Заморочка на фоне давних событий

"Сегодня?  Или  вчера...
Или  в   том  рейсе? "                                                                                                                                           
                                                                                                                                       


  На  нашем  траулере  такой  случай  был.  Один  моторист,   ночью  уже,  по  промысловой  палубе  с  пустым  ведром  ходил.
Под  ноги  смотрел,  под  лебёдки  заглядывал. Мужики после вахты вышли покурить; стоят  у  двери, разговаривают.  Когда  глаза  к  темноте  привыкли, заметили,  что  кто-то  там,  "В  свете  сумрачном,  струящимся  от  звёзд",  шарахается.  -  Что  потерял? — спрашивают.  - Позвони  на  мостик, пусть  свет  на  палубу  врубят!  ( Молчит).  -  Что  ищешь? — опять  спрашивают.   — Грибы  ищу —  отвечает.  Мужики  посмеялись, а  один  говорит:  - Ты  лучше  на  ботдек  поднимись, там,  у  боцмана  всё  плесенью-грибами  поросло.  Другой  добавляет: —  Даже  съедобные  попадаются!  (Опять  посмеялись.)  А  моторист  говорит: " Да?", и  поднимается  по  трапу,  дужкой   ведра  поскрипывает.  Мужики — за  ним.  Точно!  Ищет  грибы  под  спасательными  ботами.  Наклоняется, приседает,  "рвёт", смотрит: "не  поганка, ли"  и  в  ведро  "складывает".  Те  к  старпому: — Там  моторист  "ГРИБЫ  СОБИРАЕТ!"   —  ЧТО-О?  ГДЕ?!  Прибежал  и  к  нему,  приветливо:  - Как  дела?  Много ли  грибов  в  этом  сезоне?  А  тот  вполне  серьёзно  отвечает: —  Да,  вот,  собрал  немного. На  супчик  хватит.   Ну,  его  к  доктору:  уколы,  то, сё…  Проспал  парень  в  лазарете  больше  суток.  Проснулся  свеженьким.  Рассказывает:  - Помню,  что  с  ведром  ходил,  а  зачем, — не  помню.   Переутомился.  В  машинном  отделении  серьёзная  поломка  случилась;  они,  всей  машинной  командой  несколько  суток  её  ремонтировали.  Работа  авральная  -  не  спали  почти.  Вот  ему  подсознание  и  говорит: "Отдохни,  смени  обстановку"   — А  как?  - "Поброди  по  лесу,  погуляй  там,  грибы  поищи".   Он  и  пошёл,  как  загипнотизрованый.   " Организм то  борется  за  выживание!"  -  Это  мы  так  тот  случай  объясняли.
 А  вообще,  я  заметил,  что  уже  после  четвёрого  месяца  плаванья,  в  экипаже  всякие  "нервные"  события  происходят.  То,  вот,  помню,  один  чудак- человек   полночи  туда — сюда  бегал  по  коридору,  вдоль  кают.  Ну,  не  бегал,  конечно, — быстрым  шагом  ходил,  и   с  такой  гримасой,  будто  зуб  у  него  разболелся.  Огрызался,  если  к  нему  с  вопросами  обращались.  Радист  потом  рассказывал:  "  Врывается  в  четыре  утра  в  радиорубку  и,  чуть  бумагу  карандашом  не  рвёт,  пишет  радиограмму  жене: "МОЛЧИШЬ  МОЛЧИ  ДОМОЛЧИШЬСЯ".   На  камбузе  поварихи  скандалят,  жалуются  друг  на  друга  старпому,  заявления  в  судовой  комитет  пишут,  и  вообще,  тоска  на  судне.  Усталость  от  монотонности  дней,  событий   —  очеумелость  какая-то.  ( Кто  плавал,  знает)   Неприятности  прошлых  лет  вспоминаются   отчётливо.  Заново  переживаешь  их,  маешься.  И  ещё,  в  такие  дни,  причём,  в  разных  рейсах,  мне  несколько  раз   Рекс  снился.  Одинаково,, крупным  планом. Смотрит  на  меня  презрительно  и  морду  отворачивает.  
Просыпаюсь, — сердце: "бух!"  "бух"!  И ещё  "вижу"  его  презрение  в  жёлтом  собачьем  глазу.  Чепуха  какая  то,  но  всё   равно — неприятно.  Что  он  мне  в  мозги  запал?
  Может,  - думаю,  пора  с  морями  "завязывать",  а  то  тоже,  начну  грибы  искать  под  лебёдками.  Успокаиваю  себя:  У  каждого, мол,  свои  заморочки,  ничего  страшного.  Это  уже  потом  я  понял,  почему  он  мне  снился,  а  "корни  этого  явления"  уходят  в
далёкое  прошлое.

                                                                   ДАЛЁКОЕ   ПРОШЛОЕ.   
 
