Славичи

 
 
Славичи
 
Глава 1
 
Рассвет только, только коснулся верхушек вековых сосен и елей, горластый кочет едва умолк, прогнав в глухую лесную чащобу прислужников Чернобога, а длинный обоз, состоявший из тридцати телег, уже был готов тронуться с места ночевки. Впереди него как всегда выступал высокий седобородый старец-волхв, позади кузнец со своим грозным и страшным скарбом.

Два десятка неустрашимых воинов, вооруженных луками и копьями окружали родичей, охраняя их на долгом пути.

Более двух лет они пробирались на новое место, уходя из неспокойной, вскипавшей кровавыми битвами родины, чтобы навеки затеряться в непроходимых дремучих лесах, среди бездонных трясин необъятных болот, за широкими реками и синими озерами чужой стороны.

Словене никогда не были трусами, их бесстрашие вошло в легенды многих народов. Нередко выходили они на битву обнаженными по пояс и голыми руками рвали ворога на части, но были они разрозненными, жили родовыми гнездами-селищами и больше жизни ценили веру своих пращуров, а потому, не желая смешивать кровь с чужими предками, никогда не помогали друг другу. Враг же пользовался этим и уводил в рабство сильных мужчин, стойко переносивших любые невзгоды, да красавиц женщин, которые за чистоту своих нравов высоко ценились на чужбине.
Вот и уходили потомки Рода из своей исконной земли, чтобы сберечь свободу и заветы прадедов.

По обжитым местам двигались сторожко, далеко обходя людские поселения, заставы, разъезды и становища кочевников. Когда пришли к девственным нетронутым лесам, начались другие трудности: нехоженые неезженые ранее стези приходилось прокладывать самим.
Рядом с обозом двигалось стадо, состоявшее из коров и быков – прямых потомков тура – священного родового тотема древних словен, а также овец, коз и отощавших от долгого пути свиней. Особым табуном гнались верховые кони – драгоценное достояние рода.

— Трогай! – раздалось в предутренней тишине и обоз, отчаянно скрипя колесами, снова двинулся вперед.

Люди были возбуждены, понимая, что их долгое путешествие подходит к концу. Они с напряженным вниманием вглядывались в окружавшие их холмы, спрятанные под густыми лиственными и хвойными лесами. В раздольные заливные луга и светлые лесные поляны. Присматривались к медленно проплывавшим мимо высоких бортов их повозок берегам полноводных рек, озер и мелких, заросших ряской и камышом речушек, стараясь заранее примериться к новому месту обиталища. Тишина и первозданность чужбинной природы завораживала их, заставляя учащенно биться сердца: как-то встретят чужаков местные духи – леший-лесовик да омутник-водяной? Примут ли, позволят ли поселиться среди своих прежде нетронутых людьми владений?

Несколько воев всегда шли впереди обоза, намного опережая его. Они разведывали путь по незнакомым местам, проводя родичей через непролазные чащобы, за ними шли мужики с топорами, прорубая просеку там, где нельзя было проехать по берегу реки или озера, прокладывая хлипкие временные гати через болота.

Женщины с  малыми детьми шли рядом с телегами, на ходу выполняя необходимую для семьи работу – пряли, шили, кухарили. Парубки рыскали по округе в поисках легкой добычи, девушки на ходу собирали травы, грибы и ягоды. Опытные охотники снабжали многочисленный род более существенной добычей на протяжении всего пути. Но на самом дне самой охраняемой телеги хранился в кулях неприкосновенный запас проса, пшеницы, гречихи и льна – семена для нового поля, которое они раскорчуют и вспашут, когда Род и  Макошь укажут им место для родового селища.  

Волхв вел людей вперед по одному ему известному пути, и никто не перечил ему, только все внимательно следили за тем как он ежевечернее уходил в чащобу, чтобы вернуться к утру и дать разрешение трогаться дальше. Но сегодня он пришел не один, вместе с ним несколько воев вынесли из чащи три свежевыструганных столба с ликами древних чуров – родовых  кумиров, охранявших их очаги во все времена.
К тому времени как солнце вот-вот должно было показаться из-за горизонта, вышли на высокий берег чистой быстроструйной реки. Волхв вскинул руку и обоз остановился.

Высокий старец в белых одеждах, расшитых по древнему обычаю, оглядел с высоты обрыва открывшийся вид и поднял навстречу солнцу обе руки. Все последовали его примеру. Никто не проронил ни слова – каждодневное появление Хорса, бога Солнца, свято.
Как только солнце оторвалось от щетины леса, волхв посмотрел на  воев и те под громкие заклинания седовласого старца опустили чуров в воду, оттолкнули от берега и застыли в ожидании. Вода лениво подхватила три бревна, отливающие светлыми ошкуренными боками и, покрутив на месте, потянула за собой.
 
Люди, следящие за ними и мысленно молящие Даждьбога о милости, облегченно выдохнули – верно, угадал кудесник: близок конец их долгому пути. Теперь все в руках божьих: где прибьет чуры, там и жить их роду-племени от века до века.

Никто не ринулся проследить за унесенными кумирами – то дело тайное, не приведи Род своими помыслами нарушить божественную Судьбу. Завтра с рассветом пойдут по берегу три пахаря, три охотника и три воина, они и найдут место указанное богами. А пока обоз медленно двинулся дальше, вдоль берега реки, которой еще и названия-то не было…

… Двигались до самого заката, пока вечерняя сестрица-зорюшка не подхватила уставшее солнце под белы рученьки да не увела на ночь в хоросовы хоромы, заслав на прощание небосвод своим темно-алым платом.

