продолжительность суток тридцать два часа

Тарас ДРОЗД

продолжительность суток

тридцать два часа

повесть

Моим родителям

I

Когда переступаешь с трапа во внутрь самолёта, непроизвольно
съёживаешься. Хоть на мгновенье, но обязательно. В глубине сознания
вспыхивает: «А вдруг да что-нибудь?»

Уверен, такая мысль пронзала каждого, кто пользовался услугами
Аэрофлота. Авиакатастрофы сделались явлением закономерным. Не только у
нас, во всём мире. Особенно в последнее десятилетие почему-то. Однако
нужно ехать. И ты совершаешь маленький личный подвиг. Оцениваемый только
тобой. И гордость от этого подвига охватывает только тебя.

Запах – вот что мгновенно узнаваемо, и отчего внутренности съеживаются.
Можно завязать глаза, вносить или вводить в разные помещения, но тут вы
обязательно дадите правильный ответ. Это борт самолёта. Если хоть раз с
этим запахом сталкивались.

На этот раз показалось, что пахнет свежайшим пивом. Таким, какого я ни
разу не пробовал. Наверное, очень хотелось пива. Скорее всего. Хотя ещё
больше тянуло в сон. Ведь этот день начался для меня своеобразно.

Когда утром в дорогу, нормальный человек вечером ложится спать. А я,
поскольку нормально у меня никогда не получается, ровно в двадцать
четыре ноль-ноль очутился за столом у новых друзей. А если точнее, чтобы
начать верное исчисление, в ноль часов. Разгульного алкоголя не было.
Только что отпраздновали талонным питьём 7, 8 и 9 марта, после чего днём
с огнём не сыскать. Однако хозяйка Тамара, за столом у которой мы
очутились, достала из закромов стандартную поллитровую ёмкость. Но мы её
даже не прикончили. Друзья оказались непьющими по сути своей, а мне
пришлось не нарушать единства коллектива. Да и водка там, что в душу не
вобьёшь, по местному выражению. Поэтому была непринуждённая беседа и
чисто символические тосты. За мой отъезд, за счастливую обратную дорогу.
В шесть утра разбежались. Я и племянница Таня, у которой довелось быть
на постое, потрусили домой. В это время обещали проснуться мой отец с
братом Васей и подъехать к дому Тани, чтобы загрузить меня в обратную
дорогу. Машина прикатила в семь, могли не торопиться. Распрощавшись с
Таней, заехали за тётушкой Марусей к двоюродному брату Володе. Уложить
вещи, казалось бы, дело несложное, всего-то килограммов двадцать, но за
разговорами минут не замечаешь. Я долго не мог разместить в чемодане две
метровые китины и несколько копчёных горбуш, подарок Володи. Выехали мы
в результате из родного посёлка в восемь. А в двенадцать были в
аэропорту на 56-м километре.

Дорогой тётушка, отец и я спали-дремали, а Василий гнал свой 469-й УАЗик
по любимой до икоты трассе. На неровностях дороги подбрасывало. От
соприкосновения головой с верхней обшивкой я просыпался. Брат,
ухмыляясь, приговаривал.

– Скажи спасибо, что не лето. А то бы выспался ты на любимой
гребёночке.

Гребёнка – особая прелесть северных дорог. Когда от проседания
подтаявшего слоя грунтовка превращается в состояние мелкой волны, в
стиральную доску бесконечного размера. Представляете удовольствие по
этакой ехать?

Итак, мы выехали в двенадцать. Когда вошли в здание аэропорта,
электронные часы на стене показывали ноль-четыре ноль-ноль. Я ещё
удивился, когда ни взглянешь на часы – всегда по нолям. Ноль-четыре –
это московское время, отстающее от местного по независящим от столицы
причинам.

В кассе нужно было взять билет отцу и тётушке. О своём билете я
позаботился в посёлке, мне в назначенный день на работу. А родные мои не
торопились, не до билетов было, дело тревожило, ради которого пришлось
совершить такое далёкое путешествие.

На рейс, которым улетал я, билетов не оказалось. На этот же завтра утром
тоже. Только на завтрашний вечерний рейс, на дополнительный.

– Бери! – дает команду отец.

Я протянул паспорта, а они с тётушкой принялись отсчитывать деньги.

Объявили регистрацию, но мы с братом не стали торопиться, обменялись
последними напоминаниями-пожеланиями.

– Поехали, - подошёл к нам отец.

– Ну сейчас, - возмутился Василий. – Посадим его и поедем. Куда тебе
торопиться? У тебя времени – мешок.

Отца угнетает ожидание, бездействие. Сначала они поедут в город, потом
на побережье за рыбой. Они звали с собой тётю Марусю, но та отказалась,
обрекая себя на одиночество до вечера следующего дня. Так ей почему-то
лучше. Улететь моим рейсом на подсадку ей не удастся, слишком много
желающих, и толпятся они давно.

Как только зарегистрировал билет, объявили посадку. Рейс 62
Магадан-Москва. Всё, мы прощаемся. Брат с отцом уходят на улицу к
машине, а я прохожу досмотр и выхожу на улицу с другой стороны здания.
Здесь, под Магаданом, теплее, чем на трассе. Мороз около десяти, но
голубое небо, а яркие солнечные лучи создают весеннее настроение. В
Питере можно было бы околеть от стояния на таком морозе. А тут лица
некоторых местных жителей покрыты свежим загаром, который больше походит
на невымытость.

А потом я переступил с трапа, ощутил запах, захотел пива, прошёл по
салону, и обнаружил своё место занятым.

– Простите, у меня билет на двенадцатое А.

– Да-да, пожалуйста.

Двое военных, капитан и лейтенант, пересели. Я пробрался к иллюминатору.
Козырное место.

За стеклом белизна сопок отталкивала солнечное небо. А вот белизна снега
под ногами, где я только что топтался, уже не выдерживала тепла.
Колымская мерзлота от космической энергии потихоньку переходила из
твёрдого состояния в жидкое. Начинались невидимые глазу процессы. Скоро
микроорганизмы своей энергией приведут в шевеление всё многообразие.
Откуда ни возьмись - выплеснет зелень. И поразятся в очередной раз люди.
Как это из мёртвого холода возникает горячая жизнь? Почему не погибает
она здесь, на Колыме, окончательно?

II

Колыма. Легендарный край XX века необъятной нашей страны. Здесь
прокатилось невероятнейшее кипение жизни, и за каких-то
тридцать-пятьдесят лет превратило местность в обжитую, даже кое-где
благоустроенную. Потребовалось для этого неподдающееся пока исчислению
количество человеческих жизней.

Глядя в иллюминатор, невольно задаёшься вопросом. Что же это была за
воля Природы в её высшем понимании? В общественно-историческом
осмыслении Колыма – это вариант построения теоретического светлого
будущего. В экономическом значении – освоение мест добычи ископаемых
дешёвым способом. Постигая же Божий промысел, непонятно, зачем огромную
массу людей, столько биологической энергии, швырнуло из бурлящей Европы
на Дальний Восток на погибель. Может быть, для разрядки Европы от
переизбытка этой энергии?

Колыма – это край, где я родился и вырос. Я гонял на велике и мопеде,
сооружал снежные крепости, собирал ягоды и грибы, уничтожал горстями
комаров, так и не научился бегать на лыжах, зато любил баскетбол при
невысоком своём росте, и прямо-таки колотился от страсти к рыбной ловле
и охотничьему ружью. Словом, любил свою родину. Лишь иногда, от коротких
фраз взрослых, замирал и задумывался об истинном её значении для всего
Советского Союза и значении в жизни моих родителей.

В десятом классе это значение прошло через меня грубой правдой. В школе
я не был примерным учеником, поэтому не удивительно, что как-то раз
очутился на ковре у директора. В том случае наша классная
руководительница притащила меня лишь по подозрению, но она никогда не
сомневалась в своей правоте. Сидя рядом с законным мужем своим,
директором школы, отдыхая от тяжести учительского долга, тяжести тучного
тела, и тяжести золота во рту, в ушах, на шее, на пальцах обеих рук, и
во всех домашних шкафах и сервантах, она властным голосом перебила мой
лепет.

– Да это у них в крови! Они же нас ненавидят! Они же назло нам всё
делают!

И я не смог удержать слезы, которая выпала на длинный красный ковёр с
толстыми зелёными полосами по краям. Я был виноват в том, что мои
родители попали на Колыму с Западной Украины. Выражаясь проще,
«бандеры», то есть враги советской власти. А значит и я, отпрыск,
личность изначально сомнительная.

Дома плачущая мать, а затем угрюмый отец, рассказали каждый о себе.
Рассказали сжато, дали краткий курс для старшего школьного возраста.
Чтобы я понял, как мне будет нелегко в дальнейшей жизни, оттого, что они
побывали в колымских лагерях.

Но я не хотел умнеть. Я жадно постигал хмельные тайны жизни, пробовал
сочинять что-то про пистолеты и ножи, бегал зимой в драмкружок, а летом
по речкам и сопкам.

Первая воспитательница моей любви к театру, Курашова Анна Захаровна,
подготовила меня к поступлению в театральный, и настаивала на поездке
именно в Ленинград, откуда была родом ещё с дореволюционного времени,
когда город носил исконное имя. Бабка она была славная, честная слуга
искусства на подмостках, занудливая в поучениях людей и умилительная до
восторга от общения со своей домашней кошкой, которую привезла из
Ленинграда в Магадан. Города же стоят на одной широте, а расстояние её
не смущало. Она сожалела о моём негероическом росте и разгульном
характере, и тревоги её оправдались.

Сразу после школы я в институт не поступил, отработал полгода монтёром
связи, и ушёл поскорее в армию. Чтобы поскорее отдать свой мужской долг
стране и приблизить время следующего поступления на учёбу. И чтобы
окончательно не спиться с бесконечными корешами, отказывать которым я
почему-то не умею. Хотя, надо признаться, думал я тогда в основном о
женщинах.

Служить выпало на советско-китайской границе в городе Лесозаводске
Приморского края. Недалеко от того места, где прогремели кровавые
события на Даманском острове. К тому, что если война начнётся, то
китайцы первый удар нанесут по нашему гарнизону, как-то быстро
привыкаешь. А вот к жесткому укладу солдатской жизни, в «старикованию»,
которое позже вызрело в гнилую «дедовщину», привыкнуть тяжело. Мне
повезло, попал в комендантский взвод, работал в службе артвооружения в
штабе. Писаришка, так сказать. Подразделение наше состояло из двадцати
человек с придурочным прапорщиком во главе. Поэтому «старикование» у нас
держалось в традиционных формах, от которых и сам не отступал на
последнем полугодии. То есть, «молодые» должны бегать на зарядку, спать
на втором ярусе, на построении стоять в первых рядах, драть глотку на
строевом смотре и добросовестно исполнять хозяйственные работы под
руководством «замка», замкомвзвода. Обязанности несложные, идущие на
пользу после гражданской избалованности. Но есть и обратная сторона,
когда выплёскивается человеческое скотство. На себе испытал унижение и
рукоприкладство всего лишь раз, и даже лег в госпиталь с загнившей
рассечённой бровью. Наверное, из-за гнилого климата. А вот по батальонам
чего я только не насмотрелся и не наслушался про наших бойцов-сограждан.
Спокойных и благородных ребят значительно больше. Но верховодит
почему-то убогое и агрессивное меньшинство. Кто с первых дней службы
пытался обмануть, схитрить, увильнуть, припрятать, и получал больше
других пинков, тот и становится зверем, когда приходит его черёд
«старикования».

Офицеры тоже превращает нашу армию в пародию, а не в образец
национальной гордости. Разделить их можно на три категории.

Первые – люди уважаемые. Для меня таких было мало. Командир полка,
старый фронтовик, вынесший с войны понимание, что только жестокая
дисциплина способна удерживать тысячное скопище мужиков. При наказании
для него все были равны, от рядового до начальника штаба, поэтому его
боялись, а на страхе у нас держится и уважение. Ещё уважали моего шефа,
начальника службы артвооружения, майора Монакова. Не могу сказать за
какие положительные черты все его любили, просто в нём не было никаких
отрицательных. Служили, конечно, и похожие на него офицеры, но знал я их
меньше, поэтому не запомнил.

Вторая категория – шутники-пьяницы. Будучи людьми грешными, они и
солдату грешки прощают, а могут и наказать, и порой ни за что, в
зависимости от настроения. Они добросовестны до первого загула, а потом
трава не расти, пропади всё пропадом. При мне таких увольняли из рядов,
чтобы присмирить остальных.

Третья категория – служаки. Справедливость, порядочность и рвение у них
показное, лишь для начальства. Как только они остаются с нижестоящими
наедине, из них начинает переть грубость и невежество. Вместе с «дедами»
эти монстры и превращают нашу армию в машину человеческого угнетения, а
не старательного служения. Кто-то из них сказал как-то на политзанятиях.

– Товарищи бойцы, международная напряжённость всё напрягается и
напрягается.

И вот из всей этой массы бритых затылков и маленькими глазками выделился
для меня и запомнился для отражения на бумаге скромный старший лейтенант
Бучельников. Благородство, выправка, интеллигентность и требовательность
сидели в нём добрым стержнем. Он честно выполнял свой долг, для которого
в наших условиях требовалось непомерное мужество. И такой человек был
один! На весь полк!

По возвращению из сапог родители отправили меня побыстрее в Ленинград,
чтобы друзья-дембеля не утопили непутёвого сыночка в алкоголе.

На этот раз я поступил. Но не в театральный, а в институт культуры. И не
без помощи родителей, как потом случайно оговорился отец, подлив ещё
одну каплю правды в мою бражную душу.

Семидесятые для меня вспоминаются бурной студенческой жизнью. Страна
разлагалась от пьянства и воровства, но это было самое счастливое
десятилетие в жизни народа. Никто не хотел делать далеко идущих выводов.
При откровенных разговорах повторялась расхожая фраза: «Ты что такое
говоришь? Тебя же посадят!» Мы смирились с запретами, не сомневались в
незыблемости идеалов, фигуры Солженицына и Сахарова действительно
казались зловещими, да и гордость охватывала от того, что танков у нас
действительно больше. Отец намекал прислушиваться к «Голосу Америки», но
я отмахивался. Я учился в идеологическом вузе, для меня западная
пропаганда – была вражеской пропагандой, а творящиеся безобразия –
временные трудности из-за разгильдяйства сомнительных руководителей,
место которых в тюрьме.

Да и не было времени анализировать. Благодаря нашему скромному педагогу
Сергею Александровичу Чистякову мы были загружены репетициями с утра до
позднего вечера. А ещё требовалось зубрить и писать курсовые по
общеобразовательным дисциплинам, а хотелось-то посидеть за столом, а
думалось в основном о женщинах. Надо было посещать собрания и
демонстрации, знать работы Маркса, Энгельса и Ленина, и сдавать экзамены
по таким наукам, как диамат, истмат и научный коммунизм, которые не
лезли в мою голову, хоть ты тресни. Очень точно поставила мне отметку
ненавидящая меня за что-то педагог по диамату. Когда и пришёл на
пересдачу в третий раз, она, выслушав мои попытки логично связать
непонятные для меня формулировки, сказала: «Ставлю вам три, но два в
уме». Как-то она поживает сейчас, эта женщина? Слава Богу, если ушла в
другой мир и не успела понять, что все силы отдала служению химерам.

Осваивали мы и романтико-коммунистический труд, то есть, бескорыстный.
Субботники, воскресники, помощь совхозам, комсомольские стройки, и так
далее. Конечно, труд этот был принудительным. Ты можешь не согласиться,
не поехать, но тебе за это такое будет!

После первого курса я ринулся под флаг институтского стройотряда. Мечтал
заработать за лето. Полтора месяца работ дорого мне обошлись. Оставшаяся
в Ленинграде любимая нашла себе за это время другого, в чём существующая
система вряд ли была виновата. А под Выборгом, в совхозе не то
«Рассвет», не то «Восход», нас жестоко надули. Начальники отряда
выплатили всем по законам коммунистического котла по 57 рублей. Я пропил
за это время около двухсот! Как позже я случайно узнал, между собой они
разделили суммы не просто хорошие, а очень хорошие. Обмануло и совхозное
руководство. Мы, шестеро ненормальных, заключили словесный договор на
постройку ограды для автопарка, за что, вместо обещанных ста рублей, нам
выдали всего лишь по сорок. На мой тогдашний взгляд виноваты были
прохвосты-руководители, а не идеалы светлого завтра, или, скорее,
послезавтра. Мы даже устроили забастовку, возмутившись ведением дел
командиром, комиссаром и мастером отряда. Это было неслыханной дерзостью
для 75 года. Мне пригрозили выгоном из комсомола и исключением из
института. Но я ответил комиссару, что в свою очередь оповещу
институтское руководство о том, как проводилось командование вообще и о
нём самом в частности, как о деятеле, целыми днями сочиняющем в штаб
отчёты о проделанной идейно-воспитательной работе. Он даже водку хлестал
втихаря, от него постоянно несло свежим душком, но никто ни разу не
застал его за этим делом, скорее всего он пил под кроватью в своём
отдельном кабинете, где и обнаружили потом ящик пустых бутылок.
Комиссарить – дело ёмкое. И он ничего против меня не предпринял. У него
истекал кандидатский стаж, пора было становиться членом партии. А вот
почему я не раззвонил тогда по всему институту о безобразиях руководства
стройотрядом? Отмолчался, как и все.

Раздражало тогда уже многое. В нашей группе был стукач, и не один. Что
бы мы ни вытворили, об этом сразу становилось известно в деканате, и нам
строго намекали, как следует себя вести будущим работникам
идеологического фронта.

Однажды на общеинститутском собрании заслуженная-перезаслуженная
старушка очень сожалела, что мы, сидящие перед ней, не пылаем таким
вдохновением и задором, каким пылало её поколение. Вдруг встаёт наш
однокурсник Андрюха и с вдохновением, которое больше потом у него не
проявлялось, заявляет, что всё потому, что мы не верим в те пути и
задачи, в которые верили вы, старшие. Сказал и сел. Старушка смутилась,
но потом пришла в себя, достала бумагу и начала перечислять примеры,
говорящие, что есть ещё настоящие комсомольцы, они вон сколько настроили
по всей стране и ещё понастроят. Мы пожурили нашего собрата. Ну какого
ты влез, пусть бы бабулька оттарабанила, и мы бы разошлись на двадцать
минут раньше. А через несколько дней наш не менее уважаемый педагог
Владимир Петрович во время перерыва, когда в курилке осталась небольшая
группка, спросил, о чём это говорил на собрании наш товарищ, которого
сейчас нет, во что это он не верит? Я тут же вспомнил родину и, так как
все замолчали, взялся один объяснять, что молодой наш придурок имел
ввиду совсем другое, он не верит в какие-то мелочи, в плохих
руководителей, а по большому счёту верит и ещё как.

Все мы тогда, выражаясь по-колымски «лепили горбатого». Делать выводы
не хотелось. Устраивало хихиканье над политическими анекдотами и
словоблудные песни за столом при запертой двери. «Пришла весна, настало
лето, спасибо партии за это…» Было много вина, а мысли в основном о
женщинах. Когда-то тогда я и написал первую свою пьесу.

Где бы я ни подрабатывал, везде платили почему-то меньше тех цифр, какие
обещали поначалу. Я грешил на жадность работодателей, но попадались и
люди открытые. И, наконец, до меня дошло, что при рабовладельческой
системе хозяйствования самому последнему рабу достаётся меньше всех,
остатки. Как же тогда насчёт светлого послезавтра, возникал вопрос, если
ещё вчера было лучше, чем сегодня?

Когда-то тогда, не отрываясь от граненого стакана, я женился, понимая,
что брак мой будет недолговечным. А это уже грех немалый. Но результатом
греха являются нам дети. Дочь у меня родилась славная.

Три года после окончания института пришлось валять дурака по различным
учреждениям культуры, согласно диплому. Отработка. А потом я поехал во
ВГИК. Не нравилось мне, как делают фильмы наши кинорежиссёры. Казалось,
я смогу лучше. В тот год набирал кинолауреат, знаменитый баталист
Озеров, брат куда более известного спортивного комментатора. Когда в его
фильмах стреляли танки и летели самолёты, смотреть ещё можно было, но
как только появлялись люди и начинали разговаривать, хотелось крикнуть
голосом Станиславского: «Не верю!» Увы, я был не Станиславский. На
втором туре я обалдел, когда великий мастер предложил для письменной
работы две темы. «Революция» и «22 июня 1941 года». Ничего не зная ни о
том, ни о другом, я выбрал первую тему и описал, как понимание революции
прошло через меня самого. Как мы делали забастовку в стройотряде.
Получил я за своё сочинение два балла. Наверное, за орфографические
ошибки.