   Ветер  дул  с  моря. Слабый.  Во  второй  половине  дня  резко  сменился  на  северозападный.  Флюгера   развернулись  сразу  градусов  на  девяносто. Лёгкая  доска  на  одном  из  них  взлетела  выше  третьего  штифта  и  осталась  в  таком  наклонном  положении, почти  не   покачиваясь. Обдало   упругим  холодком,  взвизгнуло  в  антенах.  Трава  заволновалась, "засеребрилась  внутреней  стороной  листьев". Собаки
прижали  уши, хвосты,  повернулись   мордами  к  ветру  и…  Разом  присели  на  свои  собачьи  зады.   Смотрю —  у Рекса  уши  уже  топориком, 
(даже  при  ветре!), а  у  Жулика — отвислые.  Он  старый,  шерсть  с проседью, но  тоже  приподнялись,  скольло  смогли,  только  рыжеватые
кончики  то  заламывались  и  прилипали  лысой  изнанкой  наружу,  то  трепетали  флажками,  забавно  так…   Что  это  наши  псы, -
думаю, напряглись?   Первым,  пружинно  отшвырнув  задней  лапой  камешек  гальки, сорвался  с  места  Рекс.  За  ним,  прыжка  через  три, 
Жулик.  Я  даже  растерялся,  не  понял,  как  это  они, вдруг,  оказались  далеко?  Только  же  здесь  были!  Чёрные  холки  в  травяных   волнах мелькают  всё  дальше,  дальше…  Вот  Рекс  перемахнул  через  низенький  куст  кедрового  стланика,  опять  пропал.  Уже  и  не  разглядишь.
Во, летят!  А  мне же  интересно, куда  они  рванули,  и  я  побежал  к  шаропилотному  теодолиту.   Он  установлен  на   столбе, врытом  вертикально  в   галечник,  вернее,  в  мерзлоту, что  под  галечником  и  огорожнен  кабинкой  из   сизых  от  патины  досок.  От  обычного, геодезического,  отличается  только  тем,  что  оптическая  труба  у  него  не  прямая,  а  г-образная.  Это,  чтобы  удобнее  было  в  небо  смотреть,  ловить   шар-пилот  в  перекрестье  нитей,  но  её  можно  и  на   горизонт  сорентировать.  Ну, вот.   Отстегнул  три  прижимные   скобки —  петельки, с  чуть  приржавевшими  тугими  пружинками. Снял  круглый  металлический  цилиндр-кожух, гладко  покрашеный  голубоватой, "приборной"  эмалью,
поставил  его  у  столба на  настил  и  развернул  объектив  в  ту  сторону,  куда  убежали  собаки.  А  убежали,  вернее,  умчались  они  в  сторону  одинокой  скалы — сопочки,  торчавшей  из  болота  полушарием,  километрах  в  полутора  от  метеостанции.  Это,  вообще то,  большая
скала, метров  пять  высотой,  ни  с  какой  стороны  на  неё  не  вскарабкаться; я пробовал. На  ней, сверху,  кустики  какие то  росли,  деревца,  а  издали  смотреть, — маленькой  кажется. Мы  эту  скалу
называли  "Сироткой".   Вокруг  ровное  пространство,  а  она  одна,-
 маленькая, горбатенькая.  В  пасмурную  погоду,  особенно,  да  ещё,  если
ветер  поскуливает,  посмотришь  в  ту  сторону, — тоскливо  становится.  Но,  это  я  отвлёкся.  Так  вот:  изображение  в  теодолите  перевёрнутое  - земля  вверху,  небо  внизу. Ничего  толком  не  разглядишь. Уже  хотел  бежать  за  биноклем, вдруг,  -  бац! — увидел. Вроде
движется  что то… Смотрю,  аж  с глаз  заслезился.  Сердце  тукнуло: "медведь!"  Да  нет…, не  медведь. Олень, наверно.  Не  корова же!  Откуда  здесь  корова?  Точно, — олень!  Только  без  рогов.  Они,  что ли,  без  рогов  бывают?  И  собаки…  Ма-аленькие  какие!  Один  пёс  наперерез  ему,  другой  сзади,  прыжками…  Вроде  как  вода  там  блестит…   Я,  от  волнения,  не туда  винт  крутанул —  пропала  картинка.
 Небо… небо...,  перевёрнутая  вершина  дальней  сопки  с  белыми  зигзагами  снежников… снова  земля,  серая  мачта  флюгера  близко, размыто,  во  весь  окуляр. — Тьфу,  ты!   Побежал  в  дом,  в  рабочую  комнату,  кричу  сразу всем,  ( Воло дя  там  был,  Вадим  и  Куропаткин,  начальник  метеостанции),  -  Там  наши  собаки  на  оленя  напали!  Я  видел!  В  теодолит!   — Где?! — встрепенулся  Вадим.  -  Возле  "Сиротки", там,  я  видел!  Без  рогов  олень!   —  Зачехлил? — спросил  Куропаткин.  - Что? — не  понял  я.  -  Теодолит, говорю,  зачехлил?  Или  так  бросил?   —  А  чё?-  спросил  я.  - Через  плечо!  Дождь  пойдёт, винты  заржавеют.  Иди  зачехли!  И  не  крути  его  без  дела.  Сломаешь  прибор,  кто  платить  будет?  Знаешь,  сколько  он  стоит?   Олень  без  рогов… Ну ла-адно,  сказал  я  и  пошёл  на  улицу.  -  И  брезентовый  сверху  завяжи! —  крикнул   Куропаткин. (Это  уже,  когда  я  на  крыльцо  вышел)  -  А  там  его  не было! — крикнул  я.  -  Значит,  найди,  где  вы  его  там
бросили, а  то  новый  будешь  шить!  -  А  я  не  умею!   —  Поговори  мне  ещё!
 Какой  там  дождь?- думаю —  небо  пустое. Перистые  облака  только. Высоко. Да  не  просто  перистые, а  перистые  плотные,- cirrys  spisatys,  по  латыни. Теперь то  я знаю. Мне  сначала  "за  облака"  пару  влепили, а  потом  я  вызубрил  -  "пятак" получил. И  до сих  пор  помню.  
На  море  барашки,  барашки  рябят…  Тоже  знаю!  Состояние  поверхности  моря,  по  шкале  Бофорта — четыре  балла.  Степень  волнения...