Обоз остановился на высоком заросшем светлым березняком берегу реки плавно изгибавшей в этом месте бока в широкой излучине. Красивый широкий вид, посмурневший после захода солнца, открывался взгляду с этого обрыва. Лес темной стеной стоял чуть поодаль, оставляя довольно широкую открытую полосу по берегу. Несколько старых берез росли у самого крутояра, но пологий склон, начинавшийся немного в стороне, позволял безопасно спуститься к самой воде. Лучшего места для поселения трудно было бы найти. Но как-то распорядятся боги?

Жрец прочел защитные заклинания и дал большаку разрешение на ночевку.  Женщины тот же час начали разводить костер из сохраненных в горшках углей от священного родового очага, добытого трением в праздник новолетия.

Ребятишки засновали вокруг, собирая хворост для костров. Паробки постарше снимали с телег клетки с истомившихся в них курами, сгоняли в кучку свиней, коз и овец, которых вслед за обозом гнали подростки,  потом они уведут коней на водопой. А девушки принялись доить коров и обустраивать их на ночь.

Мужчины, во главе с большаком, вкопали в землю родовые столпы с изображением древних богов: Сварога, Даждьбога и Перуна, а также Макоши и чуть подалее Велеса.

Из камней сложили вокруг временного капища шесть крад – жертвенных костров – в виде цветка и разожгли в них огонь.

Жрец трижды обошел стан посолонь, замыкая священный круг, чтобы ни один злой дух не смог пробраться внутрь временного человеческого прибежища.

Вечерять сели, когда свет зари еще не совсем угас, освещая небо и берег бледными розовыми всполохами.  Большуха разложила по мискам кашу из манника с молоком и выложила запеченных в углях зайцев, добытых охотниками еще днем. Раздала куски разломленного большаком хлеба, испеченного из семян костреца. Большой дичины сегодня не промышляли – ждали, когда прибудут на постоянное место.

Прежде чем приступить к трапезе, большуха с поклоном положила в огороженный камнями костер лапку и голову зайца, ложку каши, плеснула травяного на меду взвара, прося у предков благословения. Большак первым отхлебнул варева, после этого все дружно принялись за еду. В походе не делились на семьи, ели все вместе. Мужчины сидели с правой стороны костра, женщины по его левой стороне, а детишки и подростки за их спинами. Кузнец  с женами и детьми ел общую пищу, но чуть поодаль, у своего костра.

Утром никто не двинулся с места. Занимались обычными в походах делами, с нетерпением и все возрастающим волнением поглядывая вдоль берега реки, ожидая ушедших разыскивать чуры мужчин.

Женщины потихоньку вздыхали: уж больно хорошо было это место для жилья. Просторное, высокое, сухое. Да и мужчины со сметкой в прищуренных глазах осматривались по-хозяйски: здесь можно будет и заимку поставить, и поле распахать, если  боги недалече селище устроят.
Посланники вернулись только к вечеру. По тому, как радостно блестели их глаза, все поняли: место пращуры выбрали не хуже этого. Но никому разговаривать, а уж тем более подходить к разыскавшим чуры нельзя: мало ли кого подослали местные духи, может и обертыши вместо своих-то явились.

Все девять ходоков ночь провели в особо огороженном месте, постясь и ни с кем не заговаривая. Только на следующее утро, пройдя сквозь огонь и окурившись священным дымом родового пламени с можжевеловых веточек, да обмывшись в воде у всех на виду и выпив густого взвара, прияв миску из рук большухи, они смогли рассказать о своей находке.

Погрузились быстро: всех разбирало любопытство и радостное нетерпение. Отовсюду слышались смех и веселые запевки. Опасное и утомительное путешествие подошло к концу, так почему бы не воздать хвалу милостивым богам сердечное песенное восхваление и за то, что до места  их племя добралось почти целым – лишь чуть более пятидесяти человек потеряли они за время похода. И за то, что боги место нашли не зимой, а летом – смогут еще сеном для животины запастись, да и для людей лесные подарочки – грибы-ягоды с орехами собрать успеется.

К указанному месту подошли задолго до вечера, оставив на приглянувшемся всем месте кузнеца с семьей – ему не след со своим тайным ремеслом жить промеж добрых людей.  Остановились в благоговейном молчании перед открывшимся им видом: река, образовав заливные луга по обе свои стороны, плавно впадала в большое широкое и изогнутое озеро, блестевшее в лучах солнца радостным сиянием. Посреди озера стоял крутобокий остров с кудрявой головой из ив и ольхи. Вокруг возвышались холмы, поросшие сухими сосновыми борами, а по низинам непроходимым ельником-зеленомошником. Чуть поодаль реки и озера стоял густой лиственный лес, а у самых их берегов тянулись редкие заросли ивы, ольхи, черемухи. На открытом участке невысокого взгорка росло несколько яблонь-дичек.

Но больше всего всех изумил и заставил поверить в божественную благосклонность к их роду вековой дуб, стоявший посреди широкого луга, раскинувшегося по эту сторону высокого обрывистого берега озера.

Волхв на луг никому выйти не разрешил. С обрядовыми песнями и поклонами вытащили чуров из реки и, обходя по краю место будущего поселения, установили их по углам луга заросшего цветистым разнотравьем, обозначая межу. Возле каждого уложили священный камень, привезенный с покинутой родины. Работали споро под обрядовую песню, которую пели девушки и молодые женщины, встав в хоровод.  
На утро волхв проверит: если окажется, что камни ночью будут сдвинуты, значит не стоять здесь лесному поселению, тогда придется искать по близости другое место. Сейчас же кудесник стоял под ветвями дуба: по воле богов здесь будет устроено малое капище Сварога, Перуна и Даждьбога, а также матери-прародительнице – Макоши. Это священное место отныне станет сердцем их селища. Велесу, земному богу, хозяину зверей, будет устроен отдельный храм в глубине леса. Все деревянные кумиры были новыми, выструганные из местных деревьев, чтобы связать их с новыми поселенцами.

