СЕРДЦЕ ДЬЯВОЛА-2

Част первая. Сиреневый туман

Глава первая. Загнали в угол.

1. Отечественный джин-тоник и черт с "Роллексом". — Трахтен нервничает.

Стояло необычайно жаркое для Москвы лето. Я сидел на дамбе Калитниковского пруда. Подо мной простирался замусоренный берег, слева и далеко впереди резко зеленели купы деревьев. Зеленели они и справа, над кладбищенским забором. Вода у берега была отвратительно-коричневой на вид, но вдали блестела вполне оптимистично, видимо, во многом из-за того, что рядом со мной стояла полутора литровая бутылка джина-тоника. Глоток в честь оптимизма лишил ее имиджа наполовину полной. Горько усмехнувшись этой метаморфозе, я вспомнил последний скандал с матерью: "Она была не права, сказав, что я — пьяница, и умру под забором. Как только дело доходит до забора, у меня кончается спиртное..."
Глотнув еще, я уставился в пролом кладбищенской стены, на сбежавшиеся со всей округи голубенькие кресты. Когда мне стало казаться, что они в своем единении похожи на скелет некой прозрачной сущности, обитающей меж Небом и Землей, их заслонил собой вступивший на дамбу благообразный господин. С "Роллексом", холеный, выглаженный и, вне всякого сомнения, удовлетворенный пищеварением и влажностью воздуха...
"Черт!" — подумал я, забыв о сущности. — Это черт, который все купил и продолжает покупать. Надо бы подвалится к нему, пока вконец не потерял товарного вида".
… Видения у меня начались вскоре после возвращения с Искандера. Например, я мог видеть, как заварочный чайник растворяется в воздухе. Или Ольга. И, что неприятно, эти видения оказывались вещими. Чайник, в частности, исчез. А Ольга ушла. Месяц назад мне чудилось, что меня много. Что десять, а может быть, и двадцать Черновых, точно таких, как я, обретаются на острове с кокосовыми пальмами, в каком-то подземелье и даже на космическом корабле, мчащемся то ли к гибели, то ли к победе.
"Это Волосы Медеи… — подумал я, улетая мыслями туда, где с товарищами поверил в реинкарнацию, поверил в бесконечное переселение душ.
Поверил и убедился, что смерть при наличии реинкарнации — вещь относительная.
Поверил, что души умерших переходят не в малопригодный для нормального существования рай (или, тем более, ад), а в новые, полные энергии тела.
Поверил в бесконечное время, в бессмертную, по сути, жизнь...
Поверил, что Всевышний намеренно сделал так, чтобы в каждой новой жизни человек ничего знал о предыдущих. Сделал так, чтобы человек пытался, боролся, мечтал и страдал. То есть жил, а не существовал, дожидаясь следующей жизни. Сделал так, чтобы в вещий час открыть бессмертной душе все жизни, ею прожитые, открыть во всем многообразии, открыть, чтобы она, как и Он, смогла охватить собою все сущее.
Поверил, потому что окунулся в три предыдущие жизни. И узнал, что моя судьба тесно переплелась с судьбами друзей не только в настоящем, но и далеком прошлом. Да, переплелась и весьма тесно. Потому что дружба — это не с кем-то пуд соли съесть или много выпить, дружба — это нечто большее. Дружба — это родство душ, и потому, наверное, родственные души, переходя в новые оболочки, сохраняют тяготение друг к другу. А любовь — это телесное. Любовь не переходит, в ней много минутного, много суетного, много гордыни, с трудом распространяющейся во времени...
Это знание, нет, эта вера вошла в нас с частичками медеита, неизвестного науке волокнистого минерала, весьма похожего на хризотил-асбест. Вошла, потому что летучие тончайшие его нити легко проникают в душу, проникают и делают ее чувствительной и подвижной.
Реинкарнация… Конечно же, она существует. Хотелось бы, чтобы существовала. Николай до сих пор в нее верит, а вот Борис пришел к мысли, что медеит — просто галлюциген, вызывающий групповые видения. И все наши путешествия в прошлые жизни — это не что иное, как галлюцинации. Ничем не отличные от реальности, но галлюцинации.
"Прошлое запечатлевается в душах, как на граммофонных пластинках или лазерных дисках, — сказал однажды Коля, задетый скептицизмом Бориса. — И медеит проигрывает эти диски в наших душах. И потому ты вспомнил, что был Роже Котаром, вдохновителем Нострадамуса, и козлом Борькой. И прожил с ними жизнь. А они прожили твою".
Человеку не понять реинкарнации. А без понятия вера слабеет. И мы со временем перестали верить в то, что казалось, нет, было явью.
Время — это время. Год проходит и все смешивается. Явь становиться вымыслом, вымысел — явью. Все покрывается туманом, которому мало прошлого, который устремляется в будущее. И ты уже не знаешь, что тебя ждет. Черное небытие? Или новая жизнь? Новая попытка понять Бога? Понять жизнью, а не смертью, не исчезновением с лица земли...
Очередной глоток вернул меня в настоящее, и я вновь узрел господина с "Роллексом". Мизинец правой его руки был окольцован лейкопластырем телесного цвета с малюсенькими аккуратными дырочками для вентиляции. Я поморщился — этот замечательный артефакт Земной цивилизации, вызвал у меня неприятное чувство, что-то вроде зависти, смешанной с отвращением. Посмотрев в сторону Сущности, проживающей меж небом и землей, я понял, что меня так ковырнуло: если бы я не плевал на свои раны, а заклеивал их лейкопластырем, то не сидел бы сейчас в двух шагах от символического забора!
"Вот так вот всегда… — усмехнулся я. — Одни живут, как люди, а другим открываются великие истины". И сделал себе утешительный подарок в виде очистительного для бутылки глотка. Когда ее покидали последние капли, проснулся мобильник.
Звонил Баламут. Зная, что я в ауте, он предлагал попить чайку на моей территории.
Я согласился и, отрывая телефон от уха, увидел лейкопластырь, оберегавший чертов мизинец. Стало неприятно на душе (наверное, от мысли: "А вот тебе беречь себя незачем..."), захотелось что-то выкинуть. Вспомнив рекламный ролик "Золотой бочки" (помните полувагон, груженный песком и "новыми" русскими?), я повертел мобильник в руках и выкинул. Не в чистый песочек, поближе, как в ролике, а подальше, в пруд, в грязную воду. Довольного жизнью гражданина этот варварский поступо, неприятно поразил, он сник лицом и безвольно растворился в мареве.
***
Выйдя из анатексиса, Трахтен вон Сер подошел к дисплею пульта управления и увидел, что процессы Перехода Пси убыстрились.
— Мы не успеем? — спросил он у бортового компьютера.
— Если скорость перехода сохранится, то нет.
Расстроившись, вон Сер заходил по командному пункту. И ходил, пока кручмы не привели его к релаксатору.
2. Ностальгия по прошлому. — Пассаж на перекрестке. — В мусорном баке.
Комната была полна дыма. Баламут лежал на тахте и курил, уставившись в потолок; я подошел к окну, растворил его и, когда часть дыма вытянуло в прихожую, увидел, что на тахте лежит не Баламут, а Бельмондо.
— Ты что такой грустный? — спросил я, присев на корточки.
Борис, не посмотрев, затушил сигарету в пепельнице, лежавшей у него на груди, и тут же зажег следующую.
Решив, что он занимается реализацией законного права на свободу совести, я забегал глазами по комнате. Сумка с бутылками нашлась под журнальным столиком. Открыв бутылку "Души монаха", я взял со шкафа фужеры, наполнил их до краев, включил телевизор и попробовал вино. Оно оказалось неважным, и пришлось выпить залпом.
— Плохое что ли? — раздался равнодушный голос Бориса.
— Нормальное. Что у тебя там стряслось?
Лицо Бориса скривилось гримасой обиды.
— Партнеры объехали. Раздели до нитки, потом посмеялись — простак, мол, — и коленкой под зад… А я им доверял...
— Дела можно поправить...
— А вчера Вероника меня поперла...
— Не может быть. А что случилось? — равнодушно спросил я, переключая телевизионные каналы в попытке выявить самую идиотскую программу. Равнодушие получилось естественным. Меня выперли, его выперли. Все так естественно, по-другому и не бывает.
— Тестюшка постарался… Почувствовал, что у нас с Дианой была лирика...
— Выжал, значит. А что Вероника?
— Вероника? Она же дочка… И мамина любимица...
— Понятно… А сын как поживает?
— Сын хорошо поживает… Полгода я его на руках носил, спать укладывал, коляску катал, пеленки стирал… Прикинь, как-то однажды колготки зарядил в стиральную машину вместе с памперсом...
Голос Бориса задрожал.
— Хватит об этом, не могу больше, — отвел он заблестевшие глаза. — А ты тоже с Ольгой расплевался?
— Понимаешь, она к моему удивлению стала нормальной женщиной. А у меня нормальность, как не стараюсь, никак не выходит.
— Это точно… — Борис выбрал бутылку марсалы и протянул ее мне.
— Помнишь худосоковскую марсалу? — улыбнулся я, рассматривая этикетку.
— Конечно… "Ящик марсалы за хорошую драку!"… Худосоков — это что-то...
— Да, знаменательная была сволочь… До сих пор помню, как он кричал: "Добро — это миазмы Зла, его отходы! Найдите хоть одно "чистое" дело, дело, которое движется не злом!"
— Правильно говорил… — вздохнул Борис, вспомнив, видимо, свою предпринимательскую деятельность.
— Правильно, но не точно. Я бы сказал, что все на свете движется не злом, а пороком.
— Пороком?
— Порок — это не водку пить, водку все пьют. Порок — это когда ты не как все, это отличие от большинства. Вот недавно познакомился с законченной минетчицей… Вот это личность! Стержень у нее внутри стальной, хребет! Гиндукуш! Кордильеры! А беспорочные — они мягкотелые все, бесхребетные… Их и запомнить-то трудно.
— Да, правду люди говорят, — улыбнулся я.
— Что говорят?
— Попадется хорошая баба — станешь счастливчиком, попадется плохая — станешь философом...
Мы помолчали. По телевизору шли новости. В Петербурге убили бизнесмена. В Приморье что-то взорвалось. В Москве опять двадцать пять.
— Ослы мы, — сказал Борис, переключившись на музыкальный канал. — Золота набрали. Где оно? Нет, чтобы пару килограммов медеита прихватить… Рванули бы сейчас в Вавилон или к Клеопатре… До сих пор помню, как с Нострадамусом пьянствовал. И как он мне служанок своих посылал и потом в дырочку подсматривал… Нет, все-таки мы ослы.
Я наполнил рюмки, протянул одну Борису. Вылив в себя вино, он разлегся на тахте. Увидев, что и я не прочь принять горизонтальное положение, подвинулся к стене, освобождая место. Некоторое время мы лежали, заложив руки за головы, и смотрели в потолок.
— А у тебя все нормально со здоровьем? — спросил Борис, широко зевнув.
— Да как тебе сказать...
— Да так и скажи...
Я рассказал о видениях.
— И я глючу потихоньку, правда не так, как в прошлом году,- усмехнулся Борис, выслушав. — Однажды целый час беседовал с довольным чертом, потом день был Юлием Цезарем...
— Юлием Цезарем? Класс! Если не секрет, за какие грехи тебя зарезал Брут?
— Черт его поймешь… — пожал плечами Борис. — За то, что спал с его матерью? Вряд ли. Ведь он от этого родился. За то, что баловался с его сводной сестрой Юнией Третьей? Тоже маловероятно. Как говорится, с ней вся Одесса спала, то есть весь Рим, и мне, то бишь Юлию Цезарю, грех было брезговать тем, чем не брезговал весь римский народ, электорат бы меня просто не понял...
— А черта я тоже видел… Два часа назад на Калитниковском пруду.
— Мне он предлагал делать утреннюю зарядку и потом обливаться холодной водой. Еще говорил хорошо читать "Спортэкспресс" от корки до корки, погодой интересоваться, а также верить в какого-нибудь бога или хотя бы в шипучий аспирин "Упса". И все будет тип-топ, говорил...
Поулыбавшись, я разлил вино и произнес тост за душевное здоровье и живительный аспирин. Выпив, мы закурили.
— Слушай, Черный! — сказал Борис задумчиво, когда вино, миновав желудок, побежало по кровеносным сосудам. — Я давно об этом думаю. Мы ведь с тобой неудачники, да?
— Ну, как тебе сказать… Если рассматривать все с точки зрения астральной логики...
Мне не удалось закончить мысль — пришел Баламут. Ознакомившись с ситуацией, то есть с уровнем вина в бутылках, он недовольно покачал головой и, захватив с собой Бориса, отправился в магазин.
Через час, когда я, до предела истерзанный жаждой и беспокойством, уже собирался идти на поиски, они вернулись. Пришли без водки и в бинтах. У Баламута были перевязаны голова (посередине лба повязку украшало пятно крови) и правая кисть. У Бельмондо было касательное ранение в бедро.
— Попали в разборку… — виновато улыбнулся Николай. — Дорогу переходили, а кто-то вдарил из гранатомета то ли в меня с Борисом, то ли в "Мерседес", стоявший перед светофором. Машина, сумка с водкой — вдребезги, а нас зацепило осколками. Хотели смыться, но менты как-то неожиданно быстро набежали, отвезли в больницу, а потом — в отделение. Допросили и отпустили до завтрашнего дня. Лейтенантша одна, очень уж ей Борис понравился, шепнула, чтобы мы поосторожнее были. Сказала, что один человек боится, что мы кое-кого видели....
— А вы видели?
— Ты что-нибудь видишь, когда идешь за водкой?
— Я серьезно спрашиваю.
— У перекрестка Баламут одним "БМВ" заинтересовался и этим седока обеспокоил...
— А когда вы возвращались...
Я замолчал, увидев в окне трех плотных мужчин в кожаных куртках. Они, — хмурые, собранные,- шли к подъезду. У левой подмышки первого из них пиджак вздувался рукояткой пистолета.
Баламут и Бельмондо поняли, почему вытянулось мое лицо, и бросились к кухонному окну. Спустя несколько секунд мы мчались по примыкавшему к дому школьному двору. Пробегая мимо мусорного бака, Бельмондо запнулся, упал. Мы схватили товарища, посмотрели на бак, — он был большим, — переглянулись, и опустили Бориса в него. И тут же залезли сами. Бак, к счастью, оказался почти пустым, и места нам хватило.
Устроившись, я принялся собирать мусор и подсовывать его под крышку. "Чтобы бак казался полным до краев" — ответил я на шепот Баламута: "Ты чего дурью маешься?"
Когда снаружи раздался глухой озабоченный голос: "Ты в баке, вон в том, посмотри", — показавшийся мне похожим на голос Худосокова, Баламут откупоривал четвертинку, завалявшуюся у него в кармане. Души наши, само собой, ушли в пятки, но второй голос вернул их на место: "Да ну его на ..., не видишь, он забит до краев".
Выпив водки и отказавшись закусить огурцом (Баламут нашел его под собой), я задумался о Худосокове.
— Глюк это, — прочитав мои мысли, прошептал Баламут. — За последние месяцы я несколько раз с ним встречался.
— Понятно, впечатлил тебя Ленчик в году… — хмыкнул Борис. — Вот и чудится теперь повсюду.
— Первый раз в подъезде с ножом накинулся, — продолжал рассказывать Николай. — Но я пьяный был, в кураже, и ему не повезло. А через неделю шел из гостей, и он едва меня не задавил. Как я на капот его "жигуленка" ухитрился заскочить, не знаю...
— А в последний раз? — спросил Бельмондо.
— Что в последний раз? — переспросил задумавшийся Николай.
— Когда Худосокова в последний раз видел?
— В "БМВ" на перекрестке...
— Маразм крепчал, шиза косила наши ряды… — произнес Бельмондо.
Тишину, возникшую после этой бесспорной констатации, нарушили звуки торопливых шагов и (опять!) голос Худосокова: "Скажи капитану, что по-быстрому надо кончать, а не то загремим под фанфары".
Как только на школьном дворе стало тихо, я в шутку предложил друзьям остаться в баке до утра. На это Бельмондо сказал, что беспокоится за Веронику и сына: в милиции знают его домашний адрес.
— И этот голос меня достает… — добавил он. — Если бы я сам не видел эту тварь мертвой, да еще с выбитым пулей затылком, то клянусь, наложил бы в штаны. Нет, надо ехать...
***
Релаксатор преподнес Трахтену красотку вон Мархен из популярной на Марии мыльной оперы. Вся покрытая ярко-лиловой слизью, она погрузилась к нему, лежавшему в высокочастотном трансформном бассейне и, мелко дребезжа сухоткой, принялась разминать гейрами его верховые кручмы. Когда они съежились, Мархен обхватила купольную шишку партнера влажной менелой и медленно вывернулась на партнера. Трахтен затрепетал, чувствуя, как в нем скапливаются положительные заряды. А в ней — отрицательные, такие чувствительно-колкие, такие многообещающие. "Главное — раньше времени не загреметь под дзынзары, — думал он, напрягшись от предвкушения разряда, обещавшего быть восхитительно мощным. — Дотерплю сегодня до 220 вентов… Дотерплю! Дотерплю!!!"
Ему не удалось дожать кайформу до 220 вентов. На 216 венте разряд совокупления начался самопроизвольно. И мгновенно все вокруг потонуло в сиянии высокотемпературной плазмы. Каждый брелок Трахтена сладостно взорвался пурпурными вулканами, выплеснувшими в мантию Мархен миллионы быстрых пионов...
Вывалившись из релаксатора, Трахтен обнаружил, что до сеанса связи с Марией остается достаточно времени, и он сможет часик-другой провести с манолией. И полез в машину.
Манолии отличались от ксеноток по всем статьям. Происходили они с Марго, ближайшей к Марии обитаемой планеты, и представляли собой существа, состоявшие из высокоорганизованного газово-жидкостного облака. Эти бесполые создания, в сущности, питались ксенотами, поглощая из них необходимые вещества, и, прежде всего, пионы.
Перед тем, как приступить к еде, манолия окутывала ксенота или ксенотку газово-жидкостным телом. Это "домогательство" выглядело чарующе, как со стороны объекта нападения, так и со стороны случайного наблюдателя — манолия, невидимая в невозбужденном состоянии, возникала вокруг жертвы в виде многоцветного пульсирующего гало. Процесс окутывания сопровождался нежной мелодичной музыкой, ввергавший продукт питания в состояние прострации.
Когда жертва переставала двигаться, манолия вводила в ее тело реагенты, которые тонко и в определенной последовательности воздействовали на нервную систему и органы чувств ксенота. И лишь когда жертва оказывалась в состоянит комплексного экстаза, в котором принимали участие и слух, и осязание, и обоняние, и зрение, и вкус, и все эмоции и состояния (радость, страх, счастье), манолия принималась высасывать из нее необходимые ей питательные вещества. Стоит ли говорить, что после всего этого ксеноты некоторое время чувствовали себя опустошенными?
3. Всех вырезали. — В бездне отчаяния. — Бельмондо предлагает план.
Дверь квартиры Бориса мы нашли открытой. В прихожей лежал Павел Петрович с разбитым черепом. В гостиной истекала кровью зарезанная Вероника. Диану Львовну убили на кухне. В детской, в кроватке под измятой подушкой лежал шестимесячный Вадим.
Увидев окоченевшего сына, Бельмондо потерял сознание. Бледный Баламут поручил его мне и помчался домой.
Отчаявшись привести Бориса в чувство, я решил позвонить в милицию и скорую помощь. Домашний телефон, конечно же, был разбит, и мне пришлось идти к соседям. Открыли мне этажом выше. Дозвонившись, я вышел на лестничную площадку и услышал от дверей Бориса голос, говоривший, видимо, в мобильник:
— … выперли его из дома, а он поволновался пару дней, и всех порезал...
Я затаился. Голос был знакомый, у мусорного бака он ответил вопросу Худосокова. Через некоторое время из квартиры вывели Бориса, я понял это, услышав его монотонное безумное бормотанье: "Всех убили, всех..."
Глубоко вдохнув, я ринулся вниз, столкнул говорившего по телефону на пол, каким-то чудом выбил пистолет из рук человека со знакомым голосом, первым до него дотянулся и начал стрелять.
Спустя три секунды все было кончено, и лишь тогда я увидел Бориса. Он сидел под мусоропроводом и беззвучно плакал. Решив тащить его на закорках, я подошел и попытался поднять на ноги. Но сделать этого не смог — с нижней лестничной площадки к нам понеслись пули.
Стреляли плохо. Очень плохо. Две пули пробили над моей головой асбоцементную трубу мусоропровода, третья тронула правую голень Бориса. Куда точнее легла пуля, выпущенная мною. Она попала в сердце стрелявшего. Я двинулся к нему, чтобы добить выстрелом в голову, но тотчас сделать этого не сумел.
Не сумел, потому, что превратился в камень — у моих ног лежал Худосоков!
Вывел меня из ступора истеричный мужской голос, раздавшийся из-за дверей ближайшей квартиры: "Это милиция!? Это милиция? Приезжайте немедленно! У нас в подъезде стреляют! Вы понимаете — у нас стреляют!!!"
"Стреляют, так стреляют", — подумал я и нажал курок.
Первая пуля вошла в левый глаз Худосокова, вторая — в правый, третья — в рот, четвертая — в нос. От последней голова его раскололась. Поморщившись, я засунул пистолет за пояс, бросился к Борису, схватил в охапку и побежал вниз.
Он пришел в себя в слесарной мастерской: напуганный моим "макаром" мастер поранил его резаком. Расплатившись, мы поехали на квартиру к Баламуту.
У Николая тоже всех убили — и Софию, и сына Александра, и тещу. Мы нашли его стоящим на коленях над телом жены, кое-как привели в чувство и увели прочь.

Ехать ко мне было опасно, и я позвонил матери старинной подружки. С Татьяной (так ее звали) я познакомился в спальном мешке в первой своей аспирантской экспедиции. Несколько лет назад она вышла замуж за француза, огорченного эмансипацией соотечественниц, переехала к нему, но, будучи весьма осторожной дамой, российские свои метры не продала.
За пятьдесят долларов мать Татьяны разрешила нам пожить пару суток в квартире на Ясном проезде. Через полчаса мы были в ней. Посадив Бориса с Николаем в гостиной, я позвонил Ольге и сказал, что сижу с друзьями в прескверной и весьма перспективной заднице. И посоветовал срочно уехать с Леной на пару месяцев куда-нибудь подальше, а лучше за границу.
— Что, совсем прескверная задница? — спросила она, не ответив на вопрос о Леночкином здоровье.
— Убили всех у Баламута и Борьки… — ответил я. — И детей тоже… И Худосоков...
Ольга бросила трубку, недослушав.
В очередной раз переживая разрыв с супругой, я вернулся в гостиную. Друзья в прострации сидели на диване. Было видно, что остекленевшими глазами они видят окровавленные тела близких. Первым молчание нарушил Баламут. Пряча красные, слезящиеся глаза, он попросил у меня пистолет. Я, пожав плечами, отдал — патронов в нем не было. Взяв оружие, Баламут подошел к Борису и, положа ему руку на плечо, сказал подрагивающим голосом:
— Что-то жить совсем не хочется… Пойдем, что ли, убьем их всех?
— Нет, Николай… Мы пойдем другим путем… — покачал головой Бельмондо. — С одним пистолетом с этой бандой ничего не сделать… Замочат, как пить дать, и посмеются. И поэтому воевать здесь мы не будем, а завтра же поедем на Искандер...
— Ты хочешь восстановить "трешку"!? — догадался Баламут. Глаза его моментально высохли.
— Да. Восстановим ее, и все будет у нас в руках, все, в том числе, и правосудие.
— Я — в полный рост! А ты Черный?
Я согласился.
***
Трахтен очнулся от холода. Очувствовавшись, понял, что релаксатор вышел из строя от перегрузок, и теперь ему до самой смерти, а точнее 44 грега и 11 мер придется ходить сухослизлым. "Что ж, — вздохнул он, настраиваясь на философский лад, — придется переходить на военное положение". И пнув релаксатор соответствующей кручмой, направился в рубку посмотреть на дисплей, показывающий состояние Синии.
Дисплей к его удивлению "отдыхал". Кровожадные зигзаги? Х целевой планеты обратились в сонные синусоиды, десятые доли цифровых характеристик проводящей зоны менялись неохотно.
"Я успею, я успею разрушить эту планету! — скрутился вон Сер от чувств. — И стану героем Марии! И все ее жители до скончания веков будут рассказывать потомкам о моем великом подвиге!"
Глава вторая. Сплошной бардак.
1. Остановка в Айни. Реминисценции. — Снежный человек не существует. — Остатки на голову.
Прилетев в Ташкент, мы купили на автомобильном рынке подержанный "Уазик" и уехали на Искандер.
Первую остановку сделали в Айни, в трех часах езды от озера. Поставив машину в переулке, пошли в чайхану, прятавшуюся под огромной чинарой, взяли шашлыков, салатов, сухого вина и устроились на широкой тахте, покрытой потертыми коврами.
Баламут ел и пил неохотно. По его глазам я видел, что прошлое осаждает его со всех сторон: ведь он сидел в этой чайхане десятки раз. Вон, на той тахте, застланной обшарпанным полосатым покрывалом, он лежал, дожидаясь реанимационной машины, лежал, только что извлеченный из упавшей в Зеравшан вахтовки… Здесь же, убеждая вернуться, его грудь поливала слезами жена Наташа.
Боясь, что после Наташи он вспомнит Софию и раскиснет, я рассказал историю, случившуюся с моей матерью:
— В пятидесятом году, мою мамочку Лену спустили сюда с острым приступом аппендицита. В больнице переодели в залатанное солдатское белье — рубашка, подштанники с тесемками — и положили на стол. Заморозили, и хирург к ней со скальпелем полез. А мамуля как увидела его, маленького, черненького, с бельмом на глазу, с руками скрюченными — у такого семечек на базаре купить побрезгуешь — и слетела со стола насмерть перепуганной кошкой. И убежала. Отец, машину в лагерь отправив, коридор шагами мерил; так она схватила его за руку и в подворотню потащила, вон в ту, за той шелковицей. Средняя Азия тогда еще была Средней Азией, и молоденькой девушке появляться на улице в нижнем белье никак было нельзя: камнями могли побить.
И что делает моя маменька в такой старорежимной обстановке? Она ведет моего папулю в ближайший общественный сортир общесоюзного образца и просит его поменяться с ней одеждами! Представляете общесоюзный сортир? Ну, тогда вы поняли, как мой папуля любил свою женщину. Он сидел над зловонным очком сутки (подштанники натянуть не мог, размер был маловат), потому как мамочка, найдя добрую женщину, переоделась в ее халатик и тут же в ознобе свалилась. А добрая женщина наняла машину и отправила, беспамятную уже мою мамочку в ближайший город, в больницу, в которой хирург был хоть и не лучше кишлачного, но представительный. Следующим утром у маменьки едва швы от смеха не разошлись… Когда она вспомнила, где ее молодой человек ночевал.

… К вечеру мы были на Искандере. У метеостанции, казавшейся вымершей, нас остановил старый, дочерна загорелый чабан. Овцы его паслись в рощице, в которой когда-то располагалась турбаза. После обычных приветствий и вопросов, чабан посерьезнел и сказал:
— Не надо, Кырк-Шайтан ходить. Там многа шайтан живет. Весь человек пугает.
— Какой шайтан? — удивился я. И было чему удивляться: ведь в прошлом году мы оставили в подземельях под Кырк-Шайтаном безмолвных лаборантов и служащих Худосокова, которые ни с какого бока на чертей не походили.
— Там пещера барф-шайтан живет, всех кушал, наверна, скоро кишлак пойдет обедать.
— Барф-шайтан? Снежный человек? — удивился я.
— Да, снежный человека… Тири метр високий, шерсть дилинный везде, дажа нос растет, камень рука ломает, дерево из земля вырывает. Худосоковский подвал тепер живет...
— Его кто-нибудь видел? — спросил Баламут.
— Кто видел — весь умирал!
— Понятно! — улыбнулся Коля. — Никто не видел, никто не слышал, но все бояться...
— Да, силно боялся! — закивал чабан.
— А люди из города не приезжали его проведать? — спросил я, вынув кошелек.
— Три человека приезжал и там пропадал, — махнул сторож в сторону Кырк-Шайтана. Потом пять или шесть начальник приезжал с автоматчик. Спрашивал, подвал есть или нет.
— Ну и что? — насторожился Бельмондо.
— Мы им говорил, что там ртуть многа течет. И все люди сумашедший становится. Нам тут человек из город не нужно. Он жадный, у них автомат есть, а когда жадный люди автомат есть, он савсем плахой, голова масла нет.
— И что, уехали? — расслабился Борис.
— Конечно, уехал. Бумага писал, что никакой подвал нигде нет, мы подписывал, баран давал и до свидания говорил.
— А на метеостанции люди есть? — спросил Николай.
— Есть, спят давно.
— Как это спят?
— Они бражка варил, теперь отдыхать делают.
Посмеявшись, я дал чабану денег, похлопал его по плечу, и мы запылили к Кырк-Шайтану, возвышавшемуся на противоположном берегу озера.
— А что ты, Черный, можешь сказать по поводу снежного человека, как объективной реальности, данной нам в наших ощущениях? — спросил Бельмондо, задумчиво разглядывая спокойные воды озера Искандера. — Ты же работал в этих краях?
— Снежный человек, он же барф-шайтан — это фантастика, данная нам в нашем воображении. Он существует только в воображении жуликов желающих заработать на гонорарах бульварных газет. И, естественно, в воображении доверчивых читателей этих газет.
— Почему? — поинтересовался Баламут, чихнув — ветер неожиданно переменился, и наша машина оказалась поглощенной облаком белой пыли.
— Видишь ли, дорогой, — ответил я, когда облако осталось позади, — для того, чтобы снежный человек в течение длительного времени мог существовать как вид, популяция его должна быть довольно многочисленной — не меньше нескольких десятков человек… Если бы снежных людей было бы столько, они или их стоянки встречались бы каждому охотнику и каждому пастуху, не говоря уж о геологах...
— Значит, снежный человек — миф… — задумчиво подытожил Баламут. — Ну так пусть этот миф поработает на нас. Чем меньше людей будут ошиваться вокруг подземелья, тем нам лучше....
— Ты зря боишься паблисити, — мягко прервал его Бельмондо. — Наша организация будет существовать в пещере легально...
— Под видом сумасшедшего дома, что ли? — съязвил я.
— Нет, — ответил Бельмондо, посмотрев на меня темно. — Мы, скорее всего, откроем в пещере штаб-квартиру организации по борьбе за права человека...
— И в скором времени столица СНГ переедет на Искандер, — вновь съехидничал я, впрочем, уже без всякой надежды на успех.
Бельмондо пожал плечами. Машина переезжала речку, за которой темнели подножья Кырка. Подъехав к нему, мы решили ночевать. Поставив палатку, соорудили из большого плоского камня стол, покидали на него закуски, овощи, зелень, фрукты, присоединили к ним несколько бутылок вина, и сели ужинать.
О, господи, как мне было хорошо! Близкое небо устремлялось звездами к нашим глазам, река ворковала с ночью, костер распространял вокруг себя таинственные отблески и запах березового дыма. Я наслаждался… Иногда мои мысли улетали к Ольге, с которой мы сидели под этой скалой, сидели, прижавшись душами, но очередной глоток вина возвращал их в настоящее.
Товарищи тяжело молчали. Я пытался их разговорить, но безуспешно. Борис, блестя шальными глазами, время от времени строчил в записной книжке. Николай был сам не свой: находясь в добром здравии, он давно бы охарактеризовал поведение друга примерно так: "Ленин в Разливе, твою мать!".
Перед тем, как идти спать, я предложил друзьям прогуляться. Лишь только трава оросилась отработанным вином, сверху, с самой вершины Кырка раздался протяжный крик, такой жуткий, что нам стало не по себе.
— Кончили кого-то… — посмотрел на скалы Борис.
— Ага. Циркулярной пилой, — согласился Баламут, застегивая ширинку.
— Вот идиоты! Никто ведь нас сюда не звал… — буркнул я, последовав его примеру. — Сами притопали. А представьте, что здесь все идет по-прежнему? И какой-нибудь безумец дожидается нас, чтобы выпотрошить наши глупые головы...
— Точно, — нервно хихикнул Баламут. — Чтобы мозги в компьютер вставить.
— На фиг ему твои пропитые мозги… — хмыкнул Бельмондо. — А вот глаза красные, вполне сгодились бы на индикаторные лампочки.
Я засмеялся, представив, как быстро моргает глаз Николая на передней панели компьютера во время работы винчестера.
Минуты три мы стояли, вслушиваясь и вглядываясь в подпиравшую небо зазубренную верхушку горы. Однако ничего не увидели и не услышали кроме шелеста реки.
Пошли к палатке. Как только Бельмондо, шедший первым, нагнулся, чтобы в нее войти, с вершины Кырк-Шайтана что-то упало и покатилось вниз, увлекая с собой камни. Когда камнепад закончился, мы подбежали с карманными фонариками к подножью горы и увидели обнаженного человека, лежавшего на спине.
Живот у него был рвано разверзнут, внутренние органы отсутствовали, также как и "филейные части".
Ошеломленный жуткой картиной, я предложил "выпрямить линию фронта", то есть отойти на турбазу и ночевать там. Но Бельмондо, нехорошо улыбаясь, сказал, что снежный человек, судя по всему, плотно поужинал, и потому до завтрака нам опасаться нечего. Николай с ним согласился, и мне ничего не оставалось делать, как подчиниться большинству.
***
Когда до импакта осталось 23 грега, интоксикаторы на пункте реабилитации закончились. До жидкости в системе струнного замедления Трахтен добраться и не мечтал (конструкторы, зная об ее свойствах, постарались на славу). Несколько мер послонявшись по кораблю, он занялся починкой релаксатора — а что было делать? К его несказанному удивлению это поползновение завершилось полным успехом, и релаксатор кокетливо замигал индикаторными лампочками.
Несколько грегов после этого Трахтен ходил как в дрену опущенный, вновь и вновь переживая испытанное. Это было ужасно и… притягательно своей изящной простотой!
… Лишь только релаксатор вошел в режим, Трахтен ощутил себя прямоходящим существом-гуманоидом, совершенно лишенным слизистого покрова, с небольшой головой, покрытой белокурым волосом, с четырьмя удлиненными пальчатыми конечностями. Между нижними конечностями располагалась еще одна, но гораздо меньших размеров и без пальцев. Существо в ожидании удовольствия возлежало на широком ложе, покрытом блестящей алой тканью… Оно ожидало другое существо, омывающееся в соседнем помещении жидкой окисью водорода.
Вытянув из Трахтена последнюю капельку вожделения? это существо явилось — белотелое, с длинными блестящими волосами, с двумя мягкими эластичными полусферами на груди и без пятой конечности между ног (вместо нее была влажная щель). Звали это создание Нинон. Она опустилась на ложе и, играя глазами, принялось обнимать и приглаживать бархатными конечностями тело Трахтена. Это бесподобно чувственное действо продолжалось с десяток эхов; их хватило, чтобы мариянин, совершенно сойдя с ума, обездвижил создание кручмами, нет, руками и жадно впился своей оральным отверстием в ее отверстие, приоткрытое, зовущее, так привлекательно окрашенное по краям красной приятно пахнувшей краской. Во время этого действа пятая конечность Ван Сера неожиданно отвердела и увеличилась в размерах. Метаморфоза привела Нинон в совершеннейший восторг, обхватив мягкими краями орала пятую конечность Трахтена, она принялась совершать головой неистовые возвратно-поступательные движения.
Поначалу Трахтен боялся, что Нинон повредит его нежную конечность белоснежными дезинтеграторами пищи, но эти опасения оказались напрасными. Дезинтеграторы, как незадействованные актеры, спрятались за кулисы тонких эластичных… губ (слова, описывающие Нинон, один за другим падали в сознание Трахтена, как падают золотые монеты в драгоценную копилку скупца). О, эти губы! Как они были прекрасны! Как точно они передавали все грани настроения Нинон, все ее желания, всю ее половую суть! Не вытерпев и трех мер, Трахтен вырвал звенящую радостью конечность из орала Нинон, перегруппировался криглом и неожиданно для себя вставил ее в щель между нижними ее конечностями.
О боже! Какое это было непередаваемое блаженство! Всякий раз, когда Трахтен вспоминал этот момент, его передние нижние кручмы начинали мелко вибрировать, он покрывался голубой слизью, надувался гормонным гелием и прилипал к потолку. И падал вниз, в который раз поняв, что вновь и вновь жаждет того, что случилось потом. И ни с какого бока не желает более ни манолию, ни, тем паче, пресыщенную ксенотку...
После пятого падения, вон Сер засучил фаллы и пошел в приборный отсек с твердой решимостью добраться до содержимого системы экстренного торможения. По пути он по привычке заглянул на командный пункт и в иллюминаторе увидел Желтого Карлика. Третья его планета, Синия, сверкала звездочкой 10-й величины.
"Скоро она перестанет существовать, — горько усмехнулся Трахтен, не сводя с планеты воспаленных глаз. — Перестанет существовать, чтобы моя Вселенная существовала вечно..."
Отойдя от иллюминатора Трахтен, задумался о Нинон, и его мозг болезненно сморщился. Он понял, что релаксатор после починки настроился на волну ближайшей обитаемой планеты. То есть на волну Синии. А для Трахтена в настоящее время это означало только одно: через 22 грега и 43 мер прототип Нинон перестанет существовать вместе со своей планетой.
2. Опять галлюцинации? — Это не человек!!! — Стриженный пришел за шерстью.
Утром мы обнаружили, что посланец неба исчез, а трава на месте его падения выглядит как новенькая.
— Снова галлюцинации? — спросил я Бельмондо.
— Брось! — махнул он рукой. — Тоже мне выдал — галлюцинации! Ты сколько вчера на грудь принял?
— Литра полтора...
— Вот-вот! После полутора литров и черт на коньках привидеться...
Я разозлился:
— Этого манну небесную я видел своими собственными глазами. И Баламут ее видел. А ты просто знать ничего не хочешь!
— Да, не хочу! Если там, за поворотом, нас дожидается табун снежных людей, я все равно пойду в Центр. И ты пойдешь со мной.
— А если рота Худосоковых? — усмехнулся я, вспомнив, сколько Ленчиков пересекло наш путь за последнюю неделю.
Бельмондо внимательно посмотрел мне в глаза, махнул рукой и пошел к кострищу кипятить чайник.
Позавтракав остатками ужина, мы поехали к подземной лаборатории. За пару сотен метров до нее Баламут, сидевший за рулем, резко остановил машину и, выйдя, уставился в следы ступней размера не меньше пятидесятого. Они пересекали дорогу в нескольких направлениях. Мы с Борисом вышли и присели на корточки у самого отчетливого следа.
— Это не человек… — наконец проговорил Бельмондо.
— Да… — согласился я — Ступня узкая, пальцы длинные, обезьяньи почти...
— Это не обезьяна, — покачал головой Бельмондо. — Это — снежный человек. Надо бы разведать все вокруг. Знаешь, Черный, ты иди в подземелье, а мы вокруг посмотрим.
"Никак он меня в штрафную роту определил", — решил я и, взяв у него пистолет, ушел.
"Обезьяны-людоеда мне только не хватало! — думал я, продвигаясь к устью подземелья.- В юности все эти горы облазил сверху донизу, и никогда ничего не видел. И местные их не видели. Слышали и видели их журналисты из "Вечерки", которые статьи о них пописывали, и скальпы по телевидению показывали, вместе с фотографиями, снятыми с другой стороны Луны. Так что, скорее всего, этот снежный человек — один из одичавших кадров Худосокова. Но тогда следы должны были быть человеческими. А они обезьяньи. И их все больше и больше".
Когда до входа в логово Худосокова оставалось идти не больше сотни метров со стороны вреза дороги послышалось сдавленное рычание. Я мгновенно обернулся, палец напряг курок, глаза заметались в поисках гигантской обезьяны — ничего! А это что!!? Глаза искали снежного человека и не увидели волкодава внушительных размеров, лежавшего на краю дорожного обрыва.
Посмотрев во влажные глаза собаки, я опустил пистолет: волкодав не угрожал, своим рыком он, видимо, предупреждал меня об опасности.
— Привет, как дела? — поздоровался я с ним. — Ты трехметровой обезьяны не видел?
Судя по реакции, волкодав видел снежного человека: окинув меня сочувствующим взглядом, он поднялся на ноги и исчез в скалах, опасливо оглядываясь по сторонам.
На площадке перед подземельем тоже были следы снежного человека, в том числе и затоптанные человеческими. К этому времени мне надоело бояться; я включил фонарик, вошел в подземелье и, к своему удивлению увидел, что оно содержится в полном порядке — кругом ни пылинки, все убрано, стены только-только побелены.
"Все как в прошлом году, — подумал я. — Наверное, и обед по расписанию".
Дверь в столовую была приоткрыта и, вслед за дулом пистолета, я посмотрел внутрь. И услышал кашель! Отпрянув, перевел дух, и глянул вновь, уже светя фонариком. И остолбенел: в столовой за столами сидели синехалатники. Год назад, уезжая, мы предложили им ехать с нами, но они, как один, не захотели оставить привычную нору.
Придя в себя, я вступил в столовую и пошел меж рядами столиков, рассматривая лица бедняг, несомненно, несших печать страдания. "Что-то их ест", — подумал я и, вспомнив "манну небесную", упавшую с Кырк-Шайтана, заулыбался экспромту.
Тут луч фонарика вырвал из темноты тарелки с борщом и жареным картофелем, залитым мясной поливой, а также тонкостенные стаканы с грушевым компотом. Я сглотнул слюну и завистливо подумал: "Недурно живут. Откуда..."
Мысль моя не завершилась: в столовой вспыхнул свет, и бывшие служащие Худосокова принялись за второе. Привыкнув к яркому свету, я увидел хорошенькую официантку; она, одетая в голубого цвета униформу с белым кружевным воротником, направлялась к свободному столику с заставленным тарелками подносом.
"И как только я не заметил ее в прошлом году? — удивился я, рассматривая очаровательный носик, а затем и стройные ноги работницы общепита. — Наверное, из-за того, что, кроме Ольги, никого не видел..."
Поставив тарелки на стол, официантка посмотрела на меня глазами, молящими о защите и поддержке, точнее, глазами, обещавшими за защиту и поддержку нежную любовь и ласку, да так ясно посмотрела, что мне захотелось утащить ее в комнату отдыха и там немедленно защитить и утешить. Жаждущий еды ансамбль моих органов пищеварения, был моментально забит соло пещеристых тел. Однако я, достаточно высокоорганизованный, не подчинился низменным инстинктам.
Хорошенькая официантка не смогла сделать того же (понятно, вынули у женщины душу). Опустив, вернее, уронив поднос на стол (салфетница опрокинулась в харчо поверженной королевой), она схватила меня за руку и увлекла в комнату отдыха. Я был столь изумлен, что не оказал никакого сопротивления. Но, впрочем, не пожалел об этом — служительница общепита оказалась весьма приятной во всех отношениях женщиной.
… Мы вернулись в столовую минут через двадцать, и я с удивлением обнаружил, что посетители столовой по-прежнему сидят на своих местах. Я спросил девушку, почему они не расходятся. Она лишь грустно улыбнулась в ответ и, тронув мою щеку бархатными пальчиками, ушла принести мне еды. Пока я расправлялся с изумительным харчо, она сидела напротив и тепло и чуть осмысленно смотрела мне в глаза. Вне всякого сомнения "вагинальная спермотерапия" ее в какой-то мере одушевила. "Нужен курс — решил консилиум моих органов чувств. — Курс лечения… В целях закрепления полученного эффекта. К тому же в начале лечения всегда назначается ударная доза".
Девушка прочла эти мысли. Поставив передо мной второе, она загадочно улыбнулась, приоткрыла рот и провела по губам острым кончиком розового язычка. Я встал, как заколдованный, мои руки сами собой потянулись к ее талии. Она уже подошла ко мне, когда бывшие служащие Худосокова, как один, издали сдавленное, повергающее в трепет "А-а-а!" Я обернулся в изумлении, и увидел в дверях высокого, нагого человека, с ног до головы покрытого щетиной! Да, да, щетиной! Не шерстью, не волосами, а именно щетиной! Он — собранный, устрашающе дикий — стоял и пристально разглядывал сидевших за столами людей.
"Снежный человек! — взорвалось у меня в голове. А он, как подстегнутый ею, метнулся к одному из столов, схватил избранника, вскинул легко на плечи и был таков...
***
Трахтен вон Сер Вила летел на корабле, от носа и до кормы набитым взрывчатыми материалами. 1123 торга назад ученые Марии установили, что в ядре Синии, третьей планеты Желтого Карлика зреют необратимые процессы, аналогичные процессам, приведшим к гибели предыдущих Вселенных. Проведя дополнительные исследования, ученые установили время начала основных событий Большого Взрыва-4 и некоторые возможные физические особенности Вселенной-4 (каждый Большой Взрыв не походил на предыдущие). Из выкладок ученых получалось, что новая Вселенная сначала пронзит, не повреждая, предыдущую и лишь затем, заняв весь ее объем, вытеснит ее вещество в пограничный вакуум.
Исследования, проведенные по приказу Администратора Марии показали, что переход В3/В4 можно предотвратить, уничтожив Синию прямым попаданим в кротовью нору. И не только предотвратить, но и навсегда ликвидировать способность Потустороннего Сущего перерождаться в новые состояния. К несчастью для мариян первая попытка уничтожения Сердца Дьявола закончилась 30.06.1908 по времени цели неудачей, то есть промахом на десятки градусов, как по долготе, так и по широте. Ко второй и последней попытке марияне готовились 102 торга. На роль спасителя Вселенной-3 в ходе многоступенчатого конкурса был выбран Трахтен вон Сер Вила.
3. Сколько съел? — Худосоков на покое. — Хорошо, что дверь открывается наружу...
Лишь только снежный человек скрылся с жертвой, до моего слуха донеслись совершенно необъяснимые в контексте событий звуки. В растерянности я забегал глазами по столовой и увидел, что поразившие меня звуки вызываются не чем иным, как ложками! Эти люди доедали то, что оставалось в их тарелках! Их товарища, пусть не товарища — сослуживца, только что унесли на заклание, да что на заклание — на съедение! а они, как ни в чем не бывало, продолжали трапезу! Более того, хорошенькая официантка, талию которой я продолжал держать в руках, по-прежнему неотрывно смотрела на меня. И в ее глазах светилось желание доставить мне удовольствие.
Я, вне себя от негодования, выпустил талию из рук, сел за стол и взялся за ложку.
"Все складывается воедино, — думал я, не чувствуя ни вкуса, ни запаха пищи. -Голый Вася, упавший с Кырк-Шайтана, эта бритая обезьяна и, наконец, эта явная привычность подземного общества к ее набегам… Не иначе я попал в крааль к тривиальному людоеду… Человек в неделю… Значит, он съел примерно пятьдесят бывших подчиненных Худосокова. Если начал их есть сразу после нашего отъезда. Всего подземных сотрудников было человек семьдесят-восемьдесят… Значит, через пару-тройку месяцев он должен приняться за кишлачный народ. А если их, людоедов, здесь несколько? Вот попал! А эта девица? Судя по ее глазам, у них тут строжайший сухой закон. Ни-ни секса. Хотя нет, какой сухой закон. Это Ленькина обработка. Он ведь все из своих служащих-мужиков выжимал, все, кроме, естественно, служебного рвения. Ладно, хватит размышлений. Бельмондо с Баламутом уже, наверное, беспокоятся".
Встав из-за стола, я взял официантку за руку и отправился к друзьям.
Баламут и Бельмондо сидели в тени машины, о чем-то споря. Когда мы подошли, принялись разглядывать мою простодушно улыбавшуюся спутницу. Сев рядом, я закурил и, с удовольствием посматривая на Клеопатру (так мне пришло в голову назвать девушку, чем-то походившую на египетскую царицу из известного голливудского фильма), рассказал о ситуации в подземелье.
— Я думаю, эта обезьяна — продукт физиологических опытов Худосокова… — выслушав, глубокомысленно изрек Бельмондо.
— А как она на тебя реагировала? — спросил Баламут. — Ты не почувствовал, что она и тебя рассматривает, как пищу?
— Да нет вроде… — ответил я. — Скользнула взглядом, может быть, даже на мгновение испугалась...
— Испугалась! Ну и прекрасно! — потер Борис руки. — Боится — значит уважает!

… И раньше Бельмондо был парень не промах, но, испытав душевное потрясение, он сделался не ведающим усталости демоном. Не знаю, каким образом (не поднимая головы и не покладая рук, я занимался изучением сохранившейся компьютерной техники и иного оборудования), но через сутки все бывшие сотрудники Худосокова смотрели на него как на хозяина и неукоснительно выполняли все его приказы.
Поселились мы в тех комнатах, в которых жили год назад, жили с женами. Николай, войдя в свою, раскис. Лунатиком приблизился к кровати, сел. Обнажил подушку, откинув край одеяла. И отпрянул.
Подойдя, я увидел, что его изумило. Золотой волосок Софии.
Я почернел от досады: "Конец Баламуту! Будет теперь бегать по коридорам Центра, крича: "Ау, София, ау"".
Я не ошибся. Николай обратил ко мне лицо. Оно, вся его фигура выражали решимость найти Софию во что бы то не стало.
— Она здесь! — воскликнул он, ожидая от меня немедленного проявления радости. — Она определенно здесь! Я чувствую, понимаешь?