три,  наверное, — волны  ещё  не  разгулялись. Да  всё  я  знаю, что  он  придирается!  "Олень  без  рогов"…  Сам  олень!
А  вообще, грустно  вокруг:  пусто,  дико.  Ветер  поскуливает,  треплет  шевелюру,  холодит  лицо. И  комаров  унесло  куда -то.  Теперь  можно
вот так  стоять,  дышать, даже  ртом, и  знать, что  не  поперхнёшься  какой  ни  будь  мошкой.  Ну, пошёл  я,  не спеша,  к  теодолитной  кабинке.  Куда  торопиться?  Поставил  на  место  кожух, ( он брякнул тихонько), позащёлкивал  скобки.  И  что  теперь?  Где  этот  брезентовый  чехол?
Ладно, -думаю, -буду  здесь  гулять. В дом  вернёшься,  опять  что ни  будь  делать  заставят; а  так  скажу: "чехол  искал"
Это  Куропаткин  всё  суетился, делал  что-то, бегал туда сюда, ругался, а я  спокойным  был, даже  сонным — всё по фигу. Может быть, воздух там  такой, усыпляющий, настоянный  на  хвойном  запахе цветущего  кедрового стланика,  запахе  сохнущих  на  берегу  водорослей?  А  может,  монотонный  шум  прибоя, шорох  гальки  так  на  меня  влиял, или  просто  потому, что  я  тогда  ещё  рос?  Мне  только  через  месяц  после  того  случая  семнадцать  исполнилось.  Я  учился  на  последнем  курсе  техникума, прибыл  сюда  на  производственную  практику  и  мне  предстояло  пробыть  здесь  аж  до  мая  следующего  года.  А  Куропаткин  сразу  загордил ся, что  он, вроде  как,  преподаватель  теперь.                                                                                                                                                                                                                                          Начал
меня  "гонять", учить.  Всё  ему  не   так  да  не эдак. Чуть  что,  сразу, сквозь  зубы: " Присыла-ают  пацанов!"   Сам  будто  никогда  пацаном  не  был!            - Что  стоишь  там?  Не  знаешь,  чем  заняться? — кричит.  - Иди  сюда,  помогай  мне  невод  чинить!  - А  я  не  умею!  - говорю.  Он  сразу  "завёлся": — Что  там   уметь?! — орёт. —  Я  же  не  заставляю  тебя  ячеи  плести. Возьми,  вон,  суровые  нитки,  стягивай  края,  где  большие  дыры.  Мне, что ли,  рыба  нужна?!  Мы  с  Володей  осенью  уедем,  а  будете  всю  зиму  сухой   картошкой  давиться!   Геологи  со  дня  на  день  на  вертолёте  прилетят,  заберут  свою  резиновую  лодку. Что  тогда?   Пока  горбуша  идёт,  вон, плещется,  засолили  бы  бочку!
Мне,  что ли,  это  нужно?  Ну,  наро-од!   Правильно,  конечно,  ругался,  но  всё  равно —  псих.  Недавно  тоже  на  меня  наорал…  СТОП.  Я  ведь  только  про  Рекса  хотел  рассказать!  Не  получается.  Воспоминания  попёрли.  Друг  за  друга  крепко  цепляются.  Ладно,  раз  уж  начал, — продолжу…  НЕТ.  Надо,  как  это  у  Маяковского: "Наступить  на  горло  собственной  песне".( Наступил).  Про  Рекса,  так  про  Рекса.  
  Собаки  прибежали  поздно,  уже  в  сумерках,  хотя  в  это  время  года  были  очень  долгие  дни  и  солнце  всё  не   садилось —  висело  себе  и   висело  низко  над  морем.  Я  видел,  как  они  лежали  у  одной  из  антенных  мачт,  раскреплённых  тросами —  оттяжками.  Рекс  дремал,  положив  морду  на   лапы. Жулик  валялся  на  боку  и  бок  у  него  был  раздут,  как  у  коровы.  К  дому  собаки  не   подходили  и  я  ими   не  заинтересовался  тогда:  -  спать  уже  сильно  хотел.  Вадим  что-то,  помню,  Володе  рассказывал,  когда  я  засыпал,  что,  мол.  прибежали,  в  глаза   не  смотрят,  на  мордах  шерсть  стружками  слиплась...
    Утром  меня  Володя  разбудил.  Сказал,  чтобы  я  дров  наколол,  " Те,  которые  напиленые ",  а  сам  стал  спать  укладываться, — он  ночью  дежурил.  Вадим  засобирался  по  воду,  вёдрами  там  гремел,  в  коридоре,  коромысло  искал  и  обзывал  его  нецензурным  словом.  Где.  мол,  оно,  такое —  сякое?  Куда  завалилось?   Я  обрадовался.  Лучше  уж  дрова  рубить,  чем  за  водой  переться  к  ручью.  До  него  метров  восемьсот.   А  на  улице  благодать  такая!  Роса  на  траве  поблёскивает — не  высохла  ещё.  Свежо,  ветра  нет,  комары  не  пищат.  Солнце  яркое,  яркое;  я  даже  зажмурился,  когда  из  дома  вышел. Горизонтальная  видимость  девять  баллов,  это  точно.  Мыс  Вилигинский  виден  отчётливо.  Он  даже  дымкой  не  подёрнут,  а  до   него  двадцать  семь  километров  по  прямой.  И  горизонт: — как  по  линеечке  прочерчен.  На  море  штиль.  Красота!    Кот  на   крыльце   сидит,  хвостом  нервно  подёргивает,  в  небо  смотрит.  Там  птичка  какая-то  щебечет  быстро,  быстро,  да  звонко  так!  И,  главное,  ни  куда  не  летит,  а  на  одном  месте  висит,  над  летней  кухней.   Я  сразу  стишок  вспомнил:  " Между  небом  и  землёй  жаворонок  вился.  Он  нечаянно  хвостом  к  небу  прицепился"     Да  откуда  здесь  жаворонок, — думаю, — они,  что ли,  на  севере  бывают?  