Клад и заборы

Когда вспоминаешь прошлое, то конечно истории, которые приходят тебе на ум бывают и смешными и грустными. Но смешные истории,  хочется чаще вспоминать, чем грустные. Очевидно, такова психология человека.  Грустного и сейчас предостаточно. И смешного тоже, но грустного, как всегда, больше. Когда пройдут эти времена, и их будет осуждать и обсуждать новое поколение, то некролог по ним окажется не очень весёлым, как и некролог по советским временам. Но, чтобы оградиться от пессимизма, хочется улыбнуться, то ли с доброй иронией, то ли с добрым взглядом на наше прошлое, без современного молодого сатирического рвения. Рвение на ниве издевательства над прошлым, в котором критики не жили, и, следовательно, судить его не могут, существует толи для создания себе пиара, толи для зарабатывания денег. Эти люди сейчас считают себя умней других, но пройдёт время и это будет незаметно. Более того, эти умники в глазах своих потомков, будут деяниями своими выглядеть в глазах новых поколений ещё неприглядней, чем мы. Кто знает?

 А я без всякой критики просто хочу рассказать вам две истории, связанные с небольшим городом на западной Украине, в котором я вырос. Это город Владимир-Волынский. Город древний. Он не моложе Киева а скорее всего старше Киева, так как легендарный город Волен (или Велынь), от которого пошло название территории – Волынь, наверно и есть современный Владимир-Волынский. Можно предположить, что и во времена князя Владимира Святославовича имела место практика увековечивать себя в названиях городов ещё при жизни, как и в советские времена. Вот и переименовал киевский князь город по имени своему. И долго его называли то так, то эдак, и в конце концов нашли компромисс: стали величать город – Владимир-Волынский.

Такой солидный по возрасту город не может обойтись без тайн и легенд: без кладов и подземных ходов, без рассказов о былом величии, о придворных интригах и страшных злодеяниях. Город не велик, но его таинственных историй может хватить даже на Нью-Йорк. Я их в детстве слышал несметное количество.

Когда в 1960 году я окончил школу, экономика нашего городка находилась в плачевном состоянии, и трудоустроиться было практически невозможно. И пришлось мне уехать на работу в другой более промышленный город. Через полгода, летом я приехал к родителям на побывку.

Надо сказать, что рядом с центром города находится детинец (крепость, вокруг которой в древние времена селился городской люд). Детинец стоит в городе до сих пор уже более тысячи лет. Так вот, во времена Великой Отечественной войны строения возле детинца были разбомблены, потом эту территорию очистили, и каждое воскресение на ней была ярмарка, на которую съезжались и колхозники, и потребкооперация, и хуторяне. Народу было много и я до сих пор помню этот весёлый шум и гам, и крикливых продавцов и молчаливых покупателей, и женщину помню в красочном, расшитом цветными нитками кожухе (дублёнка по-нынешнему), которая, чтобы согреться, ударяет себя ладонями по спине и кричит: «Купуйтэ вапрыка! Купуйтэ вапрыка!» Вапрык (веприк) – это поросёнок.

Приехал я значит в родной город, иду мимо ярмарочной площади и вижу: вся она перерыта. Какие-то ямы, груды земли. Вся площадь разворочена, как после налёта вражеской авиации. На стройку не похоже, поскольку раскопы сделаны без всякого геометрического плана, хаотично, да и строителей не видать. И пустынно спросить не у кого.

Пришёл домой обнялся с матерью. Она до обеда покормила меня пирожками с чаем и после взаимных вопросов о житье-бытье, я её спросил о ямах на базарной площади. Мать махнула рукой и сказала: «Не знаю. Ерунду всякую болтают. Спроси у отца – он больше знает».

Отец пришёл на обед через час. Обнялись. Он умылся, пока мать накрывала на стол. Потом пообедали, чем бог послал, и я спросил его об этих ямах. Отец рассмеялся и говорит: «Да у нас там теперь Клондайк! Золотая лихорадка местного масштаба». И рассказал такую историю.