Не понравилась мне и сама обстановка. По уровню культуры проведения
вступительных экзаменов данное высшее учебное заведение нашему институту
у Марсова поля в подмётки не годилось. Да и сама Москва после берегов
Невы казалась невежественной провинцией. И я решил не стремиться дальше
в профессионалы. Ни в кино, ни в театре, ни актёром, ни режиссёром.
Создам-ка я свой любительский театрик, а кроме этого буду
подхалтуривать, чтобы на жизнь хватало. Решил спрятаться и валять
дурака, лишь бы иметь побольше свободного времени, чтобы тратить его на
тягу к сочинительству, которая сидит во мне с детства, если не раньше.
Хотя, должен признаться, сил на развитие писательских способностей я
тратил меньше, чем на жизненные услады.

Хочется спать, но не уснуть. Гудит голова. Или это гудят моторы
самолёта? Да, верно, стюардесса пошла по рядам, проверяя пристёгнутые
ремни. А весь салон прислушивается, правильно ли у нас гудит.

Спрашиваю моих военных соседей который час. Оказывается уже шесть - ноль
пять. Два часа пролетело после того, как мы прибыли в аэропорт. Перед
тем, как взмыть в воздух, промелькнула и моя безалаберная жизнь, тоже
стартовавшая из этих мест.

Наконец, взлёт. Белые сопки за стеклом уменьшаются, количество их
увеличивается. Странно, я уже возвращаюсь. А ведь ещё буквально вчера…

III

Мы ехали продавать цветы. Тюльпаны к восьмому марта.

Выработав все северные стажи, какие только можно, родители мои в ту
пору, когда я силился постичь марксизм-ленинизм в институте культуры им.
Крупской, купили домик в Симферополе и перебрались на южное житьё. Отец
начал перестраивать хозяйство на свой лад, он без этого не может, и
решать главный вопрос, чем жить в Крыму, на какие доходы? После богатых
северных заработков сидеть на одной пенсии было не по его характеру. К
тому же юг требует денег ничуть не меньше севера. Сосед Виктор, мастер
на все руки, убедил, что из всей фруктово-овощной коммерции на юге
выгоднее всего заниматься цветами. Ему нужен был
помощник-единомышленник. Вместе они построили теплицу, вместе закупали
луковицу, возили землю, доставали удобрения, сажали, выкапывали,
готовились к выгонке, припасали тепличное топливо, а потом следили
зимними ночами за температурой и влажностью, чтобы бутоны вызрели именно
к тем дням, когда пойдёт самый торг. Втянулись мои родители в это дело.
Мать безропотно помогала, а отец вступил в городское общество
цветоводов.

Я же был противником цветочного бизнеса. Мне, закончившему
идеологический вуз, было чуждо предпринимательство. Однако, с не меньшим
стыдом приходилось каждое лето брать у родителей деньги, пользоваться
финансовой помощью. Оклад у меня был 95 рублей, потом 105, плюс нечастые
приработки, но сумма всегда выходила ниже уровня бедности, о котором мы,
труженики культурно-просветительного фронта, тогда, в предолимпийские
годы Москвы, даже не подозревали.

Занимаясь сначала «дарвинским» тюльпаном, отец затем переключился на
«голладские» сорта, как более ходовые. Оказалось, всё не так просто и
даже рискованно. Нужны изначальные финансовые затраты на луковицу, из
которой удачно может и не вырасти. Чтобы иметь свою луковицу, хлопот
минимум на три года и далее каждый год. Торговать следует в крупных
городах, где может разойтись большая партия. Побывали они с Виктором
несколько раз в Киеве, но столичный рынок был всегда переполненным.
Приехали как-то в Ленинград, где оказалось изобилие товара из
Прибалтики, да и лучшего качества. И решился отец рискнуть. Рвануть на
Колыму, где остался жить с семьёй брат Василий. Было это в самом начале
восьмидесятых.

Первые поездки оказались удачными. И с неожиданностями. В самом Магадане
цветы брали, а в посёлках на трассе смотрели недоверчиво. Мороз под
пятьдесят, а тут здрасьте-вам-пожалуйста этакое чудо, да не увянет ли
оно через час, да и что толку с подарка, который потом на голову не
натянешь, в карман не положишь, в салат не покрошишь. Через год ситуация
изменилась. Цветы пошли нарасхват. Но увеличилось и предложение согласно
спросу, появились конкуренты. Василию вскоре купили машину на двух
ведущих мостах, которую он перегнал своим ходом из Крыма на Дальний
Восток. В следующие поездки и бандюги какие-то за ними следили, милиция
арестовывала во время борьбы с нетрудовыми доходами, Магадан вдруг
сделали закрытым городом и на самый крупный рынок стало не попасть.
Освоили выращивание цветов в оранжереях на Колымской гидроэлектростанции
и в посёлке Палатка, которыми буквально заваливали трассу. И вот пришло
время, когда мне было предложено.

– Поедь со мной, помоги. Я уже старый. Да и когда ты ещё побываешь на
своей родине. У тебя телевизор есть? Ну так я тебе цветной телевизор
куплю за эту поездку.

На работе я взял отпуск за свой счёт, и в последних числах февраля
прилетел в Симферополь. Горы зелени поджидали меня в подвале и на полу
летней кухни. Температура должна быть не выше плюс пяти, при которой
предстояло основательно потрудиться. Обрезать снятые цветы от луковицы,
оставляя два листа, и очищая от налипшей грязи. Отец укладывал готовую
продукцию в «паки», специально оборудованную тару из больших картонных
коробок из-под яиц. А мы втроём корпели с ножами и тряпками над зелёной
массой. Мама, я и двоюродная сестра Шура.

Шура - особый человек, а её семья – отдельная страница в нашей родовой
летописи. В шестнадцать она осталась сиротой. И дядько Петро, мой отец и
младший брат её покойницы-мамы, вывез племянницу из села, забитого
грязью и беспросветным трудом на колхозных буряках, в далёкий край на
побережье Охотского моря. Светловолосая хохлушка долго не могла
привыкнуть к холодам, русской речи и работе всего лишь с восьми до пяти,
в отличие от «пока ещё не рассвело» и до «когда давно стемнело». Не
радовали её ни появившиеся деньги, каких раньше в руках не держала, ни
богатая и сытая пища, ни разнообразие доступной одежды. Пока не возник
на её горизонте колымский шоферюга Серёга Пушкин. Демобилизованный
водила, родом из Иваново, кроме подкупающей фамилии обладал открытым
характером и таким похабным юмором, который женщины почему-то прощают.
Полгода охаживал весёлый парень упрямую дивчину, пока, ко всеобщей
радости, не отгуляли трехдневную свадьбу. Перед молодой семьёй стояла
задача родить сына. И назвать Саша. И будет у них Александр Сергеевич
Пушкин. Первой родилась дочь Таня, за ней дочь Света. И Сергей решил,
что хватит оказывать посильную помощь русской литературе. Зажили богато,
даже квартиру получить удалось от автобазы, что считалось тогда в
посёлке большой роскошью. Кто с завистью, а кто по-доброму, считали, что
Пушкину везёт, а жену он в лотерею выиграл. Неутомимый пахарь колымской
трассы отшучивался, что живёт по социалистическим законам, подбирает
всё, что плохо лежит. А жену называл Пушечкой. Когда мои родители
переехали в Крым, Пушкины туда же своими замыслами потянулись. Слишком
прочна была связь между семьями. Даже найден был домик по цене
подходящей. Но отвернулась на этот раз судьба от удачливого Сергея. Не
сложилось с документами, так как сразу переезжать было рановато,
требовалось дотянуть до полного колымского стажа, и денег требовалось
подзаколотить побольше. Однако неудача не смутила, вскоре поселились они
по соседству от Крыма, в Краснодарском крае, в городе Абинске, куда
многие друзья-шофёры с Колымы заруливали.

Оттуда и приехала Шура за день до меня, чтобы помочь собрать цветочный
урожай и передать на север подарки для дочери Татьяны, окончившей
магаданский пединститут, и оставшейся работать в поселковой средней
школе. Мы сидели, укутанные потеплее, чистили коченеющими руками
цветочки, и тянули беседу о жизни, которая в последние годы сделалась
какой-то тревожной.

Я рассказывал о политической круговерти в Ленинграде. Мама тревожилась
по поводу движения крымских татар. Шура, или Сяня, как мы зовём её
по-украински, рассказывала хохмы о стихиях в Краснодаре. После заварухи
в Нагорном Карабахе армяне выдвинули ряд политических требований в адрес
ненавистного союзного правительства, и накликали тем самым на свои
головы ответные санкции. Одну из таких провели жители Краснодарского
края. Народ, спровоцированный властями, изгнал со всех рынков торговцев
нерусской внешности. Власти, испугавшись такого размаха, провели
разъяснительную работу, что-де не все так уж плохи, не всех следует
гнать. После чего на рынке в Краснодаре можно было увидеть забавную
картинку. Сидит за прилавком смуглый усач, а перед ним бумажка, на
которой указана не цена товара, а крупно поясняется «Я – грузин».

Разговоры о политике быстро надоедают, и мы переключаемся на родных и
близких. Мама печалится о семейных трудностях брата Василия, у
которого третий ребёнок родился, и о моей неустроенности после развода.
Шура причитает о своих дочерях. Светлана закончила школу, и куда ей
теперь дальше? А Татьяна на севере работой обеспечена, но живёт в
квартире одна, замуж почему-то не торопится. Шутки она выдаёт привычно,
не стесняя себя выбором слов.

– Сяня, - говорит ей мама, - ну чего ты так материшься?

– Колыма всё, тёть Оля, - смеётся Шура. – С Пушкиным столько лет
прожила, так конечно! Как он выражается – это всё для связки слов.

– А вот я не могу. Чего только не видела, чего только не пережила, а не
могу. Бывало, выматерят меня ни за что, надо бы так же ответить,
поругаться. А я не могу. Отойду в сторонку, поплачу, а ругаться не могу.

IV

Мама…

Много хлебнули народы Великия и Малыя и Белыя Руси, но моё сердце
содрогается, когда над твоей судьбой задумываюсь.

Семья Штефана Петрука была не самой бедной среди бедных в заштатном
прикарпатском селе. Живя каждодневной заботой о земле, тепле и скотине,
взрослые и дети особо не горевали, что порою и зимой приходится босиком
перебиваться. Все так жили.

По Западной Украине не прокатился великий социалистический голод
тридцатых годов, но по слухам народ знал о власти коммунистов, поэтому
присоединение своих областей к Союзу в тридцать девятом году воспринял с
тихим ужасом. Агитаторы объясняли селянам Галичины суть освободительной
миссии советской власти, а не агитаторы вели сбор хлеба, живности и тех,
кому новая жизнь не по нраву. Вслух высказываться сделалось опасно, но
шёпотом говорили. От хаты к хате передавалось, кто сторонник новой
власти, а кто мечтает о скорейшей кончине такой справедливости, кто,
подтянув последние штаны, в командиры выбивается, чтоб «на дурныцю»
прожить, а кто подумывает махнуть через горы к мадьярам, сожалея, что не
ушёл в тридцать восьмом, когда звали на работу в Канаду.

Одним из местных начальников сделался первый сельский горлопан,
возненавидевший Степана. Тот запретил ему огуливать племянницу, на
которой жениться свежевызревший начальник не собирался. От имени
советской власти у Петруков свели со двора двух коров с телёнком,
оставив одну дойную на прожитьё. Не задавленные пока грабительскими
налогами, крестьяне держали много скотины.

Началась война, и Степана не взяли по мобилизации из-за четверых детей.
Не пошёл он и на службу к новой власти, которую ввели австрияки с
немцами. Не пошёл и в лес к начавшим собираться под жёлто-голубым флагом
освободителям Украины. Не стал сотрудничать и с красными партизанами.
Семью кормить надо было. Но когда наступил сорок четвёртый год, и в село
нагрянули военные с красными звёздочками, оказалось, что и такая позиция
никуда не годится. Не забыл вынырнувший из леса молодой начальничек, как
Петрук поносил его на всё село последними словами. Степан оказался
виновен в том, что не помогал партизанам. Этого было достаточно. И не
спасал только что родившийся пятый ребёнок. Петрука, и нескольких таких
же, не просто загребли в армию, а определили за грехи в штрафную роту.

Погиб мой дед при штурме Кенигсберга. Считалось, если дважды сходишь в
атаку на монолит немецкой обороны и уцелеешь, то этим ты смоешь свою
вину перед Родиной и Сталиным, и будешь переведён в обычное строевое
подразделение. Так им объяснили. Но потом сказали, что два раза
маловато. Нужно бы ещё разок доказать свою преданность. Выбора не было.
Тут расстреляют на месте, а там вдруг да повезёт. И они, зная, что из
штрафников переводят только в покойники, шли, по привычке на что-то
надеясь. И остались где-то там, в земле Восточной Пруссии. А в селе
стоит памятник сейчас в честь погибших в Великой Отечественной войне.

Семья осталась без кормильца. Но горя не выказывали. Все так жили.
Работать надо было, не покладая рук. Старшая из детей овдовевшей
Штефанихи, Ольга, в свои четырнадцать управлялась наравне с матерью. И
на огороде, и за коровой с поросятами, курами, гусями и утками, и на
жнивье, и за малыми поспевала. А ещё за дровами в лес, которых нужно
много, на всю зиму. И ещё в школу зимой ухитрялась бегать, потому что
помимо слёз и работы, хочется и попеть, и поиграть, и посмеяться.

В лес она бегала не только за дровами. Прихватывала и кое-что из еды.
Чтобы передать её там своему дружку, тайно любимому. Народившаяся любовь
не складывалась, невозможною стала. Ему нельзя было показываться, так
как прогнавшая немцев советская власть принялась за уничтожение
националистов куда яростнее, чем сами захватчики, против которых они
поднялись. Да и ей такое знакомство не предвещало ничего хорошего. Но не
могла она жить без заботы, уход за кем-нибудь был сутью жизни.

Приметила невысокую бойкую дивчинку и сельская почтальонша Полина. Не
раз просила она отзывчивую Олюсю отнести на свой край села письмо или
записку. Что в тех листах было написано, Оля не знала, но когда Полину
арестовали, стало ясно, что черноволосой красавице тоже придётся лихо.
Через несколько дней односельчанка, возвращающаяся из соседнего, более
крупного села, передала, что её там ждут, наказали явиться туда-то и
туда-то. Семья перепугано заголосила, даже ничего не понимающие малыши.
Первое, что пришло на ум, - бежать, тикать в лес, в город, от беды
подальше. Но, порассудив с мамой, она решилась идти. Надо сходить,
рассказать, что ничего не знаю, передавала письма, кому просили, да и
всё. Бежать было нельзя. А что с семьёй станет?

Ведущие следствие доблестные чекисты, мечтая о проведении блестящей
операции, совершили большую глупость. После взятия показаний и
обработки, они выпустили почтальоншу, в надежде, что она выведет на
новые связи. Скольких она назвала помимо Ольги, теперь не установить, но
приговор ей от тех, кто скрывался от всесильной власти, был неумолим. За
предательство и сотрудничество с карающими органами Полину тихо казнили.
«Мотузок-пистоль» – так назывался акт наказания. Удавленная почтальонша
и определила дальнейшую судьбу девушки Олюси. Теперь ей взяли под стражу
по всем правилам, и увезли в следственную тюрьму в Снятын, где разговоры
уже велись по установленной форме, с применением физической силы. А мама
Елена, женщина и так-то маленького росточка, теперь и вовсе согнулась
пополам от горя и работы, молитвы и радикулита. Раз в неделю она
отправлялась за несколько десятков километров, чтобы передать для дочери
хоть что-то из одежды и пропитания.

Несовершеннолетней девушке подыскали-таки статью, и начались мытарства
по тюрьмам, этапам и пересылкам. Издевательства следователей,
издевательства конвоя, издевательства «жучек», сокамерниц по уголовным
статьям, - чего только она не пережила. Теперь всё в прошлом. Но мне до
жути хочется встретить того героя-чекиста, который бил её сапогами.
Возможно, жив ещё этот наш ревностный служитель закона, жирует где-то на
заслуженном отдыхе с убаюкивающей пенсией… Да нет, не верю! Подох от
какого-нибудь цирроза печени, или убили как собаку, ведь есть же Бог на
свете!

Самыми невыносимыми были переезды в зарешеченных крытых вагонах, где
пайку дают один раз в день, и лишь утром выводят оправиться. Даже не
столько свои страдания мучили, сколько доходящие до сумасшествия
соседки, у которых нервы послабее. Пересыльные тюрьмы были отдыхом
после переездов. Их постепенно набралось несколько, таких же молоденьких
девчаток, а разом всегда веселей, если объединяет язык и тоску тёмных
камер можно сбить протяжной родной песней.

Тэчэ риченька, нэвэлыченька, скочу-перескочу..

Выдай ты мэнэ, моя матынько, за кого я схочу…

Путь оказался долгим, больше года. В последней тюрьме, где-то под
Омском, ожидание затянулось до невозможности. Девушки домой так не
мечтали попасть, как поскорее перебраться в лагерь. Возможно, мечты о
доме казались уже неосуществимыми.

А закончилось ожидание тем, что всем исполнилось то количество лет, для
которых малолетние статьи уже не годились. И начался обратный путь в тех
же вагонах. Сначала до Урала. Затем до Владимира. Затем до Киева на
пересуд. С преступниками совершеннолетними долго не разбирались. Статья
твёрдая, 58-я. Срок 7 лет. И маршрут один – Ванинская пересылка. И вновь
почти годовое путешествие в вагонах.

А потом теплоход на Колыму, на котором женщины натерпелись страху. В
соседнем трюме зеки-мужчины не могли успокоиться от соседства поблизости
прекрасного пола. Очень хотелось немного радости привнести в скотскую
жизнь этапа. Самые горячие головы принялись в темноте ломать переборку.
И пробили обшивку борта. Хлынувшая в трюм вода наделала паники. Пробоину
заделали, но не обошлось и без жертв. Конвой ощетинился на женщин до
свирепости, так как главная причина аврала заключалась в них.

Пугающее слово «магадан» встретило наглядным подтверждением. Осень
только началась, а макушки дальних сопок уже белые. Или это с весны снег
не стаял, господи?

Ей, можно сказать, повезло. В начале первой своей зимы, когда начали
рассылать прибывших по дальним лагерям, она сильно простыла и попала в
госпиталь, а не на лесоповал, или грунтовые работы участков трассы, где
новички быстро сходили на нет. Но и болезнь оказалась не из легких,
проходила трудно, как колымская зима, оставив на всю дальнейшую жизнь
хронические головные боли. Облегчало лагерную жизнь участливое отношение
окружающих. За кротость, усердие, трудолюбие и доброту её любили и
жалели все, даже самые злоругающиеся начальники. И не только люди.
Единственный уцелевший во всём хозяйстве лагерного госпиталя пёс Шарик
давался в руки только ей. Когда же она выбралась, наконец, из палаты на
весеннее солнышко, то первое, что ей сообщили…

– А Шарика твоего уже всё… Он долго тебя искал. Скулил.

И она, сидя на завалинке барака, горько заплакала. Жалко было не себя, а
пёсика, которого приручила, своими кусочками подкармливала, а он потом
от голода и тоски на чужую приманку клюнул.

Ходячие больные должны были работать. Госпиталь на лагерном режиме не
курорт. Тут и начала она постигать несельские профессии, которые
давались легко по исконной привычке к труду.

Летняя зелень улучшила состояние, и она радовалась выздоровлению, не
понимая по простоте ума, что выписка из госпиталя грозит лагерем за
сотни километров от сравнительно тёплого и сытого Магадана. Там и
получилось. Первый снег новой осени пришлось встречать в женской зоне на
Теньке, недалеко от прииска имени Матросова.

Но не пугала уже не суровость грядущих морозов, ни тяжесть брёвен,
ежедневно спускаемых с сопок и перетаскиваемых в штабеля, ни скудость
пайка. Сердце жило надеждой. Сроку оставалось немного…

V

– Приготовьте столики. Сейчас будет подан завтрак.

Прервав мою дрёму, стюардесса пошла будить остальных.

К моим военным соседям подходят гражданские пассажиры. Слышу фразы о
полномочиях и поддержке кого-то. Значит, соседи мои не просто офицеры, а
люди значимые.