А  тут  Вадим  выходит  с  вёдрами  и  коромыслом  и  тоже  на  птичку  смотрит.  -  Видишь,  жаворонок? — говорит.  А  чё,  они  здесь  водятся? — спрашиваю.   —  Прилета-ают, говорит, —  Ваське  нашему  нервы  потрепать.  Да,  Васисуалий?  Кот  не  обратил  на  него  внимания, —  следил  за  птичкой.   —  Что,  морда,  -  продолжал  Вадим  приставать  к  коту.  -  Свежанинки  захотел?  Что.  что  мя-мякаешь, губой  трясёшь,  "охотник"  хренов.  Замучаешься  подпрыгивать!   Вадим  встал  в  позу  "обвинителя"  и,  тыча  в  сторону  кота  пальцем,  произнёс  " с  выражением":  - " Вот  оно,  гнусное  вожделение  чревоугодника!  Впиться  по  самые  глаза  в  живое,  трепещущее  мясо!"   Состроил  зверскую  гримасу,  будто  бы  он  сам  вгрызается  в  чью  то  плоть,  заурчал.  .   Жаворонок  зачем то  опустился  на  землю,  на  тропинку,  что  вела  к  морю.  Васисуалий   остервенело  сорвался  с  крыльца,  царапнув  его  когтями  задних  лап  и,  не  преодолев  даже   половины   дистанции  до  цели,  подпрыгнул,  пытаясь  схватить  на  лету  неожиданно  взмывшую  в  небо  птичку,  шлёпнулся  на  траву, вскочил,  забегал  кругами,  задрав  голову.  Вадим  сказал: " ХА — ХА — ХА",  а  я   подумал:  -  "Хорошее  утро,  весёлое!"  и  посмотрел  на  длинный,  как  склон   оврага  изнутри,  обрыв  у  подножья  сопок. Оттуда   начиналось  обширное  ровное  пространство  в  тёмнозелёных  пятнах  кедрового  стланика,  со  светлозелёными  полянами  между  ними,  и,  до  самого  берега  залива,  с    
белеющими  в  редкой  здесь  траве  корягами  плавника,  с  пёстрым  галечником,  где  стоял,  обитый  полинявшим  толем,  дом  метеостанции.
Чуть  в  стороне  от  него  -  метеорологическая  площадка,  огороженая  колючей  проволокой,  с  двумя  психрометрическими  будками  на  раскосых  деревянных  ножках  и  на  растяжках,  чтоб ы  ветром  их  не  уронило, с  другими  приборами   на  столбах.  Так  вот:  На  том  длинном  склоне,  хотя  он  и  южный,  всё  лето  был   снежник.  Он  только  в  конце  августа  растаял,  и  там,  где  он  был,  обнажились  камни.  Вокруг  зелень,  а  там —  мокрые  камни,  даже  не  красиво  стало,  будто  экскаватором  склон  срыли  и  бросили.  Ну.  вот:  А  тогда  то  он  был  ещё  не  растаявший!  А  я  посмотрел  и  не  понял: — нет  снежника!  Вместо  него  -  длинное   коричневое  пятно,  даже  белого   ничего  не  оталось,  так,  редкие  пятнышки.   —  Вадим, — говорю, — Смотри,  снежник  растаял!  Вчера  ещё  был!  Ни  фига  себе!   Вадим  сощюрился,  присмотрелся  и  говорит:  -  Это   олени.  От  комаров  на  нём  спасаюся,  ночевали  там.  -  Это  столько  оленей?!  -  удивился  я  и  побежал  за   биноклем.  Посмотрел: — точно!  Шевелятся…  Рога…   Ух  ты!   Вадим  взял  у  меня  бинокль,  посмотрел  и  говорит:  -  Скоро  Сакаргын  прийдёт,  после  вчерашнего  случая. В  прошлом  году  тоже  приходил.  Как  раз  в  это  время  стадо  здесь  прогоняли.  Собаки  одного  оленя
задрали  тогда.  Во-он,  в  том  распадке.  -  А  что  ты  говоришь  "задрали",  они,  наверно,  просто  побегали  за  ним,  погоняли.  Они  же  не  волки!   —  Ну,  да,  "погоняли",  они  знаешь,  как  действуют?  Жулик  оленя  обгоняет,  останавливает,  а  Рекс  за  задние  ноги  его  хватает.
Сухожилия   прокусит, —  олень  падает,  дёргается,  а  они  ему  брюхо  рвут  когтями,  клыками. У  них  всё  оработано.  Рекс —  это  от  Жулика,  сын  его.  В  прошлом  году  пастухи  в  него  стреляли,  ранили.  Месяц  отлёживался,  грустил.  Геологи  у  нас  тогда  базировались.  По  осени.
 ещё,  за   мишкой  гонялись. Так  Рекс  на  него  бросился,  вцепился  так,  что  клык  сломал.  Видел, у   него  клык  один  поломаный,  нижний?  Это  мишка  ему  лапой  поддал.  Кубарем  летел,  визжал,  клык  в  шкуре  оставил.  Он  боевой  пёс. Передовиком  был  в  станционной  упряжке.   —  Слушай, — говорю, — А  как  Сакаргын  твой  узнает,  что  собаки  оленя  задрали,  он  же  не  видел!  Стадо  ещё   далеко  было,  а  этот  давно   от  него  отбился. Он  их  что,  считает?  - Да  я  сам  удивляюсь.  Он  каждого  оленя  " в  морду"  помнит.  Кто,  когда.  где  родился,  от  какой  важенки,  у  кого  какая  болячка.   Он  точно  прийдёт.  Прошлым   летом  я  пастухам  два  ведра  бражки  отнёс;  Куропаткин  послал.  Выпил  с  ними,  потолковали,  уладили.  Прийдёт.   —  И  всё  равно, — говорю, — как  он  растерзанного  оленя  сразу  так  и  увидит?  Кусты,  стланик… — Да  у  них  там  собачки   маленькие,  оленегонки,  они  всё  покажут.  -  А  почему  маленькие?   —  Больших  собак  олени  пугаются,  могут  рвануть,  кто  куда,  не  соберёшь   потом,  а  мелкие  просто  вредные,  назойливые,  олени  "не  хотят  с  ними   связываться"  и  поворачивают,  куда  пастуху  надо. 
  
