начинал мне верить.
— Помните, вы искупали моего кота в унитазе, — повысил я голос, чтобы кот услышал каждое мое слово. — Дважды искупали. Так вот, он просил меня оторвать вам руки с ногами и отдать потом ему.
— Ха-ха-ха, — засмеялись бывшие телохранители не вполне искренне. — И что он с нами сделает?
— Зря вы так легкомысленно смеетесь. Кот мой с отклонениями… Трудное детство, безотцовщина, а потом еще это Министерство обороны…
— Какими еще отклонениями? — отношение кота к Министерству обороны Вову не интересовало, его интересовало личное будущее.
— Он… он зоофил…
— Что это такое, зоофил?
— Ну, скотоложством тайно занимается. А вы что ни на есть скоты.
— Ну, ты счас схлопочешь, — вскочив, бросился ко мне Вова.
Я ждал такой реакции, и он мешком упал. Это в голливудском кино показывают, как двухсот пятидесятифунтовые дяди от прямого удара в челюсть улетают к атлантическому побережью на первой космической скорости. А в жизни все не так, в жизни они просто опрокидываются, ударяясь затылком — если хорошенько получили в лоб, или падают мешком — если по локоть, желательно снизу вверх, приняли в печень хорошо сжатый кулак.
Вова упал навзничь, Наташа, захлопала в ладоши, кот сказал «мяу» в смысле сдержанного одобрения, и я кинулся развивать успех.
55. Не люблю пыток и насилия…
Часто так бывает. Уже нет сомнений, что ты победитель, чемпион. Что ты Наполеон в периоде до русской компании 1812-го года или в течение «Ста дней», ты на Эвересте, на Северном полюсе, в Кремлевской стене, новостях, олимпийском пьедестале, в сплетнях даже, и вдруг, раз, щелчок, кто-то наверху или внизу переключает тумблер, и на тебя бояться наступить и зажимают нос.
Я элементарно поскользнулся на паркете, и Володя, которого отчислили из школы милиции за  чтение по складам в зрелом возрасте, хотя по физической подготовке у него была твердая четверка, ударил мою непутевую голову бутылкой из-под «Кьянти». Знал бы я, что так все обернется, то давеча не оставил бы, как воспитанный человек, вина на донышке, а выпил бы досуха. А так упал весь в вине пополам с кровью — обидно. Очнулся — вообще тоска. Волосы в крови, Наталья привязана, сущей княжной Таракановой затравленно смотрит, я тоже привязан, а они — как красные кхмеры, нет, те на круг мелковаты, на центнер трое потянут, они, как гестаповцы искушенные, пытливо смотрят, думая, как уделать так, чтобы пожалел, что мать родная на свет родилась.
Наталью они прикрепили к Меркурию в крылатых сандалиях, дорожной шляпе и с жезлом в руках, я не говорил, что он в углу нашего гнездышка стоял, целиком бронзовый и потому очень тяжелый. Не понимаю, почему они в спальню Меркурия в полный рост поставили и в дорожной шляпе, а не Венеру, или, в крайнем случае, Париса, или каких-нибудь амуров с купидонами. Хотя, что тут понимать — деньги у них юбер аллес, а Меркурий по финансам большой специалист. Лично я Пана бы поставил — веселый дядька, на вино охотник, да и женщинами не брезговал.
Вот такими мыслями по части интерьера и прикладной философии я пробавлялся, чтобы о Наташе мучительно не размышлять. Сидела она, свет моих очей, чернее ночи, сидела, стараясь на меня не смотреть по причине абсолютной потери женского доверия. Ну и зря. В таких моментах надо быть как кулак, если даже один привязан к Меркурию, а другой к ножке кровати, которую (кровать, конечно) он так и не смог использовать в полной мере, как мебельный базис любовных отношений.
Честно говоря, мне было не по себе. Вова волком брянским смотрел, вынашивая оригинальные насильнические планы, Володя сосредоточенно потирал руки, предвкушая, как на меня их наложит, Наталья тихонечко скулила, да и сам дураком себя остро чувствовал — надо же на ровном месте поскользнуться, ведь даже банановой корки не было.
Вот попал! Не люблю пыток и насилия — телевизор всегда выключаю, когда в нем на полоски людей режут или просто откровенно издеваются, одно «Криминальное чтиво» смотрю, вплоть до подвального эпизода с черным часом черного Марселаса. А тут сюжет не выключишь, тут надо до конца смотреть.
Ну я и смотрел. А чтоб не так больно было, малодушно думал, почему они мной первым занялись (в «Чтиве» извращенцы тоже думали, с кого начать — с Марселаса или Буча). Думал, потому что я, будь на их месте (не извращенцев, а телохранителей), конечно, на себя бы плюнул и занялся вплотную Натальей.
Думал, в общем, думал и придумал, что они год ее усилено охраняли как тотем, и тотемные чувства при выборе объекта пытки сыграли охранительную роль. Такой итог размышлений не пришелся мне, знавшему, что такое бритва Оккама, по вкусу. И, поразмыслив еще, я выдвинул гипотезу, что Вова с Володей просто побаиваются папашу Натальи Владимировны, побаиваются чисто по-советски, как никак он в торговую сеть из органов пришел, в которых бывших не бывает. Эта, гипотеза, ну, что я из-за органов страдаю, со всех сторон была материалистичной, и я ее принял к исполнению и сразу же начал говорить Вове с Володей (правда, безответно), что папаша Натальи Владимировны точно их найдет, чтобы похоронить в бетоне самой крепкой российской марки.
А что касается эмпирики, то думаю, зря я их задевал по части недостатка оригинальности. Если бы не задевал, надавали бы по голове, по печени, по тем самым органам, которые берегут пуще глаза. А так они такое на закуску придумали, я чуть не выругался при любимой женщине.
Что придумали? Да вино стали хамски глушить! Демонстративно! С тонами весенних цветов, послевкусием, пикантной горчинкой в финале и так далее. Лучше бы сразу жечь начали. Зажигалкой. Представляете свиную рожу с зажигалкой в руке, свиную небритую рожу от которой несет португальским портвейном девяносто шестого года?
Но я терпел. Наталья все-таки нет-нет и посматривала, да и Эдгар-Эдичка фактически воодушевлял. Этот мужественный кот, видимо в благодарность за превращение (жаль ненадолго) Вовы в самый что ни на есть мешок отрубей, подобрался под кроватью к связанным моим рукам и грыз путы, как воспитанная собака грызет кость — с достоинством и обстоятельно. Не торопясь, грыз, обстоятельно, потому что в спешке ничего бы не вышло: кошачьи зубы — не собачьи. Да и не грыз, а ниточка за ниточкой вытягивал посконную крепость из пеньковой веревки, бывшей у Вовы на вооружении.
Выдержка у него, надо сказать, не чета моей, да и португальскому портвейну девяносто шестого года до нее, как до Хургады пешком. Представляете, мне  уши зажигалкой жгут, а он ноль внимания на неприятный запах и боли в моем организме, и ниточку так за ниточкой выдергивает, неторопливо, как в пенсионном возрасте пасьянс в восьмисотый раз раскладывают. Лишь однажды вслед за мной дернулся, когда волосы от той самой зажигалки на голове вспыхнули — зря, значит, их мыл. Оставил бы паутину и грязь из сантехнического короба, не стал на ноль обгоревшим. А они смеялись. А что? Я сам бы смеялся, если бы у них прическа с бровями вкупе сгорела, и стали бы они как Спартак Мишулин в роли Саида в «Белом солнце пустыни». Ну, я это так к слову, ибо в упор не помню, сколько волос у Саида было.