Придет время, будут принесены богам и пращурам полагающиеся требы. Породнятся родичи с этой землей, и дай Род, заживут люди на новом месте краше прежнего.

Поселяне радостно устраивались под сенью раскидистых кленов и дубов, стоявших на границе леса. Они споро разгружали телеги, выпускали измученных кур из клеток, рядили шалаши из жердей и лап ельника. Свиньи, удивленные ранней остановкой и, не веря в такую удачу, принялись дружно рыть носом землю вокруг молодых дубков в поисках проросших желудей.

— Позволь, Ставр Буриславович, на  затон, что давеча проехали, с бредешком сходить? – поклонился большаку паробок. – Стерлядки на вечерю словим, али еще рыбы какой водяной даст.

Ставр, большак всего рода, следил за тем, как люди устраиваются на стоянке, здесь им жить до того времени как будет слажено постоянное жилье, поэтому он только рукой махнул, отпуская ребят на реку.

Ком, высокий, жилистый и плечистый в свои четырнадцать лет был в походе ребятам, достигшим одиннадцати-четырнадцати лет, хорошим вожаком.

Он сумел сплотить крепкую ватагу, слушавшуюся его беспрекословно. Его темно-русые волосы свисали на плечи, перехваченные на лбу тонким ремешком. Он еще не был перепоясан мужским поясом с висевшим на нем ножом, и его рубаху поддерживал тонкий крученый пояс, сплетенный матерью из конопли.

Мать Кома, Добрава, услыхав его слова, взглянула на сына – поднялся, возмужал в походе ее сынок, скоро, если будет угодно Роду, и мужской пояс получит. Тогда по весне и на Красную горку пойдет, может и жену к очагу приведет – будет ей молодая помощница.

— Ком, Чур вам в удачу, подите, рыбу наловите и меня старуху накормите, – прошептала старинный приговор вслед загомонившей радостно ватаге Добрава.

— Спаси бог, матушка, – отозвался Ком, взваливая на плечо бредень, сплетенный из крапивной кудели.

Вернувшись назад вдоль берега по пройденному обозом пути, ребята вышли на крутобокий обрыв, мысом нависающий над рекой, ее течение в этом месте было быстрым, закручивающимся. Несколько длиннокосых ракит стояли внизу у самой воды и мешали Кому, но он скинул с плеча бредень и продвинулся немного влево, попав как раз между двух макушек тонкоствольных деревьев. У его ног лежал камень-валун, выпроставший серый горб из густой травы.   

Ком деловито, стараясь не показать волнения, взял протянутый кем-то из ребят мешок с трепыхавшемся в нем косачом и встал на камень. Развязал ремешок и вынул птицу, крепко держа ее за крылья. Этого тетерева он добыл сам, еще вчера, специально для того, чтобы принести в жертву водяному.

  Черные перья лесного петуха отливали синевой, красный гребень налился кровью. Он старался вывернуться из рук и клюнуть обидчика, но Ком ловко перехватил его двумя пальцами за шею. К ногам птицы уже был привязан голыш.

— Батюшка водяной, прими наше подношение и позволь в реке да озере рыбу беспрепятственно ловить и купаться, – прошептал Ком и, широко размахнувшись, забросил петуха как можно ближе к стремнине. Петух, стараясь взлететь, бешено замахал крыльями, но камень стремительно увлек его под воду. А Ком быстро зашептал ему вслед древний заговор: «Буди моя рыбица неприкослива, неурослива, иди в невод беспопятно и бесповоротно против быстрые воды, осенние реки, тихие озера. Назад не оглядывайся и в сторону не отворачивайся, иди в невод ежечасно на утренней заре, и на ее вечерней сестре. Иди в наши уды железные, рыбица налим большеголовый и вострица щука, красная рыбица семужка, крупная царь-белорыбица, ее сестрица стерлядушка. Во всяк день и по всяк утренней заре, и на вечерней заре, в день под солнцем и в ночь под месяцем, и под частыми звездами, и во всей окружности Родовой. Тем моим словам ключ и замок. А каки слова я узабыл, узапамятовал,  то слово мое буди в том же кругу вострее вострого ножа, булатного топора, быстрее ключевой воды именем Рода и детей его Сварога, Даждьбога и Перуна».

Его товарищи предупредительно молчали, понимая важность происходящего. Когда Ком сошел с камня, молодые паробки степенно, по-взрослому, спустились с обрыва к затону. Берег здесь тянулся неширокой песчаной косицей, образовывая удобный пляж. Ком, как старший, достал можжевеловую веточку, давно припасенную им для такого случая и, чиркнув огнивом, высек на пучок сухой травы искру. Поджег высушенную ветку и с усердием окурил невод дымом.

Потом первым подошел к самой воде, остальные остались стоять поодаль – а ну как водяной вздумает жертвой самого Кома взять? Но Ком быстро скинув одежду безбоязненно вошел в воду, распутывая на ходу бредень. Он не проронил ни слова: водяной не любит шума да гама. Придя к его владениям, не кричат и не веселятся понапрасну, да и к тому же каждый сам должен преодолеть свои страхи. Вслед за Комом, практически след в след, последовал Рагоз – его верный  товарищ. А уж за ними, как будто устыдившись, быстро стаскивая рубахи и порты, последовали остальные.
Каждый из ребят нес свою жертвенную птицу и, войдя в воду по колено, проговорил заветные слова деду водяному: «Стану благословясь, пойду, чурам поклоняясь, из ворот в ворота, на священное поле, во том поле стоят три дуба, под теми дубами три кумира: первый Даждьбог, второй Стрибог, третья Макошь. Макошь, матушка возьми ключи, отвори тюкачи. По реке плывут три лебедя, три утицы, три гуся; открой мне жертву».

Заручившись заступничеством светлых богов, они были уверены, что водяной и его  жены русалки не причинят им вреда.