А вдруг мафия, угон самолета? Нет, только не это. Мне завтра на работу.

Раздали подносы, а на них большие пакеты из серой бумаги. В такие в
магазинах насыпают по 2 кг крупы. Развернув, обнаруживаю целлофановые
пакеты с курицей, хлебом, булочкой… Раньше это раскладывали по отдельным
тарелочкам. Было ещё масло, колбаса или копчёная рыба, а курицу подавали
с рисом. Деградация не обошла и воздушные службы. Но сейчас март 90
года, и вспоминать ушедшие годы бесполезно, лучше подкрепиться тем, что
дают. Ведь уже…

– Который час? – спрашиваю у лейтенанта.

– Девять Москвы.

– Спасибо.

– Пожалуйста.

Сегодня уже длится для меня… Восемь часов магаданских, плюс девять
московских… А перекусил я лишь в самом начале суток, после ноля часов,
когда сели вспрыснуть моё возвращение.

С курицей я управился быстро, и тут принесли ножи с вилками. Затем
чашечки для растворимого кофе. Затем кипяток.

Итак, мы ехали продавать цветы. Билет из Симферополя до Москвы – это
ничего, копейки. А вот из Москвы до Магадана уже по 168 рубликов, да по
сотне за каждый билет сверху, так как уже за месяц обычным способом
билетов не достать. Да цветочный груз по особому тарифу. У нас семь
коробок-контейнеров, обшитых плотным материалом. В каждом по 600-700
штук. Паки ставятся на весы, и за общую сумму килограммов отец
выкладывает ещё 800 рэ. Сколько заплатили тётя Маруся и провожающий её
дядя Гриша, - не знаю, у них всего две коробки, да и размером поменьше
наших. Казалось бы всё законно, уплачены бешенные деньги. Но мы не в
цивилизованной стране, где заплатил и пользуйся услугами. Мы в
государстве, где строили светлое будущее, в стране голодных и рабов.
Грузчик в форме служителя аэропорта, уложив багаж на весы, заявляет, что
у нас перегруз.

– Да вот же, всё оплачено, - показываю ему квитанции.

– У вас больше, - упрямо повторяет грузчик, шныряя по сторонам
напряжённым взглядом.

Отец меня отстраняет, протягивает три красненьких, и наши контейнеры
перекладывают на транспортёр.

– Но почему? – спрашиваю возмущённо отца.

– Подожди, в Москве ещё не то будет.

Да уж, Москва поразила своим аппетитом. Сначала таксисты, которые, как
голодные волки, хватали чуть ли не за глотку каждого входящего с лётного
поля в здание аэропорта. Надо же так отупеть от жадности, что не видеть,
как шарахаются люди от лязганья зубов: «Куда ехать?! Куда ехать!!!»

Я пошёл искать машину. Желательно побольше, микроавтобус, чтобы
переехать их Внуково в Домодедово с коробками. Несколько таких стояли
неподалёку от переполненного пункта посадки на такси.

– Двести рублей, - повторяли все, как один.

В прошлом году, по рассказам отца, брали пятьдесят.

Из потока автомобилей выкатился РАФик с надписью «экскурсионный». Догнал
я его лишь за кучно стоящими автобусами, куда он завернул, словно
спрятался. У шофёра лицо доброе, но красное. Бессонница, или повышенное
давление. Мы быстро сошлись на 120.

– Я машину вон там поставлю, - показал он, оглядываясь больше чем
нужно. – Чтобы гаишников не привлекать.

Получили, наконец, багаж. Носильщик с тележкой вежливо и услужливо
погрузил всё, даже ручные сумки.

– А сколько ты собираешься платить? – спросил он уже без всякой
вежливости, как только покатил телегу.

– Да тут рядом, метров сто, - объяснил я и назвал сумму, которая должна
была усладить его слух. – Десять нормально?

– Да ты что, командир! Минимум сиреневенькую! – а на моё возмущение
задал въедливый вопрос. – А ты цветочки свои по чём будешь продавать?

– А ты их хоть раз вырастил, эти цветочки? – спрашивает идущий рядом
отец, но тут же сплёвывает и лезет за бумажником.

Я тоже проклинаю себя. Отдавать двадцать пять рублей за пять минут
работы. Я бы за пятнадцать минут сам всё перетаскал.

Ни машины, ни шофёра на месте не оказалось. Побегав, подхожу к тем, кто
за 200 готов тут же. Они договариваются, кто поедет, у них очерёдность.
Шофёр дорогой объясняет причину высоких тарифов.

– Цены ввели договорные на всё, а мы тоже кушать хотим.

Тётя Маруся предложила сначала заехать на коммерческий склад. Попытаться
отправить наши паки как положено, этим же рейсом. Подъехали, и я увидел
знакомый РАФик. На крыльце столкнулся с краснолицым шофёром.

– Извини, друг, - развёл он руками. – Меня оттуда мафия шуганула.

Я верю, не обращая внимания на факт, что сюда, на склад, он тоже привёз
кого-то с грузом.

Представитель коммерческого склада, лениво дымя сигаретой, и не глядя на
меня, ответил растягивая гласные.

– На магада-анский рейс не берё-ом. Догова-аривайтесь с гру-узчиками.

Всё ясно, здесь своя мафия.

В Домодедово предстояло длительное ожидание. Вылет по нашим билетам
через сутки. Блуждая по переполненным залам, или сидя у вещей, чего
только не насмотришься и не передумаешь.

У стойки регистрации на Нижневартовск группа мужиков-здоровяков громко
материлась. По отрывочным фразам стало ясно, что это вахта,
отправляющаяся на смену. Нефть или газ. Самый крикливый, бригадир
очевидно, взобравшись на узкий выступ, какие выдавались метра на три
перед каждой стойкой, передавал документы через головы очереди. На
приступках этих ожидающие сидят, спят, раскладывают вещи. Бригадир
вахты, пробираясь сквозь сумки и чемоданы, раздавил оставленный кем-то
пакет с недопитым кефиром и превратил его с подстеленной газетой в белую
грязь. Увидев испачканные свои полусапожки, он выругался.

– Набросали тут, гады!

У кооперативных ларьков одна из рассматривавших витрину спросила с
раскрытым ртом: «А сколько ж вот это стоит?» Стоящий рядом не понял,
интересует цена конкретного товара или всего ларька, поэтому ответил ей
в тон: «Да не дорого, бабка, бери!»

Неподалёку от нас, не получив ожидаемого, шумно поднялись с насиженного
места цыгане, оставив кучу грязных стаканов, тарелок и бумаг. Стоявший
рядом с ними парень кинулся к самой толстой и вырвал у неё сумку.

– Это наша! – заорала старая цыганка, держа второй рукой изумлённого
цыганёнка.

– Я тебе дам – наша!

Суетящиеся вокруг цыганки загалдели так, как могут только они. Пожилой
цыган стал выкрикивать фразу, сбивающую с толку.

– Он давно ушёл! Он давно ушёл!

Гогоча, грузная стая долго просачивалась сквозь двери на улицу.

У соседней стойки объявили посадку на Омск. Очередь терпеливо прошла,
наступил черёд желающих улететь на подсадку. Всех смял налетевший
статный мужчина. Дорогая шапка, с иголочки дублёнка, под ней импортный
костюм, шикарный галстук. Голос у него был громче, плечи шире, руки
длиннее, поэтому билеты взяли сначала у него. Возмущаясь вполголоса,
очередь смирилась. Нет у нас защиты от наглости.

– Что?.. Вещи?!.. – переспросил, рявкая, налетевший. – Есть!.. Куда?..
Сейчас!.. Пропустите!..

Он кинулся обратно за вещами. На этот раз очереди не повезло ещё больше.
Никого не пощадили два огромных чемодана. Возникал вопрос. Неужели этот
дядя летит впервые, если не знает, что вещи нужно сразу доставлять к
регистрационным весам? Билет ему, наконец, возвращён. Очередь облегчённо
вздохнула, можно продолжить по-человечески. Шикарный дядя подошёл в
стоящей рядом со мной шикарной тёте и ещё одному дяде в точно такой же
дублёнке, как брат-близнец. Холёное, с подмолаживающей косметикой, лицо
тёти портила гримаса страдания.

– Неужели нельзя было сделать так, чтобы мы улетели нормально? Почему
мы должны толкаться в этом ужасе?

Всё ясно, это наша элита, служители верхних эшелонов власти. У них есть
всё для обеспечения беспечной жизни. А мы так и будем давить друг друга
в голодных стадах. И меня охватила знакомая тоска. От безысходности на
будущее.

Как же охватить житьё наше малым своим разумением?

Невежественность у нас всегда побеждает, не считаясь ни с чем, нагло
убеждая в своей правдивости, прикрывая свою непомерную корысть. А
святость наша же, доброта и чистота всегда в проигрыше. Для борьбы
требуются безнравственные методы, иначе не победить, а они не
соответствуют сути людей совестливых и светлых. А может, в этом и есть
извечный подвиг смиренного русского человека, - умение сохранить в своей
душе немеркнущее добро и веру в справедливость среди вопиющего зла
вокруг?

Вера в справедливость присуща всем народам. В Англии верят в закон во
имя справедливости, во Франции в свободу, германские племена в порядок и
трудолюбие, а вот у нас во имя справедливости верят… даже не знаю во
что. Все хотят, чтобы она была, вынь да полож, и чтобы Емеля лежал на
печи, а вёдра сами по воду ходили. Хочется нам доброго царя, а его всё
нет и нет. Идеи меняются, озлобленность остаётся.

Ширится сейчас движение по возвращению на службу православия и других
конфессий. Но ведь эта вера уже была государственной и не спасла от
нашей же дикости. Я верю в учение Христа. Но посещая храмы, вижу, что
это хороший театр. И, как служитель театра, кощунственно замечу, что в
репертуаре православия бывают досадные накладки. Мой друг Олег, создавая
семью, решил венчаться. Он договорился со священниками, чтобы совершили
обряд в день регистрации, и мы в этот день явились в Никольскую церковь.
Служительница, продающая свечи, возмутилась. «Венчаются в такой день!
Господи, грех-то какой!» Шёл рождественский пост. Однако нас пригласили
на второй этаж, где молодые были повенчаны. И у меня рука не поднялась
перекреститься от тяжкой мысли: «Если они, иереи вероисповедания
нарушают каноны за деньги, то что же требовать от нас, слабых пастырей?»

Простите, что порой утомляю философствованиями под шарканье домашних
тапочек.

Когда объявили регистрацию билетов на Магадан, мы, проведшие столько
времени в ожидании, были у стойки первыми. За барьером, на служебной
стороне, появились ребята в синей униформе. Грузчики. Один из них
перегнулся через стойку и осмотрел собирающуюся публику. Взгляд тут же
зацепился за наши коробки.

– Твои? – спросил он у меня.

– Да, наши. Цветы.

– Что? – лицо его оживилось.

Я повторил. Называть другой товар бессмысленно, при регистрации всё
выяснится. Подошёл второй грузчик. Слово «цветы» усладило его слух.
Отойдя подальше, темно-синие ребятки переговорили, и к нам подошёл их
третий собрат, маленький, худой.

– Дед, твои цветы? Ну иди сюда. Вон там пролезь.

Через весы соседней стойки отец оказался на их стороне.

– Дед, ты хочешь, чтобы твои цветы доехали нормально?

– Говори, сколько, - отец был готов, не в первый раз проходил сквозь
московские жернова.

– Отсчитай вон там триста и подойдёшь.

– Сколько? – изумился отец. – Да вы что? Я вам в прошлом году сто
рублей давал.

– То было в прошлом, дед.

Меня затрясло, но ввязываться запретил отец. Да и что я мог сделать?
Сосед по симферопольской улице, пенсионер, тоже занимающийся цветами,
рассказал нам о своей поездке в Хабаровск. При погрузке в Москве он
отказался выложить названную сумму и пошёл жаловаться, ведь по
документам у него всё оплачено. Его цветы прибыли на место на сутки
позже в варварски повреждённых коробках. Торговый путь закончился тем,
что ему пришлось выбросить в дальневосточном порту истоптанный и
примороженный товар.

Началась регистрация. Наши паки стали на весы первыми. Миловидная
женщина в синей форме взяла билеты и квитанции о доплате.

– Так, что здесь такое? – возмутилась она самым натуральным образом. –
Нет-нет, это не пойдёт.

К ней наклонился тот, что привязывал бирки на багаж.

– Тут всё нормально.

Возмущение исчезло, женщина сделала необходимые пометки и вернула
документы со строгой вежливостью

– Пожалуйста.

Всё, как говорится, схвачено. Ограбленные, мы отходим от стойки, и отец
машет рукой. Чёрт с ними, главное доехать. Правильно.
Сладится-стерпится. Жили по такому закону, и будем жить.

VI

Как же понять это всё недалёким своим умом?

В каждом индивиде помимо способностей ЧЕМ ЖИТЬ, заложена способность КАК
ЖИТЬ. Образ деятельности – это одно, образ действий – совсем другое.
Физические с умственными способности и духовные – разные способности. В
животном мире есть травоядные, а есть хищники. У насекомых и растений
одни живут своими силами, а другие паразитируют. Так и у людей. Есть
трудяги, а есть трутни, созидатели и пожиратели, творяне и дворяне, как
определил в своё время Велемир Хлебников. Таково положение во всех
сферах общества. А уж в среде политиков сам Бог, или чёрт, повелели
помимо тех, кто действительно живёт заботой о своём народе, находиться
тем, кто жаждет власти ради собственных интересов прежде всего.

Хищное меньшинство живёт за счет мирного большинства. Такова данность, и
главное, чтобы баланс не нарушился. Чрезмерное увеличение меньшинства
может погубить всю общность. Вот с балансом-то у нас всегда были
проблемы.

В хаотической ситуации 17 года, пока временное правительство
формулировало будущие законы, неразберихой российского безверия
воспользовались большевики. Впитав опыт предшественников, они не
сомневались, что революция без насилия невозможна. И власть была
захвачена. И не при помощи пролетариата, как нам вдалбливали в школе, -
рабочие в большинстве своём не верили ленинцам и троцкистам, - а при
помощи наглого вооружённого меньшинства, которому действительно терять
было нечего. Точно рассчитав, что этот слой способен на любой криминал,
вожди именно таких призвали под свои знамёна.

«Маска порядка во имя грабежа пришлась очень к лицу русскому мужику», -
писал в 17-ом Михаил Пришвин.

Когда же вспыхнул пожар гражданской войны, гении революции кинулись
тушить его чем? Вновь насилием. Чтобы самим не погибнуть и власть не
потерять. Против кровавых демонов восстала вся Россия, патриарх
провозгласил анафему большевикам, но… Невежественное меньшинство вновь
победило. А простой солдат, мужик, потерявший веру в справедливость
прежних правителей, со скрытой ложью новых не разобрался. По причине
того же невежества.

После морей крови приступили, наконец, к строительству новой правды. И
взвыли от голода крестьяне, забастовали рабочие, взбунтовались войска.
Казалось бы, пора понять, что курс неверен. И собирается знаменитый Х
съезд. Который продолжают называть мудрым, великим, переломным, идеи
которого позже были преданы забвению. Но главным вопросом на съезде был
далеко не НЭП. Все силы В. Ленина ушли на борьбу с теми в ЦК и
правительстве, кто посмел критиковать вождя. Единство рядов партии – вот
главная задача съезда. Чтобы никто пикнуть не смел, не заикался даже о
том, что правительство получает солидные продовольственные паи, когда
вся страна голодает. Затем было принято решение о подавлении
Кроншдатского мятежа, подавлении крестьянских волнений, ликвидации
противостоящих партийных группировок. А вот потом только была объявлена
на съезда, как гениальное решение, новая экономическая политика,
оговариваясь сразу, что этот шаг назад временный. Дадим вздохнуть
частному предпринимательству, раз уж без этого не прожить, а потом всё
равно придушим.

Душить пришлось не ему. Помер, не повезло. Душил самый тихий и
талантливый ученик. Душил всех подряд, как завещал Великий Папа. Он
твёрдо усвоил главный урок учителя – власть нужно держать любой ценой.
Усвоил он и второй урок. Народ – это быдло, слушается только кнута, а
трудится и мирно живёт лишь при объединяющей вере в справедливость. И на
поддержание веры в марксизм-ленинизм бросалось всё. Как в топку летели
богатства, лучшие силы, новые и новые жертвы. Во Франции была публичная
гильотина, у нас – подпольная мясорубка. Мне кажется, тогда баланс и
нарушился. Меньшинство хищников сравнялось с большинством трудяг.
Нарушенное равновесие нравственных и безнравственных сил урегулировать
трудно, потому что носителей генетического добра уничтожили в несколько
раз больше.

Сейчас всё тот же голодный и обозлённый народ требует уничтожения
памятников вождей. Новый всплеск невежества. Да, за годы ликвидации
православия мы вернулись к язычеству и понатыкали где только можно
каменных, бронзовых и гипсовых идолов. Но не всё же уничтожать. У
Финляндского вокзала, например, стоит монумент, наиболее верно
отражающий уголовную суть революции. Проповедование светлых идей с крыши
броневика, под утверждающим их правоту пулемётом.

Институты только зарождающейся у нас демократии со временем разовьются,
уменьшится дисбаланс, будут приняты законы, по которым выгоднее станет
работать, а не воровать. Когда-нибудь и правительство у нас будет
служить народу, а не стране вообще и себе в частности, и народ, обретя
веру, начнёт созидать. Но произойдёт это не скоро. Потому что велико
преобладание криминально лицемерных сил. Власть крепко держат
лукьяновы-павловы-рыжковы-сухаревы-полозковы-гидасповы-ивашки-язовы и
так далее. Попробуйте прокормить такую ораву, чтобы остальным на сытую
жизнь хватало. Добровольно они не уйдут. Уведёшь силой, на их место тут
же влезут поджидающие в очереди. Те, кто изводят себя кипучей
деятельностью, не делая ничего конкретного. Желающие руководить и
побольше иметь, ничего не производя. Не удалось построить социализм, они
будут строить новые рыночные отношения, готовы превратиться из
коммунистов в капиталисты, в фашистов, эксгибиционистов, в кого угодно,
лишь бы не упустить самого главного в жизни. Вожжи от распределительного
телеги.

О, властная алчность наша!

Я уже не могу. Как увижу на экране телевизора лица, обременённые не
умом, а положением, как услышу призывные слащавые речи, в которых
слова-то порой не связываются, - так охватывает меня тоска смертная, и
хочется бежать из страны, родины моей, куда глаза глядят и не видят
никакого просвета на будущее. Хорошо хоть в моём телевизоре эти лица в
чёрно-белом изображении, и это подчёркивает их суть, видно, что врут и
не краснеют.

Да простятся мне желчь и маловерие.

VII

В самолёте по дороге туда я не мог уснуть, как и сейчас, летя обратно. Я
читал Библию. Карманное издание, подаренное отцу его племянником, моим
двоюродным братом Степаном. Отец отдал мне, потому что она неправильная,
баптистская, без креста на обложке. Довод, что текст-то один и тот же,
исконный, его не убедил.

Сюжеты Ветхого завета невольно сравнивались в моей голове с трагическими
сюжетами России. Строительство Вавилонской башни, например. Возвыситься
до Бога пожелали древние народы, но Господь посмеялся и разметал их на
племена и языки, чтобы не было единства и согласия. Не то же самое ли
произошло и у нас?

По дороге туда кормили с тарелочек. Я тронул за локоть спящую соседку.

– Кофе, сударыня. В постель, можно сказать. Только в самолёте такое
можно себе позволить.

Соседка, женщина в возрасте, заметила.

– Раньше, когда девочки-стюардессы проходили мимо, весь вокзал провожал
их взглядами. А теперь!..

Я согласился. Не до эстетики, было бы кому работать. И так у нас везде.
Винить строй и правителей – это мы можем, глотку драть – хлебом не
корми, но и конкретные мелкие делишки, уничтожающие красоты, делаем тоже
мы, каждый из нас.

Салон задремал, насытившись, а я вперил свои глаза в тонкие страницы с
мелким шрифтом. Читал, или размышлял, не помню, но вдруг обратил
внимание, что из служебного отсека в третий раз доносится тихое
металлическое позвякивание. Там пересчитывали вилки с ложками.

О, народ мой! Ты и здесь, под небесами, проявил свой характер. Но ведь и
у меня, надо признаться, когда управлялся за обеденным подносом,
мелькнула мысль, что вот-де неплохая вилочка, могла бы пригодиться.