После бритья головы при помощи зажигалки они опять вино пили. Из горлышка, плебеи. Они пили из горла замечательное вино, кот грыз, а Наталья хныкала.
Я ее понимаю. Если бы ее выход предполагался в интимной обстановке, то есть без свидетелей, это бы еще ничего, ведь грех — это когда на людях. А терпеть этих хамов сексуально, да еще под наблюдением (экран телевизионный у Надежды в два обхвата) — это слишком для молодой девушки. Вот и скулила потихоньку, меня вконец морально разлагая. Ну, не вконец. Я, конечно, не Миша, повоевавший во всех горячих точках, но кое-что в жизни видел и кое-чему научился. Да и не кое-чему, а одному — научился в истерике не биться, когда она ни к чему, а терпеть. Делать паузу. Кушать «Твикс» под дулом пистолета и на табуретке под виселицей.
Как научился? Да постепенно. Еще в студенчестве, на производственной практике, лавина ночью зашумела, все выскочили, а я в палатке остался — пригрелся в спальном-то мешке до практически полного равнодушия к силам природы. Так меня, нервно не дергавшегося, на второй день откопали, а тех только весной. Потом, уже в работе, паузу шлифовал. На геологоразведке. Полста зеков у меня было в разных специалистах. Шаг неверный, слово, и все, не начальник ты уважаемый, а шестерка.
А недавно, за рубежом, два дня полз по пустыне с дикарским копьем в груди. Да с дикарским — там диких до сих пор полно, хоть и ходят все с телефонами и коротковолновыми приемничками. И больно не было. Потому что знал, что боль человек сам из себя производит. Почти как экскременты. Если вы скажете себе в трудную минуту: «Все, сейчас обделаюсь», так точно обделаетесь. А если мысленно рукой махнете: «Фигня, добегу», так точно сидеть вам на унитазе, как король на именинах. Я это к тому, что если уступишь себе и заверещишь: «Ой, как больно!», так точно будет больно. Так что холоден я был, как труп в стадии разложения, и Наталью это потихоньку укрепило.
— Как ты, милый? Не очень больно? — даже поинтересовалась, после того как эти двое, вспомнив «Лимонадного Джо», штопор в мою грудину вкрутили. Приятно так для слуха поинтересовалась, голос так очаровательно модулируя.
— Да нет, — ответил я, — все это пустяки, лишь бы чего лишнего не отрезали, ведь разлюбишь потом.
Это я не по глупости ляпнул, а намеренно, потому что Эдичка уже почти закончил веревку грызть, и мне нужна была пауза, чтобы набраться кислороду и настоящей мужской злости. И получил эту паузу. Крутанув штопор еще по разу, Вова с Володей стали обсуждать, что и чем резать. Когда они решили начать сверху, с ушей, да, с ушей… в Афгане мне ведь их почти отрезали моджахеды чертовы, но до конца не вышло, вырвался в эндшпиле и добрался-таки до своих в чалме трофейной. Нет, вы чего там культово-хирургического не подумайте: чалму я одел не из вновь приобретенных религиозных соображений, а чтоб лопухов, то есть ушей распухших, не оставить на кустах колючих, как Иа-Иа хвост.
Так о чем я? Опять заболтался… Ах, да… В общем, когда Вова с Володей решили начать сверху, с ушей, и Вова пошел за ножичком к своему пиджаку, холуйско-малиновому, я на Володю бросился. Тот, конечно, не ожидал такого поворота событий, и я технично врезал ему в солнечное сплетение, а потом, когда он согнулся — замком по затылку и тут же коленкой в рожу, сильно очень и обидно, так что бедняга опрокинулся и лег навзничь с сочетанными травмами. Пока Вова ко мне с ножиком в руке летел, я смотрел на поверженного с любопытством — такая детская обида была у него в глазах, не описать, я, знаете ли,  чуть сентиментально не прослезился.
А вот с Вовой неинтересно получилось. Паркет, во-первых, не подвел, а во-вторых, он удивился, почему это я пера не боюсь. Поздно понял, почему. Когда приблизился ко мне на безопасное для себя расстояние, я руку к нему протянул, и пальцем поманил:
— Цыпа, цыпа, цыпа.
От этой наглости  моральное его разложение приблизилось к критическому уровню, и кот, доселе выжидавший беспроигрышной ситуации,  прыгнул на него сзади. Прямо на голову, да так, что все двадцать шесть когтей без поживы не остались. Сначала я хотел ему помочь, но Эдичка глянул мельком: «Он мой!» и, хищно шипя, на пол добычу повалил — веса в нем дай бог, да каждый коготь по воздействию, считай, килограмм сверху.
Выиграл он вчистую, я даже удара испугался — Вова минут двадцать труп трупом лежал, пришлось пощечин надавать и даже портвейном в лицо брызгать. Но ничего, оклемался, осознал ситуацию и уполз в дальний угол раны зализывать, уполз, героически прихватив с собой товарища. А я к Наталье пошел, скромно улыбаясь, освободил ее от Меркурия, а она меня от штопора.
Видели бы вы ее глаза, когда она его пальчиками своими нежными выкручивала.
56. Шансов не было.
Так нас стало пятеро. Мы с Наташей, кот да Вова с Володей, связанные хорошей пеньковой веревкой.
Эдгар-то ничего, понял, — кот ведь, — что мы с девушкой не прочь уединиться после всего, и под кровать незаметно ушел, а эти…
Эти смотрели, и в их глазах злорадствовало эротическое любопытство. Представьте, что в вашем с любимой гнездышке, пусть камере со всеми удобствами, поселились, — хоть в туалете, — два человека, один с зоотехническим образованием в классе фортепиано, другой — милиционер недоделанный с двойкой по чистописанию. Они знают, что вас тянет друг к другу, что весь свет вам лишен, и потому смотрят, побежденные вами, смотрят, расплачиваясь за унижение…
Я сумел взять себя в руки, в этом мне помогли рюмка хорошего портвейна и мысль, что в философском смысле нет существенного различия между непосредственным наблюдением, и наблюдением при помощи скрытых камер, к тому же живое наблюдение,  в сущности справедливее, ибо напрочь лишает иллюзий.
— Их специально сюда послали, — сказал я Наташе, когда мы сели обсудить создавшуюся ситуацию. — Чтобы поиздеваться...
— Ты хочешь сказать, что их сюда послали, чтобы мы не…
— Ну да. Они хотят, чтобы это мы совершили в туалете или ванной комнате.
— Так ведь в ванной можно запереть Вову с Володей?
Наталья была в синем купальном халате, таком же синем, как ее глаза, и я подумал, что в синей с голубым ванной комнате, просторной, как море, все получилось бы со вкусом.
— Ну-ну, — бес моего сладострастия сдался разуму. — А потом, лет через тридцать, мы  будем вспоминать, как ты стала моей в момент, когда в нашем туалете сидели два мужика-охранника, сидели и…
Наталья мягко прервала меня:
— На мой взгляд, милый, ты придаешь слишком большое значение моей девственности.
Господи, как хороша была она! Раз за разом мое сердце замирало, увидев влюбленными глазами очередную ее блистающую грань, например, ушко, завораживающее приятностью формы и нежной просвечивающей мочкой!
— Да, слишком большое, — ответил я, мысленно прикусив эту нежную мочку. — Ты и не представляешь, как мужчина относиться к женщине, сохранившей себя для него.
— Это не я сохранила, это папа сохранил, ты же знаешь.
— Послушай, меня интересует один вопрос…
— Какой, милый? — заморгала.
— Там, наверху, были у меня шансы?
— Конечно, нет, — улыбнулась чуть надменно. — У Эдички были, у тебя — никаких.
— А сейчас? Я все фантазирую, в мыслях ушко тебе прикусываю, воображаю своей женушкой, детей завожу. Но иногда мне кажется… Ты такая красивая…
— Есть у тебя шансы, есть, успокойся. Когда я тусовалась с Меркурием, мне вдруг пришло в голову, что после всего случившегося, я не смогу с тобой расстаться, как с приходящей маникюршей. Ты такой уверенный…
— Да я такой. Когда не смотрю на тебя.
Мы поцеловались. Коротко, потому что минут через семь она вырвалась из моих объятий и сказала, поправляя волосы:
— Все это хорошо, но сейчас меня больше волнуют не твои матримониальные планы, а что мы будем делать и что есть. Кстати, если меня не кормить хотя бы неделю, я необыкновенно дурнею.
Я представил Наталью костлявой. Сухая пергаментная кожа. Острый нос шилом. Плечи, покрытые волосом, выпавшим от недостатка элементов. Тонкие иссушенные и потрескавшиеся губы. Желание впиться в последние, однако, не ушло.
— Пошли к ним, допросим, что ли, — взяв себя в руки, отвел я глаза. —  Они уже оклемались.
Мы подошли к пленникам, стали рассматривать. Так же, как и мою, их головы украшали пятна йода и пластыри.
— Давайте разбираться, — сказал я, присев на корточки. — Рекомендую отвечать коротко и по существу, не то отдам коту, а он не только зоофил, но и людоед-одиночка в третьем поколении.
Эдичка, подошел, сел рядом, металлически глядя. Классный парень, всегда знает, что делать и как смотреть.
— Давайте, — ответил Вова, трусливо отодвинувшись от кота-зоофила.
— Кто вас сюда прислал и с каким заданием?
— Никто не присылал…
— Хорошо, начните с начала, — сказала Наташа, став за моей спиной. — Мы с вами сюда приехали, я пошла на прием, вы остались в комнате для телохранителей…
— Ну да, — зачастил Володя. — Остались, хотя Владимир Константинович, папа приказывал глаз с вас, Наталья Владимировна, не спускать. Остались и кроссворды японские до одиннадцати вечера чиркали. В одиннадцать позвонил Владимир Константинович и приказал вас, Наталья Владимировна, домой везти, чтобы значит, режим не нарушался. Я позвонил вам, но вы не ответили. Мы всполошились, искать пошли, и в коридоре наткнулись на мужика, очень большого и с топором в руках…
— Халат еще на нем был белый окровавленный халат, на лице — хирургическая маска, — вставил Вова. — Я чуть не описался от страха, а мужик ничего не видит, идет сам себе и с Прохором каким-то невидимым разговаривает.
— Фон Блад! — воскликнул я, обернувшись к девушке. — Он не уехал в Австралию!
— Кто такой фон Блад?
— Владелец замка…
— Ежов?
— Его зовут Ежов?!
— Да, Василий Васильевич Ежов.
— Подходящая фамилия для мясника. Кстати сказать, кровь, в которой ты купалась, могла быть произведена только им. Это я дедуктивно вывел, наблюдая тебя в ванной.
— Я знаю его хобби, — улыбнулась Наталья и обратилась к Вове с Володей:
— Так что было дальше?
— Ну, тот мужик в окровавленном халате и хирургической маске, спросил, кто мы и что тут делаем, — стал отвечать Володя. — Мы сказали, что ищем Наталью Владимировну, но он ничего не сказал, ушел восвояси. Ну, мы и пошли по комнатам и залам — а там все пьяные, все с драными кошками нарасхват целуются и с друг другом тоже, все вас видели, но никто не знает, где вы сейчас и с кем. Мы дальше пошли, а что делать? Во втором часу уже спортивный зал обыскивали — и кабинки, и душевые камеры, и когда уходили, в дверях наткнулись на человека в голубом комбинезоне — руки огромные, как у гориллы, и голова на плече. Увидели его, рты пораскрывали, потом Вова очухался и от душевного потрясения сказал совсем без задней мысли: «Ну и урод…», а он обиделся и вырубил обоих, Вову первым, потом я неожиданно упал. Пришли в себя в какой-то каморке без света, а выход кирпичом на растворе заложен. Ну, мы стучать-кричать начали от исступления. Часа три наверно кричали, пока майор Крюков с людьми к нам не пробился. Он допросил нас, мы все рассказали, и про урода тоже. Майор хозяйку Надежду Васильевну  вызвал, стал ее спрашивать, откуда это урод, что в замке делает, и почему людей при исполнении в подвалах мурует. Надежда Васильевна сказала, что замок — ее личная и неприкосновенная собственность. И по ней нельзя ходить самостоятельно, а урод ее родственник, и все они не любят, когда его так называют, и потому после того, как все уляжется, она наймет прожженного адвоката, и тот нас уже по закону замурует на пятнадцать суток в самой вонючей московской тюрьме. И ушла по своим делам. Когда мы втроем с майором остались, он сказал, что вы, Наталья Владимировна, ровным счетом исчезли, нигде вас нету и никто ничего не знает, кроме того, что вы от папеньки, может быть, сбежали в неизвестном направлении или даже в лес. Тут позвонил Владимир Константинович и очень спокойно сказал, что головы нам оторвет, если вас, Наталья Владимировна, не найдем в течение часа. Ну, мы и бросились вас искать, потом вы, гражданин Смирнов,  нас видели в ставке товарища Крюкова…
— Все это здорово, но как вы здесь оказались? — спросил я, когда Володя замолк.
— Я думаю после Стефана Стефановича, — ответил Вова. — Он нас наливкой угостил – хороша наливка, ничего не скажешь. Выпив стаканчик, я засоображал и спросил:
—А может, эта горилла и Наталью Владимировну где-нибудь замуровала?
А он сразу стал серьезным и сказал:
— Исключено. От Вороновой эсэмеска пришла на папин телефон. И на все остальные телефоны, которые в ее памяти были. В ней она сообщала, что уходит от своего любимого папуле к господину Биби Бобо Ква, гражданину Нигерии, вождю среднего по численности пограничного племени, потому как по УЗИ и прочим женским фактам ждет от него курчавого ребенка. И Владимир Константинович уже звонил Крюкову, чтобы закруглялся, так как больше о бывшей своей дочери ничего вообще знать не желает, потому что гражданин Нигерии чистосердечно признался и даже называл его по-русски папочкой. Когда Крюков с людьми уехал, Владимир Константинович опять звонил и матом сказал, что мы на помойке, то есть уволены со всеми вытекающими обстоятельствами. Мы с горя еще по паре стаканчиков пропустили, после которых очутились в комнатке с двумя дверьми — одной кирпичом заложенной, другой — просто закрытой. И под первой была записка, цементом заляпанная, вот она, в кармане.
Володя указал глазами на боковой карман пиджака. Я достал записку. В ней были слова: «Они ваши. Каждому 500$ плюс премиальные за оригинальность».
— Мы, конечно, ничего не поняли, — продолжал Вова. — И принялись за еду — в углу комнатки стояла большая корзина с бутербродами и пивом. Когда поели, и от пива очень захотелось, сама собой дверь открылась. Мы в нее вошли, и через прихожую попали к вам...
— И поняли смысл записки.
— Да, — сказал Володя, глядя так подобострастно, что я почувствовал себя Ежовым, наркомом внутренних дел, опосредовано обогатившим русский язык словосочетанием «ежовые рукавицы».
— Я считаю, у нас с вами нет повода для конфронтации. Беда у нас общая и усугублять ее междоусобицами глупо, — подумав, сказала Наталья тоном адвоката. — Если мы отсюда выберемся, я попрошу отца пристроить вас в достойное место типа «Бритиш Петролеум  Корпорэйшн». Так мир? Кто старое помянет, тому глаз вон?
— Мир, — в один голос ответили Вова с Володей. Их глаза, подбитые Квасиком, обнадежено заморгали.
Я развязал бедняг.
— Нам по-прежнему вас охранять? — спросил Вова Наталью, потирая запястья.
— Не в коем случае, — ответила та, положив мне руки на плечи. — Лучше найдите что-нибудь тяжелое и начинайте долбить в потолке прихожей дыру.
— Потолки же бетонные?
— Надо же что-то делать. Кстати, в вашей корзинке что-нибудь осталось? — эти девушки из высшего света совершенно не умеют обходиться без пищи.
— Нет… — потупил взор Вова.
— Тогда через пару дней будем бросать жребий.
— Какой жребий? — выкатил белесые глаза Вова.
— Ну, кому выпадет череп со скрещенными костями, того съедим, — посмотрел я пристально.
— А вы тоже будете участвовать?
— Конечно, но мы везучие.
Посмеявшись, Наталья продолжила:
— Я читала в книге известного автора об одном любопытном пари. Представляете, два людоеда, оставшись на необитаемом острове с двумя пленниками, заключили пари, и выигрывал тот, чья жертва умирала последней…
Она читала мою книгу!
— Не понял? — раскрыл рот Вова.
— Людоеды их ели. Отрезали по кусочку, но так, чтобы жизни не лишить, и тем продукт подольше сохранить  — жарко  там, на острове, было, протухло бы мясо, — и ели… Кстати, здесь холодильника нет.
Вова по-прежнему ничего не понимал, и Володя принялся разъяснять:
— Ну, если тебе выпадет жребий, мы руки с ногами у тебя ампутируем и съедим, потом уши отжуем и так далее…
Вова понял и пошел искать тяжелый металлический предмет для долбежки бетона. Подходящий предмет нашелся в виде Меркурия в крылатых сандалиях.
57. Теперь, вот, кислота.
— У меня сегодня пойдут месячные, — сказала Наталья, когда Вова с Володей, подхватив Меркурия под бронзовые ручки, ушли долбить стену в комнатке, в которой явились на наши головы.
— Ты на что намекаешь? — прокричал я — Вова с Володей работали не покладая рук, и в нашем гнездышке было шумно, как в кузнечном цехе эпохи строительства коммунизма.
— У меня нет прокладок.
— Простыню можно использовать.
— Простыню? — ужаснулась. — Ты с ума сошел?
— Да нет, не целиком. Я порежу ее на кусочки.
Наталья засмеялась.
— Я слышала, в старину пользовались тряпками, но я не знаю…
— Ничего, узнаешь. Привыкли, понимаешь, к памперсам, к прокладкам с крылышками, и жизни теперь без них не представляют. Там, в бельевом шкафчике, есть чистые простыни. Порезать? Мне будет приятно, в душе я фетишист. Я уже представляю, как одна их этих беленьких тряпочек, в производство которых я вложил свою душу, лежит в твоем таком уютном влагалище. Да, лежат и впитывают твою кровь, кровь, ярко недовольную тем, что, вот, опять, в который раз приходится заниматься доставкой в мусорное ведро этих горемык, этих неудачниц, этих яйцеклеточек, ждавших, ждавших, но не дождавшихся суженых своих сперматозоидов…
— Ладно, я согласна на тряпочки, — порозовела Наталья от моей пошлости.
Мне стало стыдно, и я перевел разговор на другую тему:
— А как ты относишься к тому, что папенька от тебя отказался?
—  Пустое! — махнула она рукой. — Знаешь, чем он сейчас занимается?
— Чем?
— Привыкает к роли дедушки чернокожего внучка. И…
Ее прервали взволнованные голоса Вовы с Володей. Мы бросились к ним и увидели, что голова Меркурия выбралась из заточения, выбралась, заплатив за это шляпой.
— Мы тут простучали все, нашли звонкое место, и вот… — сказал Вова, тщась вытащить римского бога из бетонного плена.
— Давайте втроем, — улыбнулся я, вспомнив, как вытаскивал трубу, аналогично засевшую.
Ухватившись сподручнее, мы дернули, и божья голова вырвалась из плена. Володя, сотря пот со лба и став на цыпочки, посмотрел в отверстие, и тут же отскочил, вытаращив глаза и дико вопя:
— Кислота! Кислота!
— Серная, серная, — добавил из отверстия ядовитый женский голос.
Мы увидели, как лицо Володи чернеет и покрывается волдырями.
С трудом преодолев оцепенение, я потащил его в ванную.
58. Такое могла придумать лишь Надежда.
Володе в лицо плеснули не концентрированной серной кислотой, а обычной газированной пепси-колой. Это наше богатое воображение, поощренное услышанными словами и воплем, увидело, как оно чернеет и покрывается волдырями кислотного ожога. Установив, что обмишурились, мы с Вовой и Натальей посадили психически  пострадавшего за столик, уставленный бутылками вина, вернулись к проделанному отверстию и увидели, что оно закрыто сверху стальным листом.
То, что отверстие заделано стальным листом, увидели мы с Вовой. Наталья же увидела початую упаковку женских тампонов, лежавшую под отверстием. Через два часа она тихо умерла — ее отравили.
Яд был в тампоне. Такое могла придумать только Надежда, полжизни отдавшая прокладкам. Сон, в котором я видел Наталью мраморно-безжизненной, ее стараниями сбылся.
59. Как это сделать?
Наталья лежала на белой простыне, лежала как живая. Обманутый глазами, я раз за разом бросался щупать ей пульс, прикладывал ко рту зеркальце, но  каждый раз понимал, что случилось непоправимое, и я остался на белом свете один — сердце любимой не билось, она не дышала. Потом я сидел у постели  и плакал. Восемнадцатилетняя непорочная девушка лежала передо мной мертвая, и мир мертвых казался мне раем, ибо в нем пребывала она.
Подошли Вова с Володей.
— Закрыл бы ей глаза, — сказал Вова.
— Нет! — встрепенулся я. — Глаза закрывают мертвым, а она, видишь, живая.
— Как живая… — уточнил Володя, и они ушли.
В шестой раз воспользовавшись зеркальцем, я бросил его в угол (оно разбилось), уселся под кроватью и неожиданно вспомнил сон, в котором видел Наталью мраморно-безжизненной.
Я вспомнил его подробность, ускользнувшую в первом осознании.
Вот она, эта подробность:
…завороженный, я иду к Наталье, иду, чтобы стать таким же. Я знаю — как только я стану мраморно-безжизненным, души наши соединятся в одну, и счастья в мире, хоть не намного, но станет больше.
На мертвом небе одной звездочкой станет больше...

