Немного о главном

Кто знает, сколько ему на земле этой отмерено и зачем отмерено. Живём то, сколь Бог даст, а на поверку оказывается всё, как миг пролетает, а остаток неизмеримо долго тянется. Долго не значит счастливо, особенно если судить соотносительно текущего момента. Это хорошо, если у тебя есть, за что зацепится, дети, внуки, обязанности, цели в жизни, а если нет. И мир твой стенами палаты очерчен и до векового рубежа совсем уж немного осталось. А если что осталось у тебя, то только мысли, мысли, они тянут тебя в твоё прошлое, они в миллионный раз прокручивают проекцию этого прошлого, строят варианты счастья. Того самого счастья, которое не изменить не поправить, можно только вспомнить, но никак не соотнести с днём сегодняшним, с собой в этом дне сегодняшнем. Но и это не всё.

Сколько лет провела старуха в психиатрической лечебнице, /пациенты называли лечебницу не иначе, как заведение/, уже, наверное, не всякий из персонала бы вспомнил, кажется, она всегда тут была.
Но как говорится и на старуху бывает проруха. Забирают. Сын. Откуда-то из-за границы вернулся, естественно с деньгами, жизнь видать удалась, вот только для полноты ощущений осталось совесть успокоить. Так говорят. Люди, они говорят.
Даже при большом желании тяжело было вспомнить, чтоб кого-то отсюда забирали, разве, что в морг. Люди приходили, люди умирали, впрочем, и как за пределами заведения. Просто жизнь текла, по установленному порядку, от приёма пищи до следующего приёма пищи. Были и свои неписанные правила, к примеру, о материальной стороне, да о личном, говорить было не принято, ибо и то и другое у большинства оставляло желать лучшего, контингент то подобрался не из богатых, да не из самых счастливых.
Тем не менее, обитатели заведения жили относительно дружно, делить было нечего, да и лечение, /наказание/, в противном случае было довольно эффективным. Светила медицинские, эскулапы местные свою работу знали неплохо.
Провожали старуху не то чтоб с помпой, но довольно душевно, на сколь возможно это в заведениях подобного толка. Старуха даже на миг пожалела, что оставляет привычную обстановку. Подруги, перебивая друг друга, о чём-то говорили, как всегда невпопад, каждая о своём, но это было привычно, это в некоторой мере успокаивало и держало в тонусе. Старуха и сама любила поговорить, особенно о литературе, да о литературе, она же в былые времена преподавала литературу, можно сказать жила книгами. Она бы тоже чего-нибудь сказала по случаю, Ходасевича б почитала, Бальмонта наконец. Да как-то то ли от волнения, то ли ещё по какой причине напрочь забыла слова, ритм в голове вертелся, а слова как корова языком из памяти слизала.
Потом был кабинет главврача, там она и увидела сына. Не узнала, приняла за соседа… по парте, в школе, имени правда того не помнила, почему-то вспомнила, как замирало сердце, когда невзначай касалась под партой ногой его ноги. Столько лет, а гляди ж ты, замирает сердечко.
— Это я, мама, — перебил её воспоминания сын, и насколько мог нежно, взял её за руку, потом добавил, — Я приехал за тобой, мама. Прозвучало это не столько торжественно, или напыщенно, более устало — равнодушно, но старуха и этому была рада, а главврачу было без разницы.
И ей хотелось сказать что-то подобающее моменту, но мысль её, до этого на мгновение задержавшаяся, на школьных воспоминаниях, понеслась дальше, ей почему-то стало грустно, она высвободила руку и промолчала.
Главврач начал говорить своё врачебное, сын понимающе кивал.
Старуха сидела рядом с ними и улыбалась, ей не хотелось вникать в разговор, она думала о своём, и ни как не могла сосредоточиться на главном, она даже не могла определиться с этим главным. Она вот который год пытается вспомнить, то без чего жизнь её не имеет ни вкуса, ни запаха, ни направления, ни связки с чем либо. Она просто существует, в то время, как жизнь проносится рядом. А вспоминала она почему-то только таракана, сидящего на тумбочке, около чашки с остывшим чаем, или вспоминала грязные перила на лестничной клетке в общежитии, где она была студенткой, к которым прижималась мягким местом, когда целовалась со своим будущим мужем, или может это был кто-то другой. Вспоминала ещё что-то неясно и туманно, потому как её отвлекала открытая форточка, откуда доносились звуки города, в который она вернётся в ближайшее время, а это её немного пугало и притягивало одновременно.
Сын слушал главврача, главврач говорил о кризисном состоянии, о сложностях содержания таких пациентов, насколько это удовольствие дорогостояще в плане и материальном и моральном, и не рекомендовал забирать старуху в общих интересах, потом снова и снова говорил о психических расстройствах, возрастных изменениях, сыпал доводами и терминами, нервно одёргивая при этом халат.
Сын настаивал на том, что если уж имеет и желание и возможности, естественно понимая, на что главврач так упорно намекает.