На следующий день мы выяснили, что добраться до жилы медеита нам не удастся. Потому что подходы к ней взрывал я, никогда не жалевший аммонита. На разборку завалов потребовалось бы несколько недель и это при условии использования буровзрывных работ. Бельмондо посетовал на мою прошлогоднюю рачительность и поручил поискать Волосы Медеи на складах Худосокова.
На второй день работы в Центре я установил, что создание "трешки" вполне возможно без приобретения какого-либо компьютерного или иного оборудования. В обширнейших складских помещениях мне удалось обнаружить все необходимое вплоть до тора. Однако ни медеита, ни неврогаза (или эссенции, как мы стали его называть) мне найти не удалось. Я продолжал искать тотально, обшарил каждый квадратный метр каждой комнаты, каждой камеры, каждого коридора.
И нашел кое-что… Но не газ, а Худосокова… Он, забальзамированный, одетый в синий костюм-тройку, белую рубашку и черные туфли, лежал в гробу, стоявшем на помосте, покрытым тяжелым драпом. Его лицо, тронутое предсмертной усмешкой, было страшным какой-то антиживостью, оно жило смертью и не просто смертью, а смертью, дышавшей мне в затылок. Моей смертью, смертью моих друзей и близких...
Сотря испарину со лба, я вынул перочинный нож, непослушными руками раскрыл его и вонзил в грудь мумии. Лезвие вошло, как в рыхлый пенопласт Я успокоился и покинул склеп, в хорошем настроении. Оно помогло мне — не прошло и часа, как я нашел эссенцию. Она хранилась в химической лаборатории, в нише, прикрытой фальшивым электрощитом.
Колб с голубым искрящимся газом было пятнадцать. Они стояли на металлических полочках и мерцали в унисон, как бы обмениваясь мыслями и впечатлениями.
Взяв одну, я обернулся к потолочному плафону, чтобы посмотреть колбу на просвет и увидел… снежного человека. Он, совершенно нагой, стоял и думал, съесть меня сразу или перенести это мероприятие в логово — мысли эти были написаны на его зверином лице и в глазах весьма отчетливо. Я инстинктивно метнул в него колбу; она, отскочив от мощной груди природного феномена, упала на пол, разбилась. Видеть, как душевная эссенция высвобождается из заточения я не смог — прямой в челюсть выбросил мое тело в коридор.
"Хорошо, что дверь открывается наружу", — подумал я в полете.
***
… В сердце вон Сер Вила закралась печаль. Последнее время он несколько раз в мер посещал релаксатор и полюбил ощущать себя жителем Синии. Трахтен, как и многие марияне, побывал во многих уголках своей звездной системы, испытал практически все виды удовольствий, в том числе, конечно, и сексуальных, но о таких ярких и удивительных по своему разнообразию ощущениях, не мог и мечтать...
"Все удовольствия, испытанные мною за всю жизнь, не стоят и единственного эха, проведенного с жительницей этой планеты, — думал он, не сводя взгляда с Синии, призывно мерцавшей в иллюминаторе. — И эту планету я должен уничтожить...
Да, синийки вскружили ему голову. Вон Сер думал только о них. В очередной раз вообразив Нинон, и вновь пережив невозможный для мариянина чувственный взрыв, Трахтен усилием воли подавлял добропорядочное желание покрыться голубой слизью и бежал в релаксатор, не остывший еще от предыдущего посещения.
4. Обезьяна в первобытном состоянии. — Людоедствовал! — Баламут в обмороке.
Очнувшись, я увидел над собой снежного человека, лишившего меня нескольких минут сознательной жизни.
— Извините, сударь, — сказал он, прикрывая срам руками. — Так получилось...
Я вытаращил глаза. Если бы не ступни 47-го размера, я подумал бы, что передо мной стоит нормальный человек.
— Я не хотел, вернее, он хотел, не я… — продолжал оправдываться мой обидчик.
Я потряс головой — говорящая обезьяна не исчезала.
— Выпить хочешь? — попыталась загладить вину она, и я пришел к мысли, что в ней много человеческого.
— Угу, — кивнул я, ощупывая скулу и челюсть. На скуле что-то непонятное обнаружил, исследовал на ощупь и пришел к выводу, что это телесного цвета бактерицидный пластырь с дырочками.
"Дожил… — подумал я, отдирая его. — Не-ет, не возьмешь! Сначала пластырь на рожу, потом в уютный кабинет с мягким креслом, пластиковыми папками, кондиционером с дистанционным управлением и смородиновым чаем "Липтон" в одноразовых пакетиках. И так всю жизнь. Брр! Как фикус в кадке".
В это время мои глаза сами по себе сфокусировались на бутылке десертного вина. Раскупорив ее и отпив половину, стал ждать, пока вино разделается с остатками владевших мной страхов.
— Ты это чего вдруг? — спросил я, когда оно успешно справилось с поставленной задачей.
— Чего чего?
— Зачем синехалатников ел, вот чего.
— А что поделаешь? — погрустнел визави. — Ел, конечно. Я же себя не контролировал… Так сказать, совершал преступные деяния в состоянии невменяемости организма.
— Ну и как? Вкусно?- спросил я, не в силах отвести глаз от чудовищных ступней собеседника.
— Вкусно, не вкусно, я теперь — человек и людьми питаться больше не намерен.
— Молодец! — улыбнулся я. — А как ты до жизни такой дошел?
— Полтора года назад пошел я к известному психоаналитику, — сказал он, ладонью очищая грудь и живот от щетины. Она удалялась также легко, как обработанная эпиляторным кремом. — Были у меня проблемы с людьми...
— Ты что и раньше их ел!!?
— Да нет, психологические проблемы… — грустно улыбнулся. — И этот психоаналитик послал меня к хорошо известному вам Худосокову...
— А откуда ты знаешь, что эта темная личность мне с друзьями известна?
— А я видел вас с ним, да и вы видели меня… Я — Горохов Мстислав Анатольевич. Помните такого?
И я вспомнил, как с друзьями наблюдал процесс извлечения эссенции из собеседника. Худосоков тогда рассказал нам его историю болезни — влюблялся в женщин до крайности, превращая их и свою жизнь в муку. "А я высосу, — говорил, — из него немножечко души, оравнодушу по краям, и будет самое то — и жена будет довольна, и любовница, и доживет счастливым до старости".
— Так ведь он вас вылечил! Я сам видел ваши равнодушные, холодные глаза...
— А помните, как ваши дочки случайно вошли в главный компьютер, в "двушку"? И Худосокова оравнодушили?
— Ну...
— Так перед тем, как фамилию Худосокова на экране компьютера "кликнуть", и тем под колпак послать, твоя дочь мою фамилию "кликнула". Я уже на пути в Самарканд был, когда меня охранники догнали и под колпак вторично посадили.
— А вы откуда знаете, что именно так и было?
— Китайгородский Константин Сергеевич сказал. Ну, тот, которого вместе со мной околпачивали… Он еще сопричастностью страдал, помните? За эфиопов голодных переживал, за экологию Байкала и рождаемость в Ямало-ненецком национальном округе...
— И после второго околпачивания ты полностью обездушил...
— Да… Не полностью, правда, а как раз до уровня обезьяны. Потом "двушка" вернула бы меня, наверное, в первобытное состояние, но вы такой тарарам со стрельбой подняли… А без души люди быстро в обезьян превращаются, в том числе и телесно. Смотрите, у меня даже стопа разошлась, совсем обезьяньей стала… И шерсть выросла, как у мартышки...
— А ты, что, брился?
— Да… Иногда… Но сам не понимаю зачем… Видел однажды, как один синехалатник из моей овчарни брился, вот и начал по-обезьяньи подражать...
— Слушай, Горохов! — начал я, немного подумав над словами собеседника. — Значит, это я тебя вылечил?
— Да. Колба разбилась, и я подпитался эссенцией...
— Значит, мы можем всех синехалатников таким же образом в нормальных людей превратить?
— В принципе, да… Но я бы не стал...
— Почему?
— Худосоков из разных людей их делал… Преимущественно из психов и неврастеников. Похлестче нас с Константином Сергеевичем...
— Понимаю… — внимательно посмотрел я в глаза Горохова. И вспомнив манну небесную, свалившуюся с Кырк-Шайтана чуть ли не на нашу палатку, посуровел:
— А чего ты это вдруг, Мстислав Анатольевич, людей есть начал?
— Так никакой другой подходящей пищи не было, бананов или фруктов обычных. А картошка не пошла… Я деревенский, видите ли, сызмальства ею накушался...
— А мясо мороженое с кухни?
— Фу!
— Ну, ходил бы в кишлак кур воровать… Или, того легче, баранов на пастбищах.
— Да ладно тебе меня пытать: обезьянья душа — потемки...
Поговорив по душам, мы пошли искать моих товарищей и обнаружили их в гостиной. С ними творилось нечто необычное: Баламут сидел в кресле бледный, как мел, а Бельмондо поил его из стакана водой.
— Картина Репина "Приплыли", — начал я юродствовать, — или "Иван Грозный пытается оживить сына".
— Представляешь, вошел пять минут назад сам не свой, пролепетал, что в коридоре Софью видел, и упал в кресло, как институтка… — обернул ко мне недовольное лицо Бельмондо.
— Софью? — искренне удивился я. — Ковалевскую?
— Нет, Софью, жену свою бывшую… А это кто с тобой?
— Горохов Мстислав Анатольевич, ваш покорный слуга, — выступила из-за моей спины бывшая обезьяна.
— А… — вспомнил Бельмондо, критически рассматривая огромные ступни Горохова. — Выздоровели, что ли?
— Да, полностью...
— А как вы, дорогой Мстислав… — запнулся Борис, припоминая отчество собеседника.
— Анатольевич, — подсказал бывший шайтан.
— Да, Мстислав Анатольевич, как вы относитесь к благородной задаче спасения человечества от организованной преступности и бандитизма?
— Хорошо отношусь. Мне господин Чернов по дороге сюда разъяснил ситуацию и я готов вам служить. Тем более, я специалист по вычислительной технике и связи.
— Понимаете, дорогой Мстислав Анатольевич, — заговорил Бельмондо, натянуто улыбаясь, — нам люди нужны, а потом уже специалисты… Не согласитесь ли вы поработать частью биологического компьютера? Вы же ученый, вам будет интересно...
— Неожиданное предложение… — задумался Горохов. — Разрешите подумать, господин Бельмондо?
— Можете подумать пару дней, а потом — в компьютер! Пора дело делать...
Последнюю фразу Бельмондо сказал рассеянно — в дверях появилась… София.
***
В промежутках времени между посещениями релаксатора Трахтен, размышлял о жизни. Подумать было о чем. Уничтожая себя и Синию, он спасал существующую Вселенную, но уничтожал Будущую, совершенно невообразимую, может быть, чудовищную, или, напротив, поразительно чудесную. Уничтожая Естественное Будущее, он сохранял будущее, маленькое, теплое, безопасное, привычное будущее. Вмешиваясь в естественный ход вещей, то есть в помысел Божий, он становился… палачом Естества. Или революционером. Разумное существо может изменять Природу, знал он. Вернее, разумное существо не может не изменять Природу. Но до какой степени это позволительно мельчайшей капельке протоплазмы? А если это изменение суть превращение тысячелетних скал в песок, а вековых сосен в технологическую щепу? Имеют ли право живущие изменять Естество ради спасения? Имеют ли они право изменять то, что в миллиарды раз сложнее любой известной им сложности? Имеет ли они право окостеневать, вырождаться бесконечно в удовольствиях, лишая Вселенную будущего?
Нет, не имеют! — отвечал он себе, тем не менее, зная, что ни при каких обстоятельствах не свернет со своего смертельного пути...
5. Тестирование в постели. — "Трешка" в ажуре. — В зобу дыханье сперло.
— Опять глюки, — вздохнул я, разглядывая практически Софию.
Девушка смотрела настороженно.
Баламут потряс головой. Придя в себя, выпялилься на приведение. Поняв, что София существует, встал с кресла, шажок за шажком подошел к ней вплотную и пристально посмотрел в глаза. Затем, придвинувшись, потрогал ушко. Обошел кругом, встал лицом к лицу, пальцемм оттянул ворот кофточки и, увидев в ложбинке между грудями маленькую алую родинку, заулыбался, сел в кресло и сказал:
— Это она. Один в один.
— Послушай, Коля, а там, в Москве, ты мертвой ее видел? Может быть, ее и не убили? — спросил я.
— Видел… — сказал Баламут, сжавшись. — Я целовал ее, холодную. До сих пор помню этот холод...
— Значит, ты считаешь, что она… она — не настоящая?
— Да...
— Так это можно проверить...
— Ты думаешь...
— Ну да!
— А она не...
— Топай, давай, пока не улетучилась...
Баламут взял Софию за руку и, смущенно улыбаясь, увел в спальню.
А я, потосковав об Ольге, занялся "трешкой".
Спустя шесть часов все "железо" было готово.
За ужином Бельмондо сказал, что первым номером в "трешку" полезу я (первый номер, как же, меня прямо расперло от гордости!), вторым Баламут. Третьим членом биокомпьютера он назначил одного из синехалатников, четвертым — Горохова, пятой — Клеопатру, шестой — новоявленную Софию (за три часа уединения в спальной Баламут ее приручил, но разговаривать она не стала).
— А я останусь снаружи, — закончив назначения, проговорил Борис с улыбкой. — Ведь нужно кому-то вас охранять.
— Ага, — согласился я и погрузился в мысли.
Подумать было над чем. Если Баламут отошел от тоски, вернее, если эта материализованная галлюцинация в виде Софии вылечила его, стоит ли продолжать всю эту чехарду с улучшением человечества? А с другой стороны, как поведет себя Бельмондо, если мы сообщим ему о нашем решении прекратить игры в правозащитников? Борис, похоже, не думает выходить из игры… Нет, сейчас лучше не тыркаться: можно навредить только-только оправившемуся Николаю и к тому же подвигнуть Бельмондо на опасные для нас шаги. Глубоко тронутый горем человек может и стрельнуть в упор — пистолет у него всегда за поясом. Но пистолет ведь можно отнять?
— А где София? — вернул меня в реальность голос Бельмондо.
— Спит...
— Приведи ее.
Сердце мое упало. И тут же выскочило вон из груди — дверь столовой открылась, и в ее проеме мы увидели полную негодования… Ольгу. За ее спиной стояла Клеопатра в слезах. Лицо ее было расцарапано.
— Ну как ты можешь, милый? Развел тут бордель, — сказала моя бывшая женщина, кошечкой устраиваясь на моих коленях.
Ответить я не сумел — "в зобу дыханье сперло". Ольга, целуя меня в щеку, одновременно сверлила глазами Клеопатру. Доведя ими девушку до полной и безоговорочной капитуляции, мило сказала, ткнув пальчиком в Мстислава Анатольевича:
— С ним живи.
Очувствовавшись, я задался вопросом: в мою ли пользу изменилась ситуация? Клеопатра была женщина хоть куда, а с Ольгой никогда не знаешь, вознесет она тебя в следующую минуту к небесам или прикопает под осиной. Но права выбора, похоже, у меня не было, и я привлек к себе то, что было в руках...
Борис, досадливо качнув головой, попытался взять ситуацию под контроль.
— Слушай, Черный! По-моему ты ничего не понимаешь. Это не Ольга...
— Заткнись, шизик, — полуобернувшись к нему, выдавила Ольга, и я понял, что "караул устал" и наше руководство низвергнуто. И вплотную занялся губами революционерки.
Однако Бельмондо одиннадцатью движениями указательного пальца поставил ее в двусмысленное положение — вытащив мобильник, он набрал номер и, когда абонент ответил, подошел ко мне и приставил телефон к уху. И руки мои безвольно разжались, выпустили тело Ольги: в трубке я услышал ее голос, вернее, голос ее столичного прототипа.
— Ты? — пролепетал я.
— Что случилось? Почему звонишь? — возмутились московская Ольга.
Я попытался объясниться, но был прерван:
— Не звони мне никогда! У меня есть человек, любимый человек, и я не хочу, чтобы у него возникали вопросы. Понял!!? Не хочу!!!
6. Шрамы отсутствуют, остальное на месте… — Они просто появились.
Растерянный, я посмотрел на Ольгу (Ольгу?) и понял, что ей известно, с кем я разговаривал по телефону.
— Не обобщай, ладно? — сказала она, поерзав на моих коленях. — Она там и с кем-то, а я здесь… Чувствуешь разницу?
Двинув ягодицами еще, копия супруги приложила мою ладонь к своей горячей груди. Умиротворенный исходящим от нее теплом, я, тем не менее, оттянул ворот свитера девушки и… не увидел меж ее грудей двух шрамов. Тех шрамов, которые были у подлинной Ольги. Одну из этих пулевых отметин оставил ей в Приморье Худосоков, другую — Аль-Фатех на Клязьме. И этих шрамов не было...
— Кто ты такая?.. — посмотрел я в глаза девушки.
— А какая тебе разница? — усмехнулся вернувшийся из спальни Баламут, Судя по его улыбке, он уже доподлинно установил, что в определенном смысле материализовавшаяся София ничем не хуже прототипа.
— А тебе не интересно, откуда и зачем они появляются, и сколько там их осталось?
— Ты боишься не справиться еще с одной Ольгой?
— С еще одним самим. С еще одним тобой. Сечешь масть?
— Секу, — Баламут попытался погасить улыбку, сиявшую на его лице с тех самых пор, как он увидел Софию.
— Ничего ты не сечешь… И я не секу. И они не секут… — вздохнул я и, обернувшись к Ольге, повторил проигнорированный ею вопрос.:
— Ты кто такая?
— Я? — удивилась девушка. — Я твоя женщина...
— А что ты обо мне знаешь?
— Ну, знаю кое-что… Например, знаю, что познакомились мы в Приморье, на Шилинской шахте… Дочка Леночка есть у нас с тобой, она в Москве, у мамы на даче...
— А откуда ты здесь появилась?
— Не знаю. Появилась и все… — пожала плечами Ольга, растерянно улыбаясь.
Я не смог не улыбнутся в ответ. Она, почувствовав, что мой коготок увяз, придвинулась ласковой кошечкой.
— Нет, ты все-таки попытайся вспомнить!
Девушка подумала.
— Ничего не вспоминается, — наконец сказала она, мастерски используя простодушную улыбку. — Помню только бирюзовое море, коралловый остров, кокосовые пальмы, горячий песок, старинный особняк с железными рыцарями и картинами. Тебя помню… Наверное, я к тебе из другого времени явилась. Из прошлого или будущего… Скорее всего, из прошлого, если рыцарей помню...
— Ты думаешь, это что-то наподобие реинкарнации наоборот? — спросил меня Баламут, посмотрев на Ольгу.
— Может быть. Мы с вами в прошлое ныряли, а это особа, похоже, из него вынырнула… И Софа тоже.
Следующую минуту мы молчали, внимательно изучая узоры на устилавшем пол ковре. Оторвали нас от этого занятия звуки шагов, донесшиеся из коридора. Услышав их, я заулыбался:
— Догадываетесь, кого мы сейчас увидим?
— Да! — засмеялся Баламут. — Это идет погибель "трешки"!
Моя догадка оказалась верной. Дверь столовой отворилась, и мы увидели Веронику. Секунду постояв на пороге отрешенной сомнамбулой, она бросилась к Борису.
Глава третья. "Трешка" начинает.
1. Под Худосоковым… — Не дышит, но тепленькая, хоть сверху ложись...
Бельмондо избавился от бреда, призрак компьютерной революции, бродивший по его сознанию, исчез бесследно. "Революции нужны лишь проходимцам, психопатам и несчастным, — думал я, смотря в счастливые глаза Бориса. — А человеку, которому, как говориться, есть чем, есть где и есть кого, они не нужны.
— Так что мы маем с птицы гусь? — перебил мои контрреволюционные мысли Баламут, отправив Софию на кухню заказать к обеду пива с креветками. И сам же ответил:
— Моя ничего про себя не помнит, хоть кол на голове теши. "Солярис", твою мать.
— Надо обшарить эту пещеру. Позже, — сказал Бельмондо и увел Веронику к себе.
Скоро и мы с Ольгой очутились в своем гнездышке. Поначалу я был скован. Мысль, что рядом со мной лежит существо, несомненно, искусственного происхождения, не давала мне почувствовать себя мужчиной, которому небо преподнесло подарок в виде захватывающей дух женщины. Однако Ольга изящным ходом изменила витавшее в воздухе настроение: она, как бы случайно поранила заколкой мизинчик и, по-детски сморщив личико, показала мне выступившую капельку крови. Я слизнул ее, алую, живую, и вмиг пропитался настоящим от кончиков пальцев до самой макушки.

Только через час мы пошли на поиски. Конечно же, они ничего не дали. Что, например, мог найти Николай, идя под руку с прекрасной Софией? Только свою комнату.
Когда мы собрались в столовой, Баламут заговорил о Худосокове, и Вероника вспомнила, что видела себя у его гроба. Через десять минут мы стояли рядом с ним.
— Как огурчик… — увидев мумию, попытался шутить Баламут. — Моя мама не моя, если он, даже мертвый, чего-то не затевает...
Вероника не слушала. Подойдя к помосту, на котором стоял гроб, она приподняла край покрывала и нырнула под него. Мы по одному последовали за девушкой. Под помостом открывался широкий, метр на метр люк. Спустившись по винтовой лестнице, освещенной тусклой лампочкой, оказались в просторной комнате. Вероники в ней не было.
— Ловушка, мы лезем в ловушку, я чувствую, — озираясь, зашептал Баламут.
— Кончай, — поморщился Бельмондо и, пройдя к ближайшей двери — за ней могла быть Вероника, — распахнул ее.
Он застыл, как вкопанный. Я вошел следом и также застыл, чуть ли не с приподнятой ногой. А девушки, чувствовали себя как на презентации сковородок.
— Воздух тяжеловат… — сказала Софа, подойдя к Веронике.
— Да, — согласилась та. — Здесь он всегда такой.
Ольга же, пройдя к длинному, во всю стену стеллажу, оббитому изнутри оцинкованным железом, заглянула в одну из ячеек и заулыбалась:
— Моя норка, — и, обернувшись к Веронике, поинтересовалась: — А ты где лежала?
— В самом конце. Пошли, покажу.
Они, взявшись за руки, пошли к "норке" Вероники. Я двинулся следом и подойдя к стеллажу чуть не упал — нога провалилась в нечто, напоминавшее узкий колодец. Вровень с полом это нечто было заполнено клубящимся сиреневым туманом.
— Осторожно! — воскликнула Ольга, увидев, что я балансирую на краю колодца. В глазах ее стоял страх.
Приняв устойчивое положение, я рассмотрел туман. Он, призрачный, завораживал, тянул в себя. Столб воздуха между колодцем и таким же отверстием в потолке также отливал слабым сиреневатым цветом, но таким слабым, что не увидь я сиреневого тумана в колодце, то ничего бы и не заметил. С трудом оторвавшись от волшебного зрелища, я заглянул в ячейку, смежную с "норкой" Ольги. В ней лежала… Ольга, в легком платьице. Хотя и безжизненно неподвижная, она ничем не отличалась от девушки, стоявшей рядом в точно таком же платье. Казалось, пощекочи ее младенчески розовую пятку, и она улыбнется, протянет ко мне руки...
В смежных ячейках тоже лежали "ольги". Общим числом четыре. В тех же самых платьицах. Потом шли "черновы". Пять штук, крепкие, моложе меня на вид (или свежее?). В шортах цвета хаки и черных майках. За "черновыми" лежали четыре "баламута" в синих с белым тренировочных костюмах. Тоже совсем неплохие, хоть лица их и несли отчетливые признаки похмельного синдрома. За "баламутами" располагались четыре "софии" в алых атласных платьях. В дальнем конце стеллажа лежали вперемешку "бельмондо" и "вероники" общим счетом восемь.
Придя в себя, Баламут ушел в за водкой. Мы с Бельмондо задумались над картинками, посылаемыми нашими сетчатками в наши ополоумевшие мозги. Отчаявшись что-либо сообразить, Борис хмуро проговорил:
— Знаешь, Черный, давай отвлечемся и не будем думать, что все происходящее с нами — это фикция. Короче, попытаемся остаться в этом отдельно взятом глюке, как в отдельно взятой жизни. Мне кажется, что всех нас клонировали, согласен?
— Нет… — покачал я головой.
— Почему нет?
— Если бы это были клоны, то им было бы максимум по году от роду. Это не клоны… Это гораздо хуже, это — наши точные копии… Недавно сделанные копии с нашей памятью и нашими привычками. И в Москве мы с тобой чувствовали, что они существуют...
— А почему гораздо хуже? — удивилась Ольга. Она стояла сзади, ее подбородок лежал на моем плече.
— А потому что клонов в наше время сделает любой ученый-биолог. А вот таких неотличимых копий, как вы — только господь Бог. Или развитая внеземная цивилизация… — ответил я, повернувшись и пристально посмотрев девушке в глаза.
Ольга не выдержала взгляда и скорчила такую уморительно рожицу, что я не смог не поцеловать ее.
Нацеловавшись, я подошел к Борису, стоявшему у ячеек с "бельмондо", и сказал:
— Теперь ты понимаешь, откуда брались "худосоковы", охотившиеся за нами?
— Ты думаешь, они из этой же оперы?
— Из этой же, — кивнул я, наблюдая за Ольгой. Время от времени она бросала на меня такие взгляды, что мне трудно было не чувствовать себя счастливейшим из мужчин.
— Чудеса… — рассматривая одного из своих двойников, сокрушенно покачал головой Борис.
— А это ты видел? — показал я бирку из фанеры, лежавшую в норке ожившей Вероники. На ней была надпись "21 июля", сделанная синей шариковой ручкой.
— Ну и что?
— Вероника появилась 21-го! Посмотри под другой "вероникой", под ней тоже должна быть бирка.
Бельмондо сунул руку под ягодицу одной из копий Вероники, и, сказав удовлетворенно: "Тепленькая!", вытащил фанерку. На ней было написано "18 августа".
В это время в комнате появился Баламут с узлом из скатерти за спиной. Когда он развернул узел, мы увидели тарелки, вилки, фужеры, бутылки (початые и не початые), перемешанные с кружочками колбас, ломтиками сыра, кусками растерзанных румяных уток с яблоками, а также шпротами в чешуе из хлебных крошек. Все это было приправлено пролившимся спиртным и кетчупом.
Мы не корили Николая — по его глазам было видно, что он, добравшись до пиршественного стола, даже не выпил, а это было свидетельством крайнего душевного волнения. Не корили его и по другой причине — никто не хотел тратить на это время. Оперативно усевшись на пол, мы совершили то, что всегда приводило нас в хорошее расположение духа. То есть выпив, закусили, а закусив, закурили.
— Интересные шляпки носила буржуазия… — сказал Бельмондо, сделав несколько затяжек. — Бойль на Мариотте сидит и Бойлем погоняет.
— А не проснутся они от дыма? — опасливо спросил Баламут, заглядывая себе подмышку, чтобы еще раз восхититься ножкой дубликата Софии (он сидел, прислонившись к ее ячейке).
— Они проснуться каждый в свое время и в назначенный час сделают то, что им внушили, — сказал Бельмондо, бросив взгляд на девушек. — И поэтому я предлагаю этих кукол привести в негодность. И сделать это прямо сейчас.
— А что ты будешь делать, если твоя Вероника завтра растворится в воздухе? Опять компьтерную революцию затеешь? А тут всегда дубликат под боком… — сказал я и пожалел об этом: не стоило вкладывать персты в подживающие раны Бориса.
— Запас, конечно, карман не тянет, — попытался усмехнуться Бельмондо. — Но кто их знает… Сейчас они пушинке не дают на нас упасть, в рот смотрят, а в час "Икс" на раз, два, три горла нам перережут. Если на что-нибудь другое фантазии не хватит.
— Пессимист ты! — принял я серьезный вид: — На вещи надо смотреть оптимистичнее. Представь, все девушки просыпаются и...
— Что "и"? — пристально посмотрел мне в глаза Бельмондо.
— Гарем. У каждого у нас будет идентичный гарем, — рассмеялся я.
— У тебя крыша на сексуальной почве поехала, — махнул рукой Бельмондо.
— Козлы вы, — пробурчал Баламут, разливая по стаканам остатки водки. — Наши дубли ведь тоже могут проснуться. И захихикал:
— Представляю, как Черный Черному будет морду бить. Я буду не я, если не натравлю их друг на друга.
Посмеявшись, он взял шпротину со скатерти, положил ее на кругляш копченой колбасы и, дружески глядя, предложил мне все это в качестве закуски. Затем чокнулся с нами и принялся пить водку мелкими глотками. А мы с Бельмондо не пили — мы смотрели за его спину.
2. Николай II просит водки. — Память образца прошлого года. — Конец ученого.
Лишь только Баламут принялся пить, за его спиной из нижней ячейки стеллажа вылезла копия Баламута. Встав, она сладко потянулась, затем затрясла головой, затем увидела рядом с собой улыбавшуюся Софию, затем — что в двух шагах от нее пьют водку. По моим глазам Николай Первый, то есть исконный Баламут, понял, что за его спиной происходит нечто экстраординарное, но пить не перестал. И правильно сделал. Николай II втиснулся в наш кружок и, увидев, что все бутылки опорожнены, поочередно посмотрел нам в глаза. Жалобно и выразительно, так выразительно, что я вырыл из закусочного террикона граненый стаканчик, вычистил его изнутри указательным пальцем и, перелив в него половину своей водки, протянул жаждущему. Тот принял стакан и, не меняя выражения лица, протянул его Бельмондо. Борис, вздохнул, поджал губы и также поделился водкой. Николаю Первому все это не понравилось и он, забыв закусить, недружелюбно спросил:
— Ты кто такой?
— Николай Сергеевич Баламутов, к вашим услугам, — ответил двойник, взяв огуречную четвертинку. — А ты кто?
— Хрен в пальто! — сгрубил Баламут в оригинале. И, вынув из нагрудного кармана шариковую ручку, старательно нарисовал жирный крестик на лбу захмелевшей и потому индифферентной копии. Закончив с этим, спрятал ручку и сказал нам с Бельмондо серьезно:
— Это чтобы вы меня от этого пьяницы отличали.
Покачав головой, Бельмондо повернулся ко мне:
— Что будем с ними делать?
— Да ну их! — махнул я рукой. — Оставим здесь, выход завалим. А там все само собой решится.
— А какое сегодня число? — спросил Баламут II, выпив и закусив.
— Двадцать первое июля...
— Какого года?
Я ответил.
— Понятно, значит вы на год нас старше...
— Почему это?
— Потому что на моих часах, — постучал Николай II костяшками пальцев по своему лбу, — на год меньше.
— Ты хочешь сказать, что скопировали тебя с Николая в прошлом году?
— Я думаю, что скопировали меня не с него, ха-ха, а с простыни на которой он спал. А сделали совсем недавно.
— Так ты знаешь, что ты поддельный? — насторожился настоящий Баламут.
— Ну, зачем так категорично? Я просто появился из этого колодца. И я точно такой же, как и ты, ну, может быть, пока немного кое в чем уступаю… Пока уступаю, потому как остро чувствую, что в твоем обществе мой ай кью, поднимается.
— Если ты просто появился, то откуда у тебя моя память? — продолжал спрашивать Николай.
— С простыни, наверно. А сначала ее вообще не было… Помню только, что жил с женой на острове в пальмовой хижине… Потом память начала фрагментами появляться. То "семью восемь пятьдесят шесть" в голове появилось, то как телевизор включать, то "два паса — в прикупе чудеса". Потом колодец начал… — копия Николая запнулась, вспомнив, видимо, неприятное или то, что нельзя (запрещено?) было говорить. Некоторое время он смотрел мне в глаза отсутствующим взглядом, затем потряс головой, что-то из нее изгоняя; затем принялся сосредоточенно жевать остаток огуречной четвертинки.
А мы молчали. Нас поразила одна и та же мысль: "У него наша память образца прошлого года… Значит, он не знает, что настоящую Софию убили, не знает, что Баламут ("я" — подумал сам Николай) чуть не свихнулся после этого… Значит, этот поддельный Баламут лучше, здоровее, добрее, счастливее настоящего ("меня" — подумал сам Николай) Баламута?
— Нужно еще выпить… — вышел из ступора Бельмондо, — А то мозги набекрень. Пошлите, что ли, в столовую?

Николай-II покидал хранилище копов (позже мы его назвали Погребом) в задумчивости.
— Ты чего насупился? — спросила его София.
Взглянув в ее лучащиеся глаза, Николай II определился. Клейко посмотрев на девушку, он стремглав вернулся в хранилище, нашел ячейки с копиями Софии и принялся просматривать лежащие под ними бирки. Выявив ближайшую по дате воскрешения копию, вытащил ее, взвалил на плечи и бодро направился к нам.
— А ты знаешь, зачем вы вообще появились? — спросил я, когда он поравнялся со мной.
— Конечно, знаю. Мы должны в вашем присутствии стать точно такими же, как вы. И только после этого начать изучение колодца. А потом установить на нем оборудование, чтобы чудес не было.
Но мы его не слушали — из колодца с сиреневым туманом показалась голова Худосокова! Мы стояли, объятые ужасом, а Ленчик являлся торжественно, примерно так, как является из пусковой шахты стратегическая ракета… И вот, он уже повис перед нами в воздухе в полуметре от пола, повис, одетый в серую хлопчатобумажную пижаму, повис двуногий, живой, но бездушный...
Повисев с минуту, Худосоков мешком упал на пол. К нему бросился Баламут II (тело своей Софии он сунул в руки остолбенелого Баламута Первого). Подбежав, взял Худосокова на руки и осторожно вложил в одну из свободных ячеек. Затем сунул в сиреневый столб руку с распахнутой вверх ладонью и схватил немедленно воплотившуюся над ней надписанную уже бирку.
Первым пришел в себя Бельмондо. Он бросился к ячейке, вытащил врага за ноги, бросил на пол и пинками попытался привести в чувство.
Худосоков не реагировал. Борис, выругавшись и вытря пот с покрасневшего лица, подошел к нам.
Увидев, что мы более не собираемся предпринимать против Ленчика никаких действий, Баламут II вложил его тело в стеллажную ячейку.
— Вы что-нибудь понимаете? — спросил я товарищей, обозревая потрескавшиеся пятки Худосокова.
— Все они появляются из воздуха, — сказал Бельмондо. — А из этого следует, что мы коллективно глючим...
— А может, и нет… — проговорил я, разглядывая вторые экземпляры своих товарищей. — Помните, Худосоков говорил о какой-то космической струне, она же кротовья нора? И "двушка" рассказывала, что в этой норе творится что-то неладное. И что из-за этого все чудеса и происходят.
— Если ты, материалист, допускаешь, что эти чучела могут рождаться из воздуха, то я, реалист, готов верить во все, что угодно, — пробурчал Баламут в оригинале. — Даже в то, что сейчас в этой комнате смеха появится Дева Мария в бикини и на тоненьких каблучках...
Сказав, он застыл с открытым ртом — над колодцем прямо из воздуха воплотилась… бетономешалка!
Привело нас в чувство явление Горохова с непрерывно говорившей Клеопатрой. По их счастливым глазам было видно, что излечение бывшей невольницы Худосокова завершилось отнюдь не аплодисментами, но пылкими объятиями и обоюдными действиями, обычно следующими за таковыми.
Явление бетоносмесителя Горохова заинтересовало как ученого и он, забыв о возлюбленной, направился к нему. За ним хвостиком последовала Клепа. Удостоверившись, что бетономешалка вполне материальна, хотя и отличается по конструкции от известных ему передвижных бетоносмесителей (отсутствовали загрузочный ковш, подъемный барабан, электродвигатель и некоторые другие части), Горохов заинтересовался двумя кнопками (синей и красной) пульта.
— Думай, не думай, три рубля не деньги, — сказал Баламут, подойдя к строительному агрегату. — Интересно, работает она или нет?
И бросив в бетономешалку узел из скатерти, погладил ее как медную лампу по боку, поцеловал, и лишь затем нажал на синюю кнопку. Машина заработала, издавая характерные для стиральных машин звуки.
Довольно хмыкнув, Баламут нажал на красную кнопку. Машина остановилась. Николай хотел заглянуть в ее чрево, чтобы посмотреть, что сталось с вложением, но задумчивый Горохов со словами: "Она на чем-то стоит...", бесцеремонно отстранил его и отодвинул агрегат в сторону. Мы с друзьями не стали ему говорить, что она стоит на колодце с сиреневым туманом — настоящий ученый ничему не поверит, пока не увидит все сам. Склонившись над колодцем, Горохов некоторое время обозревал его содержимое пытливым взглядом. Затем, удовлетворенно кивнув, встал перед ним на колени, засучил рукав и сунул в сиреневый туман руку по самое плечо. По завершении этого действия случился дефолт: Горохов дернулся (как будто кто-то потянул его за руку) и упал во чрево таинственного явления природы. Клеопатра попыталась удержать его за плечи, но, совершив несколько напрасных хватательных движений, исчезла сама.
3. Похоже, надо драть. — Без "трешки" не обойтись. — Крысы бегут.
Мы не стали испытывать судьбы и спешно покинули погреб. Выбравшись из-под постамента, разломали его вместе с гробом и мумией Худосокова, покидали все в люк, задраили винтами крышку. Отряхнув пыль с рук, направились в столовую снимать стресс.
Выпив, я задумался о текущем моменте. "Ольга, две Софии, Николай II… И еще полная горница Ольг, Софий, Борисов и Черновых… Похоже, надо драть отсюда.
По глазам друзей я видел, что думают они о том же. А вот присоединившихся к нам товарищей, судя по всему, ничего не тревожило.
Ольга поглаживала мое бедро. В ее лучащихся глазах светилось желание со мной уединиться.
Николай II закусывал, время от времени по-хозяйски поглядывая на бездыханную Софию III, лежавшую на диване.
Вероника II не ела, не пила, она — загадочность напополам с нежностью — ласкала Бориса взглядом.
Пропустив еще по рюмке, мы уединились в комнате отдыха. Баламут прихватил с собой бутылку водки и рюмки, я — миску квашеной капусты.
— Может быть, пора сматываться? — спросил я, усевшись на диван.
— Без женщин? — спросил Бельмондо, опустившись в кресло.
— Женщин возьмем! — сев рядом со мной решительно сказал Баламут. — Без женщин жить на свете, нет, нельзя.
— А Николая II оставим? — покачал Борис головой. — Представляешь, что он может тут натворить? Нажрется, и запустит "трешку" из копов...
В это время из-под журнального столика показался… язык раскаленной лавы… Спустя минуту пузырящийся и дымящийся оранжевый поток приблизился к нашим с Баламутом ногам. Мы подняли их, не сводя зачарованных глаз с ног Бельмондо — они были в лаве, но Борис никак не реагировал.
— Ты посмотри, в чем твои ноги! — выдавил, наконец, я.
Борис заглянул под стол и, побелев от испуга, вскинул ноги на диван.
— Ни фига себе! — сказал он, разглядывая свои совершенно целые кроссовки. — Опять глюки! Что ты поделаешь...
— Лава, текучая, базальтовая… — констатировал я, погрузив правую ногу в поток.
Бельмондо осмелел, видя, что я не вою от боли, встал, подошел к двери, выглянул в столовую — лава была и в ней. Копы беседовали, не обращая внимания на быстро распространявшийся поток. Вернувшись к столу, Борис не придумал ничего лучшего, как наполнить наши рюмки. Мы выпили, не чокнувшись.
Когда я потянулся за капустой, сквозь потолок посыпались темно-красные брызги и вулканические бомбы. Это была впечатляющая картина — некоторые из брызг и бомб прошивали нас насквозь. Одна из бомб пролетела сквозь бутылку. Коля импульсивно бросил к ней правую руку, схватил за горлышко и, увидев, что она невредима, нервно засмеялся. Отсмеявшись, предложил не испытывать судьбы и немедленно допить ее содержимое.
Рюмка водки не улучшила настроения Николая. Спрятавшись в кресло, он сказал:
— Надо запустить "трешку"… И узнать, что происходит.
— Верно, — согласился Борис. — И еще пару зайцев можно убить...
— Ты предлагаешь запихать в нее присоединившихся товарищей? — догадался я. — А не жалко тебе их.
— Жалко у пчелки, — твердо ответил Баламут. — Вот появится у тебя двойник, тогда поймешь...
— Еще четверых надо… — звонкий смех Ольги раздавался из столовой, и я понимал, что смеется она для меня.
— Из погреба возмем. Твою мать!
Последним выражением Баламута охарактеризовал изменения, произошедшие в окружающем пространстве. Неожиданно все мы оказались в стае бегущих существ высотой около двух с половиной метров, очень похожих на гигантских прямоходящих крыс. Но удивительным было не это, удивительным было то, что эти крысы бежали сквозь нас и бежали по вертикали, то есть снизу вверх!
Онемев, мы разглядывали короткую шерсть, покрывавшую крыс, их напряженные уши, выпученные от страха глазки.
— Похоже, крысы покинули Землю… — пробормотал Бельмондо, когда в потолке исчез хвост последней твари. — Надо запускать "трешку"...
***
Трахтен был расстроен. Приборы показывали, что генерация Вселенной-4 началась раньше расчетного времени. И началась не с одной, а с многих точек, существенно отстоявших друг от друга, как по расстоянию, так и во времени… Это значило, что наряду с начальными порциями вещества новой Вселенной могут возникнуть и какие-то отдельные ее сквозные цивилизации, в том числе, и способные понимать происходящее и защищаться от действий жителей Вселенной-3. Защитить, уничтожив его космическую торпеду. Об этой возможности Трахтена предупреждали ученые...
4. Пятна, каверны и дырки. — Когда топор был найден...
Утром подавали черепаховый суп. Я думал заказать вторую порцию, когда Николай, сидевший напротив, чертыхнулся. Посмотрев на него, я увидел, что он недоуменно разглядывает скатерть под своей тарелкой.
— Протекает… — сказал он, наконец, сам себе. — Только что была нормальной, а теперь протекает.
Я встал, подошел к нему, взял тарелку и осмотрел. И увидел на дне маленькую, с маковое зернышко, дырочку. Она расширялась, медленно, но заметно.
И это было не все — вся тарелка было покрыта едва заметными коричневыми пятнышками, медленно превращавшимися в каверны...
— Мы влипли! Это какая-то зараза! — увидев, что я ошеломлен увиденным, почернел Баламут.
— Боишься, что и в бутылках появятся дырки? — пытался шутить я.
— Дурак! — возмутился Коля. — Ты что, не понимаешь, что эти дырки могут сожрать все?
— Хотите, я кое-что покажу? — странно улыбнулся Николай II, доселе молчавший.
— Что ты покажешь? — насторожился я.
— Иди, посмотри на мою руку...
Я подошел к копу, уставился в его ладонь. На ней алели десятки каверн. Некоторые из них были размером в два-три миллиметра. И они расширялись, медленно, но расширялись.
В порыве брезгливости, я отбросил руку и, отирая ладони о бедра, пошел к своему стулу. Усевшись, посмотрел на тарелку Баламута.
В ней уже зияло три дырки.

Каверны покрывали также потолок, стулья, столовые приборы и правую руку не очнувшейся Софии. Той, которую принес Баламут II. Подумав, мы решили, что источником заразы является именно он. Спас его от линчевания Бельмондо, принесший из кладовки ящик шампанского, все бутылки в котором по понятной причине были пустыми или полупустыми...
Мы растерялись. Мы стали избегать друг друга, старались ни к чему не прикасаться, не ели, не пили. Баламут II ополоумел первым и решил отрубить себе руку — одна из каверн на тыльной стороне его ладони добралась до кости. Но, когда топор был найден и наточен, каверна на глазах затянулась...
***
Трахтен, весь синий от переживаний, пришел на командный пункт посмотреть на мерцающие звезды. Однако взгляд его приковал дисплей, показывавший состояние Синии: вон Сер увидел, что процессы генерации Вселенной-4 прекратились.
"Как здорово", — порадовался Трахтен и, улегшись на спину, принялся соображать, как ему отметить это событие. И, в конце концов, решил не оригинальничать, а просто выпить еще. Претворив решение в жизнь, пошел в каюту, улегся на кровать и отдался тяжелому наслаждению. Как только в его глазах сине-розовые разводы сменились малиновыми, заныла сирена общей тревоги.
"На борту появился чужой..." — лениво подумал Трахтен и, не открывая глаз, пошарил сенсорной кручмой по пульту управления, нашел соображало и вставил его в заднюю (бордовую) кручму. И, продолжая наслаждаться (малиновые разводы трансформировались в пьянящие звездочки третьей величины), неспешно переварил информацию, переданную соображалом с бортового Мыслителя. Получалась, что в тысяча сто тридцать третьем отсеке с ПВВВ появился фрагмент Вселенной-4, проявляющий активность и после прекращения деструктивных процессов в ядре Синии. "Аг… Ак… ?" — только и смог подумать на это Трахтен. "Нет, активность не агрессивная" — ответил сообразительный Мыслитель.
Компьютер еще что-то сказал, но Трахтен уже не слушал: выжав соображало и повысив давление в системе со струнным замедлителем, он отключился.

Надо сказать, что Трахтен вовсе не был токсикоманом, по крайней мере, по мариинским меркам. Мариинская цивилизация с незапамятных времен уделяла внимание всестороннему развитию индустрии удовольствий. Еще тысячу торгов назад все ксеноты по генетической склонности к тому или иному образу жизни были разделены учеными на шесть групп. И с тех пор около десяти процентов ксенотов — природных наркоманов — с рождения помещалось в так называемые кадушки — специальные высокотехнологичные емкости, в которые в определенной последовательности подавались совершенно безвредные и индивидуально подобранные наркотические вещества.
Другие десять процентов новорожденных (с ярко выраженной склонностью к насилию) после достижения ими семи торгов наделялись титулом "хор" и отправлялись на планету Уруш, лишенную собственной фауны и флоры, и вообще всего того, чего мариянам было бы жалко потерять или испортить. Этим мириинская цивилизация решала три проблемы. Во-первых, она освобождала себя от прирожденных убийц и насильников; во вторых, оттачивала хирургию и трансплантантологию (на Уруше воевали постоянно, и хирургия развивались на нем стремительно); а в-третьих, в ее распоряжении всегда было несколько миллионов прекрасных и на все готовых солдат.
Третья часть населения Мария, самая большая и самая в психическом отношении здоровая (около 50%), носила титул "вон", который давал право получать удовольствия самостоятельно и в широком спектре. Эти удовольствия включали всевозможные и хорошо организованные приключения разной степени опасности, секс, туризм, в том числе, и секс-туризм, потребление произведений всевозможных искусств, в том числе и кулинарных, разнообразная и безвредная интоксикация, спорт, политика и так далее.
Четвертую часть населения (около 10%) можно было бы назвать отбросами, если бы не ее огромный творческий потенциал. Ее составляли психопаты и неврастеники всех мастей. Эти десять процентов носили титул "сай" и жили в концентрационных лагерях со всеми удобствами; в них они безвредно для общества могли сублимировать свои душевные заболевания в открытия, изобретения, инженерные разработки и произведения искусства.
Пятую часть населения Марии (тоже 10%) составляли трудоголики. Они не имели титула и работали с утра до вечера, обеспечивая всем необходимым все остальное население.
Шестую часть мариян составляли ксеноты, уставшие от существования. Они населяли Затаенный остров, готовясь там к осознанному расставанию с жизнью.
Трахтен вон Сер принадлежал к самой большой группе мариинского населения, то есть к нормальным ксенотам, которые с рождения беспрестанно предавались удовольствиям. Выйдя из анабиоза на заключительном отрезке полета, он оказался в непривычной обстановке, в которой невозможно было получать привычные с детства удовольствия; он оказался в атмосфере, в которой витало такое непривычное слово "надо", в которой витали страхи, сомнения и прочие стрессы. И, конечно же, он пытался избежать их. С помощью интоксикации и релаксатора.
Вы можете спросить, почему руководителем жизненно важной миссии мариинские Управители поставили нормального ксенота? Ведь были же полковники с Уруша, гениальные маньяки из концентрационных лагерей, неусыпные трудоголики? Не поставили, потому что не могли! Потому что закон N 173 Мариинской цивилизации гласит: Руководителями ксенотов, так же, как и исполнителями ответственных заданий могут быть только "воны". То есть нормальные.
5. Копы не против. — "Трешка" в действии.
Обрадованный Баламут сходил за шампанским (не все бутылки оказались попорченными) и мы сели отходить от стресса. Но веселья не получилось — мысли о том, что вот-вот начнется какая-нибудь маленькая или большая крупная неприятность не давала нам покоя.
С таким настроением самим лезть в "трешку" не хотелось, и мы уговорили веселенького уже Баламута II послужить пару дней главной составляющей компьютера. Опорожнив еще фужер, доброволец развеселился и предложил немедленно идти в погреб:
— Приоткроем люк, — сказал он, — и первых пятерых обреем.