Из книг мне было известно, что подсознание (именно оно владеет нашими снами) всеми своими возможностями пытается помочь своему вместилищу принять правильное решение. Оно что-то выпячивает, раз за разом ставит одну и ту же пластинку (так называемые «успокаивающие» сны), а что-то навсегда или до поры до времени скрывает. И вот, мое подсознание, допустило утечку засекреченной ранее информации, допустило, чтобы я понял, что пора сматывать удочки и догонять Наталью. И себя самого. Самого себя, все понявшего…
Да, подсознание предлагает мне приблизиться к ней! Наталья была смыслом моей жизни, и жить без нее, жить  безжизненно, нет смысла.
— Но как уйти? — задумался я, убежденный собой и подспудным знанием. — Удавиться? Закружиться на веревке с вывалившимся языком, синим и распухшим, закружиться перед ней, почти живой, перед Вовой и Володей, молча напивающимися?
Нет. Пошло и противно. Когда труп придет в кондицию, придет Надежда и скажет слугам, брезгливо указав на мою остывшую ипостась:
— Уберите это!
Резать вены в ванной?
Тоже нет. В ванной режут вены женщины-истерички (терпеть их не могу) и брошенные мужчинки. Наталья бы это не одобрила.
Так как же? А может, как она?! Без лишних телодвижений и боли — ее и без того океан. Да, я уйду к ней с помощью тампона. Лягу рядом и умру, и мы будем лежать, как живые. Смерть осенит нас, и мы пойдем по вечности, взявшись за руки, плечо к плечу. А они — Надежда с ее подельниками — пусть смотрят. Это их тронет, и Володю с Вовой, может быть, выпустят.
Но как это сделать? Лечь рядом с любимой и сунуть тампон в задницу? Наверху умрут со смеху, потом станут состязаться в остроумии. Кто-то непременно вспомнит «Криминальное чтиво», в котором участник войны во Вьетнаме, будучи военнопленным, много лет прятал от тюремщиков фамильные часы, чтобы передать их сыну, прятал в своей заднице, а потом и в заднице друга. Кто-то назовет педиком. Кто-то скажет, что тампон для меня надо было посыпать красным перцем, и все взорвутся от смеха. Нет!
Сунуть в рот? Не лучше — зрители захлопают в ладоши — лучшей темы для уничижения найти трудно.
Может вымочить их в воде и выпить ее? Так и сделаю. Не получится — придумаю что-нибудь другое».
Приняв решение, я пошел к Эдгару-Эдичке. — он лежал в углу комнаты, неотрывно глядя на тело Натальи.
— Я решил уйти к ней, — сказал я, присев перед ним и погладив. — Ты как на это смотришь?
Эдичка посмотрел одобрительно. То есть на секунду прикрыл оба глаза.
— Когда освободишься, сделай что-нибудь с ними, хорошо?
— Разумеется, — ответил он движением усов.
— Жизни только не лишай, лучше как граф Монтекристо, ладно?
Кот не ответил. Мне показалось — он давно решил, что делать с людьми, убившими обожаемую им девушку.
— Эдгар-Эдичка… — произнес я, унесшись в прошлое и увидев первую нашу встречу с Натальей. — Не забывай, как мы тебя звали. Первое имя дал я, второе — она. В них мы будем жить с тобой. Когда же придет твой черед, беги сразу к нам, мы будем ждать.
Кот посмотрел пристально, побуждая действовать, но не каркать, и я, погладив его на прощание, направился к Вове с Володей.
60. Все кончается запахом.
Вова с Володей сидели, осовевшие, и смотрели на «Белую лошадь», вчистую лишившуюся хмельной своей крови. Володя, уступив мне кресло, пошел за новой бутылкой и стулом. Вернувшись, сел, налил всем. Я выпил (мы не чокались), посидел, глядя в столешницу.
— Что будем делать? — спросил Вова.
— Я за ней сейчас пойду, — ответил я, застенчиво посмотрев. — А вас потом, может быть, выпустят.
— Вряд ли… — покачал головой Володя. — Хотя посмотрим. Бог ведь не фраер, он все видит…
Я прикрыл глаза и увидел, как мы с Наташей обручаемся. «Обручается раб Божий Евгений рабе Божьей Наталье. Обручается раба Божья Наталья рабу Божьему Евгению». Мне надевают золотое кольцо, ей серебряное.
— Я мечтал с ней обвенчаться, — раскрыл я глаза. — Дважды в Загсе регистрировался, и ничего хорошего не выходило, одна нервотрепка — с первой женой и тещей даже мозгами телячьими, правда жаренными, бросались, представляешь?
— Представляю, — заморгал Вова.
— Давайте я вас обвенчаю? Вова поможет? — заморгал  Володя. — Я до школы милиции диаконом в районе был, все знаю, даже участвовал.
Я подумал, что венчание с мертвой невестой — это святотатство.
— Не, потом, когда умрешь, обвенчаю, — чистосердечно прочитал мои мысли бывший диакон.
— Может, останешься? — жалостливо посмотрел Вова. — Найдут нас когда-нибудь, а баб в Москве много, даже таких принцесс.
— Нет. Не могу. Я и представить не могу, как жить без нее. Сам посуди, как жить, если внутри все умерло? Прикинь, что у тебя внутри дупло, пустое и черное, и глаза из него смотрят?
— Я бы не стал из-за бабы грех на душу брать… — покачал головой Володя. — Даже из-за такой клевой.
— У него баба — собаки со страху лают, — сказал мне Вова, указав подбородком на товарища. — А ты, конечно, зря суетишься. Тебе просто на нее, мертвую, больно смотреть. А это легко исправить — мы сейчас завернем ее в чистую простыню, отнесем в сени, ковер сверху бросим, и ее как бы не будет. Клянусь, часу не пройдет, как тебе расхочется руки на себя накладывать из-за чего-то там под ковром...
— Выпей лучше, — налил виски Володя.
Я не ответил, пошел к Наталье, взял ее руку. Она была холодной. Подумал: «Через час окоченеет, станет как лед. Потом  ее придется заворачивать в простыню и в ковер, потому что ее нежный запах, которым я наслаждался, станет невыносимым. Все в этом плотском мире кончается запахом. Долг, дружба, любовь, привязанность. Нет, надо травиться…
61. Вместе…
Взяв из бара хрустальную конфетницу, я направился в ванную.  Распотрошил тампоны, сунул в вазу, залил теплой водой. Через несколько минут достал размокшую вату, отжал. Выбросил ее в корзину. Пошел к Наталье, поцеловал в холодные губы. Лег слева.
Володя с Вовой, подошли, затоптались у кровати, потерянные. Ободряюще им подмигнув, я осушил вазу. Лег, закрыл глаза, попытался представить Наталью живой. Увидел воочию. Она шла ко мне, улыбаясь, шла издалека, с той стороны. Я побежал навстречу. И она побежала.
Мы вбежали друг в друга и стали одним существом. Вокруг и в нас было одно счастье. Потом все исчезло.
62. В зеркале.
Сначала вокруг был черный неподвижный космос.
Долго был.
Тысячи лет.
Потом постепенно стало светло, и я увидел себя и Наташу.
Мы лежали с открытыми глазами, лежали рядышком на кровати. Лежали наши тела, оставленные нами.
А наши души смотрели на них сверху.
Я попытался освоиться с новым состоянием.
Получилось. Потому что осваиваться было не с чем, потому что душа моя была ничто. Ничто в ней не билось, не пульсировало, не струилось. В ней было лишь неподвижное круговое зрение. И ощущение, что Наташа, ее сущность рядом. И эта сущность была по живому теплой, любящей и любимой.
Мы были не одни.
Вокруг кровати с нашими телами стояли люди.
Фон Блад.
Надежда.
Теодора.
Стефан Степанович.
Вова с Володей.
Квасик позади них.
Ни к кому из них неприязни у меня не было. У Наташи тоже — я это чувствовал. Они стесняли свои души телами, некоторые даже корежили ими души, и людей было жалко.
Они, попарно, по трое о чем-то оживленно говорили — губы их двигались.
Потом они ушли, и появились другие.
Они раздели наши тела, подсунули под них целлофановую пленку и стали мыть.
Я, то есть моя душа, никак не могла к происходящему относиться, она могла только видеть и констатировать. Так, она могла видеть, что вода холодная, а жидкое мыло, которым нас мыли, настойчиво пахнет ландышами.
Да, душа могла видеть, что вода холодная, а мыло пахнет ландышами.
Также она могла видеть слова, они виделись как сочетания незнакомых букв, видимо, потому что для душ слова ничего не значат.
Они нас  мыли, а я понимал, что душа — это, прежде всего, глубокое зрение. Зрение, которое видит лишь значащее и вечное, как, например, запах ландыша.
Они нас мыли, и я понимал, что если бы мы с Наташей не умерли, то никогда бы не соединились в облаке любви.
Не соединились бы ковалентной, самой прочной связью, в единую молекулу
Мы бы разошлись по своим броуновским тропам, и этой нашей молекулы, важной части Вселенной — мы с Наташей чувствовали эту важность своими оголенными душами — не стало бы, и Вселенная отступила бы на один шаг в своем движении к совершенству. К Богу.
А так мы соединились, и стало лучше.
Меньше стало в мире зла, потому что мы перестали одно ненавидеть, другое не любить, а третье просто не видеть.