Зайдя широким полукругом, парни медленно пошли против течения. Вскоре подергивание сети показало, что в него попалось немало рыбы. Сердца рыбарей учащенно забились: принял, принял  водяной их подношение и позволил ловить рыбу в своих угодьях!

Вдруг сильный рывок едва не вырвал из их рук древки невода, в котором вода уже и так вскипала бурунами. Парубки, изо всех сил стараясь удержать рвущуюся из рук сеть, тащили ее на берег.

Вот это удача! Вот так отблагодарил их водяной за щедрую жертву. Едва дыша от напряжения и упираясь ногами в дно, с трудом вытащили сеть на песок. В неводе билось, блестя чешуей, огромное количество рыбы, но больше всех большая белорыбица.
Ком со значимым видом отобрал самую мелкую рыбешку, ловко распотрошив, забросил назад в реку – водяному на угощение. Потом выбрал большую стерлядку и, поцеловав, с поклоном отпустил в воду – пусть расскажет, что они не ради потехи, но только ради пропитания охотились они во владениях подводного хозяина.

Самый младший и шустрый Вятко, с позволения Кома, бросился к большаку рассказать об их удаче.

Вскоре на высоком берегу уже горел костер и над ним висел котел для общей ухи – первый улов принято есть всем родом.

Ком был горд, он сидел в сторонке и, важничая, поглядывал на возящихся с рыбой девушек и молодых жен. Шутка ли: ему посчастливилось начать рыбную ловлю всего рода, и водяной не только принял его жертву, но и весьма щедро ответил ему.

Большак, дородный, богатырского склада мужчина, довольно похмыкивал: хорошее место выбрали их пращуры для селища. Удобное, высокое, раздольное и на рыбу вот щедрое. Ежели сладятся с лешим, так и охотники порадуют: не будут зимой голодать его люди. А с времянками-землянками до зимы как-нибудь уж управятся – и не такое поднимали. Леса здесь богатые, строевого дерева вокруг много. Сосновый бор, растущий по холмам, и отсюда видать.

Уха была готова. Родичи уселись по издревле заведенному порядку: каждая семья, включавшая в себя набольших и набольшух, их сыновей с женами и детьми, неженатую молодежь и детишек, сидела своим полукругом. Ставриха – большуха рода – разлила по семейным мисам густое жирное варево. Разложила по деревянным плошкам большие куски белорыбицы и целиком рыбу поменьше. Матери семей приняли их и установили перед своими мужьями.  В роду Славичей было шесть больших семей.   

Набольшие разом приподняли миски над расстеленными перед ними скатертями и все дружно и громко провозгласили: нам на рушнике, а рыбакам на тоне!

Всеобщий заговор почли три раза, потом старшие матери плеснули в огонь приношение предкам и бросили в огонь по куску рыбы. Отцы-набольшие, опустив в мису деревянные ложки, начали трапезу. Ели степенно, не торопясь, каждый в свою очередь, укладывая ложки на скатерть, чтобы предки ели вместе с ними, и лицом вниз – дабы злые духи не лизали.

Род обосновывался на постоянном месте: соблюдение древних порядков – закон.
          
***

Стоглазая ночь опустилась на становище. Тонкий молодой месяц выплыл из-за дальнего холма, от росших на нем сосен похожего на огромного свернувшегося ежа. Где-то в лесу ухнула сова. Мыши, попискивая, возились в траве.

Воило, высокий кудрявый охотник, неслышно поднялся с брошенной у телеги кошмы и потянул за собой жену Горицу. Молча провел ее мимо большого шалаша, где спали малые ребятишки его отца – Жизнобуда; между нарядных березок, мимо молоденькой елочки, расправившей лапы-оборки колючего сарафана, мимо отвернувшегося при их появлении воина-стражника.

Они спустились с косогора, и вышли к речному плесу. На его берегу росла старая ива, устало опустив руки-ветви к самой воде. В ночном шелесте ее листвы и тихом журчании воды чудился  тихий разговор о былом.

Воило провел жену немного дальше. Там, за широкой спиной старой ивы, росла ее молоденькая дочь. Тонкие ветви дерева ажурным подолом прикрывали ее стройное девичье тело.

Охотник отвел рукой зеленый занавес, и Горица увидела у ствола брошенную охапку свежескошенной травы.

Воило нежно провел пальцами по лицу молодой жены, стянул с ее головы повой, обнажая две туго заплетенные косы.

Горица молчала. Ее глаза влажно блестели в неверном свете молодого месяца. Истосковавшееся по мужней ласке тело отозвалось на прикосновение, полные губы слегка приоткрылись, обнажая ряд чистых белых зубов.

Тугая невидимая нить, таинственно, но вполне ощутимо протянулась между ними, связывая воедино и дыхание, и биение сердец, и мысли.
Пальцы Воилы дрогнули, но он смирил нетерпение и, перекинув через плечо косу  Горицы начал медленно ее расплетать. Покончив с одной, принялся за другую. Затем достал из-за пазухи новый широкий дубовый гребень, стал медленно и осторожно расчесывать волосы жены.

Древняя магия двоих творилась сейчас между ними, и никто не посмел бы нарушить это действо.

Горица склонилась к ногам мужа и медленно сняла с него сапоги, обнажая его ступни, ласково растерла пальцы, подошву, нажимая на особые точки.
…

— Ладо моя, ладушка, – шептал разгоряченный Воило.

— Сокол мой быстрокрылый, – отвечала прерывисто Горица.
…

Они лежали на охапке остро пахнувшей травы. Он ласково перебирал ее пальцы, она положила голову на его обнаженное плечо.
 
— Непраздная я, – тихо проговорила на ухо мужу Горица: а то не приведи чур услышат злые духи.

Воило замер на миг, а потом прижал ее к своему бешено забившемуся сердцу.