Так получилось, что первыми в наши сети попали копы Софии, Вероники, Ольги, Бельмондо и мой. Шестым хотел выскочить Николай III, но мы его не пустили А отловленных копов перенесли в "хлев", идеологически обработали и скоро "трешка" (к нашему, надо сказать, удивлению) заработала. "Все великое просто" — думал я, набивая ей первый вопрос: "Что происходит?"
Ответила "трешка" сразу:
— Что происходит, что происходит, — раздался с потолочного динамика ее уверенный голос. — Да сейчас вокруг вас происходит миллион процессов. Колиньке Баламуту, к примеру, я посоветовал бы немедленно заняться Софией, ибо через два часа тридцать семь минут она поплывет в ежемесячный отпуск. А ты, Черный, вообще охамел. Какого черта ты Оленьку опасаешься? Она же на пятьдесят два с половиной процента лучше той самки, которая лежит сейчас с первым советником шведского посольства на диване в отдельном кабинете модного московского ресторана "Пушкин". А ты, Бельмондо? Столько женщин познал, а как был дураком, так и остался — два года с Вероникой живешь, а не доставил себе труда понять, что оргазм у нее клиторный.
— Ну и хам же ты, "трешка", — покачал я головой.
— Неправда! — возразила "трешка". — Я не хам, я — все вы вместе взятые. И потому я даже не мужчина и не женщина, я не голубой и не зеленый, я не мальчик и не муж, я — все вы! Посмотрите на себя со стороны и содрогнитесь, встретившись глазами с ничтожными обывателями! Чем вы занимаетесь? О чем вы думаете? Вы пьете и трахаетесь, трахаетесь и пьете. И думаете только об этом...
— Ты нам мораль не читай, — рассердился я. — Мы тебя не затем собрали. У нас тут черт те что творится, а ты турусы на колесах разводишь. — Ты лучше скажи, что это за странные дырки появляются на тарелках и прочих местах?
— Это вопрос серьезный, — вздохнула "трешка". И надолго замолчала.
***
Когда вон Сер очнулся, до Синии оставалось 15 грегов. Струнного замедлителя в системе уже не было, на экране дисплея по-прежнему горело сообщение о наличии в тысяча сто третьем отсеке с ПВВВ фрагмента Вселенной-4. Трахтену ничего не оставалось делать, как переместить туда обезвоженное тело. Проползая мимо релаксатора, он старался на него не смотреть. До третьего отсека было около сорока мариинских стадий, и к концу своего вынужденного путешествия Трахтен чувствовал себя значительно лучше.
… Инородное тело представляло овалоид диаметром в полкратца, изготовленный из серебристого металла большой прочности. Частью оно сидело в штабеле ПВВВ, так, как мизим сидит в булкане — ящики с взрывчаткой, прилегающие к овалоиду были просто-напросто срезаны его поверхностью. Штабель располагался у самого борта корабля и вон Сер подумал, что если длина овалоида превышают полтора кратца, то этот фрагмент Вселенной-4, пожалуй, повредил и внешний корпус его космической торпеды. Живо разобрав ящики, Трахтен увидел, что овалоид и в самом деле сидит в борту корабля...
6. Конец света. — "Трешка" переезжает. — Зеленые звезды.
"Трешка" заговорила утром 23 июля.
— Нашей Вселенной осталось существовать считанные недели, а может и дни, — сказала она, лишь только мы сели завтракать. — Пока я предполагаю ее летальный исход с вероятностью 55,8%, но что-то мне подсказывает, что эта цифра гораздо выше.
— А нельзя точнее установить, когда случится этот ваш Конец света?.. — спросил Борис, стараясь выглядеть равнодушным.
— Ну, я не стал бы называть назревающее событие Концом света. Извиняюсь за высокопарность, но оптимистичнее было бы назвать его Началом Иного, ибо будущая Вселенная будет четвертым по счету вариантом.
— Вариантом!? — воскликнул Николай.
— Да. Он пробует. И, видимо, последний вариант Вселенной его не устроил, как и предыдущие. И он решил начать заново. А что касается каверн… Как бы вам объяснить… Понимаете, в них наша бедная Вселенная выворачивается наизнанку. Знаете, в старину перелицовывали брюки. Так и она перелицовывается. Причем перелицовывается не только материя, но и время.
— А что инициирует этот процесс? — спросил я, всем видом показывая, что более всего на свете меня интересует овсяная кашка с изюмом.
— Этого я пока не знаю.
— Пока?
— Да, пока. Меня необходимо перенести в Погреб и установить над колодцем. Поясню, что он — это проявление в нашей среде космической струны. Оказавшись в ней, я все пойму и даже, может быть, все смогу.
— Космическая струна — это нечто такое, что соединяет Землю со всей Вселенной? — спросил начитанный Николай.
— Это то, что соединяет все со всем.
— Но, если мне не изменяет память, — улыбнулся я, — Земля вертится вокруг оси и вокруг Солнца, а Солнце движется куда-то согласно динамике Млечного Пути. И если это верно, то твоя космическая струна, во-первых, из-за вращения Земли закручивается, описывая коническую поверхность, во-вторых, делает то же самое, но в другой ориентации из-за вращения ее вокруг Солнца, в третьих...
— Согласна, их физику трудно вообразить. Действительно, призвездно-припланетные части таких струн находятся в непрерывном разнонаправленном движении, но именно это движение относительно вакуума обеспечивает их энергией...
Баламут почесал затылок.
— Но это еще не все, — продолжила "трешка". — С данной струной совмещена так называемая "кротовая нора", по которой в доли секунды можно попасть в любой уголок Вселенной. Но хватит разговоров — несите меня к норе.
Переноска прошла без проблем — копам так понравилось в ней сидеть, что они нам помогли. Сложнее было с проводкой электроснабжения, сетевых и иных кабелей, но мы справились с этим. Ровно в полночь я включил рубильник, и "трешка", окутавшись сиреневым туманом, вернулась к жизни и сказала голосом, показавшийся нам загробным:
— Я была права. Готовиться переход В3/В4. То есть третий по счету переход с момента сотворения мира.
— А первый? Когда был первый? — подала голос София.
— В первой Вселенной не было разумных существ, и потому первый переход никого не огорчил. В отличие от перехода В2/В3, который завершился вселенским потопом. Ноя с его ковчегом помните?
— Давай по существу, — попросил я, не веря машине.
— А если по существу, то в настоящее время я локализуюсь в своего рода синапсе, соединяющем нейроны вашей Вселенной с нейронами, извините за выражение, Потустороннего Мира. Когда я полностью разберусь в его строении и условиях функционирования, мы, скорее всего, сможем управлять перерождением В3/В4 или даже его прекратить.
— Ты хочешь сказать, — пришла в себя Вероника, — что мы сможем создать новую Вселенную по своему вкусу?
— Ну, в каком-то роде...
— А можешь сделать так, чтобы звезды в ней были сиреневыми? — посмотрела Вероника на свои ноготки, выкрашенные сиреневым лаком.
— Можно попробовать.
— А можешь оставить все, как есть, но изменить прошлое? — спросил Бельмондо, вспомнив сына.
— Могу, — хмыкнула машина. — Контролируя синапс, можно оставить Наполеона на Корсике, можно дать Скобелеву взять Константинополь, можно сделать Ельцина преуспевающим дантистом и так далее. Кстати, чтобы Ельцин стал дантистом, в Землю обетованную вместо евреев должны уйти египтяне. А чтобы Америка продала России Калифорнию, Колумб должен открыть не Вест-Индию, а Северный морской путь. Короче, вполне возможно соорудить Вселенную-4, по многим параметрам аналогичную существующей, но качественно лучшую с точки зрения моральных воззрений творцов, то есть нас. Дело в том, что далеко идущие последствия возникают при развитии Вселенных из одной точки. Если начать с нескольких десятков точек и в соответствующие моменты времени, то процессы пространственно временной интерференции позволят нам внедрятся в ключевые события таким образом, что перемена будущего не будет кардинальной. Например, если в нужное время устроить взрыв сверхновой звезды в Крабовидной туманности одновременно с устройством парочки магнитных бурь на Солнце, непродолжительным потеплением в Северном полушарии Земли и обычным штормом в Центральной Атлантике, то корабли Колумба приплывут не в Америку, а в море Лаптевых. В результате великая европейская эмиграция будет направлена не в Северную Америку, а в богатейшую в сырьевом отношении Восточную Европу, Сибирь и Дальний Восток. Русские, находясь на фронте этого великого переселения, колонизируют Североамериканский континент. Со временем им покажется, что земли у них слишком много и они продадут Калифорнию Западной Европе.
— То есть в принципе ничего не изменится, — усмехнулся Баламут.
— Ну да, — ответила "трешка". — Октябрьская революция все равно будет, правда в Америке...
— Послушай, я так понял, ты нам предлагаешь поучаствовать в творении новой Вселенной? — спросил я, отчаявшись представить себе Жириновского, сенатора от штата Алабама, клеймящего по телевидению евреев, бессовестно завладевших Нью-Йорком.
— А почему бы и нет?
— В принципе можно попробовать… — пожал Бельмондо плечами.
Выражение лица у него было скептическим.
— Вижу, вы мне не верите, — почувствовала "трешка" наши настроения. — Это плохо.
— Да нет, доверяем, но парочка чудес превратила бы это доверие в дружбу и преданность, — сказал я первое, что пришло в голову.
— Будут вам чудеса. А теперь оставьте меня, мне надо поработать.
***
Анализатор, внедренный в овалоид, показал, что он заполнен инертными газами и аммиаком. Организм ксенота мог некоторое время обходиться внутренними резервами окислителя, и Трахтен решил проникнуть на таинственный объект. Сходив в инструментальный отсек за резаком, он проделал в овалоиде отверстие. Удивляясь своей инициативности, неизвестно как сохранившейся после приема внутрь ста с лишним кронов замедлителя, вон Сер полез в него (предварительно, конечно, посветив внутрь фонариком и ничего особенного не обнаружив) и очутился в небольшой рубке, по стенкам которой в разных направлениях распространялись кабели и трубопроводы. В переборке напротив вырезанного им отверстия виднелась задраенная дверь. "Похоже, я ищу приключений на серцало, — подумал Трахтен, тупо ее рассматривая. — Или надеюсь напороться на нечто такое, что отвернет мой корабль от цели".
Открыв дверь, Трахтен увидел ярко освещенное округлое помещение, в центре которого располагалось три высоких кресла. В них сидели безжизненные… ксеноты. Весь их вид (серый цвет слизи, нервный излом кручем, выпавшие ресницы и прочее), свидетельствовал о том, что они погибли в муках и в муках не физических, а душевных.
Бесстрастно констатировав этот факт, Трахтен осмотрел рубку и через некоторое время пришел к твердому убеждению, что таинственный объект был создан не на Марии, и более того, не для ксенотского экипажа. Об этом в первую очередь говорили лежавшие повсюду скафандры странной формы. "Три неравновеликие конечности, приплюснутая голова, субцилиндрическое тело… — отметил вон Сер, рассматривая один из скафандров". В это время одно из существ застонало, Трахтен мгновенно обернулся и увидел, что оно тщится что-то сказать. Придвинувшись, разобрал едва слышные слова:
— Опасность… Марии и… и вашей… Вселенной грозит опасность.
— От кого? — всколыхнулся вон Сер.
— От нас… хорланов… — выдавило существо и с ног до головы покрылось углубляющимися и расширяющимися кавернами ярко-синего цвета. Такие же каверны покрыли и остальных хорланов. Через пятнадцать эхов от них ничего не осталось.
Потрясенный случившимся, Трахтен не знал, что и думать. В чувство его привел тонкий свист. Кинувшись к его источнику, вон Сер увидел в стенке едва заметное (и увеличивающееся!) отверстие, сквозь которое в безвоздушное пространство уходила газовая смесь, наполнявшая овалоид. Через несколько эхов таких отверстий стало четыре.
Трахтен был хорошо подготовленным астронавтом. Опрометью выскочив из овалоида, он герметизировал поврежденный отсек прежде, чем в него ворвалась космическая пустота. Малиновый от волнения, он бросился к Мыслителю за разъяснениями.
— Процессы перерождения Вселенной-3 начались повсеместно, — ответил ему тот. — В ряде участков пространства уже сформировались отдельные разновременные фрагменты цивилизаций Вселенной-4. Исследованный вами овалоид направлен на борт нашего корабля одним из наиболее развившихся таких фрагментов...
— С какой целью? — спросил вон Сер, чувствуя, что его задние кручмы стали дыбом...
— С целью остановить наш корабль, сохранить Синию, и дать своей Вселенной время развернуться.
— А что с овалоидом? — продолжал интересоваться вон Сер. — Почему он разлагается?
— Овалоид изготовлен из материала Вселенной-4, неустойчивого во Вселенной-3, — ответил мыслитель.
— А сейчас кораблю что-нибудь угрожает? — поинтересовался Трахтен, уже успокаиваясь.
— Кораблю и ПВВВ — пока нет, — ответил Мыслитель. — А вот вам — да...
7. Сиреневые звезды. — "Трешка" контролирует. — Нам предлагают преисподнюю.
В обед повар решил похвалиться своим искусством, и преуспел — мы закончили с едой лишь к вечеру. "Трешка" все еще работала, и Вероника предложила прогуляться на свежем воздухе. Предложение поразило нас оригинальностью, и мы немедленно его приняли.
Стоял теплый летний вечер, близились сумерки. Ходить по горам после плова никто не захотел и мы, усевшись на ближайшем пригорке, залюбовались малиновой зарей, быстро темнеющими облаками, горами, готовящимися ко сну. Когда стемнело, я разжег костерок, и мы сидели вокруг, вспоминая былое. Закончились реминисценции тем, что София, с улыбкой вспоминавшая о первой встрече с Баламутом ("бананы чистил, кофе с пенкой готовил"), подняла глаза к небу и прервала рассказ на полуслове. Мы вскинули головы и увидели на небосводе едва проступившие неяркие звездочки. Они были сиреневыми.
— Это "трешка… — пролепетала Вероника.
— Сегодня звезды в сиреневый, завтра нас в черно-белую полоску… — проговорил Бельмондо, ища в карманах сигареты.
Баламут протянул ему пачку "Честера".
— Начнет чудить — вырублю рубильник. Пойдемте к ней.
"Трешка" сказала, что к изменению цвета звезд она не имеет никакого отношения. И что мы двоечники — звезды никак не могут окраситься одновременно, ибо свет от них идет к Земле от нескольких до многих тысяч лет. Сообщив это, она предположила, что цвет звезд поменялся в связи с выбросами сиреневой материи из кротовьей норы.
— Эта материя повела себя как фильтр, — сказала она учительским голосом. — И потому сиреневыми должны быть не только звезды, но и...
— Луна и Солнце? — догадался я. — Значит, сейчас на Земле паника?
— Да нет. Это явление можно наблюдать лишь над Кырк-Шайтаном.
— Это как-то связано с переходом?
— Естественно...
— А ты, как, разобралась в своем синапсе?
— Да, но надо еще поработать.
— Слушай, а если с тобой что-нибудь случится? Перегоришь, например? Или Баламут с перепоя не ту вилку выдернет?
— Тогда Вселенная через пару недель разлетится в пух и прах вместе с Баламутом.
Голос "трешки" посуровел.
— Да не выключу я тебя! — неуверенно сказал Николай. — Что, я дурак?
— Ты нам чудеса обещала… — поспешил я переменить тему разговора.
— Будут вам чудеса. Я придумала! Ад! Я вас отправлю в Ад! Служащими, конечно. Там вы сможете помучить кровников. И вернетесь, когда захотите. Каково? Не слышу аплодисментов, переходящих в овацию. Я же сокровенное вам предложила!
Я похлопал Трешке. Она, довольная, продолжила:
— Больше всего люди боятся бояться. А мы с вами сделаем так, что каждый преступник будет всю жизнь бояться. Мы проведем рекламную компанию, проведем в Аду презентацию, и люди поверят в него, и он войдет в их жизнь. Боязнь неминуемой расплаты, не гипотетической, а действительно неминуемой, вылечит общество, нескоро, но вылечит. Каждый человек, совершивший грех, получит почтовое уведомление о характере посмертного наказания. "ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АД! Господин Крутопрухов А.Г., сим уведомляем Вас, что за убийство г-жи Баламутовой Софии Васильевны, в девичестве Благоволиной, и отрока Баламутова Александра Николаевича Вашей ДУШЕ назначено 999 лет гигиены огненной, с последующей стерилизацией в жестком гамма-излучении. Ждем Вас с нетерпением!".
— А Крутопрухова ты придумала? — посмотрел Баламут на машину.
— Нет. Это тот тип, который с твоей семьей разобрался. Зовут его Анатолий Григорьевич, 1963 года рождения. Женат на Клушкиной Валентине Николаевне 1972 года рождения, имеет двоих детей — Бориса 1990 года рождения и Светлану 1992 года рождения. Сейчас его после разборки собирают в реанимации Склифа. Ночью его "случайно" отключат от искусственной почки. Я предлагаю сделать его первым клиентом нашего Ада.
— Пойдет! — кивнул Баламут. — А как ты его душу изловишь?
— Да все они в нору попадают. И распределяются в ней согласно состоянию.
— Финансовому?
— Нет, моральному.
— А где этот Ад располагается?
— Как где? В норе...
— А моего кровника нельзя в нем поселить? — спросил Бельмондо.
— Да жив он пока. Но лично для тебя я утащу душу убийцы из будущего, аккурат после его смерти и, соответственно, до реинкарнации...
— Из будущего? — удивился я.
— Нет, все-таки вы непроходимые тупицы. Путешествовали, путешествовали по прошлому своих душ, а ничего не поняли...
— Чего не поняли? — не обиделся Баламут.
— А то, что у души нет прошлого, настоящего и будущего в вашем понимании. Она существует одновременно во всех своих временных проявлениях. В буддизме, кстати, так Будда-Гаутама существует.
— То есть Адам, Александр Македонский, Аладдин и я существуем одновременно?
— И да, и нет. Души ваши, то есть души Адама, Македонского и Аладдина существуют одновременно, ибо они часть единого целого.
— Чушь, лапшу вешаешь, — махнул рукой Бельмондо.
— От тебя ничего не скроется! — засмеялась "трешка". — Но душу своего кровника ты все равно получишь, головой ручаюсь.
— У тебя их шесть, — засмеялся я.
— Всеми шестью ручаюсь. Главное в жизни — это хотеть. Однако, ближе к делу. Как я поняла, вы согласны поработать в Аду чертями?
— Да, — ответили Борис с Николаем.
— Нет, — сказал я.
Душу мою ели сомнения. А что если она просто хочет от нас избавиться? Мавры сделали свое дело, запустили ее, и могут теперь умереть?
— Нет? — удивилась "трешка" моему отказу. — Ты не хочешь заняться грехами своей бывшей тещи Светланы Анатольевны? Я ведь могу и ее душеньку в Аду нарисовать.
— Заняться грехами Светланы Анатольевны? — удивился я. — Да она ведьма! Она хозяйкой в твоем аду будет!
— Вот и прекрасно! — воскликнул "трешка". — Возьмете ее вольнонаемной. С утра пусть мучается, а с обеда помогает… Ведь Бельмондо с Баламутом наверняка сообразят для своих кровников широкую программу.
— Ладно, я подумаю, — пробормотал я, впрочем, уже предвкушая трогательную встречу с бывшей тещей, оставившей немало неизгладимых царапин в моем ливере.
— Да, кстати...
Голос "трешки" окрасился злорадными нотками.
— Что кстати? — переспросил Бельмондо, заподозрив неладное.
— Я не хотела вам говорить… Худосоков вас там дожидается.
— Он главный там, наверное… — насупился Баламут.
— Да нет, на общих основаниях.
— А как же с переходом В3/В4? — спросила Ольга. — Вы так Адом увлеклись, что забыли о главном.
— Я его контролирую, — важно ответила "трешка". — А теперь идите, мне надо поработать!
— Погоди нас отправлять, — присел Баламут перед ней. — Я хочу спросить и вот о чем… Ты нас не лоханешь? Твой Ад и в самом деле существует? Короче, настоящим он будет?
— Я вам удивляюсь! Вы говорите себе — вот это настоящее, это жизнь, а это — фикция, фантом, обман зрения. Тогда как на самом деле все наоборот. Жизнь — это обман зрения, жизнь — это второстепенное. Многие, кстати, религии совершенно справедливо это постулируют. Главное, настоящее, начинается за ней, за жизнью, за чередой жизней. Однажды, прожив миллионы жизней, твоя душа перестанет цепляться за плотские одежды и умчится в космос, умчится в безвременный вакуум, и будет жить лишь воспоминаниями, переплетенными с воспоминаниями других душ. И будет смеяться, как она миллиарды раз боялась смерти, миллиарды раз дрожала за свою жизнь, как она миллиарды раз страдала из-за ревности, зависти, как она переживала свое уродство и неудачливость, как она верила шарлатанам, задорого продававшим то, что есть у каждого. И как она всеми силами оттягивала это чудесное владение всеми Вселенными, как она берегла себя, как по сути дела отказывалась от жизни, окружая себя забором из привычных вещей, людей и событий...
— Тень на плетень наводишь, — махнул рукой Баламут. — Ну ладно, если что будет не так, мы тебя отовсюду достанем.
***
— И что же мне угрожает? — спросил Трахтен у Мыслителя, от волнения роняя ресницы.
— Трудно ответить… — задумался Мыслитель, и вон Сер понял, что дело серьезно — впервые в его практике бортовой компьютер не ответил сразу.
Подумав 73,13 эха, Мыслитель заговорил:
— Ты, конечно, удивился, обнаружив в овалоиде ксенотов...
— Конечно.
— Этот интересный факт помог мне понять многое. И, в конечном счете, привел к обнаружению неизвестной ранее краеугольной сущности мироздания. Сущности, которая проявляется в триединстве пространства и времени, с жизнью. Понимаете, любое живое мыслящее существо переходя из породившей его пространственно-временной системы в чуждую, вернее, в другую, постепенно меняет свой облик. То есть превращается в живое мыслящее существо, свойственное новому окружению. Мы не знали об этом ввиду того, что Марианская цивилизация проводит политику самоизоляции. Хотя, зная, что каждая новая Вселенная развивалась из многих точек...
— Чушь какая-то, — поморщил кручмы Трахтен. — Ты хочешь сказать, что маринянин, попав в окрестности Кракодобры, станет ромбогубым баронетом, а в окрестности Синии — человеком?
— Да, это так.
— А если в пространственно-временной системе существует два типа гуманоидов?
— Исходя из особенностей выявленной мною краеугольной сущности это невозможно. Одна система — один гуманоид. Это фундаментальный закон мироздания. На блинарии может вырасти только блин...
— И, по-твоему, если на блинарию привить зеленую кракодобру, то она немедленно превратится в блин?
— Как ни странно, это так. И эти три ксенота, обнаруженные в овалоиде, вовсе не ксеноты… Они превратились в ксенотов, попав в нашу систему. И мне сдается, что такие метаморфозы совершаются весьма просто, по крайней мере, в физиологическом плане. Кстати, я уже подготовил методику наблюдений вашего превращения в человека.
— А почему они погибли? Я имею в виду тех троих из овалоида?
— А если бы вы, Трахтен, превратились в ромбогубого баронета, много было бы у вас шансов выжить?
Трахтен представил себе ромбогубого баронета и содрогнулся. Мыслитель начал рассказывать о разработанной им методике наблюдений, но командир корабля не слушал, он думал. Он был не глуп и сообразил, что жизнь его действительно в опасности. Он был мариянином и летел спасать мариинскую цивилизацию. Но скоро он станет человеком. И, скорее всего, окажется по ту сторону линии фронта. Короче, ему было о чем подумать. Но одно было ясным, как день — Мыслитель думать не будет.
8. Друг Кукарра. — Костыли, книксен и вальс. — Дурной вкус и звезда Давида.
— Что-то мне все это не нравиться… — сказал Баламут в столовой. — Может, разобрать ее на части пока не поздно?
— Не надо! — в один голос воскликнули Вероника с Ольгой. — Она такая лапушка!
— И железка к тому же, — добавила София. — Она все сделает, чтобы нам было хорошо. Ведь мы для нее и няньки, и собеседники. Да и кто в ней сидит? Мы ведь сидим!
— Ладно, ладно, уговорила, — махнул рукой Баламут. — Пусть живет.
Сказав, он сделал знак официанту, и скоро наши фужеры искрились шампанским.

… Проснулись мы на поляне под Кырк-Шайтаном, связанные. Глаза еще не привыкли к яркому полуденному солнцу, как из-за горы, натружено тарахтя, вылетела и села невдалеке Ми-восьмерка. Из нее выскочили негры(!) в пятнистой форме и через минуту мы лежали на ребристом полу винтокрылой машины, а через час — в небольшом транспортном самолете.
Полет с многочисленными взлетами и посадками продолжался долгие часы, по истечении которых нас, окоченевших и голодных, выгрузили в небольшом африканском аэропорту (в щелочку в мешке, я разглядел на обочине посадочной площадки стайку вислогрудых африканок), перенесли в сарай и там освободили от мешков, наклеек и пут.
— Похоже, мы в Африке...- первым выразился Баламут, растирая онемевшие руки.
— Там одни гориллы, злые крокодилы… — перечислил я имеющиеся у меня сведения о "черном" континенте.
Последующие строки бессмертного стихотворения мне вспомнить не дали — комната наполнилась людьми в белых халатах.
… Меня принесли в небольшое помещение с кафельными стенками, уложили на кушетку и принялись приводить в товарный вид — медсестра сделала несколько инъекций в ягодицу и живот, затем клизму из пахучих трав, затем полуголый умащенный индус в тюрбане принялся массировать мое тело с ног до головы. Через полчаса я чувствовал себя как Марк Тайсон перед выходом на победный ринг и не преминул заметить, что у медсестры прекрасная фигура, чувственные губки и что ее правое запястье несет отчетливые следы зубов крупного животного. После массажа меня переодели в свободные белые одежды и провели в обеденный зал и усадили за длинный и широкий стол, застеленный белоснежными скатертями. Не успел я осмотреться, как вошли друзья, судя по всему, обработанные так же, как и я.
— Мне, пожалуйста, буйвола под винным соусом, — сказал Бельмондо, проходя мимо метрдотеля. И, обернувшись, добавил:
— Целиком, пожалуйста!
Пиршество получилось странным. Во-первых, нас посадили на большом расстоянии друг от друга, во-вторых, Баламут с Ольгой получили лишь жареную форель с плевочком картофельного пюре, Борис с Софией — тушеные бобы в количестве трех дюжин на двоих, мне же с Вероникой предложили одно мясо. Я попытался поделиться с насупившимся Баламутом запеченным мясом, весьма аппетитным на вид, но попытка была грубо прервана покрасневшим от негодования официантом. Ольга, по нескольким словам, произнесенным метрдотелем, поняла, что мы находимся во франкоязычной стране, и обратилась к нему с просьбой объяснить происходящее. Получив ответ, перевела нам:
— Он говорит, что каждому из нас назначена строгая диета, Президент страны, гостями которого мы являемся, желает нам крепкого здоровья.
— А я уже подумал, что нас для него откармливают! — захохотал Баламут. — Скажи ему, если это так, то пусть принесут мне мяса и побольше, а не то я расстроюсь, что у меня испортится вкус!
Ольга перевела, и метрдотель, подумав, сделал знак официанту. Спустя минуту перед Николаем стояло блюдо с огромным куском мяса.
Ели мы молча. Я тщательно пережевывал пищу и мысль, прочно засидевшую у меня в голове: "Не Худосоков ли является президентом этой страны?"
А что еще могло придти в мою голову? Что негры начали торговать белыми людьми? Глупо. "Худосоков, это — Худосоков, — думал я, механически разжевывая мясо. — Уж очень похоже это наше похищение на прошлогодние штучки Ленчика. После неудачных попыток утвердиться в России он запросто мог устроить переворот в малоразвитой африканской стране и объявить себя пожизненным ее президентом. А в прошлом году был убит не он, а его двойник… Коп!!? Может, первый его коп появился еще в прошлом году? А может, и я, сам, не Чернов Евгений, не Черный вовсе? Может, меня подменили моим копом в прошлом году? Подменили во время одной из галлюцинаций? И моих друзей подменили? А настоящий Чернов с настоящими друзьями давно мертвы? Или не мертвы, а живут в свое удовольствие в веселой Ницце или беззаботном Буэнос-Айресе? Или не живут, а мучаются в очередном подземном застенке Ленчика?
… Нет, я сумасшедший. Да сумасшедший. Нет, определенно, я — не я. И Баламут — не Баламут. И Борис не Борис, так же, как и сидящая напротив Ольга — не Ольга".
Да, я подозревал в устройстве наших злоключений вот уже как год умершего человека. И не только я — по глазам друзей было видно, что они думают о том же.
Первым прорвало Баламуто. Пропустив стаканчик "Бифитера", он спросил меня:
— Ты кто?
Я пожал плечами, подозвал метрдотеля и попросил Ольгу перевести ему вопрос: "Кто и с какой целью устроил нам этот восхитительный перелет?"
— Кутосокоу, — расплылся в улыбке метрдотель и принялся что-то объяснять Ольге.
— Он сказал, что их президент, Король и Пожизненный Президент Двадцати Трех Миллионов Кукарра Х, был близким другом Ленчика, — бесстрастно пояснила девушка, когда тот закончил говорить. — Они связывались по Интернету каждый день. И у них был договор о взаимном преследовании врагов его подписантов и, естественно убийц. Но Кукарра всю прошедшую зиму и весну был занят расстроившимися внутренними делами и смог выполнить просьбу Худосокова только сейчас.
— Значит, нас будут мучить… — сокрушенно покачивая головой, заключил слова Ольги Бельмондо. До сознания Вероники дошел смысл сказанного метрдотелем. Вилка выпала у нее из рук, в глазах встали слезы.
— Скажи ему о переходе В3/В4, — попросил я Ольгу. — Скажи, что только мы можем спасти его вонючую страну от неминуемой и абсолютной гибели.
Ольга сказала, тот задумался. Подумав, рассеянно оглядел нас и пошел из зала.
— Ваш компьютер вас обманул, — вернувшись через минуту, сказал он Ольге. — Дело в том, что в прошлом году, покидая Центр, вы не уничтожили галлюцинатор. А в нем была обширная программа галлюцинаций на тему конца света. И еще кое-что...
— Врешь, гад! — воскликнул Бельмондо выслушав очередной перевод. — Не было в Центре никакого галлюцинатора!
— Вру, вру, — махнул рукой метрдотель (ему явно надоела роль пресс-секретаря белых идиотов). — Если вы закончили с обедом, прошу вас пройти в ваши спальни.

Неделю мы жили "у бога за пазухой". Нас вкусно кормили, слуги выполняли практически любое наше желание. Свободное время мы проводили, прогуливаясь по парку с розовыми фламинго или купа. Когда мы забывали о Худосокове, жизнь казалась прекрасной и удивительной.
Казалась целую неделю. На восьмой день заключения Баламут с Софией не пришли ни на завтрак, ни на обед, ни на ужин. Увидели мы их только через день. Они вошли в столовую на костылях, бледные, измученные, но с бесовским, явно наркотического происхождения, блеском в глазах. У обоих не было левых ног — они были отняты целиком. В ужасе мы смотрели на них, не в силах вымолвить и слова.
— Людоед наш Кукарра, — подмигнул Баламут слезящимся красным глазом. — Но, знаете совсем не больно, наркотик какой-то дает — плясать тянет, хоть пой.
Подмигнув еще, он повернулся к Софии и пригласил ее на танец. Играла тихая музыка, медленный вальс. София сделала Николаю книксен (представляете одноногий книксен?), и они стали танцевать! Это было невыносимо видеть их нежные поцелуи, самозабвенные улыбки, слышать ритмичный стук костылей...
Что нам было делать? Сбежать мы не могли — дворец охранялся мотострелковым полком туземных войск Кукарры и, по меньшей мере, батальоном французского Иностранного легиона. Покончить с собой тоже было сложно — даже ночью за каждым из нас следило не менее полудюжины телекамер.
И мы смирились. Баламута с Софией Кукарра Х с приближенными съел первыми. Жизнь им сохраняли до последней возможности и закололи лишь тогда, когда отрезать у них хоть что-то без летального исхода было уже нельзя. Затем настала очередь Вероники с Борисом...
Читатель (если он еще не забросил книгу в угол), может обвинить автора в дурном вкусе. Но ведь все так и было! Да, все так и было, но не в жизни, а в галлюцинации. Потому что все пережитое нами в стране Кукарры, пожизненного президента двадцати трех миллионов было галлюцинацией, и она закончилась лишь тогда, когда людоед отделил мою голову, лишенную век, щек и ушей, от моего бесконечного уже торса.
Но отрицать наличие дурного вкуса у автора сюжета наших болезненных приключений невозможно. По крайней, мы с друзьями в нем (в дурном вкусе) убедились двукратно. Двукратно, ибо после жаркой Африки очутились в 1940-ом году и не где-нибудь, а немецко-фашистском Освенциме, Освенциме, жарко натопленном газовыми печами. К тому же мнению (я имею виду признание дурного вкуса автора наших галлюцинаций) пришли бы и вы читатель, оказавшись за колючей проволокой в полосатом костюме да еще со звездой Давида на груди. Почти три месяца мы, кожа да кости, работали в каменоломнях. Нас изнуряли, насиловали, ставили медицинские опыты, а потом, когда жизнь стала нам безразличной, сожгли. Особенно близко к сердцу принял сожжение Баламут — он почему-то счел, что его вечная душа не сможет выбраться из газовой печи и погибнет в бушующем газовом огне. А я не переживал — я знал, что таким оригинальным образом просто заканчивается очередной глюк. Но все равно было очень, очень больно.
Глава четвертая. Ад.
1. Добро пожаловать в Ад. — Кирпич в Петровском пассаже.
Из высокой освенцимской трубы мы попали на поляну под Кырк-Шайтаном. И бросились к реке — после газовой печи хотелось освежиться. Поплескавшись, улеглись на солнышке. Как только я уверовал, что жизнь прекрасна и удивительна, Бельмондо спросил меня:
— А ты уверен, что ты это ты? Может быть, нас, настоящих, подменили в прошлом году, подменили копами?
— Ты знаешь, я думал об этом… — ответил Баламут. — И пришел к мысли, что беспокоиться не стоит.
— А если в Москве явиться к тебе поздней осенью Николай Сергеевич Баламутов и потребует немедленно освободить квартиру и отдать права? — засмеялась София.
— Пусть приходит, — неуверенно ответил Баламут, вспомнив непростые взаимоотношения с Николаем II.
— А ведь это здорово… — умиротворенно проговорил Борис, ловя лицом солнечный свет. — Представьте, что в мире — в России, в Бразилии, в Швейцарии, — живут другие Баламуты и Черные. С таким ощущением в душе мир становиться ближе, добрее...
Я хотел сказать, что все перечисленные лица могут находиться вовсе не в солнечном Рио-де-Жанейро, а в тюрьме Худосокова, но смолчал.
Искупавшись напоследок, мы пошли в Центр и скоро увидели облако пыли, поднимаемой спускающимся с Кырк-Шайтана автомобилем. Спустя три минуты к нам подкатила машина, за баранкой которой сидел синехалатник.

Баламут вошел в кают-компанию первым. Вошел, положил руки на пояс и крикнул в потолок:
— Ты почто над нами издеваешься? В комиссионку захотела?
— Так вы же сами чудес просили? — удивилась "трешка". — Чудес и гарантий, что я не обману. А теперь у вас не должно быть никаких сомнений по отношению ко мне — я ведь вернула вас! И не куда-нибудь, а к своему рубильнику.
— Ну, ладно, твоя взяла, — выпустил пар Баламут и мы пошли в столовую.

За ужином "трешка" сказала, что затребованные души в Ад доставлены.
— И… как его там… Круто… — напрягся Баламут, вспоминая фамилию кровника.
— И Крутопрухов там, и Карликов, и Светлана Анатольевна.
— Карликов — это мой клиент? — спросил Бельмондо. Кулаки его сжались.
— Да. Повезло тебе. Давеча ему кирпич на голову упал. В Петровском пассаже.
— В пассаже, говоришь, упал?.. — механически переспросил Борис, думая, как разделается с кровником. — Наверное, импортный был...
— Нет, кирпич был отечественный. Импортные легкие, сам знаешь. Кстати женщин своих возьмете?
— Ни в коем случае! — воскликнул Бельмондо. — Мужское это дело — иголки под ногти загонять. Да и тебя не стоит без присмотра оставлять. Мало ли кто появится...
— Ну, спасибо за заботу! — растрогалась "трешка".
— Да ладно уж! — похлопал Баламут ладонью по тору. — Так где тут калитка в Ад?
— Как где? Подо мной, в колодце, где ей еще быть?
Когда мы уходили из погреба, "трешка" застонала.
— Что с тобой?! — обернулся я.
— Так. Ничего. Мигрень, — сказала она через силу. — Идите. Суток через пятнадцать встретимся. Их, я думаю, вам хватит.
Мы ушли.
***
Трахтен лежал в каюте. В его сердцах желание умереть героем Марии боролось с желанием пожить безвестным синийцем, пожить с синийками, поразившими его до глубины души? Так вбить корабль в Синию или затормозить?
Кручмы его задрожали — Трахтен вспомнил, что выпил струнный замедлитель и теперь затормозить не сможет. И ему суждено героем, героем с подмоченной репутацией — ведь перед тем, как вогнать корабль в Синию, Мыслитель передаст информацию о полете на Марию. И в том числе и то, что он лишил жизни Трахтена, героя всех времен и народов, а также сексуального маньяка и алкоголика… На всякий случай лишил.
2. Лицензия от Вельзевула. — Коньяк с дымком. — Крутопрухов и дон Карлеоне.
Первым в колодец друзья доверили лезть мне. Как только я окутался сиреневым туманом, сознание мое развернулось и устремилось круговой волной, бледнея и растворяясь, к границам Вселенной. Достигнув их, отлетело назад и пришло в себя на высоком кожаном диване.
Очувствовавшись, я увидел, что диван председательствует в просторной комнате, по всем параметрам напоминавшей приемную преуспевающей западной фирмы, отъевшейся на российских хлебах. На стенах ее висели обычные фотографические виды ночного Чикаго, утренней Филадельфии, Большого Каньона в полдень и Сан-Франциско в дождь.
"Брокерская контора, не иначе", — решил я и направился к стене, на которой между Филадельфией и Чикаго висела лицензия в золотой рамке. В ней утверждалось, что ПБОЮЛ "Вечная Мука" предоставлено право на очищение душ сроком на 999 (девятьсот девяносто девять) земных лет. Внизу лицензия была подписана "Вельзевул", сверху под "Согласовано" стояла вторая подпись, в которой разборчивыми были лишь буквы "Г" и "Б".
Естественно, у меня вырвалось: "Ни черта себе!" Это восклицание подействовало как "Сим-сим", единственная дверь отворилась, и я увидел широко улыбающегося Худосокова. Он был в белой рубашке и черных брюках.
Я обмер; Ленчик же влетел в комнату с распростертыми объятиями и, уловчившись, обнял меня как старинного друга.
Вырваться из его лап мне удалось лишь после того, как в приемной воплотились товарищи. К моему удовлетворению Худосоков приветил их также тепло, как и меня.
Покончив с выражением чувств, Ленчик пригласил нас занять кресла, стоявшие вокруг журнального столика. Пока мы рассаживались, на нем появились графинчик коньяка, три хрустальные рюмки и цветистая коробка настоящих гаванских сигар.
— Коньяк откуда? — поинтересовался Баламут, потянувшись к искрящемуся графину.
— Собственного изготовления, "Черный Дьявол" называется. Из печени алкоголиков выгоняем, — подмигнул ему Худосоков, опускаясь в свободное кресло.
— Вот и прекрасно, джентльмены! — продолжил он, внимательно нас оглядев. — А я грешным делом думал, что побрезгуете моим гостеприимством. Ну и правильно, дело у нас с вами общее, а кто старое помянет, тому глаз вон. Ведь так, Колинька?
— Не пьешь по-прежнему? — проигнорировал вопрос Баламут, разливая коньяк.
— Да вот, не пью… Здесь трезвость нужна, как нигде, — ответил Худосоков и тут же, напугав нас, вскочил со словами "О, Господи, я же забыл!", бросился к небольшому холодильнику, стоявшему в углу комнаты, извлек из него тарелочку с аккуратно порезанными лимонами и большую коробку шоколадных конфет. Расположив все это на столе, уселся, довольный, и мы выпили. Коньяк оказался отменным, хоть и попахивал дымком.
— А где наши кровники? — закусив конфеткой, взял быка за рога Борис.
— Здесь они, здесь! — успокоил его Худосоков. — Пригласить?
— Пригласи… — выцедил Баламут.
Худосоков вынул из кармана рубашки мобильник, нажал несколько кнопок, и через минуту в комнату вошли двое в одинаковых джинсах и ковбойках. Продырявив нас глазами, они уселись по обе стороны от Худосокова.
— Это Анатолий Григорьевич Крутопрухов, можно просто Толян, — указал тот на севшего справа плотного круглоголового мужчину с безжалостными черными глазами, — а это (ткнул указательным пальцем в невзрачного человека с бесцветными глазами) — мой тезка, Карликов Леонид, мы его доном Карлеоне зовем, ему нравится.
Мы посмотрели на дона. По всем параметрам он был средним и потому как бы не существовал индивидуально, а был олицетворением неприметности.
"И этот ничем непримечательный тип убил Веронику, — подумал я, рассматривая его исподлобья.
— Да, это он домашних Бориса пришил… — виновато вздохнул Худосоков. — А Толян — Софию.
Ленчик не договорил — Баламут и Бельмондо как по команде вскочили и, одновременно вцепившись в горла кровников, опрокинули их на пол. Графинчик, задетый Баламутом, со звоном упал; коньяк полился на стол, источая густой приятный запах. Ленчик, не обращая внимания на хрипы и ругань, раздававшиеся справа и слева, молниеносно схватил одной рукой графинчик, другой — две устоявшие рюмки, затем встал и, переступив через бутерброд Борис-Карлеоне, прошел к холодильнику. Поставив на него штатное имущество "Вечности", обернулся и хлопнул в ладоши.
Не успел он опустить рук, как в комнату ворвались шестеро здоровых мужчин в защитной форме и очень скоро я провалился в черное небытие...
3. Он сдержал слово, он нас достал… — Бутылка рома бьет в голову.
Веревочные путы на руках и ногах, страшная духота, тьма кромешная и женский смех — вот что я, очнувшись, почувствовал, увидел и услышал. Следующее ощущение — мерное покачивание того, в чем я находился — привело меня к мысли, что я лежу в трюме небольшого суденышка, скорее всего яхты. И тотчас воображение развернуло перед глазами чудесную картинку — белоснежный парусник покачивается в заводи кораллового острова, на его надстройке загорает прекрасная светловолосая богиня в кроваво-красном бикини, а я… А я, черт побери, лежу в трюме, я — в лапах Худосокова! И в аду...
Страх ворвался в каждую мою клеточку; вывернутый им наизнанку, я закричал во весь голос. "А-а-а!!!"
И тут же яркий свет ворвался в темницу — открылась крышка люка. Я увидел Карлеоне.
— Чего базлаешь, милок? — спросил он бесцветно. — Счас вытащу, потерпи чуток.
Спустя пять минут, наряженный в цветастый пляжный халатик и бейсболку, я сидел в шезлонге и изумленно смотрел по сторонам. Челюсти моей было от чего лечь на грудину: справа сидел пьяненький Баламут в ковбойке, безграничном сомбреро, с фужером ярко-оранжевого коктейля в руке и сигарой в зубах. Слева располагался голый по пояс Бельмондо в пробковом шлеме, обшитом тканью цвета хаки, с удивительно изящной темнокожей девушкой на коленях (о, господи, какие у нее были губки!).
Напротив сидел загорелый Худосоков в выцветшей майке и белой пионерской панаме.
— Что, интересные шляпки носила буржуазия? — обратился он ко мне, обезоруживающе улыбаясь.
— Да… — согласился я, восторженно рассматривая гладкие ножки девушки.
Мне не надо было косить глазами — предположив во мне будущего поклонника, эта кокетка весьма эротичным движением положила свои оглобли на мои бедра.
— Коль, а как же София? — предпринял я бессознательную попытку передела собственности. Рука, попав под влияние животных чувств, моторно потянулась к шелковой коленке девушки и принялась ее поглаживать.
— Не бери в голову, — ответил Баламут. — Понимаешь, мы… как бы тебе сказать… мы — на том свете… А здесь все по-другому...
— На том свете!? — переспросил я, пугаясь. — А как же Ад? Мы же в Аду?
— Ад, понимаешь, тоже на том, то есть, на этом свете, — ответил Худосоков грустно.
— Ты хочешь сказать, — я прочертил подбородком полуокружность, — что это Ад?
— Ну да. И Ад настоящий. Видите ли, уважаемый, представления того света, я имею в виду тот, который вы недавно покинули, об этом (Ленчик прочертил подбородком неполную четверть окружности) в силу определенных, большей частью субъективных причин, а также недостатка информации, значительно отличаются от реального положения дел. Понимаете, нет ничего вечного, в том числе и вечной боли. Человек быстро привыкает ко всему и, например, жарка на сковородке неприятна наказуемому лишь в течение нескольких дней.
— Значит, ада нет?
— В общепринятом понимании — нет.
— А как же наказание? Очищение? Лицензия, наконец? Драка в офисе?
— Это все "трешка" перестаралась. Офис, лицензия, охранники в защитной форме, — поморщился Ленчик. — Любит она, как и ее предтеча, прошлогодняя "двушка", глюков напустить.
— Да нет… — пробурчал Николай. — Эту прелюдию она устроила, чтобы Черного задержать. Он бы нам все испортил со своей природной гуманностью...
— А что касается очищения… — продолжал Худосоков, покивав. — Видишь ли, этот "рай" — это абсолютное наказание, я бы сказал. Представь, что тебе предстоит провести на этом райском острове, ну, хотя бы 999 лет.
— 999 лет!!? Мы с "трешкой" договаривались на пятнадцать суток.
— Лоханула она вас. Вечно будете сидеть. И я тоже, и Крутопрухов с российским доном Карлеоне. Посмотри туда.
Я взглянул в сторону, указанную подбородком Худосокова, и увидел дона Карлеоне, сидевшего, обречено раскачиваясь, под накренившейся кокосовой пальмой.
— Видишь, какой плохой, — сочувственно вздохнув, продолжил Худосоков. — А ведь всего второй день пошел.
— Я доволен им выше крыши! — тепло посмотрел Бельмондо на Карлеоне.
— Что-то мне все это не нравится… — покачал я головой.
— Еще бы. 999 лет — это тебе не пятнадцать суток. — Ленчик улыбнулся с искренним состраданием в глазах. — Выпить хочешь? А то я сейчас тебе такое расскажу...
— Конечно, хочет, — хмельно заулыбался Баламут. — Принеси ему рома.
Худосоков встал и принес из каюты полдюжины больших желтых груш, граненый стакан и литровую бутылку кубинского рома "Негро".
В дни юности, подымаясь в горы, в геологоразведочную партию, я частенько брал с собой пару "бомб" этого крепкого напитка в качестве подарка для товарищей. Мне вспомнилась последняя бутылка — мы выпили ее с начальником поискового отряда Игорем Кормушиным в моей землянке в базовом лагере. Сидели за шатким, деревянным раскладным столом у маленького оконца, конечно же, на зеленых, опоясанных брезентовыми ремнями вьючных ящиках, набитых журналами документации штолен и буровых скважин, закусывали докрасна жареным сурком, диким луком, горячим, только что из пекарни, хлебом и говорили обо всем на свете. О, господи, как было тогда хорошо! Вот где был рай — на разведке, среди товарищей и гор...
Реминисценции прервал стакан с ромом, образовавшийся перед глазами. Вручив его мне, Худосоков одарил брезгливым взглядом задремавшего Баламута и сказал:
— В прошлом году, когда "двушка" сюда меня закинула, я поклялся вас достать. Но подумал, подумал и пришел к мысли, что месть ради мести — это пошло. И решил заняться Колодцем. Незадолго до смерти узнал, что через него можно попасть не только куда угодно, но и туда, откуда все появляется, туда, где источник всего и конец всего. И еще я узнал, что этот источник можно контролировать, если заглушить Колодец машиной типа "двушки", заглушить в определенном месте, которое "трешка" остроумно назвала синапсом. В общем, поставил задачу и взялся за Колодец. Но ничего не получилось. Хотел залезть в него — пустил до пояса, но потом выбросил как из пушки. Короче, и так я с ним, и эдак, разговаривал даже и на колени становился — ноль внимания.
Но я не отчаялся — здесь отчаиваться дохлое дело, да и чувствовал, что дело в конце концов пойдет. Так и случилось. Сижу однажды на берегу, закатом от нечего делать любуюсь. Когда солнце к горизонту прикоснулось, за спиною шум послышался. Оборачиваюсь и вижу: из Колодца… я вылезаю! Я обомлел, а он, на меня, похожий, вылез, похлопал глазами от удивления, потом под ноги себе посмотрел, потому что второй, вернее, третий я меж ними появился Я полчаса с разинутым ртом стоял, но после успокоился и начал потихоньку разбираться.
— Ну, зачем ты так, кисонька! — недовольно воскликнул Бельмондо.
Мы с Худосоковым посмотрели на него и увидели, что слова адресованы прелестной полинезийке, в страсти поцелуя прикусившей ему то ли губу, то ли язык.
— Ну и что дальше? — отвернулся я к собеседнику, недоумевая, почему Борис сидит на яхте, а не лежит со своей красавицей в прохладных островных зарослях.
— В общем, начал я двойников изучать, — продолжил Худосоков, не по-мужски холодно посмотрев на упругие ягодицы и бедра совершенно забывшейся девушки. — И скоро узнал, что они ничего не помнят из моей жизни и почти ничего не знают, но очень послушные. И самое главное, я убедился, что колодец пускает их в себя без всякого напряга. Спустя несколько дней память у них восстановилась, но нормальными они и не думали становиться. Не хватало в них чего-то. И, главное, себя они чувствовали созданными для чего-то. Или для кого-то. И потому резких телодвижений не делали и на самостоятельные поступки были не способны. Как стиральная машина...
Яхту качнул порыв ветра. Баламут, не раскрывая глаз, спросил Худосокова
— Пиво есть?
— Сам возьми, не фон-барон, — не взглянув на него, бросил Ленчик. И, досадливо помотав головой, продолжил свой рассказ:
— Через недельку еще парочка моих дубликатов нарисовалась. К этому времени я уже придумал, что делать. Перво-наперво послал разведчика в Колодец, с заданием в Центр попасть. Через день он, к моему удивлению, вернулся и рассказал, что в Центре все нормально, все функционирует, хотя Горохов персонал потихоньку выедает. Я обрадовался, провел инструктаж и послал троих компьютер собирать, руками синехалатников, конечно, но те не захотели им подчиняться. И тогда я залег под пальмой, полежал немного, полежал и придумал, как цели своей достичь.