Вскидываюсь. Значит, всё-таки задремал. Иллюминатор, запах салона,
гудение моторов, гудение в голове. И не сообразить сразу, куда же я
лечу. Ах да, конечно же, обратно. Позади международный женский день. А
я, извозившись в коммерции, так ничего и не посвятил женщинам. Простите,
милые.

Хотя нет, что-то мелькало в хмельном мозгу, когда я копошился над
цветочками.

БАСНЯ

( читается с кавказским акцентом )

Варона игде-та Бог послал сыр.

Варона на ветка сел, кушить хочит – ни ест.

Ждёт. Сибе показатиь хочит.

Тут лиса. Ну и всё.

Что Бог дал – лис сапсем скушал.

Мораль какой?

Сколько этим женщинам ни гавары,

сколька им ни праси – она ничиво ни панимаит.

Ну вороны, ну!

Итак, я лечу обратно. Но ведь только что, буквально час назад я летел
туда. Библия, вилочки…

Мы вылетели в 20 часов вечера, провели в воздухе восемь часов, и
приземлились в краю, где было уже 12 часов дня. С непривычки это
поражает. Только что наступал вечер сырой и грязной московской весны, -
и вдруг сказочная белоснежная зима с ярким солнцем. Из одного временного
пояса мы перенеслись в другой, где утро начинается с рассвета на восемь
часов раньше.

Родные сопки. Я испытал волнение буквально ступив с трапа на скрипучий
снег. Такого снега нет нигде. Он сухой, искристый, как аскорбиновый
порошок, которым меня пичкали в детстве.

Встречали братаны. Родной брат Василий и двоюродный Володя, приехавший
за тётей Марусей. Я рад видеть их, они рады мне. Каждый приглашает ехать
в своей машине. При получении паков у нас проверили наличие справок,
подтверждающих, что цветы выращены в своём хозяйстве, а не перекуплены.
Всё в порядке, не спеша, трогаем. Здесь никогда не торопятся, а ездить
по трассе со скоростью больше 60-ти просто рискованно. Сажусь сначала к
Василию, но с Вовкой мы договорились, если мне не понравится сидеть,
подпирая спиной цветочные контейнеры, то на первой остановке, в посёлке
Палатка, я пересяду к нему. Так и сделали. У Володи «Нива», и её
комфортабельность меня усыпила. Проснулся, когда подъезжали к родному
посёлку.

Вот он Усть-Омчуг! Внутри сдавило так, что чуть слеза не выскочила.
Сопка Чихара, Детрин, приток реки Колымы, по имени которой и окрестили
весь край. Сколько исхожено по руслу вверх и вниз, в поисках жимолости и
голубики, хариуса и налима, уток и куропаток. Нигде больше не пил я с
течения, наклонясь, такой чистой и сладкой воды. Через несколько дней я
буду идти поздно вечером по улочке моего детства, по мостку через
незамерзающую речку-помойку. Домишки, и наш бывший в том числе,
покажутся до смешного пришибленными и кособокими, и до слёз
увековеченными, как экспонаты в музее. Они стоят, дела рук человеческих,
спокойные, как окружающие сопки. Перевидали тех, кто строил, тех, кто
жил, увидят тех, кто придёт на смену. Перекипели страсти, наступали
смерти, они всё видели, но не расскажут. Был я тут когда-то маленьким,
теперь стою взрослым. Как ничтожна человеческая жизнь, борьба за
существование, по сравнению с неодушевлённой природой, живущей с
вечностью в ладу. Или всё-таки одушевлённой? Ведь в стёклах этих домов
отражались происходящие события.

На постой меня определили в Тане Пушкиной. У Василия квартира в две
комнаты, он с женой Ниной и трое детей, Петька, Артёмка и народившаяся
недавно Сашенька. Там отцу-то тесно, куда ещё мне ютиться? Да и зачем,
если у Тани квартира с большой комнатой и двумя спаленками, то, что
надо. Я передал ей свой гостинец и всё, что уложила её мама Шура.

На квартире у похожей на мать светленькой юмористки с тоненьким голоском
и проходило весёлое общение по вечерам. С ней и её подружками, такими
же, как она, учительницами. Я удивлялся. Как они могут преподавать, если
сами ещё хулиганистые дети? Может быть, в школе они держат себя строго,
как подобает, а лишь дома становятся самими собой? Вот такие же
выпускницы отечественных вызов обучали и меня уму-разуму. Господи, какой
я серый!

В 5 классе Татьяниной теперь средней школы учительница по русскому
возненавидела меня за что-то, и за малейшие ошибки просто выгоняла с
уроков. Я старался совместить домашнюю разговорную украинскую речь и
правильный русский язык в школе, но до сих пор пишу с ошибками, в чём не
стыжусь признаться. Когда-то заканчивающие учебное заведение хорошо
знали Библию, языки, историю, литературу, искусства. А мы в институте,
превозмогая неусидчивость и лень, тратили огромное количество часов на
политическое образование. Один госэкзамен по научному коммунизму чего
стоил! В результате я, имеющий высшее образование, к позору своему лишь
знаком с иностранной речью, но ни на одном языке не смогу объясниться.
Можно ли представить такого же выпускника в 19-ом веке? Может быть,
поэтому к своим 37-и годам, имея тягу к литературе, я ещё ничего
существенного и не сочинил. Только учусь писать и читать, прохожу свои
университеты. И, как всегда, на троечку.

В день приезда мы помылись с дороги, переоделись в чистое, и сели за
стол. Нина рассказала нам про Артёмку. Он надоел ей расспросами, что
именно привезёт ему дедушка.

– Ничего он тебе не привезёт, - накричала она на него. – Потому что ты
плохо себя ведёшь.

– Ну разве можно, - размышлял вслух пацан, - разве можно ехать к
маленькому мальчику и не везти подарков?

За столом все поочерёдно спрашивали меня.

– Ну как, узнал родные края?

Первым задал мне этот вопрос отец. Мы выехали из аэропорта, и он, сидя
впереди, показал сквозь ветровое стекло.

– Вот, смотри. Вот она, твоя родина.

А вокруг белые сопки, покрытые щетиной лиственных стволов. В 74-м я в
последний раз видел эту трассу с перевалами. Сейчас, в 90-м году конца
двадцатого столетия, мне, живущему в городе на Неве, всё здесь кажется
унылым, убогим, ущербным. Хотя краски чистые, от таких я отвык. Снег
яркий, лёд голубой, мороз сухой и жгучий.

– А для тебя Колыма что значила? – спросил я отца. – Большая часть
жизни здесь. Больше двадцати лет только после моего рождения.

– Да, - признался отец. – Тоже. Когда в Симферополь переехали, я первое
время не мог без Колымы. Скучал. По ночам мне снилась…

VIII

Отец…

Из всех скупых рассказов, а он по характеру молчун, зримо складывается
картина его путешествия по жизни.

Его отец, мой второй покойный дед, пришёл с первой мировой георгиевским
кавалером в чине подпрапорщика. Хотя не умел даже писать. Женился Устин
перед самой войной, и дх смертного боя не мог поделить землю со своим
старшим братом. А когда вернулся, то оказалось, что ему отписано 8 га. В
грязи и нищете рождались и умирали дети. В волынских сёлах под
Тернополем, как и во многих сёлах Украины, не знали медицины, и даже
гигиены горячей воды. Это настолько вошло в привычку, что имеет место
до сих пор, хотя с медобслудиванием стало намного лучше. Из девяти
рождённых выжило пятеро детей в их семье. Как говорится, с Божьей
помощью. Одному из них, Петру, природа заложила недюжинное здоровье,
словно готовя отборное семя на трудный пророст.

Работать хлопец начал «смалку», лет с восьми. Зимой ходил в школу, и
петь в церковный хор. После войны с Польшей в 20 году, а это год его
рождения, по Рижскому мирному договору большевики щедро отдали земли
западной Украины и Белоруссии. После вековой русификации началась ещё
более жестокая полонизация, когда жалкие остатки украинской культуры
вытаптывались вместе с православием. С каждым ударом тяжёлой учительской
линейки по рукам ненависть в Польше в детских душах только укоренялась.

Хлеба тогда было много, скотины тоже, а вот денег не хватало. Если
продать, то всё дёшево, а купить – дорого. Чтобы иметь деньги, нужно
оторваться от хозяйства и идти на панщину, на покос, на жатву, за 2
злотых в день. За десять рабочих дней от зари до зари можно было
приобрести кое-что из обуви и одежды.

Отец Устин покупал в основном землю, чтобы побольше досталось детям,
когда начнут отделяться.

Польская земельная реформа объединила куски пашни, разбросанные по
разным концам села. Устину наделили большой клин, и он выехал из тесного
двора на хутор, на свою землю. Хуторская жизнь резко подняла хозяйство,
и в следующее лето старый Дрозда решил поставить в селе новую хату.

Работящий Петро управлялся дома и на «фильварок» успевал ходить, на
приработок. А зимой однажды и вовсе ушёл из дому в соседнее село, чтобы
выучиться на сапожника. Отец Устин был категорически против, за позор
считал уход сына к Рябому Пилипу, нищая семья которого с девятью детьми
все, как один, считались «злодиями», ворами. Но переломить упрямца не
удалось. Пришлось самому ехать к учителю и спрашивать, сколько тот
возьмёт за науку.

– А що дасьтэ, то и будэ, - развёл руками вечно улыбающийся Пилип.

Устин отсыпал три центнера пшеницы и ячменя.

В лавках у евреев можно было купить всё, были бы деньги. Корова стоила
40 злотых, за 30 злотых отец продал крест святого Георгия. Первые
«чобоття» Петр справил именно ему, отцу. И тот остался доволен. Лет
десять носил, пока совсем не развалились, и столько же потом о них
вспоминал.

Присоединение Западной Украины в 39 году ликвидировало торговлю, деньги,
излишки. Вывезли всех, кто позажиточней. В колхозы идти пока не
загоняли, предлагали идти добровольно. В соседних Олышкивцях
организовался первый колхоз, а председателем поставили Дымчана, которого
в округе никто за человека-то не считал. Мерзавец, хлебнувший власти,
как дармовой горилки, так разгулялся, что пришлось убить его тёмной
ночью вместе с братом. По сёлам зашныряло НКВД. Но упёрлись селяне, не
шли в колхозы до последнего.

Власть советская довела до нужды самим сеять коноплю и выделывать
домашнее полотно на одежды. Если выкидывался бросовый сатинчик, то
народ, не привыкший к очередям, дрался на смерть. Кожу на обувь каждый
себе выделывал потихонечку. Однако сапожнику в работу её не давали.
Живя с надеждой украсть что-нибудь при возможности, всегда боишься, как
бы твоё не утянули. Поэтому шить сапоги звали к себе. Сиди в хате,
работай на глазах у всех, а тебя за это накормят и спать уложат, где
потеплее. И рассчитаются натуральными продуктами, а не рублями, на
которые ничего не купишь.

О существовании националистического движения Пётр знал давно. Ещё когда
приходили к Федьку, мужу старшей сестры Ульянки. Там с ним не раз
говаривал на эту тему друг зятя Олекса.

– А что бы ты сделал, если б украинцы поднялись против поляков.

– Вступил бы в ряды.

– Ну, да ты добрый хлопец.

Но на сходы с собой не брали. Понаслышке знал Петро, что там читают
просветительную литературу, изучают историю Украины. За поимку на таких
сходах, или за пропагандистские разговоры поляки могли посадить на целых
два года.

Организации как таковой уже не было. После того, как чекист Шварцбард
застрелил в Париже Петлюру, единый центр рассыпался. Где-то в Германии и
Австрии Коновалец с соратниками совершал террористические акции на
чьи-то деньги, но от Украины это было далеко. В сёлах остался только дух
самостийности. Передаваемый в генах из поколения в поколение, он
объединял единомышленников в разрозненные группки.

Советы, наводя свои порядки, выпустили из польских тюрем коммунистов, а
националистов перепрятали в другие тюрьмы, понадёжнее. Провели так же
решительные меры по выявлению тех, кто остался на свободе, и не желал
верить в интернационализм новой власти. Чтобы окончательно уничтожить
дух национальной самости, «знышить» его до последнего корешка.

Торговец Янкель, ходивший из села в село, назвал первые фамилии, те
указали на остальных. Предавали и выдавали очень быстро. Народ не был
подготовлен к борьбе, каждый только о себе заботился. Тем не менее,
взять всю группу, человек пятнадцать, что хоронилась в селе Гнездычно,
не удалось. Половина скрылась в лесах, не подозревая, что за это их
семьи вывезут в Сибирь.

Через три дня после начала войны 41 года произвели тотальную
мобилизацию. Забрали всех мужчин моложе пятидесяти вплоть до 19 года
рождения. Петру повезло.

Немцы пришли через месяц, война поначалу залила белорусские земли.
Оккупационная власть населением особо не занималась, организовав
«шуцманщафт», полицию. В «шуцманы» шёл тот, кто хотел. Не меняли и образ
ведения хозяйства. Частники работали сами по себе, а где были колхозы,
там они и остались. Назначенные старосты лишь строго следили за сдачей
натуральных налогов и обеспечением людьми спецработ. Таких, например,
как заготовка леса. Закрыли все мельницы, ликвидировали ничего не
стоившие деньги, а с ними и остатки жалкой торговли. Жить стало совсем
голодно.

По старым границам соседнюю Галичину присоединили к Австрии, и там
жилось полегче, чем на Волыни. Сообразительный Петро несколько раз ходил
к знакомым далеко за Тернополь, через пограничные кордоны, принося
оттуда по мешку соли, на которую, как на твёрдую валюту, можно было хоть
что-то выменять. Спрятанное зерно доставали ночью и мололи на
самодельных жерновах.

Народ не выдержал, когда началась вербовка молодёжи на работу в
Германию. Прошли слухи, что создаются отряды УПА, украинской
повстанческой армии, а политическое руководство взял на себя выходец из
Дрогобыча Степан Бандера. Появились словно из-под земли закалённые
бородатые петлюровские вояки, уцелевшие после 39 года. Призыв «За
самостийну суверенну Украинску державу» действовал как магнит.

Пришли агитаторы и в село Гнездычно.

– Ты Петро, Дроздив сын?

– Я.

– Тебя рекомендовал Олекса. Говорил, ты добрый хлопец. Пойдёшь спасать
Украины от немцев, поляков и коммунистов?

– Пойду.

Зажелтела под голубым небом осень 43 года.

В лесу нужно было работать, и работать много. Шло обучение конспирации,
военному делу и первой медицинской помощи. «Боивка», отряд, в Чёрном
лесу насчитывала не много добровольцев, но на каждом занятии поясняли,
что они маленькая часть огромного движения, поднялась вся Украина. Связь
с соседними отрядами походила скорее на шёпот от хаты к хате, но вселяла
уверенность в многочисленности рядов.

Немецкие тыловые части почувствовали себя неуютно. На охрану дорожной
магистрали, проходящей вдоль Коновецкого леса, прибыл отряд СД,
сформированный из латышей. Первая стычка произошла случайно. Три
разведчика-латыша напоролись на посты «боивки». Двоим не повезло, третий
убежал. Через несколько часов началась карательная операция. Произошёл
настоящий бой, от которого пришлось уносить ноги уже повстанцам.
Латышский отряд не долго простоял на охране дороги, его стали щипать со
всех сторон соседние группы. Каратели ушли, не проведя ни одной победной
акции. Но уход СД напугал и лесовиков, оставалось ждать более крупные
силы. Отрядам дали команду передвигаться по лесам, не стоять на месте.
Одна группа ушла слишком далеко на восток и попала там под фронтовые
части, а это не тыловое соединение, военная машина перемолола их, даже
не заметив.

Во время наступившего пугающего затишья со стороны немцев, по отрядам
прошёл отбор самых лучших воинов в более регулярные соединения. Так
попал Пётр в одну из сотен Галана, контролировавших волынские земли. В
карательных акциях они, простые партизаны, не участвовали, на то имелись
отпетые головорезы, отряд СБ, «Служба Беспеки». Лишь однажды довелось
Петру соприсутствовать в подобном. Он стоял на посту, к нему подошли и
предупредили, что сейчас будут выстрелы, но тревогу поднимать не надо,
это произойдёт суд над пойманным разведчиком. Чуть позже он видел тело
расстрелянного, над которым врач проводил занятия для женщин-санитарок.

Их сотню двинули на борьбу с армией Ковпака. Они прошли по ровенским
землям. Ковпаковцы много чинили вреда немцам, но и по сёлам выгребали
всё до зёрнышка, расстреливая сопротивлявшихся и недовольных.

Был ещё один бой в биографии Петра. Они ворвались в расположение красных
партизан. Но лагерь оказался пуст. И тут начали обстреливать со всех
сторон их самих, нападавших. Еле вырвались из засады. На сбор после боя
примчался сам Галан.

– А дэ Чорный? – спросил он, проведя смотр состава и оружия.

– Вин с кулымэта лупыв, колы мы тикалы. Выходыть, що загынув.

Командир расстроился. Псевдо «Чёрный» носил самый лучший боец, грузин по
национальности. Были у них и русские, и литовцы, и азербайджанцы.
Переходили от немцев с полным вооружением румыны.

В Карпатах отряд Копака был разгромлен. Сам знаменитый полководец со
своим штабом бросили армию и уцелели. Но Петру не довелось участвовать в
тех событиях. Его комиссовали, выражаясь военным языком. А попросту
говоря, отпустили домой. Воспалились до невыносимой боли глаза, начала
прогрессировать занесённая в детстве с грязью трахома. Больше воевать не
пришлось. Немцам было не до бандеровцев по причине отступления. Начали
уходить на запад и лесовики. Кто в Польшу, кто в Карпаты. Приближавшейся
Красной Армии и возвращения советской власти страшились больше, чем
недавно хозяйничавших фашистов.

– Ходим з намы, Петро, - звали его сослуживцы.

– Ни, я слабый. Залышаюсь вдома.

– Добрэ. Алэ крыс та кули ты повынэн виддаты.

Винтовку с патронами забрали, и он не очень сожалел.

Он уже выздоравливал на травяных примочках, когда фронт прокатился через
их местность в польские земли. Буквально на следующий день провели
мобилизацию оставшихся мужчин. Петра не взяли по причине болезни. Через
месяц начался следующий набор, более тщательный. К ним прибежал Федько,
муж старшей сестры, которого не брали по инвалидности. Он убедил Петра
идти самому на призывной пункт в Збараж. Потому что здесь, в селе,
когда придут набирать, кто-нибудь обязательно скажет, что он был в лесу,
народ-то гнилой. После чего могут всю семью вывезти. Так Петр вызвался
добровольцем. Не хотел, чтобы родители и сёстры оказались в Сибири.

На станции в Зарубенцях их погрузили в товарняк и повезли на
формирование. Не доезжая до города Проскурова, ныне Хмельницк, состав
подвергся атаке немецкой авиации. Бомбы ложились прямо в вагоны. Уцелел
тот, кто сразу выскочил. Петро вбежал в селение, находящееся рядом и
юркнул в первый попавшийся погреб. Но бобы упали и на дома. Рвануло так,
что показалось, будто летит он вместе с погребом чёрт знает куда.
Контузило не сильно. Очнувшись, он выбрался из осыпавшегося погреба.
Ночь стала светлой от горящего селения. Горели и на железной дороге.
Вдали чернел лес, куда ноги сами и понесли.

На полянах собралось много таких же, как он, будущих солдат. Выкликали
умеющих делать перевязки. Это было знакомо, подготовку в лесу он прошёл.
За работой с раненными кончилась ужасная ночь, наступило утро. В город
они двинулись пешком. Откуда новым составом их доставили в Белую
Церковь, где выдали обмундирование и начали обучать военным дисциплинам.

Обучение длилось около месяца. И вот, в один прекрасный воскресный день,
учебные роты выстроили для принятия военной присяги. Три часа прождали
будущие бойцы в строю, но к присяге приведены не были. Начальство что-то
выясняло и согласовывало, пока не был дан приказ на ужин и отдых. Прошло
несколько дней, и они строем покинули учебные казармы. Сказали, что
отправляют на фронт. Но оружия не выдали. На станции поджидал товарный
состав. А вдоль него по обе стороны вытянулись цепочки конвоя. С
собаками. На крыше одного из вагонов стоял пулемёт.

– Эгэ, хлопци, то нэ до фронту нас повэзуть.

Да, этот состав покатил к Уралу, и через восемь дней оказался в городе
Кунгур Молотовской области.