      И,  надо  же!     Только  мы  так   поговорили, и  часа,  наверно  не  прошло,  собаки  наши  забеспокоились,  забегали,   лаять  начали.  Оглядываюсь: человек   стоит.  Ороч.  В  накомарнике.  Одет  в  штормовку — "энцефалитку" и   брезентовые  штаны,  как   геолог,  только  на  ногах,  вместо  резиновых  сапог  с  отворотами, —  мягкие   ичиги.  В  них то  коне-ечно,  легче  ходить!  Сумочка  на  ремешке  у  пояса  висит,  из  коричневого  камуса,  такая,  для   патрончиков.  Бисерный  узор  на  ней  видно  голубенький,  кругляшок  какой  то.  Стоит  и  опирается  на  мелкокалиберную  винтовку.  Полог  накомарника  с  лица  откинут  на   парусиновую  шляпу  с  проволочным  каркасом.  До  него  метров  тридцать,  он  ещё  дальше  стоял,  чем  бочки  с  бензином,  слева  которые.  Куропаткин  вышел  из  дома.  Вадим  подозвал  собак.  Те  вернулись,  продолжая  рычать:  " Хозяева  вышли,  лаять  не  обязательно".  Рычание  утробное,  напряжены.  Ждут  команду:  "р-разорвём!"
—  Не   хорошо,  однако!  -  кричит  ороч, — Твоя   собака  моя  олень  кушай!   Моя  будет  рапорт   писать   председателю!      Он  там,  мы  здесь.
Похоже,  как  в  деревне,   когда  " двор  на  двор"  ругаются:  "  Ваши   куры  в  моём  огороде  греблсь!   —  А  ты  лучше  за   своими  поросятами
следи!"     —  Начинается… — вздохнул  Куропаткин. Собаки  подались    вперёд.   —  Сидеть!  -  прикрикнул  Вадим  и  они…  послушались!   Сели,
не  спуская  глаз  с  пастуха.  " Ни  фига  себе!" —  удивился  я,  "Дресированые  какие!"       —  Привязать   собака   надА! —  кричит    Сакаргын.
—  Сами  своих  оленей  привязывайте,  -  сказал  Вадим  не  громко,  а  так,  как  бы  сам  себе.   А  мне  что то  так  смешно  стало: "Как  их  всех  привяжешь?  Их  там,  как  пчёл  на  летке,  даже  снежника  не   видно",  и  засмеялся,  дурачёк, —  ну,  вот  такой  был,  непосредственный.   А  Сакаргын  увидел,  наверно,  как  я  осклабился  и  разозлился:  -  Пришли  на  нашу  землю  с  колючей  проволокой!  Оленя  ноги  ранит! 
Вадим   привязал  собак  к  антенной  мачте;  там  верёвки  были;  они  сразу  стали  рваться,  лаять;  и  пастуха  по  имени  как  то… ( Степан, что  ли?) — позвал:  - Заходи  в  дом,  поговорим!   А  тот  не  ответил.  Повернулся  и  пошёл  к  своей   яранге.  До  неё  километра  три,  по  ровному.     Она   там,  у   того  ручья  стояла,  на  западе,  где  сопки  уже  начинались.    —  А  если  он  рапорт  напишет,  то  чё?  -  спросил  я.   Куропаткин    смотрел  вслед  пастуху,  а   меня  будто  и  не  слышал.  "Ишь  ты!" —  думаю,  - Не  отвечает.  Важничает.  Хочет  показать,  какой
он  тут  "шибко  главный",  а  сам  ниже  меня   ростом!   —  Рекса  привяжи   там,  за  домом —  сказал   Куропаткин  через  плечо.  -  Жулика  отпусти,  пусть  бегает,  он  без  Рекса  не  пойдёт.  Там  есть  верёвка,  за  домом,  эту  здесь  оставь.  И  по шёл  в  дом.                 СТОП.   Сейчас  вспомню,  как  дальше  то  было,  с  чего  эта  самая  заморочка  началась…   Поворачиваюсь  к  собакам,  подхожу. Они  виляют  хвостами.  Отвязываю  Жулика;  он  ждёт,  он  ждёт,  пока  я  уберу  верёвку  и  сразу  отходит,  опустив  голову  с  от вислыми  ушами,  " от  греха  подальше".   Рекс  "приплясывает".  Уши  торчком,  пасть  приоткрыта;  вроде  как   улыбается.  На  морде  у  него,  там,  где  он  языком
не  доставал…  -  точно!  Шерсть  слиплась  от  засохшей   крови…  " По  самые  глаза",  значит,  " В  живое  трепещущее  мясо",  во, зверюга !
 И  что-то  от  него  так  резко  псиной  пахнуло, ( я  тогда  ещё  не  курил,  все  запахи  остро  чувствовал).  Встретился   с  ним  взглядом  и  мне
показалось…  да  нет,  не  показалось!  Иначе,  почему  я  тогда  психанул? —  Рекс  смотрел  мне  в  глаза  насмешливо,  злорадно…   —  Ах  ты
ссука! —  заорал  я  и  сам  удивился,  что  заорал.  -  А  ну  иди  сюда!   Схватил  его  за  загривок  и  потащил  за  дом.  Пёс  не  вырывался,  но  и  не  скулил.  -  Иди,  иди,  щеришься!     Угол  за  домом,  куда  я  притащил  Рекса,  был  всегда  в  тани,  даже  трава  там  не   росла.  Шлак,  серые  щепки   валялись,  обруч   от  бочки,  ржавый.  Солнце  туда  только  на  закате  попадало.  Я  Рексу  на  шею  верёвочную  петлю — ошейник  накинул,  а  другой  конец  ни  к  чему  не  привязал:  забыл,  потому,  что  распсиховался.  -  Сидеть!  Сидеть,  ссука!    Вот  так!  -  сказал  я,  когда  увидел,  что   пёс  сидит  не  шелохнувшись,  и  ушёл.  И  сразу  успокоился:  " Ещё  он  тут  будет  насмехаться,  и  так  все  командуют".    Зашёл  в  дом.  Куропаткин  был  в  рабочей  комнате:  -  Что  там  орал?   —  Ничё  я  не  орал.  -  Не  орал…  -  повторил  Куропаткин  и  глянул  на  меня  с  не  злой, (я  это  отметил),  усмешкой:  -  Ты   Рекса  не  обижай,  он  у  нас  с  характером.  Сюда   слушай:  Вот  книжка,  видишь?  Тебе,  персонально, —  подаёт  мне  чистую  книжку  для  записи  метеонаблюдений.  -  Пойдёшь  сегодня  с  Вадимом  на
"основной  климатический  срок".  Все  наблюдения:  и  визуальные  и  инструментальные  сюда  запишешь.  Ленты  на  самописцах  поменяешь.
На  гелиографе  не  трогай!  Всё  обработаешь,  все  поправки  введёшь  и  радиограмму  закодируешь,  ясно?  Ты,  Вадим,  ему  не  помогай.  
Я  проверю.  Хватит  уже  дурака  валять.  Самостоятельно  будешь  дежурить.  Радиограммы  мы  за  тебя  будем  передовать,  пока   сам  не  научился.  Что  смотришь?   Сам  будешь  "клепать"  на  ключе!  Медведей  в  цирке  учат  и  тебя   научим.  Цифровую  морзянку  освоишь  для 
начала,  позывные  выучишь,  кодовые  фразы,  и  хватит  пока.  Вот  зуммер.  Чтобы   сидел  здесь   и  тренировался  постоянно.  Чтобы  до
моего  отъезда  самостоятельно  мог  на  связь  выходить!  Сейчас  Вадим  сеанс  закончит  и  сразу  начинай.