Я все понял. Худосоков восстановил "трешку" нашими руками. И, сжав кулаки, приподнялся в шезлонге.
— Ты что, Черный! Брек! — подался назад Ленчик.
— Не трогай его, Женька, не ломай кайфа… — послышался сонный голос Баламута.
— Так он твоих убил, и домашних Бориса тоже, чтобы ты на Искандер поперся "трешку" ему восстанавливать! — разъярился я.
— Ну-ну… Ария Глинки из оперы Грибоедова "Иван Титаник", — усмехнулся Николай, не открывая глаз. — Здесь Ад, Черный. А мы — всего лишь души. Очень, между прочим, неплохо устроившиеся.
— Какие души! Смотри, как кровь его поганая потечет!
Схватив бутылку рома за горлышко, я ударил Худосокова по голове. Он ойкнул и упал, обливаясь кровью, тут же задергался и умер.
— Ну и дурак! Сам палубу мыть будешь, — сказал Бельмондо, с трудом оторвавшись от губ девушки. — Я, пока ты в себя приходил, раз пять его убивал.
— И пять раз он оживал… — усмехнулся Баламут.
— Шутишь!? — глянул я на раскроенный череп. — Он же мертв, как Рамзес Второй!
Николай скептически посмотрел на труп:
— Мертвый-то, он мертвый, но через пару-тройку часов опять оживет...
Бельмондо, посмотрев на истекающий кровью труп, приказал девушке встать. Когда та выполнила приказ, встал сам и, сладко потянувшись, подосадовал:
— Не надо было тебя брать — вечно все портишь. Пойдем-ка мы к озеру...
И, шлепнув отвернувшуюся к морю девушку по попе, пояснил:
— Там, в середине острова озерцо такое симпатичное. Голубое, аж странно, вокруг зелень буйная, вся фруктами и цветами украшенная, а в берегах — прохладные гроты. Очень уютные, я тебе скажу, гроты. И, что интересно, в некоторых из них амазонки бесхозные живут, прямо беда с ними. Такие привлекательные… Ну, пока.
Взяв улыбчивую красавицу за руку, Борис шагнул в бирюзовую воду.
— Так что, ему действительно все до лампочки? — спросил я Колю, вытирая с лица брызги.
— Ты Худосокова имеешь в виду?
— Естественно.
— Не совсем. Ты после того офиса с черепашками и вечерней Филадельфией два дня в себя не приходил — голове твоей душевной, видно, крепко досталось. Бредил, на всех бросался. Нам пришлось тебя связать и в трюмную прохладу забросить...
— Ты это к чему?
— Так вот, эти два дня мы его с утра до вечера пытали… — сказал Баламут, равнодушно коснувшись ногой трупа. — Больно ему было, как всякому человеку. Даже больнее — подлые, они боли втройне боятся. Когда он первый раз скопытился — Бельмондо не рассчитал — передержал маленько в кипятке, мы огорчились: столько у нас заплечных творческих планов было. Но не успели в себя прийти и по стаканчику пропустить, как он опять жив, здоров, с нами сидел. Ну, мы обрадовались, засучили рукава и снова начали с его телом пагубно экспериментировать. Сначала четвертовали — я отрезал все, что справа, Борис — что слева. Бог мой, как он орал, как молил, как плакал! Потом Борис отрезал все, что снизу оставалось, а я — что сверху. И поджарили весь образовавшийся шашлык с косточками на пионерском костре. Пляски с бабами вокруг устроили. И, знаешь, сожжение с тем же успехом прошло — утром он опять вместе с нами на яхте раскачивался. Ну, мы продолжили по инерции издеваться, хотя кайфа уже особого не было. Не знаю даже почему… То ли не наше это призвание, то ли просто поняли, что своими этими воскресениями он, в общем-то, над нами издевается.
— А эти двое? Дон Карлеоне и Крутопрухов?
— Их тоже пытали… После Худосокова… Так, для очистки совести. Пару раз четвертовали, пару раз акул на них ловили...
— Акул?
— Да, акул. Если хочешь, вечером можем повторить. По первости интересно. Хотя и гаденькое чувство потом появляется, что ты такой же гестаповец, как и они.
— Я бы с удовольствием половил...
— Валяй. А на кого будешь ловить?
— На Крутопрухова. Харя его мне не нравится.
— Ты, знаешь, за ноги к леске его привязывай. Впрочем, что советовать? Я с тобой пойду, покажу все. Хотя, честно говоря, чем с акулами возится, лучше бы грот с девушками опробовал.
— В грот я успею. А вот акул на сволочей ловить, где еще такой аттракцион прикупишь?
— Галочку в биографии хочешь поставить?
— Ага. Послушай, а что, мы действительно на всю жизнь сюда загремели?
— На всю жизнь? — горько усмехнулся Николай. — Нет, братец милый, похоже, мы тут навечно. Если, конечно, Худосоков чего-нибудь не придумает. Сволочь, он, конечно, сволочь, но тыква у него соображает. Злой гений, короче. Ты его особо не травмируй, не отвлекай от мыслительного процесса. Слабость у него к тебе душевная. Поспрошай его, он обо всем тебе расскажет. А я, пожалуй, переберусь на озеро, поплаваю с девицами...
— Подожди, а что, через колодец вы не пробовали уйти?
— Почему не пробовали? Пробовали по разу...
— Ну и что?
— Да ничего. Выплюнул в песок
— Понятно...
— Есть еще вопросы? А то я пойду.
— Да куда ты торопишься? У нас ведь впереди вечность? — удержал я его. Мне не хотелось оставаться одному рядом с трупом, который вот-вот оживет. Вот он, лежит, только-только убитый, холодный, серое лицо с остекленевшими глазами, покрытое пятнами уже засохшей крови, скрюченные пальцы. И вдруг они приходят в движение, выпученные глаза оживают, руки поднимаются к лицу. Ощупывают его… Тьфу, гадость!
— Да не хочу я слушать, как он тебе рассказывать о своих похождениях будет. Знаешь, любит он живописнуть, как Софу убивал. Сорвусь, опять пытать начну. А это противно. Входит в кровь что-то ползучее, что-то такое, что делает тебя другим. Палачом. Сволочью. А я не хочу… Лучше баб за сиськи дергать, человеком, по крайней мере, себя чувствуешь...
Махнув рукой на прощанье, Баламут прыгнул в воду и поплыл саженками к берегу. Вода была такая прозрачная и нежно-бирюзовая, что я не удержался и с разбегу нырнул в глубину.
Минут через двадцать, накупавшись вволю, я подплыл к яхте. На борт мне помог взобраться Худосоков.
4. Акул на Крутопрухова. — Осталось двадцать дней. — "Трешка" отвалилась.
— Вечером акул идешь ловить? — с тревогой в глазах спросил Ленчик, когда я встал рядом.
— Наверно… — ответил я, вытряхивая воду из ушей.
— На Крутопрухова?
— А ты откуда знаешь? — посмотрел я на будущего живца. Он сидел в прострации на носу яхты.
— Я все знаю… Пиво? Шампанское? Джин-тоник?
— Джин-тоник со льдом, — сказал я, усаживаясь в шезлонг.
Вид вокруг был изумительным. Морской, пахучий до горизонта воздух… Голубая океанская гладь… Белый остров в ста метрах… Остров, заросший пальмами, диковинные разноцветные птицы на берегу и в небе. Знать бы мне раньше, что Ад так чарующ… Не мучался бы угрызениями совести.
Я дремал, когда Худосоков вернулся с серебряным подносом, на котором высился стакан с джином-тоником. Поставив его передо мной, он увидел, что забыл соломинку и ушел за ней в каюту. Его возвращения я не заметил — мое внимание привлекла появившаяся на берегу стройная женщина в коротком обтягивающем синем платье. На шее у нее был алый шарфик, в руках она держала синие туфельки на высоком каблуке… Несколько секунд она смотрела на яхту, как мне показалось, подавшись к ней (ко мне???) всем существом. Затем ловким движением скинула с себя платьице и, оставшись в бикини, улеглась в тени пальмы. "Совсем не загорелая!" — отметил я, механически принимая от Худосокова стакан с соломинкой.
— Не любишь загорелых девушек? — спросил Ленчик.
— Нет...
— Я так думаю, она тебя дожидается, — улыбнулся Худосоков, усаживаясь рядом. — Небось, Бельмондо шепнул ей, что на острове новый кадр появился. Не спеши, пусть посохнет. Времени у тебя, ха-ха, достаточно.
— Так ты, значит, Софию с Вероникой намеренно убил?
— Да… Не я, правда, а мои копы… На это у них мозгов хватило...
— С ментами договориться? Адресочки, небось, дал?
— Конечно, дал. Правда, не все гладко получилось. Не понимаю, зачем им надо было из гранатомета в Баламута и Бельмондо палить. Да еще на перекрестке. Идиоты!
Вспомнив, как сидел в мусорном баке, я вскипел и, зло прищурив глаза, обернулся к Худосокову.
— Ну, ладно, ладно, забыли! — отпрянул он.
— Сволочь.
— Ну, сволочь. Но по большому счету, они, копы мои, все сделали, как надо. Обложили вас со всех сторон. Бориса обчистили. Согласись, неплохо было придумано, а?
— Любишь ты театральные эффекты. А московскую Ольгу, тоже твои копы охмуряли?
— Да. Не хотелось ее убивать. Симпатия у меня к тебе, ты же знаешь. И потому обошелся парой звонков от якобы твоих поклонниц да парой душистых писем от них же. Под занавес белокурого бога подложил, и все, прощай, Женечка, свободен. Да это и не трудно было вас развести: Ольга устала от тебя, от молодости. Ей милее номера в пяти-звездной гостинице теперь нет ничего. И пижона в кровати с запахом "Олд спайс" из подмышек...
— Сволочь! На тебя буду акул ловить! — выкрикнул я, вспомнив искрящиеся глаза Ольги. И такие равнодушные и чужие...
Худосоков сжался, в глазах его встали слезы. Подрагивающим голосом он сказал:
— За что!? Я же по-честному все рассказываю. Ну, давай, врать буду. Тебе это надо? И вообще, на Крутопрухова акулы лучше идут, он жирный...
— Сука.
— Так если бы я сам все мог сделать, я бы изящнее вас на Искандер заманил. Помнишь, как в прошлом году? Одноногий пират Сильвер, драка в забегаловке, золотые драхмы Александра Македонского! Ренессанс, короче. А эти полудурки...
Отпив джина-тоника, я успокоился.
— А откуда эти копы? Не соображал?
— Соображал...
— И что?
— Понимаешь, крааль, в котором я вас в прошлом году томил, находится рядом с колодцем. И кают-компания тоже. В одном ее углу он даже обнажается.
— Ну и что?
— А то, что в прошлом году вы все, как и я, большую часть времени провели именно в краале, и именно в кают-компании. И он вас сканировал и размножил, видимо, используя белок перхоти, витавшей в воздухе. Для чего, правда, размножил, не знаю.
— А почему тогда колодец не скопировала сине- и белохалатников?
— Так они же не люди...
— Ну и что? Бетономешалку она же скопировала?
— Если бы я все знал, то сидел бы не здесь, в Аду, а рядом с ним!
Раздраженно дернув головой, Худосоков продолжил:
— Вот я ему удивляюсь! Ему бы такого, как я! Мы бы горы на пару свернули! Такую бы Вселенную заварганили! А он сидит, в затылке чешет. Что не сделаю, говорит, все одно получается — вода мокрая, небо голубое, а жизнь дерьмо! Ты что так на меня смотришь?
— Ты забыл, что я атеист и потому не надо мне голову морочить. И вообще, знаешь, что я думаю? Я думаю, что ты с "трешкой" заодно.
— Ну, ты даешь, атеист в Аду! Я с ней заодно? Да она целиком и полностью моя! Стал бы я ее для кого-то другого макерить!
— Полностью твоя!?
— Моя, моя. Если бы ты знал, сколько нервов я потратил, чтобы Вероника c Софией вставили в нее одну маленькую штучку.
— Вероника с Софией!?
— Да, Вероника с Софией и… — Худосоков посмотрел с жалостью, — и Ольгой!
Я глотнул из стакана. Струйка тоника потекла по подбородку.
— И как же ты их перевербовал?
— Очень просто. Я, в виде копа, разумеется, напел Веронике, что за некую незначительную услугу она может получить в личное пользование прекрасную копию своего безвременно умершего сыночка… Она, естественно, с благодарностью согласилась и убежала. К Софии, конечно, новостью делиться. Ей я тоже пообещал.
— И Ольге пообещал? — спросил я, усмехнувшись. Если бы Худосоков решил на тех же условиях завербовать Баламута или Бельмондо, они бы, безусловно, согласились.
— Естественно, пообещал.
— Ну, ты и гад! А какую такую штучку они вставили?
Солнце палило нещадно, и нос Худосокова покраснел.
— Генератор волн СВЧ. Если она ерепенится, я его по мобильнику включаю. И она сходит с ума.
— Понятно. Слышал, как вопила. Это ты ей приказал нас сюда отправить?
— Разумеется, нет. На кой вы мне сдались? Это она самостоятельность проявила… После того, как Баламут пригрозил ее обесточить. Я вас хотел помучить, к Кукарре отправил, потом в Освенцим. После Освенцима намеревался на галеры Барбароссы определить лет на триста, но "трешка" все испортила.
— А тебе не кажется, что она играет не в твою, а в свою игру? Если бы меня отправили в пионерский костер, то я бы не поверил, что сделал это мой друг и единомышленник. Ты ведь, наверное, просил нас забрать отсюда, и она тебе отказала?
— Просил. "Трешка" сказала, что в интересах дела мне надо потерпеть. Вот дрянь! Если бы она испытала то, что я здесь терплю!
— Они сказали, что не будут тебя больше мучить.
— Ну-ну. Николай иногда так на меня посмотрит. Чувствую, что оставил в покое, пока в голову что-нибудь живописное не придет. Вчера, паразит, предлагал и вполне серьезно предлагал: "Давай через соломинку тебя надую, и пойдем купаться?"
— Не будут мучить, обещаю. У нас с тобой сейчас одна задача — отсюда выбраться.
— Да не волнуйся ты! "Трешка" все придумает.
— Все придумает… Простой ты стал, Ленчик. Зачем мы ей, ты не подумал? Она наверняка помнит, как в прошлом году твой сынок ее предтечу из автомата расстрелял...
— Не трави душу, Черный. Нам остается только верить, что она нас не бросит… Не сможет бросить.
Я попил джина-тоника, посматривая на лежавшую под пальмой девушку.
— А почему ты тещей бывшей не интересуешься? — спросил Ленчик.
— А что, она здесь? — неприятно удивился я. — Ну да, конечно, какой Ад без тещи...
— Как тебя увидела, слиняла в заросли. Если захочешь повидаться, дай знать, овчарок немецких найду.
— Пусть пока посидит там… — рассмеялся я.
— А что ты так ее не любишь? Вроде обычная на вид женщина?
— Подлая она...
— Все в той или иной степени подлы. Амбивалентностью это называется, ты знаешь.
— То, о чем ты говоришь — это нормальная человеческая подлость. Нормальная, потому что ее высвобождение рано или поздно вызывает у человека угрызения совести. А Светлана Анатольевна наслаждается своей подлостью.
— Послушай… После того, как помучишь ее...
— Да не буду я ее мучить! — взорвался я. — Просто хочу с большого расстояния задать один вопрос: Как в ее душе могут сосуществовать и подлость, и глубокая вера?
— Поня-я-тно. Загнул, как всегда Мебиуса. Подлость и вера… Ну, в общем, когда намучаешься с ней… Ну… как тебе сказать...
К моему удивлению он чуточку покраснел.
— Тебе ее, что ли, отдать? — заулыбался я.
— Да. Понимаешь, в прошлом году, когда Полину крал, глаза ее увидел — холодные, настороженные — так сразу понял — мой человек. И жизнь свою ценит, как я — девочку отдала без звука.
Зазвонил мобильник. Худосоков встрепенулся, торопливо приник ухом к телефону.
— А откуда эти данные? — послушав звонившего, спросил, вытирая со лба капельки пота.
Он еще о чем-то спрашивал, но я не слушал: мое внимание привлекли маска с ластами, лежавшие на корме. Надев их, я поплавал среди кораллов, распугивая стайки невероятно пестрых тропических рыб. Поднявшись затем на палубу, увидел Худосокова, мрачно сидевшего в шезлонге.
— Что там стряслось? — спросил я, смешивая джин с-тоником.
— "Трешка" узнала, что один тип по имени Трахтен летит к нам на космическом корабле.
— Трахтен… Трахтен… Что-то знакомое, — напрягся я, пытаясь вспомнить, при каких обстоятельствах это имя вошло в память. Но джин-тоник, впитавшись в кровь, вынудил меня зевнуть и пожать плечами:
— Ну и что? Пусть летит. Мы в аду, нам все до фени.
— Корабль начинен взрывчаткой. Они хотят все уничтожить.
— Землю??? — отрезвел я.
— Земля им до лампочки. Вместе со всеми нами. Они хотят уничтожить синапс, уничтожить его вместе с Землей с тем, чтобы предотвратить переход В3/В4.
— А на какое число намечена эта трогательная встреча двух цивилизаций?
— Сегодня 29-е июля, 12-30 галактического времени, — сказал Худосоков, посмотрев на часы. — А вмажется этот придурок в Землю 18 августа ровно в полдень. Значит, у нас на все про все остается двадцать дней без получаса.
— И что предлагает "трешка"?
— Ничего пока.
— Послушай, а мы же — бесплотные. Нам ведь уже все до лампочки?
— Не все. Если планета разлетится на куски, то остаток срока мы проведем в ваккуме. Представляешь — холодрыга, пустота вокруг и твоя душа витает… Брр!
— Ты это серьезно?
— Да… В аду можно воссоздать только существующие поблизости условия… — кривясь, потер Худосоков протез. — Ну, понимаешь, телевизор в тюремную камеру можно поставить только там, где есть телевидение и все, что с ним связано...
— Ну, с другой стороны, если мы этого камикадзе с пути истинного как-то свернем, то нам все равно конец. Большой взрыв похлестче взрыва Земли будет.
— С ним проще с большим взрывом. Придумает что-нибудь "трешка". Она ведь в струне сидит, — махнул рукой Худосоков.
— Позвони ей, может, уже придумала.
— Сам позвони! — и передал мне телефон. Я взял и посмотрел вопросительно.
— Чего смотришь?
— Номер какой?
— Ну и простой ты, Черный! Догадайся с трех раз.
— Три шестерки, что ли?
— Ну конечно!
Я позвонил, но "трешка" не ответила.
— Отвалилась… — сказал я, ища ответ в почерневших от переживаний глазах Худосокова.
— А это мы сейчас проверим, — ответил он, нажимая на телефоне клавишу за клавишей. — Волнами СВЧ проверим.
Спустя некоторое время он бросил мобильник на палубу и принялся его топтать, истерично выкрикивая: "Отвалилась "трешка"!!! Отвалилась!!! Отвалилась!!
5. Законов лучше не нарушать.
Посидев за столом в прострации, Худосоков, решил плыть на остров.
— Баламута с Борисом тебе пришлю. Вы порыбачьте, а я подумаю в одиночестве, — сказал он, перебираясь в резиновую лодку.
Послонявшись по яхте, я подошел к Крутопрухову. Некогда безжалостные его глаза выглядели выцветшими, благодаря сидевшему в них животному страху.
Мне стало жаль человека: не люблю, когда меня боятся, и я решил отменить рыбалку. Но, посмотрев на золотое солнце, уже клонящееся к горизонту, вспомнил золотые волосы убитой им Софии, ее звонкий смех, ее страсть к жизни. Вспомнил, как стремился к ней частью души, как всем сердцем любя Ольгу, завидовал Николаю, который мог целовать ее не так, как было позволительно другу. Вспомнил, и тут же внутренний голос мне проскрипел, что я, вообще-то, в аду, можно сказать на работе, которую надо кому-то делать, чтобы зла на свете стало меньше. И поэтому я должен отбросить в сторону слабости, засучить рукава и сделать так, чтобы этому человеку стало нестерпимо больно.
И гуманная моя ипостась сдалась зловредной, и та обратила взор к друзьям, наперегонки плывшим к яхте.
Взобравшись на палубу, Бельмондо, не мешкая, занялся подготовкой судна к выходу в море. Баламут же, выказывая себя профессионалом, не торопился. Он посидел в шезлонге с баночкой пива из холодильника, выкурил сигарету, и лишь затем занялся Крутопруховым. Достав из рундука тонкий стальной трос, он обвязал им щиколотки оцепеневшего кровника. К образовавшемуся узлу троса прикрепил три стальных поводка с большими крючками, два из которых подвязал к запястьям. Крутопрухова, а третий — к шее. Затем потащил за волосы снаряженную снасть на корму. Яхта в это время, чуть слышно тарахтя мотором, выходила из бухты. Пройдя около полумили, впереди по курсу мы увидели акульи плавники, нетерпеливо разрезающие воду. Баламут оживившись, заходил по палубе, что-то выискивая.
— Что, спасательных кругов больше нет? — спросил его Бельмондо от румпеля.
— Нет.
— А там, в каюте, на стене?
— Жалко интерьер ломать из-за поганца.
— Да ладно! Ленчик же говорил, что больше яхту найдет — эта на троих маловата.
— А зачем нужен спасательный круг? — удивленно спросил я.
— Понимаешь, — начал объяснять Баламут, — если его в воду без круга бросить, он быстро утопнет, и акулы его уже дохлого рвать будут. И еще этим кругом он от них обороняться будет, а это вообще уписаешься.
Баламут сходил в каюту, принес круг с черной надписью "GROBOVAYA TISHINA", сунул его Крутопрухову, мелко дрожавшему, и спросил, критически осмотрев наживку с ног до головы:
— Ну что, начнем?
— Начнем… — буркнул я, находясь во власти противоречивых чувств.
— Так иди, разбей ему морду до крови и столкни в воду.
— А что, без морды нельзя?
— Нельзя, нужна кровь. Без крови акулы с ним кокетничать начнут, а через час будет уже темно — мы же где-то в низких широтах ада, вечера здесь короткие.
— Слушай, Коля, это твой кровник, ты и бей… Мне что-то не климат.
— Ты чистоплюй, да? Ну и черт с тобой! — презрительно улыбнувшись, направился Баламут к наживке, продолжавшей мелко дрожать. Подошел, наливаясь злобой, постоял над ней. Налившись до красноты ушей, спросил сурово:
— Что, дрожишь? А помнишь мою Софию? А сына моего? Не помнишь? Так вспоминай, сука, вспоминай! — и, совершенно разъярившись, стал избивать Крутопухова. Расшибив кулаки в кровь, схватил шезлонг и продолжил расправу уже с его помощью.
— Третий шезлонг за два дня, — услышал я сзади осуждающий голос Бориса, стоявшего у румпеля. — Скоро сидеть не на чем будет.
А Баламут продолжал. Крутопрухов, заслонялся, как мог, Время от времени бедняга оборачивал лицо, искореженное ужасом, к морю и смотрел на акул, привычно круживших вокруг яхты, не раз поставлявшей им поживу. Я понял, что собственно побои Крутопрухову уже не страшны — он вновь и вновь переживает апофеоз наказания, то есть неминуемое съедение морскими чудовищами. И попытался представить чувства человека, уже побывавшего в пасти акул, уже знающего, как больно, как невыносимо больно, когда острые и безжалостные зубы раздирают на части твое несчастное тело.
Разломав шезлонг на куски, Баламут, нашел глазами мой и уселся перекуривать. Сделав несколько торопливых затяжек, раздавил окурок в рогатой морской раковине, лежавшей под столиком, встал, подошел к Крутопрухову. Увидев, что тот лежит без сознания, сходил к надстройке, вынул из пожарного шкафчика брезентовое ведро на веревке, зачерпнул им воду и с размаха окатил жертву. Соленая вода, въевшись в раны, моментально привела ее в сознание. Отбросив ведро в сторону, Баламут склонился над душегубом, привел в порядок поводки с крючками, затем наклонился к уху бедняги и прошипел:
— Я тобой, сволочь, еще долго акул кормить буду. Привыкай, гад!
И, выдавив побольше слюны из слюнных желез, плюнул оппоненту в лицо, затем сунул ему в руки спасательный круг и, добавив к плевку еще один, столкнул в воду.
Акулы были тут как тут. Взбудораженные запахом крови, они набросились на беднягу со всех сторон. Скоро стальная леса натянулась струной, да так сильно, что Борису пришлось убавить ход яхты.
Забыв обо всем, я зачаровано смотрел, как бурлит и красится кровью морская вода. Кто-то ткнул меня в спину; я обернулся и увидел Колю, он протягивал бинокль. Я взял и увидел, что все три крючка пустыми не остались. Одна акула была длинной не менее трех метров, другие две несколько короче, но, тем не менее, выглядели весьма внушительно.
Баламут не хотел обрубать троса, но яхту так вело, что акул пришлось отпустить. Сделав вокруг "кукана" пару кругов, мы направились к берегу, по которому нервно ходил взад-вперед Худосоков, ходил, призывно крутя рукой.
6. Оскар Уайльд об аде. — Предложил сыграть в колодец.
Яхта уткнулась в берег в сумерки. В свете луны мы добрались до особняка, таинственно белевшего среди джунглей. Башенки, балкончики, беломраморные колонны, украшенные чертями, химерами и прочей нечистью, выглядели игрушечными. К тяжелой двустворчатой двери красного дерева вели широкие ступеньки из призрачно иризирующего лабрадорита. Я подумал, что их должны бы охранять мамелюки с кривыми саблями.
— Нет, охраны в доме нет, и лакеев тоже,- предупредил мой вопрос Худосоков, остановившись у беломраморного фонтана с рогатыми амурами. — Можно было, конечно Крутопрухова с доном Карлеоне попросить, но у них такая нервная жизнь. И какие из них лакеи? Руки трясутся, ноги подкашиваются...
Мы присели у фонтана и закурили. Жизнь казалась прекрасной. Адскую тишину нарушал лишь шелест прибоя, из лесу время от времени раздавалось рулады ночных птиц, иногда оно прерывалось звонким девичьим смехом.
— Хорошо тут… — умиротворенно проговорил Худосоков.
— Ну, ты даешь! — удивился я. — Как пенсионер выражаешься или зек на покое. Никак сломался?
— Да нет. Если выберусь, то опять что-нибудь нехорошее придумаю. Потому как с несчастными людьми можно только по нехорошему.
— Ты же небесный переворот задумал… — проговорил Баламут, любуясь луной.
— Это само собой...
— Ну и что ты сделаешь, когда синапсом завладеешь?
— Я сделаю всех счастливыми. Я при рождении вобью людям в головы, что они счастливы и всегда будут счастливы.
— Э, дорогой! — усмехнулся я. — Когда пара алкоголиков сношается, то знаешь, какие они счастливые? А когда у них дебильный ребенок рождается без нёба и с ушами на шее, он тоже, в общем-то, счастливый. Несчастными люди становятся пересекаясь.
— Юродствуешь… Я просто стану действующим богом, богом, который будет внимать и помогать, помогать и карать зло.
— Ты? Редкостный злодей?
— А что? Добрый человек не может сделать ничего великого. Пошлите в дом.
Мы подошли к дому, поднялись по лестнице, прошли в просторную столовую. На высоких ее стенах, украшенных старинными светильниками, висели портреты строгих стариков и дам преклонного возраста, под ними стояли на страже никелированные рыцарские доспехи в сборе.
— Да-с… — восхитился я. — Ад у вас, надо сказать, на все сто.
— В аду всё должно быть, — усмехнулся Худосоков. — Абсолютно все. Оскар Уайльд как-то воскликнул: Не получать того, что хочешь? Что может быть хуже!!? Лишь все получать!
Подивившись начитанности записного убийцы, мы уселись за длинный стол, покрытый белоснежными скатертями. Не успел я расположиться, как передо мной возникли большое блюдо с телятиной, языками, бутылка красного десертного вина и хрустальный фужер. Поставила все это на стол изящная белоснежная ручка. Поразившись ее красотой, я обернулся и увидел… Ольгу. Это она загорала на берегу!
— Ты… ты умерла!!? — воскликнул я.
— Да нет, как видишь! — прыснула девушка, оправив удивительное вечернее платье с глубоким вырезом. Волосы ее были собраны в пучок на затылке, в ушах сверкали крупные бриллианты, бриллиантовый же кулон нежился в сладкой ложбинке.
— Она из колодца, — сказал Ленчик, пристально посмотрев на девушку. — А Юдолина твоя жива и здорова. Кстати, ее ты можешь увидеть, если, конечно, захочешь.
А Ольга-Из-Колодца, поправив лежащие передо мной приборы, вышла и через минуту вернулась со снедью для Баламута и Бельмондо. Вино для них принес Худосоков. Поставив бутылки, он поблагодарил Ольгу и движением подбородка отправил ее прочь.
— Я попросил оставить нас одних, — ответил Худосоков на мой недоуменный взгляд. — Не надо ей слышать наших разговоров. Давайте, ешьте, пейте, а потом поговорим.
— А ты, что, не будешь?
— Мы же в аду. А в аду есть и пить не обязательно.
— И нам, что ли, тоже? — изумился Баламут.
— Конечно. Души питаются, живут и страдают духовно, а материальное — это обман зрения, так что обманывайтесь на здоровье, а я тем временем позволю себе расширить ваши познания об Аде.
— Валяй! — я с воодушевлением принялся опустошать фиктивную тарелку.
— Здесь в некотором роде все наоборот, — утонул в кресле Худосоков. — Например, здесь вы можете приглашать в гости лишь врагов...
— Приглашать врагов!? — изумился Бельмондо.
— Видите ли, здесь можно вечно досаждать людям, которые в прожитой жизни досаждали вам. Человек, отягощенный злом, здесь беззащитен. Так же, как там, в жизни, беззащитен человек, отягощенный добром.
— А те люди, которым я досаждал, могут досаждать мне? — вспомнил я знакомых, которые сочли бы за счастье изо дня день заниматься распиловкой моей души при помощи неразведенной двуручной пилы.
— Они могут пригласить тебя в свой сектор Ада, — усмехнулся Худосоков, пригвоздив меня к спинке кресла холодным взглядом. — Если узнают, что ты здесь.
Я вспомнил, что у Ленчика нет одной ступни, и что оторвана она была взрывом брошенной мною гранаты. А Ленчик, насладившись моим замешательством, тронул губы презрительной усмешкой и продолжил:
— Но ты, Черный, не беспокойся, ногу отпиливать я тебе не буду. Здесь, в аду, подсчет бабок как в преферансе — меньшая "гора" списывается… Но не исключено, что со временем некоторые твои знакомые найдут тебя и скормят акулам, — рассмеялся Худосоков. — Времени-то у них не меряно!
Огорошенный, я подумал, что издевательства над Худосоковым и его пособниками надо бы прекратить. А то ведь отпишут, сволочи, куда надо, и позовут меня на пионерский костер с четвертованием эти бесчисленные студентки-практикантки и завистники, которым, ох, есть, что нам предъявить. На двуручную пилу я, скорее всего, не потяну, но личико оплеванное скалкой набьют, это точно.
Бельмондо с Баламутом думали об этом же.
— Да ладно вам, не переживайте! — прервал наши мысли. — Своих мы не закладываем.
И, взяв со стола серебряный колокольчик, звякнул. Тотчас же в комнату влетел дон Карлеоне с подносом, уставленным винными бутылками. Руки его слегка подрагивали, глаза бегали по нашим лицам.
— Бургундское трехсотлетней выдержки, — похвалился Худосоков, взяв одну из бутылок. — Пить его надо с трепетом.
Наставнический тон Худосокова, задел Баламута, и он сделал, то, что мог сделать только он: раскрутил бутылку и водоворотом отправил ее содержимое в желудок. Ноль целых восемь десятых литра драгоценного вина в десять секунд — это, конечно, редкостный аттракцион; я поаплодировал и принялся за гуся.
После ужина мы перешли в курительную комнату и расселась в креслах. Ольга принесла коньяк и, пощекотав меня за ухом, удалилась. Худосоков обойдя всех с коробкой сигар, утонул в кресле.
— Ты что-то говорил о настоящей Ольге… — спросил я его, раскурив "гавану".
— А, пустое! В той жизни ты был влюблен в нее по уши, и она была на двадцать лет, кажется, моложе. И это тебя мучило. А здесь, в аду, она на двадцать лет тебя старше. И по уши в тебя влюблена. И разыскивает повсюду. А влюбленное сердце, ой, чуткое, оно! Найдет, чувствую, ох, найдет. И что будет! Представь себе шестидесятипятилетнюю Ольгу — седые волосы, сухая грудь, грудь, полная неимоверной, к тебе, Евгений Евгеньевич, любви. И еще представь фиолетовые волосы, подтянутое мраморное лицо, черные очки, чтобы не было видно уставших глаз, немножко артрита, немножко остеохондроза и очень, очень много любви к тебе...
— Хватит изгаляться! — прервал его Баламут. — Ты лучше расскажи, что придумал. И вообще, прорезалась "трешка" или нет?
— Нет, не прорезалась. А придумал я вот что. Завтра, с утра вы попытаетесь вырваться отсюда. На этот раз, я думаю, получится, ведь в прошлый раз вы и не хотели, признайтесь, выбраться, вот колодец и выполнил ваше подспудное желание позагорать и покупаться в тропиках. Получится — попытайтесь выйти на "трешку", если, конечно, она еще жива. Выгорит дело — мы спасены. Учтите: из колодца вы можете попасть куда угодно, даже к Господу Богу. Не получится сразу выйти на "трешку", попытайтесь изучить его устройство. Как я себе представляю, на него нанизано множество миров, в том числе, вероятно, и разновременных. Во всем этом надо будет разобраться, разобраться, чтобы выжить.
— Около девятнадцати дней на изучение бесконечных миров… — покачал головой Баламут. — Маловато будет...
— Может и хватить, — выговорил Худосоков. — Эта штука, как все великое, должна быть устроена просто. Надо просто узнать, где у нее замочная скважина, потом подобрать отмычку...
— Повернуть два раза, и очутится у Господа за пазухой… — усмехнулся я. — А что касается простоты устройства, так ДНК человека тоже очень просто устроено, однако его полста лет ученые всего мира изучают, и еще на сто лет осталось.
— Нет, колодец должен быть устроен проще, есть у меня такая уверенность. И вообще в это лучше верить, потому как верить нам больше не во что.
— И это все, что ты хотел сказать? — Баламут разочаровался. Ему по-прежнему не хотелось покидать адские места, ставшие привычными, если не сказать — родными.
— Да, это все.
— Ну-ну. И ради этого пятиминутного сообщения ты бегал по берегу и руками махал?
— Перенервничал. Мне почему-то показалось, что вы откажетесь лезть в колодец. Вы так здесь одомашнились...
— Мы откажемся? — хохотнул я. — Чтобы мы отказались лезть в ж… то есть в колодец? Ты плохо нас знаешь!
— А почему прямо сейчас не полезть? — посмотрел на меня Борис.
— Нет, спешить не надо… — покачал головой Худосоков. — Может быть, "трешка" проснется. Да и время вам надобно, чтобы обдумать будущие действия, настроиться, наконец… И поэтому предлагаю сейчас разойтись.

Наутро мы позавтракали на скорую руку (руки у дона Карлеоне уже не тряслись, тряслись они у Крутопрухова, да так, что чашечки с кофе дребезжали на подносе) и, распрощавшись с подругами, пошли к колодцу.
— А почему ты думаешь, что он нас не выкинет? — спросил я по дороге у Худосокова.
— Почему не думаю? Думаю, — ответил, простодушно улыбнувшись. — Но, может быть, я ошибаюсь. Мы ведь с Крутопуховым и Карлеоне в Ад, так сказать, по определению попали, вот колодец нас и не выпускает. А вас затащили сюда обманом. А если не получится, не беспокойся, в песок или в море не больно падать.
… Колодец с его сиреневой клубящейся начинкой выглядел притягательным. Присев вокруг, мы закурили.
Я думал об Ольге. О той, московской. И о той, с которой провел ночь. Когда женщин много — это плохо, это — блуд. А когда любимых женщин много — это вообще никуда… А когда они одинаковы внешне, лишь внешне — это прямой путь в колодец.
Баламут расправился с сигаретой в три затяжки. Его женщина была мертва. Он видел ее, мертвую, и во второй Софии. Ночью ему в голову пришла мысль пригласить ее на остров. Ту, первую. И изменять ей открыто. Так, как изменяла она. Под утро он понял, что если останется, то это произойдет.
Вдавив окурок носком ботинка в песок, Николай пожал нам руки, сказал: "Если что-то я забуду, звезды, вряд ли, примут нас" и шагнул в искрящуюся сиреневую бездну.
Она его приняла. Вторым подошел к колодцу Борис. Пожав мне руку, он прошелся взглядом по океану, неспокойному с утра, по острову. Было видно, что Ад ему полюбился, и расстается он с ним, как, уходя на войну, с которой нет возврата, расстаются с родным краем. Последний его взгляд растворился в лесу, скрывавшем озеро.
Когда пришла моя очередь, появились сомнения. Я посмотрел в желтые глаза Худосокова: "Сочинил, гад, все про Трахтена, чтобы сплавить нас с острова. Перепихивают с "трешкой" друг другу.
— Ну, если ничего не получится, — с улыбкой развел он руками, — то, по крайней мере, я от вас избавлюсь. А за женщину свою не беспокойся. Она тебя найдет.
И гадко усмехнувшись, добавил:
— Я имею в виду ту, шестидесятипятилетнюю.
Глава пятая. Чей-то трезубец.
1. Судья откровенничает. — Старшина Архангельский наводит порядок.
Очутившись в колодце, Бельмондо испугался, и испугался не мраку, а тому, что падения не было — он просто завис с закрытыми глазами и вниз головой в чем-то напоминавшем воды матери. Когда он поверил, что находится в чреве мамы, испуг ушел вместе с мыслями, и пришло счастье. Сколько оно продолжалось — вечность или минуту, определить было невозможно, потому что сколько бы не длилось счастье, оно вечно.
Когда мрак рассеялся, он увидел себя в помещении, похожем на коридор поликлиники — те же китайские розы в кадках, на стенах — выцветшие акварели под стеклом, стулья в простенках. "Не хватает посетителей" — пришло ему в голову. И тут же, в конце коридора появился мужчина. Он прошел мимо, проглядывая стопку бумаг. Из комнаты наискосок вышла поглощенная мыслями пожилая женщина. "Районная поликлиника" — подумал Борис и тут же в нос ему ударил резкий запах карболки. Мимо, движимая санитаром, пронеслась больничная каталка. На ней лежал старик. Когда каталка скрылась за поворотом коридора, дверью напротив замигала надпись "Входите".
Он вошел. Посередине небольшой комнаты стоял стол; за ним сидел благообразный мужчина средних лет. Усталые его глаза бесконечную минуту смотрели в душу.
Борис, скрипнув, сел. Оглянул стол. На нем ничего не было. Мужчина улыбнулся, достал из ящика стола стопку папок. На лицевой стороне верхней синим фломастером было выведено "Бочкаренко Борис Иванович". Борис вспомнил прошлогодний рассказ Ольги. О небесной конторе, распределяющей души по кругам и секторам. "Значит, это — Судья. Сейчас он должен сказать об интерьерах".
— Мы стараемся не тревожить клиентов непривычными интерьерами, — заговорщицки подмигнув, проговорил тот.
— Знаю, — ответил Бельмондо примерно так, как отвечает поседевший на службе полковник ФСБ участковому милиционеру. — Я к вам, собственно, по другому вопросу.
— Знаю, — ответил Судья так, как отвечает участковый милиционер поседевшему на службе полковнику ФСБ. — Но, боюсь, вы опоздали. Видите ли, наша система в ближайшие несколько недель будет подвергнута реорганизации в связи с переходом в другую...
Судья запнулся и Бельмондо продолжил:
— Вселенную?
— Да, — вздохнул Судья. И неожиданно разоткровенничался:
— Гуманоиды всюду распустились. Пьют, бездельничают, один секс, да наркотики на уме. Не стало героев, не стало гениев, не стало тружеников, кругом благородные ничтожества и низменные таланты. А у нас — смута. Идеологические шатания, азартные игры, коррупция, периферия бунтует. Одни тянут в одну сторону, другие — в другую, третьи вообще перестали крылья носить. И ситуация может зайти очень далеко. Верхи, — Судья вознес глаза к потолку, — не могут управлять по-новому, низы не хотят жить по-старому. И в результате всякая шпана вроде Худосокова поднимает голову. И у него, надо сказать, есть шансы — если он поймет, что космическая стру...
Тут произошло странное — Судья покрылся красными пятнами, пятна превратились в каверны, и через несколько минут небесный бюрократ исчез.
Не успел Борис сообразить, что тот, видимо, едва не разгласил служебную тайну, за знание которой Худосоков дал бы отпилить себе здоровую ногу, как перед ним уже сидела привлекательная особа средних лет в строгом сером костюме. Алые губки, не крашенные, а может быть, и никогда не красившиеся, шелковистая кожа, русые волосы. "Юбка, наверное, до пят", — подумал он, рассматривая крохотные верхние пуговички совершенно глухой белой блузки.
Женщина порозовела. Борис понял, что она не относится к категории бесполых ангелов. Женщина покраснела, и потаскун Бельмондо, решив ее достать, представил ее ноги, бедра, поросший золотым кудрявым волосом лобок и так далее. И пожалел об этом, ибо как только он дошел до бюста в красном кружевном лифчике, женщина растворилась в воздухе, освободив место старшине Гавриилу Архангельскому в милицейской форме.
Лет двадцать назад этот старшина изрядно поработал над телом Бориса, поработал после того, как тот, изрядно выпивший, стал необдуманно качать гражданские права. Рассмотрев лежащие на столе кулаки Гавриила — огромные, с натруженными костяшками, Бельмондо решил вести себя сообразно обстоятельствам и был вознагражден — старшина с презрением выдавил из себя свое обычное: "Если гора не идет к Магомету, то пусть она идет на хер!" и исчез, уступив место женщине в сером.
Увидев ее, Бельмондо вспомнил крылатое выражение, что свобода — это когда тебя посылают туда, куда Архангельский послал Магометову гору, а ты идешь, куда хочешь. Женщина в ответ на эту мысль беззащитно сжалась, и Борис постарался подумать, что перед ним сидит невзрачный клерк, а не симпатичная женщина. Но не получилось, да и как могло получиться? Человеку с таким опытом, как у него, достаточно было увидеть ноготок любой женщины, чтобы немедленно с головы до розовых пят достоверно изобразить ее в воображении.
— Бога ради, прошу простить меня великодушно! — сказал он, жалея о том, что разучился краснеть.
— Ничего, ничего, продолжайте, — мило улыбнулась. — Я приняла кое-какие меры.
Бельмондо из чувства противоречия попытался вообразить вид милашки со спины. Напрасно.
— Вот видите, — констатировала, мало-помалу превращаясь в образцовую конторскую служащую. — Теперь мы сможем обсудить ваши проблемы. Меня зовут Стефания. Сейчас мы должны определить вашу дальнейшую судьбу.
— Судьбу?
— Да, — ответила, прикрывая ушко прядью волос.
— Да что вы меня так боитесь? — воскликнул, тепло рассматривая точеное и, видимо, никем не целованное ушко девственницы..
Глаза женщины сузились, и Бельмондо получил мысленный ответ. Во-первых, — понял он — его не хотят допускать к "трешке", сидящей на Синапсе. Во-вторых, Синапс — это действительно нечто, позволяющее управлять процессами во Вселенной. В третьих, власть управляющих Синапсом, видимо, не такая уж крепкая, если Худосоков, даже находясь в аду на отсидке, может этой власти угрожать. И, в-третьих, видимо, небеса не в состоянии лишить Худосокова, да и его, Бориса, свободы действий.
— Ну почему не в состоянии, — натянуто улыбнулась женщина. — У нас есть много способов лишить вас возможности действовать так, как вам заблагорассудится. Но мы пока не хотим. Нам интересно, как далеко вы зайдете в своих...
— Как далеко мы зайдем? — удивился Бельмондо. — Мы всегда идем до конца, разве вы не знаете? И вообще, скажите по секрету, что он из себя представляет? На земле разное о нем говорят.
— Он — всеобщая сущность, Святой дух, он везде. В нем располагаются Вселенные, он в каждом из нас, — приняв благоговейный вид, начала объяснять. — Во Вселенной мириады населенных миров и мириады разновидностей гуманоидов, и перед каждым он предстает в соответствующем обличии. Более того, он меняет обличие в зависимости от уровня развития и национальных особенностей народов. Для троглодитов он воплощается в виде солнца, сильного и грозного животного или стихии, для более развитых существ он — подобное им существо. Лишь гуманоидам, значительно продвинувшимся в познании мира, он является в истинном обличии — в виде Совести...
— Он редко появляется на людях...
— Как и совесть...
— Гм… А Святые книги? Они такие древние...
— Они писаны для людей определенного уровня. Сейчас идут споры о необходимости их переработки. Однако у нас много консерваторов, а они, как вы знаете, всегда правы...
— Да уж… А космическая струна? Что это такое?
— Размеры Вселенной — около 19 миллиардов световых лет. И поэтому при создании Мира он сотворил так называемые космические струны или кротовые норы — особый вид коммуникаций, использование которых позволяет ему знать все и мгновенно на все реагировать. И, одна из этих космических струн позволяет ему...
Сказав это, женщина покраснела, и спустя пару секунд растворилась в воздухе.
"Жалко девушку… — подумал Борис, вздыхая. — Не иначе, как и Судья, лишку сболтнула. И почему только они откровенничают? Загадка. Что же она выболтала? Если он — это всеобщая сущность, то есть сама Вселенная, значит, космические струны — это его нейроны. А колодец — это нейрон, связывающий его с неким органом, созидающим Вселенные. А "трешка" сидит на нем. Если бы кто-нибудь взял под контроль мой созидающий орган, я бы умер с тоски. Черт те что! Голову сломишь! Как тут не сломать, если они, по словам Судьи, в азартные игры дуются. А может, "трешка" скинула нас в Ад не по злому умыслу, — своему или Худосокова, — а исходя из каких-то соображений? Или просто проиграла нас Худосокову? В карты? И заставила его забрать выигрыш?
Бельмондо услышал покашливание. Подняв голову, увидел дважды покидавшую его женщину и присвистнул — она была в красном летнем платьице с короткими рукавами и довольно глубоким вырезом. "И подол, наверняка, выше колен", — подумал он, подавляя желание заглянуть под стол. Подавив, посмотрел женщине в лицо и по румянцу, запылавшему на щеках, понял, что не ошибся.
— Вы потрясающе выглядите, — сказал он, внимательно рассмотрев все, что стол не мог скрыть. — Но мой опыт общения с женщинами вашего плана говорит, что через пару минут вы напрочь испортите мне настроение.
— Почему же через пару минут? — улыбнулась женщина. — Вас посылают...
Услышав эти слова, Бельмондо изобразил на лице удивление, смешанное с разочарованием, и женщина вновь покраснела.
— Акция, известная вам как переход В3/В4, начнется через восемнадцать с половиной земных суток, — заговорила она, пообщавшись пару минут с маленьким зеркальцем, извлеченным из неведомо откуда появившейся красной сумочки. — Примерно через столько же времени — плюс-минус 8,5 минут — к Земле прилетит начиненный взрывчаткой космический корабль из цилиндрической туманности 86590-64...
— Подумать только! — усмехнулся Борис. — Вам об этом "трешка" рассказала?
— Однако он безгранично добр, и вам предоставляется возможность избежать гибели… — продолжила, не обратив внимания на едкую реплику. — Вы сможете спасти свой мир. Но вам придется потрудиться.
— Очистить Авгиевы конюшни, гидру какую-то там замочить, — догадался Борис.
— Лернейскую, — подсказала посланница небес.
— Ну и что лично мне надо будет сделать?
— Через пятнадцать минут вас доставят к начальной точке вашего маршрута, вернее, вашей дистанции. Если вы, использовав ваши авантюристические наклонности и опыт, преодолеете все этапы и препятствия и придете к финишу, то есть к "трешке", до одиннадцати дня местного времени 18 августа, то у вас появится возможность спасти друзей и Вселенную. Скажу сразу, у вас немного шансов, но они существуют.
— Сдается мне, вам зрелищ не достает.
— Может быть, и так.
— Проводы Вселенной хотите устроить? С представлениями и торжествами?
— От вас зависит, будут ли это проводы.
Борис скривился. Был козлом, был арапом Нострадамуса, а теперь, вот, Гераклом предлагают стать.
— Ну тогда — вперед, — улыбнулся он, представив себя полубогом. — Жаль, правда, с вами расставаться...
— А мы и не расстанемся, — зарделась женщина. — Меня посылают с вами.
— Я трещу от счастья, мадемуазель! Клянусь, теперь всю оставшуюся жизнь не буду экономить на церковных свечах.
— Только варежку не разевайте, — чуть грустно улыбнулась она. — Я буду с вами в качестве ангела хранителя с ограниченной ответственностью.
— Мы сработаемся… — Борис внимательно посмотрел в глаза напарницы. И наслаждаясь очаровательной беззащитностью, делавшей их бездонными, протянул руку.

Потом, когда все кончалось, он понял, что упоминание Авгиевых конюшен во многом определило его будущее. На том свете о чем думаешь, то и получаешь.
2. Бельмондо. — А в окопы тебя? А послать тебя в бой? — Как тут не ляжешь?
"Политрук танковой роты, понимаешь… Кумунист, значит. И что ему в танке не сиделось? Панкратов А. К… Алексей Константинович… Или Алексей Кузьмич… В августе сорок первого, под Новгородом… Наверно, случайно упал, убитый уже..." — думал восемнадцатилетний солдат, которого однополчане звали Матвеичем, хотя добродушным нравом он, детдомовский, конечно же, не отличался. Полчаса назад политрук стрелковой роты, в которой служил Матвеич, рассказал, как коммунист Панкратов впервые совершил великий подвиг — при штурме Кирилловского монастыря закрыл телом амбразуру дзота. "А ты сумел бы?" — вспомнил Матвеич заключительную фразу агитатора и улыбнулся: сам политрук был так худ, что не смог бы заслонить собой и трехлинейной винтовки.
Родителей Матвеич почти не помнил: их раскулачили в 30-м, а детский дом, в котором глаза его стали колючими, и который, собственно, и был его Родиной, помнить не хотел. И поэтому слова политрука мало его тронули. Сын расчетливого хозяина, он в бою вел себя расчетливо, пулям ни груди, ни спины не подставлял. Ну и на пулеметную амбразуру упал бы только в том случае, если падать больше было бы некуда.
Бельмондо свалился Матвеичу, как снег на голову, и заместил его душу. Это было что-то! Представьте, вас вытащили из теплой квартиры с сериалом на экране и парочкой бутылочек пива в холодильнике; представьте, вас вытащили из ваших домашних тапочек из-под бока положительно улыбающейся жены и сунули под Псков, в окопы, в лютую зиму сунули, и заставили ждать атаку, после которой из взвода останется в живых лишь трое тяжелораненых! Представьте, и вам станет жаль Бориса Бочкаренко с таким неподходящим для переднего края прозвищем Бельмондо. О, господи, как он был несчастен, когда понял, куда с Божьей помощью вляпался! Немецко-фашистский оккупант впереди, да товарищ Сталин позади — это вам не домашний злодей Худосоков с его смешными потугами на самоутверждение. Слезы встали в глазах Бориса, он упал ничком на дно окопа, и затих.
— И это наш герой-любовник! — услышал он голос Стефании, когда холод насквозь перемороженной земли уже проник в его безвольное тело. — Вставай, простудишься.
— А, ангел-хранитель прибыл, — сказал Бельмондо, пытаясь укротить дрожание голоса. — Неплохо бы сейчас в солнечный Ташкент, а? Говорят, там вся Москва ошивается?
— Да нет, красноармеец Бочкаренко, в солнечный Ташкент мы не поедем. Здесь у нас дела.
— Какие дела?
— Завтра будет бой, и ты сделаешь свой первый и, может быть, последний ход.
— Слушайте, девушка! Послезавтра — весна, а мне всего восемнадцать. Поехали на Кырк-Шайтан, а? Вдвоем? Там "трешка" наша родная, она сможет придумать что-нибудь изящнее и более высокохудожественное для спасения старушки Земли? Ну, ты же женщина, ты же знаешь, что идти на пулеметы — это пошло и не гуманно. И, вдобавок, больно и пахнет повышенным травматизмом?
— Нет, ты останешься здесь.
— Ну и иди тогда в задницу, политрук в юбке! Тоже мне ангел-хранитель! Под пули посылает!

Весь день Бельмондо ходил, ел, выполнял приказы механически. Он решил, что от судьбы не уйдешь. Как только он пришел к этому выводу, в сознание вошел Дьявол.
— А ты уверен, что твоя завтрашняя гибель будет правильным ходом? — спросил он ехидно. — А знаешь ли ты, что жизнь — это наивысшая ценность? А уверен ли ты, что Бог на стороне Сталина? А знаешь ли ты, что если вы завтра откатитесь на восток, то не советские войска, а союзники оккупируют Восточную Европу? И в ней, а также в Германии не погибнет более полутора миллионов русских солдат? Не знаешь… И автомат готовишь к бою. Ох, простой ты, Боря, простой, как валенок! Но мне ты нравишься, и потому я хочу тебе подсказать, что Старичок — ба-альшой любитель многоходовок.

Представьте — вы свыклись с утратой теплых тапочек и жены под боком, свыклись с промороженными февралем окопами, представьте — вы смирились с тем, что завтра, по меньшей мере, десяток горячих пуль превратят вашу грудь в мясокостный фарш. Представьте, вы свыклись, смирились и услышали вышеприведенный монолог этого сукиного сына, насквозь пропахшего дегтем и серой.
Короче, Бельмондо растерялся. Черт с ней, с жизнью, как наивысшей ценностью — это спорный вопрос. Но Восточная Европа? Отдай завтра немцам эти е-ные Чернушки, и в будущем по всей западной границе будут жить не презирающие враги, а добрые друзья-славяне? И останутся живыми полтора миллиона отцов, не будет кровавых антисоветских восстаний в Берлине, Будапеште и Праге? А что я, собственно, взвился? Хрен с ней, с этой Восточной Европой. Враги, так враги. Русскому человеку всегда было плевать на эту часть света с высокой колокольни. А вот что он, Дьявол, имел в виду, когда говорил о Божьих многоходовках? Не-е-т, это полный холдинг! Как говорит Баламут — ария Торричелли из оперетты Даргомыжского "Иван Сусанин"!
Принесли наркомовские сто грамм. Накануне убило многих, и Бельмондо досталось пол-литра. Он выпил их в два захода, заел салом и уснул у блиндажной буржуйки.
На следующий день была атака. Немецкий пулеметчик скосил полроты. Бельмондо лежал в ложбине прямо перед ним и не мог поднять над головой и пальца. И решил не делать глупостей, тем более, что был уже дважды ранен (в плечо и ногу) и вполне заслужил несколько месяцев госпиталя в Ташкенте. Когда Борис совсем укрепился в решении не ерзать, он осторожно посмотрел назад, в сторону своих окопов, и увидел, что маленький молодой лейтенантик, очень похожий на французского киноартиста Бельмондо, собирает людей в атаку. "Папаня здесь, он первый полезет!!!" — мелькнуло в голове Бориса и он, заорав, как оглашенный, бросился к амбразуре.
Немец-пулеметчик, хорошо знакомый с тактическими приемами русских, пытался оттолкнуть его тело заранее припасенной палкой, но не смог — уж очень крепко тот держался мертвыми руками за что-то там снаружи.
3. Баламут. — Рябчики с ананасами. — Двадцать тысяч погружений. — Нырок N1.
Оказавшись на стуле у кабинета, Баламут решил напоказ задремать и заснул. Разбудили его толчки в плечо. Открыв глаза, он посмотрел на раздосадованного Судью и ляпнул:
— Закурить не найдется?
Судья полез, было, в боковой карман пиджака, но, вспомнив, что он при исполнении, покраснел, отдернул руку и попросил пройти в кабинет.
Усевшись, Николай, оглядел небесную канцелярию. Интерьер был унылым, и он подумал, что лучше бы его приняли в тихом баре, в непринужденной обстановке, скажем, летнего пятничного вечера. И тут же услышал:
— Пиво? Водка? Джин-тоник? Текила? Рябчики с ананасами?
Протерев заспанные глаза, Баламут увидел, что обстановка кардинальным образом изменилась в лучшую сторону: он сидел уже не в пропахшем застаревшими обоями унылом кабинете, а за стойкой уютного бара. Полутьма, приятная тихая музыка, перемежаемая популярными шлягерами, дружественное лицо бармена, шеренги бутылок, готовых к немедленному самопожертвованию, моментально воспламенили настроение, и он, показав главнокомандующему спиртного золотой свой клык, заказал две двойные водки.
— Ему, — показал подбородком на Судью, севшего рядом, — безалкогольную.
И загоготал во весь голос, разогнав по углам полонез Огинского. Бармен понимающе улыбнулся и, не мешкая, принялся откручивать голову любимой Баламутом "Столичной".
Выпив и закусив маслиной, Николай опустил локти на стойку, сверкавшую полировкой, обхватил ладонями голову и, уставившись в неубранную бутылку, впустил в себя пришедший в сознание полонез.
— Мне на Кырк надо… — сказал он Судье, когда полонез сменился задорным "ней-на-на-на". — Там Софа...
— Пожалуйста, — ответил служащий небесного распределителя. — Но только на восемнадцать с половиной суток.
— Почему на восемнадцать с половиной? — не понял захмелевший Баламут.
— Через восемнадцать с половиной суток у вас закончится лимит времени. Все закончится.
— И будущих жизней тоже не будет? — едва не всплакнул Коля (водка небесного разлива действовала результативно).
— И будущих жизней тоже. Все будет обновлено. Никакой реинкарнации, никакой реабилитации, никакой...
— Коллективизации… — вздохнул Баламут.
— Да. Никакой коллективизации.
— Так не бывает.
— Как не бывает?
— Без вариантов. Ваш босс ведь тоже человек.
— Всего лишь в некотором роде...
— Ну так, может, устроите мне с ним встречу? Мы ведь знакомы — я недавно Адамом был, любимцем, можно сказать. Беседовали подолгу о жизни смысле, о грехе, о печалях, которые умножают знания...
— Вы его предали. Он сердит.
— Дык, я помолюсь! Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься.
— Ну, есть один вариантик… Но очень неперспективный при вашей склонности к алкоголю и непродуманным поступкам.
— Не надо ля-ля! — закачался из стороны в сторону указательный палец Баламута. — В нужде я все свои недостатки обращаю в преимущества! Какой там у вас вариант?
— Если вы попадете на корабль Трахтена, и вовремя попадете, то он у вас появится.
— А как мне туда попасть? Шатл с мыса Канаверал угнать?
— Пустое! Пока вы на нем до Марса долетите, мы в новой "Четверке" уже первый миллениум отмечать будем.
— Ты мне лапшу на уши не вешай! Говори, что делать! Где выход?
— Выход, мой дорогой, там же где и вход. Вот вам двадцать рублей командировочных и прощайте! — сказал Судья и, уже соскочив со стула, подмигнул:
— А, может быть, лучше восемнадцать с половиной суток со златокудрой Софьей?
— Вали отсюда! — зло прищурив глаза, выцедил Баламут и отвернулся к бармену. Тот улыбался. И было от чего: на стойке перед Колей стоял во фрунт шкалик водки.
Выпив, он задумался. Он чувствовал, что над последними словами Судьи стоит подумать. Что-то в них было, какой-то намек, подсказка как ему попасть на смертоносный корабль. Но водка была хорошей и вокруг Баламута клубился плотный туман, пропитанный песенкой "Все мы, бабы, стервы". В нем ему привиделась София, распускающая золотые струящиеся волосы. Отчаявшись дотянуться до жены, он спросил бармена:
— Ты чего-нибудь из его слов понял?
— Он сказал: "Выход там же, где и вход", — просто ответил бармен, придвигая тарелочку с бутербродами.
— А-а-а… — закачал головой Коля, сделав вид, что понял намек.
— Я думаю, что выход и вход в колодце.
— А-а-а… — понял Коля. — А где тут колодец?
— Там, в середине зала, — указал бармен. — Аккурат под столиком, на котором лампа с сиреневым абажуром.
— И что, он предлагает мне нырять в него до посинения, пока я на корабле не вынырну?
— Ну да.
— Ария Гусинского из оперы Баратынского "Поле чудес"… — пробормотал Коля. Ему не хотелось покидать бара, который, вне всякого сомнения, назывался "Седьмым небом".
— "Поле чудес" — это точно… — проговорил бармен, всем своим видом показывая, что его главная задача — до дыр протереть полотенцем фужер светло-желтого стекла.
— Так… Восемнадцать суток с лишним, — начал считать Баламут. — Это примерно… примерно двадцать шесть тысяч минут. Значит, если погружения будут проходить нормально, без инцидентов, то я смогу нырнуть примерно двадцать шесть тысяч раз. Гм… Шансы есть.
— Ну тогда за дело? — спросил бармен. — Деньги только возьмите, они вам пригодятся, — и придвинул к клиенту две мятые десятки, оставленные Судьей.
— Так что ж ты стоишь? — удивился Баламут, механически пряча в карман деньги. — Наливай, давай!