E

a

„@

^„@

B

какие на тебя имеются материалы. Так называемый «пересев» отделял
надёжных бойцов от сомнительных. Их определяли в строевые подразделения
и вновь вели к товарным вагонам. А ненадёжных оставляли для дальнейшего
выяснения личности и образа деятельности в оккупационной зоне, когда жил
под немцами.

На фронт Петр не попал. Сначала отправили в отряд по заготовке дров, на
работу в лесу и житьё в палатках. Затем отозвали, и потянулось
неопределённое существование при штабе. В погожий банный день, а в баню
приходилось топать со своими дровами за десять километров, не дали даже
помыться. Только разделись, как появившийся писарь выкрикнул четыре
фамилии. Одевайтесь быстрее, за вами машина пришла, поедете в штаб.
Хорошо, хоть не пешком обратно. В штабе продержали без ужина до позднего
вечера, а когда стемнело, вывели к машине, где в кузове по углам сидели
четыре солдата с оружием.

– Куда нас?

– В Кунгур. На склад. Грузить обмундирование.

Машина въехала в большой двор, за ней закрылись железные ворота. Из
полуподвальных зарешеченных окон, из темноты, доносилось.

– Ребята, киньте закурить!.. Пожалуйста!..

Ввели в зал.

– Вы арестованы. Снять ремни, погоны, обмотки, шнурки с ботинок,
обрезать пуговицы.

Началось предварительное следствие. Петр ничего не признавал. В лесу не
был, никого не знаю, болел, работал дома, семья большая… Из Кунгура
перевезли в Молотов, Пермь, в страшную тюрьму «голубятня», где в камерах
не было ни окон, ни нар, ни табурета. Одна «параша», которую темноте ещё
надо нащупать. Из одиночки выводили на затяжные допросы, где грозили
расстрелом на месте, затем обратно, забывая раз в сутки покормить. Он
твердил по-прежнему: ни в какие леса не ходил, только на заработки,
никого из бандеровцев не видел, болел страшно, семья очень большая…
Этапом перевезли в Свердловск. Здесь стало полегче. Общая камера,
прикреплённые к стене кровати, на матрасе после отбоя можно поспать.

Следователи намучились с «упрямым хохлом», который карцеры прошёл, но ни
в чём не признавался. А доказательных материалов на него не было.
Отпускать тоже не имели права. Коли взят – значит виноват. Предложили
206 статью, мелкая уголовка, срок небольшой, подписывай, пока почки не
отбили. Сокамерник Володя, более старший и опытный, учил, если предложат
бытовую статью, то соглашайся, по ней сидеть можно, лишь бы поскорее в
лагерь из тюремного кошмара вырваться. Петр подписал. Но ещё шесть
месяцев продержали в ожидании суда, который так и не состоялся. В камере
он уже считался ветераном, и спал но одной из двух коек, а все новички
на полу, как и он в своё время.

Наконец, вызвали. Вертухай открыл кормушку, выкрикнул фамилии. Нужно тут
же громко отвечать: я, фамилию, имя, отчество, статью и срок, если уже
присудили. Вывели с вещами. Сначала в одну камеру затолкали, где
арестантов была набито, как селёдок в бочке, затем в отдельную на шмон.
Разденься, открой рот, покажи уши, руки вверх, растопырь пальцы,
нагнись, раздвинь ягодицы, подними одну ногу, подними вторую, раздвинь
пальцы на ногах. После чего «баян» – снятие отпечатков больших пальцев,
и перепись особых примет на теле. На станции «этап» погрузили в
«столыпинские» вагоны. А это похуже тюрьмы. Узкие камеры на четверых,
где можно только сидеть, раз в день сухой поёк и кружка кипятка, раз в
день по одному в туалет, и «вологодский конвой жалоб не принимает».
Хорошо, переезд оказался недолгим, всего-то из Свердловска в Нижний
Тагил.

В пересыльном лагере Красный Камень Пётр повстречал земляков. Один был
даже знакомым, из родного села, тоже сапожник. Он и помог устроиться в
мастерскую по ремонту обуви. Выйдя как-то раз в короткий перерыв на
улицу подышать свежим воздухом, Петр увидел, как телегой везут на кухню
турнепс, варить обед. Голодный парняга подкрался и вытащил три
корнеплода, идущие обычно на корм скоту. Забежав за мастерскую, он
спрятал драгоценную пищу. Но буквально тут же, по пятам, влетел
комендант и схватил заведующего мастерской за грудки.

– Говори, кто из твоих украл турнепс? Иначе пять суток изолятора!

Пётр признался. Не подводить же заведующего, который взял на легкую
работу. Отвели в комендатуру и там избили так, что он три дня
отлёживался на нарах без всякого желания пить и есть. А когда вернулся,
то в мастерской перед ним извинились. Прости, что не предупредили. Здесь
нельзя ничего трогать. Законы суровые. Хорошо, что сам признался, иначе
всё равно бы нашли и тогда убили бы, и разбираться бы никто не стал.
Потому что ты позарился на паёк всех зэков. Представь, если каждый
возьмёт по турнепсине, что останется для общего котла?

На очередном построении выкрикнули его фамилию.

– Я, Дрозд Пётр Устинович, статья 206-я.

– А срок?

– В мэнэ срока нэма. Суда нэ було.

– Есть у тебя срок! Узнай, и в следующий раз отвечай по форме! А то
получишь по морде!

Вечером вызвал начальник барака и зачитал давно бывший у него приговор,
где особым совещанием он осуждён по статье 58-10, пункт 11. Семь лет.
Распишись.

Вскоре его забрали в центральные пошивочные мастерские. Там клепали
обувь для зэков из автомобильных покрышек. Конвейерным путём резали
скаты, запаривали, ручными лебёдками раздирали на слои, из кордовой
резины кроили верха, задники и стельки, на подошвы резина с протекторов
шла, оставляющая характерный след, по которому ботинки прозвали «ЧТЗ»,
по сходству со следами, которые оставляют машины Челябинского
тракторного завода. Пётр отличался трудолюбием и вскоре его, как лучшего
мастера, перевели в индивидуальный цех пошива кирзовых сапог для
младшего начальства и для «придурков», - комендантов, старост,
нарядчиков, начальников бараков, дневальных, то есть, тех зэков, кто
выбился руководить, имея за это льготы и привилегии. По-моему, лагерная
система очень похожа на государственную систему хозяйствования.

Будучи «доходягой» после долгого пребывания в тюрьме, Пётр не мог на
лагерном пайке восстановить силы для нормальной работы. Сходил пару раз
на столовскую помойку в поисках объедков, но своротило с души, не мог
долго рыться в отходах. Выход нашли сообща. По совету старых мастеров
бегали по очереди на Золотую горку, на свалку, где находили старую
обувь, и кроили из выбранных кусков заготовки получше. Кто ухитрялся
сделать за смену нормированную пару сапог, а принимал со всеми
строгостями мастер ОТК, тот начинал делать левую продукцию. За неделю
можно было соорудить пару, которую сдавали безконвойным, те выходили из
зоны, и продавали там обувь с выгодой для себя, а в зону приносили чай,
хлеб и махорку. Кирпич хлеба стоил 250 рублей. За три месяца ощутимой
поддержки безконвойных Петр пришёл в себя. И очередная комиссия признала
его годным для общих работ.

Направили в третий район Тагилстроя, на земляные. Рыхлили отбойными
молотками и вручную отбрасывали грунт в три перекидки на стеллажи со
щитами. Транспортёров не было. Из-за какой-то мелочи произошла стычка, и
русский парень, оказавшийся посильнее, бил его только за то, что
противник «упёртый хохол». К Петру пришли украинцы и посоветовали
перейти к ним, в бригаду монтажников. Эта бригада пользовалась
авторитетом. Не только потому, что «западэнцив» ценили, как
добросовестных работяг, но ещё и за то, что они получали из дому богатые
посылки, из которых угощали бригадиров, приобретая хорошие связи. Хлопцы
поговорили со своим начальником, тот с главным механиком, главный
написал заявку, и на следующий день нарядчик в лагере объявил, что зэк
такой зачисляется в бригаду номер 333.

В этой бригаде он проработал около четырёх лет. Всесоюзная стройка
Тагила создавала необходимый стране гигант, который позже будет
задыхаться в угаре. Бригада монтировала стрелочные краны, перебрасывая
их с объекта на объект. Сидящий по 59 статье, за бандитизм, Жорка, как
только узнал о сапожных способностях Петра, тут же организовал
подпольную мастерскую. Он приносил американские шланги, Петр их обдирал
и шил из прорезиненной ткани сапоги. Жорка менял их у «вольняшек» на
хлеб и водку, а Петру отдавал свой паёк с баландой. Однако накрыли, не
долго продолжалась вольница. Как-то ворвался в их каморку главный
механик и чуть не до сумасшествия не дошёл от крика, увидев, как один
постукивает молоточком, а другой посапывает перегаром на заготовленных
стельках. По возвращении в зону их вызвали из строя и отправили не в
барак, а в изолятор. Жорка был блатным с хорошими связями, поэтому
успокоил.

– Я-то сидеть не буду. А ты не боись. На работу выведут, голодным тоже
не останешься. Ну, а пять ночей переспать, какая тебе разница, в ШИЗО
или в бараке?

Главный механик ничего не забыл, и перевёл затем подпольного сапожника в
кузницу, подручным к мастеру, где от безостановочного труда и мысли не
возникнет о побочном заработке. Генрих Генрихович, немец с Поволжья,
выдрессировал Петра так, что тот остался мастером на его горне, когда
учитель освободился. А самого Петра, после предписания на дальнейший
этап, долго не отправляли, пока не нашли замену, такого же стоящего
кузнеца.

Обвыкся Петр на гигантской стройке, думал оттуда и освободиться,
оставалось три года с хвостиком, и, когда вечером осеннего дня 48 года
нарядчик объявил, кому завтра на работу не выходить, очень расстроился.

Опять был этапный барак с вещами, опять на пересылку, опять шмон, а
потом на станцию, где погрузили в телячьи вагоны с двухъярусными нарами.
На этот раз путь был долог. На каждой станции вагоны простукивали
деревянными молотками, нет ли проломов. И каждый день проверки. Из
одного угла вагона по одному в другой, а если зазевался, то получаешь
этим же молотком по спине.

В Иркутске повели в баню. Выдали чёрный кусочек мыла с четверть
спичечной коробки. Он смотрел на него и думал, то ли намылить, то ли
съесть, чтобы запоносить и отстать, не ехать дальше. Старушки-вольняшки,
обслуживающие баню, причитали.

– Миленькие, родненькие, куда ж вас столько гонят? Каждый день этап за
этапом, этап за этапом!..

В Комсомольске-на-Амуре выгоны загнали на паром и доставили на
противоположный берег, и – тук-тук колёсами, прямёхонько в бухту Ванино,
где раскинулась всесоюзная пересылка на Колыму.

После Тагила этот лагерь показался преисподней. В огромных бараках, чуть
не с полкилометра, громоздились трёхъярусные нары и тянулись друг за
другом длинные столы. Вновь прибывших делили на пятёрки, бригады, и
определяли на места. Блатных отдельно, фраеров отдельно, работяг
отдельно. Здесь Пётр узнал, что блатные делятся на масти. Кроме воров в
законе, элиты, есть «честняги», живущие не только воровством, но чтящие
кодекс преступного мира, а есть «суки», те, кто перешёл в услужение
власти, и ещё есть «беспредельщина», стукачи и прочая мелочь для
обслуживания и тех и других.

В Ванино заправляли «суки». «Честняг» они тут же отделяли и содержали в
строгой изоляции. Маскирующихся под работяг разоблачали через стукачей.
Над каждым «честнягой» творили издевательства и пытки, пока тот не
сдастся, не станет на колени, не поцелует нож, и не поклянётся до смерти
мстить своим врагам честным ворам. Принявшему клятву давали отдохнуть,
одевали в хорошее тряпьё, кормили, после чего он уже сам должен был
ссучить пятерых «честняг». «Суки» работали с администрацией и занимали
руководящие посты, а так же места поваров, хлеборезов, дневальных, и
прочей обслуги. Не сдавшихся «честняг» либо забивали до смерти, либо
отправляли в самые дальние лагеря, содержа до этого в бараке усиленного
режима. Если «сука» попадал в руки «честняг», то ни о каком помиловании
не могло быть и речи, смерть на месте считалась легким избавлением,
потому что могли и медленно порезать на куски.

Барак, в который новички попадали на пересев, назывался «вокзал». Вмещал
до пяти тысяч человекоголов. Пятёрочными бригадами вызывали на кормёжку.
Есть котелок – получай черпак баланды и пайку хлеба. Нет котелка –
подставляй руки, шапку, кепку, или отходи побыстрей, пока баландой в
лицо не плеснули. Дней через десять «вокзального» карантина, нарядчики,
распределявшие по статьям и специальностям, начинали формировать
прибывших по рабочим бригадам и разводить по другим баракам, в основном
по палаткам.

Оборудование палатки состояло из двухъярусных нар и печки-буржуйки, за
которой следил дневальный. Топлива выдавали норму, так что к утру можно
было примёрзнуть к подушке. Согревались за счёт плотности тел. Если
ночью встанешь по нужде, то до утра будешь сидеть у остывающей печки,
потому что на своё место уже не влезешь. Жизнь от кормёжки до кормёжки,
а между ними работа и сон. И так до этапа. Как только в бухту вошла
«коробка», каждый втайне надеялся, что завтра нарядчик не выкрикнет его
фамилию на погрузку. Колыма пугала больше, чем ужасы Ванинской
пересылки, к которым постепенно привыкаешь.

Петра вновь выручила профессия. Как сапожника его определили в бригаду
Бокова. Дядя Коля, так уважительно называли бывшего власовского
офицера. Он был строг, но работяг в обиду не давал. Сначала Петра
посадили на ремонт в ночную смену. Оставшись как-то один, и не совладав
с соблазном, истомили голодные спазмы в желудке, он попробовал густо
заваренный из муки клейстер для крепежа задников. Голод настолько
разгулялся, что в банке осталось меньше половины, как он себя ни
сдерживал. Утром мастера обнаружили пропажу. Выяснилось, что ночью
работал новенький «доходяга». Когда вечером Пётр пришёл на смену, его
припёрли к стенке. Ты съел? Он не признавался. Но когда пришёл дядя
Коля, то повинился. Выгон из мастерской был страшнее, чем побои. Этап на
Магадан казался смертью. Дядя Коля отругал, но и наставлял на будущее,
что каким голодным ты не будь, но до последнего позора не докатывайся,
оставайся человеком. И велел принести рыбу. Петр не ожидал такого
поворота. Рыба оказалась жесткой и невкусной, но после пайки это был
деликатес. Позже он узнал, что ел акулу, которую в мастерской хранили на
случай крайней нужды.

Когда выяснилось, что парень не просто специалист, а мастер обувного
дела, ему работу на заказ стали приносить блатные. Что наладило
положение с харчами. Из «доходяг» он возвращался в нормальную форму, и
сама собой возрождалась в нём исконная работоспособность до
неутомимости.

Одна ночь врезалась в память на всю жизнь. Сонную тишину зоны взорвали
крики и автоматные очереди. С вышки ударил пулемёт. Работающие в
мастерской переполошились. Неужели опять война с японцами? К ним
ворвался блатняга с ножом.

– Кто тут есть кроме вас? Прятали кого-нибудь?

– Никого…

– Если найду лишних – порежу всех!

Но не нашёл он кого искал, и выскочил в уличный гомон и пальбу.

Оказалось, что после полуночи из БУРа, барака усиленного режима,
вырвались «честняги» и устроили в зоне варфоломеевскую ночь. Ловили и
резали всех «сук» и «стукачей». А конвой, чтобы затужить панику, поливал
и правых и виноватых из всех имеющихся в наличии стволов.

Спасительная профессия не только подкормила Петра, но и оттянула почти
на год отправку через море. Всех имеющих 58-ю переводили во вторую зону,
политическую. По бумагам числился там же и Пётр, но работать его
оставили в первой зоне. Пока оперуполномоченный не обнаружил нарушение и
не восстановил порядок.

Во второй зоне его тут же приняли свои хлопцы. Эта зона отличалась от
бытовой. Здесь не царили порядки блатных. Помимо работы люди жили
кружками, где велись беседы, за которые можно было дополнительный срок
схлопотать. Поэты и писатели сочиняли огрызками карандашей на бумаге от
цементных мешков и зачитывали вслух свои творения. Больных и слабых
поддерживали в основном морально, желая здоровья и скорейшего
освобождения.

Кораблей на Магадан ходило несколько. «Миклухо Маклай» брал на борт 6
тысяч, «Ногин» 5 тысяч, «Тарас Шевченко» 3 тысячи, «Феликс Дзержинский»
5 тысяч, «Россия» 7 тысяч, «Ереван» поменьше. Судя по именам, бригада
перевозчиков подобралась интернациональная.

Ранней весной 49-го прибыла новая «коробка», «Ильич». Этот трофейный
корабль ранее носил имя «Адольф Гитлер». Не убеждён в достоверности,
передаю лишь воспоминания того, кому выпало на этой посудине плыть
четверо суток. С верхней палубы, куда выводили из трюмов раз в день на
кормёжку, он впервые обомлел от зрелища сурового Охотского моря.

И, наконец, прибытие в бухту Нагаево, в столицу Колымского края. Магадан
тогда походил на деревушку из лачуг и бараков на склонах сопок у
побережья. Лишь несколько двух-трехэтажных домов предполагало будущий
город. Этап перевезли в крытых машинах и санпропускник на стрижку,
бритьё лобков и мытьё чёрным малом, размером с сахарный кубик. Здесь же
выдали новое обмундирование. И не узнали друг друга прибывшие, по
фамильным выкрикам определили, кто есть кто. На пересылке 4-го километра
начали разбирать по формулярам: статья, срок, специальность. Петра вновь
определили в сапожную мастерскую. Заведующим оказался земляк из села
Крыминци. Борис заверил, что пока он здесь, ты обижен не будешь, сделаем
так, чтобы ты отсюда и освободился. Однако не вышло. Новым этапам
предписывались более дальние маршруты. На строительство посёлков,
хозяйств и трассы, Золотого кольца, дороги, связывающей районы области,
на добычу леса и угля, и, самое главное, на добычу золота и «костерита»,
ради которых осваивался край. Правильное название «касситерит», руда,
содержащая олово.

Для начала перевели в новую, только что выстроенную пересылку. Лагерная
структура преобразовалась. 58 статью держали в системе Берлаг, бытовые
статьи в системе Советлаг. В новой зоне тоже создали мастерские, а
сапожник нужен везде. Благодаря этой профессии, отец, наверное, и выжил,
пройдя столько лагерей. Волею судьбы мне, сыну, выпало двадцать лет
спустя прожить десять дней в том же бараке. Нас, призванных в ряды
Советской Армии в 72 году, свозили на пересыльный призывной пункт под
Магаданом, где мы, полупьяные шалопаи, радовались романтическому
устройству заведения, особенно высокому заборы с колючей проволокой,
который нам удавалось преодолевать, чтобы сходить в город за спиртным.
Вышки уже не было, но её место угадывалось. Оказывается мы, будущие
защитники отечества, валялись на тех же, исписанных ножами, нарах, на
которых когда-то лежали наши отцы, заключённые.

Надеждам освободиться здесь, в Магадане, и не попасть в тайгу или на
прииски, где творился страшный произвол, не суждено было свершиться. По
подсчётам Варлама Шаламова, туда отправляли более девяноста процентов
этапированных. Проработав два-три месяца, арестант если не умирал, то
превращался в инвалида, а на места выбывших привозили следующих. Отец
попал в списки отправляемых в Тенькинскую долину. Прииски там носили
имена военных героев. Белова, Тимошенко, Ворошилова, Будённого,
Гастелло. В посёлке Омчак находился лагерь имени Берия. Так же
называлась и фабрика по обогащению золотой руды с рудника имени
Матросова, на который попал отец.

В шахтёрской бригаде он хлебнул лиха. Самой тяжёлой оказалась первая
работа, спускать руду с бункера. Затем поставили помощником крепильщика.
Потом очищать рельсы от насыпающейся руды. А четвёртая специальность
стала последней. Откатывая вагонетки под центральный ствол, и пытаясь
удобней приспособиться, он забежал вперёд и провалился ногой в люк. Тело
по инерции оказалось на рельсах. И гружёная вагонетка, на счастье тихо
идущая, накатилась на него всею массой. Фельдшер первой помощи, по
лагерному «лепило», привёл в чувство нашатырём. Вынесли на поверхность,
доставили в санчасть. К повреждённому прибежали «шишки», начальник
лагеря с инженером по технике безопасности, женщиной, не уступающая
первому по строгости.