—  Мальца мне найдешь, ладо моя, – воскликнул вполголоса Воило, – коли первым будет на этом месте – к праотцам пойдет, в милости и достатке жить будет, коли нет, так вырастет – лучшим охотником станет!

— А ежели дочка? – усмехнулась Горица.

Ее сердце радостно стучало в груди: вот она магия женщины-матери, продолжательницы рода, дающей новую жизнь, перед которой и самый сильный неустрашимый из мужчин склоняет голову.

— Выживет – красавицей да лучшей мастерицей-умелицей, как мать, станет, – ответил Воило, ласково прижимая к себе жену.  

Незадолго до рассвета Воило отстегнул от своего пояса бронзовый амулет и, заплетая волосы жены, вплел древний охранный амулет в ее косы.

Покидая иву, Горица с благодарностью погладила ее шершавый ствол и повесила на ее по-девичьи тонкую руку-веточку яркую нить, выдернутую из сорочки.
                                                                                                                     Глава 2
 
Большак рода не был самовластным правителем. Он не распоряжался жизнью родичей, а распределял работу, следил за соблюдением древних обычаев и разрешал конфликты. При этом он сам был первым работником и в любом деле являлся примером.

Наиболее трудные и важнейшие вопросы решались на общем родовом собрании – этот совет и был высшей властью рода. На совете и мужчины, и женщины имели равные права, и весомость каждого голоса определялась лишь личным авторитетом среди сородичей.

Ставр был избран большаком еще до решения рода переселиться из своих исконных мест. Трудное время переезда он руководил родичами твердой рукой и с железной выдержкой. В походе это не раз спасало им жизнь.

И по давней традиции сегодня он после всеобщей молитвы у векового дуба и уже вкопанными под его ветвями кумирами богов, не стал распределять работу, а отпустив молодежь, остальных задержал на совет.

Он стоял перед родичами, могучий, рослый, с пробивавшейся сединой в темно-русых кудрях, перехваченных на лбу ремешком. Родичи знали, по какому поводу был созван совет: пращуры указали им место, но необходимо было выбрать тех, которые осветят своей жизнью новое  поселение на долгое и счастливое жительство.

Пока не будут принесены жертвы богам, лесу, реке, земле – нельзя считать эти места родными, назвать их родиной. Только породнившись через кровь, можно стать своим и лесу, и реке, и земле. Только тогда те будут оберегать и кормить  пришлый род своими плодами, как кровных родичей. 
Поэтому древний обычай предков требовал не только животной, но и человеческой жертвы. Новое поселение заложить – дело не шутейное, не каждодневное, тут одой звериной кровью не обойдешься.

 Никто из стоявших перед грозными ликами богов не содрогнулся от этой мысли. Наоборот, каждая старшАя мать и ее муж-старшой с надеждой в сердце вознесли мысленную молитву богам о милости их детям: быть  посланниками к богам великая честь. Каждая невинная девушка или паробок с радостью согласится выполнить такой наказ, заступиться за род, не дать ему изойти голодной и лютой смертушкой. Родовая жертва от того и считается священной и самой значимой, что идут на нее добровольно. Тот, кому выпадет жребий навсегда останется в сердцах людей, никогда сородичи не забудут его имени.

В военных же походах была другая жертва: убиение пленных врагов – услада для богов. Был и третий вид жертвоприношения: детьми и стариками, но ему, как и военному, сейчас было не место и не время.

Волхв в суровом молчании стоял промеж кумиров. Он не вмешивался до поры до времени – его дело древний обычай делом завершить, требу кровавую богам сотворить.

— Жребий дело решит, цё уж тут думать! – воскликнул Честимир, хмурый коренастый пахарь.

— Верно говорит Честимир, – отозвался старый вой Борислав. – Жребий! Пусть боги сами требу по душе выберут.

— Да, да пусть будет по совести, как наши деды в старину делали …

— Ну, что, Славичи, все так думают? – сурово спросил Ставр.

— Все, вящий, – хором отозвались родичи.

— Дык только прошедших-то посвящение ярения и лельника у нас и нету, – встрял в разговор шустрый рыбак Воротил. – Два года, почитай, в беззаконии жили! Кого же посылать-то?! Девки, посвященные уже замужние все, паробки тоже не холостякуют.

— А ведь верно, Ставр, говорит Воротил, – зашумели родичи. – Кого же в круг поставим?

— А тех и поставим, – ответил Ставр, – кто  подпоясывание и закосычивание прошел. Невинные-то легче к предкам дорогу найдут.
 

                                                                                                                 ***

   Между тем, пока боги выбирали тех, кому суждено отправиться в мир предков, жизнь шла своим чередом. Мужики рыли временные землянки, спешно заготавливали сено. Охотники кормили общину. Женщины обустраивали жилье, защищая его своей особой магией – временное не постоянное, здесь и домой вряд ли поможет. Вот и творили женщины обережные ритуалы – старшие катались вокруг землянок нагишом по полуночным петухам; девки чесали волосы на все четыре стороны; младшие матери заклинали тараканов, мышей да мух, чтобы перенести на них чары злых духов.  Совершали, одним словом, только им известную магию, издревле передаваемую в женских  ритуалах старшими  младшим.
Первой идти заступницей рода выпал жребий Веселке – двенадцатилетней девушке, дочери пахаря Будилы. Русая, с заметной рыжинкой в длинной косе, Веселка была душой девичьих забав. Хохотушка и первая певица в общине, она и работницей была не последней.

   В то утро пошла Веселка на реку, да и оступилась, упала на ровном месте, намочила подол неподпоясанной рубахи. Так и осталась сидеть, с замиранием прижав руки к сердцу: быть ей женой водяного, вечно молодой и красивой русалкой. Печься о том, чтобы неводы ее соплеменников всегда были полны рыбы. Чтобы никто из речных жителей не забирал понапрасну жизни сородичей; чтобы заступное слово молвить за них перед  водным владыкой. Велика честь, да сможет ли она? Справится ли?