Помыв нас, нет, наши тела, люди ушли.
Некоторое время мы лежали одни, и руки наши соприкасались — мы это чувствовали зрением.
Нам было хорошо, хоть руки виделись холодными, потому что мы твердо знали, что проснулись утром, не дня, но вечной жизни, проснулись хорошо отдохнувшими, и впереди у нас лишь то, что будет приятно испытывать и преодолевать. И что ни вечера, ни ночи не будет, если мы, конечно, их не захотим ощутить, пройдя Вселенную из конца в конец, и поняв, что вечер вечной жизни, и ночь вечной жизни — всего лишь преддверие Другого.
Мы лежали, нет, наши тела лежали — так трудно привыкнуть смотреть на них со стороны, — и пришли другие тела.
Они измерили нас с помощью рулетки и удалились, видимо, заказывать гробы, — подумал я.
Их сменили другие.
Сначала они привели меня в порядок, то есть загримировали ссадины и раны на голове и груди.
Затем постригли нас и умастили тела приятно пахнувшими веществами, видимо, чтобы приостановить разложение плоти.
Потом явились люди  с коробками и плечиками с одеждой в блестящем узорчатом целлофане.
Мы поняли, что нас оденут и положат потом в гробы, и закопают их так глубоко, что мы не сможем видеть своих тел, теряющих свежесть, а потом и того, что от них останется, то есть телесного остова — остова, который не дает живой плоти правдиво расплыться по земле, а искусственно возвышает ее над ней, матерью всего.
Моя душа попыталась узреть себя не видящей своего тела, и увидела всю Вселенную, каждую ее область, увидела и поняла, что видение телесной оболочки так же стеснительно, как и обладание ею. И не только стеснительно, но и в какой-то степени лживо, потому что зрение видело и тело Натальи, тело Натальи, лежавшее отдельно от меня, хотя наши души уже давно существовали в единой молекуле, скрепленной Святым Духом, как электронным облаком скрепляются ядерные атомы.
Люди, пришедшие с коробками и плечиками с одеждой в блестящем узорчатом целлофане, переодели нас, и мы поняли, что наши тела хотят повенчать и похоронить потом в свадебных нарядах, повенчать и похоронить по настоянию Володи.
Меня нарядили в темный костюм-тройку, лаковые ботинки, Наталью — в подвенечное платье, очень красивое, с длинным шлейфом — он спадал, пенясь белой рекой, на пол.
Увидев это, моя душа вспомнила песню Булата Окуджавы: «Чистый, чистый лежу я в наплывах рассветных, белым флагом спадает на пол простыня», и мне стало немножко грустно. Но иногда ведь надо погрустить, правда? Ведь жизнь без грусти, в том числе и загробная, становиться приторной, а потом и вовсе рельефно неразличимой.
Потом нас положили в гробы, и тела наши разлучились навсегда, так я подумал.
Гробы поставили на никелированные тележки и увезли ногами вперед. Первой увезли Наталью. Потом меня. Я с нежной грустью оставлял место, в котором прошли лучшие часы моей земной жизни. Место, в котором я соединился с лучшей девушкой на свете, и даже не с лучшей девушкой на свете, а со смыслом существования, не только моим, но и вообще смыслом, потому что общий смысл существования, определяется единственно личным — моим, вашим, их смыслами существования. Если бы я понимал это живым…
…Я уходил медленно, можно сказать, торжественно: сначала ушли ноги, потом тело, потом я перестал что-либо чувствовать или видеть.
63. В руках у нас горели свечи.
Я ошибся, решив, что больше не встречусь с Натальей. Бог вознаградил меня за поступок, аналогичный поступку Ромео, и я увидел себя рядом с ней, невозможно красивой в подвенечном белом платье.
Это был сказочный сон.
Сначала нас обручили, и сразу же — венчание.
За пределами жизни все возможно.
…В руках у нас горели свечи. Мы шли на середину небесного храма. Впереди — румяный полнотелый священник с кадильницей. Хор пел «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе». Мы встали на разостланный на полу белый плат, встали перед аналоем, на котором лежали Крест, Евангелие и венцы.
— Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть мужем этой Натальи, которую видишь здесь перед собой? — спросил священник, несомненно, ангел.
— Имею, честный отче, — ответила моя душа.
— Не связан ли ты обещанием другой невесте?
— Нет, не связан, — ответила моя душа.
— Имеешь ли ты искреннее и непринужденное желание и твердое намерение быть мужем этого Евгения, которого видишь перед собой? — спросил ангел Наталью.
— Имею, честный отче, — ответила Наталья.
— Не связана ли ты обещанием другому жениху?
— Нет, не связана, — ответила Наталья.
Тут я тронул ее руку и с изумлением почувствовал, что она тепла. Наталья также удивилась теплу моей. Мы, ничего не слыша, — ангел-священник читал молитвы и что-то говорил, — смотрели друг на друга, как на живых, смотрели, пока  священник не взял венец и не ознаменовал меня им крестообразно и не дал поцеловать образ Спасителя, к нему прикрепленного. Когда я сделал это, он сказал «Венчается раб Божий Евгений рабе Божьей Наталье во имя Отца, и Сына, и святого духа.
Тоже самое он совершил и над Натальей. Нам надели венцы, священник произнес тайносовершительные слова, повторяя: «Господи, Боже наш, славою и честию венчай их».
Ощутив на себе венцы, мы вновь обо всем забыли и очнулись, когда нам поднесли чашу вина. Мы испили эту чашу в три приема, и ангел-священнослужитель, соединив наши правые руки и покрыв их епитрахилью и сверху своею рукой, трижды обвел нас вокруг алтаря. По окончании шествия он снял с нас венцы и стал молиться и приветствовать нас. Потом мы целовались с Наташей, нежно и грустно целовались. Грустно, потому что чувствовали — как только наши губы расстанутся, сон наш небесный растает, и мы опять станем не ищущими что-то людьми, но нетленными, все нашедшими душами.
64. Он нас вернул.
Сон растаял без следа. Губы наши разлучились, ибо оба мы краем глаза увидели Эдгара-Эдичку, чинно сидевшего перед нами. Священник смотрел на него недовольно. Он и так нарушил каноны, а тут еще черный кот в божьем храме. Увидев Эдгара-Эдичку, священника, вполне человечного и без ангельских крыльев, мы с Натальей увидели все остальное. Мы увидели, что стоим в церкви, стоим совершенно живые и здоровые, стоим, взявшись за руки, стоим, не желая отдаляться друг от друга ни на сантиметр. Мы увидели, что на нас смотрят десяток объективов теле- и фотокамер и десятки доброжелательных глаз — глаза Надежды, фон Блада, глаза Теодоры (заплаканные), глаза наших с Натальей родителей и множество других глаз…
Эпилог, более чем пространный.
Фон Блад с Надеждой поздравили нас с началом семейной жизни одними из последних. Когда первый сказал: «Поздравляю, брат», а вторая: «Поздравляю, дядюшка!», я все понял.
Я понял, почему нас заперли в подвале, почему мучили, понял, что умря плотски, мы с Натальей видели себя в зеркальном потолке, но уточнять ничего не стал, да и не ругался особо вслух. Почему? Да потому что была свадьба, была Наталья — лучшая на свете невеста, кругом были люди, желавшие нам счастья искренне, и потому счастливые.
Точки над i поставились через неделю, накануне нашего отъезда в свадебное путешествие в Китай и Индию через Алтай — так решила моя обожаемая супруга. Она же  решила устроить небольшую вечеринку в замке (фон Блад подарил мне на свадьбу свою мясницкую мастерскую в щедрой упаковке из крепостных стен, то есть вместе с парками, лужайками, донжоном, картинными галереями, конюшнями, Людовиками IV-тыми и проч. проч. проч., из особых соображений оставив себе одних бультерьеров, коих, естественно, увез). На рауте были Надежда, ее кавалер с  ироническими глазами, Эдгар-Эдичка, Адель (кот от нее не отходил ни на шаг, видимо, решив спасти, как спас меня), фон Блад с Теодорой (странным образом они пришлись друг другу, как английскому замку приходится собственный ключ — видимо, предчувствуя не только свою, но и их любовь, я и не женился на итальянке). Были также приглашены и почтили нас своим присутствием генерал-майор Николай Шкуров-Безуглый и госпожа N с молодым любовником, утвердившимся в своих кругах (без связей  в тех и других сферах в наше время владельцу замка никак не обойтись).
После ужина Надежда повела нас в кинозал, и ее кавалер с ироническими глазами, оказавшийся талантливым начинающим кинорежиссером, показал нам отснятые части своего нового фильма. Во вступлении он сказал, что задумывал его кассовым и в целях получения «Оскара», а может, и двух-трех, и потому просит киногурманов, несомненно, присутствующих в зале, извинить его за возможные художественные пересолы.
Главными героями фильма оказались мы с Натальей. Раскрыв рот я смотрел, на себя, самозабвенно рассказывающего о драме Хосе Мария Сидороу и кошки Карменситы, смотрел, как талантливо роняет слезы Эдичка, как «гноятся» его раны, как, посматривая на меня одним глазом, лопает бутерброды с икрой княгиня Квасьневская-Сусло, вся в крепдешине, бриллиантах и старческих пятнах. Все до последнего кадра было снято великолепно, на манер «Истины в вине» Иоселиани. Монтаж эпизодов — динамичный, неожиданный, — сама съемка — мастерски жизненная — не позволяли глазам оторваться от экрана, и несколько раз я должным образом не отреагировал на одобряющее поглаживание моей руки нежной ладонью Натальи, как ни странно, принимавшей «точки над i» более чем спокойно, хотя главной жертвой поставленной Надеждой драмы была именно она, моя новоиспеченная (Надеждой испеченная!) супруга.
Перескажу в хронологической последовательности некоторые эпизоды этого фильма, возможно, вы его еще не видели. К тому же этот пересказ позволит вам представить чувства человека, обнаружившего, что все его мучения смаковались телекамерой, и эти смакования тянут, по меньшей мере, на «Пальмовую ветвь».
Итак, эпизод первый.