Под стол Баламут не полез — просто отодвинул его в сторону. Он понимал, что никогда уже не вернется в этот полюбившийся ему бар. Бармен почувствовал его настроение и жестом предложил опрокинуть на дорожку еще один шкалик. Николай отказался: рабочая норма была достигнута, а начинать благородное предприятие в нетрезвом виде ему не хотелось. Махнув бармену на прощание, он перекрестился, опустил ноги в колодец и был таков.
Из колодца он попал в детскую комнату, вернее в обширный платяной шкаф, стоявший в детской комнате. В ней находились Константин Иванович Ребров — солидный сероглазый человек с намечающимся животиком — и его дочь, очаровательная бойкая Катя.
По наитию Николай понял, что Константин Иванович, хозяин квартиры, весь этот день провел с дочерью. Дела долго не позволяли ему видеть ее более двух часов в неделю и вот, сегодня, он смог выкроить целый день.
Константин Иванович боготворил шестилетнюю Катюшу. Она была умницей, красавицей и любила его, как никто другой. После завтрака они поехали в зоопарк — мама лечилась в Ницце от "переутомления". Она долго водила отца от клетки к клетке, и он устал (дочь почти всю прогулку просидела на его плечах). Дома неугомонная Катя придумала игру, в которой папа был мужем, а она — женой. Начали с того, что муж пришел с работы и потребовал ужина. Стол Катя накрыла самый настоящий: порезала телятину, сделала окрошку, овсяную кашку моментального приготовления. Еще она хотела приготовить омлет с сыром, но "муж" отказался, сославшись на сытость.
Коля расстроился — свою дочь он не видел уже полтора года. "Невеста уже", — высчитав ее возраст, вздохнул он и решил еще немного побыть с этой счастливой семейкой.
После ужина Константин Иванович и Катя помыли посуду и устроились на диване читать "Что такое хорошо и что такое плохо". Но дочь не смогла слушать и, отняв у отца книжку, рассказала о знакомых мальчиках.
— Миша постоянно задирается, за косички дергает, — говорила она, внимательно следя за реакцией отца. — А вчера тараканов в спичечной коробке принес и мне на стол высыпал. Потом говорил, что за сто рублей купил их у Кеши — его мама бедная, но тараканов у них полно.
— Наверное, ты ему нравишься, — улыбнулся Константин Иванович. — Предложи ему дружить, и он станет носить твой портфель и защищать от других мальчишек.
— Он мне не нравится!
— А кто тебе нравится?
— Витя из первого класса. Он так интересно рассказывает. И добрый. Но...
— Что но?
— Больше всего мне нравишься ты! Ты такой сильный, добрый! Я каждый день думаю о тебе, жду, когда ты придешь. Знаешь, если ты поздно-поздно будешь приходить, ну, когда я буду уже спать, ты все равно заходи ко мне. Просто поправь одеяло, посмотри на меня. А я все это во сне увижу, ладно?
На глаза Константина Ивановича навернулись слезы, он обнял дочь и поцеловал в лобик. Девочка прижалась и прошептала:
— Мне так хорошо с тобой.
Константин Иванович хотел сказать дочери, что кроме нее у него в целом свете никого нет, но зазвонил мобильник.
— У нас проблемы, Костя, — раздалось в трубке (к своему удивлению Баламут это услышал, наверное, из-за того, что находился во всемогущем колодце). — Пень скурвился. Из Праги звонили: пять лимонов месяц назад на свой тамошний счет перевел. И, похоже, сдавать нас собрался — вчера его Копченый на Петровке видел.
— Где он сейчас?
— На даче.
— Ночью сожги. И смотри, чтобы никто не сорвался.
— У него там два пацана малолетних… И дочь пятимесячная… Ты же знаешь...
— Много говоришь! — Ребров стал малиновым. — О своих грызунах подумай. Пока.
Убрав телефон в карман, Константин Иванович привлек дочь, прижался щекой к щеке и принялся рассказывать, как через неделю они пойдут в парк Горького кататься на каруселях, а в октябре уедут в Аргентину и повторят там путешествие знаменитого зоолога Джеральда Даррелла, и как им будет хорошо вдвоем.
"Е… вашу мать… — только и смог сказать Коля перед тем, как исчезнуть в колодце.
4. Черный. — Прожить жизнь заново? — ОН хранил меня всю жизнь!!?.
Судья встретил меня как старого знакомого и без промедления ввел в курс дела.
— Хотите вы или не хотите, вам предстоит прожить вашу жизнь заново, — сказал он. — Прожить, чтобы понять, что вы потеряли.
— Ничего из этого не получится, — категорически возразил я. — Вернее, получиться то же самое. Через сорок с лишним лет сяду перед вами во второй раз и отвечу: "Ничего из этого не получится".
— У вас нет выбора. Первую свою жизнь, я имею в виду жизнь Евгения Чернова, вы прожили в уверенности, что его нет. Теперь вы знаете, что он существует и должны прожить ее с верой в него.
— Верой? В него? С чего это вы взяли, что я верю?
— Паясничаете...
— Да нет, я и в самом деле атеист...
— Вы заблуждаетесь, и вам предстоит в этом убедиться.
Сказав это, Судья исчез, а я пошел, точнее, побежал по второму кругу: что-то напоминающее быстро прокручивающийся и очень знакомый фильм прошло перед глазами. Когда пленка закончилась, я вновь очутился в знакомой комнате.
— Да, тяжелый случай… — вздохнул Судья, брезгливо меня рассматривая. — Вы повторили свою жизнь с точностью 99,99 %, ничему не научились и ничего не поняли.
— Ничего не понял — это понятно, глуп-с. А расхождение на сотую процента? С чем оно связано?
— На этот раз вы сделали предложение Ксении Шевченко на два дня позже.
— Ну и ну!
— Но милость его безгранична. Он справедливо попенял нам за некоторые методические упущения и решил предоставить вам возможность прожить жизнь в третий раз.
До конца осознав услышанные слова, я пробормотал:
— Дабы я предложил Ксении Шевченко руку и сердце на четыре дня позже?
— Нет, чтобы вы поняли одну существенную вещь: если вы будете с ним заодно, если вы выполните свое предназначение, то мир будет лучше. И конца ему не будет никогда.
Глядя на папку со своим именем, я задумался о том, как же это грустно родиться на свет, чтобы выполнить какое-то предназначение. Представьте — вы родились, живете, страдаете и все это для того, чтобы в нужном месте в нужный час нажать какую-то кнопку или лечь на амбразуру. А если чтобы подать руку незадачливому Иванову? Спасти от голода Петрова? Или жениться на несчастной Сидоровой? Это куда не шло, но все равно скучно. Понаблюдав за мной, Судья испарился. Вместе с ним испарился и его кабинет.
Долго я бездумно висел во тьме, затем стало светать. Присмотревшись, увидел, что сижу в небольшом кинотеатре и смотрю на экран. А сзади кто-то невидимый говорит монотонным голосом. И я, загипнотизированный им, всем существом устремляюсь к экрану и растворяюсь в нем без остатка. Сначала было темно и тревожно, даже страшно. Мне казалось, что я, испуганный, лежу вниз головой и сосу указательный палец.
— Это ты, обреченный, — объяснил комментатор. — Беременная тобой семнадцатилетняя мама, разругавшись с твоим отцом, идет договариваться насчет аборта. Тебе не светило родиться, и мать твоя должна была умереть от заражения. Но мы спасли тебя.
— Каким же образом?
— Сложная многоходовка. Сестра твоей будущей бабушки умирает в родах — твоя бабушка усыновляет ее мальчика — твоя темпераментная мать, естественно, ревнует и отказывается от аборта, только из-за того, чтобы "подарить" своей мамочке еще одного мальчика. Уже от себя.
— Так вы убили сестру моей бабушки!!?
— Ну, что за терминология! Это люди убивают. А он дарует себя. Он берет к себе. А эта бедная женщина, ваша тетя, должна была умереть годом позже от рака...
Мне стало страшно, а человек за спиной продолжил иезуитскую экскурсию по моей жизни:
— Вот вы идете к маме на работу...
Я увидел на экране задумчивого двенадцатилетнего мальчика. В какой-то момент наши глаза встретились, и тут же экран обхватил меня со всех сторон.
Я стоял у ограды детского сада возле высоченной сосны и, подняв голову, рассматривал шишки. Они были такими недоступными и такими красивыми — ярко-коричневые, резные, по две, по три выглядывавшие из пронзительно зеленой хвои и холодно-голубого зимнего неба. И так хотелось взять их в руки, вдохнуть смолистый запах, а потом расколотить одну на асфальте обломком кирпича, расколотить, чтобы вынуть ядрышки, которые так интересно гнездятся внутри...
Лезть было страшно, и я опустил голову, чтобы не видеть этих замечательных шишек, чтобы привыкнуть к отсутствию их в поле зрения и уйти потом к маме на работу, где меня ждал билет в цирк. Но был остановлен голосом Змея:
— Испугался, да? Струсил? Ты просто не знаешь, какое это счастье забраться на высокое дерево и посмотреть сверху! Да, это опасно, но взгляни на эти шишки (я посмотрел) — они так прекрасны! Их можно принести в школу и показать одноклассникам! И они не поверят, что ты сорвал их с самого неба!
Я стал раздумывать, как залезть на дерево. А голос в моей душе зашептал:
— Ты упадешь прямо на железные пики ограды, и они пробьют твою грудь.
— Зато мама четыре года подряд будет посылать тебя в черноморские санатории, — не отставал Змей-искуситель, — и ты увидишь, наконец, море и будешь вместе с друзьями ловить крабов и зеленух! И через много, много лет твоя дочь Полина раз за разом будет просить тебя рассказать, как маленький Женечка лазал на сосну, и как потом мамочка всю ночь искала его по моргам и больницам...
Я полез на ограду, с нее перелез на обледенелую сосну.
— Ну и что вы думаете по поводу этого эпизода? — спросил голос сзади, когда экран погас, и в зале воцарилась темнота.
— Дурак я, что и говорить...
— В самокритичности вам не откажешь. А чтобы все стало ясно, отмотаем пленку назад.
Экран засветился, маленький Женечка взлетел на сосну, потом спустился, потом постоял немного под оградой с вздернутой головой, потом ушел, пятясь. Некоторое время (минут десять) переулок был пуст, затем к ограде, на которой сидела ворона, задом наперед подошел пьяный мужчина с пятикилограммовой кувалдой в руке и с ее помощью начал, то ли выпрямлять загнутые в сторону пики, то ли гонятся за вороной. Выпрямив все или отчаявшись сладить с вороной, ушел, также, пятясь.
— Ну и что? — спросил я, когда экран вновь погас.
— А вы посмотрите теперь этот клип не задом наперед.

… Я поискал в карманах сигареты. Оказывается, за двадцать минут до моего падения с сосны пьяному рабочему с соседней стройки не понравилась нахальная ворона, сидевшая на ограде детского сада, и он погнался за ней с кувалдой. И загнул в раже три пики на ограде. В том числе и ту, которая должна была пробить мое сердце.
— Если бы вы знали, что нам пришлось для этого сделать… — сказал голос после того, как на моем колене образовалась распечатанная пачка "Мальборо". — Одно обучение вороны русскому языку заняло несколько лет.
Я закурил (зажженная зажигалка образовалась над правым плечом), а экран засветился вновь и монотонный голос продолжил планомерно меня доканывать:
— Вот после окончания школы вы собираетесь подавать документы на юридический факультет. Окончив его, вы попали бы в совсем другую категорию людей, стали бы респектабельным юристом, зарабатывающим десять тысяч долларов ежемесячно, да, стали бы юристом, а не геологом, которому все равно, где жить, который мало чего боится, и привык мотаться туда-сюда немытый, несытый. Это мы нашептали вашей мамочке, дабы она убедила вас идти на геологический факультет, на котором на одно место претендовало в три раза меньше абитуриентов...
— Десять тысяч баксов в месяц! Да вы меня ограбили!
— Да, хорошие деньги, ничего не скажешь… Но в тридцать пять вы, юрист, в подъезде своего дома получили бы пулю в живот.
— А вот твоя драка с Житником в камералке, — продолжал голос комментировать. — Если бы Ксения не оттянула его от тебя, ты не смог бы завернуть ему руку за спину, и она бы не сломалась. Смотри, он ей поддается, ты встаешь из-под стола, красный, взлохмаченный, и решаешь хоть как-то восстановить репутацию. Я не стану рассказывать, почему Ксения оттаскивала его от тебя.
— Я знаю… Муж я ей все-таки был, да и не хотела она...
— Чтобы ты озлился и выпер его из партии… А чтобы такие теплые чувства у нее к нему образовались, мы несколько месяцев от имени Житника шоколадки в ее рабочий стол подкладывали...
— А зачем вам этот эпизод понадобился?
— Ты меня удивляешь! Чтобы тебя лишили загранкомандировки, и ты после окончания следствия уехал работать в Карелию, а не в Афган, где тебя убили бы. А для полноты картины прикинь — всего до своего переезда в Москву ты должен был погибнуть 10 раз: три раза в штольнях и шахтах, три раз в маршрутах, два раза от лавин и селей, один раз от перитонита, раз в автокатастрофе...
— В автокатастрофе? — обернулся я в изумлении. Но, конечно, никого не увидел.
— А помнишь на участке Западный Женька при развороте на серпантине заднюю скорость вместо первой врубил? — хмыкнув, спросило меня пустое место.
— Помню, что побледнел сильно. Я его спросил, в чем дело, он смолчал. А потом выяснилось, что передний кардан упал.
— Это мы устроили. Если бы кардан вовремя не упал и в землю не воткнулся, унеслись бы твои бедные косточки в реку вместе с 66-ым...
— Это точно… — согласился я, вспоминая горную дорогу, повороты которой были столь круты, что машины не могли на них развернуться, и поэтому преодолевали серпантины, двигаясь поочередно то передним, то задним ходом.
Прекратил мои реминисценции все тот же монотонный голос:
— Я сейчас исчезну, а ты посиди, подумай. В частности, о том, как нам всем было бы легче, если бы ты хранил его в сердце. Если бы верил, что он тебя любит. Скольких бы неприятностей ты избежал при помощи проникновенной молитвы! Если захочешь увидеть какое-либо событие из жизни, только подумай о нем. И увидишь, и не в собственной убогой интерпретации, а так, как на самом деле все было.

… Представьте, что бы вы почувствовали, если бы вдруг узнали, что он вас любит, что вы — его избранник и подопечный! Не знаю, как бы вы к этому отнеслись, а я был шокирован. Но атеизм, с молодых ногтей внедренный в душу, не хотел так просто ее отдавать.
— Лапшу тебе навешали, а ты и поверил! — шептал он мне в ухо. — Почему тебя он, понимаешь, защищает и оберегает, а миллионы других людей умирают, не познав не только радости, но и сытости?
— Он берет их к себе! — снисходительно улыбнувшись, вспомнил я фразу сзади.
— А сколько негодяев упиваются всеми благами земными? Покупая их на деньги, отнятые у нищих?
— Но я знаю, доподлинно знаю, что все негодяи, вредившие и унижавшие меня, стали глубоко несчастными людьми. Вот, посмотри!
И я попросил экран показать жизнь людей, принесших мне горе. Картинки их прозябания были столь жалостными, что я прекратил показ и сказал сам себе:
— Если несчастны люди, принесшие мне горе, значит, все люди, принесшие горе, несчастны.
— Ну, наконец-то! — произнес знакомый голос из-за спины. — Зрелые, однако, мысли начали вас посещать.
— А...
— Рай вам показать?
— Да. Если можно.
-Пожалуйста...
Я очутился на теплом коралловом острове, поросшем пальмами, бирюзовый океан, разлегшийся вокруг, был тих и безбрежен. Везде летали разноцветные птицы, на песке можно было увидеть следы ланей и стройных женщин. Я стоял, ошарашенный, а голос спросил:
— Ну, что, хорошо?
— Замечательно! — признался я. — Но очень уж похоже на Ад...
— Рай, дорогой мой, отличается от ада только тем, что в нем обитают приличные люди.
— А где они?
— Вон, на яхте, — ответил голос и эхом унесся за мою спину. Я обернулся и увидел белоснежную яхту.
— Такая же, как в аду… — прошептал я изумленно.
— Сплавай, видишь, руками машут.
Я поплыл, пытаясь разглядеть, кто же ждет меня на яхте, но горько-соленая вода расстроила зрение, и мне удалось различить на палубе лишь загорелые фигурки оживленно переговаривающихся людей. Еще несколько гребков и, вот, мне подают руку. И чудо — взобравшись по трапу, я оказался в кругу любимых людей… Вот, шизопараноик Шура с Шилинской шахты подает мне радостно пушистое полотенце, вот хитроватой Аль-Фатех с восточной преувеличенной вежливостью предлагает занять почетное место за столиком, за их спинами сестрами стоят смущенные мои женщины. И такая благодать исходит от них, что я растворяюсь в счастье и забываю обо всем на свете. И лишь через вечность вновь оказываюсь в зале.
— А могу я молиться ему? — придя в себя, спросил я трепетно. — И станет ли он слушать меня, недостойного человека, презренного грешника?
— Конечно, поскольку ты его избранник, он будет отвечать тебе. Отвечать и предостерегать. И нам не придется предпринимать "многоходовок", чтобы тебя оберечь. Вот она, благость! И вам хорошо и нам!
— Но...
— Что "но"?
— Мне, видимо, придется бездумно выполнять его приказы? А я так не могу. Бес сомнения сидит во мне прочно...
— Ну, об этом не беспокойтесь! Вы просто выполните бездумно первые десяток-другой его пожеланий. Выполните и поймете, что все они — даже самые вредоносные на первый взгляд — пошли вам на благо. И дьявол навсегда покинет вашу душу.
— Хорошо бы, — мечтательно произнес я. — Как здорово, наверное, жить без сомнений.
— Здорово, здорово.
— Ну, а что мне делать дальше?
— Знаете, что… Идите-ка вы к Худосокову на коралловый остров, переварите все, отдохните маленько, сил наберитесь. А когда вы нам понадобитесь, мы вас призовем...
И тут же свет в зале погас, и на экране я увидел коралловый остров.
5. Бельмондо. — Зевс просит помощи. — Орлов и печень. — Прощение есть подвиг?
— Рада сообщить, что из графика мы не выбиваемся, — проворковала Стефания Борису, усаживаясь рядом на парковой скамье. — Но есть кое-какие огрехи. Понимаешь, подвиги надо совершать без рассуждений; если человек начинает рассуждать, то подвига, как правило, не получается. Получается предательство.
Борис молчал. Развалившись, он курил. Он пытался угадать, что ему предложат совершить во втором туре. Очистить Авгиевы конюшни в виде среднестатистического городка, погрязшего в нищете и преступности? А каким способом? При помощи воды, как Геракл? Разверзнуть водохранилище и смыть всю нечисть? Но ведь погибнут невинные? Невинные… А, может, нет невинных? Все виноваты перед Господом?
— Знания и помыслы умножают печали… — прервал его мысли ангельский голос Стефании. — Лучше не думать, а...
— Подвиги совершать, — закончил за нее Борис. Закончил, обернулся к собеседнице и… залюбовался.
— Знаешь, ты необыкновенная женщина, — наконец, сказал он, склонив голову набок. — От тебя исходит доброе, проникновенное, ласкающее тепло. Руки сами тянутся к тебе, но прикоснуться не могут: кощунство! — говорят им глаза...
И, придвинувшись, положил руку ей на плечи. Неземная женщина, конечно же, немедленно исчезла, чтобы воплотиться несколько минут спустя, на самом краешке скамейки. Щечки ее пылали румянцем негодования, грудь вздымалась.
— Если это повторится, то мое место займет старшина Архангельский, — сказала она, сверкая глазами. — И вообще, пора приниматься за работу. В этом городе ты должен совершить подвиг...
— Очистить его от навоза? — усмехнулся Борис.
— Совсем нет. Этот районный городок, расположенный на расстоянии десяти часов езды от Москвы, называется Энск. В нем семьдесят тысяч жителей, пятнадцать школ, институт по подготовке специалистов для паточной промышленности, межобластной приют для умственно отсталых, консервный заводы, швейная и кожевенная фабрики. Руководит районом некто Зиновий Евгеньевич Валуев-Суцкий, по прозвищу Зевс. Человек он в принципе неплохой, гневливый, правда, но пожить любит и другим не мешает.
Стефания еще минут двадцать говорила о некоторых подробностях биографии Валуева-Суцкого и других интересных вещах.
— Ну что еще? — закончив, проговорила задумчиво. — Да, вот ключи от квартиры.
— Где деньги лежат? — усмехнулся Бельмондо.
— Нет, кредитные карточки. И не суетись. Поживи, освойся, и лишь потом принимайся за дело. Да, забыла, в Энске ты появишься в качестве...
— Ревизора?
— Нет, скучающего богатого предпринимателя из Москвы. Газеты о тебе напишут.
Стефания, ободряюще улыбнувшись, растворилась в воздухе, да так быстро, что Борис не успел пригласить ее на чашечку кофе.

В дверь позвонили, когда Бельмондо сидел в кресле и разглядывал кредитные карточки. Открыв дверь, он увидел человека лет пятидесяти, высокого, широкоплечего, с вполне пристойным животом. На красивом его лице играла радость встречи с дорогим товарищем. Гость назвался Зиновием Евгеньевичем Валуевым-Суцким, главой районной администрации. Он оказался таким лапушкой, что после третьей рюмки Борис признал его другом, а после пятой сказал, что ему кажется, что он знает "Зину", по крайней мере, две тысячи пятьсот лет. И в доказательство угадал (используя агентурные данные, полученные от Стефании), в каком году Зевс окончил "Керосинку", и как зовут его любовницу. И более того, сказал, на кого положен глаз Зиновия Евгеньевича — на студентку областного театрального училища Фетиду, семнадцатилетнюю красавицу, приехавшую на каникулы к провинциальному отцу. После шестой рюмки Зиновий Евгеньевич помрачнел.
— Ты что, Зина? — спросил Борис, участливо заглядывая в глаза.
— Да так, Борей, пустое. Извини. Вспомнил неприятное...
— Кончай темнить, говори.
— Понимаешь, опутали меня...
— Кто опутал?
— Есть в городе один спортивный клуб… Там все дуболомы района собрались. Сначала просто качались, а когда мышц у них стало вагон и маленькая тележка...
— Всем на голову сели...
— Да… Девушкам, да что девушкам, девочкам проходу не дают. Кто встанет им поперек дороги, того дочку и насилуют. Всех перепортили — глаз не на кого положить. Всю коммерцию под себя подмяли… Мерседеса нового не могу купить, обнищал совсем. В ФСБ у них люди, в налоговой полиции. Прокурор к ним переметнулся, начальник УВД. А вчера их пахан звонил и сказал, чтобы я в отставку по состоянию здоровья подавал, а то они это состояние мне устроят...
— А в область не обращался?
— Обращался. Губернатор сказал, что я хочу задавить здоровое национально-патриотическое движение.
— Понятно, — вздохнул Бельмондо, сочувственно глядя. — Зря мы с тобой подружились… Теперь бодаться за тебя придется...
— Зачем? Уезжай сегодня же...
— Исключено. Ты — друг, и я тебе помогу.
— Нет, Борей! Не должны они нас видеть… Увидят со мной — через час замочат...
Простившись, Зевс уехал. А Бельмондо, постояв у окна и полюбовавшись незатейливым губернским пейзажем, направился в спортивный клуб.
В низком подвальном зале тренировалось человек двадцать качков; самый хлипкий из них мог посостязаться в силе и с асфальтовым катком. Сев на скамейку, стоявшую у стены, Бельмондо расслабился. Не прошло и нескольких минут, как один из качков — двухметровый титан с помятым греческим носом — толкнув штангу в сто тридцать килограммов, подошел к нему и поинтересовался, глядя, как на букашку:
— Ты кто?
— Дед Пихто, — ответил Бельмондо неожиданно для себя.
— А… — заморгал титан. — Крутой, значит...
— Да нет. Но шею тебе намылить — это я, пожалуй, смогу.
Бориса прошиб холодный пот. Он не хотел говорить ничего подобного — кому может придти в голову дерзить человеку, который только что толкнул штангу в полтора раза тяжелее твоего веса?
— Ну пошли тогда, пободаемся? — осклабился титан. — Бокс, каратэ, борьба? Или просто попку нашлепать?
— А это как получиться, — пожал плечами Борис. — В драке я себя не контролирую.
Титан сделал знак товарищам, и те освободили середину зала. И вот, они стоят друг перед другом. Борис видит, как медленно, очень медленно поднимается кулак соперника. И, молнией подскочив, бьет титана ребром ладони по шее, и тот совершенно нормально — не быстро, не медленно — падает на пол. А он обводит доброжелательным взглядом онемевших друзей поверженного соперника и говорит:
— Какой поссаж! Ведь в полсилы ударил...
К нему бросились трое. Чтобы оказаться на полу. Бельмондо хотел пошутить по этому поводу, но сзади клацнул автоматный затвор. Обернувшись, он увидел "калаш" в руках титана с помятым греческим носом. Однако пострелять тому не вышло: члены клуба, посверкав глазами, разделились на две группы. Одна встала на сторону титана, вторая, образовавшаяся вокруг широкоплечего и хромоногого человека по прозвищу Гефест, — на сторону честно сражавшегося Бельмондо.
Это спонтанное разделение стало началом конца спортивной банды. Тем же вечером Бельмондо убедил ставших на его сторону спортсменов поддержать Валуева, и скоро последний навел в районе конституционный порядок. Многие члены спортклуба попали на зону, другие были вынуждены бежать.
После того, как Зевс укрепился во власти, его отношения с Борисом ухудшились. Зиновий Евгеньевич, одинаково круто обошелся со всеми членами клуба, в том числе и с теми, кто помог ему. Это Борису не понравилось. А Валуеву-Суцкому не понравилось то, что Бельмондо от делать нечего решил помочь приюту для умственно отсталых горожан. С помощью Гефеста (Геннадия Федоровича Студеникина, главы известного в Энске ЗАО "Литье и ковка") он купил и привез уголь в котельную, а также оплатил электричество и газ, отключенные за неуплату по приказу главы района. Еще он накупил лекарств (кредитные карточки оказались неиссякаемыми), а также нанял преподавателей для обучения полоумных искусству, грамоте и ремеслу. И городской, а вслед за ним и районный люд заговорил о нем, как о будущем кандидате на пост главы районной администрации...
Зиновий Евгеньевич счел эти действия Бориса популистскими и всерьез озаботился: кому нужны соперники на предстоящих осенью выборах? К тому же Зевса беспокоила осведомленность Бельмондо. Слова, вскользь брошенные Борисом: "Я могу тебе сказать, как и чем ты кончишь", запали ему в душу.
"Компру на меня имеет, точно… А откуда он знает, что я живу с поповской дочкой? И о ясноглазой Фетиде откуда ему ведомо?" — думал Зиновий Евгеньевич на банкете по поводу назначения нового главы УВД, в пол-уха слушая, как Бельмондо, распустив перья, рассказывает поповне Светлане о Черном и Баламуте.
— Это такие люди, Света, такие люди! — самозабвенно говорил Борис. — С ними я без всякой пыли в пустыне уговорил бы Саддама переехать на жительство в Биробиджан!
Зиновий Евгеньевич хорошо знал женщин. Пристально посмотрев в глаза любовницы, он понял, что сегодня ночью она сошлется на сумасшедшую головную боль и, поцеловав его в лысеющую голову, смоется к этому ублюдку. И не даст ему покою всю ночь. Жарким телом, штучками и… и чарующими черными глазами. От этой мысли у Зевса пошла дрожь по телу. Выпив стакан воды, он пошел на улицу прийти в себя.
Вечер был чудный — тихий, обнадеживающий. Наслушавшись сверчков, Зиновий Евгеньевич вынул мобильник и позвонил Студеникину:
— Возьми своих и приходи к ресторану. Часам к двенадцати. Повяжешь Борика — он пьяный будет — и отвезешь на дальнюю усадьбу. А чтобы не дергался — прикуй его в гроте, ну, там, где медведь сидел. К утру я подъеду.
— Зиновий Евгеньевич...
— Будешь вякать — по миру пущу, понял?

Задуманное осуществилось без осложнений. Зевс получил удовольствие, особенно от поповны Светланы. Когда они остались одни, Лампочка (так ласково называл поповну Зиновий Евгеньевич) сослалась на страшную головную боль и ушла якобы домой. Но через полчаса вернулась к посмеивавшемуся покровителю и показала себя весьма напористой любовницей. Так что на дальнюю усадьбу он ехал в прекрасном настроении.
Грот представлял собой фрагмент старинной каменоломни. Бельмондо был прикован цепями к ее забою, зашитому досками.
— Ну и пошляк вы, Киса, — сказал он Зевсу. — Какой я тебе на хрен Прометей?
— Интересная мысль! — улыбнулся Зиновий Евгеньевич. — Ты знаешь, один йог мне трюк показывал — он себе грудь, вот здесь, спицей прокалывал и так несколько дней ходил. Геннадий Федорович, голубчик, не найдется ли у тебя гвоздя подходящей длины?
Гефест, всю ночь ливший слезы у ног прикованного им друга, ушел и скоро явился с бутылкой водки и длиннющим, сантиметров в тридцать гвоздем. Продезинфицировав его, он влил остатки водки в рот Бельмондо. Немного живительно влаги пролилось на голую грудь Бориса, и Гефест растер ее по месту, которое предстояло пробить гвоздю. Разотря, вопросительно обернулся к Зевсу.
— Ты, Гена, будь осторожен… — вкрадчиво сказал тот. — Если он раньше времени помрет, тебе, дорогой, не жить, а мучаться.
И продолжил, обращаясь уже к Бельмондо:
— А ты, Борик, может быть, сразу скажешь, откуда про меня и поповну все знаешь? И кто это такой в Первопрестольной мною интересуется?
— Иди в задницу, — выцедил Бельмондо. — Знай, сукин сын, что только я могу тебя погубить, и только я могу тебя спасти. И, пока ты сучишься, жизнь твоя в опасности!
— Вставляй гвоздь! — побледнев, приказал Зевс Гефесту. — Но помни, что я говорил.
Зиновий Евгеньевич сделал знак телохранителям, те намертво прижали Бориса к дощатому щиту, и Гефест медленно вкрутил гвоздь в его грудь. Когда гвоздь вышел из спины, Гефест ударом ладони вогнал его в дерево.
Вечером к Борису пришел Герман Меркулович Степанян, глава клуба "Гермес", объединявшего бизнесменов Энска. Он просил отдать компромат Зевсу и все по-свойски рассказать. Но Борис, хотя каждое слово причиняло ему боль, простонал:
— Ни фига не скажу! Лучше сдохну здесь, чем буду блюдолизом этого гада.
Они долго разговаривали, но Степанян ничего не добился, хоть и был хитрым армянином. Он ушел, выключив освещение, и Бельмондо провалился в бездонную темноту. Когда свет зажегся, он уже не понимал, что с ним происходит.
Ему напомнили. На очередной отказ назвать местонахождение чемоданов с компроматом, Зиновий Евгеньевич вызвал в каменоломню Орлова, главу хирургического отделения Энской городской клинической больницы. Он провел антисептическую обработку грота и Бельмондо, затем, взяв молоток с гвоздями и крепкие кожаные ремни, обездвижил его и подкатил к операционному театру столик с хирургическими инструментами, цинично блестевшие никелем. Потом со вкусом перекурил, пуская дым в лицо; покурив, вдавил окурок в лоб, потер руки и вскрыл жертве брюшную полость.
Печень Бельмондо вывалилась наружу.
— Ай-я-яй! — вскричал на это Орлов. — Наружу свесилась! Как из бараньей туши в мясной лавке!
Бельмондо схватил ужас. Распадаясь на молекулы страха, он призывал на помощь Стефанию, но та не услышала зова. Потом он призвал маму, за ней — первую жену. Первая жена Люда помогла: Борис вспомнил супружескую жизнь с ней и решил, что все происходящее есть наказание за ошибки ее периода. Однако Люда действовала недолго — Орлов, больно схватив печень зажимом, принялся ее обследовать. Закончив, покачал головой:
— Мне кажется, у вас киста. Да-с, киста печени. Однако, мне пора. Так что отложим осмотр вашего ливера на завтра.
Аккуратно зашив операционный разрез, он удалился.
Как только за ним захлопнулась дверь, воплотилась Стефания. С любопытством рассматривая лоб Бориса, подпорченный сигаретой, она спросила ангельски:
— Ты меня звал, милый?
— Ага… — размежил очи Борис, серый, как ноябрьское небо. — Меня интересует...
Он замолчал, задавливая силой воли всколыхнувшуюся боль. Стефания жалостливо вздохнула и сделала так, что Борису стало не очень больно.
— Так что тебя интересует? — спросила она, когда глаза мученика посмотрели осмысленно.
— Видишь ли, текущий сценарий весьма напоминает мне разборку Зевса с титанами. Что-то мне он не по нутру. Болезненный и безвкусный. С дзотом интереснее было — раз и готово… Полна горница свинца, хоть выплевывай.
— Да брось ты маяться! Подвиг — это подвиг и ничего больше. Они всегда готовятся наверху, а выполняются внизу. Вот и ему пришло в голову поставить тебя на место Прометея в современных декорациях. Ты сам своими мыслями подвиг его на это. И должен понять, что в этом твоем подвиге очень много человеческой гордыни, а гордыня — это смертный грех. Так что делай выводы, выполняй и не мучайся. То есть мучайся и выполняй. Могу тебе сообщить, что все пока идет нормально и почти по графику.
— Тебя бы на гвоздь посадить… "Все идет нормально"...
— Опять ты не про то. Ты просто вбей в голову, что ты — солдат, воин. Вбей и совершай. И станешь великим героем, и спасешь мир, как Прометей, который, кстати, очень мало рассуждал.
Стефания испарилась по-английски. Борис попенял себе, что не удосужился рассмотреть пристальнее ее высокую грудь и нежное, одухотворенное личико.
Утром прилетел Орел. Натянул резиновые перчатки, надел марлевую маску, срезал нитки и разверз зажимами брюшную полость Бельмондо. Затем выбрал скальпель и, постояв с приподнятыми руками, вонзил его в печень.
— И в самом деле у тебя киста, — пробормотал он спустя минуту. — Через год-другой она бы лопнула. Но я тебя спасу.
Закончив операцию, Орлов закурил. Покурив, затушил окурок о прежнее место, метко забросил в брюшную полость и ушел.
Вернулся он, когда Борис мучился от мысли, что целые сутки ему придется прожить с разверстым животом.
— Ты уж извини меня за забывчивость, — говорил хирург, его зашивая. — Я не нарочно...

Орлов приходил каждый день. Хирург и врач он был отменный, и жертва жила. А в Энске, тем временем произошло событие, кардинальным образом изменившее русло событий. Этим событием был опрос общественного мнения, проведенный Степаняном. Опрос показал, что Валуев-Суцкий пользуется в городе незыблемой популярностью и случись выборы через месяц, он набрал бы 85% голосов.
Довольный Зевс решил поладить с Борисом. Скоро подвернулся удобный случай — из Англии приехал на каникулы один из его бесчисленных сынов. За неимоверную силу и добродушие оксфордские однокашники прозвали гиганта Гераклом. Зиновий Евгеньевич попросил его подвалиться к Бельмондо друганом, да так, чтобы тот разговорился.
Гера сблизился с мучеником, показательно оставив Энск без ведущего хирурга. Сделал он это в рукопожатии, в ходе коего пальцы правой руки Орлова были размозжены. Когда последний уже не кричал, а скулил, а новые друзья выпивали медицинский спирт, явился Степанян. Незлобиво попинав Орлова, он сказал Борису, что пора кончать с этим затянувшимся спектаклем и ехать на его дачу пить молодое вино и кушать шашлыки из молодого барашка кавказской национальности.
— Ну что ты уперся с этим Зевсом? Ты уж, наверное, не помнишь, с чего все началось? — спросил Степанян, подойдя вплотную к Бельмондо (от армянина попахивало шашлычным маринадом, и он рассчитывал, что его аромат ослабит упорство пленника).
Бельмондо попытался вспомнить, но не смог.
— Ну, вот, видишь! И Зиновий Евгеньевич тоже не помнит. Позвать его? А то шашлыки перемаринуются?
В печени Бельмондо что-то больно екнуло, он потерял сознание, и голова его упала на грудь. Степанян расценил это движение, как жест согласия и побежал привести Зевса. Нашел он его в новом "Мерседесе". На заднем сидении возлежала высокомерно-томная Фетида, возлежала, божественными пальчиками лениво листая модный журнальчик.
Придя в себя, Борис посмотрел на Зиновия Евгеньевича, виноватого на вид. "Не судите да не судимы будете" — возникла в его голове известная фраза. "Нет, не подходит… — решил, он подумав. — Эта фраза для уголовников. Нужна какая-то другая конструкция. Так… Страдать бесконечно — это не подвиг… Это — бесполезное мученичество, очень вредное для печени… К тому же страдание рождает лишь страдание. Или сострадание, то есть примирение со страданием. Приятие его. А может быть, прощение!!? Можно сказать, что прощение рождает прощение? В принципе можно. И если я прощу, действительно прощу, одной болью, одним страданием станет на свете меньше. Пусть его страданием. И одним ожесточившимся человеком меньше — мною...
И Бельмондо сдался.
— Не спи с Фетидой, умоляю… — прошептал он. — Без резинок...
Зевс, решив, что над ним издеваются, плюнул в пол и решительно направился к двери. Перед тем, как выйти, резко обернулся:
— Почему?
— Потому… — ответил Борис и провалился в безболезненное небытие.

Он висел еще сутки. За это время Фетиде сделали анализ, выявивший модное заболевание. Узнав это, Зевс ринулся в каменоломню. После того, как Геракл вырвал гвоздь и разорвал цепи, он обнял Бориса, и они заплакали.
6. Баламут. — Неадаптированные плачут. — Чукотка, ворвань… — Поехали!
И третье погружение Баламута было неудачным: он вынырнул под скамейкой на второй платформе железнодорожной станции Могоча, вынырнул в тот самый момент, когда третий путь прибывал поезд Москва-Благовещенск. Состав был немедленно взят на абордаж разносчиками и разносчицами вареного картофеля, соленых огурчиков и пива. Баламут вспомнил, что у него есть червонцы от Судьи, достал один и купил у бросившегося к нему пацана бутылку водянистого местного пива. Не успел хлебнуть, как рядом стала высохшая женщина неопределенных лет:
— Отдашь бутылочку, сынок?
— А можно я допью? — огрызнулся он, сев на скамейку. Как всякий нормальный человек, он нервничал, когда у него стояли над душой, особенно, если она заправлялась пивом.
— Допей, сыночек, допей, — устроилась рядом. — Я тебе не помешаю.
— Что хреново живется? — спросил, сделав пару глотков — невооруженным глазом было видно, что бедная женщина насквозь пропитана несчастьем.
— По-разному живут… — чуть не заплакала женщина. — Но все больше тоскливо...
— Неадаптированные, значит, — ввернул Николай словечко.
— Да нет, — вытерла женщина набежавшие слезы уголком головного платка. — Господь за грехи великие нас наказывает. — И, подняв глаза к небу, запричитала, заплакала:
— Ой, грешница, я грешница! Муж пьет, сын — безногий, я — больная, сил уже нет на станцию ходить, а надо, надо, жить больше нечем...
Баламут, не в силах вынести сцены, вылил в себя пиво, отдал пузырящуюся бутылку, затем порылся в карманах и, найдя мятую десятку, сунул женщине. А она отпрянула, как от пачки долларов:
— Ой, не надо, сынок, не надо! Ты в дороге, она тебе пригодятся!
Положив деньги ей на колени, Баламут ушел прочь, срыгивая углекислый газ, отходящий от торопливо выпитого пива.
Отойдя от скамейки метров на двадцать, Николай сообразил, что уходит от колодца. Тут же повернулся и увидел, что его знакомая во все ноги бежит к первому пути вместе с разносчиками вареной картошки, огурцов и мутного пива.
Баламут вернулся к скамейке, уселся и задумался о насущном: "Надо, видимо, думать о пункте назначения. И перед нырком помолиться Господу Богу. Может и смилостивится. Интересно, за какие грехи он наказал эту женщину? За ****ство от тоски? За пьянство от безысходности? Нет, наверное, за отсутствие экономического образования и незнание основ менеджмента. Ведь каждому известно, что практически всем менеджерам и бухгалтерам Бог помогает. Ну и еще экспортерам газа и нефти, юристам и ганг… Извиняюсь, Отче, это кощунство. Вот, блин, хотел помолиться, а получилось наоборот. Теперь точно меня куда-нибудь на Чукотку зафиндилит и ворвань жрать заставит".