  Дал,  значит,  мне  указание,  и  рукой  так  сделал: " всё, всё,   мол,  не  мешай,  не  до  тебя" — стал  прислушиваться  к  морзянке,  дробно  пиликавшей  в  радиоприёмнике.  Понимал  там  что-то.  На  полу,  под  длинным   рабочим   столом,  за  которым  сидел  Вадим,  и  до  самого  книжного  стеллажа,  стояли  в  два  ряда  щелочные  аккомуляторы   в  зелёных  деревянных  ящиках.  На  стене  были  закреплены   два  одинаковых  передатчика  " ПАРКС" —  чёрные  такие  металлические  ящики  с  большими  дуговыми  шкалами  настройки  на  панелях.  И  ещё  там  всякие  переключатели,  круглые  ручки,  а  над  правым  передатчиком   лампочка  лежала.  Обыкновенная,  вроде  бы,  грушевидная  лампочка,  только   "неоновая" — газонаполненая,  и, когда  передатчик  работал,  она,  с  каждым  стуком  ключа,  вспыхивала  ярким  сиреневым 
светом,  показывая,  что  антена  "излучает".  Свет  такой,  прямо-таки  "космический", —  "видуха   научная!".  Ночью,  особенно,  красиво: —  вся  комната  озарялась.    Вадим,  вдруг,  спохватился,  щёлкнул  тумблером  на  столе  и  стал  быстро  "клепать".  При   этом,  в  подполе  взвыл
умформер, — преобразователь   тока.  Он  всегда   так  выл  противно,  я  даже  ночью  от  этого  просыпался,  и  только,  когда  передача  заканчивалась,  звук  не  сразу,  а  постепенно  стихал,  вроде  как  с  облегчением: " у-у-у,  как  вы  мне  надоели". Всё.  И  сразу  тихо  становилось.  Потом  опять: — через   каждые  три  часа.  Ну.  ладно.  Тот  оператор  на  кустовой   радиостанции  "погоду"  у  Вадима  принял,  сообщил,  что  "радио"  в  наш   адрес  нет,  и  Куропаткин  ушёл  в  свою  комнату  недовольный,  а  Вадим  стал  учить  меня  "клепать".
Главное, говорит,  ты   точки  тире  не  считай,  а  запоминай  "мелодию".  Вот  семёрка: —  два  тире,  три  точки:  - та -а.  та-а,  ти  ти  ти: —  Да-ай,  да-ай  за  ку  рить.  Или  двойка:  я  на  го-ор  ку-у  шла-а.  Давай!   Да  не  напрягайся  так,  не  горбись. Локоть  свободно   держи,  кистью  работай,  кистью!  Локоть  свободно!   В  общем,  загрузили  меня  в  этот  день  разными  делами.  На  "срок"  сходил,  книжку заполнил,  ленты  
самописцев  обработал.  Ошибочку,  правда,  небольшую  сделал,  Куропаткина  порадовал:  - " Что  это?!  Вот  это,  что  такое, я  тебя  спрашиваю!"   Только   освободился,  опять  за  ключ  посадили.  Я  старался,  даже  лоб  у  меня  вспотел.  Я  тоже  захотел,  как  Куропаткин, сидеть  на  табуретке  нога  на  ногу,  "с  понтом"  прищуриваться,  слушая  писк  морзянки  и  всё  понимать,  о  чём  она  там  попискивает;  работать  на  .передатчике  в  мерцающем  свете  "неонки".   Долго  я  так  мечтал  и  тр енировался,  не  знаю  уж,  сколько  часов, —  до  вечера
Устал  от  этих  "мелодий"  цифровой  морзянки.  Решил   поразмяться.  А  как  с  крыльца  сойдёшь,  справа,  за  углом  дома,  трава  высокая,    густая,  утром  от  росы  всегда  тяжёлая,  будто  снопами  навалена.  А  сейчас  росы  не  было,  и  я  полез  сапогами  в  траве  продираться.  Ну...,  захотелось  мне  так: —  наверно  с  детства  осталось  это  желание — лезть  в  какие  ни  будь  дебри,  продира-аться.  Ну,  иду,  прдираюсь,  травины  длинные,  шершавые,  по  сапогам  тащатся,  не  рвутся,  и  вдруг  вижу:  -  Рекс!  Сидит  так  же,  как  я  его  утром  посадил.  Он  меня  увидел,  поднялся  на  все  лапы  и  чуть  присел.  Задняя  лапа,  левая,  "затекла",  видно,  замлела  -  поджалась,  дёрнулась.   
—  Ох,  ты  бедня-яга, — говорю, —  лапу  отсидел.  Забыли  про  тебя   совсем!  И  пошёл  к  нему.  А  Рекс  лёг: — голова  высоко,  уши  "топориком".
Красиво  лёг,  гордо:  прямо,  как  сфинкс  египетский!  Я  подошёл  и  говорю: —   Забыыли  про  тебя,  пёсик  мой!   А  он  скосил  на  меня  глаз  и  зарычал  утробно: —  сердится.  Смотрю:  -  верёвка,  та,  что  на  шее  у  него,  другим  концом  ни  к  чему  не  привязана.  Он  мог  сто  раз  вместе  с  верёвкой  уйти,  или  даже  голову  из  петли  вызволить,  помогая  себе   лапами.   —  Ой,  какой  послушный  ма — альчик!  -  засюсюкал  я  и  снял  с  него  петлю — ошейник.  Рекс  покосился,  и…   будто  в  лицо  мне  плюнул.  Рекс  меня  ПРЕЗИРАЛ!  Встал   и  ушёл,  
припадая  на  заднюю  лапу,  не  оглядываясь.  Я  ему:  "Рекс,  ко  мне!",  а  он  будто  не  слышал.  Ушёл,  и  всё.  И  даже  уши  не  прижал,  когда  я  ему  командовал,  что,  мол,  "не  слышал,  уши  были  прижаты".  Демонстративно  ушёл.  И  мне  стало  так  неприятно,  и…  не  понятно  его  поведение. Что,  бежать  за  ним,  спрашивать?  Что  это  он?  Я  же  его  от  верёвки  освободил!  Оскорбился,  что  я  его  "сукой"  обозвал?  Или  чё?   Допустим,   что  я  такой  впечатлительный,  и  мне  только  показалось?  Но,  вот,  стоит  перед  глазами  его  ПРЕЗРЕНИЕ  в  жёлтом  собачьем  глазу,  и  всё  тут!            Пошёл  я  на  берег  моря, (там  комаров  меньше)  сел  на   выброшеное  когда  то   волнами,  полузамытое  галькой  брёвно,  давно   уже  без  коры  и  сухое,  стал  смотреть,  как  волны  на  гальку  наплёскиваются, прозрачные,  холодные, хотя  лето  в  разгаре.  Прилив  уже  шёл.  Сидел,  смотрел…  Настроение  улучшилось.  Даже  стихотворение  вспомнил:  "  Когда  в  душе   встречалось   горе,  иль  беспричинная  печаль,  всё  успокаивало  море  и  моря  ласковая  даль"   Потом  размечтался:  как  меня,  после  техникума  возьмут  в  экспедицию  на  научном  судне,  куда ни  будь  в  тропики,  и  я   увижу  солнце  в  зените,  летучих  рыб,  выпрыгивающих  из  тёплой  воды  яркосинего  цвета  "индиго",  атоллы  с  пальмами…      СТОП,  СТОП!!!   НЕ  ОТВЛЕКАТЬСЯ!   ПРО  РЕКСА:
      Собаки  бегали  к  убитому  ими  оленю  по  ночам.  Слипшиеся.  холодные  макароны  с  тушёнкой   остались  в  их  алюминиевых  "солдатских"  мисках  не  съедеными,  засохли.    Потом,  зимой,   ещё  много  всяких  событий  было.  Долго  рассказывать.  И  Рекс  вёл  себя
прилично,  всё   подпрыгивал,  пытался  в  лицо  меня   лизнуть.  Нормальный  пёс.  Команды  выполнял,  не  выпендривался.  Что  это  мне  тогда  показалось?   Но  у  Рекса  тогда  был  ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ  взгляд!  В  нём  была  МЫСЛЬ, я  же  помню…  Или  это  уменя  "шарики  за  ролики..."   Ладно.