Фон Блад, переваливаясь с ноги на ногу, бежит по коридору. В охапке у него яростно брыкающаяся Надежда. Она брызжет слюной, кричит фальцетом, старается оцарапать лицо папули наращенными ноготками:
— Я хочу, его, папа, хочу!!
Отец бежит, стараясь уберечь покрасневшую от напряжения физиономию от косметических когтей. На лестнице запинается о ступеньку, падает. Надежда, сильно ударившись головой о мраморную балясину, приходит в себя. Они рядышком садятся на ступеньки. Он — большой, умудренный, расцарапанный — капли крови из царапины стекают алыми бусинками по шее, красят белоснежный воротник. Она — несчастная, растрепанная.
«Этот эпизод досняли позавчера, — шепнул мне Блад, сидевший за спиной. — И царапина, на которую ты не устаешь глазеть,— от твоей разошедшейся племянницы». Я подумал: «брат — Блад… Вот из-за чего мое подсознание так его назвало».
— Я не сказал тебе одной вещи… — говорит фон Блад уже с экрана, растроганный безоговорочной капитуляцией дочери.
— Какой?.. — утирает слезы Надежда.
— Он… он твой дядя… И мой родной брат.
— Ты с ума сошел?! — отстранившись, посмотрела непонимающе.
— Я брал у него кровь. Так, смеху ради. А потом меня что-то толкнуло, и я отдал ее на генетический анализ.
— И что?
Лицом фон Блада безраздельно завладело умиление:
— Он оказался моим полнородным боковым родственником, то есть братом. Двуяйцовым близнецом… Вот из-за чего нас с тобой тянуло к нему, вот почему  мы покупали его легковесные книжки, покупали, лишь увидев на них его фото…
На душе стало кисло — вдруг я уразумел, что  фон-баронов и ханов в моей родословной нет и в помине — одни мясники. Теперь понятно, почему последнее время так тянет порубить мясцо. Особенно когда Наталья смотрит Формулу-1 или прапорщика Задова. Зов предков — это зов предков, никуда от него не денешься, хоть уши заткни.
— Как же так получилось? Как вас разлучили?.. —  спросила Надежда, крупным планом вживаясь в роль моей племянницы.
— Думаешь в роддоме? — потрогал Блад царапину на щеке. — Нет, доченька, это случилось в пустыне.
— В пустыне?! Ты родился в пустыне?
— Да. Это была целая история, как-нибудь расскажу.
— Расскажи сейчас, я хочу.
— Ну ладно, слушай, — обнял отец прижавшуюся дочь. — В год моего рождения твой дедушка Вася полетел в Калмыкию, на Черные Земли…
— За левым мясом?
— Ну да. Там местные боссы специально для него падеж организовали…
— Он, что, дохлятиной торговал?
— Это редко. А падеж это так, технический прием. Травят десяток овец, и пару тысяч голов под это дело списывают.
— Ну-ну.
— Так вот, дедушка Вася на Черные земли собрался, а бабушка Клава — в рев, не отпускает, у нее предчувствия были — за неделю до этого перед ней на асфальт ворона грохнулась.
— И сдохла, знаю… Бабушка рассказывала.
— Да. Но дедушка объяснил ей, что если он не полетит, то никаких замков после перестройки социализма у них не будет, а будут дальняя дорога и казенный дом, если конечно, свои не зарежут. И бабушка, бывшая на девятом месяце, полетела с ним.
— Мной рисковала… — осуждающе покачала головой дочь Блада.
— Напротив, — пристально посмотрел на нее отец, — если бы она не полетела, тебя бы не было.
— Почему это?
— Да потому что после их отлета, — а улетели они тайно, — в дом ночью пришли бандиты, которым заказали деда,  — талантливо потемнел лицом фон Блад. — Не полети твоя бабушка в Калмыкию, ее бы зверски избили, как избили твою двоюродную тетку, оставшуюся присмотреть за собаками. И нас бы с Женей не стало… Или родились бы уродами.
— Я об этом не знала… — погладила его щеку дочь. — Ну и что было дальше?
— Ну, в Элисте, дедушка с бабушкой  пересели на «кукурузник»…
— Сумасшедшая! На девятом месяце лететь на «кукурузнике»…
— Да сумасшедшая… — проговорил Блад, улетая мыслями в день своего рождения. Догоняя их, кадры фильма с ускорением ринулись в прошлое. Когда мелькание прекратилось, на экране затарахтел фанерный биплан. Он летел над зелено-красной пустыней, зеленой от весенней травы, и красной от маков.
— Это снимали в Южном полушарии, — шепнул сзади фон Блад. Присмотревшись, я увидел, что  именно он, слегка загримированный, управляет самолетом, управляет, играя роль своего отца. Роль сидевшей сзади матери исполняла притча во языцех Ума Турман.
Как только трава и маки кончились, у небесного тихохода ярко вспыхнул двигатель. Клубы черного дыма на минуту скрыли небо и землю. Отец Блада, весь в поту и гари, сумел посадить самолет на бугристой плоскотине. Ума Турман от финишного столкновения с саксаулом потеряла сознание.
— Потерпи, милая, потерпи… — шептал старший Ежов, вынимая ее из кабины и усаживая в тени фюзеляжа.
— Все-таки мы свалились… — очнувшись, прошептала Ума Турман с сильным акцентом. — Как та ворона…
Слабая улыбка тронула ее уста. Клава была уверена, что авиакатастрофа уберегла ее семью от худшего.
— Все нормально, милая, все нормально! Та ворона сдохла, а нам жить и жить. Ты только потерпи! В пяти километрах, вон там, — махнул рукой  в сторону солнца, — есть крохотный  населенный пункт с больницей. Я побегу туда и через полтора часа вернусь с машиной…
Удобнее устроив жену, он уходит в бархан скорым шагом.
Клава сидит, опираясь спиной о фюзеляж. Смотрит затуманенным взглядом в спину мужа.
И вот она одна.
Над головой белесое от зноя небо.
Тишина кого-то похоронила.
О, Господи, только не это! — Начались схватки.
— Сейчас ты полезешь, — сказал  сзади фон Блад. — Уму настоящая роженица дублировала. А тебя — настоящий новорожденный, правда, камчадал, другого в спешке не нашли.
Скуластый ребеночек сыграл мастерски. Вылез из матери, кричавшей от боли, и, не дыша, уставился в голубое небо.
В нем, высматривая добычу, кружился стервятник. Птица из отряда хищных.
Высмотрел-таки. Ринулся вниз.
И вот, он, огромный, клюв долгий, с загибом, стоит надо мной и решает, с чего начать.
Ума смотрит с ужасом. Страх, боль, жар пустыни парализовали ее волю.
Стервятник решил начать с пуповины, вымазанной кровью. Принялся клевать, начав с маминого конца. Мне стало больно, я беззвучно заплакал. Слезы потекли по щекам.
Адель полезла в сумочку за платочком. Теодора, рыдая, покинула зал посмотреть на себя в зеркало.
Продолжая трапезу, птица приблизилась вплотную к Турман.
«Турман — это голубь, подумал я. — Вот почему режиссер выбрал ее».
Клава, моя мать, заскулила, замахнулась рукой.
Стервятник неохотно отпрыгнул на метр.
Мать взбрыкнула ногой, желая отогнать его дальше. На птицу жест отчаяния не возымел действия.
Под ногу подвернулся я.
И полетел с пригорка. Ударившись о камень, задышал.
Ожил.
Ножка ткнулась в верблюжью колючку.
Я закричал невыносимо для человеческих ушей. Покатился дальше.
Мать потеряла сознание.
Я продолжал катиться по наклонной плоскости. Докатился до норы.
Услышал вертолетное тарахтение.
Из норы выползла на полусогнутых лисица. Схватила за ногу, затащила в нору, в самую глубину.
Я вспомнил, нога вспомнила — все так и было!
Вертушка, подняв тучу песка и пыли, зависла над местом катастрофы. Над местом моего рождения.
Осев, песок и пыль скрыли следы моего рождения.
Ежов-старший выпрыгнул из вертолета, схватил жену, ринулся назад.
Они улетели.
Лиса, успокоившись, принялась меня вылизывать. Оскалилась, услышав тарахтенье — вертолет возвращался. Я заплакал. Чтобы услышали.
Вертолет вернулся за самолетом.  И унес его на внешней подвеске.
Я остался.