Нырок N 4 и в самом деле закончился на мысе Дежнева, на Чукотке (есть Бог, на свете, есть!). Чукчи, случаем умертвившие кита, сказали, что в знак уважения к их обычаям, гость должен съесть хотя бы килограмм сырого китового жира. Баламут съел граммов двадцать и умер от отвращения. Целых две недели после этого колодец так смердел ворванью, что влезть в него мог только сугубо мотивированный человек.
Нырок N 893 стал поворотным: Николаю впервые удалось набрать третью космическую скорость и преодолеть не только тяготение родной России, но и матушки Земли, а также Солнечной системы. Правда, нырок чуть было не закончился в желудке животного, напоминавшего земного стегозавра, но это мелочи.
Нырки NN 894-1344 показали Николаю, насколько пустынна Вселенная: из колодца ему открывались лишь просторы, мертвевшие под аммиачно-метановыми атмосферами. Несколько раз он умирал, лишь высунув голову из колодца, несколько раз впадал в кому и транс. 1300-ый нырок его чуть было не доконал: планета оказалась такой заразительно-унылой, что ему захотелось уползти подальше от колодца и там умереть. Но когда он уже вылез из сиреневого тумана, чтобы осуществить это слабохарактерное намерение, ему неожиданно вспомнилась притча о лягушке, упавшей в молоко.
Нырок N 1345 окончился на обитаемой планете. Пришельца никто не обнаружил, так как краеугольное открытие Мыслителя было верным. Но сам Коля испытал незабываемые ощущения, увидев себя синекожистым многочленом с четырьмя теми самыми. Растерявшись, Баламут не стал разглядывать иные части своего удивительного тела, он просто нырнул в колодец в холодном поту… Оказавшись в нем, уже родном, перевел дух, и в который раз задумался, что делать дальше. Но, вспомнив свое более чем безнадежное двухнедельное барахтанье в холодных просторах бескрайней Вселенной, разозлился и крича: "К Трахтену, сволочь, давай, к Трахтену!" принялся колотить кулаками и головой по стенкам колодца. И, к своему удивлению, немедленно воплотился в отсеке, несомненно, космического корабля, команда которого дышала газовой смесью, по составу мало отличавшейся от состава земной атмосферы.
7. Черный. — Нехилая просьба. — Глас с небес. — Дорожка к святости.
Бывшая теща и злодей сидели рядышком на тростниковом диванчике и говорили. Узрев меня, Светлана Анатольевна покрылась красными пятнами и подалась к собеседнику. Однако я был светел, как изнутри, так и на вид, и она успокоилась, и продолжила повествовать, как год за годом меня изводила. Смятенный мстительным блеском ее глаз, я хотел, было, плюнуть под ноги, но, вспомнив, что Он смотрит на меня, воздержался. Демонстративно вежливо поздоровавшись, я нырнул с разбега в волнующееся море и поплыл вразмашку к берегу. Выйдя из воды, бросился на горячий коралловый песок и задумался о Нем.
— А ты молодец! Держишься! — ответил моим мыслям его голос. — Никак и в самом деле поверил?
— Одно из двух, Отче: или поверил, или сошел с ума.
— Обижаешь, сын мой. Не укрепился ты еще в вере.
— Да нет, я верую. Слышу твой голос, сердцем тебя чувствую. Ничего, что я на "ты"?
— Ко мне все так обращаются...
— У меня просьба к тебе...
— Говори.
— Пошли мне знамение. Мне это нужно… Очень. А то, понимаешь, когда одни голоса в голове, крыша может съехать не в ту сторону...
— Не хилая просьба...
— Ты обиделся? — испугался я,
Ответа не последовало.
Покорив себя за нетактичность, я улегся на песок и глаза сами по себе потянулись к маленькому облачку, стремительно приближавшемуся с запада. Не прошло и пяти минут, как пальмы острова были придавлены к земле ураганным ветром, густо простроченным ливнем. Я обернул искаженное ужасом лицо к морю и увидел, что яхта мирно стоит в полосе полного штиля, и, более того — освещается яркими солнечными лучами, льющимися из прорехи в черных грозовых облаках. И тут, чуть ли не под ноги, ударила молния, и я услышал с небес раскатистый голос:
— Поди и вымой им ноги!!!
Что делать? Лишь только буря улеглась, я поплыл к яхте, рассуждая о том, что когда не рассуждаешь, рассуждения никогда не пересекаются с собственными более ранними рассуждениями и рассуждениями других людей и потому жить легко и приятно. Уже подплывая к яхте, я умиротворенно думал, как приятно будет сестре Светлане и брату Леониду беседовать о зле с чисто вымытыми ногами...
Потом я стоял с тазиком на корме и рассуждал, можно ли выплеснуть грязную воду в экологически чистое море. Но когда прежний я, не вполне, видно, еще выветрившийся из грешной души, шепнул ехидно: "А может, выпьешь?", импульсивно выплеснул.
Скажу честно, мытье ног мне пришлось по вкусу. Нет, не подумайте, плебейством это не пахло. Я просто понял, что полное уничижение своего "я" ради того, чтобы на свете воцарилась доброта и смирение — это и есть прямая дорожка к святости. А святым, не канонизированным, а по совести, мне в глубине души хотелось быть всегда. Я бы, наверное, им стал — морально и идеологически был готов давно. Останавливал лишь холодный российский климат. Без последних рубашки и портков, которые со святого либо снимают, либо он сам отдает, пропагандировать доброту и смирение в наших умеренных широтах невозможно, и потому я стал смиренно дожидался всемирного потепления.
8. Баламут. — Трахтен превратился. — Он догадался сразу.
Николай, нырнув в 1346-ой раз, попал в отсек корабля Трахтена. Он это понял, увидев, что весь отсек заставлен ящиками с красноречивыми наклейками.
Дверь отсека была задраена. Баламут попытался ее открыть, нажимая на кнопки и поворачивая рукоятки, но, как ни старался, сделать этого не смог. Выругавшись, прошелся взад-вперед. Решив вновь заняться дверью, повернулся к ней и увидел бетономешалку.
"Тебя тут только не хватало! — в сердцах выцедил он и, усевшись, на пол, пришел к мысли, что единственное, что он может сделать в создавшейся ситуации — это малодушно ретироваться в колодец или попытаться взорвать корабль. Ретироваться не позволяла совесть, а смертельного подвига утомленному организму не хотелось.
Однако делать было нечего, и Баламут, пересилив усталость, вскрыл один из ящиков. Он был доверху заполнен прозрачными пластиковыми пакетами; в них пестрели разноцветные гранулы, обсыпанные алмазно-блестевшей пудрой. Детонирующую способность гранул Коля решил проверить при помощи строительного агрегата. Надорвав пакет, он высыпал немного гранул на металлический пол и, стараясь не думать о смерти, попытался уронить на них бетономешалку. Испытаниям не суждено было завершиться: неожиданно задвигались дверные запорные устройства.
Встреча представителей двух цивилизаций прошла незабываемо. Войдя в отсек, Трахтен увидел бетономешалку и выглядывавшего из-за нее Баламута. А Баламут увидел обнаженного черноволосого и голубоглазого человека и обрадовался, что ему не придется идти на контакт с каким-нибудь коралловым мочеточником sp., кистеперым трахимандритом или голозубо-заднеприкрепленным поперечноперечником (в кого он только не превращался в своих бесчисленных нырках!).
Да, мариинский гуманоид превратился в гуманоида Солнечной системы. После того, как Трахтен понял, что Мыслитель его уничтожит, он, запасся пищей и дезертировал в дальние отсеки космического корабля, дезертировал, хотя точно знал, что спрятаться на корабле невозможно. В человека вон Сер начал превращаться, когда до трогательной встречи с Синией оставалось около 10 грегов. Процесс метаморфозы прошел физически незаметно, если не считать того, что новая ипостась Трахтена осталась без еды: на Земле мариинские продукты можно было бы использовать разве как малоэффективные органические удобрения. И только проголодавшись, несостоявшийся герой понял, почему Мыслитель, не уничтожил его сразу и почему не преследовал. К чему что-либо предпринимать, если твой противник через два грега околеет из-за недостатка в организме окиси водорода? К тому же Мыслитель, без сомнения, был уверен, что Трахтен кончит так же, как, превратившись в ксенотов, кончили хорланы, он знал, уже знал, что привыкание к новому телу, новой физиологии вряд ли обойдется без сильнейших психических потрясений и, скорее всего, завершится сумасшествием или летальным исходом.
Мыслитель ошибся. Он не учел, что многогранный опыт общения с землянками, полученный Трахтеном в релаксаторе, поможет ему довольно быстро реабилитироваться, то есть в прямом и переносном смысле стать на земные ноги.
Увидев Трахтена, изможденного жаждой, голодом и безнадегой, Баламут понял, что этот человек не может ему угрожать. Он встал и спросил строго:
— Трахтен?
— Трахтентрахтен! — ответил Трахтен, выпячивая живот (так ксеноты выражают согласие).
— По-русски, конечно, не бельмеса?
— Порусскиконечнонебельмеса, — ответил Трахтен.
— Сколько осталось лететь до Земли? — спросил Коля, так, на всякий случай.
— Сколькоосталосьлететьдоземли, — ответил Трахтен и, покачавшись на ватных от слабости ногах, осел на пол.
Баламут понял, что пришелец жаждет долго. И опечалился, подумав, что скоро будет выглядеть таким же. Но Баламут не был бы Баламутом, если бы раскис только из-за того, что грозит гибель. Уложив Трахтена на пол, он решил осмотреть корабль и, выйдя из отсека, увидел длинный коридор, весьма похожий на те, в которых сражался Дюк, герой его любимой компьютерной стрелялки. На душе Баламута сделалось неприятно, ему стало казаться, что вот-вот из-за угла выскочит шестирукий монстр с шестидюймовым пистолетом.
Он не угадал. Из-за угла на него вышло нечто странное. Ворсистая коричневая шкура, оттопыренные уши делали его похожим на Чебурашку призывного возраста. В левой верхней конечности существо держало нечто напоминающее огнетушитель; из его сопла очередями вылетало нечто напоминающее кисель со сливками. Через секунду инопланетный напалм покрывал бегущего прочь Баламута с ног до головы. К счастью, существо его не преследовало — оно видимо, было убеждено, что после такого огневого поражения выжить невозможно.
Прибежав в отсек, Баламут отдышался и стал чиститься. Когда он очистил лицо и принялся за грудь, очнулся Трахтен. Увидев, чем облеплен пришелец, мариянин побледнел и отполз подальше.
— Да не бойся ты! — попытался успокоить его Николай. — Если очень хочется, то даже вкусно.
И, садистски улыбаясь, облизал пальцы, вымазанные киселем. Трахтен от этого потерял сознание.
Очистившись, Баламут, нет-нет отправлявший пальцы в рот, понял, что пищевая ценность мариинского ОВ равна или приближается к нулю, и потому придется умирать. То есть приниматься за прерванное появлением Трахтена дело, и определить таки детонирующую способность взрывчатки из ящиков. Подойдя к бетономешалке, он попытался уронить ее на гранулы, ранее высыпанные им на пол. Но, когда он начал ее кантовать, в смесительном барабане агрегата что-то переместилось.
Баламут догадался, что. Однако догадка его оказалась верной лишь частично...
9. Бельмондо. — Стефания подводит промежуточные итоги. — Трезубец.
Пальмовая роща, между пальмами — дорожки, выстланные плашками полированного амазонита. Они ведут в тростниковый домик под оранжевой черепичной крышей и к бассейну с изумрудной водой. Почти вся площадка перед бассейном оберегается от палящего солнца большим зонтом в красно-белую полоску. Под ним стоит белый пластиковый столик. На столике топчутся высокие стаканы с соломинками и серебряное ведерко со льдом. В ведерке наслаждается прохладой бутылка "Мартини". За столиком на плетеных креслах сидят Бельмондо и Стефания. Бельмондо — мускулистый, загорелый. Он в халате и плавках. Стефания — кровь с молоком. Она в ярком цветастом бикини. Безветренно. Жарко. Но если окунуться в бассейн, то о жаре можно забыть. Только что Бельмондо во второй раз предложил Стефании пройти в дом, в объятия кондиционера, но та отказалась.
— Когда ты, отца спасая, на амбразуру бросился, Хозяин всплакнул. Сам ведь отец, — сказала она, вытирая мизинцем навернувшуюся слезу. — А с Зевсом ты затянул… Надо было сразу выложить ему все про Фетиду. И тогда у нее появился бы шанс родить обществу Ахилла. Понимаешь, если человек может помочь человеку, то он должен сразу это делать, а не раздумывать о целесообразности. Другого пути к Богу нет. Теперь тебе придется наверстывать.
— Пойдем в дом?
— Если бы не первый подвиг, то второй стал бы последним. Для тебя и твоего мира.
— Там кондиционер...
— Какой ты гадкий! Но мне почему-то приятно твое неравнодушие.
— Спасибо. Кстати как там дела у Баламута и Черного? — спросил Борис, поняв, что ему не удастся взять столько женского суверенитета Стефании, сколько он хочет.
— Пока не важно… И все потому, что не понимаете, что вы, трое — это трезубец, это три стрелы, три копья, которые должны поразить цель одновременно.
— А чем Баламут занимается?
— Помнишь старинную притчу о лягушке, попавшей в кувшин с молоком? Так вот ему отведена роль этой лягушки — он должен барахтаться, пока в "молоке" не образуется ком масла, с которого все вы выпрыгните на волю.
— Клево… Баламут — кваква зеленая. А у меня какое амплуа?
— Я же говорила. Бег с препятствиями. Каждый барьер — это подвиг. Ты должен пройти всю дистанцию и в конце ее стать героем, героем, который жаждет подвигов. Только такой герой сможет внушить Хозяину уважение, и только он сможет спасти Вселенную, спасти подвигом, подвигом не обязательно великим, но совершенным в нужном месте и в нужный час.
— А Черный? Он что должен сделать?
— Он, старый грешник и атеист, должен поверить в Него. Если поверит и сердце его откроется небесам, то небеса вам помогут, и у вас все получится. Но я, честно говоря, сомневаюсь. Черный — болтун. Часто к небесам апеллирует, хотя сам ни во что не верит. Он никогда не сможет стать героем, как ты. Во всем сомневается, противоречия его раздирают. Нет, никогда ему не откроется божья благодать. Если конечно, Он не упрется и не покажут все, на что способен во имя человека.
— Понятна мысль… Три стрелы — Упорство, Борьба и Вера — должны одновременно поразить одну цель. Ох, что-то я тоже в успехе засомневался. Пойдем в дом, а?
-Успеешь, — загадочно улыбнулась. — Сейчас тебе в качестве разминки предстоит совершить самый неопасный, но самый трудный и длительный подвиг. Я сама составила его сценарий. С определенным учетом твоих пожеланий. Так что держись!
И, повысив голос, торжественно объявила:
— Выход третий! Гонг!
Пальмы и бассейн растаяли в воздухе, и Бельмондо увидел себя выходящим из церкви. Рядом с ним шла юная Стефания, шла в свадебном платье.
— Попался!? — улыбнулась она. — Это со мной тебе предстоит совершить подвиг — прожить всю жизнь с одной только мной! И ты его совершишь, если ты, конечно, герой и мужчина.
Бельмондо не ответил. Он не верил своему счастью, он упивался красотой и непосредственностью жены, ему не терпелось начать подвиг как можно скорее.
Борис влюбился. Раньше он и подумать не мог, что будет поглощен одной единственной женщиной, да что женщиной! Одной ее улыбкой, одним ее ушком, одним ее пальчиком! Первые два года их жизнь была сплошным счастьем. У них родился хорошенький мальчик. Стефания в честь мужа назвала его Борисом.
Став отцом, Бельмондо поднялся на вершину блаженства. Иметь ребеночка от своей любимой — это так прекрасно, это двойное, тройное обладание ею!
Однако в последующие годы у Стефании обнаружились черты. Она много времени отдавала себе и жила исключительно сегодняшним днем и текущим часом. Она могла оставить Бориса без ужина только потому, что у соседки издохла любимая кошка. Или могла отдать слезливой подружке деньги, отложенные на поездку в Бразилию, или купить верблюда у проигравшегося в казино бедуина, или уехать на неделю бороться с целлюлозно-бумажным комбинатом, или привести домой сенбернаров уехавшей в отпуск знакомой.
К исходу третьего года супружеской жизни Бельмондо задумался. Три года он думал только о семье, три года у него в мыслях не было провести свободное время не в семье, а в пивной с друзьями или просто бродя в одиночестве по московским бульварам. А Стефания все эти годы прожила в удовольствие и, похоже, не собиралась ничего менять.
"А, может, и мне надо жить, как она? — однажды подумал он, спеша с работы домой. — Не брать ничего в голову, завести приятные привычки, любовницу, наконец? И все будет тип-топ? Нет, не смогу. Мне ничего, кроме нее, не интересно. И я обещал".
Жены он дома не обнаружил. На столе лежала записка; в ней сообщалось, что Борис — "милый" и что в посольстве королевства Марокко благотворительный прием, устроенный в целях вспомоществования белым тиграм, и поэтому "твоя Стефа" приедет поздно. Огорченный Борис пошел на улицу и наткнулся на соседку, у которой когда-то сдохла кошка.
"Хотите посмотреть на мою киску? — спросила она, играя глазами, полными многозначительности. — Я завела белую персиянку — такая красавица!"
Борис пошел к Татьяне (так звали соседку). Квартирка была загляденье, как и она сама — естественная, готовая к прекрасной женской преданности и в то же время чертовски сексапильная. Во всем — в мебели, картинах, финтифлюшках — чувствовался тонкий вкус и любовь к своему уголку. Утка с яблоками также была хороша. И коньяк был отменным и, судя по этикетке, береженным долгие годы.
После второй рюмочки Татьяна расстегнула верхнюю пуговицу халатика и бесхитростно сказала:
— Оставайся. Нам будет хорошо, — и, сделав паузу, добавила: — Всю жизнь...
— Я знаю… — сказал Борис, корежа себя волей. — Но я должен… должен...
Не вышло, не договорил, впился в губы. И вдруг понял, что, спасая себя, начинает цепочку зла, которая погубит его сына, Стефанию, друзей и других ни в чем не повинных людей. А потом и весь мир.
Ушел.
Вернувшись в пустую квартиру, позвонил. "Ты — моя женщина, ты лучше всех. И потому я — самый несчастный человек на свете, — заплакал первый раз. — Но пойми, я прожил много жизней, и в каждой было много троп, и ни одну я не прошел до конца. Но теперь я знаю, что твое спасение, мое спасение, спасение всех..."
Она бросила трубку. Он понял — на амбразуры бросаться легче, чем жить. И сжался, ушел внутрь. На пятом году супружества попросил Стефанию родить девочку. Она родила. Не от него. Борис выдержал. Он знал, что он — на дистанции, на бесконечной человеческой дистанции, и нужно пройти свой отрезок от начала и до конца. И если он его не пройдет, не выдержит, свернет, то и другие свернут, и не останется ни у кого надежды. Дочь он так и назвал — Надежда. И любил, как родную. О том, что жизнь — это бремя, он забыл. Он жил, как живет дерево. И люди относились к нему, как к дереву. Они знали, что под его ветвями можно найти покой, а на них — плоды.
В тридцать пять она простудилась (осенью, куражась, купалась на даче любовника), долго болела. Ей удалили матку, яичники, мочевой пузырь. И до конца дней (тридцать лет, долгих тридцать лет) терзала его подозрениями, упреками, жалобами. Он мучился, но всего лишь пять лет. Потом сердце покрылось коркой долга, и стало легче.
Когда она умерла, Борис раскрыл глаза и увидел пальмы, под пальмами — бассейн с изумрудной водой. В бассейне — Стефанию. Он потянулся к бутылке, налил, залпом выпил. Стефания подошла богиней, положила руку на плечо: — Пойдем в дом?
10. Черный готов.
Я стал святым.
Меня не интересовали застолья, курево и женщины.
Мне стало радостно отдавать, но не брать.
Мысли стали простыми и просторными. Я выпрыгнул из жалкого человеческого тела, наполненного похотью и гордыней, приобщился к необозримому, приобщился к Нему.
Я бродил по острову, плавал в океане, просто смотрел в небо, и счастье вливалось в душу полноводным потоком — небо заменило мне все!
Судьба Вселенной меня не беспокоила — если небо заботится обо мне, ничтожном, то значит, оно заботится обо всем.
Сопереживание вытиснилось из сердца смирением. Я спрашивал его: "Не грех ли это?" Он сказал: "Нет. Знай, если человек грешит и даже убивает — это моя воля". Я испугался, и он пояснил, что на убийце лежит грех недобросовестных родителей, грех общества, их породившего, и этот грех через него, убийцу, обращается на общество. Таким образом, убийца вовсе не убийца, а божий мститель.
… Мы часто беседовали с Ним. Я узнал, что каждому человеку, и мне тоже, предназначено испытание. И если я вынесу его, то Он смягчится и, может, даже сочтет, наконец, свой созидательный труд не напрасным. И не уничтожит его плодов. Вы понимаете? Из-за меня не уничтожит! Я выношу свое испытание и ставлюсь соавтором Вселенной!
Но я чувствовал, что не готов к испытанию и потому боялся не оправдать доверия. Неуверенность вселяла в сердце отчаяние. И я просил Его лучше подготовить меня к испытанию
Он пошел навстречу. По молекуле Он вытравливал все еще прятавшиеся во мне остатки гордыни, самости, тяги к удовольствиям и знаниям. Великим для меня счастьем стала Его рекомендация неукоснительно выполнять все желания не только Худосокова и Светланы Анатольевны, но и Крутопрухова с доном Карлеоне.
Особенно эффективно мне помогла бывшая теща — по ее просьбе я часами рассказывал, как она хороша, умна и родовита. Сначала мне было неприятно это делать (я привык воздавать хвалу Ему и только Ему), но с каждым днем все более и более понимал, как был не прав, недооценивая ее. И, наконец, пришел день, и я понял, что Он намеренно сделал ее такой, меня таким, вас такими, сделал для того, чтобы любовь к ближнему отличалась от животного аппетита, чтобы вырастала она не из презренных телесных надобностей, но из душевных.
К сожалению, Худосоков и Карлеоне не захотели мне помочь и даже плевались в мою сторону. А вот Крутопрухов помог. Когда я впервые подошел к нему с просьбой использовать меня как смиренного слугу, он дико расхохотался и приказал встать на четвереньки. Я выполнил его просьбу, но Сверхсущий наслал на Крутопрухова слабость и тот удалился, огорченно ругаясь. Помимо служения ближним, я носил еще вериги, бичевал себя и молился каждую свободную минуту.
И вот настал день, самый счастливый в моей жизни день. Он сказал мне, только что помолившемуся, что я готов к великому испытанию, пройдя через которое, я стану неотъемлемый Его частичкой. Я возрадовался — теперь я чувствовал в себе великие силы, и не было во мне меня — только Он, только желание великого самопожертвования!
11. Баламут. — Регенерируются не только сосиски. — На корабле есть еще кто-то?
Внутри генератора лежал сверток из скатерти, который Баламут когда-то сунул в машину эксперимента ради. Увидев сверток, он обрадовался: еды, оставшейся в нем, должно было хватить на двоих дня на три-четыре.
Вынув сверток, Баламут увидел, что ошибся. Во-первых, по размерам оный был больше того, который закладывался в машину, во-вторых, в скатерть был явно завернут не агломерат посуды и остатков пищи. Не веря еще догадке, он развернул сверток на полу и увидел нечто напоминающее предел мечтаний каждого советского гражданина, а именно праздничный (ко дню Великой октябрьской социалистической революции) набор продуктов для передовых работников союзного Министерства общественного питания. Все, что оставалось в свертке перед тем, как Баламут забросил его в бетономешалку, было регенерировано на сто и более процентов.
Дрожащими от волнения руками он выставил на пол четвертинку "Столичной", банку оливок, буханку белого хлеба, полкило охотничьих сосисок в вакуумной упаковке, салат оливье и полутора литровую бутыль тархуна.
Выставив это на пол, Баламут почесал в затылке и пошел на эксперимент, а именно отщипнул от буханки уголок и бросил его в смесительный барабан. Забросив, закрыл крышку, нажал на панели управления синюю кнопку, и бетономешалка зажужжала, как стиральная машина. Когда она отключилась, Николай открыл крышку и увидел внутри целую буханку. Она была теплой.
Довольный результатом эксперимента, Баламут принялся за инопланетянина и первым делом влил в него сто граммов "Столичной". Выпив остаток, сунул освободившуюся тару во чрево машины, нажал на синюю кнопку и взялся за скатерть. Покрутив ее в руках, вырезал в середине отверстие для головы — получилось замечательное пончо. Надев его на ожившего Трахтена, Николай полюбовался плодами труда, метко охарактеризовался: "Кутюрье сраный", затем открыл баночку икры (нож нашелся в свертке) и покормил инопланетянина с ложечки. Когда тот наелся, пошел к отключившемуся генератору и ругнулся — внутри лежали две чекушки водки с многообещающим названием "Не болей!" Выпив обе без всякого удовольствия, Баламут попытался хоть что-нибудь вытрясти из Трахтена. Но тот никак не мог понять, что от него хотят. И Баламут отстал от представителя чуждой цивилизации и, приняв позу роденовского "Мыслителя", задумался.
Естественно, нетрезвые его мысли обратились к генератору и, скоро он пришел к мнению, что это странное устройство есть некий сложный регенерационный прибор, созданный цивилизацией, переразвитой в иждивенческом направлении. А что такое регенерационный прибор? Это то, что из негодного делает годное. А этот парень негоден — не говорит, и ничего не понимает. Засмеявшись выводу, космонавт вскочил и поместил Трахтена в генератор.
Бетономешалка работала натужно и долго, так долго, что Баламут задремал. Пробудившись, увидел что Трахтен сидит рядом и буркнул:
— Привет.
— Привет! Давайте знакомится! — ответил тот по-русски
Через полчаса инопланетянин знал о ситуации на Земле все, в частности и то, что уничтожения ее вовсе не требуется, поскольку "трешка" контролирует Синапс и вовсе не собирается погибать. Николай же узнал, что до столкновения корабля с Землей остается около четырех суток и что взрывчатка может взорваться лишь при определенном варианте ударного взаимодействия космического корабля с земной поверхностью. Еще он узнал что корабль, ввиду отсутствия струнного замедлителя в системе торможения, нельзя ни остановить, ни развернуть и что в распоряжении Мыслителя имеется достаточно средств, чтобы их уничтожить.
— А почему он этого не делает? — спросил Баламут, метко закинув в генератор опустевшую пачку из-под сигарет "Ява".
— А зачем? — недоуменно пожал плечами Трахтен. — Он — машина, а машины ничего лишнего не делают.
— Значит, он считает, что мы корабль никак повредить не сможем?
— Да.
— И ты так считаешь? — спросил Баламут, доставая из генератора пачку "Примы".
— Теоретические шансы существуют. Если захватить корабль, вернее, командный пункт, то можно попытаться восстановить тормозную систему.
Сказав, инопланетянин белозубо улыбнулся и добавил:
— А ты заметил, что этот прибор реагирует на грубость? Ты загрузил ее по-хамски и в результате получил высокосмолистые сигареты без фильтра?
— Ты думаешь? — не поверил Баламут. — А впрочем, давай, поэкспериментируем!
Через полчаса он знал, что бытовой генератор действительно ценит ласку и отрицательно реагирует на грубые слова: если после загрузки погладить (потереть) его по смесительному барабану и назвать лапушкой, то вместо дурно пахнущей тридцатиградусной водки, он выдает спиртное высшего качества.
Разобравшись с этическими особенностями чудного прибора, они шепотом обсудили, как захватить корабль.
Сначала Трахтен рассказал, как устроена его космическая торпеда:
— По форме она напоминает патрон; все носовые отсеки забиты взрывчаткой. В средней части располагается командный пункт, мой личный отсек и бытовые помещения. На корме размещен двигатель, ну, вы бы его назвали двигателем, на самом деле это особая система, позволяющая кораблю перемещаться по космической струне, как по монорельсу. Там же установлено приспособление, вырабатывающее силу тяжести...
— А люки и двери? Они, наверное, могут быть заблокированы с командного пункта?
— Конечно. Но, видишь ли, я принимал участие в строительстве этого корабля. И ввел в блокираторы, — именно ими мне пришлось заниматься, — микросхему, положительно реагирующую на мое биополе. Ну, ты сам пойми — кому бы понравилось в собственном доме спрашивать у собственного компьютера разрешения пройти в релаксатор?
— Так ты же трансформировался?
— Как ни странно, двери продолжают открываться...
— Так значит командный пункт под нами? — продолжал спрашивать Николай.
— Да. Мы сейчас находимся на самом высоком уровне. Над нами полтора метра стали и пластика, за ними — космос.
— А сколько уровней до командного пункта?
— Сорок уровней с взрывчаткой, затем идет оболочка командного пункта.
— В аварийных ситуациях командный пункт, конечно же, можно отстыковать от носа и кормы?
— Да. Для этого в конструкцию корабля введены стыковочные или переходные отсеки.
Они помолчали, затем Трахтен рассказал о защитных средствах корабля. Эти средства были взяты на борт не случайно — на середине маршрута корабль мог быть атакован рецессивами окраинных систем Тройной Кракодобры. Перечислим эти средства в том порядке, в котором докладывал о них вон Сер:
1. Вооруженные металлоорганические роботы. Обходят корабль постоянно.
2. Манолии-муты. Способны поглощать все живое. До момента нападения невидимы, неслышимы, неосязаемы и, следовательно, неуязвимы. Имеют один недостаток — с двух до трех мер (то есть шесть с половиной земных минут) галактического времени релаксируют, то есть впадают в транс. Трахтен-ксенот был от них привит.
3. Микроскопические членистоногие с Уруша. Внедряются в тела жертв и выедают их изнутри. Трахтен-ксенот был от них привит.
4. Газы нервного действия, опасные для живых существ с нервной системой. Могут быть выпущены в атмосферу любого отсека.

— Что-то мне воевать расхотелось… — сказал Баламут, выслушав. — Эти членистоногие… Терпеть ненавижу не видеть противника.
Трахтен рассыпчато рассмеялся.
— Ты чего? — удивился Коля.
— Да просто представил, как бросаю тебя, выеденного, в ХЕХХ.
Баламут на шутку не отреагировал — из коридора послышались звуки шагов. Несколько секунд товарищи по несчастью смотрели друг на друга, затем взоры их обратились на дверь — она медленно открывалась.
12. Бельмондо. — Бирюльки кончились. — Герои не суетятся.
После супружеской истории длиною с жизнь были влажные джунгли с москитами, мухами цеце, змеями и прочей тропической нечистью. Удостоверившись, что хорошо защищен от них, Бельмондо полез за пазуху — там что-то топорщилось — и вытащил пакет. Вскрыв его, прочел:
"Н/п N — уничтожить, трупы сжечь. Обоснование: население N инфицировано TUIS. Летальность — 90%/1 мес. Передается капельножидким путем и при половых контактах. Инфицированные сексуально активны, вследствие чего вирус быстро распространяется".
"Это что-то новенькое… — подумал Бельмондо, сжигая пакет и задание. — Похоже, бирюльки кончились… Черт, скажи кто двадцать лет назад, что я, Борис Бочкаренко, буду ходить по Африке с М-16 в руках, то я покрутил бы пальцем у виска".
Пройдя пару километров, Борис увидел африканку и африканца, занимавшихся любовью на окраине арахисового поля. Спрятавшись за деревом, он посмотрел в бинокль. Зрелище было ужасным: и он, и она сплошь были покрыты бугристыми влажными язвами. Мужчина, лежавший сверху, неистово наяривал партнершу. Та выла, яростно подыгрывая тазом. Умерла она на "полуслове". Партнер не прекращал движений, пока не получил своего. Получив, встал, натянул штаны и поискал что-то глазами. Оказалось — лопату. Найдя, поплевал на ладони и принялся копать могилу. Выкопав, бросил в нее женщину. И упал следом с пулей Бориса в затылке.
В N живых оставалось человек сто, все с язвами. Установив это при помощи бинокля, он провел рекогносцировку и выяснил, что деревня располагается у большой реки. В километре от деревни берег последней взрезал узкий овраг с крутыми стенками и ровным дном. "Загоню сюда, и шести наличных магазинов хватит, — подумал Борис и, надев изолирующую маску и нацепив повязку с красными крестом, вошел в деревню.
К нему вышел староста, знавший английский. Борис сказал, что прибыл из Америки с лекарством, способным вылечить поразившую деревню болезнь. Тот не поверил и потребовал показать лекарство. Бельмондо усмехнулся под маской и, сняв вещмешок, предъявил целлофановый пакет с желтоватой пудрой. Вернув его на место, сказал, что лекарство крайне неприятно на вкус и попросил собрать всех жителей в овраге на берегу реки и выпускать их оттуда лишь после его приема. Когда просьба была выполнена, нажал на гашетку. Убив всех, забрался на обрыв. По бортам оврага рос подсушенный зноем кустарник, и скоро гора трупов была засыпана горой хвороста. Бросив сверху несколько подожженных напалмовых шашек, Бельмондо пошел зачищать деревню.
Нашел он лишь трехмесячную девочку, забытую в куче тряпья. Она казалась совершенно здоровой — чистая кожа, умные черные глазки. Перевернув ее носком ботинка на живот, Бельмондо увидел на спине небольшую фиолетовую язвочку. "Убить эту девочку — тоже подвиг, — подумал он. — И никто с этим не поспорит".
Перекурив над тельцем, Борис поджег деревню и пошел прочь. Обернувшись шагов через двадцать, увидел не полыхающие хижины, а ухоженную пальмовую рощу, между пальмами — дорожки из загадочного амазонита. Они вели в аккуратный белый домик с оранжевой черепичной крышей и к бассейну с изумрудной водой. На площадке перед бассейном под полосатым красно-белым зонтом стоял столик, на нем высились стаканы с соломинками и бутылка холодного "Мартини"; за столиком в удобном плетеном кресле сидела благосклонно улыбающаяся Стефания.
Попив холодненького, Бельмондо искупался и шлепком направил женщину в дом и обращался с ней как со шлюхой. И отметил, что девушке это нравиться.
"Любят они мужскую грубость, — думал он, ополаскиваясь в душе, — любят… А я тоже хорош — пришел, увидел, поимел. Раньше такого не было. Немного лапшички, немного стихов, немного умело неумелых поцелуев под плакучими ивами… Самому приятно было интеллигентным человеком себя почувствовать. Что-то она из меня выполоскала. А может так и надо? Вперед и прямо? Фак ю, короче.
После душа, совершив вторичное соитие на близлежащей медвежьей шкуре, он спросил, слизывая с очаровательного округлого плечика паюсную икру (розетка с ней свалилась на них со стола):
— Ты что, каждый раз девственница?
На что Стефания ответила:
— Как хочешь, милый. Но тебе, однако, пора. Инструкцию получишь на месте.

13. Баламут и Трахтен готовы.
Они остолбенело смотрели на человека, появившегося на пороге. Прошло несколько секунд, пока Николай сообразил, что глаза его видят Клеопатру.
Девушка выглядела обезнадеженной. Поморгав длинными ресницами, она спросила:
— Горохов вам случайно не встречался?
— Нет, — пришел в себя Баламут. — Трахимандрит встречался, многочлен тоже, а он нет.
— Тогда я пойду… — вздохнула и вышла вон. Баламут постоял, завидуя гороховому счастью и крикнул вслед:
— В колодце будешь, стукни его кулаком и скажи, чего хочешь! Горохова попроси!

Вернувшись в отсек, Баламут улегся на пол и, помолчав, спросил Трахтена, сидевшего под ящиками ПВВВ в позе лотоса.
— А ваша цивилизация давно знакома с космическими струнами и "кротовыми норами".
— Да, мы давно ими пользуемся. Транспортировка, связь, путешествия и тому подобное. Удобная штука.
— А что вы по ней динамит свой на Землю не забросили?
— У них небольшая пропускная способность.
У Трахтена затекли ноги, и он встал походить.
— А что, у вас тоже по колодцу в Ад попадают? — спросил Николай беседы ради.
— Какой Ад? Что это такое? — недоуменно взглянул инопланетянин.
— Ну, одно из мест посмертного существования, — замялся Баламут. — Зона по-божески, что ли...
— А… — догадался Трахтен. — Нет у нас никакого Ада. Мы пошли другим путем. Мы живем досыта с помощью регенераторов, а потом умираем по своей воле.
— Так значит, у вас и Бога нет? Значит, "трешка" нам лапши навешала?
— Почему нет? Есть. И, в отличие от вас, мы доподлинно знаем, что он существует, — не расплетая "лотоса", Трахтен стал на голову.
— Манну небесную, небось, регулярно получаете? — завистливо протянул Николай.
— Да нет. Наука доказала.
— Как это?
— Понимаешь, вы судите о Его наличии или отсутствии исходя из знания мизерного количества фактов. В нашем же распоряжении находятся знания по многим обитаемым мирам. И мы пришли к неопровержимому мнению, что многие процессы во Вселенной управляются свыше. Для простоты миропонимания наши философы решили считать Его Координатором некой вневременной цивилизации.
— Типа Будды, что ли?
— Ну, примерно.
— Гм… А он, этот Координатор, вмешивается в ваши дела?
— Да нет, он… он брезглив. Иногда, правда, его лопата, образно выражаясь, врезается в ту или иную навозную кучу.
— Ну-ну… — протянул Баламут, представив лопату, врезающуюся в Землю. — А какой он из себя?
Трахтен перешел в позу "Кобра".
— Этого никто не знает. Это нельзя знать. Он находится в независимой плоскости. А ваши женщины красивы.
— Ты мою Софу не видел. А как же Судья, как же ад? Что, он не судит и не карает?
— Какие вы все-таки трудные! — поморщился Трахтен. Его мысли были о Клеопатре. — Разве непонятно, что человек сам себя наказывает? Если человек думает, что ему после смерти светят неприятности, то он их и получает. А если он рассчитывает на вечную благодать и вагон черной икры, то получает, соответственно, благодать и вагон черной икры. То есть попадает в так называемый рай.
— Многие негодяи весьма неплохо про себя думают. И, соответственно рассчитывают на теплое там местечко.
— Они себя малодушно обманывают. А тот, кто себя обманывает, в другой жизни становится уже не моральным, а физическим уродом. Дауном, например.
— Значит, реинкарнация существует...
Трахтен, не ответив, подошел к двери, приставил ухо, вслушался. За ней было тихо.
— Конечно, существует. Мыслящая душа бессмертна. Души умирают у существ уставших. Или ведущих бездумный, скотский образ жизни. Человек, не продумавший себя, не укрепивший душу размышлениями и значимыми поступками, смертен абсолютно.
— Из твоих слов, получается, что атеисты умирают с концами? — спросил Баламут, решив в будущем думать больше. — Они же не верят в потустороннее существование?
— Да, конечно. Они при жизни все получают. И удовольствия, и наказания. Кстати, многие ксеноты предпочитают по разу жить. Эти перерождения… Никогда не угадаешь с ними. Надумаешь себе богатство и славу, потом всю жизнь с ними мучаешься, мучаешься и мечтаешь в следующей жизни безвестным рыбаком пожить на берегу чудесного изумрудного моря. Станешь и опять мучаешься от разбитого корыта. Не-е-т. Уж лучше в своей шкуре все от начала до конца пройти. Тем более, что в длинной жизни все случается — и бедность, и богатство, и золотые унитазы, и разбитые корыта.
— А Святые книги? — спросил, покивав. — Их действительно он прислал?
— Да нет, — улыбнулся Трахтен. — Ничего он не присылал. Землю заселили мы. Когда пришли к мнению, что в ней находиться нечто такое, что связывает Вселенную с независимой плоскостью.
— Синапс?
В глазах Трахтена сверкнула ирония. На миг он забыл о Клеопатре
— Синапс? — переспросил он, ухмыляясь. — Любите же вы напыщенные выражения.
— Так что это такое?
— Ну, это такой переходник, соединяющий наш Мир с его Миром. Через него он воздействует на нашу Вселенную.
— Их много таких переходников?
— Один. Бог ничего не дублирует. Несолидно.
— Так значит, вы нас создали, — протянул Баламут.
— Не совсем так. Мы создали в Земном первоокеане условия для возникновения жизни. Дистанционно, через струну. И все покатило-поехало вплоть до человека.
— А Адам с Евой были? — вспомнил Баламут прошлое.
— Да, конечно. И они были бессмертными. Телесно бессмертными.
— Так получается, что реинкарнация, в сущности, ваша работа? Это вы расчленили существование души на отдельные, никак не связанные друг с другом фрагменты?
— Да. Наши ученые изучили первые образчики человека… — начал Трахтен смущенно, но был прерван смышленым Баламутом:
— И решили, что люди получились весьма качественными, такими качественными, что в скором времени смогут соперничать с вами?
— Не качественными, но агрессивными выше всякой меры. И потому отключили у них некоторые участки ДНК. Те самые, которые отвечают за передачу по наследству способности клеток к бесконечному самообновлению.
— Да, дела… — Баламут был поражен. — Оказывается передо мной сидит бог, бог в чине капитана космических войск.
— Да никакие мы не боги, — покачал головой Трахтен. — Мы много не знаем. В частности, мы и предполагать не могли, что существа трансформируются, переходя из одного участка Вселенной в другой. Как все-таки умен Координатор! Я уверен, что он придумал это, чтобы предотвратить межзвездные войны!
Баламут одарил его непонимающим взглядом и задал следующий вопрос:
— Послушай, а Судья? Ты ничего про него не сказал? А этот дурацкий Ад с красотками и особняками? Это все действительно существует?
— Какой же ты трудный! Я же говорил, что душевное существо все само себе устраивает. Вот вы с друзьями и устроили себе Судью и этот Ад. Ну, еще, может быть, ваш мыслитель, то есть "трешка" что-то подгипнотизировала.
— Подгипнотизировала? — насторожился Николай. — Так что, человек может получить на том свете не то, что хочет, а то, что хотят другие?
— Да. В определенной степени да. Религии, кстати, этим и занимаются. Но ты особо не беспокойся. Душа похожа на замысловатый ключ, бороздки которого выпиливаются человеком всю его жизнь. И на том свете этим ключом откроется лишь одна дверь.
Коля задумался. Трахтен, походив вокруг, уселся перед ним на корточках и посмотрел смущенно.
— Ты чего? — спросил Баламут.
— Зря ты ее отпустил… — покраснел инопланетянин.
— Женщину, что ли?
— Да. Надо было ее в агрегат сунуть для размножения. Была бы у нас женщина. Очень красивая женщина… Или даже две.
— Агрегат ведь только регенерирует...
— Да, но из всего регенерирует. Даже из перхоти и ногтей, — покивал Трахтен. И, вспомнив Клеопатру, вздохнул:
— А какие у нее ноготки… Розовенькие, страстные...
— Ван Гоген! — вскочил Баламут. — Субгениально, Шаляпин! Как это мне в голову не пришло!
— Так она же ушла...
— Да причем тут она! Мы сейчас наделаем из себя роту бойцов и отправим их воевать! А сами будем водку пить! Песням русским тебя научу! — И запел:
— Из-за о-острова на стрежень...
— Это не этично… — потупил взор инопланетянин. — Регенераты не получаются полноценными, только органы. К тому же они — какие никакие душевные существа.
— Ну, иди сам тогда воюй, герой!
Трахтен вспомнил по какой причине он, беззаботный мариянин, оказался на космическом корабле, набитом взрывчаткой. Хотя он уже психологически перестроился, крах честолюбивых ожиданий давил на психику. И он сник. Молчание Баламут принял за согласие, и принялся откусывать краешек ногтя большого пальца левой руки...
— Ты зря это делаешь, — сказал ему Трахтен безучастно. — Регенерат левшой будет.
— Ну и бог с ним, — ответил Николай, с почтением рассматривая приготовленную затравку. — Левши в кулачном бою хороши.
— Ноготь положишь, перхоти еще натряси. В копытах набор аминокислот неполный.
Баламут так и сделал. Заложив в бетономешалку затравку из ногтя, он сунул в нее голову и потряс.
Машина работала так, как будто зарядилась на сутки. Походив взад-вперед, Николай разлегся на ящиках ПВВВ и попросил Трахтена рассказать ему о своей планете. И тот вкратце рассказал о древней Марии, отгородившейся от соседей и помешавшейся, как когда-то древние римляне, на пьянстве и поисках все новых и новых удовольствий и развлечений. Когда он закончил, Баламут значительно расширил его знания о земных женщинах, позах соития, камасутре и презервативах со вкусом персика. Через пятнадцать минут такого расширения оба были готовы немедленно бежать за Клеопатрой следом, невзирая на опасность быть съеденными микроскопическими членистоногими. Когда разговор пошел об алкогольных напитках, дверь пробило несколько пуль, затем она открылась, и в отсек ворвались охранники.
Через пару секунд Баламут с Трахтеном были готовы.
14. Бельмондо готов.
Борис сидел в Центральном парке культуры и отдыха. В руке ленивыми порывами ветерка шевелился листок бумаги, покрытый убористым текстом. Рядом на скамейке лежал конверт с фотографией мужчины. С утра стояла жара, и Бельмондо подумывал о кружке холодного пива. "Потом попью с креветками", — мечтал он, разглядывая прохожих.
День был воскресный, и народу в парке гуляло много. В основном прогуливались мамы с детьми, с некоторыми шли отцы с затаенной жаждой свободы в глазах. Борис закурил и, вслух комментируя, перечитал задание: "Ликвидировать"… "Бизнесмен, не брезгующий физическим устранением конкурентов"… "На счету организация тридцати убийств"… Зачем это мне? Для мотивации? Зачем мне мотивация после ста восьми негрожителей и тридцати лет супружеской жизни со Стефанией? "Пятеро охранников, трое из них бывшие работники спецслужб". Номера машин, адреса, телефоны, знакомые, любовницы, привычки… Вот это нужно. Если, конечно, здесь, в парке, не получится".
Запомнив необходимые данные, Борис сжег листок и конверт с фотографией.
— Агент ЦРУ? Шифровку жжете? — садясь рядом, хохотнул вовсю потевший мужчина лет сорока пяти.
— Нет, ГРУ, Тамбовское отделение, — серьезно ответил Бельмондо. — Задание срочное подбросили, а обоз с оружием придет только завтра.
— А что надо-то?
— Пороха бочек пять-шесть.
— А кого надо подорвать? — больше по инерции продолжал улыбаться мужчина.
— Одного террориста. Мочит, собака, всех подряд, почем зря...
— У вас, наверное, пистолет подмышкой? — поинтересовался мужчина, рассматривая упомянутое им место.
— Факт. И не один, а целый ящик. Ну ладно, мне пора...
Борис встал, каменея лицом. Увидев, что собеседник расстроился, похлопал его по плечу:
— Рад был познакомиться, верный друг пограничников. Да, убедительно прошу никому не рассказывать о нашей встрече. Иначе остаток дней проведете в Тамбове.

Окаменело лицо Бориса по простой причине: он увидел цель — представительного человека с неболшим животиком, шедшего в сторону Нескучного сада по противоположной стороне аллеи. Рядом с ним вышагивала остроглазая девочка лет шести, старавшаяся выглядеть взрослой. За ними двигались три мускулистых человека.
Оценив ситуацию, Бельмондо глупо заулыбался, пристроился сзади к двум замыкавшим шествие охранникам. Когда те уставились в человека, резко изменившего направление движения, начал стрелять. Первые две пули вошли в затылок Константина Ивановича Реброва, остальные пять бросили охранников на посыпанную крупным песком землю. А Борис, выбросив пистолет, растворился в толпе и через пять минут сидел в пальмовой роще перед блистающим голубым бассейном и пил в меру холодный "Хольстен". Узнав от Стефании, что дистанция пройдена с хорошим результатом, и есть время отдохнуть, он повел ее в дом.
Девочка Катя в это время стояла на коленях перед телом отца. Руки у нее были красны от крови. Детским своим умом она понимала, что больше у нее ничего не будет.
Глава шестая. Космическая торпеда
1. Жизнь прекрасна. — Министерство предупреждает. — Сливайте воду...
Очнувшись от смертного сна, Баламут ощутил, что стиснут в сосуде, похожем на пивную бочку. На ум ему пришли древнегреческий Диоген, отечественный царь Салтан с мамашей и "шлите апельсины бочках". Когда Николай вспоминал пилотажную "бочку", крышка его личной бочки шумно съехала в сторону, и в нимбе яркого света он узрел… свое лицо — сосредоточенное и чуть туповатое.
— Вылазь, давай. Разлегся, фон-баран… — сказало лицо перед тем, как исчезнуть.
Выглянув, Баламут увидел, что сидит в генераторе, потом узрел двойника (сосредоточенного, туповатого и нагого), потом безголового Трахтена, лежавшего на полу в истоптанном пятне загустевшей крови.
Когда бытовой генератор, заряженный укомплектованным Трахтеном (голова его нашлась на ящиках ПВВВ) деловито заработал, Баламут был в прекрасном расположении духа. А когда он находился в прекрасном расположении духа, его тянуло покурить. Увидев на одном из ящиков полупустую пачку "Памира", он направился к ней, но взять не успел — сигареты перехватил двойник.
— Ты что, братан? "Памира" тебе жалко? — удивился Николай.
— Не жалко! — ответил двойник. — Просто хочу показать, как курить надо.
И пошел к двери, зажег у нее сигарету и, сделав глубокую затяжку, тут же выдохнул дым в одно из зиявших в двери пулевых отверстий.
— Старческий инфантилизм, развившийся на фоне наследственного кретинизма… — констатировал Баламут, огорченно качая головой. — Я вам сочувствую, товарищ.
— Да нет, не старческий, — сказал двойник, когда от сигареты остался бычок короче некуда — Посмотри.
И открыл дверь. Выглянув в коридор, Николай хотел присвистнуть, но пересохшие губы не дали ему выразить чувств. А удивляться было чему — на пять метров в обе стороны от двери отсека пол коридора выстилали тела охранников.
— Ни фига себе… — только и смог сказать он.
— Не любят они никотина, мрут как лошади, — устало зевнул двойник, закрывая дверь. — Но их еще много, а сигарет мало, всего пять штук осталось, а этот, — кивнул на мирно бухтящий бытовой генератор, — еще полчаса как минимум вариться будет...
Баламут понял: если они не успеют "сварить" сигареты, то роботы убьют его во второй раз. И чтобы не думать об этом, спросил:
— Ты, как я догадываюсь, из этой машины получился?
— Да… — почесал регенерат мошонку.
— А как ты сообразил, что меня надо туда сунуть?
— Я не сообразил, я просто сунул. Правда, сначала голову тебе и твоему другу оторвал. Уже мертвым.
— А что так? — удивился Баламут, ощупывая шею по всему периметру.
— Не знаю… Как вылез, так и сорвался, как настропаленный. Но потом незаметно подобрел.
— Значит, правду Трахтен про вас говорил...
"Что говорил?" — рассчитывал услышать Баламут в ответ, но двойник безмолвствовал. Подумав, он решил проверить утверждение мариянина, что все регенераты не вполне нормальны в умственном отношении:
— У тебя с головой все в порядке?
— Да, — был ответ. — А ты вот шизофреник. Говоришь много и не по делу, думаешь часто.
— А жизнь свою помнишь? — решил сменить направление разговора Коля, смущенный прямолинейностью ответа.
— А зачем ее помнить? — удивился регенерат. — Зачем мне помнить, как я тебе голову оторвал, а потом в агрегат сунул?
— Ты прав, — согласился Баламут. — А что тебе нравится? Кроме, естественно, отрывания голов?
— Поспать люблю. Еще драться люблю и риск.
— Замечательно! Ты как раз вовремя — корабль этот надо захватить, пока нас всех не поубивали.
— Так пошли, захватим...
— Нет. Сейчас рано, Гена. Можно я буду тебя так называть? Сначала надо Трахтена доварить, потом вместе с ним решим, как воевать. Слушай, а он не выскочит, как ты? Я имею в виду, головы нам не оторвет?
— Не должен. Ты же мне не оторвал, когда выскочил.
Они сели ждать. Регенерат тотчас уснул, а Коля задумался. Познакомившись поближе с двойником, он понял, что тот из той же колоды, что и копы, которые поначалу выглядят заторможенными (или дикими), как этот регенерат, но потом постепенно нормализуются. Из этого следовал вывод, что и копы появились из генератора или аналогичного прибора. Подумав еще, Баламут догадался, почему генератор к нему явился: Трахтен говорил, что эти машины, любят мягкий эмоциональный фон, а ведь в Погребе он погладил и поцеловал ее.
Агрегат остановился, и Трахтена вынули. Ему не пришлось ничего объяснять — он понял все сам. Включая и то, почему регенерат голый. Действие никотина на охранников его удивило, и он, желая посмотреть, нельзя ли их отремонтировать и поставить на свою сторону, попросил Баламута помочь ему внести в отсек одного. Открыв дверь, они остолбенели: из всех роботов как бы вышел воздух — их оболочки лежали на полу, как проколотые оболочки надувных игрушек.
— Членистоногие… — упал голос Трахтена. — Он выпустил членистоногих.
2. Членистоногие начинают. — Благородство упадает на голову.
Захлопнув дверь, Баламут посмотрел на мариянина:
— Что, никак с ними не справится?
— Только при помощи вакцины. Но она в аптечке на командном пункте. Это во-первых. А во-вторых, они, наверное, уже лезут сюда через пробоины...
Осмыслив его слова, Баламут понимающе закивал. Подойдя к ящику ПВВВ, служившего им столом, взял с него недоеденную булку, откусил кусочек и принялся его тщательно разжевывать. Разжевав, замазал получившейся массой пробоину в двери, затем другую. Третью пробоину замазал регенерат.
— Молодец! — похвалил его Баламут.
— А что молодец? — усмехнулся Трахтен. — Заклеивай, не заклеивай, все равно съедят.
— Ты не паникуй, а лучше подумай, как с мутами совладать. Ты ведь их не понаслышке знаешь (Трахтен рассказывал ему о своих сексуальных экскурсиях на Марго).
— Ты, что, не понимаешь, что до мутов дело просто не дойдет?
— Дойдет — не дойдет, это мы посмотрим. Садись, давай, и думай.
Трахтен пожал плечами и полез на ящики ПВВВ думать. Баламут, проводив его глазами, подмигнул регенерату:
— А мы с тобой подумаем, как с муравьями сладить.
— Я думать не умею, — ответил регенерат. — Думай ты, а я лучше продуктов наделаю — скоро ужин, а у нас шаром покати.
И сунул в генератор остатки пищи. Последней он взял порожнюю бутылку из-под водки и вопросительно показал ее Коле. Тот утвердительно кивнул, и бутылка очутилась в чреве машины. Затем регенерат подошел к Трахтену и попросил разрешения отрезать с его пончо маленький кусчек.
— Зачем тебе? — удивился инопланетянин.
— Одеться хочу.
— Не понял?
— Ну, хочу одежду себе срегенерировать.
— А может у него отрежешь? — кивнул вон Сер на Баламута. Ему было жаль портить полюбившуюся одежду.
— Тогда мы отличаться с ним совсем не будем, — резонно возразил регенерат Гена, и Трахтену пришлось согласиться.
Когда Гена был одет, а водка (на этот раз "Золотое кольцо", 0,75) разлита по стаканам, Трахтен предложил выпить за круглую дату.
— Какую еще дату? — удивился Баламут.
— Три дня осталось. До трогательной встречи с Землей.
— А! — сморщился Баламут. — Вечно ты все испортишь. Давай лучше за все хорошее выпьем.
Они чокнулись, и Баламут с двойником стали пить. Трахтен же, сидевший лицом к двери, поднес стакан ко рту, да так и застыл.
— Ты чего? — спросил Баламут, закусывая.
Трахтен замычал, тыча подбородком в сторону двери. Николай обернулся и увидел в хлебной затычке нижней пулевой пробоины небольшое отверстие.
Из него выглядывала отнюдь не микроскопическая муравьиная голова с угрожающе шевелящимися антеннами. Баламут посмотрел на регенерата, и тот пошел к двери.
— Он хлеб жрет, — сказал, постояв. — Ест, как ненормальный. О! И в другой затычке голова показалась! И в третьей! Идите, посмотрите. Мы им, похоже, до лампочки.
Баламут с Трахтеном подошли, уставились.
— Они растут, — наконец, сказал Трахтен. — На глазах… Едят и растут. Вот это метаболизм!
— У нас есть хлеб? — спросил Баламут.
— Есть, — регенерат побежал к столу.
Скоро они сооружали у двери полосу препятствий из пережеванного хлеба. Когда от булки остался кончик, регенерат хотел зарядить его в машину, но Баламут его остановил.
— Постой! Я жевать больше не хочу. Пусть она жует, — указал на генератор пальцем.
Кивнув, регенерат разжевал во чрево машины оставшийся кусочек. После того, как крышка смесительного барабана была закрыта, Коля нажал на синюю кнопку, затем погладил бок агрегата и сказал:
— Давай, лапушка, давай!