– Пиши объяснительную! Про свой злоумышленный саботаж! Ведь ты же
специально травмировал себя! Чтобы не работать, да?

Он что-либо писать отказался. Меня, дескать, кинули в шахту, ничего не
объяснив, никто никакого инструктажа не проводил, мне сроку-то год
остался, а вы меня на погибель, поэтому ничего писать не буду.

– Судить! – заревел начлаг. – Я тебе ещё пять лет накину!

Следователь допросил по всей форме, но дело не склеилось. Специально
лечь под вагонетку, чтобы сломать рёбра и ключицу, - не совсем
правдоподобный случай саботажа.

После выписки его направили на лёгкие работы. Делать пыжи для взрывных
шпуров. Специалист-вольняшка возил лошадью глину и опилки, учил
замешивать и катать из полученной массы необходимую продукцию. Готовые
пыжи складывали в штабель, откуда их забирали взрывники. Главное, чтобы
не засыхали, держались полусырыми. Вольному специалисту шла зарплата,
так что заботами он себя не обременял. Привозил утром сырьё для работы и
хлеба с рыбой для голодного зэка, и мог быть свободным, благодарный
заключённый сделает норму и за себя и за него.

Западные украинцы в тех местах тоже держались дружно. Суровость края,
отпор блатным и, главное, родной язык, объединяли. Постарались хлопцы и
на этот раз. Вновь оказался отец в сапожной мастерской. Продукция
пошивочных мастерских и пекарни шла как зэкам, так и вольным, поэтому
оба производства находились в отдельной зоне, не в общей, а в слабо
контролируемой. Тут жилось привольно, всегда горячий хлеб и чай, баланду
никто не ел.

В мае 50-го отец освободился. В комендатуру района привез его последний
конвой. В это здание по прошествию лет я ходил как в усть-омчугскую
музыкальную школу, где за родительские деньги мужественно отмучился пять
лет на баяне, получил справку об окончании, и понял окончательно, что
слуха музыкального у меня нет, и заниматься «баянизмом» я больше не
буду. Отцу в комендатуре выдали волчий билет, бумагу, заменяющую
паспорт, и денег на три дня. Отдыхай. А потом определим на дальнейшую
работу как вольного на поселении. Выезд на материк освобождённым с 58-ой
запрещался. В посёлке он тут же нашёл своих, освободившихся ранее Ваську
Зибчука, Мишку Юзвина, Николая Меуша, которые начали строиться своими
силами. Ему советовали искать работу в посёлке, чтобы не отправили на
прииски, где сплошь пьянка, грабежи и убийства. Негласным командиром
среди «западенцив» считался Антон Федорчак, земляк из Тернопольской
области, человек образованный и деловой. Занимал он должность помощника
заведующей пошивочной мастерской. Собрались у него. Антон пообещал
решить вопрос со строгой начальницей. На следующий день у отца на руках
была заявка в комендатуру с просьбой направить его на работу в сапожное
отделение поселковых мастерских.

Первую вольную зиму они провели дружно вчетвером, в домишке-времянке с
двойными стенами и насыпным потолком. А летом начали строиться
основательно, чтобы у каждого своя печь и не меньше двух комнат. Потому
что начали прибывать в посёлок освобождающиеся из женских лагерей, и
пошли знакомства, приглядывания и отбор на дальнейшую семейную жизнь.

К матушке моей, оказывается, сватался врач из Львова, интеллигентный
человек, работающий в районной больнице. Но дивчина отдала предпочтение
сапожнику. Может быть, из-за необразованности своей, работяга был ей
ближе, и сама она потом освоила профессию швеи. А может быть, и по
другим причинам, по чисто женским симпатиям и отношениям.

В день смерти Сталина, когда страна согнулась в трауре, хлопцы достали
спирту и напились, закрывшись, до умопомрачения. И долго ещё похмелялись
от радости, пока не упрятали, наконец, Великого Пахана в мавзолей.

Тогда и я был зачат, потому что родился в конце ноября 53 года, по
странному совпадению в один день с Фридрихом Энгельсом. Первые роды у
мамы шли тяжело, она пролежала на столе более восьми часов. В
полусознании от слабости она просила сестёр.

– Бейте его, бейте, чтобы закричал.

По поверью, родившийся молчащим останется немым. Закричал я позже. Потом
заговорил. Да так, что бить меня приходилось родителям не раз. А теперь
пытаюсь перенести избыток слов на бумагу. По характеру я всё-таки
молчун, отцовские гены. А от мамы склад лица и чёрные волосы. Назвали
меня в честь великого украинского поэта. Лагеря и тюрьмы не сломили духа
самозначимости у моих родителей. Крестил меня в землянке под сопкой
Чихара освободившийся священник из Ивано-Франковска. Мама с детства
учила родному языку, читала книжки, выписывала украинские газеты и
журналы. Но я всё-таки обрусел и языком и мыслями. И, наверное, не смогу
выполнить родительского предназначения служить только украинскому
народу.

И на Колыме раньше, и в городе на Неве, где я обитаю сейчас, все мои
друзья и знакомые, с кем приходится делить одни и те же условия жизни,
разных национальностей. Отдать предпочтение одной какой-то я просто не
сумею.

IX

Итак, торговля цветами. Мой первый выход на панель.

Василий к нашему приезду соорудил прицеп-ларёк из старой, разбитой
машины ЛуАЗ. Смотрелся он не совсем фирменным, а будто срубленный
топором. Брат может сделать много, не жалея сил, но с вопросами эстетики
лучше обращаться не к нему.

В прицепе растапливалась печурка, брат вывозил его в центр микрорайона и
туда забирался отец. Разложив подготовленные цветы, целлофан и газеты,
он поджидал покупателей. Моя помощь на этом заканчивалась. Но близился
час, когда и мне самому придётся сесть в прицеп, отцу с его радикулитом
долго на чурбаке в полуприсядку не выдержать.

С утра посёлок пустынен. Взрослые на работе, ребетня в школе. Оживление
начинается после обеда. Я к тому времени уже сменил отца. И, подавляя
смущение, бодро отвечал на вопрос «По чём?» Когда-то я верил, что
никогда на такое не пойду. Но со своей профессией я обречён на
ниществование. К тому же мы продавали не перекупленное, а выращенное
своими руками.

И, знаете, дело пошло. Я боролся с возникающими в душе противоречиями,
но и успевал ловко заворачивать в целлофан по три штучки, плотно
упаковывал их в газету, чтоб мороз не прошиб, и брал за это по
красненькой бумажке.

Одна женщина, заглянув в окошко, вместо вопроса о цене, спросила с
укором.

– Что, цветочками торгуешь?

И я готов был сквозь прицеп в землю провалиться. Но потом сказал сам
себе. Ничего, браток, один раз – ничего, три дня позора, зато будет у
тебя цветной телевизор.

Появились и конкуренты. В помещениях двух магазинов торговали гвоздикой
смуглые, черноволосые представители другой национальности. Помимо нашего
прицепа и «Нивы», с которой торговала тётя Маруся, появился «Жигулёнок»,
в салоне которого тоже густо теснились тюльпаны в целлофановой обёртке.
Это был местный цветовод. Заглянув ко мне в очередной раз, отец вытащил
из-за пазухи монтировку, и швырнул её к печке, в дрова. И выругался. Я
спросил, что случилось.

– Пока ничего, - ответил он по привычке немногословно.

Когда стемнело, приехал Василий и отбуксировал прицеп на «фазенду», так
стали называть дачные постройки после просмотра бразильского
телесериала. Мы перенесли цветы в тепло бани, машину поставили в гараж.
Я рассказал брату про монтировку. Он уже всё знал. Оказывается, пока я
сидел, погрязая в бизнесе, к отцу на улице подошёл водитель «жигулёнка»
и поинтересовался ценой.

– Десять букет, - ответил отец.

– Дед, подымай до пятнадцати. Мне по десять продавать не выгодно.

– Да ты что! - возмутился отец. – Никто не возьмёт. Дорого.

– Я сказал – подымай, значит – подымай. А то перекину твой прицепчик, и
все дела.

– Я продаю, как хочу, - заявил отец. – А ты себе продавай, как ты
хочешь.

И, сходив на дачу, принёс металлическую штуковину для самообороны. Хотя
у печки имелся топор.

– Ты не можешь разобраться? – спросил я у брата. – У тебя же друзей
полно.

– Да разобраться можно. Можно всех на уши поставить. Но хочется
обойтись без этого.

Брат по натуре миролюбив. Не смотря на вспыльчивый характер.

На следующий день он вывез прицеп в посёлок, а сам с частью товара
отправился на трассу. Торговать нужно с двух точек, в одном месте мы все
цветы не продадим. Мы с отцом, по переменке, просидели до вечера с
прежним успехом. Цветы брали плохо. Василий вернулся к полуночи. Он
распродал почти всё, что брал с собой. По секрету сообщил мне, что могло
обойтись хуже. На обратном пути, на перевале, у него вылетело заднее
колесо. За день до этого он ставил запаску, и второпях, видимо, не до
конца затянул гайки. Хорошо, скорость была маленькая, машину удалось на
дороге удержать, не улетел вниз. Дорого бы нам обошлась торговля.

На утро прикатили в посёлок ещё одни торговцы тюльпанами, кооператив. А
у меня дело покатило. Гнусьненько-вежливым голосом я объяснял, как и что
нужно делать с цветами до вручения и после, чтобы подольше стояли. Были
и гнилые мыслишки. Оказалось, что не весь товар первосортен, не все
цветочки доехали благополучно. Неужели выбрасовать? Совсем плохие –
конечно, а как быть с теми, что ещё более-менее? Продать нужно как можно
больше. Зря, что ли, такой путь совершили? И я начал укладывать
вперемешку с хорошими те, которые на вид уже не очень. Таковы условия
торговли. Независимо от этого сбыт шёл неважно. Оставалась надежда на
два последних дня, предпраздничных, 6 и 7 марта. Когда будет самый ход.
При пустых прилавках магазинов.

Вечером я пришёл к дружку детства, с которым учились до девятого класса,
вместе ходили в драмкружок. Санька Голубев внешне изменился, возраст
своё взял, но внутренне остался таким же пацаном-романтиком. Он достал
альбом с фотографиями, личный архив. Многих я помнил, кого-то подзабыл,
а он знал о судьбе почти всех одноклассников, оказался архивариусом
нашей юности. Знал он и о героях посёлка, знакомых мне по рыбалке,
охоте и застольях.

– Пашку зарезали…

Я искренне пожалел. Это был стоящий парень, не то, что его брат, словно
созданный для гадостей.

– А брата тоже зарезали. Мужик его запорол, народ сбежался, крик-визг,
а он ещё стакан выпил и говорит: «Ну что за жизнь? На роду у меня, что
ли, написано, говнюков уничтожать и за это срока оттягивать?» Федю
помнишь? Вот он, на фотке. Спился окончательно, умер. Мишку, друга
твоего закадычного, давно схоронили. А Богдан, брат его, недавно
повесился.

Я слушаю и опрокидываю талонное питьё хозяина под самый лаконичный из
тостов «Ну, давай!» И размышляю о народе, из которого сам вышел.

Колымчане – особый этнос. Сформировался из наших родителей, поселившихся
на этих землях после сроков несвободы, и тех, кого занесло сюда в
поисках романтики и хороших заработков. Оплата здесь хорошо
компенсировала жизненные условия местности, где снег лежит с сентября до
июня. Аборигены вспоминали старые деньги, получать которые приходили с
наволочками. Хорошим было и снабжение. В хрущёвские времена красную икру
продавали в нагрузку к бутылке спирта. Вот почему после 56 года, когда
выдали паспорта и разрешили свободный выезд имевшим 58-ю статью, многие,
и мои родители в том числе, остались на Дальнем Востоке.

Съездив в том же году на родину, и увидев, как в сёлах гнут спину за
трудодни, а живут как в песне «Украина ридна маты, нэ вкрадэшь – нэ
будэшь маты», мои родители привезли с собой на Колыму сестру мамину,
тётю Марусю. По ироническому стечению обстоятельств тётушка нашла мужа
тоже с фамилией Дрозд, дядю Гришу. Так сёстры стали ещё и
однофамильцами. Позже приехали и младшая сестра, Катруся, дивчина
образованная, окончившая магаданское отделение горного института.

Здесь как-то по особому ценится дружба и участие. Колымчанин встретив
колымчанина вдали от мест вечной мерзлоты радуется самым искренним
образом. В каждом из них достаточно и жадности и зависти, но здесь эти
качества скрываются. Стеснение у северян более выпуклое. Потому что все
на виду друг у друга. Среди сопок не спрячешься, а будешь прятаться –
пропадёшь. А может быть, экологическая чистота на души влияет?

Семьями держались и дружили первые колонисты. Бывшие городские жители
селились в бараках, общежитиях и государственных квартирах. Выходцы из
крестьянского уклада, - украинцы, белорусы, казаки, латыши, литовцы и
сибиряки, - строили собственные дома. Завозили землю, разбивали огороды,
ставили свинарники с курятниками, позже освоили тепличное хозяйство. В
71 году я приехал в Ленинград поступать в первый раз, только получив
аттестат об окончании десятилетки, то есть, в последних числах июня, а
следом прилетели родители, и привезли с Колымы помидоры таких размеров,
какие на столичные рынки с юга ещё не завозили.

Выработав северный стаж, и обеспечив пенсию в 120 рублей, многие
колымчане покупают дома на материке, либо строят кооперативные квартиры.
Но есть такие, кто остаётся на севере и после пенсии. Я был очень
удивлён, когда к нашему прицепу подошёл старый знакомый отца, попавший
сюда из Белоруссии.

– Вы здесь? – я не мог вспомнить имя-отчество. – Я думал, что вы так
же, как мои, где-то на материке дом купили.

– Не могу я там жить, Тарас. Я больной. Так тут за мной врачи
ухаживают. А там, пока этим сволочам не сунешь, они тебя даже смотреть
не станут.

С цивилизованной медициной моя матушка столкнулась в 61 году. Мне
исполнилось восемь лет, когда начались осложнения после перенесённой
ранее серьёзной болезни. Местные врачи подозревали ревматизм нервной
системы. Мама, наверняка, измучила себя думами, что через неё болезнь
мне передалась, через её застуженные на лесоповале ноги. После
обследования в Магадане решили везти меня в Москву. Там было у кого
остановиться. Приютила семья Таратухиных, дядя Федя, русский, побывавший
на Колыме, и его заботливая жена тётя Шура, еврейка. Конечно, мы
пришлись им в тягость, но эти добрые люди помогали всем, чем могли.
Меня определили в клинику, где больше изучали, чем лечили, дважды только
брали пункцию спинного мозга, а маму, с её хроническими головными
болями, дядя Федя устроил в больницу какого-то научно-исследовательского
института. В больнице мама поразилась. Ей назначают курсы
профилактического лечения, но никто ничего не делает. Соседки
подсказали, что надо дать. А она сразу в слёзы, ну почему нельзя
сказать, если надо заплатить, то - пожалуйста, деньги есть, только
делайте, что положено, лечите, ради этого она сюда с таким трудом
устроилась. С ещё одним примером она столкнулась, когда выписывалась.
При приёме они вбежали в здание больницы после проливного майского
дождя. Бельевщица, взявшая мокрое платье и выдавшая халат, вежливо
успокоила: «Ничего, я просушу». Ну откуда было знать молодой женщине
родом из прикарпатского села, что за вежливость надо платить, иначе она
обернётся своей противоположной стороной. В результате при выписке мама
получила мешок с напрочь истлевшим платьем. Благо, тетя Шура захватила
для подстраховки кое-что из верхней одежды. Дядя Федя не поверил
возмутительному портрету родных москвичей и своих коллег, служителей
храма Гиппократа. Бедный дядя Федя, он был колымчанин. Тяжело ему,
наверное, приходилось в удушливой Москве. Почти ровесник моему отцу, он
умер около десяти лет назад. Вечная ему память.

Хочется вспомнить Иван Иваныча, сибиряка, который своими длинными ногами
измерил всё вёрсты и километры колымской тайги. Он знал заводи и
протоки, где рыба стоит всегда, а острова с чёрной смородиной и вырубки
с жимолостью, куда он нас с отцом приводил, поражали изобилием и
нетронутостью. Жить он уехал в Литву, откуда была родом его супруга, и
там, в один момент его любознательной жизни, сердце отказало. Примерно
так же скончался и добрейший дядько Петро Бендик. Он играл с внуком и
неожиданно завалился, осел. Внук ещё полчаса тормошил деда, пока не
пришли взрослые, и не увидели, что стряслась беда. Многие из старшего
поколения колымчан, перебравшись в тёплые края, неожиданно уходят из
жизни. Климат, видимо, другой. А может, всё-таки возраст. К таким, как
мой отец, и его друг Богдан Заболотный, природа более снисходительна.
Живы и не сдаются, каждый день в работе. Или, может быть, им дух
самостийности помогает?

Они закалились, хлебнув полной мерой всех несправедливостей. Они прошли
все круги ада тюрем и лагерей, где цена человеческой жизни в десятки раз
меньше, чем на воле, а на Руси она всегда стоила копейку. Они прижились
на вечной мерзлоте и вырастили детей. Они остались честными в труде и
дружбе.

На колымской трассе можно сесть на попутку за сто километров до
ближайшего посёлка и шофёр с вас денег не возьмёт. В магазинах за кровно
заработанные можно было купить всё, что требовалось для быта и стола.
Раньше. В последнее десятилетие стало хуже. Поэтому колымчанин
чувствовал себя куда свободнее, чем живущие на западных меридианах, где
не прожить без подхалтуривания, воровства, рвачества и обмана.
Добывающие золото, например, совершенно равнодушны к желтому металлу.
Кроме представителей кавказских национальностей. У этих ребят кепки
дыбом поднимаются, как только увидят самородочек или крупицу песка. За
сокрытие ста граммов золота здесь можно было получить по советским
законам до пятнадцати лет. А за убийство или изнасилование давали
меньше, лет семь-десять.

Умилило меня наличие в посёлке собственного телевидения. Маленькая
станция из нового узла связи каждый вечер передаёт поздравления жителям
и крутит лирические клипы советской эстрады. В Ленинграде бы такую
станцию перегрузили политикой и тяжёлым роком.

Ещё одно воспоминание из детства. В середине шестидесятых по стране
бурно прошла премьера фильма «Майор Вихрь». В наш кинотеатр привезли
выступить женщину из соседнего посёлка. Она рассказала, что является той
самой радисткой-разведчицей, которую вы сейчас увидите на экране, что на
самом деле участвовала в тех знаменитых событиях по спасению города
Кракова. Мы, взрослые и дети, задавали вопросы, что в фильме правда, а
что придумано, горячо аплодировали и гордились нашей землячкой. И никто
не задался вопросом: за что же героическая женщина попала в такие
далёкие края после войны?

Колымчане едут в отпуск один раз за три года. На юге не отказывают себе
ни в чём, зная, что поистратившись и вернувшись, быстро восстановят
прогулянное. Некоторые едут на машинах. Набивают багажники палатками,
котелками, консервами, загружают семьи и трогают через Якутию куда душа
пожелает. Независимо от Аэрофлота и Министерства путей сообщения. Есть в
таком путешествии доля риска, но куда больше романтики и свободы. А
народ этот в основном созерцательный. Прокатившись по землям, щедрым на
овощи и фрукты, они быстро устают и торопятся назад, в края более
суровые климатически, но не такие волчьи в отношениях между людьми.

Так было. Колыма – резервация центра. Отсюда выкачивали цветной металл,
икру и красную рыбу, меха и оленину, а по справедливому
социалистическому распределению давали необходимое на существование. С
каждым годом всё меньше и меньше. И вот пришло время, когда система
стала разваливаться. Правители показали полную экономическую
несостоятельность. Они по-прежнему аккуратно всё выгребают, но дать
взамен уже ничего не могут. Поэтому Колыма обречена на обнищание.
Постепенно уезжают люди. Будут закрываться посёлки. Так будет. А пока
что здесь социализм. На прилавках стоят рыбные консервы, за которые в
городе Ленина удавили бы в очереди. Можно купить недорого неплохие
туфли. Спички стоят ещё копейку. У нас за копейку уже давно ничего не
купишь. Не сумели уберечь ценность её, основы финансов, а теперь шлёпаем
бумажные рубли, на что много ума не требуется.