На экране поселок в десяток юрт и кибиток. Съемки в стиле «Дней затмения» Сокурова. Облупившаяся, крашеная когда-то мелом, больница. На обрешетке чердака выцветший транспарант «Коммунизм — это советская власть плюс электрификация всей страны!». Пожилой, сморщенный солнцем врач-калмык принимает Ежова младшего. Старший Ежов берет младенца на руки, счастливо улыбается. Врач-калмык, рассмотрев отошедшее детское место, что-то говорит ему по-своему — в пустыне он забыл русский язык. Бегут титры перевода: «Это второй из близнецов, был еще первый. Где он?!»
Старший Ежов, ничего не слыша, отвечает:
— Все хорошо, доктор, все отлично!
Затем, внимательно посмотрев в раскосые глаза калмыка, лезет в карман, достает новенькую пачку рублевок, сует в руки. Посерьезнев, тот отказывается. Говорит, тщательно подбирая слова:
—  Ти что не понимаеш? Первый ребенка, первый ребенка, где был? Твой женщина был первый ребенка.
Если бы калмык лучше говорил по-русски,— подумал я, потершись щекой о щеку жены, —  или хотя бы вспомнил слова «двойняшки» или «близнецы», жизнь моя сложилась бы по-иному. И рядом со мной сидела бы не Наталья, но Адель.
— Ты чего-нибудь понимаешь? — на экране Блад обращается к жене.
Та протягивает к нему руки, прося передать ей новорожденного. Блад передает.
— Наверное, он по растяжкам определил, что у меня до Васеньки был ребенок. Скажи ему, что он умер год назад от сепсиса, — солнечный удар стер из ее памяти мое рождение.
— Первый наш ребенок умер, — говорит калмыку старший Ежов, чернея от воспоминаний.