Через час было установлено, что муравьи ничего, кроме жеванного хлеба, не едят и растут от него, как грибы. Соорудив перед дверью из него баррикаду, обитатели отсека сели ужинать. После второй рюмки Трахтена осенило.
— Давайте, мутов на живца ловить! — воскликнул он, глядя на Гену. — Наделаем регенератов, и будем ловить.
— С меня, что ли, хочешь начать? — невозмутимо спросил тот, вычищая кусочком хлеба блюдо из-под салата оливье.
— Ну, если ты не против...
— А что надо делать? — поинтересовался Гена, отставляя в сторону вычищенное до блеска блюдо ("Теперь оливье у нас не будет..." — оценив качество работы двойника, подумал Коля).
— Понимаешь, — начал объяснять Трахтен, — Манолия видна и уязвима лишь в тот момент, когда ест. В это время надо ударить ее чем-нибудь острым в тазовый нервный узел — он радужным светом светится — и всё, конец котенку.
— А это не больно? Жуют они или целиком проглатывают?
— Нет, не больно! Напротив, приятно, даже очень, — ответил Трахтен и рассказал, какую роль играют манолии в сексуальной жизни Марии.
— Тогда я согласен, — не выражая эмоций, ответил Гена и попросил Баламута разлить оставшуюся водку. Тот разлил и с опустевшей бутылкой направился к машине. Она не включилась. Не включилась и после того, как Коля ее погладил и облобызал.
— Сломалась, что ли? — встревожившись, обратился он к Трахтену.
— Вряд ли. Наши приборы сами себя регенерируют.
— А почему она не работает?
— Наверное, решила, что нам хватит, — заулыбался инопланетянин.
— Хватит? — разъярился Баламут. — Мне хватит!? Да что, она — жена мне!!? — И, потрясая кулаками, двинулся к бетономешалке.
— Ты бы ее не обижал… — сказал Гена вслед. — Без нее мутов не одолеть.
— Много говоришь! — обернулся недопивший Николай. — Поумнел, что ли?
— Да, похоже… — закивал регенерат. — Несколько минут уже, как всякие мысли в голове бегают. Непривычно даже как-то.
— А как же мутов на тебя ловить? — озадачился Коля. — Если ты такой, как все, значит...
— Значит, кто-то из нас должен добровольно пойти первым, — закончил за него Трахтен. — Или надо бросать жребий.
— Надо бросать, — поник Баламут. — Но сначала, давайте, перхоти натрясем. Чтобы потом, значит, регенерироваться.
— Ты что, думаешь, что после гибели твоя жизнь продолжится в теле регенерата? — грустно посмотрел Трахтен. — Да если мы наделаем тысячу твоих двойников, то все равно твоя жизнь будет твоей жизнью, а твоя смерть будет твоей смертью. Это мы не заметим ее, так как твой регенерат через пару дней ничем от тебя отличаться не будет. А ты, если жребий падет на тебя, умрешь своей смертью, и жизнь твоя закончится...
— Так и я об этом, — осклабился Коля. — Если муты тебя съедят, мне тоскливо будет. А с твоим регенератом переживу как-нибудь.
Спустя минуту все трясли головами. Коля тряс над блюдом из-под оливье, Трахтен и регенерат — над подолами своих пончо. После того, как материал был набран и завернут в полиэтилен, Баламут вынул из кармана коробок спичек, достал три и отломил одной из них головку. Короткая спичка досталась, конечно же, ему (это всегда так — проявишь благородство, а оно упадает прямиком на твою голову).
Охоту было решено начать с утра. В середине ночи Николая разбудило шуршание. Открыв глаза, он увидел, что по всему отсеку толпятся гигантские, с собаку, насекомые, весьма похожие на земных муравьев.
3. План Гены. — Почему бездействует Мыслитель? — Считайте коммунистом!
Присмотревшись, Баламут понял, что муравьи бегают по отсеку не просто так, а в поисках хлеба, и что нрав у них простодушный.
— Все это хорошо, но ведь ногу некуда поставить, — пробормотал он, будя друзей.
— Поставишь, когда от голода они уменьшаться до прежних размеров, — буркнул Гена, осмыслив объективную реальность.
— На этом чертовом корабле все возможно, — выцедил Баламут.
— Я сомневаюсь, что они уменьшаться, — покачал головой Трахтен. — Но вот потомство у них может быть обычным.
— Надо наделать жеванки, заманить их в отсек и запереть, — предложил Гена.
Так они и сделали. Наделав муравьиного деликатеса, набросали его в дальнем углу отсека и ушли, сопровождаемые оставшимися в коридоре бескрылыми перепончатокрылыми (было полтретьего мера и манолии отдыхали).
Отсек, в который их привел Трахтен, действительно был просторным, и места в нем хватило всем оставшимся муравьям. Регенерат, оценив ситуацию, предложил не ждать генератора, то есть обойтись без жеванки:
— Задраим отсек и перебежим в другой! Время еще есть.
Первыми на идею отреагировали муравьи-солдаты — угрожающе двигая антеннами, они оттеснили людей от двери. Поняв, что убежать им не дадут, Баламут уселся ждать. Трахтен с регенератом сели рядом.
Бытовой генератор не появлялся и все, и в первую голову муравьи, занервничали.
— Кокетничает! — имея в виду капризную машину, успокоил себя Баламут на исходе первого часа ожидания.
— Тебе надо было ее поцеловать на прощание, — пошутил Гена. — В одно место.
— Я погладил и поцеловал, — серьезно ответил Баламут. — Сейчас, милая, появится. Кыш, пернатая! (это муравью, настойчиво тыкавшемуся мордой в карман его брюк).
— Появится, увидит, что ты без цветов и слиняет, — продолжал доставать Николая двойник.
— К тебе, что ли, умник? — отпарировал Коля, кормя настойчивого муравья хлебными крошками, обнаруженными в кармане. — Бабы шибко умных не любят.
Регенерат не ответил: перед ним в воздухе воплотился желанный гость. Пару раз повернувшись вокруг вертикальной оси, он пошел на посадку.
Через полчаса все трое, закрыв муравьев, объедавшихся жеванкой, перебрались в соседний отсек и разлеглись на ящиках с ПВВВ в ожидании кормильца.
— Странно, что Мыслитель никак себя не проявляет… — нарушил молчанье Трахтен.
— А как он должен себя проявлять? — посмотрел на него регенерат.
— Он же все слышит и видит. И потому должен знать, что с роботами покончено и с муравьями, в общем-то, тоже. А в такой ситуации он обязан отключить освещение, прекратить регенерацию кислорода и снизить температуру до минимума.
— Я думаю, он не чешется по другой причине, — проговорил Баламут. — Просто до наших яиц всмятку два с половиной дня осталось, вот он и отдыхает. Считает, что за эти два с половиной дня мы ничего сделать не сможем. Ты же сам говорил, что Мыслитель — машина, а машины ничего лишнего не делают.
— Да, сделать ничего существенного мы не сможем, если к вечеру не проникнем на командный пункт. Поэтому надо действовать. До следующей релаксопаузы манолий мы не доживем, — произнес Трахтен, сверля Николая взглядом.
Баламут увидел в его глазах свой жребий и принялся заговаривать зубы:
— Ну, убьем мы десяток. Ну и что? А может, их целая дивизия? Надо что-то другое придумать… Сонными их, что ли, взять?
— Я ж тебе несколько раз говорил, что манолии заметны и уязвимы только во время приема пищи, — сказал Трахтен с укоризной. — А всего их, наверное, штук десять-пятнадцать. Я помню соответствующую инструкцию, в ней говорилось, что на разведочном корабле дальнего действия должно быть не менее десяти штатных манолий.
— А может муравьев использовать? — подумав, предложил Баламут. — Вот если бы этот красивенький, изящный, очень милый, очень эротичный бытовой регенератор смог бы их сагитировать против манолий...
— Он их регенерирует, — усмехнулся Гена. — То есть опять в микроскопических превратит.
— Не факт. Я Трахтена туда клал, так он в мариянина не превратился, а наоборот, русскому выучился. А если муравьи выучатся русскому, то я в полчаса их в строй поставлю.
— А если действительно использовать муравьев?- задумался регенерат. — Они же за жеванкой куда угодно пойдут? Если встать посереди стада и двигаться с ним по кораблю, то манолии схватят крайнего и себя проявят.
— Не факт, — покачал головой вон Сер. — До сих пор они их не трогали — свои ведь. Хотя кто знает… Увидев среди них чужого, могут и напасть.
— А чем манолии все это время питались? — спросил Коля.
— Они до ста кур могут голодать.
— Понятно… Так говоришь, надо бить их в солнечное сплетение?
— Да, радужное такое сердечко.
В отсеке воцарилась тишина. Когда она стала невыносимой, Коля расправил плечи и, сказав: — Считайте меня коммунистом! — взял нож и вышел из отсека.

За третьим поворотом ему стало неизъяснимо хорошо, так хорошо, как было только с Софией, той, настоящей, которая уходила, но возвращалась в самое сердце. Сделав шаг по инерции, он увидел ее смеющееся лицо, золотые легкие волосы, алые призывные губы. Он хотел уже броситься к ней, но тут видение сделалось прозрачным и заколебалось, как воздух над горячим асфальтом. Баламут понял, что перед ним не София, а радужное сердце манолии. Собрав последние силы, он вонзил в него нож.
4. Дефолт. — С манолиями покончено? — Как он мог забыть...
Генератор появился тотчас после ухода Коли. Воспрянув духом, Трахтен сунул в него пакетик с затравкой Баламута. Поработав минуту, машина остановилась. Трахтен открыл крышку смесительного барабана и увидел сморщившийся плод инжирного дерева и двухсотграммовую пачку желтого вологодского масла.
— Фига с маслом… — бесстрастно констатировал Гена, заглянув во чрево генератора. — Похоже, она нас кинула.
Гена оказался прав — машина их кинула. И в переносном, и прямом смыслах. Подрожав несколько секунд, то растворяясь в воздухе, то возникая вновь, она исчезла.
Не зная, что и думать, Гена и Трахтен улеглись на пол и, ожидая Николая, принялись изучать потолок. Через час Гене стало ясно, что с Баламутом случился дефолт, то есть манолии выполнили по отношению к нему свой ратный долг. Регенерат поделился страхами с Трахтеном, и тот пал духом. С Баламутом ему проще было чувствовать себя человеком и спасать Землю. А без него стало все равно.
Гена понял Трахтена, и оставил его в покое, тем более, что времени на душеспасительные беседы не было. И вообще ничего не было — ни пищи, ни воды, ни ножа, ни надежды. И со всем этим наличием отсутствия надо было куда-то идти и что-то делать.
И Гена сознательно психанул. Выскочив из отсека, он побежал по галерее и метров через пятьдесят наступил на складной нож, лежавший в лужице голубоватой жидкости.
"Убил одну Николай!" — обрадовался он, догадавшись, что голубоватая лужица есть прах манолии. И почернел от мысли: "В этой призрачной голубизне есть и то, что было Баламутом..."
Взяв себя в руки, он носком ботинка выбил нож из лужицы, поднял и решительно направился в отсек с муравьями. Дошел, стал возиться с дверью. Когда она была почти открыта, сзади послышались шаги. Обернувшись, он увидел Трахтена.
— Да что сидеть, смерти дожидаться? — ответил тот на немой вопрос. И продолжил, уже помогая регенерату откручивать запорное колесо: — Слушай, Коля, а вдруг эти насекомые как рванут сейчас?
— Я не Коля, — спокойным голосом сказал регенерат, — я — Гена. А рвануть они не должны, они, наверное, уже окочурились от голода.
Муравьи, действительно были квелыми. Но разведчики, увидев дверь открытой, нашли в себе силы и потянулись на работу. Один из них двинулся прямиком к голубой лужице. Испробовав останки манолии и найдя их съедобными, он бросился к товарищам.
— Сейчас напьются и опять начнутся метаморфозы, — вздохнул Трахтен, брезгливо отталкивая здоровенного муравья, пытавшегося потереться головой об его колено.
— Какие метаморфозы? — спросил Гена, с негодованием отстраняясь от того же муравья.
— Ну, к примеру, станут еще больше, чем они есть, или меньше, чем были...
Насекомые, поев голубой жидкости, оживали на глазах.
— Да ну! Сказки!
— Да, сказки. В одной из них муравьи, которых и под микроскопом не было видно, за пятнадцать минут выросли с корову.
— Ну и фиг с ними! Пусть растут, если у них натура такая. Конечно, они, в конце концов, до нас доберутся, но, похоже, пока их интересуют только манолии. И мне кажется, когда лужа иссякнет, они захотят поиметь другую.
Он был прав. Подкрепившись голубизной, муравьи собрались в стаю и пошли по кораблю. Трахтен едва успевал открывать им дверь за дверью, люк за люком.
Манолии появились, когда до командного пункта оставалось минут пять неспешного муравьиного хода. И появились к своей погибели, потому что схватки между ними и муравьями раз за разом развивалась по одному и тому же сценарию:
Трахтен открывал дверь в отсек — скрывавшаяся там манолия хватала разведчика, ворвавшегося первым и обрисовывала мерцающее сердце — тотчас в него намертво вцеплялись челюсти солдат, и спустя мгновение страшное животное превращалось в облачко переливчатого голубоватого пара, устремлявшееся на пол обильной голубой росой.
Некоторое время они носились с муравьями. После шестой их победы Гена посерьезнел:
— Еще три-четыре манолии осталось. Потом в азарте они за нас примутся, так что, давай, попытаемся попасть на командный пункт. Веди этих гончих в переходный отсек.
В переходном отсеке манолий не оказалось, и муравьи ушли на верхние ярусы. Задраив за ними люк. Трахтен посмотрел на часы и бесстрастно сказал:
— Осталось чуть более двух земных суток...
— Ты умрешь раньше! — прогремел с потолка незнакомый Трахтену голос.
Из вентиляционных отверстий, открывшихся в потолке отсека, выплыли клубы тяжелого грязно-зеленого газа.

Газ, убийственный для ксенотов, действовал на человеческий организм как веселящий. Надышавшись им, Трахтен и Гена, окунулись в атмосферу праздности и эйфории. Забыв обо всем, они уселись у стенки и принялись рассказывать друг другу анекдоты.

До столкновения корабля с Землей оставалось пятьдесят земных часов. На дисплее целеуказателя раз в земные сутки можно было видеть отчетливую, как бы нарисованную кисточкой каллиграфа, мишень.
5. А если подстраховались? — Нет, надо линять! — Сантехника вызывали?
Борис появился, когда Черный молился на ночь под пальмой. Постояв рядом с ним в недоумении, он попытался найти себе дело, но придумал лишь прогнать в лес Крутопрухова с доном Карлеоне; Светлана Анатольевна, верно оценив ситуацию, ушла сама.
Черный, расстроенный негуманным поступком друга, прервал молитву. Пытаясь усовестить друга, он сказал, что ночью в лесу темно и холодно и потому изгнанные могут простудиться или выколоть ветвями глаза.
Борис, плюнув, ушел в дом. За ним ушел Худосоков.
Чернов продолжил молитву. Закончив, устремил просветленный взор к малиновому закату, придавившему краешек потемневшего океана. К нему вышла Ольга. Он посмотрел на нее святыми глазами, и девушка, горестно поджав губы, побрела в лес искать Светлану Анатольевну.
Худосоков нашел Бориса за обеденным столом. Сел напротив, помолчал, собираясь с мыслями, и сказал, колюче глядя в глаза:
— Что-то я ничего не понимаю, Борис Иванович… Что происходит? Черный вернулся из колодца совсем дурной. Ты какой-то ожесточенный стал. Что случилось?
Бельмондо хотел его послать, но оставаться одному в пустом доме ему не хотелось, к тому же он не знал, где сигары. Глазами он показал, что отвечать будет, вот только выдержит паузу, подобающую заслуженному человеку.
Худосоков понял и пошел за некрепкими большими сигарами (Борис любил именно такие) и бутылочкой коньяка. Раскурив сигару, и выпив рюмочку, Бельмондо, задумался, как преподнести случившуюся с ним историю. И решил рассказать все, как было:
— Ну, в общем, попал я в канцелярию, и там мне сказали, что если я совершу ряд подвигов, то у нас появятся шансы выжить. И еще мне сказали, что и Черный с Баламутом тоже должны там что-то сделать, и тогда все будет тип-топ — Вселенная будет спасена. И начал я мотаться по командировкам, сделал все, как надо, и мне сказали: "Молодец, Борис, ты все выполнил и теперь иди, отдохни в аду перед последним подвигом".
— Ты хочешь сказать, что он поставил тебе и твоим друзьям задачу, и ты свою выполнил?
— Да. И Черный, похоже, тоже.
— Если не секрет, расскажи, что делал.
Бельмондо рассказал.
— Замечательно! — восхитился Худосоков, лишь только он закончил. — На первый взгляд тупо и глупо, а удар за ударом все человеческое из тебя выскребли. И как ловко все построили: сначала настоящий подвиг, потом подвиг преодоления гордыни, потом житейский… А кончилось все откровенным зверством...
— Завязывай, прибью, — выцедил Бельмондо.
— А на "трешку" ты, конечно, не вышел...
— Нет. А как? С самого начала одна женщина меня опекала. Куда идти, что делать говорила. И еще красивая, все мысли привлекала. А что, Черный совсем плохой?
— Да… Кто-то ему мозги на бок скосил. Короче, ничего ни ты, ни Черный, сделать не смогли. Порожняк, короче, сгоняли.
— Ты это брось! Не надо ля-ля! Я этим из канцелярии верю! — убежденно воскликнул Бельмондо. — Они дали нам последний шанс все на свете спасти. Понимаешь, мне с друзьями дали! И если мы таким же фуфлом, как и все окажемся, то они вправе будут крест на всем поставить. И что бы ты ни говорил, что бы ни говорил человечишка, который во мне все еще сидит, я все сделаю, как они скажут, понимаешь, все!
— А если они, эти люди с неба, дурака с тобой валяют?
— Да брось ты! Сейчас сомневаться нельзя, сейчас надо действовать, задавив в себе неуверенность, сомнения, человеческую слабость. Во всяком случае, я буду действовать так, и Черный будет, и Баламут будет, я уверен!
— Черный? Да он с утра до ночи молится, а плюнешь — спасибо откровенно говорит!
— Простой ты, Ленчик! Посмотри на него внимательнее. Да в нем решимости спасти мир больше, чем во всех остальных людях. Он специально гордыню из себя извел, чтобы самому себе не мешать и себя не жалеть. Он стал таким, чтобы спасти мир добром.
— А ты такой, чтобы спасти его силой и храбростью? Да?
Не ответив, Бельмондо прикурил сигару и скрылся в ее дыму.
Худосоков задумался. Мозг его, никогда и никому не веривший, не принимал всерьез услышанных слов. "Патетика, высокие слова, гимны и марши всегда придумывались, чтобы заставить простаков таскать каштаны из огня, — размышлял он. — Что-то тут не так. "Трешка" молчит, Трахтен летит. Трахтен летит… А что если… Как эти с дальней планеты узнали об опасности, таящейся в земных глубинах? Через колодец? Да, через него. А если бы я ведал экспедицией по уничтожению Земли, то ведь подстраховался, ох подстраховался. Корабль, набитый взрывчаткой — это очень хорошо. Но мало ли что может случиться в пути. Железка — есть железка. Значит, надо подстраховаться. А как? Людей послать! А может, копы с той планеты агенты? А может, этот Борис вовсе и не Борис? И они действуют, выполняют параллельный план по уничтожению Земли? Нет, никому нельзя доверять..."
Коньяк у Бориса кончился (он решил напиться), и Худосоков пошел за другой бутылкой. И по пути решил вновь попытаться проникнуть в колодец. "Может, обломится? Меня в колодец, судя по всему, грехи не пускают. Но ведь они надо мной издевались и, вероятно, какая-то их часть прощена. Надо попытаться. Чем черт не шутит..."
После того, как Бельмондо принялся за третью сигару, Худосоков взял быка за рога:
— Слушай, Борис! Я завтра хочу слинять через колодец. Не поможешь с остальными?
— Ты что, хочешь, чтобы мы тебя в него запихнули? — расхохотался Борис. — А ты не боишься в океан улететь? К акулам? Они уже, наверное, проголодались.
— К ним я привычный. Поможешь а? Хоть я вам и насолил выше крыши, но дело-то общее. Может, и выгорит?
— Ну ладно. Давай начнем со сранья. Если, конечно, меня до утра не призовут.
— Здесь в шесть светает...
— Ну, значит, ровно в шесть. А за любезность мою ты найди ту полинезийку, ну помнишь, мы на яхте с ней любовались, и пришли ее мне. И накажи, чтобы ровно в пять сорок разбудила.
— Через десять минут она будет у тебя, — заулыбался Худосоков и спешно удалился.

Ровно в шесть Бельмондо подошел к колодцу. Худосоков со своими негодяями был уже на месте. Поздоровавшись, Ленчик сказал:
— Я полезу головой вперед, а вы запихивайте меня, запихивайте, если даже я буду лягаться.
Первый раз он влез по ягодицы. И тут же, разметав толкачей, улетел в море, благо попал на глубокое место. Во второй попытке его засунули по щиколотки, и он застрял намертво — ни туда, ни сюда, только ступни торчали (одна протезная).
Бельмондо огорчился. Постояв в раздумье, заставил крупного Крутопрухова встать на подошвы бедного Ленчика и повис на нем вместе с Карлеоне.
Худосоков пропихнулся лишь на сантиметр. Борис, уже пыхтя от негодования, послал за Светланой Анатольевной, полинезийкой и Ольгой; с их помощью давление на подошвы Ленчика возросло примерно до трехсот пятидесяти килограммов. Тем не менее, и эта попытка вытолкнуть беглеца из ада оказалась безуспешной.
К полудню появился Чернов. Подойдя к колодцу и увидев торчащие из колодца пятки, он растерялся. Этим воспользовался задвинутый в подкорку прежний Черный:
— Сантехника, однако, надо вызывать… — выдал он, почесывая затылок.
Борис просветлел ("Жив, курилка!"). Светлана Анатольевна криво улыбнулась. Худосоков протяжно пукнул. А Чернов пришел в себя, смущенно взглянул на порозовевшую бывшую тещу и, покраснев сам, выговорил Борису:
— Ты просто не понимаешь, что произошло! Мы ведь теперь заперты! Понимаешь, за-пер-ты! И не сможем отсюда выбраться, выбраться, чтобы выполнить нашу миссию!
Бельмондо, поняв, как подкузьмил им Худосоков, закусил губу и опустился на прохладный с ночи песок. И тут же вскочил, совершенно озверевший, схватился за целую ногу Ленчика обеими руками и попытался вырывать его из колодца. Но безрезультатно — тело застрявшего ходило вверх-вниз сантиметров на два, не более. Измотавшись, он уселся на песок. Черный, сам донельзя смятенный, попытался успокоить товарища и сказал, впрочем, не вполне уверенно, что случившееся наверняка было предусмотрено небесами. И поэтому надо помолиться, и Божье озарение непременно снизойдет.
И сел молиться и делал это долго и неистово. Так неистово, что на двадцатой минуте молитвы у него в голове возник глас: "Пощекочи пятку". Он счел этот глас дьявольским и продолжил поклонение. На сорок четвертой минуте мысль повторилась, и Черный растерялся. Встав на ноги, он стряхнул с колен и лба налипшие песок и пахнущие йодом водоросли и растерянно сказал Бельмондо, смотревшему с надеждой:
— Пятку… пятку, говорит, пощекотать надо.
Борис повертел пальцем у виска и, не желая ни на кого смотреть, отвернулся к океану. И увидел над ним грифа. "Откуда здесь грифы?" — подумал он изумленно.
Гриф, величаво размахивая крыльями, приближался к острову на небольшой высоте. Когда он пролетал над колодцем, все увидели, что птица потеряла перо. Вращаясь, оно понеслось вниз. И воткнулось в коралловый песок рядом с колодцем.
Бельмондо бросился к нему коршуном. Схватив, сел на песок лицом к колодцу и принялся щекотать Худосокову подошву.
Ноги Ленчика заходили поршнями, но Борис — обнадеженный, вот-вот расхохочется — не прекращал глумления. И достиг желаемого — из колодца раздался оглушительный рев, и последний дюйм Худосокова исчез в сиреневом тумане.
У Черного это происшествие вызвало потрясение. Он, плача и дрожа от напряжения, убежал в лес. "Я усомнился, я не поверил, когда Отец посоветовал мне пощекотать ему пятку! — думал он, упав наземь в самой чаще. — Но Отец простил меня, повторив совет! Значит, еще не все потеряно! Значит, он все еще верит мне!"
6. Истина на дне. — "Скалы вниз нас зовут, но пока еще мы живы".
Баламут был съеден манолиями, но тернистый путь его души продолжался. Вы, наверное, догадались, куда она перенеслась и в кого переселилась. Совершенно верно, не в Согдиану или в Эдем, перенеслась и не в блистательного Александра Македонского или первородного Адама переселилась, как когда-то, а, оставшись на корабле, переселилась в муравья-разведчика, испустившего дух от голода и перенапряжения. И не сразу переселилась (душам не дано проходить сквозь сталь переборок и герметичные двери), а только лишь после того, как Гена и Трахтен выпустили муравьев из заточения.
Очувствовавшись от смертного забытья, Бармалей (так позже муравей поименовал себя, взяв две первые буквы от своей прежней человеческой фамилии и две последние — от названия представителя своего нынешнего племени), прочувствовал новое тело и чуть не умер с тоски: как и все муравьи-солдаты и муравьи-разведчики он был женщиной, то есть самкой, и даже не просто самкой, а самкой с отмершими половыми органами.
Поплакав, Бармалей поискал мужество в сердце, конечно же, нашел, ведь был когда-то Баламутом, и побежал искать товарищей. Это не отняло много времени. Гораздо больше он потратил его на попытки привлечь к себе внимание, но они никак не хотели признать его за бывшего товарища по несчастью.
Бармалей оказался один в чуждом стаде. Это был духовно неприятно, потому что у муравьев так: если ты муравей-разведчик, то ты муравей-разведчик и больше ничего. Как говорится — шаг в сторону, и тобой уже кормятся более дисциплинированные сородичи.
Надо сказать, что в прежней жизни Баламут не интересовался перепончатокрылыми насекомыми, к коим относятся земные муравьи, и поэтому поначалу ему пришлось трудно. Однако в азарте охоты за манолиями он освоился с новой ипостасью и скоро забыл обо всем, в числе и о том, что ему стоило бы держаться поближе к друзьям. Бармалей жестоко поплатился за это, оказавшись отрезанным от них стальными переборками, отделявшими переходный отсек от грузового.
Когда с манолиями было покончено, муравьиное племя заволновалось. Бармалею быстро внушили, что его основная задача — это бегать по кораблю в поисках пищи. Он поскакал к отсеку, из которого ушел в последний путь в качестве Николая Баламутова. Там нашлась кое-какая еда — оливковое масло в банке из-под шпрот, сосисочные огрызки и тому подобное. По зову инстинкта муравьиные ноги понесли его назад, к сородичам, дабы он сообщил им о находке, но Бармалей, хоть и с некоторым трудом, унял "прямолинейные" конечности. Основательно подкрепившись, решил попытаться проникнуть в переходный отсек.
"Как это сделать, как это сделать? — думал он, бегая по отсеку взад-вперед. — Через вентиляционные трубы? Или коммуникационные шахты? Вряд ли… Сколько бегал по кораблю, — и муравьем, и человеком, — ничего подобного не видел. Да и большинство отсеков нижнего уровня носовой части корабля закрыты, и поэтому мне не удастся обследовать всю площадь переборки между грузовыми и переходными отсеками… Но делать нечего, надо искать. Может, я чего не заметил".
Он обошел открытые отсеки и не нашел в их полах (переходный уровень был уровнем ниже) ни отверстий, ни кабелей или трубопроводов, уходящих вниз.
Бармалей скис. Поняв, что попасть вниз не сможет, он вернулся к люку в переходный отсек, и улегся на него перевести дух и собраться с мыслями. В голове немедленно возобладали самые невеселые из них.
"Все кончено, пора умирать. На командный пункт, я не попаду. А если и попаду, что это изменит? Генератор исчез, а это значит, что даже захвати мы корабль, то изготовить жидкость для тормозной системы все равно будет не на чем. А если генератор все же вернулся к регенерату, который без сомнения воображает сейчас себя Николаем Баламутовым, то у них нет пустой бутылки. Нечего будет регенерировать. Может, сходить за ней на всякий случай? Откроется сейчас люк, появится Гена и осуждающе скажет: "Разлегся тут, фон-барон. А где бутылка?" Пойду, не валяться же здесь до посинения. Тем более, судя по всему, соплеменники умотали на верхние уровни, и мне не придется изображать из себя кретина-разведчика".
Бармалей пошел за бутылкой. Конечно же, на ее донышке было немного разбавленной конденсатом водки, и бывший Баламут не удержался: вылил ее на пол и выпил всю. И опьянел так, как сам Баламут не пьянел — сказалась не толерантность муравьиного организма к этиловому спирту. Отдохнув, лежа на спине, нога на ноге, он решил идти на поиски приключений, а короче — набить лицо первому попавшемуся соплеменнику, а если повезет, то и нескольким.
Бармалей ухватил бутылку челюстями и, шатаясь, пошел искать сородичей. По дороге стало совсем хорошо, и он, забыв куда идет, устроился у стенки и стал выстукивать песню студенческих лет Баламута:
Тундра то-о-же Кавказ,
Только чуть похолоднее
Светит солнышко у нас
Только чуточку слабее,
А еще не Хибинах нам нельзя-аа загорать,
Эх, апатиты, Хибины ваша мать!
Заключительный куплет он отстучал лишь до третьей строчки:
А вернувшись домой,
Чтоб не все забыто было,
Мы прихватим с собой
По кусочку апатита...
И потому не отстучал до конца, что ему пришло кое-что в его муравьиную голову. Моментально отрезвев, он схватил бутылку и побежал к люку, ведущему в переходный отсек. Прибежав, отдышался и застучал стеклотарой по стальному полу, застучал, выбивая ритм песни, которую знал регенерат Гена, обладавший памятью Баламута.
"Если он жив, — думал Бармалей, настукивая "Развумчорр очень крут, неприступные обрывы", — то он услышит, подумает, что это Коля, и скажет Трахтену открыть люк".
Бармалей стучал долго. Он стучал то тихо, то громко, то в одном отсеке, то в другом. По истечении нескольких часов его затошнило от слабости и от песни, ставшей ненавистной, но он, собрав в один кулак всю свою муравьиную волю, стучал и стучал...
7. Давай потанцуем? — Плюс две муравьиных головы. — Гусь и гагарочка.
Газ в отсек поступал периодически, и Гена с Трахтеном не приходили в себя. Рассказав все анекдоты и веселые истории, они принялись играть в чехарду. Напрыгавшись и насмеявшись до изнеможения, товарищи упали на пол и задумались, как веселиться дальше.
— Давай потанцуем? — предложил вон Сер, прислушиваясь к ритмичному стуку, доносящемуся сверху, из грузовых отсеков.
— Давай, — улыбнувшись до ушей, согласился регенерат Гена. — А что будем танцевать?
— А что получиться!
Они затанцевали, все более и более придуриваясь. Танец и прочая акробатика отняли много сил и скоро они лежали на полу. Стук продолжался, и Гена неожиданно для себя завопил:
… А на плато апатит — его надо добывать,
Эх, апатиты, Хибины ваша мать!
Вон Серу песня понравилась, и он выучил слова. Спев ее раз пятнадцать, они запели другие ("Никто не узнает, где могилка моя...", "На смоленской дороге кресты, кресты, кресты...", "На братских могилах не ставят крестов).
Через час Гена охрип, и Трахтену пришлось петь в один голос. Потом ему разонравилось драть горло в одиночестве, и он пристал к товарищу, упрашивая его попеть дуэтом еще. Сверху по-прежнему стучали, и обессилевший Гена сказал.
— Ты вон с тем барабанщиком попой! — и Трахтен побежал открывать люк.
Помощь пришла вовремя — муравьи, не найдя съестного на верхних уровнях корабля, спустились вниз. Бармалея уже окружили несколько разъяренных разведчиков, и ему бы не поздоровилось, если бы позади него неожиданно не открылся люк. Обернувшись и увидев развеселого Трахтена, он бросился прямо на него, столкнул вниз (ведь покрупнее сенбернара был), и упал следом. Крышка люка с грохотом опустилась, отдавив головы двум муравьям, увлекшимся преследованием.
Падение вон Сера, проникновение в переходный отсек одного целого муравья и двух существенно укороченных — привело Гену в неописуемый восторг. Его смех оказался столь заразительным, что ушибленный падением инопланетянин не мог к нему не присоединиться. Хорошо, что крышка люка захлопнулась, и преследователи не смогли ее приоткрыть, а иначе всем трем пришлось бы плохо.
Газ, рассчитанный на гуманоидов, ничуть не влиял на муравьиный организм. Поняв, что товарищи невменяемы, Бармалей отверг приглашение поиграть в казаков-разбойников, подумал, подобрал одну из муравьиных голов, ногой тщательно размешал в ней мозги и написал ими, розовыми, на стене: "Я — Баламут!" Трахтен на это засмеялся, как лошадь и, отняв у Бармалея импровизированную "чернильницу", накатал рядом "А я — Трахтен!"
Если бы перепончатокрылые могли плеваться, то Трахтену пришлось бы просить у Гены носовой платок, которого у того не было (вы, наверное, помните, что у них обоих с момента превращения в людей весь гардероб состоял из одного лишь пончо).
И прекрасно, что Бармалей не плюнул в истощившееся от жажды и веселья лицо. Ничего хорошего из этого демарша, конечно же, не получилось бы — скорее всего Бармалею просто-напросто оторвали бы ноги вместе с головой, а из туловища сделали бы пуфик или мяч для игры в регби. А что может придумать пуфик или мяч для игры в регби?
А целостный муравей Бармалей придумал. Намешав "чернил" во второй голове (первую чернильницу реквизировал регенерат, который, судя по первым написанным им на стене буквам "Я — Ге", решил повторить шутку Трахтена), он стремительно вывел: "Давайте играть в люки! Кто больше всего их откроет — тот и выиграл!" Написав это, тотчас бросился якобы открывать люк в грузовой отсек. Сделал это Бармалей не просто так — он боялся, что свихнувшийся Трахтен займется привычным люком и напустит в переходный отсек голодных муравьев.
Регенерату и вон Серу предложение понравилось. И всего через четверть часа первый плакал, а второй веселился. Регенерат плакал по той простой причине, что в попытке открыть хотя бы одну дверь, он сорвал несколько ногтей и расшиб лоб. А Трахтен веселился по праву — он открыл почти все двери в соседние отсеки переходного уровня. В последнюю очередь ему поддался люк, ведущий на командный пункт, вернее, в располагавшиеся над ним апартаменты капитана корабля.
Очутившись с муравьем в прихожей, Трахтен пришел в себя и, зажав нос пальцами, вернулся за Геной. После того, как люк был надежно задраен, пришедший в себя регенерат знаками дал понять муравью, что догадывается, что в том сидит душа Николая. Затем они помолчали, поминая тело покойного, и направились на командный пункт.
Первым, проскочив под ногами инопланетянина, ворвался туда Бармалей, последним — регенерат Гена. И все трое застыли в изумлении — на командирском кресле, полуобернувшись к ним, сидел… Горохов. На лице у него была написана глубокая озабоченность. Рядом с ним сидела Клеопатра — всю любовь и благоговение.
8. Муравей в бегах. — Так сломать удовольствие могут только женщины...
Кроме Горохова и Клепы на командном пункте находился еще и генератор. Бармалей бросился к нему, потерся о бока головой, затем знаками показал Гене, что не прочь бы в нем регенерироваться. Гена пожал плечами и сунул муравья внутрь. Но сколько бы он не давил на синюю кнопку, агрегат не включался.
— Он теперь только меня слушается, — улыбнулась Клепа. — А я слушаюсь только Мстислава Анатольевича.
— Я так понимаю — кто контролирует генератор, тот контролирует массы? — спросил Гена, сообразив, кто командует парадом в командном пункте.
— Вы догадливы… — буркнул Горохов, просматривая на компьютере колонки цифр.
— Может быть, вы оторветесь от работы, несомненно, важной, и объясните нам, что здесь происходит? — спросил вон Сер, вспомнивший, что его никто не снимал с должности капитана корабля. Спрашивал он, конечно, у Горохова, а глаза его смотрели на ладную фигурку девушки (синенькая майка, коротенькие до колен обтягивающие штанишки, все нежное, все аппетитное).
— Я занят. У нас осталось два дня. Мой помощник вам все объяснит, — сказал Горохов, не отрывая глаз от дисплея.
— Пойдемте на кухню, я вас чаем напою и все расскажу, — радушно улыбнулась девушка.
— А чай откуда? — спросил Трахтен.
— Из киски.
— Из бетономешалки, что ли? Так она же только регенерирует… — удивился регенерат. — По крайней мере, до фиги с маслом только регенерировала?
— А это как попросишь, — загадочно улыбаясь, стрельнула глазами Клепа. Она, в первый раз увидев вон Сера, наметанным женским взглядом определила, что этот симпатичный и чем-то необычный мужчина (черноволосый, синеглазый) станет ее обожателем.
Трахтен задумался над ответом.

На обеденном столе было все — и печенье, и варенье (малиновое в высокой баночке), и медок, и баранки с маком. Увидев это изобилие, регенерат спросил:
— А...
— И а есть, — усмехнулась Клепа и вынула из портативного холодильника бутылочку смородинового ликера (вон Сер удивился — на корабле не было холодильников, так как мариинские продукты никогда не портились по той простой причине, что доводились до готовности исключительно различными способами порчи).
Муравью стула не досталось, и он обиделся. Заметив это, Гена принес из соседней комнаты плюшевое кресло и усадил в него Бармалея. На немой вопрос Клепы он ответил:
— Это не насекомое, это Николай. Понимаете, его съели, и душе ничего не оставалось делать, как вселиться в пробегавшего мимо муравья. Так что прошу любить и жаловать.
— А вы тогда кто? — удивилась девушка.
— Я регенерат. Из Колиной перхоти… — чуточку покраснев, ответил Гена.
— Но вы совсем ничего мужчина, — ободрила его девушка. — Я как-нибудь вам подарю большой флакон "Head and shoulders".
Трахтен с Геной, приняв сердцем эти радушно сказанные слова, расслабились. Налив чаю, Клеопатра рассказала, как очутилась с Гороховым на корабле:
— Как Коля мне сказал, так я и сделала: в колодце оказавшись, ударила кулаком по стенке и Мстислава Анатольевича потребовала. И представляете, он тут же рядышком со мной, лицо к лицу и очутился. А в колодце тесно… — Клепа мечтательно улыбнулась и стрельнула глазами в Трахтена, пытаясь определить его реакцию на последнюю фразу, намеренно сказанную двусмысленно. — Потом мы домой попросились, а он нас закинул на планету с сиреневой атмосферой. Там симпатичный дядечка нас ругал, что неправильную жизнь ведем, совсем не то хотим и совсем не то делаем. Потом объявил нас мужем и женой, приказал до смерти вместе жить и быть друг другу верными и послушными...
— И все? — удивился Гена. — Поженил и все? А как вы на командный пункт попали?
— А потом дядечка этот Мостику рассказал, что надо на корабле сделать, чтобы в мире все, как надо было. И прямо на командный пункт отправил...
— Давно ли это было, и как вас здесь встретили? — спросил вон Сер, пытаясь догадаться, что случилось с Мыслителем.
— Мы перед самым вашим приходом появились. Бортовой компьютер права стал качать, но Мстислав Анатольевич быстро ему мозги вправил, то есть интерфейсный интеллект отключил.
— Интерфейсный интеллект у Мыслителя отключить невозможно! — взвился Трахтен. — Это исключено, это конструктивно невозможно!
— Мстислав Анатольевич — настоящий русский ученый, — улыбнулась Клепа. — Он сразу догадался, куда надо скрепку вставить, чтобы этот ваш заграничный умник заткнулся и начал делать то, что нужно.
— Ну и что вы должны на корабле сделать? — поинтересовался Гена, внимательно вглядываясь в Бармалея, проявлявшего признаки беспокойства.
— Затормозить его… — ответила Клепа, вынимая зазвонивший телефон.
Звонил Горохов. Он просил Баламута срочно прийти на командный пункт. После того, как Клепа озвучила его просьбу, со своих мест стронулись и муравей, и Гена.
— Нет, нет, Мстислав Анатольевич просил прийти только его, — указывая на Гену, сказала Клепа муравью. — А впрочем, идите. Вы ничему и никому там не помешаете.
Как только Гена с муравьем вышли, Клепа начала строить глазки Трахтену, а когда тот, не удержавшись, потянул к ней руки, захлопнула на них наручники.
— Смотри ты, получилось! — удивилась она. — А я ведь всего час тренировалась!
— Ты же сказала, что недавно находишься на корабле? — забыл обо всем Трахтен.
— Да, сказала, — ответила Клепа, сама простота. — Так было нужно. — Мы уже почти два дня как тут.
— Что-то я ничего не понимаю… Вроде у нас одни цели...
— Одни, да не одни. Такое важное дело, как наше, должно делаться сплоченной командой. А вы ненадежные, потому как вас сам черт не разберет: один — то ли враг, то ли друг, второй — то ли дегенерат, то ли ренегат, а третий — и вовсе муравей. Но хватит, сейчас я должна отвести тебя в твою комнату и там запереть. Когда Костик заснет, я приду.
— Вот как? Ты ему не верна?
— Верна, конечно, но у него есть один маленький недостаток, который никакой верностью не скрасишь.
Руки Трахтена импульсивно метнулась к паху и Клепа звонко рассмеялась:
— Вот-вот! Этот самый недостаток у него и маленький!
Вон Сер покраснел, это движение души инопланетянина девушке понравилось, и она сказала теплым голосом:
— Иди, милый и не делай глупостей. Нам спешить надо с тормозной системой. Что-то она не ремонтируется: не тормозит совсем и не растормаживает… — и удалилась, прикрепив руки инопланетянина к изголовью широкой мариинской кровати.

Регенерат Гена также был обманут, пленен и прикован в санузле. Горохову от него досталось: глаз его заплыл и к вечеру обещал оконтуриться смачным синяком.
— Не скучай, сейчас я тебе муравья приведу, — сказал он, прикрывая досадное для мужчины повреждение. И ушел на призывный крик Клеопатры, обнаружившей Бармалея под тегами. Отчаявшись его поймать — тот без труда бегал по пористопластиковым стенам и потолку командного пункта, Горохов с Клеопатрой занялись делами.
Двери санузла и спальни Трахтена остались открытыми, и пленники могли говорить.
— Ты что-нибудь понял? — прокричал Гена товарищу. — На кого они работают? Этот тип, который их женил, напоминает мне типа из канцелярии. Тебе не кажется?
— Мне кажется, они представляют другие силы. Не те, которые командировали сюда Баламута. Может, за ними стоит Координатор?
— Надо же такое придумать, — пришла Клеопатры. — Давай, Гена, угомоняйся, а то отведу куда-нибудь подальше и останешься без развлечения.
Гена помолчал, соображая, какое это развлечение девушка имеет в виду. Клепа же, плотно прикрыв дверь санузла, прошла в спальню.
Инопланетянин поначалу кокетничал, но когда Клепа скинула майку, забыл обо всем. Кровать заходила ходуном, и Гена, не удержавшись, стал дразниться, издавая любовные стоны, но не был услышан.
— Ты что, мальчиком был? — удивленно спросила Клепа, отдышавшись.
— В некотором роде, — ответил Трахтен. — После превращения в человека, я этим делом занимаюсь первый раз.
— Один мой мальчик в первый раз сделал это пятнадцать с половиной раз.
— Подряд?
— Ну не подряд, а с пятнадцатиминутными перерывами на поцелуи.
— Так ведь пятнадцати минут еще не прошло, только четырнадцать — сказал Трахтен, и попытался поцеловать девушку. Та игриво отстранилась раз, другой, третий и Вон Сер, прикованный к изголовью кровати, разъярился, как опутанный лев.
Уходя Клепа, растроганная влюбленными глазами инопланетянина, сказала нечто такое, что обескуражило и того, и Гену. Она, странно улыбаясь, поведала, что Горохов пытается сделать так, чтобы при ударе корабля об землю произошло разрушение одного лишь Кырк-Шайтана. Это очень трудно, но Мстислав Анатольевич уже знает, что надо делать.
9. Кому это надо? — Любить по-мариински. — Наручники, плетка и просто кнопка.
"Камикадзе! Мы попали в руки камикадзе" — пронзила мозг Трахтена беспощадная мысль (он забыл, в качестве кого был принят на борт космической торпеды).
"Мы попали в лапы сумасшедшего кретина!" — вздрогнул Гена.
— Ты что-нибудь понял? — не без труда взяв себя в руки, прокричал он.
Трахтен принялся рассуждать вслух: — Значит, так… Корабль врезается в Центр, но не взрывается. Это вполне возможно. Нажал пару кнопок — и кратер диаметром в пятьсот метров готов. А что находится в Центре? В Центре находится "трешка"! А кому это надо уничтожить и "трешку", и космическую торпеду?
— Координатору?! — воскликнул регенерат.
— Получается так. Гроссмейстерский ход, надо сказать. Простенько и со вкусом.
— Но ведь вместе с "трешкой" будет уничтожен Синапс? И Координатор останется с одной своей плоскостью, как с корытом?
— Синапс невозможно уничтожить. Его можно только контролировать, — ответил Трахтен.
— Но в принципе можно выдвинуть и другую версию: мы пришли к цели раньше расчетного времени — ведь еще полтора дня остается, и Координатор решил добавить нам препятствий в виде этих сумасшедших.
Трахтен смолчал, и Гена вздохнул:
— С Земли, наверное, корабль уже заметили… Паника, кругом, мародерство, баб насилуют… — последние два слова он произнес мечтательно.
— Нет никакой паники, — усмехнулся Трахтен. — Корабля, идущего по Струне, фактически не существует. По Струне в виде модулированной волны идет информация.
— Так ты тоже информация? И взрывчатка тоже?
— Да. Все, что ты видишь, и ты сам — это модулированная электромагнитная волна.
— Дела… Если эта информация долбанется об Кырк-Шайтан, озеро выплеснется, и волна пойдет до Аральского моря. Миллион человек смоет. Надо что-то делать, но как?.. Слушай, к чему это она меня приковала? К унитазу?
— Это не унитаз, — улыбнулся Трахтен. — У ксенотов дефекация происходит иначе.
— А что тогда?
— Это релаксатор. Сунь в него голову, нажми на голубенькую кнопку и получишь, все, что может пожелать мужчина.
— Шутишь! Я нажму, а сверху вода польется.
— У нас серной кислотой это самое смывают, учти.
— Когда придет Клепа, уговори ее не погибать, — помолчав, сказал Гена. — Скажи, что молодая еще, вся жизнь впереди...
— Не получится… Им вечное блаженство за это обещали. Вечную молодость, вечный кайф и прочее. А Клеопатра — девушка простая и поверила, что там, на небесах ее вечный оргазм ожидает. Так что ее ничем не купишь.
— А ты попробуй! Объясни ей, что ничего вечного не бывает, особенно кайфа. Скажи ей, что если два месяца ее по попке гладить, то кайфа не будет, будет мозоль.
— Она простая, я ж говорил, она не поймет. Их зомбировали, и хорошо зомбировали.
— Ты все равно попробуй! Ну, попроси, чтобы наручники сняла. Напой, что без них сможешь ее по-мариински трахнуть. Непередаваемые, скажи ощущения!
— Это в ванне с электролитом? Под напряжением полторы тысячи вольт?.. Ладно, попробую.

Клеопатра пришла вся в латексе и сказала, что Горохов понял, как приручить ракету. В ответ Вон Сер предложил ей секс по-мариински.
— А как это? — заинтересовалась она и Вон Сер, краснея, объяснил, как в порыве любви у мариинских мужчин член увеличивается, а голова уменьшается и если...
— Понятно! Что-то наподобие французской любви, — хмыкнула Клепа (в школе основным ее учебным пособием была газета "Спид-инфо"). — Но это потом, а сначала мы сделаем так...
И крепче ухватив принесенную плеть, принялась полосовать Трахтена.
Непривычный к садомазохистским формам любви Трахтен так кричал, что Гена спрятал уши в "унитазе", то есть в релаксаторе. А когда бедный вон Сер возопил особенно страшно, Гену схватила судорога, и он ненароком нажал голубенькую кнопочку.
10. Ложка дегтя. — Не в коня корм. — Клепа просит губнушку и кое-что.
В голову Гене ударило блаженство. Открыв глаза, он увидел, что лежит под голубым небом на пушистом персидском ковре, устилающем плоскую крышу глинобитной постройки. Вдалеке небосвод подпирали минарет и несколько изразцовых куполов, а рядом, под руками, стоял восточный столик на коротких ножках. На нем теснились высокие кувшины с изогнутыми носиками, два узорчатых блюда: одно с ананасом, румяными персиками, лопнувшими от полноты жизни гранатами и большой кисточкой прозрачного кишмиша, другое — с румяно запеченным лебедем. Все это Гена принял к сведению с удовлетворением, но когда его взгляд высмотрел за одним из кувшинов запечатанную старорежимным сургучом бутылку "Московской" (именно с таких бутылок началась питейная карьера Баламута), удовлетворение сменилось озадаченностью. "Еще бы надорванную пачку "Беломорчика" нарисовать и натюрморт получился бы сногсшибательным" — подумал он и замер: на самом краешке стола прорисовалась пачка сугубо российских папирос.
"Беломор" оказался осязаемым. Гена вынул папиросу, сочинил "фильтр", как делал Черный — оторвав сантиметровый кусок от дульца, вложил в него же — и, пережав гармошкой, сунул в рот. И тотчас сзади протянулась нежная ручка с зажженной зажигалкой. Гена обернулся и увидел золотоволосую женщину-мечту в прозрачных голубых одеждах. Глаза ее светились желанием угодить. "Полный отпад!" — подумал регенерат, уяснив, что перед ним не дорогая путана, не гетера и, тем более, не гейша, а женщина, очень красивая и благородная женщина, решившая сделать этот день сказочным для себя и наличного мужчины, то есть для него. Но, как только лицо Гены осветилось улыбкой, в спину ему что-то ткнулось, он обернулся… и ничего не увидел — ни ковров, ни столика, ни яств на нем, ни даже голубого неба с синим минаретом, ничего кроме противной муравьиной рожи.
Будь у него свободны руки, он ударил бы Бармалея. Тот, насквозь прожженный ненавидящими глазами, отпрянул, но тут же вновь протянул голову к скованному товарищу.
Гена увидел у в его пасти ключик от наручников. Мигом освободившись, на цыпочках подошел к двери спальной, приоткрыл ее и застыл, пораженный открывшейся картиной раскрепощенной любви. Вон Сер лежал на стонущей Клепе, и мерно двигал задом. Ноги и руки девушки были подняты вверх и раскачивались в такт движениям инопланетянина.
Постояв, регенерат счел происходящее действо интимным, и попятился. Однако муравей со всех сил толкнул его сзади, и он, поддавшись нечистой силе, влетел в комнату и защелкнул наручники на запястьях забывшейся Клеопатры.
Увидев, что пленена, девушка расстроилась, но взяла себя в руки и глазами попросила Трахтена не обращать внимания на изменение ситуации. И тот, неприязненно посмотрев на Гену, возобновил приятную гимнастику. Регенерат на это чертыхнулся, снял с вон Сера наручники и вышел, растирая спину, ушибленную муравьиной головой и сетуя: "Там Вселенная летит в тартарары, а они е-утся".

Бармалей же, втолкнув регенерата в спальню, бросился в санузел, сунул голову в релаксатор, нажал ногой голубенькую кнопку и застыл в вожделении небесных удовольствий.
Они не приходили. Он надавил второй раз, третий, однако машина не хотела работать. Подумав, муравей понял почему. Понял, что он лишний на этом празднике половой жизни и все потому, что по воле судьбы он есть бесполый муравей, все счастье которого лишь в том, чтобы день и ночь вкалывать на благо родного перепончатокрылого стада. Слезы навернулись ему на глаза, ноги подкосились, и он повалился на пол.
Лежал Бармалей недолго. Посетовав на судьбу, он пораскинул мозгами и пришел к выводу, что если Вселенная будет спасена, то у его души появятся шансы переселиться в более подходящее тело с развитыми и хорошо функционирующими половыми органами. И, подвигав челюстями из стороны в сторону (так муравьи возвращают себе душевное равновесие), Бармалей пошел к регенерату.

Войдя в спальную, Гена с муравьем увидели, что Вон Сер стоит с одеялом в руках над Клеопатрой. Регенерат понял, что инопланетянин минуту назад хотел укутать девушку, но восторг обездвижил его.
Трахтен стоял, впитывая глазами прекрасные линии нагого девичьего тела. Ему казалось: прикоснись он к ним, и линии эти распрямятся, и ударят по струнам, пронзившим его от подошв до макушки. А ее упругая податливая плоть, усмиренная бархатной кожей? "Мои руки, — думал Сер, — владели ею бесконечно, но где она, пресыщенность, где она!? И этот мелкий страх, сидящий внутри, это ведь страх того, что эта пресыщенность никогда не наступит, и я всегда, всегда буду рабом этого тела, восторженным, но рабом".
— Да, братан, влип ты… — прочувствовав его мысли, проговорил регенерат. — Может, завяжем с этим и пойдем Горохова за жабры брать? Он уже, наверное, заждался.