   Домой пришла сама не своя, потерянная и отрешенная – видимо водяной ждал уже свою суженную, да отпустил с отцом-матерью попрощаться.

  Свадебный пир удался на славу: готовились родичи заранее, знали, что  не миновать его в самое ближайшее время.

   Обряжали молодушку по старинным обычаям с припевками, да страданиями. С прощальными обрядами выводили из дому, да с девичьей песней-плачем по родимым батюшке с матушкой. Потом пили-ели на высоком берегу, песнями да плясками провожали избранницу водяного. Пьяна, весела была невестушка, опившись медовухи с маком. Не помнила, как и привязали к белым ноженькам камень и как кинули с кручи в озеро. Только круги и пошли по его глади. С тех пор и стала называться круча Веселкиной.

   Второй невестой стала Марушка, дочь охотника Говена. Пошли девушки по грибы-ягоды, да там, в лесу и сгинула девица красная. Не пришла домой ни на тот день, ни на следующий. Как ни искали ее, так и не нашли. Но через три дня сама явилася, косы расплетены, рубаха порвана. Слова сказать не может, молчит, плачет да оглядывается. Словно уж и чужой совсем в родительской-то землянке стала. Тоска ее гложет по новому дому, по мужу – лешему, хозяину лесному.

    Сыграли и ей свадебку, отвели в глухомань лесную с веселыми песнями да залихватскими плясками и привязали к дереву крепко накрепко.  
Теперь пришел черед отдать дань земле-матушке. Зорко следили за  дочерьми матери и отцы. Кто из них пойдет заступницей родичей?

   Жребий пал на Дарьюшку, дочь крепкого хозяина, охотника, трудолюбивого и добытного Далибора.

   Довольны были селяне: хороший выбор сделали боги. Уж и красавицей, и умелицей была Дарьюшка, не осрамит родовой чести, не опозорится.
Обрядили девицу, как полагается, и водили посолонь вокруг селища,  по кромке поля да леса ближнего, вдоль реки да озера. Обойти будущие поля и пастбища, речные и лесные урочища босыми ножками должна заступница, чтобы не забыть о родной сторонушке в горних чертогах богини Макоши.

    Расчесали милой косы длинные, надели веночек из ярких полевых цветов, да и закопали живехонькой посреди поля чистого вместе с коровой, козой и овцой. Были положены рядом с девушкой  в ритуальную яму, как встарь делали, и миска с сыром, и пшенички горсть, и стрела – перунов знак.

    Отныне родной стала переселенцам эта сторонушка. Теперь и к главному действию можно было приступить – богам положенную честь отдать: отправить в мир Прави – туда, где живут лишь боги и души самых лучших и храбрейших из их предков – своих посланников.

   На рассвете вышел волхв из лесу и бросил посередь лесного поселка руны древние. По рунам выпало Добромиле к богам идти. А вот с парнем не заладилось: выпал жребий на двух парубков. Оба были достойны этой чести. Один из них был Ком, другой его ватажник одиннадцатилетний Щука. Разгорелся спор между поселянами кому из парней на костер идти, но волхв снова жребий бросил и выпала руна Истока, значит Щуке и честь, потому как был он из семьи удачливого рыбака. О том все знали.

   — Но мой Ком первым рыбы наловил, ему водяной честь оказал! – не согласился с таким решением отец Кома, Горбыша.

   Ставр строго взглянул на спорщика:

   — Если бы руна на Кома указала, быть бы ей тогда Опорой. Он у тебя пока один-то сын.

   Селяне засмеялись, послышались колкие насмешки: у Горбыши было четыре маленькие дочки-погодки и только один старший сын – Ком.

   -Э-эх! 

   Досадливо махнул рукой Горбыша: с людьми не поспоришь. А как славно-то было бы. Навеки запомнил бы род его сына-заступника. Честь и хвала через то и ему, отцу бы, перепала.

   Жертва богам дело особое. Здесь в один день не управишься. Нареченная пара была скрыта в шалаше, поставленном в особом месте, неподалеку от селища на склоне холма.  Там лежал священный конь-камень – огромный валун, выступающий из земли.

  Никому нельзя было видеться с избранными, ведь теперь они находились уже между двух миров – Нави и Яви. Целую неделю Щука и Добромила постились, готовились к празднику.

   Наконец назначенный день пришел. Утро задалось солнечным, с легкой прохладцей от прошедшей ночью грозы с ливнем – доброго знака перумова. Туман тонким рваным рядном укрыл озеро, клубился над речкой.

  Птицы возносили песенные почести лету. В утренней тишине разносились их переливчатые трели, радостно встречавшие начало нового дня.

  На рассвете вывел волхв заложных жениха и невесту к речке, чтобы вымылись они перед священным таинством, смыли с себя последние земные тяготы и невзгоды, чтобы унесла вода все привязанности и думы о бренном.

   Мать-большуха, исполняя роль жрицы, обрядила молодых в белоснежные тонкопрядные сорочки с особой родовой вышивкой. Обула в новые лапоточки, украсила родовыми обережными знаками, чтобы в божественных чертогах сразу узнали какого они роду-племени.

   Славичи пришли к шалашу с песнями, усадили  унота с девицей на лучших разряженных по такому случаю коней и повезли на крутой холм, где уж и кострище приготовили. У сложенных для к него бревен лежали: стреноженный конь, огромный дикий бык-тур, которого охотники еще вчера  в лесу добыли, черный петух, кошка и собака.

  Неподалеку от жертвенного костра стоял свежесрубленный храм. Здесь будет жить и молиться древним богам их волхв. Огромные дубы сплотились вокруг нового храма, под их сенью скрывались древние кумиры Рода, Сварога, Даждьбога, Перуна, Макоши и Велеса, привезенные из оставленной родины.

