Санта Мария

 



 

 

"Откроет душу мне матрос в тельняшечке

Как тяжело на свете жить бедняжечке "

(из песенки)

 

 

Нас долго везли в открытом грузовике по пыльной ухабистой дороге. Сиденья там — доски, набитые на общую, по внутреннему периметру кузова коробку. Коробка эта вместе с нами подпрыгивала. Все кишки вытрясли. Привезли, наконец, на дальнее картофельное поле, где уже работали, собирали картошку девчонки с третьего курса нашего техникума — метеорологи. Они, вообще, в другой деревне базировались. Мы тоже разбрелись по рядкам, взрыхлённым картофелекопалкой. Ещё почти пол поля было не убранным. Картошку собирали в шаткие и сизые от старости деревянные ящики. Они наполнялись не быстро. Их приходилось подтаскивать, волочь за собой.

Немного впереди, на соседнем рядке работали две девушки. Я обратил внимание на ту, что была ближе к своему ящику. В косыночке, аккуратно повязанной под подбородком и вокруг шеи — от пыли, наверное; в полинявшей клетчатой ковбойке навыпуск, в выцветшем от стирок, когда-то чёрном трико, закатанном до колен, в полукедах.

Она вдруг выпрямилась, поправила тыльной стороной ладони волосы, выбившиеся из под платочка и стала так: одну ногу — вперёд, «руки в боки».

— Ленка, блять! — крикнула она своей напарнице, собиравшей картошку далеко впереди в небольшие кучки. Та огрызнулась: — Сама ты блять!

— Ну во-от — всплеснула руками первая: — Значит, уползла-а, хитрая какая! Вроде того, что: «Пусть эта дура одна тащит, надрыва-ается»! Ленка стала оправдываться, что она, мол, тоже «одна таскала и ничего». — Коне-ечно, «таскала»— парировала первая. — Тогда ещё ящик был пустой! И добавила, хихикнув: — Как твоя башка! Ленка замахнулась на неё картофелиной. Та, что в ковбойке, вскрикнула, отпрыгнула, прикрываясь рукой с растопыренными пальцами, зажмурилась, моргая: — «Только кинь, только кинь»! А я смотрю, жду: «Попадёт, не попадёт»? Не попала. Вообще — не докинула. Подошла, они вместе поволокли ящик по земле вперёд, от кучки к кучке, переругиваясь, но негромко, не разберёшь.

— О! — думаю, — ругаются, будто здесь никого нет, будто мы, только что поступившие на первый курс после седьмого класса, для них — пустое место. Ну, коне-ечно, они на третьем! Мы для них — мелюзга… А Ленка та, не могла картошку правильно кинуть. Из-за спины кинула, по-бабски. Конечно, не докинула. Я бы попал. С такого — то расстояния! Эх! — думаю, — Зафинтилить бы в лоб Славке Котылевскому, только:- «тыдыщ»! — чтобы карофелина разлетелась на фиг! Только догонит же, гад, или потом поймает… Я оглянулся, поискал глазами, где Славка. Он стоял рядом преподавательницей и, вытянув шею, заглядывал вдаль, показывая куда-то рукой. Ага, — думаю, — ящики считает, — пристроился. Пацаны, что помладше, собирают, а он считает, сколько они насобирали. Я тоже арифметику знаю, тоже мог бы считать! И преподавательница

думает, что так и надо. Сама бы и считала… Хитрый Славка! Точно, надо ему картофелиной залепить, только чтобы не видел, откуда… Да нет… Далеко, отсюда не докину...

Ближе к вечеру на поле въехал трёхосный «ЗИС». В кузове сидели матросы в белых робах с полинявшими голубыми гюйсами, в беретах со звёздочками. Пацаны сразу: — Этот пройдёт, этот пройдёт… ( про машину, конечно), — трёхосный! А девчонки побросали работу, заволновались, захихикали, — переглядываются.

«ЗИС» остановился, с него попрыгали матросы, построились в шеренгу, но неровно, и головами вертели. Лица у всех загорелые. Из кабины вышел высокий офицер в чёрной фуражке с «крабом», в кителе со слишком уж прямыми плечами, в широченных брюках. На кителе у него были два ряда орденских колодок — воевал, значит. Он что-то объяснил подчинённым и они разбрелись по полю, стали носить наполненные ящики к машине, медленно двигавшейся по рыхлой земле, высыпать картошку в кузов прямо на ходу, а пустые ящики бросать на землю дном кверху.