Потом они ехали в машине, и старуха сидела на переднем сидении машины рядом с сыном, смотрела на проносящийся за окнами пейзаж. Сын рассказывал о своих злоключениях там, о своих планах здесь, она всё так же улыбалась, как в кабинете у главврача, она понимала, что жизнь её сделала крутой поворот, но осмыслить ещё и это нужно было не только время, но и обстановка, её сбивала с толку суета, движение, шум. Ей всё так же хотелось что-то приличествующее сказать, но она всё ещё не могла сосредоточиться, не могла собраться мыслями, казалось, кто-то чужой в голове сгрёб все мысли и смотрит оттуда изнутри и смеётся, на подобии злого тролля.
Дорога оказалась недолгой.
— Вот мы и дома, — сказал сын, открывая дверцу машины, — Приехали.
Старухе хотелось спросить, у кого дома, но она опять промолчала.
Они поднялись на лифте на какой-то этаж, старуха не обратила внимания на какой, не всё ли равно. Вошли в квартиру. Самая обычная квартира. Сын успел и сиделку нанять, старуха почему-то приняла её за дочь. Присутствовала и дочь, присутствовала и другая дочь. Все были в сборе, все их ждали. Её семья.
Старухе дали лекарство, она привычно выпила таблетку.
— Похоже, мы быстро найдём общий язык, — весело, или только делая вид веселья, сказал сын.
Дочери переглянулись. Это не укрылось от глаз старухи, которая заподозрила что-то не то, и обещавшая быть душевной беседа близких людей как-то сразу не задалась. Сын опять рассказывал о своих злоключениях, о том, как открыл свой бизнес, как заработал своё скромное состояние, старуха смотрела сквозь него, думая о чём-то своём, остальные молчали. Потом старуху уложили спать, /было уже пора/, и далее беседу продолжали уже без неё.
Проснувшись, старуха никак не могла понять, где она. Сиделка позвала сына. Вместе они собрали её на прогулку.
Когда вышли из парадного, старуха взяла своими сухенькими ручками сильную руку сына, посмотрела своими бесцветными глазами ему в глаза. Собственно ничего такого, но сын растрогался. Глаза его повлажнели. А она только хотела ему что-то сказать, но что как обычно забыла и просто стояла и пыталась вспомнить. Сын тоже стоял, и казалось вот, вот заплачет, он даже подумал про момент истины, просветление и ещё что-то в этом роде. Старуха тоже о чём-то думала, что-то происходило в голове, какие-то нейронные связи то ли рвались, то ли соединялись, смена привычной обстановки, психологическое истощение сделали своё дело, а может и ей чисто по-женски, надо было выплакаться, чтоб стало чуть легче.
Сиделка, молодая девушка стояла поодаль и ждала, ей было не до сантиментов, на просто зарабатывала свои деньги.
А потом сын поцеловал старуху в лоб, сел в машину и поехал по делам, /работа/, а старуха осталась с сиделкой. Они прошлись под руку по дворику, старуха рассказывала сиделке что-то несвязное, повторяясь и сбиваясь. Сиделка кивала головой и твёрдо держала её под руку. Погода была комфортная, зелень, цветы, благодать. Потом они сели на лавочку около подъезда и смотрели, как люди входят и выходят из дома. У всех были дела, даже у сиделки, сидящей рядом, было дело, и только старуха не была связана ни делами, ни обязательствами. Она вспоминала заведение, подруг, вспомнила больничные посиделки, ей был уже так привычен больничный гам, когда несколько человек говорят одновременно, когда никто никого вроде и не слушает, зато можно выговориться самому. Выпустить ненужные мысли, как выпустить газы, и станет легче. Старуха чувствовала, что беседа с сиделкой её утомляет, её молчание в какой-то момент стали просто невыносимы. У них разная жизнь согласно, опыта жизненного, интересов и всех остальных параметров.
А потом пришла дочь и они вдвоём с сиделкой отвели старуху домой. Дали ей лекарство и уложили спать. Старуха безмятежно спала, а дочка давала сиделке указания, что, как, когда, та кивала головой, чувствуя, что за короткое время смертельно устала.
Ближе к вечеру пришёл и сын, он выглядел уставшим, а старуха как раз проснулась и выглядела довольно бодро. Ей просто захотелось поговорить. И она стала говорить, она про свой дневной сон, где она была не то принцессой, не то коровой, у неё была грудь полная молока, и ей хотелось летать, она летела на самолёте, а вокруг сидели её подруги по заведению, а было как раз время обеда…
Сиделка вышла в другую комнату, якобы что-то делая, на самом деле, чтоб не слушать этот поток воспалённого сознания.
Сын некоторое время слушал старуху, потом подошёл к ней поцеловал её в лоб и сказал, — Мама, я сегодня так устал, у меня был такой тяжёлый день, мне ещё считать накладные, может, ты отдохнёшь, а завтра обо всём поговорим.
Старуха как-то сразу затихла, ушла в себя буквально кожей ощутила не то чтоб даже боль душевную, а всю мировую скорбь. Свою неуклюжесть и ненужность. Она пыталась ещё договорить своё, но видимо от волнения зачастила быстро и неразборчиво, так что при всём желании уже нельзя было разобрать что.
Сын позвал сиделку, они вдвоём отвели старуху в её комнату, посадили её на кровать. Старуха не вырывалась, она давно поняла, что в таких случаях лучше смирится, а то будет хуже.