Когда-то, приехав учиться в город над вольной Невой, я жил припеваючи,
потому что родителям моим ничего не стоило раз в месяц высылать сыночку
по сотне рублей. Я терпеть не мог столичной мелочности и скупости, и был
уверен, что по окончанию института ни за что в этом городе жить не
останусь. Но судьба закрутила иначе. Подрастала дочь Машенька, свои
диктуя условия, когда без помощи бабушки не обойтись, а жена Галя жила с
мамой, человеком сердечным и отзывчивым. И засосало марево петербургских
болот. После ежегодного отпуска в Крыму, где родители всякий раз
уговаривают перебраться на житьё к ним, я обещаю исполнить сыновний долг
и переехать, но, тем не менее, возвращаюсь на северные широты, туда, где
есть белые ночи. Кто же я по сути своей? Отчина моя Украина. Я не знаю
более мирного флага, жовто-блакитного, олицетворяющего пшеничное поле
под голубым небом. Я не слушал более доброго языка по мягкости и
напевности звучания. И не видел более ожесточённых и самоуверенных лиц,
чем те, что рассуждают на этом языке о политике, то есть проклинают всё
и вся, но только не собственное невежество. А родился и учился
уму-разуму я в России, на этом языке изъясняюсь и пишу, и нет для меня
ничего душевней русского хлебосольства и дружбы. Но и безалаберность
извечная этого моего народа раздражает невыносимо. Вот и не могу я
определиться окончательно межу Балтийским, Чёрным и Охотским морями, всё
ищу единения севера с югом и Европы с Азией. Значит, по национальности я
всё-таки колымчанин.

X

Очнулся. Голове холодно. Задремал, уткнувшись в иллюминатор. К рядом
сидящим военным подошла женщина и радостно их поприветствовала. Так
приветствуют, когда что-то надо. И точно, после вопросов о самочувствии,
она спросила, не помогут ли в Москве с гостиницей.

Значит, я лечу обратно. Цветочная эпопея закончилась. Сейчас 11 марта, а
не 6-е и 7-е. Да, но 90-го года, а это значит, что только начинает
заканчиваться такая эпопея нашей истории, как 80-е годы.

Восьмидесятые… Воистину минуты роковые. В олимпийском году Москвы наш
строй продемонстрировал миру свою мощь, а в году итальянского чемпионата
по футболу мы взмолились перед Западом об оказании экономической помощи,
чтобы не перегрызться с голоду. Устрашая мир в начале десятилетия
возможностью атомной войны, в 86-м мы предоставили красноречивейший факт
отрицания этой войны – Чернобльскую аварию. Сменилось за это время, а
точнее умерло, три правителя от династии коммунистов. Был
добродушно-непробиваемый Брежнев, был тихий, интеллигентный, зловеще
улыбающийся Андропов, и был третий, от которого ничего не ожидали,
кроме кончины. На вопрос: «Что такое было Черненко?» – есть один ответ:
«Это было что-то черное, костюм во всяком случае». При нём прошла
кампания наивысшего абсурда социалистической экономики. Каждый труженик
должен был простоять на своём рабочем месте на 15 минут больше. Этим он,
якобы, увеличивал производительность на один с несколькими десятыми
процента. А в сумме по стране получался огромаднейший теоретический
эффект. Авторы этой программы, наверняка, до сих пор занимают не самые
жёсткие руководящие кресла.

А потом пришёл четвёртый. Вдохнувший уверенность и доведший страну до
полного краха.

В 82 году, читая тайком «Архипелаг ГУЛАГ», я и помыслить не мог, что
через семь лет произведение будет напечатано в самом толстом журнале.
Тогда в магазинах стояли пишущие машинки. Леонид Ильич ещё не умер,
писать пока было не о чем. Сейчас легче автомат приобрести, чем машинку,
которая ценится, как оружие для борьбы.

С чем мы только не боролись. Ещё в 81-м запрещали реставрировать церкви.
Боролись за дисциплину на производстве, надеясь этим спасти экономику.
Боролись с нетрудовыми доходами, у многих сограждан до сих пор бьётся в
груди святая ненависть к торгующим на рынках и в кооперативных ларьках.
Боролись с алкоголизмом и самогоноварением. В результате вырублены
виноградники Молдовы и Крыма, а по стране введены талоны на сахар. Как
бредовый сон вспоминаются теперь показательные безалкогольные свадьбы.
Яростно боролись с инакомыслием, а недовольных исключали, выгоняли,
сажали, прятали и выдворяли за границу. Последним теперь многие
завидуют. И вдруг всё перевернулось, стало с головы на ноги. Церковь
обрела признание, и мы бросились её спасать. Частная собственность,
наконец-то, понимается, как единственный путь выхода из кризиса, но так
и не принимается законодательно. Антиалкогольные убытки окончательно
разорили страну и теперь делаются неуклюжие попытки поворота обратно.

А мы продолжаем бороться. Прямо-таки страна борцов. Одни борются, не
желая отдавать власть. Другие, новая власть советов, не зная толком, как
с властью обходиться, желают иметь её как можно больше. Те, кто знаю,
куда идти и что делать, вынуждены бороться и с первыми и со вторыми. А
созидательная работа как всегда стоит на месте. Германии хватило года
для воссоединения. У нас четвёртый год твердят об необходимости отдать
землю крестьянам. В странах, мучительно строивших социализм, система
руководства коммунистами рассыпалась буквально на глазах, в Румынии даже
к стенке правителя поставили за кровавые дела. А у нас власть всё у тех
же, и виновники за прошлое так и получают хорошие оклады и персональные
пенсии.

В открывшейся гласности, самом реальном событии второй половины 80-х,
особое лицо показало наше искусство и средства массовой информации.
Кладези мудрости оказались окопами. Новенькое словечко «плюрализм» мы
поняли по-своему, корень его для нас происходит от повелительного
глагола «плюй». Сняли цензуру, чтобы не давила на свободную мысль, и
жутко стало от хлынувших потоков порнухи, насилия и сквернословия,
ставших чуть лит не главной темой.

Однако не только у нас происходили события, содрогавшие общества. У них
тоже. Наш народ мёр от бессилия медицины, а всесильная западная открыла
чуму ХХ века. Землетрясения, ураганы, катастрофы на транспорте, пожары
лесов и нефти разве только у нас происходили? Да, кровь наших ребят
лилась «в порядке интернациональной помощи» в Афганистане, но куда
больше пролилось её на других континентах. Ближний Восток, Иран-Ирак, юг
Африки, Латинская Америка – это только крупные очаги агрессивности. А
ещё были Фолкленды, Гренада, Индия, Ирландия, Корея и Пакистан. Ну разве
можно сравнить с ними наш Нагорный Карабах, резню в Узбекистане и дикие
события в Молдове? А вдруг это и есть регулирующий фактор биологического
баланса на планете? И прямо ублюдочная гордость берёт, когда мы
оправдываем себя, указывая на других.

В восьмидесятые во всю заработали у нас институты бережения здоровья.
Прямо-таки в культ превратились голодание, закаливание, сыроедение,
живая вода, мёд и яблочный уксус, йога и каратэ, бег и аэробика.
Открывшиеся свободы привнесли экстрасенсов, астрологов, знахарей,
предсказателей и мрачного Кашпировского, лечащего всю страну с экрана
телевизора. Самые смелые ищут снежного человека или контактов с
инопланетянами, желая чаще всего оказаться за границей, потому что там
жизнь, как на другой планете.

Избирательная кампания 89-го года поразила новизной. Мы никогда раньше
не выбирали одного из двух-трех и более кандидатов, мы покорно
засовывали бюллетени куда положено, если не хватало мужества не прийти
на лицемерное мероприятие. И вот явились свету новые руководители. И
оказались они ничуть не лучше тех, кого сменили. Не буду говорить о
прогрессивно мыслящих и тех, кто прорвался из старых рядов, эти два
лагеря скрестили копья насмерть, что будет дальше – посмотрим. Но как
много вылезло пустых горлопанов, до истерики демонстрирующих свой
гражданский пыл и месяцами просиживающих на заседаниях, чтобы выявлять
нарушения, обманы и вражеские козни.

О, подозрительность вековая наша! Как ты мешаешь нам жить.

Каюсь, мне тоже прошлого жаль. Мы привыкли валять дурака, поэтому и
страшат нас будущие капиталистические отношения. Социализм крепко сидит
в каждом из нас, и мы ещё с десяток лет будем вспоминать о нём, и,
возможно, даже со слезой.

Ведь было в прошлом и много душевного. Ко мне в любительский театр
добровольно приходил народ, чтобы в свободное от работы время поставить
какой-нибудь необычный спектакль и показать его публике всего лишь
два-три раза. Но получали они от этого такое удовлетворение, какое
теперь остаётся только вспоминать. В годы застоя и застолья мы в нашем
Доме культуры проводили интереснейшие мероприятия, которые сейчас ни за
что не провести. Потому что участвовали в них молодые люди, горящие
энтузиазмом и бескорыстным азартом, а такие душевные порывы тоже
остались в прошлом. Не будет больше таких лидеров, как Николай Харламов
и Геннадий Власов, таких организаторов, как Игорь Егоров, Виктор
Смирнов, Наталья Кругликова и Тамара Филиппова. Многих хочется
перечислить, я никого не забыл. Но хочу и повиниться перед теми, от кого
я отвернулся, а мог бы уделить больше внимания и сил, но пожадничал.
Простите.

Что будет с нами завтра? Главной сутью нашего прошлого было
гостеприимство и, хоть и скупая, но жертвенность. Выдержим ли мы
испытания новыми экономическими отношениями, когда начнём пересчитывать
жалкие рубли? Или наши души рационально замкнуться?

В этом году мне исполняется 37 лет. Время первых итогов. Что же я имею?
Ничего. Режиссура любительского театра – моя профессия – больше в стране
не нужна. Идти в актёры-профессионалы поздно, да их и так хоть пруд
пруди. А стать режиссёром профессионального театра уже не удастся,
раньше нужно было думать и учиться, если любишь театр так, как Гоголь
его любил. И ничего из написанного не вышло в свет, хотя мне кажется,
что я пишу ничуть не хуже многих, кого публикуют в журналах, и чьи пьесы
идут на сцене. Как говорят старшие мастера, гениальностью нужно
переболеть, а значит я обычный графоман, каких в России больше, чем в
любой другой стране.

И лечу я себе в самолётике, возвращаюсь с цветочной торговли. Недурной
финалец. Или это только начало?

XI

Вновь голос стюардессы. Вновь я возвращаюсь в сегодня, в мартовский день
90-го года. Затянулось моё возвращение в затянувшемся десятилетии.

За стеклом бело, бело, бело, и вдруг – раз! Самолёт словно нырнул в
глубину неба и достал до дна. А оно грязное, мокрое, неприятное. Грешная
земля. Снежных ландшафтов больше нет. Есть сыро-серая земля Московии.

Как только колёса шасси стукнулись о бетонную дорожку, и салон тряхнуло,
рёв моторов быстро сник. Пассажиры облегчённо вздохнули, заулыбались,
зашевелились, защёлкали пристежными ремнями. К моим военным вновь
подошли и уважительно заговорили. У меня возникла догадка. Когда же все
засуетились с вещами, двигаясь на выход, военные пропустили меня, а сами
плюхнулись в не надоевшие им за утомительную дорогу кресла. Лейтенант
посмотрел в иллюминатор, где только что сидел я, затем по борту
напротив.

– За нами пока не приехали.

– Подождём, - благодушно ответил капитан.

Так это же депутаты! – понял окончательно я. Они прилетели вместе со
мной в столицу, как участники нового Верховного совета, на внеочередное
заседание, где совершится очередной обман. И сомнений быть не может. А я
просидел с ними рядом восемь часов и ни разу не заговорил. Знать бы
раньше, я бы поделился с ними своим пониманием происходящего, и,
возможно, мои слова запали бы им в душу, а они бы потом…

А что они потом? Они бессильны. Они сами всё должны понимать. Сейчас на
их лицах умиротворённое блаженство, потому что за ними придёт машина.
Наш новый царь даст выйти пару эмоций и сделает так, как желает сам и
его окружение.

Наш новый. Четвёртый в этом десятилетии. Не такой прямолинейный, как
предыдущие престолонаследники. И с отметиной на челе, предназначающей
поставить жирную точку.

Готовя себя к высокому посту ещё в начале десятилетия, чётко улавливая
расстановку сил в придворной камарилье, он прекрасно понимал, что
прославиться на весь мир можно лишь при изменении форм правления.
Поэтому, для завоевания международного авторитета, необходимо пойти на
тесный, дружеский контакт с западом, исключающий военные соревнования, и
продемонстрировать перед ними демократические преобразования у себя в
стране, чтобы поверили. А для любви своего народа требуется дать ему
свободу говорить, работать и зарабатывать, конкретными мероприятиями
показать свою заботу о нём, чтобы вновь уверовали в справедливость, и
тогда с этим народом невзгоды не страшны.

Объявив свою программу, он встретил горячую поддержку в прогрессивно
мыслящих кругах и недовольство тех, кто желал сохранения прежнего
уклада, предчувствуя, что перемены нанесут большой вред дворянским
партийным сословиям. Разумея, что войти в историю деятелем мирового
масштаба, личностью века, не меньше, со старой гвардией невозможно,
новый помазанник на царство сделал ставку на молодых и революционно
мыслящих, сколотив из них надёжную команду. Но как тонкий политик, не
политик даже, а игрок, он продолжал оставаться своим в рядах тех, кто
его выпестовал. Прогневить их раньше времени было опасно. Следовало
тонко, как бы ненароком убирать их по одному. Так нашего питерского, и
довольно уважаемого, правителя Романова торжественно перевели в
Политбюро, то есть, как бы на повышение, а на самом деле просто оторвали
от реальной силы в Ленинграде, а потом тихо вытолкали на пенсию. Что-то
подобное случилось и с менее уважаемым, зажравшимся московским
градоначальником Гришиным.

Требовались реальные перемены. И новый государь объявил: «Перестройка!»
Слово не новое, но прозвучавшее, как хорошо забытое старое. Объявил и
поехал по стране за любовью народа, улыбаясь всем и по-простому эдак, по
свойски, объясняя, что дальше так жить нельзя. Люди давно знали об этом,
проклиная «совдепию» на чём свет стоит, но когда об этом заговорил сам
царь-батюшка, да ещё пожимая руки, похлопывая по плечу, раскатисто
посмеиваясь с прищуром… Как в своё время Владимир, прозванный Мудрым,
как потом Иосиф, окрещённый Грозным, затем Никита Чудотворец, за ним
Леонид Летописец… Лишь Юрий Долгорукий нарушил традицию, и после него
оставшийся безымянным государь, но эти двое по немощи, болели очень… И
народ чуть ли не слезами умылся от умиления, веря, что теперь-то уж
справедливость наступит, отныне уж наверняка.

Завоевать мировую популярность оказалось проще. Говори отрепетированные
монологи, подписывай перепроверенные штатом специалистов бумаги,
объявляй свежие идеи, которые годами обсуждались, и улыбайся в
объективы. Последнее особо нравилось ему. Тут главное обладать актёрским
даром, чтобы зрительный зал мира ахнул от неожиданности, и он доказал,
что умеет. А новые решения сами собой напрашивались, все давно о них
толковали, время настойчиво их требовало, так что лучше побыстрее самому
о преобразованиях объявить, пока никто не опередил. И наивный запад, в
силу порядочности и благовоспитанности, поверил в гениальность и
смелость М.Горбачёва. И рассыпался в похвалах, рукоплесканиях и премиях.
Бесспорно, договор о сокращении вооружения, особенно атомных арсеналов,
и вывод войск из Афганистана, - события достойные того, чтобы войти
своим именем в историю. Но, повторюсь, это скорее чрезмерно затянувшееся
веление времени, чем личная инициатива нового вождя. И доказательство
тому – рассыпавшийся в считанные месяцы Совет Экономической Взаимопомощи
социалистических стран, вместе с Варшавским договором. Да ещё с
проклятиями от тех, кто так долго мучился в этом ярме.

Куда сложнее оказалось вести домашние дела. Здесь одними громкими
словами не отделаешься. Хотя по началу удавалось. Гласность – факт
положительной значимости. Но вот с перестройкой экономики что-то
застопорилось. Объявили даже, что она вступает во второй период, затем
о переходе в решающую фазу, а она ни с места, зараза. И народ понял, что
его в очередной раз оглушили пустыми обещаниями. Первые конкретные
мероприятия открыли практическую несостоятельность нового правителя.
Закон о госпредприятии, на который так уповали, ничего не изменил,
отношения государства с производителями остались прежними, кабальными. О
лично пропагандируемой государем кампании по выращиванию злаков по
интенсивной технологии тоже через год постарались забыть. А этот факт
особо высветил личность пропагандиста, в прошлом курировавшего сельское
хозяйство. Уж не он ли был одним их соавторов брежневской
продовольственной программы? И самая крупная ошибка нового царька, -
насильственная антиалкогольная политика. Я лично не забуду этого
государственного безобразия из-за не известного мне крымского инженера
виноделия, который покончил с собой после централизованной вырубки
виноградников, под которую попали экспериментальные сорта, над которыми
он творил всю жизнь. Сколько их было, безымянных смертей, и физических и
моральных? Тут-то и пахнуло дымком гражданской войны, народ стал
вооружаться. Подлил масла в огонь людского недовольства, несомненно
передовой закон о кооперации, буквально тут же задавленный налогами.
Когда одному социальному слою позволили трудиться самостоятельно, а
остальные остались невольниками, тогда и выплеснулась зависть и
ненависть. Торговля съехала набекрень, аритмично застучал
централизованный рынок страны. Кроме народной истерии, борьба с
алкоголизмом принесла жуткую инфляцию. Миллионами стали вбрасываться в
кредитно-денежную массу юбилейные рубли. Каждый месяц чеканили новые. А
к 70-летию Октября выпустили даже монеты трёх- и пятирублёвой
значимости.

Улучшений стали требовать отдельные регионы, республики и народы.
Стремление к свободе естественно для человека. И ради неё, чаще
призрачной, он готов пролить вполне реальную кровь. Проблему Нагорного
Карабаха можно было как-то разрешить по справедливости, не смотря на
одичалый с обоих сторон народ. Но вождь наш, как заправский интриган, на
специальном заседании старого Верховного Совета, грубо до неприличия
перебивал выступавших представителей Армении, и согласно кивал
защитникам Азербайджанских интересов, а потом взял слово чуть ли не на
два часа, и за такое количество времени умудрился сказать обо всём и ни
о чём, то есть ничего конкретного не предложил. Неужели он не понимал,
что кризис от этого только усугубиться?

Однако демократия, пусть даже на словах, произвела брожение в сознании
людей. Система зашаталась и начал разваливаться могущественный строй.
Республики заговорили о необходимости вырваться из грабительских сетей
Союза. А тут уже не выйдешь на международную авансцену с монологом
принца датского, чтобы сорвать аплодисменты. Тут можно всё потерять,
если ничего не делать и выпустить стихию из-под контроля. И наш новый
благодетель решился на старые методы. Если кто против – дави.
Экономически, политически, морально. Как завещал Великий Папа.

Ему бы ещё тогда уйти, в первой половине 89-го, отказавшись от
закулисной комбинации для достижения главного поста демократическим
путём. И внесение светлого лика на скрижали истории было бы обеспечено.
Он понимал, что объявленные перемены стали действовать против него
самого. Что ещё раз доказало его политическую недальновидность. Но
слишком велико тщеславие у актёров. Сам актёр, знаю. Всегда хочется
играть главные роли, не смотря на то, что это не твоё амплуа. Его
однофамилец, толстенный и лысый старик, являясь художественным
руководителем ленинградского Пушкинского театра, где-то в это же время
поставил спектакль ради того, чтобы лично сыграть Сирано де Бержерака.
Власть имущие почему-то не замечают, что рытьё котлована под крепкий
фундамент для памятника незаметно превращается в рытьё могилы.

Ветер перемен раздул паруса новым лидерам, которых не удалось
изолировать либо опозорить. Народ, знающий классику, стал повторять
пушкинскую фразу «Бориску на царство!» Кипучие выборы в новые советы
показали, что демократический поток не остановить, смущала лишь чистота
воды в этом потоке. Но и нашего царя уже было не остановить в его
парадоксальном движении. Как ненасытный актёр, он умудрялся играть в
двух театрах. Или, как опасающийся прогадать спортсмен, тренировался в
двух клубах. Команда ортодоксов-консерваторов была родной, в ней
сохранялись традиции, по которым преклонение перед вышестоящим
начальником беспрекословно. Здесь ещё можно было оставаться лидером. В
этом клубе он и продолжал играть, частенько, ни то в шутку, ни то
всерьёз, перед выходом на поле, надевая майку команды-соперницы. В
которой постоянно играть опасался, там могли отстранить по
профнепригодности.