                                                  НЕДАВНЕЕ    ПРОШЛОЕ

Годы,  словно  чайки.  пролетели 
С  криком  на  былое  оглянись.
     
               /  слова  из  какой то  песни…  Не  помню. /

 
      Мы  сначала   "по  красной  рыбе"  работали,  у   западного  побережья  Камчатки,  потом  у   южных  Курил.  К  октябрю  путина  закончилась.
Перегрузщик  пришвартовался. Рыбопродукцию  на  него  выгрузили,  и  судно  взяло  курс  на   север  Охотского  моря,  в  залив  Шелихова.
Там  рыбаки  маломерного   флота  ловили  сельдь,  а  мы  должны  были   её  у  них  принимать  и  морозить.   Два  дня  был  переход.  Все  отоспались  после   авральных  работ  на  перегрузе.  Слышу  как-то  утром: —  якорная  цепь  грохочет.  И  не  качает  почти —  непревычно  даже.
Тихо  так…  -  Главный  двигатель  не  работает.  Глянул  в  илюминатор:  -  Ба!  Земля  близко!  Под  берегом  стоим.   Я  быстро  телогрейку  накинул,  и,  прямо  в  тапочках,  на  палубу: —  поглазеть.  А  там,  после  тёплой  каюты, —  б-р-р, —  зябко.  Морозец.  Севером  дохнуло, чем-то
забытым,  волнующе  знакомым.  Небо  пасмурное,  сопки  рыжие,  чуть  седые  от  инея.  На  вершинах  уже  снег.  На  склонах  -   серые  каменные  осыпи,  тёмные  пятна  кедрового  стланика,  редкие  корявые  лиственицы, без  иголок  уже.  Вдоль  скалистого  берега  белая  бахрома  прибоя  шевелится  беззвучно,  как  в  немом  кино.  Несколько  чёрных,  оранжевоклювых  "топорков"  пролетели,  приводнились,    растопыривая   перепончатые  лапы.  Плавают, все  в  одну  сторону  клювами, покачиваются.  Всё  так-же.  Этого  берега  я  не  видел..., с  ума
сойти! —  больше  тридцати  лет.  Ничего  не  изменилось.   Вдохнул  полной  грудью  чистый, стылый  воздух  своей  юности,  выдохнул:  ЭХ- МА, ТРУ-  ЛЯ — ЛЯ!   Всомнил  ту  зимовку  на  метеостанции,  ребят,  кота  нашего, "Васисуалия  Лоханкина",  его  круглые  перепуганые  глаза, в  луче  фонарика,  грохот  упавшей  на  пол  крышки,  лапу  мокрую  над  каструлей  с  борщём, и...,  наш  дружный  хохот.  Спавших  в  коридоре  собак,  густо  припорошеных   снежной  
пудрой,  постоянно  дымившей  в  дверную  щель;  саму  дверь,  трясущююся  от  ветра,  тарахтящюю  кованым  крючком; тяжёлый  гул,  вой,  взвизги  за  дверью…  Поплыли  в  памяти   картинки  из  той  жизни  и…   Я  ПОНЯЛ!  Я  понял,  почему  тогда,  летом  ещё, Рекс  демонстрировал  мне  своё  неуважение.  Будто  задачка:   раз, и  решилась!