Прошло несколько дней, может месяц, старуха давно потихоньку привыкла к новой жизни, вела себя относительно тихо, сын всё более занимался бумагами, бизнес на новом месте давался тяжело, куда ни ткнись, всё приходилось решать, кругом подмазывать, все и вся норовили обмануть. Там за границей, известное дело были свои сложности, но судя по этим сложностям, те сложности язык не поворачивался назвать сложностями.
Со старухой он пересекался мало, не до того было, да и старуха вела себя тихо, безвредно копошилась в своей комнате.
Однажды она зашла в комнату сына со стопкой бумаги, объявив, что ни мало написала роман. Сын взял стопку бумаги начал пересматривать, все листы были просто беспорядочно исчёрканы вдоль и поперёк.
— Я оставлю себе рукопись, почитать, — сказал он, — А ты иди отдыхать, ты, наверное, устала.
И тут старуху прорвало. Она закричала. Она кричала обо всём, о чём так долго молчала, обо всём своём за долгие годы наболевшем, тонким старушечьим голоском, кричала с таким надрывом, что мурашки шли по телу. И о том, что никому уже нет до неё дела, у сына своя жизнь, о дочек своя, а ей нечего делать. Ей нечего уже делать в этом мире. Как она тяготится бессмысленностью своего существования на земле этой, что её старушечье тело не более, чем обуза, и что смотрят за ней только из жалости, а не из любви, потому, как и любить то её не за что, она знает жизнь.
И в этот момент она поймала себя на том, что её мысли впервые за много лет пришли в порядок. Она подумала о том, что ничего хорошего в своей жизни никому не сделала, пыталась, но не сумела, не дал Бог. Она поняла, что пришла всё её пора, ответить за всё. Она была благодарна Богу, своему телу, обстоятельствам жизненным, и всем и всему что, наконец, она смогла разобраться.
Она вспомнила, она всё вспомнила. Она вспомнила о главном, всё было так просто, а она всю жизнь сама всё усложняла. А для счастья нужно было так мало.
А потом у неё закружилась голова, и она присела на диван. Присела и почувствовала, как немеет правая сторона тела, она смотрела на растерявшихся и метущихся сына и сиделку, и ей вдруг так стало жалко себя и так захотелось им сказать, что-то хорошее, что-то, что модно будет вспоминать всю оставшуюся жизнь. Но губы не слушались её, а ещё ей стало тяжело дышать.

Она смотрела в его напуганные глаза и почувствовала такую нежность, как когда-то когда он родился, когда ей впервые его показали, таким беспомощным.
А время, её время отсчитывало свои последние мгновения.
Она смотрела на сына и в последний, ускользающий миг сознания не то сказала, не то подумала, — Я люблю…, — и из последних сил выдохнула из себя остаток жизни.
И свет для неё погас.
Навсегда.

01.06.17

***