Стихия разыгралась круто, но он выстоял и победил. Помог самый главный
из ленинских принципов. Безжалостность. Как набивший руку хирург, он
отсекал от своих рядов балласт, чтобы сохранить на плаву ветхозаветный
плот. Как мудрый полководец, проводил крупномасштабные операции по
низвержению авторитета своего политического противника, неугомонного,
как ванька-встанька. И как актёр на должности режиссёра, он ставил
выборные спектакли по хорошо выверенной пьесе, где главную роль исполнял
неизменно сам. В партийных перевыборах он не отдал главный пост скорее
всего из боязни, что кто-то, став первым, сможет провести контринтригу.
Однако, сказалось и перенапряжение. Покрикивать стал наш герой, и
грозить даже, не смотря на маску мудрого добродетеля. На встрече с
шахтёрами, выслушав отчаянные жалобы, он вдруг ляпнул: «Ничего, мы вас
накормим». За словами он и раньше-то не следил, а тут не одного меня
стошнило у экрана телевизора от наглости такого кормильца. Надо
антипатриотично признать, что актёр-профессионал Рональд Рейган на всех
совместных выступлениях заметно переигрывал и остроумием и элегантностью
нашего актёра-любителя. Каждая профессия требует совершенствования. Мы
же привыкли, что и так сойдёт, проскочим.

О, леность вековая наша! Сколько бед ты принесла, не смотря на своё
добродушие.

На любой вопрос наша звезда телеэкрана всегда имеет два ответа. Первый:
вы правильно ставите вопрос. И второй: если мы на этот вопрос не обратим
внимания, то это будет неправильно. А потом объяснения о необходимости
всё детально изучить и глубоко проработать. Магазины же прямо на глазах
опустели.

Чем ещё подорвал М.Горбачёв доверие у народа, так это жадностью. В
стране голодно и холодно, а он с супругой, - да как и весь партаппарат!
– проявили непомерную активность для обогащения. Сказалась южная
провинциальность, наверное. Дачные особняки а Москве, на Кавказе и в
Крыму – вполне достаточно, чтобы народу стало стыдно за своего
правителя. А сколько ходло слухов, в которых есть доля правды, о
драгоценностях и валютных счетах, фигурирующих во время каждой
зарубежной поездки!

Показательный факт случился осенью 89-го, во время поездки в Италию.
Событие тщательно скрывали. Мне же о нём рассказали друзья, которые были
в это время на Сицилии с гастролями, а им поведали о произошедшем
итальянцы, которым просто скрывать нечего. И я представил себе этот
спектакль. Назвать его можно просто

К О М Е Д И Я

ОН тревожно ходит по многокомнатному офису.

Появляется ОНА.

ОН (раздражённо). Ну ты чо?! Я тут жду, жду!..

ОНА. Прости, милый. Вощем, поехала на Сицилию и немножко
подзадержалась.

ОН (успокаиваясь). Немножко… Знаю я твоё «немножко». Там же мафиози, ты
хоть сабражаешь? Такое могут, ты чо!

ОНА. Зато чо там было!..

ОН. Чо? Ну? Ну рассказывай, ну чо ты?

ОНА. Ихние власти… муницекомитет…

ОН. Муниципалитет.

ОНА. Ой, грамотный очень!.. Вощем они знаешь чо сделали? Подарили мне
много-много миллиардов. За нашу с тобой международную политику. У них
же эти лиры ничего не стоят. Не то, что наши рубли.

ОН. Всё равно, ты чо! Молоток!.. А я тут прошу, прошу у этих римских
правителей… Ни хрена не дают, жмоты. Ну и чо мы теперь с этими деньгами?
Куда положим? В Швейцарском у нас уже есть, в Америке есть, в Англии
тоже есть немножко…

ОНА. Я это… Вощем, я их потратила.

ОН (потрясённо). Да ты чо?..

П а у з а.

ОНА (улыбаясь). Вощем, я купила остров.

ОН (с трудом). Усю Сицилию?

ОНА. Ну чо ты как этот? Кто теперь всю продаст? Маленький островочек
купила. Там их много. Небольшой такой. Чтобы домик поставить этажика на
три. Ну и яхта чтобы, пароходик небольшой. Ну не пешком же ходить.

ОН. Ты чо, совсем?

ОНА. Ой, ну ладно!.. Сицилия – это тебе не Пицунда. Не Форос твой
любимый.

ОН. Ты не понимаешь, или чо? Меня и так со всех сторон долбают.
(Передразнивает кого-то.) Сколько у вас дач?.. Сколько у вас того,
сколько этого?

ОНА. Жалко им, что ли? Жлобы прямо какие-то.

ОН. Мы ж на виду у всех! Журналисты, депутаты… Плюрализм этот…
(Неприлично ругается.) А ты ещё остров. Теперь будет полный… (Ругается
ещё раз.)

ОНА (расстроено). Ой, прости, милый… Я как-то вот не подумала…

ОН (свирепея). Не подумала!.. Сейчас приедем и нам первый вопрос: как
так? Поехали просить на подъем экономики, а купили остров.

ОНА. А ты запрети. Не вели спрашивать.

ОН. Ага, запрети… Ты чо!.. Это раньше… А сейчас эти гады в любую
трансляцию без мыла пролезут. Ну ты удружила. Это же… (Ругается ещё
неприличнее.)

ОНА (заплакав). Что же теперь делать?… Не хотела я!..

ОН. Вот только не начинай.

ОНА (ревёт в полный голос). Опозорилась!.. Это всё они, они,
макаронники проклятые!.. Деньги подарили, а сами перепугались, что я их
домой увезу!.. И давай мне предлагать!.. Может шприцов одноразовых!..
Али каких лекарств?.. А вот островочек по сходной цене!..

ОН. Ну тише ты, ну ты чо!..

ОНА (в истерике). Да?.. Тебе хорошо!.. Ты верховный!.. А я всего лишь
культурными связями заведую!.. Ну и как я теперь?.. Заведовать буду?..
После такого скандала?.. Куда я теперь с этим островом?..

ОН (умоляюще). Ну всё, ну хватит!.. Ну не надо так, ну ты чо... Ну
купила и купила... Ничего... выкрутимся...

ОНА (размазывая слёзы). А как?.. Как мы теперь выкрутимся?..

ОН. Да, трудно… Всем сейчас нелегко... Придётся поработать… Придётся
поработать… Давай кофа попьём?

ОНА. Милый!… Какой ты у меня всё-таки хороший.

Они обнимаются.

Занавес.

Или затемнение.

Или полный мрак.

Спектакль промелькнул в моём воображении быстро. Страна ждёт окончания
затянувшейся комедии годы.

Вот и здесь, в салоне самолёта, два моих соседа готовы выйти на сцену во
дворце съездов, где им позволят сыграть предписанные в массовке роли. Не
больше. Они даже горды тем, что всего лишь поприсутствуют в зале.

Подали трап и салон начал пустеть. Я не торопился, пропуская спешащих
вперёд. Ждал, когда мои офицеры поднимутся. Лейтенант ещё раз глянул в
иллюминаторы по обе стороны. И сел в освободившееся кресло напротив
капитана через проход. Они ждут, когда за ними придёт машина.

Эх, господа офицеры! Вы же ещё не огрузли лампасами, папахами,
квартирами, дачами и спецпайками, но уже готовите себя именно к жизни с
привилегиями. А ведь надеяться, может быть, только на вас и осталось.
Молодое офицерство всегда поднималось на защиту Отечества. А вы на чьей
стороне окажетесь в грозный час? Вам труднее, согласен. Вы обязаны
подчиниться приказу, даже если пошлют против своего народа.

И я выскочил на трап, на свежий воздух.

А через несколько дней произойдёт то, о чём я только догадывался в
самолёте. Нам покажут выборы первого президента страны. Им, естественно,
станет тот, кого народ не захочет даже окрестить Михаилом Самозванцем.
Его никак не назовут. Горбатый, и всё. Хотя царь объявит себя
императором.

А заплаканная Россия так и останется лежать, как пышнотелая, многодетная
вдова, которой не везёт ни с любовником, ни с мужем.

XII

Отбившись от вороньём налетевших таксистов, я сел на свободное место
напротив секции получения багажа. Электронные часы показывали
четырнадцать с копейками. Двое рядом сидящих говорили о том же.

– Такая страна огромная. Неужели не найти человека который бы его
грохнул? Скинулись бы мы ему. Потом оправдали. На поруки взяли бы.
Неужели нет такого человека?

Ловлю себя на том, что улыбаюсь подслушанной откровенности. Мне она не
кажется страшной. Но ведь это же страшно.

Получив багаж, я пошёл к автобусам. На удивление чистый «Икарус»
поджидал меня, предлагая на выбор места в полупустом салоне. Усевшись,
достал забытую в обратной дороге Библию. Но не дали углубиться в
таинство древних словосочетаний.

– Товарищи пассажиры, - раздался проникновенный женский голос. – Мне
неудобно к вам обращаться. У нас вытащили 175 рублей. У нас нет
возможности уехать. Мы очень просим вас помочь…

У пустующего кресла водителя стояла прилично одетая смуглая женщина,
держа за руку пятилетнего пацанёнка, который рассматривал сидящих с
любопытством. Речь женщина размеряна, хорошо отрепетирована. И ясна по
сути своей. Вымогательство. Она пошла по салону с протянутой детской
рукой, и все полезли в карманы. Понимаешь, что тебя обманывают, и не
можешь отказать. Слишком точно выверен удар. На милосердие.

– Спасибо, товарищи пассажиры… Спасибо, товарищи пассажиры…

Как тебя только не назовут, чтобы обобрать. Пассажиры, клиенты,
покупатели, зрители, туристы, посетители, отдыхающие, проживающие,
трудящиеся, и, конечно же, граждане-товарищи.

Через час автобус доставил по назначению. После восточно-базарного
Домодедова, Шереметьево приятно удивило западной импозантностью. На
одной и той же земле можно и так и эдак.

Повезло. Я почти без очереди взял билет на последний рейс в Ленинград.
Значит, прибуду ещё сегодня.

В кафе-столовой тоже нет очереди. Даже скучно и одиноко с непривычки.
Жуя остывшую котлету и отгребая несъедобный гарнир, замечаю, что табло
под потолком отмеряло уже 16 часов. Ждать ещё три часа. Потом ждать,
пока взлетим. Ждать когда приземлимся.

Чего же нам всем ждать, сирым и убогим, от последнего десятилетия до
перехода в новый век?

Ясно, что крепко сидящие нынешние политики добровольно свои кресла не
отдадут. Добьются они того, что осатаневшие люди, начнут бить всех
подряд, не разбирая, кто прав, кто виноват. Хочется верить, что после
призыва к оружию, армия перейдёт на сторону народа и не прольётся много
крови. А потом, хочется верить, наступит созидание.

Преступный мир не успокоится. Желающие богато паразитировать, будут
долго мутить воду, чтобы ловить в ней по- крупному, и могут даже
заварить кровавую кашу. Деньги для них дороже людских жизней. Но хочется
верить и в могущество природы, что восстановит она нарушенные балансы, и
людей с наследственной нравственностью станет всё-таки больше…

Наша поездка с цветами закончилась не совсем удачно. Очень мы надеялись
на два предпраздничных дня перед международным женским днём. 5 марта мы
надеялись на эти дни, не ведая, что в магаданский аэропорт прибыл
грузовой борт с цветами из Прибалтики.

6-го утром мы выехали в посёлок, готовые к буйной торговле, но народ
почему-то не шёл.

Растревоженный отец убрёл на разведку, а я остался сидеть, отбраковывая
испорченный товар.

– Снижай цену! – прибежал отец. – Всё, нам хана. В оранжерею
государственные цветы завезли. Дешевле. Весь народ там.

Полдня мы просидели в бездействии. Лишь под вечер стали подходить
интересующиеся, так как в оранжерее цветы кончились. Но и время было
упущено. 7-го мы растолкали что смогли, а товар похуже просто выбросили.
Я вдобавок простыл и пугал всех кашлем, похожим на лай больного волка.

На Таниной квартире, пока хозяйка отсутствовала, мы сели за пересчёт
денег. Такого количества купюр никогда не проходило через мои руки. Но
и никакого трепета, волнения даже, я не испытал. А хотелось
прочувствовать. Ведь есть же она, страсть эта проклятая. Каждый день
идут бои ради бумажных ценностей.

Тщательно вывернув портфель, сумки, кошельки и карманы, мы еле набрали
около двенадцати тысяч. За минусом двух тысяч, ушедших на билеты, багаж
и взятки, чистого заработка десять тысяч. Казалось бы, неплохо. Но отец
расстроен, он рассчитывал на большую прибыль.

Пришёл брат. Он растопил баню на даче и явился за нами. Пора начинать
праздновать окончание торговой эпопеи и международный женский день.
Услышав про сумму, он тоже не поверил. Все трое раздумываем над
вопросом, куда исчезла часть денег? Мне кажется, что брат вполне мог
заныкать. Вижу, что и у него по отношению ко мне такая же мысль, ведь
большую часть времени с деньгами сидел я. Отец, насупившись, подозревает
нас обоих. Вот и доторговались!

– Да нет, всё правильно, - прерывает муторность Василий. – Цену мы
снизили? Снизили. Отходов сколько было? Сколько выбросили?

– Но ведь не тысячу же штук выбросили, - отвечает отец.

– Так на то оно и получается, - машет рукой брат. – Всё, чёрт с ними.
Пошли в баню.

Всё-таки он быстрее откинул чёрные думы, оказался мудрее меня.

Баня словно вытащила из меня простуду. Запивая сухой пар горячим чаем,
отец спросил нас, кому сколько денег надо.

– Ты мне обещал цветной телевизор, - скромно напомнил я. – Но раз такое
дело, не досчитались прибылей, то ладно, перебьюсь. Главная задача
сейчас у нас – купить машину. Чтобы она была, наконец, в Симферополе.

– А ты? – отец ждал ответа от брата.

– Ну, видишь… - Василий не торопился, раздумывал над словами. – Я же
говорил тебе, что хочу ещё раз попробовать свинство развести. Без своего
мяса тяжело. Семья вон какая. Да и доход. Если браться, то основательно.
Корма закупить, поросят хороших. То, другое.

– Сколько – говори.

– Ну, тысячи три на разворот мне бы в самый раз.

Я про себя присвистнул. Мне при таком раскладе о телевизоре и не
мечтать. К тому же сам отказался. А на машину нам даже всей суммы не
хватит, до такой степени они вздорожали. Стало немного обидно. Ведь
ехал, старался.

Со стыдом вспоминаю пережитое, вышагивая по Шереметьево. Во внутреннем
кармане у меня лежит тысяча рублей. Отец выдал мне перед отъездом эту
сумму, и ещё немного на карманные расходы.

Отчего же мне так грустно? Ведь осталось чуть-чуть побродить. В
Домодедово, помнится, сутки проболтался на ногах – и ничего. А тут,
когда торгашеские приключения подошли к финалу, как-то неуютно на душе.
Казалось бы, радоваться надо, в сумке у меня красная рыба двух сортов, а
в кармане цветной телевизор…

Телевизор у меня был. Старенький, черно-беленький. Мне его подарил друг
Генка Березин, когда приобрёл себе новый. А я, собираясь в торговый
вояж, будучи уверенным, что по возвращению и у меня будет цветной, взял
его и ещё раз подарил. Перед самым отъездом. Дарите женщинам цветы – это
всё понятно. Предлагаю новую концепцию. Дарите женщинам телевизоры! Вот
приеду, куплю, какой подвернётся, а потом, поднакопив деньжат, куплю
другой, посолиднее, а этот снова подарю. И так далее.

Через несколько дней я столкнусь с удручающей действительностью. На
цветные телевизоры очередь окажется расписанной на три года вперёд.
Достать же иным путём тоже окажется нереальным, стоимость с переплатой
поднимется до суммы двух номиналов. И моя концепция разобьётся о мой же
карман. С которым можно дарить женщинам телевизоры только на рекламных
плакатах.

Простите, милые, что так мало делал подарков. Право же, не от жадности.
Хотя это не оправдание.

Порассуждав, я приободрился. Не всё так мрачно на будущее. Есть друзья,
оптимизм и юмор которых всегда придавали мне сил. Вместе нам будет легче
встретить грядущее десятилетие.

Разменяв рубль на пятнашки, я прикрыл за собой дверку кабины
междугороднего телефон-автомата.

– Привет, это я. Из Москвы. Съездил нормально. Через несколько часов
прилечу. Ты чем сегодня занимаешься?

– Приезжай, конечно!..

Всё, жить можно. Сегодня вечером я буду знать, чем займусь утром. А
утром решу, что делать вечером на репетиции. И так далее.

Объявили регистрацию. Очередь двигалась быстро, но буквально передо мной
произошла остановка. Зазвонил телефон. Женщина в синей форме подняла
трубку. Ей сообщили, что кто-то знаменитый опаздывает, поэтому не
торопитесь. Очередь зашелестела, называя фамилию известного актёра,
который с нами полетит.

Знаменитость нашей страны-театра явилась в салон, задержав отправку
самолёта на двадцать минут. Любимый многим советский Д’Артаньян. Он
прошёл на своё место, но потом, когда самолёт начал выруливать на
взлётную полосу, перешёл к кабине пилотов, в секцию, где располагались
стюардессы. Там ему интересней, чем среди нас, пристёгнуто летящих.
Скорее всего, соседи утомили вопросами, его тоже можно понять.

Весь сегодняшний день я хотел заснуть, забыться, но находился словно в
анабиозе. Не то в сонных размышлениях, не то в бодром бреду. А сейчас
голова чиста и ясна. Достаю карманную книгу, но чтение не идёт. Хочется
сочинить что-нибудь самому. И желательно не разводить канитель из
воспоминаний, надо бы освоить сжатые формы, где коротко и ясно, как в
сказке. Но только закрутились заезженными пластинками недодуманные
сюжеты, как объявили, что мы уже идём на снижение. От Москвы до Пулково
лететь одно удовольствие, набрал высоту – и пошёл на посадку. Вот и
полоса, тут и сказки конец. Всем не терпится, уже глубокий вечер, но мы
сидим. Ждём до полной остановки двигателей.

Когда переступаешь из салона трап родного берега, - невольно улыбаешься.
Хоть на мгновенье, но обязательно. Вот она, милая сердцу темнота с
электрическими огнями. Воздух сыроват и прохладен. Идёт мелкий снежок.

О, город, ставший кровным! Я верю, что тебе вернётся исконное имя
святого Петра, камня. И ты начнёшь возрождаться.

И в вас я верю, сограждане мои. Там, за цветными занавесками, вы лучше,
чем в очередях, газетных статьях и на экранах телевизоров.

В одно из таких убежищ я и врываюсь, закинув вещи домой.

– Привет! Я не заставил себя долго ждать?

– Стол давно накрыт.

– У меня деликатесс. Запах колымских просторов. Копчёная горбуша, ты
чо!

За столом меня догоняет преследовавшая весь день мысль.

– Который час?

– Около двенадцати. Будильник на том столе.

Всё верно, часовая стрелка у полуночной отметки. Сегодняшний день
заканчивается. Начались для меня сутки за одним столом, через восемь
часов мы выехали, в аэропорту были в 12, через два часа я вылетел, через
8 прилетел, в Домодедово было 14, в Шереметьево 16, через три с
половиной часа началась посадка, около половины десятого подали трап на
выход, и вот я сижу за другим столом на противоположном конце страны.

– Знаешь, сколько длился для меня сегодняшний день? Тридцать два часа.

– Как это? Интересно.

– Давай сначала поднимем.

– Давай. За тебя. За твоё благополучное возвращение.

– Нет, лучше за тебя. Ты лучше.

Друзья, пока стучит наше время, жить можно. Его отмеряно всем поровну.
Начальникам и подчинённым, талантам и неспособным, диктаторам и борцам,
совестливым и рвачам, имущим и обездоленным. И счастлив всё-таки тот,
кто, проживая своё время, старается как можно больше посвятить его
другим. А не тот, кто пытается всерьёз его для себя остановить.

За наших друзей! Поднимайте!

Хочется верить, что последнее десятилетие кровавого века принесёт всем
нам радости дел и отдохновения.

Ленинград.

март 1990 – март 1991 гг.

___________________________________

ДРОЗД Тарас Петрович.

д.т. 784-08-81