Около месяца назад, в воскресенье, как всегда была ярмарка. Надо сказать, что площадь не была заасфальтирована, просто её разравняли и народ утоптал землю своими ногами, так что правильнее было бы её назвать – майдан. За десятилетие её использования, земля майдана подошвами людей истиралась и переносилась по её пределам. Так вот, бродил какой-то покупатель по ярмарке и споткнулся. А споткнулся он о пупырышек крышки глэчика (кувшина), крышка отлетела в сторону, мужчина посмотрел вниз и видит (О, Боже!): кувшин набит драгоценностями! Если бы я оказался в такой ситуации, то наверно застыл бы от изумления, открыв рот, или что-нибудь крикнул, но мужчина (и я его за это уважаю) молниеносно сунул руку в кувшин, схватил, сколько смог драгоценностей и затерялся в ярморочной толпе. Окружающие его люди, очевидно, соображали хуже, чем он. Вначале начался галдёж, затем более сообразительные, стукаясь лбами, кинулись к горшку и растащили, кто что успел. Но не тут то было! Откуда ни возьмися появились люди в штатском и задержали счастливчиков. А пионера этой истории так и не нашли.

Ну, вот. Городок маленький. На следующий день все уже знали о кладе и энтузиасты кладоискательства с раннего утра, вооружившись кирками и лопатами, потянулись к ярмарочной площади. Власти не мешали их раскопкам. Да и самим было интересно (во власти тоже люди и все мы азартны и любопытны): а вдруг ещё что-нибудь найдут?! Спокойно, со стороны, власть просто наблюдала за кладоискателями вместе с зеваками, но никаких драгоценных кладов больше не было найдено.

 

И что я могу сказать об этой истории сейчас? Вывод очень простой: никакая политическая власть не может изменить основные человеческие инстинкты.

 Но власть, конечно, может принудить совершать противоестественные поступки, основываясь на балансе житейских приоритетов. Об этом следующая история из тех же времён.

Ровно через год я вернулся в родной город. Был, прекрасный солнечный день, я весело шагал к своему дому, хотя и был несколько озадачен: город всё тот же, но что-то в нём изменилось. А что — я понять не мог. И только подходя к родной калитке, я сообразил в чём дело. Калитки не было, как и забора у дома. Вдоль всей улицы не было ни одного забора! А город в те времена был в основном одноэтажным и все участки обносились оградами. И вот все они исчезли, словно здесь поработал старик Хоттабыч.

Установив этот факт, я изумлённый вошёл в дом. Отец, очевидно, собирался побриться и правил опасную бритву на кожаном ремне. Он отложил бритву в сторону и глядя на меня встревоженно спросил: «Что-то случилось?» Я его тоже спросил: «Батя, а куда все заборы подевались?» Он расхохотался. Потом сделал серьёзное лицо, но глаза его улыбались.

«Сынок, — сказал он. – Ты новую программу нашей партии читал? В ней написано, что через двадцать лет мы будем жить при коммунизме». «Ну, и что? Ну, написали». У меня наверно был глупый вид, потому что отец опять рассмеялся и, похлопав меня по плечу.

Как оказалось, недавно выбрали нового секретаря райкома партии, который на первом же заседании райкома поставил вопрос ребром: «Что это такое, товарищи? Вся страна ударными темпами строит коммунизм, где все должны жить в братстве, а у нас ещё не изжиты частнособственнические инстинкты – отгородились друг от друга заборами. Надо этот недочёт немедленно исправить». И решили. И постановили. И снесли все заборы в городе. Во, какие бывали дела!

Но что странно, ведь никто не сопротивлялся.

И сейчас никто не сопротивляется. Значит, ничего не изменилось и лет через пятьдесят, ныне двадцатилетние, будут тоже вспоминать подобные истории и рассказывать их своим потомкам, с грустью и иронией.