Горохов защищался яростно, но был побежден, пленен и прикреплен наручниками к релаксатору. Клеопатру Гена хотел прикрепить рядом, но Трахтен смотрел так жалобно, что он сжалился и не стал этого делать. И зря — Клеопатра, хотя и в наручниках, была та еще девушка. Найдя тряпочку, она принялась вытирать кругом пыль, все ближе и ближе подбираясь к генератору. Трахтен с Геной и муравьем выясняли, что удалось сделать Горохову с системой струнного замедлителя, и потому не заметили ее маневра. Клепа же, добравшись до генератора, потерлась об пульт шелковой щечкой и попросила изготовить ей зеленую губную помаду (вон Сер говорил, что сейчас это самый модный на Марии цвет) и скорострельный пистолет-пулемет "Беретта" последней модели с запасными магазинами.
11. Одежда красилась кровью… — Месть ревнивца? — Опять двадцать пять.
Генератор работал всего минуту, и, что важно, совершенно бесшумно (за это Клепа нежно поцеловала ее в бочок). Достав заказ, девушка пристроилась за машиной, вынула зеркальце и выкрасила губки. Нежно-зеленый цвет помады и в самом деле оказался ей к лицу. Любуясь собой, Клепа нашла, что весьма похожа на принцессу Грезу. И, довольная собой, взялась разбираться, как эта железная штука стреляет.
На это у нее ушло минут десять, то есть на десятой минуте эта штука стрельнула; пуля куда-то унеслась. Услышав выстрел, Трахтен с Геной вскочили и уставились на генератор. Выдержав паузу, Клеопатра выскочила из-за него и застрочила короткими очередями. Одежда ее противников (эти ужасные пончо), выстрел за выстрелом окрашивалась кровью; это приводило в восторг. Расстреляв патроны, девушка попыталась сменить магазин, но с первого раза не получилось — мешали наручники.
— Да не спеши ты! — посоветовал ей регенерат. — Не блох же ловишь.
Клепа, продолжая попытки вставить магазин, недоуменно посмотрела и увидела, что Трахтен с Геной стоят, как ни в чем не бывало. Конечно, они были изумлены — инопланетянин озабоченно нюхал палец, испачканный кровью, а регенерат размазывал свою по груди. В это время магазин, наконец, вставился, и принцесса Греза сделав несколько шагов вперед, вновь открыла прицельную стрельбу.
— Да брось ты! — морщась и прикрывая лицо ладонью, сказал Гена. — В глаза еще попадешь.
— Краска это, дура, краска! — крикнул ей Трахтен. — Все пончо мне испортила.
Клеопатра поняла, что обманута, сорвалась в истерику, схватила автомат за откинувшийся приклад, обернулась к коварной машине и стала ее дубасить.
— Стой, дура! Это же вещь! — бросился к ней Гена. Подбежав, схватил, завизжавшую, за талию, пошел от машины.
— Подлец, подлец! — пытаясь вырваться, кляла Клепа генератор. — Грязный, похотливый подлец.
— Не подлец, а ревнивец! — поправил ее регенерат. — Прознал, что ты с Трахтеном в трахаешься, и отомстил простенько и со вкусом. А мог бы змею подложить, если бы грамотным был. — И чуть ослабил хватку, с тем, чтобы тело девушки проскользнуло вниз и застряло в его объятиях уже на уровне пухленьких грудей.
— Никакой он не ревнивец, — махнул рукой Трахтен. — Просто генератор не может делать оружия по определению, вот и сделал игрушку.
А Бармалей уже крутился вокруг генератора, интересуясь, не изменилось ли ее отношение в лучшую для него сторону. После того, как он потерся головой о смесительный барабан, машина ласково заурчала. Обрадовавшись, муравей бросился к Гене и взглядом попросил его включить агрегат, после того, как он в него залезет, и тут же поскакал назад. Когда Гена подошел, Бармалей сидел в барабане. Глаза его светились вожделением. Закрыв крышку, регенерат несколько неуверенно (вспомнил фигу с маслом) нажал синюю кнопку.
Машина недолго. Звуки, издаваемые ею, были столь оптимистичными, что посмотреть на плоды ее труда подошли и Трахтен и Клеопатра, уже смирившаяся с ситуацией. Когда крышка была откинута, смеялась она одна — в барабане сидела зеленая лягушка!
Справившись с брезгливостью, регенерат хотел вынуть бывшего муравья из машины, но тот не давался: подпрыгивал, выскальзывал из рук и злобно квакал. Гена догадался, что земноводное требует второй попытки. И, захлопнув крышку, нажал синюю кнопку.
Лишь только крышка была открыта, Клепа чуть не упала со смеху: в бытовом генераторе лежала бутылка водки с выцветшей этикеткой! Ноль пять кустанайского разлива времен гагаринских и покоренья Нила. Регенерат Гена импульсивно взял ее в руки и вопросительно посмотрел на Трахтена, но тот, щелкнув по кадыку указательным пальцем, тут же, отказывая, покачал им из стороны в сторону, затем отнял бутылку и вернул ее в барабан. Перед тем, как нажать синюю кнопку, угрожающе постучал по пульту указательным пальцем.
В третий раз в барабане оказался нулевой вариант, то есть муравей Бармалей собственной персоной. Пряча глаза и не делая попыток выскочить, Нулевой вариант лежал в барабане чернее тучи.
— Да ладно тебе! — стал его успокаивать Гена. — Нам вообще жить осталось тридцать часов, так что потерпи немного, не теряй головы. И, оставив в покое муравья, никак не отреагировавшего на слова, повернулся и пошел к Трахтену, который уже колдовал у пульта управления: через час он начинал пробное торможение.
Но, как говорится, человек предполагает, а Координатор располагает. В течение следующего часа случилось нечто такое, что о торможении не могло быть и речи. И опять все раскрутила зловредная Клеопатра, безответственно оставленная без присмотра (Трахтен и Гена работали, не поднимая головы, а муравей, окончательно потерявший вкус к жизни, безвылазно сидел в генераторе).
Так вот, Клепа бочком-бочком проникла в санузел, о чем-то там поговорила с Гороховым, тут же спустилась назад, в командный пункт и устроилась в кресле отдыха — нога на ногу так, чтобы были видны кружевные трусики, белые и в мелкий голубой горошек. Трусики и ноги не давали Трахтену сосредоточиться, и он попросил их обладательницу чем-нибудь заняться, ну, хотя бы принести чаю.
Через двадцать минут поднос с тремя чашками благоухающего напитка стоял рядом с командиром корабля. Одну из чашек Клепа поднесла Бармалею. Тот чаевать отказался. Девушка же, воровато оглянувшись, выплеснула чашку на голову муравью и захлопнула крышку. И принялась наблюдать за Трахтеном, задумчиво попивавшим чай. С каждым следующим глотком интерес в лице Клепы сменятся все большим и большим недоумением. Когда вон Сер принялся за работу, недоумение ее переросло в нескрываемое раздражение, которое, однако, сменилось некоторой удовлетворенностью после того, как свою чашку выпил регенерат. Девушке было от чего радоваться — как только пустая чашка прикоснулась к подносу, регенерат ойкнул и медленно опустился на пол. Сев, застыл, глядя перед собой не видящими глазами. Трахтен это заметил лишь увидев, что Клепа смотрит на него с откровенной ненавистью. Осмотревшись, а потом и оглянувшись, чтобы выяснить причину появления у девушки неприязни, он увидел безучастно сидящего на полу Гену. Бросился к нему, взглянул в глаза и с ужасом прошептал:
— Волосы Медеи! Это Волосы Медеи! Она вынула из него душу!

Да, Клеопатра по наущению Горохова опоила регенерата и вон Сера раствором медеита (марианин знал о нем от Баламута). Муравью тоже досталось — как и у Гены, душа от него отлетела, впрочем, оставшись в пределах смесительного барабана. А душа регенерата сизым дымом заголубела под потолком командного пункта.
Смирившись с потерей друзей, — хотя, что там, все равно погибли бы, — Трахтен схватил Клеопатру и пошел приковывать ее к релаксатору. Но та, прижавшись грудями, заплакала, да так горько, что он не смог совершить насилия (вот ведь гуманоид), отпустил ее и вернулся к пульту. Спустя час скорость космической торпеды стала медленно падать. Потирая руки, он сказал девушке, появившейся из кухни:
— Похоже, все у нас получится.
— Мы перейдем на околоземную орбиту?
— Да.
— А почему из тебя душа не улетела? Как у остальных?
— Я сам удивился. Но, подумав, понял, что стал человеком не вполне.
— Как это не вполне стал человеком?
Трахтен рассказал, как на подлете к Млечному пути превратился в Homo sapiens.
— У ксенотов нет душ, и потому я превратился в бездушного человека, — заключил он.
— У ксенотов нет душ? — удивилась девушка.
— Видишь ли, развитие нашей расы пошло другим путем… Мы постепенно отказались от использования души, как средства передачи жизненного импульса от одного органического тела в другое. Мы перестали о ней заботиться, и она отсохла у нас, как у вас отсох хвост. И поэтому у нас нет религиозных институтов, нет ментальных сооружений наподобие вашего ада и вашего рая. Мы живем одной жизнью, но вечно.
— За все надо платить… — вспомнила девушка фразу.
— Конечно. Мы живем вечно, но и вечно старимся, психологически, конечно. И наступает момент, когда мы перестаем хотеть жить, и наступает момент, когда наши молодые родственники перестают хотеть, чтобы мы жили. И тогда мы по собственному желанию переселяемся на Затаенный остров и расстаемся там с жизнью по сценариям, разработанным лучшими драматургами Марии.
— Расстаетесь с жизнью по сценариям?
— Да. И знаешь, их содержание держится в тайне от ксенотов, желающих жить. Такие они захватывающие.
— Понимаю. Романтика, наверное, сплошная. Дуэли за прекрасных дам. Последний поцелуй в холодеющие губы. Или возвышенный красавец травит неверную возлюбленную и вешается потом над ней, еще не умершей. И раскачивается, раскачивается...
Мариянин качнул головой. "Ох уж эти синийцы!"
— Не знаю. С Затаенного острова никто не возвращается.
Сказав, Трахтен неожиданно напрягся. На дисплее обезличенного Мыслителя побежали строчки цифр.
— Вместо вечной жизни — вечная старость… — задумалась Клепа. — Это скучно.
— Представители вашей расы поэтичны… — улыбнулся Трахтен, стуча по клавишам. — У вас меньше знаний и больше воображения. Это от наличия души.
— Да уж, что есть, то есть. Не в пример вашей милости. У тебя два друга улетучились, а ты со мной научно-популярные беседы проводишь.
Трахтен молчал, набирая что-то на клавиатуре. Закончив, спросил, не поднимая лица:
— Это Горохов тебе дал медеита?
— Да. Он же ученый, вот и спрятал в медальоне, чтобы потом исследовать.
— А почему ты не попыталась освободить его от наручников? Вон, ключик на пульте лежит?
— Не хотела рисковать. Вдруг ты увидел бы, что его нет. Вместо ключика я ему скрепку дала...
— Скрепку? — воскликнул Трахтен, обернувшись. И застыл с открытым ртом — над ним, с занесенным над головой гаечным ключом, стоял Горохов. Синяк на его глазу горел злорадно.

Перевязав бесчувственного Трахтена, Клеопатра обмыла ему лицо, перетащила в спальню, положила на кровать, прикрепила к ней наручниками. Затем пошла из любопытства к генератору и собрала душу Баламута-Бармалея (так, из озорства) в баночку из-под малинового варенья. Закрыв и отставив ее в сторону, достала безжизненное муравьиное тело и забросила его в дальний угол. Тело же Гены перенесла в санузел (чтобы глаза не мозолил). Тем временем Горохов занимался изменением варианта приземления. Закончив с этим, сказал Клеопатре, потирая руки:
— Все, дорогая, мы выиграли! И у нас еще есть целые сутки. Давай, отпразднуем событие?
— Давай, милый, — согласилась она. — Вот только как к этой идее отнесется киска?
"Киска" отнеслась к идее положительно и сотворила все, что девушка пожелала. Даже прибавила к заказанному кое-что из вселенских деликатесов — копченые клыки армагедонта с Омеги Кртоплекса, икринку ихтиоканопуса с Тау Кита и дюжину нежнейших яиц эквисасинуса с третьей планеты Ра. Благожелательность "киски" Клепа объяснила ее удовлетворенностью менее тяжким повреждением головы Трахтена и его последующим пленением (к Горохову она не ревновала — муж все-таки).
Когда все было готово, сели праздновать. Настроение у обоих было просветленное: они все выполнили, и теперь перед ними открывались сияющие перспективы вечной благодати. Предстоящая гибель бренных оболочек их никак не тревожила.
Мстислав Анатольевич не смог найти себя в жизни. У него не было друзей (уму друзья не нужны, уму нужны соперники); тонкий (и строгий) ценитель женской красоты, он не мог относиться к женщинам просто, и потому был одинок; любящий отец, он был лишен возможности достаточно часто встречаться с детьми, и со временем стал им чужим. И, несчастный, он глубоко поверил в обещанное ему потустороннее счастье. А Клеопатра была простая девушка. В детстве мама говорила, что на небесах так хорошо, что и вообразить невозможно. Ей, конечно, было страшновато расставаться с красивым телом, но в юности одна монахиня-лесбиянка сказала, что в раю тело у нее будет и вовсе божественным. Это подтвердил человек с чудной планеты, и она смотрела в смерть скорее с любопытством.
Банкет близился к концу, Горохов предвкушал обладание Клеопатрой в последнюю их ночь. Та смотрела на него с любовью и прикидывала, придет ли до утра в себя Трахтен. В этот момент со стороны статора Нулевой линии вылетело нечто массивное, продолговатое и, прочертив по командному пункту пологую траекторию, влетело под стол.
12. Сильные не церемонятся. — Клеопатра в ударе. — Все летит в тартарары.
Приподняв скатерть, Мстислав Анатольевич, нагнулся и увидел Худосокова.
— Миль пардон! — извинился беглец из Ада, растирая ушибленный подбородок. — По-моему, я не совсем туда попал...
Худосоков был доволен. Испытывая душевный подъем, он смаковал только что открывшуюся ему истину: души, бежавшие из загробного мира в так называемый "материальный" мир, обрастают плотью прежней конфигурации.
— Да, Маркс был глубоко не прав, материя вторична, — проговорил он, с удовольствием ощупывая тело и обнаруживая, что все у него на месте, включая и протез ступни. И, довольный, вылез из-под стола на четвереньках.
Клеопатра, увидев бывшего хозяина в неестественной позе, взвизгнула и перебралась под бочок к супругу. Худосоков уселся в ее кресло и, внимательно оглядев бывших подопытных свинок, решил, что с ними лучше не церемонится, а колоть сразу.
— Ты, хрен, — двинул он хищно голову к Мстиславу Анатольевичу, — давай, колись как здесь нарисовался!
Горохов повел повествование с момента своего появления в недрах Кырк-Шайтана, но Худосоков так часто повторял "дальше!", что он уложился минут в десять.
Выслушав рассказ, Ленчик задумался. Ему стало ясно, что в "игре" участвуют, по меньшей мере, четыре стороны, не считая его самого.
"Первая сторона — это марияне, выпустившие космическую торпеду, — начал он мысленно загибать пальцы. — Вторая — несомненно, "трешка". Третья — это силы, которые охмурили Черного с Бельмондо, четвертая сторона привела Горохова с девицей на корабль.
Самый загадочный участник — кукловоды Горохова. Странно как-то получается. Искали друг друга Клеопатра с Гороховым, нашли, считай, случайно, и угодили в небесную канцелярию, там их охмурили, мобилизовали и сюда послали, чтобы они и сами загнулись, и "трешку" расколошматили… Кому это выгодно? Только Координатору. Третья сторона вообще откровенно издевается. Бельмондо с Черным, похоже, делают кому-то минет, сами того не зная. Теперь"Трешка"… Она, несомненно, самоопределилась. И действует, худо-бедно действует, коли кукловоды Горохова суетятся. Да, голова пухнет..."
Поднявшись с кресла и пообещав вырвать ноги тому, кто встанет из-за стола без его на то высочайшего разрешения, он пошел к вон Серу. Тот ничего нового не рассказал, и Худосоков вернулся с ним на мостик.
Оказавшись на командном пункте, вон Сер бросился к пульту управления, и волосы его стали дыбом: Горохов вовсе не затормозил корабль, он ускорил его!
У Худосокова волосы дыбом не встали, он, холодный и сосредоточенный, подошел к Мстиславу Анатольевичу и сказал сквозь зубы:
— Говори, на кого работаешь, сука! Говори, а не то вот этой рукой, сучке твоей матку выдеру!
Горохов не мог говорить — страх сломал ему голос. Худосоков брезгливо окинул его взглядом и обратил лицо к Клеопатре. Та, почувствовав в его взоре могильный холод, тоненько заголосила.
— Кончай выть, — выдавил, сморщив лицо. — Скажи, и завяжем.
— Мы… мы… нас… прислали… как начал портится Мыслитель… — заговорила девушка. — Он… сказали… стал в человека превращаться… Как Трахтен...
Горохов, даже искореженный страхом, не смог простить предательства и бросился на супругу. И Худосоков себя показал: схватив его за ворот левой рукой, подался назад, и резко ударил правой в сердце.
Мстислав Анатольевич рухнул навзничь, как подкошенный. Клеопатра, белая, ставшая некрасивой, бросилась к нему. Худосоков, вспомнив, что запретил вставать из-за стола, хотел пинком ноги вернуть девушку на место, но не стал этого делать: ему захотелось узнать в приличной ли он форме, то есть умерла ли "падаль" от одного единственного его удара. "Падаль" умерла, и Худосоков подумал: "Ну и хорошо — нет теперь "в-четвертых". И уселся в кресло так, чтобы видеть Клеопатру, плакавшую над телом мужа.
Трахтена убийство Мстислава Анатольевича повергло в трепет. Он впервые видел настоящего бандита, он никогда не читал полных крови "бандитских" романов (их на изнеженной Марии не было) и никогда не видел и не мог видеть фильмов, смакующих насилие (на Марии ксеноты наслаждались чем угодно, только не страхом, ибо страх — удел смертных). Подойдя, бледный, растерянный, он спросил:
— Зачем… вы… это?
— Он сколько раз тебя замочить хотел, а? — ответил вопросом на вопрос Ленчик. — Сколько раз за последние сутки? Два раза, три? Так вот, теперь он не будет тебя, многоуважаемый чистоплюй, беспокоить. И вообще хватит п-здеть! Ты затормозил ракету?
— Да. Однако на околоземную орбиту нам перейти не удастся. Постараемся приводниться на Искандере.
— Так… — задумался Худосоков. — Значит, у нас почти нет шансов?
— Почему? — пожал вон Сер плечами. — Фифти-фифти. У нас хорошая техника — катапультируемся.
— А как это? — заинтересовался Худосоков. — Нажал кнопочку, и парашют раскрылся?
— Да. Если бы не крутые горы, шансы у нас были бы стопроцентными...
— А какую кнопочку нажимать? Покажи, вдруг с тобой что-нибудь случится.
— Не-а! — улыбнулся инопланетянин. — Со мной "что-нибудь" случится, если я покажу вам эту маленькую кнопочку.
— Не доверяешь? — осклабился Худосоков. — Ну и правильно.
И, тыкнув указательным пальцем в потолок, под которым струился прозрачный голубой туман, поинтересовался с видом знатока:
— Чья душа?
— Регенерата Гены.
— Вот как… А где тело?
— В санузле глазами хлопает, — сказала Клеопатра, решившая приноровиться к действительности. Или приноровить к себе действительность.
— А душа Баламута?
— Там, в баночке из-под варенья, — указала девушка подбородком в сторону столовой.
— А тело?
— Там валяется, — указала в дальний угол командного отсека.
И спросила, сделав глазки смиренными:
— Дядя Леня, а почему души Гены и Баламута голубые, а душенька Мстислава Анатольевича прозрачная, невидимо совсем отлетела?
Обращение смягчило сердце Худосокова.
— Не знаю… Души обычным способом отлетающие, преимущественно прозрачные, а те, которые при помощи медеита отделяются — преимущественно голубые...
— А почему мы их вообще видим?
— Души могут видеть только те, кто хоть раз подышал медееитом.
— А душа Горохова все еще здесь?
— Здесь, куда ей деваться? — ответил Худосоков и, взглядом показав девушке, что она много говорит, уселся в командирское кресло и спросил Трахтена.
— Так что случилось с твоим компьютером? Как он мог в человека превратится?
— Мыслитель — сложный компьютер. По сравнению с "трешкой", это то же самое, что амеба по сравнению с гуманоидом. Это фактически скопированный мозг мариянина. Скопированный и предельно усовершенствованный. И потому пространственно-временные установки этой части Вселенной, видимо, повлияли и на него. Исходя из его пассивности по отношению ко мне и людям, появившимся на борту, я подозревал, что такое может случиться. Он мог нас уничтожить много раз, но не сделал этого...
— А как же роботы, муравьи и газ?
— Роботы и муравьи действовали по сигналам датчиков опасности. А газом нас Горохов травил. По крайней мере, голос из динамика был очень похож на его голос
— Дела… А сколько осталось до мягкой нашей посадки на скальных склонах?
— Девять часов — ответил Трахтен. — И последних три часа нам придется провести в спускаемом аппарате в тормозных капсулах.
— В капсулах… — повторил Худосоков. — Значит, парашютная кнопочка в капсуле капитана?
— Она нажимается перед входом в атмосферу. Остальное происходит автоматически...
— Так значит, девять часов осталось… Надо чем-нибудь заняться.
Худосоков посмотрел на Клеопатру, решая, что с ней делать. Трахтен, угадав, к какому решению он придет, встал между ними. У хозяина положения поступок вызвал презрительную усмешку. Смерив инопланетянина уничижающим взглядом, он поинтересовался:
— Ты, как я понимаю, против ликвидации ее в целях безопасности?
— Да, — глаза вон Сера повлажнели от негодования.
— Ну и дурак. Насколько я знаю женщин, эта сучка — последняя стерва. Такие любят крысиным ядом баловаться...
Засунув руки в карманы, Худосоков заходил взад-вперед. И увидел баночку из-под малинового варения, в которой голубела душа покойного Бармалея, то есть бывшая душа Баламута. Посмотрел на нее внимательно, взял в руки, повертел и спросил Трахтена:
— Где санузел? Люди нам нужны, а на Баламута всегда можно положиться.
Сунув баночку в карман и взвалив тело Горохова себе на плечи, Худосоков ушел в указанном направлении. В санузле он бросил останки Мстислава Анатольевича в дезинтегратор и, когда тот сделал свое дело, то есть превратил содержимое приемника в мариинские пищевые продукты, принялся внедрять душу Баламута-Бармалея в тело Гены.
Вернулся он в командный пункт уже с Баламутом. Тот был, естественно, в пончо и вел себя как-то странно — понюхивал то плечи, то руки.
— Это ты малиновым вареньем пахнешь, — улыбнулась Клеопатра. — Всю жизнь теперь будешь пахнуть, не отмоешься.
— Ну и пусть! — посмотрел тот исподлобья на убийцу Бармалея. — Побыла бы муравьем, как я, согласилась бы и дерьмом....
Баламут не договорил: увидел под потолком совсем уже почти рассеявшуюся душу регенерата Гены. С минуту он скорбно рассматривал ее, затем сказал со слезой в голосе:
— Прости, братан. Единственное, что я могу для тебя сделать, так это помочь тебе переселиться в тело Бармалея. Но ты ведь гордый, откажешься, да?
Душа регенерата затрепетала.
— Ладно-ладно, — успокоил ее Николай. — Приземлимся удачно — найдем тебе что-нибудь получше. А пока...
Баламут вновь не договорил — в дальнем углу командного пункта, с того места, где лежало тело Бармалея, раздался чих. И Баламут рассмеялся от души: он догадался, что душа Горохова не побрезговала телом насекомого. Продолжая смеяться, он бросился к муравью, не успевшему еще вполне очухаться, схватил его за задние ноги и потащил волоком в спальню Трахтена. Через минуту вернулся и сказал Клеопатре:
— Я его в спальне запер. Он просил передать, что вечером, ближе к ночи, будет ждать тебя в постели. Как законный супруг будет ждать.
Девушка смолчала, а Баламут, улыбаясь шутке, предложил Трахтену:
— Ну что, отметим мое рождение?
Генератор не возражал, и скоро все сидели за столом, уставленным яствами. После первой рюмки Худосоков, пивший безалкогольное пиво, рассказал Баламуту о местонахождении и психическом состоянии Черного и Бельмондо, а также о своих догадках по поводу движущих сил происходящих событий. Баламут выслушал и махнул рукой:
— Там разберемся! Я эту дурь из них выбью!
Банкет продолжился. Клепа была в ударе. Смородиновый ликер окрасил ее щечки румянцем, глаза искрилась, она кокетничала с мужчинами то по часовой стрелке, то против, да так, что никто из них не мог определить, кому она отдает предпочтение. И огонь соперничества разгорался в их сердцах, даже в окаменевшем сердце Худосокова что-то зашевелилось.
После третьей рюмки она танцевала на столе цыганочку. Худосоков с Трахтеном хлопали в ладоши стоя. Баламут хлопал сидя — он был пьян до потери вертикальной устойчивости, и ему казалось, что на столе выдает коленца весь цыганский театр "Ромэн" и половина ансамбля имени Пятницкого.
Устав плясать, Клеопатра расчетливо упала в объятия Трахтена. Понаблюдав за ними с завистью, Худосоков почувствовал, что пьян, немного, но пьян. Из этого следовал вывод: кто-то подлил ему в пиво водки. И могла это сделать лишь девушка, сидевшая рядом с ним. И, значит, она продолжает бороться. "Жаль, я ей головку не открутил, — с сожалением подумал Ленчик. — Какой..."
Мысль он не додумал — острая боль в желудке свалила его на пол. Баламут, увидев, что происходит с Ленчиком, привстал и тут же, схватившись за живот, упал.
Трахтен догадался, что их отравили. Догадался, потому что его самого схватило так, что в голове его помутилось. Но парень он был крепкий, и ему удалось схватить Клеопатру в охапку. Она визжала, когда он, падая в черное пространство, приказывал себе: Ты ее не отпустишь! Ты ее не отпустишь!"
Космическая торпеда вошла в режим торможения в тот самый момент, когда сознание отделилось от Трахтена. Перегрузка навалилась на умирающих людей, к тому же корабль медленно завращался вокруг продольной оси. Клеопатра, соскальзывая с удерживавшим ее Трахтеном по круто накренившемуся полу, истошно закричала: угол металлической крышки котроллера силы тяжести коршуном летел к ее виску...
На меридиане цели было 18 августа, 00 часов 32 минуты.
Глава седьмая. Развязка.
1. Стефания посылает. — "Трешка" отмалчивается. — Ноги в крови.
До столкновения с Землей оставались сутки. Борис сидел, опершись спиной о волокнистый ствол пальмы. Он спал. Разбудила его ласковая ладонь, мягко легшая на щеку. Она заскользила вниз и, миновав шею, остановилась на груди. Бельмондо открыл глаза и увидел Стефанию. И демонстративно смежил очи. Пауза длилась минуту. Прервала ее посланница небес:
— Пора, мой друг. На дворе 17 августа, 12-30. Тебя ждут великие дела.
— Замечательно… — ответил Бельмондо. — Где?
— Через двадцать минут ты должен быть на Кырке.
— Знакомые места...
— Придется поработать. Через час-два копы постараются захватить колодец. Твои копы, Чернова с Баламутовым и девушек. На этот раз они подготовлены гораздо лучше...
— А к чему им все это?
— Они хотят уничтожить Синапс. Вместе с Землей. Но не все еще потеряно. Николаю удалось нейтрализовать корабль… — покривила душой Стефания, конечно же, знавшая, что в это время происходит на космической торпеде.
— Так они, копы, заодно с Трахтеном? — глаза Бельмондо открылись, и он увидел девушку с льняными волосами, голубоглазую, чуть-чуть веснушчатую. Она уселась рядом, коснулась его круглым плечиком, а также бедром. Тепло ее плоти вошло в Бориса и легко отодвинуло в сторону все его мысли. Но он совладел с собой.
— Я изменилась… — сказала девушка. — Ты ведь разлюбил меня, прежнюю...
— А внутри все то же самое?
— Ты что имеешь в виду? — спросила та, слегка покраснев.
— Я имею в виду то, что несколько повыше того, что имеешь в виду ты, то есть душу и сердце… Ну да ладно, хватит лирики. Так копы заодно с Трахтеном?
— С Трахтеном? — задумалась Стефания, не зная, рассказывать или нет о том, что капитана космической торпеды давным-давно переагитировали местные пространственно-временные условия. — Как тебе сказать… В общем, копов по сигналам с планеты Трахтена производит аппарат ХХЕХ, который вы назвали бетономешалкой. Однако сначала они получались не агрессивными и к тому же подверженными гипнотизму "трешки". Вот ХЕХХ и крутился среди вас, добирая психофизическую и иную информацию. Однако хватит об этом, у нас мало времени. Слушай и не перебивай. Ты должен уничтожить всех их. Имей в виду, если ты дашь им опомниться после выхода из колодца, если дашь им хотя бы минуту, то никакое оружие тебе не поможет. Если справишься с делом, обещаю тебе нечто такое, за что ты будешь благодарен всю оставшуюся жизнь. До скорой встречи, дружочек!
Стефания исчезла, и в ту же минуту Борис стоял рядом с "трешкой". Она работала, и он не стал ее беспокоить, лишь походил вокруг, рассматривая.
Биомашина изменилась. К ней уже не тянулись провода и кабели. "Из колодца питается", — одобрительно покивал Бельмондо и попытался дотронуться указательным пальцем до стеклянного кожуха машины. Сделать это ему не удалось: палец как бы уперся в эластичную резину и чем больше сил он прикладывал, тем больше было сопротивление. "Защитный экран, — понял Борис. — Но пуля, пожалуй, его пробьет".
Вывод "трешку" огорчил. Она засветилась, и в мозгу Бориса образовалась фраза: "Через десять часов сорок восемь минут мне будет не страшна водородная бомба".
"Ну-ну" — сказал Бельмондо и, нащупав в кармане ключи, пошел на склад оружия, соображая, почему, посылая в тренировочную деревню, его снабдили оружием, а для последнего и решительного боя ничего не дали. "Похоже, деревня N была глюком", — решил он, не испытывая никаких чувств.
На складе Борис вооружился и, покидав в рюкзак гранаты, дымовые шашки, мины-ловушки, армейскую аптечку, направился в Погреб кружным путем, так как хотел посмотреть, что изменилось в Центре за время его отсутствия.
Пройдясь по коридорам, он обнаружил, что сине- и белохалатников стало больше. Больше стало и оборудования, а где-то вдалеке работали перфораторы. "Расширяются… И Большой взрыв им, похоже, до лампочки", — подумал Бельмондо и пошел в столовую.
В столовой подавали селедку, борщ, бифштекс с яйцом и виноградный компот. Неторопливо пообедав, Борис вернулся в Погреб. "Трешка" на его появление не отреагировала.
"Важничает. Небось, Координатором себя воображает", — хмыкнул Борис и взялся разбирать рюкзак. Разложив его содержимое на стеллаже, непривычно пустом, Борис перекурил и занялся минированием подходов к Погребу.
Когда дело было сделано, ему пришло в голову, что ставил растяжки он зря: ведь копы, без сомнения, явятся так же, как и он: из дыры над "трешкой".
"Получается, сиди на табуретке и нажимай на курок… — усмехнулся Борис, разглядывая "дыру", отливающую сиреневым цветом.- Хотя нет… Они ведь могут вывалиться на верхушке Кырк-Шайтана, на выходе колодца на поверхность. Значит, не зря я корячился. И эта кобыла о шести головах молчит, посоветовала бы что-нибудь..."
Индикаторы на "трешке" обиженно замигали. Удовлетворенно хмыкнув, Борису взялся ломать стеллаж, чтобы его обломками забаррикадировать дверь. Закончив работу, уселся посреди комнаты на табуретке, загодя принесенной из смежной комнаты, положил автомат на колени, другой на пол под руку, и стал ждать.
Первым появился Черный. Повисев в сиреневом столбе, он скользнул вниз по кожуху "трешки". Оказавшись на твердой почве, помотал головой, приводя чувства в порядок. Увидев Бориса, страшной улыбнулся, бросился к нему и получил очередь в живот.
"А может, это был настоящий Черный?" — мелькнуло в голове Бельмондо, но тут над "трешкой" появился Худосоков.
Борис нажал на курок, не дожидаясь приземления старого знакомого. И выяснил, что пока коп находится в "сиреневом столбе" убить его нельзя: все выпущенные им пули прошли сквозь тело Ленчика, не причинив ему вреда. "Ну и дела!" — качнул головой и стал ждать, пока Худосоков опустится на пол. Но тот не опустился, а, наоборот, поднялся к потолку и исчез в сиреневой дыре.
"Ну, вот, поздравляю, второй фронт можно считать открытым, — подумал Борис, — скоро в дверь полезет". В этот момент над "трешкой" воплотился второй Худосоков. Дождавшись, пока он спрыгнет на пол, он выстрелил ему в лоб.
Труп упал мешком. Что-то в нем показалось странным. Борис подошел и увидел, что убитый не был инвалидом. "Точно, коп! — порадовался Бельмондо (мысль, что первый пришелец был не копом, сверлила ему голову и мешала сосредоточиться).
Копы лезли минут пятнадцать. Бельмондо убил двух "баламутов", трех "черных", двух "худосоковых" и одного "бельмондо". "Бельмондо" он убил с особым удовольствием. "Наверное, я становлюсь мазохистом..." — подумал он, разглядывая дырочку в "своем" лбу.
После "бельмондо" был небольшой перерыв, и Борис использовал его с толком: обложил "трешку" трупами — спереди, чтобы шальные пули не угодили в компьютер и сзади — для защиты от рикошетов и осколков известняка, которые выбивались промазанными пулями.
Когда он закончил и вытащил сигарету, в проходной комнате раздался взрыв, выбивший обрешетку двери. Подойдя к ней, Борис увидел, что на мине подорвался "худосоков", тот самый, который ушел в потолок. Поставив еще мин, сел ждать. Минут через десять копы, вооруженные бейсбольными битами, посыпались как из ведра. Но чем могли им помочь биты? Борис валил их на лету. Кровь убитых заливала его кроссовки, а он стрелял и стрелял. Скоро вся "трешка" была завалена телами копов, а они, лезли и лезли, и все больше среди них было "софий", "вероник" и "ольг"...
2. Упали в грязь. — Опытный метеорит. — Женщины это делают сидя.
Спускаемый аппарат упал в Зеленое озеро, в нескольких сотнях метров от Искандера. Озерцо от этого выплеснулось и Трахтен, открыв люк, спрыгнул в черный ил.
Да, он остался жив. Его организм, унаследовавший свойства ксенотского, устоял против яда, найденного Клеопатрой в выходном лотке дезинтегратора.
В выходном отделении дезинтегратора она нашла вербекс по-урушски, приготовленный из останков Горохова. Чутье женщины подсказало ей, что вербекс — это отрава, и что его вполне хватит для того, чтобы у всего населения Китая глаза сначала стали круглыми, а потом навсегда закрылись.
Да, Трахтен остался жив, а душа Клеопатры погибла, погибла вместе с кораблем, упавшим на Кырк-Шайтан. Но ни Центр, ни гора со звучным названием не были уничтожены и все из-за того, что Трахтену, невзирая на перегрузки, удалось снизить скорость корабля и предотвратить взрыв.
Космическая торпеда Трахтена была мудреным изделием. В случае штатного (боевого) входа в цель, материал ракеты должен был испариться, образовав вместе с испарившимся ПВВВ высокотемпературную плазму огромной взрывной мощности. Такой огромной, что ее хватило бы на полную дезинтеграцию Земли.
Однако в случае применения "Нулевого" варианта, разработанного на случай отмены задания на заключительном отрезке полета, космический корабль после соприкосновения с земной поверхностью должен был испариться, не произведя ударного воздействия. Так, как испарился Тунгусский метеорит, на самом деле представлявший собой опытный и потому несовершенный образец мариинской беспилотной космической торпеды.
Так и случилось — корабль Трахтена после отделения спускаемого аппарата ударился об Кырк-Шайтан как перезрелая груша и испарился, издав при этом хлопок чуть громче звука, возникающего при преодолении реактивным самолетом звукового барьера.
Выйдя из спускаемого аппарата, Трахтен не мог не посмотреть на звезды. На Марии они были красными, а небо ночью — густо синим. А здесь над планетой нависал пугающе черный небосвод, на нем сияли белые звезды, казавшиеся отверстиями, сквозь которые проглядывает невообразимо светлый и прекрасный мир.
Вон Сер постоял бы еще, привыкая к незнакомой планете, но озерная впадина заполнялась водой, и надо было эвакуировать экипаж.
Да, Вон Сер, невзирая на десятикратную перегрузку, втиснул всех участников злополучного банкета в две имевшиеся на корабле тормозные капсулы.
Последним из спускаемого аппарата был извлечен муравей Горохов — сердобольный Трахтен взял в спускаемый аппарат и его. Оказавшись на пленэре, муравей мгновенно очувствовался и, куснув спасителя в плечо, побежал к ближайшей долине.
Искандер, игравший рябью в свете луны, Трахтен увидел лишь после того, как закончил работу. Озеро заворожило его красотой. Огромные туши гор, обступившие водную гладь, напомнили ему гигантских сказочных животных, собравшихся на ночной водопой. Инопланетянин вглядывался в вершины, пытаясь определить, какая из них есть этот загадочный, этот дьявольский Кырк. Когда одна из них, не самая высокая, но ближе подступившая к озеру, приковала его внимание, застонал Баламут. Вон Сер бросился к нему. Николай лежал с открытыми глазами. Увидев Трахтена, он, морщась, сказал:
— По маленькому хочется — сил нет… А встать не могу — всего корежит. Помоги, что ли, братан, описаться...
Покачав головой, Трахтен поднял Николая на ноги, поставил его на край скалы и расстегнул ширинку. Все остальное пришлось делать самому Баламуту.
— А знаешь, мы тут с Черным в свое время только и купались, — сказал он, довольно улыбаясь. — В Искандере вода холодная, а здесь ничего, окунуться можно.
— Я тоже хочу писать! — вдруг раздался сзади капризный голос Клепы. — Трахтен, помоги!
Инопланетянин от удивления (жива!!?), чуть не уронил Баламута в жижу, набравшуюся в чашу озера. Когда тот закончил писать, он уложил его отдыхать на скалу и подошел к Клеопатре, соображая, как ловчее взять ее на руки.
— Ты ее под коленки возьми, — посоветовал Баламут, закурив. — Ты, что, не знаешь, как женщины писают?
Трахтен так и сделал, но Клеопатра закапризничала — стоя, мол, хочу. Баламут от изумления забыл выдохнуть табачный дым и до слез закашлялся. Инопланетянин удивился тоже, поставил ее, как ставил Николая, но спускать цветных штанишек не стал — застеснялся. Потом было кино — Клеопатра спустила штанишки, поискала что-то в трусиках и завизжала:
— Члена нет! Нет члена!!!
— А откуда он у тебя взялся бы? — удивился Баламут. — Ты же баба! У порядочных женщин член бывает только искусственный.
— Какая я тебе баба! — закричала Клепа. — Я Гена, Гена я!
Поняв, что душа регенерата вселилась в Клеопатру, все засмеялись. Все, кроме Худосокова.
— Хватит базлать! — раздраженно погасил он веселье. — Лучше перевяжите его, черт, ее! Вон, какая рана на виске.
Трахтен, осмотрев Клепу, пошел по пояс в грязи за аптечкой в спускаемый аппарат. Мариинские лекарства работали на принципе регенерации и, спустя три минуты рана закрылась, да так, что девушку можно было целовать в висок и без всякой для нее боли.
Худосоков все это время смотрел, по-волчьи принюхиваясь, в сторону Кырк-Шайтана.
— Сдается мне, что в Центре дела происходят, нутром чувствую, — сказал он, когда лечение девушки было закончено. Сколько времени?
— Без минуты пять, — ответил Баламут.
— Идти надо… — простонал Ленчик, пытаясь подняться. — Семь часов у нас осталось, можем не успеть.
— Не семь, а пять, — буркнул Баламут. — До этого Кырк-Шайтана два ходу.
— Там машина должна быть на метеостанции, — прокряхтел Худосоков. — Пойду, национализирую.
— Только не режь никого, умоляю! — попросил Баламут.
— Да нет у меня пера, — успокоил его Худосоков, массируя ноги. — Я их на понт возьму.
— Я с ним пойду, а вы спускайтесь до дороги — сказал Трахтен, знавший, что Худосокову ножа для убийства не нужно. И, подхватив его за талию, повел к метеостанции.
Метеорологи не хотели отдавать свой допотопный Газ-51, и Трахтен, попеняв на их гражданскую несознательность, дал Худосокову волю. Тот, скорчив рожу, без сомнения срисованную в зоне особого режима, выразил пару емких фраз. Прочувствовав их, жрецы погоды не только отдали машину, но и выразили желание выплатить контрибуцию и репарации в виде всех наличных денег (пятьдесят три российских рубля), двух охотничьих ружей (шестнадцатого и тридцать второго калибров) и четырех патронов к ним. Презрев деньги, Худосоков проверил и зарядил двустволки, залил последнюю канистру бензина в бензобак, уселся за руль и, завернув к Зеленому за Клеопатрой и Баламутом, погнал машину к Кырк-Шайтану.
3. Где протез? — Ты жить теперь не сможешь… — Мавр сделал свое дело.
В 2-12 копы перестали лезть, и Бельмондо смог вздохнуть спокойно. Закурив, он принялся рассматривать плоды своего огнестрельного "творчества".
Зрелище было ужасным. Окровавленные копы облекали "трешку" со всех сторон. А она мигала индикаторами, и чувствовалось, что происходящее ей по нутру.
Когда Борис решил, что дело закончено и стал собираться, в прихожей взорвалась мина. Пригнувшись (что-то пролетело над головой), он обернулся и увидел копа-"баламута" и черноволосого синеглазого человека. Они лежали с двустволками у входа в Погреб (баррикаду разметало предыдущими взрывами). Мина, взорвавшаяся у них за спинами, видимо, не причинила им вреда, по крайней мере, на обращенном к Бельмондо лице "баламута" сияла радостная улыбка. Он так и умер с этой улыбкой, получив так же, как и синеглазый, полмагазина в голову.
Сменив рожок, Бельмондо понял, озарило его, что он, наконец, совершил поступок, которого от него ждали. И что ему осталось лишь кое-что довершить. Он подошел к двери и, выглянув из копохранилища, увидел, что у лаза, ведущего наверх, лежит раненый взрывом мины коп Худосокова (совсем другой, не тот, который подорвался раньше), а над ним суетиться… Клепа. Оба были невооруженными, и Борис, перед тем, как убить их, решил выяснить, какими судьбами здесь оказалась бывшая официантка и скоротечная любовница Черного. Ему не пришлось спрашивать — Худосоков, с трудом приподнявшись, сказал:
— Ты только что убил Баламута… — и, потеряв сознание, уронил голову на пол.
— Он правду говорит, — обернула Клеопатра заплаканное и окровавленное лицо к Бельмондо. — Это был Коля...
— Врешь сучка! — заорал Борис, уже почти поверив. — Копы вы все сраные, копы! Покажи мне его ногу! Ногу Худосокова покажи!
Клеопатра привстала, и Бельмондо увидел, что у Худосокова по колено оторвана нога. И закричал:
— Протез где? Где протез? У настоящего Худосокова должен быть протез!
— Не знаю. Забросило, наверное, куда-нибудь, — ища протез, обвела глазами комнату. Бельмондо сделал то же самое и, не обнаружив искомого, нажал на курок.

Спустя минуту Борис стоял в погребе, рассматривая искусственную стопу. Это она пролетела над его головой после взрыва последней мины. "Здорово сделано, — усмехнулся. — У меня настоящие пальцы хуже выглядят".
Протез нашелся. И Бельмондо понял, что убил не копов, а убил друга Николая, убил врага Худосокова и убил просто Клепу. И что именно это от него требовалось, и именно для этого его натаскивали, ожесточали сердце, приучали без раздумий убивать. Чтобы он мог убить любого.
— Да, дорогой, — услышал он голос Стефании, — именно для этого. Ты получился просто здорово. И сделал все здорово. И если бы не этот протез — как я о нем забыла? — мы бы с тобой еще поработали. Здесь столько дел… Охрану толковую набрать, вышколить, порядок в округе навести. Но теперь ты не нужен — слишком много знаешь. Убей себя!
— Мавр сделал свое дело, мавр может умереть? — ухмыльнулся Бельмондо, обернувшись к "трешке" и увидев над ней висящую в воздухе девушку в своем обычном обличье.
— Да, милый. Твое место в аду. Навечно. Давай, вложи дуло в рот и стреляй. Ты же друга убил, и теперь жить не сможешь.
— Не-а! — покачал головой Бельмондо. — Убивать себя я не буду...
— Вот здорово! — ликующе воскликнула девушка.
— Что здорово? — удивился Борис.
— Мы так и думали, что ты не станешь себя убивать! Ты же герой, а настоящие герои самоубийства не приемлют. И кое-что предусмотрели, — она посмотрела за спину Бельмондо. Он обернулся, и время для него застыло навсегда: на пороге Погреба стоял непроницаемо серьезный Чернов. В руках у него была двустволка шестнадцатого калибра, из нее прямо в сердце Бориса летали два жакана.
До перехода В3/В4 оставалось три часа. "Трешка" напряженно работала, и будущее ее выглядело весьма привлекательным.
4. Меня задействовали. — В нимбе из волос Софии. — Я привел ее в негодность.
— Вот, сын мой, и пришла тебе пора показать, как ты меня любишь, — услышал я в середине ночи накануне 18 августа.
— Приказывай — вскочил я.
— Копы захватили Нулевую струну, одну из важнейших моих систем. Твои друзья уничтожили всех, кроме одного, уничтожили и погибли от его рук. Пойди и убей негодяя, убившего твоих друзей.
И я оказался на самой верхушке Кырк-Шайтана. И услышал голос:
— Иди в Погреб. Немедленно. И будь осторожен — не напорись на растяжку.
— Сколько у меня времени?
— Иди как можно быстрее.
И я пошел. Добравшись до винтовой лестницы, осторожно спустился в комнату перед логовом "трешки". И увидел там двух "худосоковых" и Клеопатру. Убитые, они плавали в озере крови. Последняя на глазах прибывала, переливаясь через два тела, лежавшие друг на друге в дверях логова. Одно из них, нижнее, принадлежало настоящему Баламуту (не копу — я сразу почувствовал это), другое — неизвестному мне мужчине.
Совладав с предательской дрожью в руках, я обернулся к трупам Клеопатры и Худосокова. Глаза мои не задержались на мертвых, их притянула двустволка шестнадцатого калибра, прислоненная к стене. Я подошел, с божьей помощью переступая через растяжки, взял двустволку в руки, осторожно переломил и увидел, что оба ствола заряжены. Вынув один из патронов, узрел на гильзе букву "Ж"; удовлетворившись этим, кивнул.
Когда взводил курки, в погребе заговорили. Прислушавшись, понял, что говорит Бельмондо, коп-Бельмондо, и говорит сам с собой.
"Сошел с ума", — догадался я и, взяв ружье на изготовку, пошел к нему, опасливо ступая по своим следам в загустевшей луже крови. Бельмондо стоял лицом к "трешке", доверху заваленной кровоточащими трупами, и говорил:
— Что здорово? А мы так и думали, что ты не станешь себя убивать! Ты же герой, а настоящие герои самоубийства не приемлют. И кое-что предусмотрели. Прощай милый!
Сказав последние слова, коп-Бельмондо резко обернулся ко мне. И тут же упал навзничь, опрокинутый двумя жаканами.
Отбросив двустволку, я подошел. Он лежал на трупах двух "софий", уже посеревших лицом. Их волосы обрамляли голову Бориса нимбом. Я присел и всмотрелся в глаза товарища. Да, товарища — никаких сомнений в том, что я убил друга, в моей душе не было.
Я ничего не чувствовал — внутри меня образовалась холодная мрачная пустота, и вместо глаз у меня были дупла, и сквозь эти дупла моя пустота выливалась наружу, выливалась и растворяла все, что не было черным.
В глазах Бориса — мертвых, застывших — светилась благодарность. ОН молчал, и мне стало ясно, что я молился не Богу, а "трешке". Молился ей, и выполнял ее волю. И, окруженный трупами, среди которых были трупы любимых мною людей, я впервые за несколько дней задумался. Вернее, не задумался, а дал выплеснуться мыслям, загнанным в подсознание. И сошел с ума. Сошел с ума, потому что, когда ОН, наконец, прорезался и приказал мне идти наверх и приступить к работе в качестве начальника охраны Центра, я не подчинился, а занялся минированием "трешки". Я понимал, что, уничтожив ее, я, может быть, обреку на гибель своих детей, родителей, близких. И шесть миллиардов людей и мириады мыслящих во Вселенной существ.
Я понимал это, но продолжал обкладывать ее взрывчаткой, потому что решил: если все так получилось, то пусть все рассудит Бог, а не машина.
Эпилог
Выбравшись из Погреба, я дернул за веревочку, прикрепленную к чеке гранаты. Когда из лаза пыхнуло пылью и взрывными газами, посмотрел на часы. И увидел, что до полудня остается около часа. И что на запястье алеет каверна размером с горошину.
Она росла.
Я усмехнулся и стал готовиться к смерти. Вымылся в душе, переоделся в чистое белье (оно нашлось в предбаннике), прошел в кают-компанию, сел на свое место. Посидев, оглядывая мертвое без друзей помещение, залег на стол, покрытый накрахмаленной скатертью, закрыл глаза и попытался ни о чем не думать.
Не получилось.
"… я-то заслужил конца света… — против воли потекли мысли бегущей строкой. — А мои дети? Или, если я заслужил, то и они заслужили? И поэтому должны умереть?
Должны умереть, потому что большую часть жизни я не верил, и потому ничего не пытался сделать...
Не верил в конец света, хотя видел, что человечество стремится к нему.
Нет, верил, но думал, что он случится не при моей жизни. Не при жизни близких.
Конец света… Как звучит… И в переносном смысле, и буквально. Конец света, начало тьмы. Вселенная умерла, да здравствует Вселенная! Новая, непорочная..."
Потянуло в сон. Кто-то отодвинул стул от стола и сел напротив. Открыв глаза, я увидел приятного мужчину в простом сером костюме.
— Это я, — коротко представился он.
При желании над его головой можно было увидеть слабое свечение.
— Оттуда? — указал я на потолок
— Примерно, — ответил он, улыбнувшись ясно.
— Я вас, кажется, где-то видел.
— Это вряд ли.
— За что такая честь?
— В последнее время вы часто обращались ко мне.
— Я обращался? К Вам?
— Ну да.
— Как выяснилось, я обращался к машине...
— Вы обращались ко мне. Это машина обращалась к вам от моего имени.
— Многие обращаются к нам от Вашего имени...
— Да, это так. Я могу для вас что-нибудь сделать?
Я задумался. Увидел улыбающуюся Ольгу, детей, Бориса с Николаем. Счастливых...
В глазах затуманилось, тело стало ватным. Оно почти уже растворилось во времени, когда в голову копьем вошла мысль: Переход! Начался переход!!
Мотнув головой, я разогнал по углам наваждение.
На часах было без десяти секунд двенадцать.
Стул напротив был пуст.
Я впился глазами в секундную стрелку. Когда она достигла апогея, увидел, что каверны на моем запястье нет.
Переход не состоялся.
Или был мягким.
Появились официанты. Накрыли стол.
Пришла Ольга. В красивом платье.
Чмокнув в щечку, села рядом.
Появилась Вероника. Вошел Борис с сыном на руках.
Вошла чета Баламутовых.
Последними пришли черноволосый и голубоглазый человек в пончо и Клеопатра.
— Я вроде тебя убил… — сказал я Борису, когда он устроился напротив.
— Да ладно, — махнул он рукой. — Сочтемся.
— Это был глюк, — сказал справа Баламут, — Кстати, не хочешь Ольге позвонить?
Передал телефон. Я автоматически нажал московские кнопки. И услышал:
— Алло, милый!
Это произнесла Ольга, сидевшая рядом. Лишь потом я услышал ее в трубке.
Я посмотрел на вырез.
— Хочешь заглянуть? — спросила, улыбаясь.
Я покивал. Она оттянула платье, и я увидел шрамы. Один из них оставил в Приморье Худосоков, другой — Аль-Фатех на Клязьме.
— Ты не напрягайся, — посоветовала София, когда я поднял глаза. — Жизнь продолжается, и все хорошо.
— Все хорошо… — повторил я.
На кухне включили радио, и я расслышал кусочек новостей: Владимир Путин, президент Соединенных Штатов Америки принял Джорджа Буша на своем ранчо в Кемп-Дэвиде.