Девчонки наткнулись, наверное на мышиное гнездо и завизжали, но уже почти все, а не как раньше, когда визжали только те, на чьём рядке мышка пробежала. Понарошку им так страшно всем стало. Потом приехал зелёный армейский «СТУДЕБЕККЕР», тоже трёхосный, и матросы стали грузить в кузов мешки с картошкой, стоявшие в дальнем конце поля, не высыпая, а «ЗИС», уже гружёный, с натугой двигался по колдобинам. Взревел, надымил, преодолевая небольшой кювет и выбрался на дорогу: — упылил.

Солнце висело уже совсем низко и от «СТУДЕБЕККЕРА», когда тот выезжал с поля, двигалась по земле длинная предлинная тень. Сильнее запахло взрытой землёй, комары запищали, замельтешили на фоне закатного неба… Да откуда их столько?! Работа была закончена. Кто-то распалил костер — поджёг кучу сухой картофельной ботвы. Повалил густой жёлтый дым и все стали собираться к костру. Думали, что там, где дым, комаров меньше. Кидали в костёр картошку, усаживались на ящики или прямо на землю. Подходили матросы, присаживались на ящики, а кому не хватило — на корточки. Нет, не совсем на корточки… не устойчиво, но красивее, так это гордо: — на пятку правой ноги. Левая, при этом, согнута в колене. Спины прямые, береты со звёздочками — на затылках: — «шапки заломили». Их интересовали, конечно же, девушки с третьего курса, но вели они себя как мальчишки в пятом классе; будто в класс пришла «новенькая» ученица,- красивая девочка, — и они толкались, давали друг другу подзатыльники. Вообще, видно было — стеснялись. Один начал шутить, балагурить, он к этому делу, наверное, привычным был; — матросы поглядывали на него с надеждой, а он совсем не смешно шутил. Скованность его чувствовалась. Однако девчонки вежливо смеялись, вопросы ему какие-то задавали, предлагали печёную картошку.

На дороге, у края поля прогуливались офицер и наша преподавательница в светлом пальто. Она, рядом с ним, казалась маленькой робкой девочкой. Они о чём- то говорили, даже жестикулировали. Наверное обсуждали, как воспитывать молодое поколение. Преподавательница вернулась одухотворённая. Глаза у неё были уже не несчастными, как всегда. В них появилось достоинство. Как же! Пообщалась с настоящим мужчиной, — морским боевым офицером! Он ей чего-то там говорил, она тоже, небось, умничала… Да ну их на фиг!

Я сидел на куче картофельной ботвы, отмахивался от комаров, чистил горячую обуглившуюся корочку на картофелине, дул на неё, уже без корочки, ел обжигаясь и был этим занятием очень увлечён. ( А корочку тоже можно есть, хоть и чёрная, всё равно вкусно). Ну, вот: съел, за другую принялся было, но… Наткнулся взглядом на ту девушку в клетчатой ковбойке и удивился: Как… она преобразилась! Как сидела!

Она сидела на аккуратно постеленном на земле довольно чистом сухом мешке как какая-нибудь восточная красавица на персидском ковре. Наверное и сама не знала, что так сидит — само получилось: свободно, непринуждённо, но… величественно! Она держала полуочищеную картофелину, как некую хрупкую драгоценность. Какой у неё красивый локоток! Как она держит картофелину! Я даже есть перестал.

На её аккуратненькие загорелые икры садились комары, но она их не прихлопывала ругаясь, как остальные: «Вот гад такой!», она их смахивала изящным движением руки, будто бы не очень на них сердилась. При этом чуть покачивала головой в косыночке. По её движениям легко угадывалась кокетливая мысль: «Вот ка-акие! Куса-ают...» Мне даже захотелось нарисовать, как она сидит. Вот вернусь в нашу хату, — думаю,- и попробую нарисовать… Ну, да! Как же! Все будут через плечо заглядывать, «Что там рисуешь?» — смеяться начнут… Да и не получится у меня...

Потом я понял, почему она так преобразилась. Она слушала, что говорил матрос, полулежавший на куче ботвы напротив неё, приподнявшись на  локтях. (Одна нога согнута в колене, берет со звёздочкой сдвинут на затылок.) На погончиках его робы вместо букв ТФ ( Тихоокеанский флот), желтели три полоски. Он был похож на какого-нибудь комсомольского начальника, говорил уверенно, как старший с младшей, но эмоционально, от души. Он говорил, что служба на флоте слишком долгая, почти пять лет, потому, что призывают весной, а срок службы считается с нового года, что это лучшие годы, считай, вся юность потеряна безвозвратно, что это не справедливо. Выходило, что он не о службе своей суровой рассказывал, а жаловался на судьбу, но, правда, без жалобных интонаций, а как-бы объясняя той девушке, что к чему. Однако, было видно, что ему очень важно, чтобы она слушала его, понимала, соглашалась. И она кивала головой, соглашалась, и казалась такой слабенькой, беззащитной, невесомой, — ну ангелочек и всё тут. Может быть, это так казалось на фоне громадных ботинок матроса, на фоне его широченной робы? Парень был рослый, в плечах широкий… Интересно, что у неё в глазах? Отсюда не видно, — она на него смотрит. Ей, наверное уже лет шестнадцать, — старше меня, но всё равно, — красивая. Вот сейчас, когда так сидит и слушает.