   Светлые бревенчатые стены храма были покрыты искусной резьбой и раскрашены яркими красками. Высокий тын вокруг главного капища украшен рогатыми турьими черепами и черепами священных лошадей. Никому понапрасну нельзя входить за ворота этого храма, только в особых случаях, на праздники или когда нужно совершить особое жертвоприношение при молитве о больных или в помощь воину, охотнику, рыбаку или хлеборобу, разрешалось  нарушить покой родового святилища.

   Вышел к поселянам волхв. Был он стар и мудр. Многое мог старец: с богами говорить, ветер утихомирить, дождь призвать, болезнь смертную от нужного роду человека отвести. Много лет верой и правдой служил он своему народу, много раз спасали его мудрые советы Славичей.  И сейчас он знал то, о чем еще не догадывались его родичи: в последние разы он совершает свою работу. Скоро и его тело сгорит в ярком пламени. Знал волхв, что близиться его последний час – посланники Рода уже не раз приходили к нему во сне, звали в мир предков.

   Стоял волхв на холме и смотрел, как завели люди древнюю игру-ритуал: встали попарно в длинный строй, символизирующий ствол мирового дерева, и стали поочередно проходить через него, словно рождались на новом месте, выходя из ствола-чрева на свет божий. Прошедшие сквозь строй пары, снова становились позади всех, чтобы вновь родиться уже в мире предков. Так и вилась река жизни – из одной ипостаси в другую. Из мира живых в мир мертвых и снова в мир живых. Как природа рождается весной и умирает осенью, так и жизнь человеческая перетекает, переходит из одного состояния в другое.

   Последней из символического чрева вышла заложная пара и повели ее к высокому кострищу. Не смотрели они уж по сторонам. Туманны были их взгляды, руки-ноги вялы, головы опущены – их глаза уже глядели в другой мир, только тела еще и оставались на бренной земле. Ничего не видели и не чувствовали они перед физической смертью и не было в том никакой посторонней помощи: не пили они ни зелья-дегеля, не дышали они и дымом ядовитым – то дела неправедные, для слабовольных придуманные. Чистые же и твердые духом могли еще при жизни отрешиться и впасть в особое состояние, при котором не чувствовали ни страха, ни душевного  беспокойства.  

   Взошли посвященные на высокий костер и под заклинания волхва помчались их души к предкам, чтобы навсегда стать посредниками между живыми и ушедшими.

     А селяне расположились на крутом склоне холма, разложили принесенные яства для жертвенного пира, разожгли особую краду[1] и стали ждать: выйдет ли из лесу олениха со своей дочерью? Выйдет – приняли боги их жертвы, осветили своим присутствием новое поселение. Не выйдет – последует второй круг жертвоприношений.

    Но видно угодили они богам, хороших чистых людей послали они в небесные чертоги: вышла на поляну у холма олениха со своей дочерью и стояла покорно, пока охотники не закололи их для пира.[2]

    После братчины начался особый танец-ритуал.

   Вышли в круг два воина: славный Борич и не менее храбрый Бранник.

   — До первой крови! – крикнул кто-то из зрителей.

   — Тому и быть – согласились оба воина.

   И начался бой-пляска. Пошел по кругу широкоплечий Бранник, запустил в волосы могучие руки, встряхнул кудрями русыми, совершая древний воинский обряд. Вторил ему и Борич – верткий и сухопарый, но обладающий силушкой немерянной. Он, схватив себя за бороду, притоптывал и покрикивал, призывая духов-свидетелей.

   После этого действа оба впали в особый боевой транс – уже ничто не могло им помешать выполнить намеченное. Отступили на задний план и крики, и смех  сородичей. Один только соперник и приковывал их внимание, одному только богу покровителю воинов – Перуну и подчинялись они. Вышли  воины из привычного общечеловеческого пространства, перебрались в иной пласт бытия, где и время-то текло иначе, и чувства были другими. Обманчиво расслабленное тело воина-танцора реагировало теперь не то, что на действие соперника – оно улавливало малейшее дуновение ветерка.

   Тут и музыканты подоспели. А какой же ритуальный поединок без музыки?! Без нее только злость из человека и прет, а с музыкой – разудалое действо, которое она и поддержит, и остановит вовремя.

   Полился древний напев по-над кронами вековых деревьев, над поляной, полетел над склонами кургана, никогда прежде людей не видавших.
Низкие, мужественные звуки гуслей и бубнов будили в душах людей нечто затаенное, доставшееся от предков, устойчиво неизживаемое, сильное.
Им вторили высокие, дребезжащие звуки жалеек и рожков, взрывали в сердце неведомую отвагу и, раздражая, дразнили, подталкивая нетерпеливо выплеснуть все, что накопилось, что не давало покоя по ночам, все, что будоражило и заставляло хрипеть сердце от тоски неминучей.

  И воины не остались равнодушными, столкнулись грудью, пробуя силу соперника, повернулись на месте, еще не давая воли кулакам. Потом расступились и начался поединок.  

  Бились воины, словно неслись в залихватской пляске, с подскоками и присядками. Выбрасывая ноги и взмахивая руками, только в этом танце за, казалось бы, простыми и неопасными движениями была скрытая неведомая врагам силушка, смертельная и непонятная.

  Недолго оставались на своих местах и остальные мужчины, вот уже налились их лица краской, отяжелели кулаки, сжались,  так не терпелось и им вступить в схватку.

  А музыканты это почувствовали, и вмиг изменился ритм наигрыша. Теперь слышался в музыке и простор степей, и шум листвы в древних священных дубравах, и тяжелая поступь вражеской армии, и визгливые выкрики их командиров.