— А как Женя нашелся? — спросила Надежда отца, когда телекамера вернулась на лестницу с мраморными балясинами.
— Его нашли на третий день в глубокой лисьей норе. Нашли умирающим от голода и жажды. Потому он, хотя и первенец, уступает мне в габаритах.
Я увидел себя на двадцать процентов крупнее фон Блада (первенцы всегда крупнее). Росту получилось 220, весу 150. Если бы роды были штатными, быть бы мне двукратным  олимпийским чемпионом по прыжкам в высоту с трехпудовыми гирями.
— Кстати, — продолжал фон Блад, — ты помнишь, что почти во всех его романах героев заточали в подземельях?
— Да…
— Мой психоаналитик, когда я рассказал ему об этом факте, заявил, что все это от детских впечатлений, все из-за норы, в которой он провел первые дни своей жизни…
— Бедный дядя Женя. А кто его нашел?
— Его нашли люди, отлавливавшие всякую живность для военно-биологического института, в основном, калмыцких лис, отличающихся от прочих повышенными интеллектом и хитростью… Мне отчим Жени об этом недавно рассказал.
— Как они могли его найти? В глубокой норе? Или он попал в капкан?! — расширила глаза Надежда.
— Нет, в капкан попала лисица, его приемная мать. Люди из института ее специально ловили — она воровала у них для Жени сгущенное молоко. Лисица, конечно, могла отсидеться в норе, но тогда бы он умер.
— Но как люди из института узнали, что в норе кто-то есть?
— Попав в капкан, лисица отгрызла себе лапу. Когда люди стали снимать капкан, она выползла из норы, держа в пасти пуповину. И один врач, бывший акушер, отметил, что пуповина эта очень похожа на человеческую. Над ним стали смеяться, но один лаборант сказал, что если эта пуповина человеческая, то становиться ясным, почему лисица воровала из лагеря молоко, а не тушенку.
— А почему он не попал в местный детдом?
Я представил себя доподлинным калмыком, взращенным в Элистинском детском доме и ставшим старшим скотоводом колхоза имени Днепрогэса. Увидел Черную степь, расцвеченную маками и другой эфемерной зеленью, увидел себя, буддистки медитирующего на пригорке после привычного трудового дня, увидел десять своих ребятишек, гомоня, игравших  у юрты, увидел свою единственную женщину, готовящую для меня бешбармак, невзирая на тошноту от одиннадцатого, ворочавшегося под сердцем. «Что ж, это тоже жизнь, — подумал я, вдохнув в себя чарующий запах придвинувшейся Натальи, — дай бог, реинкарнация как-нибудь мне ее явит».
— Почему он не попал в детдом? — задумчиво повторил Блад вопрос дочери. — Да потому что звероловы получили приказ срочно возвращаться с наличной добычей, и увезли Женю в Москву вместе с лисами, змеями и черепахами…
Посидев в прострации минуту, я принялся ощупывать темя и затылок в поисках трепанационных швов. Их не было, я хорошо это знал — ведь мою голову каждые два дня. Но ведь когда что-то хочешь найти, всегда находишь. Господи, что сделала со мной тетка?! Хотя… Хотя, какая разница, что сделали с твоей головой, если рядом сидит лучшая в мире девушка, нет, лучшая в мире женщина?
— Я все рано его люблю, — подумав, проговорила Надежда.
— Как дядюшку, родного дядюшку, доченька.
— Да, как родного дядюшку, пожалуй. Знаешь, мне хочется что-нибудь хорошее для него сделать. Очень хорошее. Чтобы простил чистосердечно…
— Он любит эту принцессу… — подумав, сказал фон Блад. — По-моему, безнадежно.

Эпизод 3.

Белая дверь туалетной комнаты. Золотая табличка «00». Внутри — никель, фарфор, кафель, чистота.
Теодора подмывается. Жесткая натура скрытой камерой. Черное платье задрано. Струйки бьют жизнерадостно. Вода стекает с сексапильных губ, с нестриженых волос. Надежда, Адель, Наталья искоса наблюдают.
— А он ничего, — говорит Адель, принимаясь то так, то эдак рассматривать в настенном зеркале свою лебединую шею. Итальянка, конечно же, хороша с любого ракурса, но ее шея не так грациозна.
— Да…  — мечтательно вытирается Теодора одноразовым полотенцем. — Я бы родила ему дюжину детишек. Растолстела бы… Эх, Морозова… — ей нравилось употреблять непонятные русские выражения.
— А как он тебе? — спрашивает Надежда Наталью.
— Никак, — ответила та, внимательно рассматривая в зеркале подбородок.
— Совсем никак?
— Я тебя не понимаю, Надя! Почему он должен быть как или никак? Лично для меня он как все. Мне несколько раз говорили, как его зовут, в том числе, и он сам, и я не запомнила. Это тебе о чем-то говорит?
— Не принц, что ли?
— Да. Не принц.
Раздраженно смяв недокуренную сигарету — нет принцев в родном отечестве, хоть плачь  — Наталья бросает ее в корзину, уходит. Надежда, сжав губы, смотрит ей вслед. Оборачивается к девушкам:
— Держу пари, через несколько дней, она влюбится в него до потери сознания.
— Ты с ума сошла? — Теодора встает, одергивает платье. — Я два года его окучивала, скажи, что я хуже?
— Ты конфетка, что и говорить… Он, на мой взгляд — тоже. Но конфетки, даже очень неплохие, нужно рекламировать. Чтобы они стали еще и желанными.
— Что ставишь? — не обиделась Теодора.
— Папин красный «Феррари». Новый, в целлофане. А ты поставишь… Ты месяц не будешь худеть, идет?
— Идет, — расцвела итальянка, с незапамятных времен отказывавшая свей фигуре в отечественных макаронах.

Эпизод 4.