        ВАРИАНТ  РЕШЕНИЯ  ТАКОЙ:

    Я  нарушил  равновесие,  гармонию  ситуации.  У  Рекса  была  своя  роль,  у  меня  своя.  Я  со  своей  ролью  не  справился.  Рекс  это  понял,  или  почувствовал,  что,  в  общем  то,  одно  и  тоже.  Для  него  я  не  был  "божеством",  перед  которым  невозможно  унизиться.  Я  был,  всего  лишь,  одним  из  его  "хозяев".  Рекс  полон  достоинства:  В  прошлом  имел  командирскую  должность —  передовик  упряжки;  и  
на  медведя  кидался —  удаль  свою  демонстрировал. ( Стал  бы  он,  без  людей,  на  взрослого  медведя  нападать?  Да  "ни  в  жисть!"  Что  он, совсем  дурак,  что  ли?)  И  в  этот   раз  он  не  просил  еду  у  "хозяина",  а  сам  её  добыл:  Убил   оленя,  ел,  сколько  хотел  и  ещё  осталось. Никто  не  отнял  у  него  добычу.   Но  он  знал,  что  "хозяин"  главнее,  и  без  его  команды  охотиться  нельзя.  В  прошлом  году  "хозяин"  кричал:  " Назад!  Ко  мне!".  Пастухи  стреляли  в  него,  ранили.  Мелкокалиберная  пуля  осталась  в  лёгком.   Но  ведь   Рекс  не  смотрел  в  глаза  "хозяина"  после  этой  охоты,  значит,  "хозяин"  не  знал  и  не  догадывался…   Пришёл  пастух,  сообщил  о  преступлении.
Рекс  ненавидел  пастуха  доносчика,  готов  был  его  разорвать,  но  хозяин  не   позволил  даже  укусить(!),  привязал  преступника  к  антенной  мачте.  Зная,  что  виноват,  Рекс  не  противится   этому,  однако,  его,  почти  сразу  же  освобождают… " УРА!  Я  нашкодил,  а  мне  "ничего  не  было",  даже  не  наругали! "   БЕЗНАКАЗАННОСТЬ  -   ЗЛОРАДСТВО.  "Хозяин"  разгневался:  " Ах,  ты  сука!"   Вот  теперь  правильно.  Так  и  должно  быть.  Рекс  провинился.  "Хозяин"  знает  об  этом.  Должно  последовать  наказание.  Рекс  перенесёт   его  достойно:  "Честь  и мею!" —   сидит,  не  шелохнувшись,  много  часов,  -  "затекла"  лапа.  Возвращается  "хозяин".  Рекс  обрадовался: поднялся,  вильнул  хвостом.  Но  "хозяин"  жалеет  Рекса:  "Ох  ты  бедня-га,  забыли  про  тебя  совсем!"   Рекс  не  нуждается  в  жалости!  Он  убил  оленя,  ел  "от   пуза",  никто  не  отнял  у  него  добычу!    Рекс  гордо  лёг:  " Не  смей  так  со  мной  разговаривать!         —   Я  не  шавка!   Говори  серьёзно,  строго,  не  лебизи!  Противно! "   "Хозяин"  не  понял,  продолжает  сюсюкать,  унизился  сам.  Вывод:  - хозяин  глуп.  Презрение:   "Ты  не  достоин  быть  моим  хозяином,  хоть  ты  и  человек"      " РЕКС!  КО  МНЕ! "         " ДА   ПО-ОШЁЛ  ТЫ,,," 

Уж  не  знаю,  правильно  ли  я  решил  "заморочку", —  учёные  люди,  психологи,  психиаторы,  эту  ситуацию  могут,  вероятно,  объяснить,  всё  "по  полочкам"  разложить.  "Навязчивые  состояния",  то,  сё…   Только  после  этого  Рекс  мне  больше  не  снился.  Ни  разу!
              
                                                             ЭПИЛОГ  
                                                                                                                                                                                                                                 —  Что  показывает  автор  в  своём  призведении?
  —  Я  учил! 
— Ты  не  мне,  ты  это  товарищам  своим  скажи.  Не  грызи  пионерский  галстук!  Руки   опусти!  Встань  прямо  и  голову  подними!  Подними,  подними,  пусть  на  тебя  посмотрят!   Значит,  двойки  получать  ты  умеешь.  а  отвечать  не  хочешь?
—  Я  учил!!!
—  Ну,  что-ж,  если  ты  "учил",  то  ответь  на  мой  вопрос:  Что  показывает   автор  в  своём  произведении?
—  Автор  показывает...
—  Полным  ответом!
—  Автор  в  своём  произведении  показывает...
—  Тишина  в  классе!  Я  сейчас  кое — кого  за  дверь  выведу!
… что,  если  ты  хочешь  быть  хозяином, то  надо  во  всём  соблюдать  последовательность  и  порядок.
—  Хорошо,  вот  теперь  вижу,  что  учил. Что  ещё  показывает  автор?-
—  Ещё  автор  бичует…  пороки...
—  Какие  ещё  "пороки"?   Нет,  я  с вами  с  ума  сойду!
—  Ну,  что  природа  умная  и  может,  если  что,  послать  человека  куда  подальше...
  ( В  классе  взрыв  смеха )
—  Ти — хо!  Ти — хо!   ( Стучит   по  столу  указкой )  Ты  хочешь  сорвать  мне  урок?!  Отвечай  по  существу!
—  Ещё  автор  показывает... 
—  Говори  членораздельно!
… показывает  красоту  природы  севера   нашей  необьятной  Родины!
—  Ну,  наконец — то!  Садись, —  три.
—  Ещё  автор...
—  Что?
—  Ещё  автор  бичует…  чтобы  не  было  колючей  проволоки,  а  то  олени  ноги  ранят.
—  Ты  сам  это  придумал?
—   Нет,  это  мне  Сакаргын  сказал...
  (  смех  в  классе )
—   Кто?
—   Сак...
—   Ну,  хватит,  хватит,  садись.  ТИ — ХО!  ДА   ЧТО  ЖЕ  ЭТО  ТАКОЕ,  В  КОНЦЕ  ТО  КОНЦОВ?!

                                                 ***

ПОЯСНЕНИЕ:   "Эпилог" —  виртуальная   картинка  "по  мотивам"  школьного   детства, —  Это   попытка  Автора  отшутиться  от  других,  одолевающих  его  заморочек.