Я специально поднялся, отошёл в сторону, чтобы увидеть её глаза. Иду, ногами землю загребаю, картошку ем, вроде как просто так иду, надоело, мол, на куче ботвы сидеть, — встал поразмяться; а сам быстро посмотрел… Глаза у неё были тёмные… и хитрющие до блеска. «Э-Э» — думаю, — дяденька моряк, — «Суши вёсла», приплыли! В такие глаза трудно смотреть… Поэтому «дяденька моряк» смотрел поверх её головы, рассуждал что-то там, а у самого, наверно сердце колотилось, как у зайца и в висках cтучало. На щеках розовые пятна и желваки дёргаются. А она смотрела на него так, потому, что знала, чувствовала — он побеждён, хоть и умничает. Ведь он искал у неё понимания, а значит — поддержки, покровительства. Защиты? Может быть она была для него в этот момент божеством, как SANTA MARIA для моряков Магеллана в том кругосветном плавании.   (Услышит, поймёт, спасёт...) И она понимала, почему он согнул ногу в колене и двигает ею туда-сюда. Я и то догадался, а она и подавно. У девчонок с такими глазами чутьё звериное...

«ЗИС» вернулся довольно быстро. (Или время так быстро пролетело?) Матросы построились в две шеренги и по команде офицера: — « Напра-а… гу! Справа, по одному на посадку бего-ом… марш!» — быстро и красиво попрыгали в кузов, расселись вдоль бортов на откидные сиденья. Махали с машины беретами, что-то кричали. Девчонки тоже махали им руками, кричали: — « Приезжайте к нам на танцы!». Наши пацаны молча ели печёную картошку и ничего им не кричали. Офицер уже на ходу запрыгнул на подножку, хотя мог бы сразу в кабину сесть. «Перед преподавательницей выпендривается» — понял я, — «Лихость свою демонстрирует». Взрослый, а туда же… Грузовик упылил в сумерки. Потом за девчонками машина пришла с включеными фарами, это, когда костёр уже прогорел и мы забросали угли землёй. Вскоре и наша полуторка нарисовалась.

Ужинали поздно. Пока-а доехали! Спать уже хотелось. Лампочка под потолком тускло светила. Молча ели толчёную картошку с помидорами. Только слышно было, как ложки скребут. А мухи уже спали на потолке, на той стене, где печка и не мешали есть.

Ночью мне приснилась рука, державшая картофелину, мизинчик согнутый… Я проснулся. В голове ясно, будто выспался, и удивился: « О! На фиг она мне приснилась со своей картошкой»? Слез с нар, потому, что по малой нужде приспичило. Сунул босые ноги в холоднющие кеды, пошёл на улицу, наступая на незавязанные шнурки; о дверной косяк стукнулся. Крыльцо было влажным, будто запотевшим. Я от него отбежал по скользкой траве к высокой тёмной полыни. На листьях её блестели капельки росы. Отсюда было отчётливо видно большую паутину от угла крыши дома до столба с белеющими на нём фарфоровыми роликами, чуть провисшую под тяжестью усеявших её капелек влаги, паука тёмненького в центре. Закоченел там комочком — ночует. Было тихо, даже собаки не гавкали. Небо ясное, звёздное. Дальние сопки на горизонте чернеют. Млечный путь чётко виден. И в самом деле, — думаю,- как молоко… Я стоял, задрав голову, смотрел на звёзды, даже голова закружилась, но мне хотелось смотреть, смотреть… Потом чувствую: — продрог, да и кеды от росы вымокли, — побежал обратно. Дверь за собой потихоньку прикрыл, чтобы не обматерили спросонок, взлез на нары, шурша сеном и долго не мог согреться под одеялом, хотя одетый лежал. Все спали тихо, не шевелились, не ворочались. Сопели некоторые. Только из угла, из темноты донеслось чьё-то бормотание, а затем отчётливая, особенно на последнем, нецензурном слове, фраза: «Тридцать два ящика и п… дец! ".  Норма у нас была такая — на двоих собрать за день тридцать два ящика картошки, но это раньше, в последний раз ничего про норму не говорили. Надо было просто доубирать то дальнее поле, пока не зарядили дожди и к нему можно было проехать.

Окно посветлело, но я опять стал засыпать, потому, что согрелся.