Адель и Шкуров-Безуглый в будуаре.
Шкуров лежит на том самом диванчике. Курит длинную сигару. Грудь бурно волосатая.
Адель сидит на пуфике перед зеркалом. На ней один китель с погонами генерал-полковника.
— Ну как, поможешь? — говорит она, то так то эдак рассматривая свою лебединую шею.
— Противоправно это… — морщится генерал. — Загремим под фанфары, в майоры разжалуют, а с ними ты не спишь..
— Да как загремим? Кто напишет заявление?
— Прокурору?
— Ну да! Никто не будет ему писать, сам знаешь. А вот в загс напишут.
— А как прокурору? — кривит губы Шкуров. — Это лет на пять потянет… Если обойдется без тяжких телесных повреждений.
— Ну, сделай это ради меня… — погладила генералу шерстистую руку.
— Ладно… Ради тебя я все сделаю. А если сядешь, знай: года не отсидишь, — вытащу.
— Меня никто посадить не сможет. А Надежда сказала, что у нее есть пара идей насчет своего бзика, и она, в случае чего, с удовольствием посидит где-нибудь на Крайнем Севере.
— Тюрьма, девочка моя, это не бзик, это серьезно и на всю жизнь, если даже сел на месяц.
— Нет, ты все-таки мент, Шкуров.
— Ну да, а что?
— До то, что у тебя в голове никакой романтики. Одни статьи, задержания да тюрьмы с уголовниками.
— Не надо трогать мою голову, — заслонился ладонью генерал. — Ты лучше свою в порядок приведи.
— А что она тебе не нравиться? — глянула Адель в зеркало. — Пятьсот долларов сегодня утром за нее отдала.
— Нравится, нравится… — засмеялся генерал. — Хорошеешь с каждым днем. Может, еще по разу?
— Ну а если нравиться, то по рукам? — заданный генералом вопрос как третьестепенный прошел мимо ушей женщины.
— По рукам, по рукам… Значит, что от меня требуется?
— От тебя требуется оборудовать подвал самыми современными средствами наблюдения. Своим сотрудникам скажешь, что эти двое, Женя и Наталья, по своей собственной воле участвуют в нашем домашнем реалити-шоу, и на кону у них замок со всеми потрохами…
Сказав, Адель рассмеялась:
— Дом-2, дом-3! А у нас будет «Замок для двоих»!
— «Замок в целлофане» лучше, — засмеялся генерал.

Эпизод 6.

Большая гостиная. Полна дам и господ. Говорят в полголоса. Слышны иностранная речь, звон бокалов, посуды. На одной из стен — несколько больших экранов. На них мы с Натальей. Она стоит на трубе, держа на руках Эдгара-Эдичку. Я долблю под водой стену, поминутно выныривая, — смотря эту сцену, я душевно содрогался.
— Ставки будут приниматься еще минуту! — появился на одном из экранов высокий и тощий букмекер, когда вода подобралась к лампочке.
— Пятьсот долларов, что успеет, — сказал фон Блад.
— Сто, что нет, — сказала сверх меры возбужденная княгиня Квасьневская-Сусло, вся в крепдешине, бриллиантах и старческих пятнах. К уголку ее рта мушкой приклеилась икринка.

Эпизод 10.

— Что-то скучновато стало, — сказала госпожа N молодому любовнику, замеченному в уголовных кругах. — Давайте, что ли, крокодила им подпустим? У меня есть знакомый с нильским крокодилом.
— Крокодил и у нас есть. Но большого подпустить не получится, а маленького жалко — съедят, — покачал головой фон Блад.
— Ну тогда змею, как в «Пестрой ленте»!
— Змею?.. — задумалась Надежда. — А почему бы и нет? Стефан Степанович, есть у нас змея?
— Опасная и коварная, как женщина?
— Да.
— Наверное есть. Амурский полоз в вольном террариуме зимнего сада.
— А почему наверное?
— Ветеринар давеча говорил, что вот-вот сдохнет — обезьяны его перетягивали.
— Ядовитый?
— Нет. Совсем неядовитый.
— Замечательно. На мой взгляд, неядовитая змея есть символ гуманного зла. Или беззубого добра, как вы считаете?
— Как прикажите, сударыня, — заулыбался Стефан Степанович.
— Бросьте его к ним.

— Ты на меня сердишься? — села рядом со мной Надежда-племянница, когда Наталья на экране умерла, и я вытирал набежавшие  слезы.
— Да как тебе сказать… Я бы не смог так обойтись с человеком — любым — так жестоко и беспринципно.
— Да, ты так не можешь, и потому не видать было тебе Натальи, и она, видя тебя такого, и думать не могла, что в один прекрасный момент ты станешь ее мужем. В наше время надо так уметь, ведь успех, слава, деньги, приходят только так…
— Я тебе благодарен… — вставил я, желая замять спорную во всех отношениях тему.
— И еще одно… — продолжала она говорить, кивнув моим словам. — Я хочу, чтобы ты знал это, может быть, потому что в глубине души хотела бы быть такой, как ты, мягкой и принципиальной…
— Зря. Такие как ты, нужны людям… Иначе всех одолеет зевота и они расхотят плодиться и размножаться. Что ты хотела сказать?
— Понимаешь, многое в нашем шоу получилось само собой, в ткани действия…
— Ты что имеешь в виду?
— Ну, вода во вторую комнату полилась, потому что труба лопнула, сама по себе. И если бы ты не пробился вовремя, вас не успели бы спасти.
— И Вова с Володей сами в актеры попросились?
— Да нет, этот уголовник, ну, который тебя раздел в доме Адели, сказал, что экшена в шоу не  хватает, мордобоя, значит, с рукоприкладством. Вот их и спустили к вам.
— А тампоны?.. Это жестоко… Я же действительно хотел…
— Законы жанра — есть законы жанра, — не дала сказать Надежда, — sed lex, dura lex. Когда ты разобрался с Вовами, мы с Аделью и папой пришли к мнению, что нужен какой-то эффектный ход, иначе все рухнет, и мы можем сесть в лужу, и не только в нее. Папа сказал, что в мире все уже было, и потому надо обратиться к классике. И тогда я вспомнила «Ромео и Джульетту». Остальное было делом фармакологии, а я с ней, как тебе известно, хорошо знакома… Слышал, наверное, о тетрадетоксине, о яде так называемой надувающейся рыбы?
Надежда лукаво улыбнулась. В нескольких моих книжках до сих пор орудуют красноглазые зомби, объединенные в зомберкоманды.
— Слышал. Спасибо, племянница. Теперь всем буду говорить, что я самый настоящий зомби.
— Мы-ы бу-удем говори-ить, что мы зомби-и, — сделав страшное лицо, протянула Наталья глухим голосом.

Вечером, уже в постели я поинтересовался, почему Наталья так спокойно отнеслась к столь массированному вторжению в ее личную жизнь.
— Я не чувствую себя жертвой, — сказала она, водя пальчиком по моему животу, — и никто в мою личную жизнь не вторгался, потому что Натальи Вороновой давно уже нет. Есть я, Наталья Смирнова нежно тебя любящая и с удовольствием носящая твою фамилию…
— Получается, что Наталья Воронова осталась в подземелье?
— Да! — засмеялась. — С тобой, прежним, который, в числе прочего, беззастенчиво трахался с Теодорой перед не занавешенным окном. Пусть бродят там со своим прошлым, как домовые!
— А ты откуда знаешь, что перед не занавешенным окном?
— Она это рассказала, мне кажется, не случайно, как только мы с ней познакомились.
Пальчик ее спустился чуть ниже. И, оказавшись в подлеске, неспешно двинулся по хорошо знакомой ему дорожке.
— Ясно их представляю… — заулыбался я. — Она, та Наталья, сейчас говорит мне, прежнему: «Пока мы тут, пока мы ищем и боремся — они будут любить друг друга».
— Надо заделать все выходы, не дай бог, вылезут!
— Непременно прослежу за этим.
— Послушай, милый, я хочу, чтобы ты написал о наших приключениях книгу…
— Это будет сложно… — пальчик Натальи замер в подлеске.
— Почему?
— Мне придется описать, как я вожделел тебя, как думал о твоем влагалище и представлял твою восхитительную попку во всей ее красе. С розеточкой анала, с пупырышками от сидения…
Эдгар-Эдичка, лежавший у нас в ногах, критически встал и ушел доедать свое морковное пюре.
— Ну и пиши! — проводила его взглядом Наталья. — Все наши светские красавицы стараются попасть в «Интернет» обнаженными, и я не прочь попасть на твои страницы. Если хочешь, буду тебе позировать, сидя на мониторе.
Я представил супругу сидящей на мониторе компьютера с окошком «Word». Увидел стройные бедра, — господи, как они меня достают!!! — аккуратные детские пальчики, влажные внешние губы — лепестки райской розы, приоткрывшейся в ожидании чувственного чуда, и смеющееся счастливое личико…
— О господи! что это у тебя такое?! — ткнулся ее пальчик в ракету, истомившуюся в ожидании старта.
— Это многоразовый челнок класса «небо-небо» или, точнее, класса «Я–Ты», — удалось мне сказать сквозь смех,  накативший шквалом.
Наталья, с трудом  посерьезнев, начала обратный отсчет.

P.S.
Фон Блад женился на Теодоре. Недавно она родила ему ребеночка, первого из дюжины. Они счастливы без всяких хобби.

Квасик по моему настоянию устроился в строительную фирму прорабом. Человек он с головой, но мастерки от него рабочие прячут.

Адель по-прежнему в поиске. Иногда я ей завидую. Ведь стезю ей амбулаторно торит кот.

Надежда, моя племянница… О господи, эта Надежда! Наконец, она успокоилась. Как, спросите вы? Да как на роду было написано! Недавно, падая в собственноручно подожженном и заминированном самолете в амазонские болота, она забеременела, и теперь боится перейти улицу даже на зеленый свет.