   Первыми не выдержали мужи недетные. Загорелись их глаза удалью молодецкой, вышли они на поле, встали стенка на стенку и пошла потеха. Бились,  словно в пляске неслись, только и слышалось покрякивание да похрустывание.

   За парнями не сдержались и старшие. Встали в строй и словно преобразились в один миг. Теперь не было среди них ни пахарей, ни охотников – все были воями. Да такими что не уставали от боя их руки, не подгибались от усталости ноги – сама земля отдавала им свою силу от того и назывался тот бой рукопашным – сила в руки от родных земель-пашен переходила. Не возможно было такого воина одолеть в одиночку – потому и шли вороги на их исконные земли тьмой немерянной. Подавляли славян не единоличной силой, а числом.  

  А музыка все не умолкала, объединившись в одну мощную волну, она топила в себе все чувства, кроме неустрашимой народной мощи. Раскачав собой память, в которой до этой поры таились и боль расставания с родными могилами, и отчаянная отвага долгого пути, и надежда, и  вера в лучшую жизнь на новом месте, теперь выплескивала все это в разудалом бое-игрище. И где-то в глубине задохнувшихся сердец давно зрел и искал выхода отзыв, который не мог дольше оставаться в душах этих людей. И музыка широко  распахнула их души, бой дал способ снять невероятное напряжение.

   И мужи, подчиняясь музыкальному ритму, который сначала ждал их отклика, потом требовал, все сильнее, все напористей и нетерпеливей накатывая неудержимой волной, ответили  разудалым всплеском своих сердец.

  В последний черед вышли на поле старчины, котором было уже под век[3]. Вышли степенно, не торопясь, как молодые парубки-петушки, не хорохорясь, как их отцы и старшие братья. Стали плечом к плечу со своими потомками и взмахнули руками –  словно косой прошлись. Древняя магия крылась в том движении: не прикасаясь, почти лениво, раскидывали они соперников. Такого умения только опытные, настоящие вои-витязи и могли достичь.

   А что же женщины?

  Не остались и они равнодушными: ведь с древнейших времен иные из жен сопровождали мужей на поле брани. Помогали мужам своей неведомой женской магией.

   И сейчас глубоко дышали матери, жены, сестры, следя за боем. Сжимались их пальцы на воротах сорочек. Глаза смотрели на бьющихся, но словно видели они не то что происходило сейчас перед ними, а зрилось им сквозь тьму времен и вставали перед ними предки, в боях погибшие, слышались отголоски былых сражений. И лилась, лилась их премудрость древняя, женская сила отчаянной любовью и верой поддерживающая и охраняющая ненаглядных.  

   В том и был секрет родовой силы и непобедимости: не было в ней чужих и лишних, все были своими – родными и близкими. И действо это не было только делом воинов, но являлось сакральным выражением всего родового единения, его воли и правды РОДа (сородичей), РОДа Небесного(предков) и РОДа – Всевышнего Бога.

  Но вдруг остановилась, замерла музыка. И тут же, подчиняясь ей, распалось и воинство. Натужно вздыхая, оглядывались недавние противники в поисках виновника, неуберегшегося от рокового кровавого удара, встряхивали густыми кудрями, прогоняя остатки наваждения. Послышались смешки, улыбки озарили суровые лица. Крепко жали мужчины друг другу руки в знак мира и согласия, потому как нечего им было делить, не бывало в роду неразрешенных свар и  затаенных обид. 

   Но женщины еще не пришли в себя.  Поднялась со своего места большуха, раскинула широко руки-крылья и поплыла на круг, словно лебедушка.

  Высокая, дородная, могучая, подстать мужу. Она могла одним движением бровей осадить не в меру разгулявшихся паробков, да и мужатым спуску не давала. Но сейчас в ней вдруг проступила  и девичья грациозность, и легкая невесомая поступь, словно и не было за ее плечами долгих лет и тяжкого труда. Невероятная внутренняя красота вдруг озарила ее лицо, сделав неописуемо красивой – женщиной-богиней, берегиней, хранительницей очага, озаряющей мир светом духовности, доброты и любви, высшим одухотворенным началом самой жизни.

  Выйдя в круг, она вдруг заголосила, застонала, высоким грудным голосом, словно раненая важенка, а в глазах плескалась, раздавалась вширь и ввысь мука смертная, тоска беспредельная:

  — Вы сыграйте разливного, для сердечка ретивого!

   Музыканты молчали, давая большухе выкричаться в долгой, тягучей как кручинушка запевке. Но когда она замолчала, грохнули во всю мощь, стремительный и жаркий проигрыш, словно отвечая на ее сердечную боль. А большуха  запрокинув голову, как будто слова певчего страдания теснясь и толкаясь, рвались из глубин ее  охрипшей от боли души, пропела следующие строки:

   — Прощай, лес, прощай орешник, прощай птица-пересмешник! Занесла меня Недоля на чужое страдать поле!

  И снова музыка поглотила, растворила в себе женское горе и печаль, выплеснувшуюся протяжным криком-плачем.

  И неслась, разливалась широким половодьем та песня-страдание вперемежку с лихой музыкой над лесом и рекой, над неведомой, необжитой еще сторонушкой. 
                                                           
                                                                                                      Глава 3
 
Ставр сидел под навесом и сосредоточенно точил лезвие топора.

   — Пань, а Пань, – позвал он жену, – собери-ка мне к утру чего-нето в котомку. В бор схожу, погляжу на лес.

   —  Чегой-то в такую пору отправиться решил? – спросила удивленно большуха, выглянув из-за печи, сложенной тут же под навесом. – Не время еще строевой-то лес метить, туда и опосля сходить успеется. И другой работы вон, почитай, делать не переделать-то.

  — Вот и нечего мне людей от дела отрывать. С пожней[4] покончили, слава Перуну, дождей мало было, землянки сообща выкопали, хоромы для богов возвели, а с утра и за раскорчевку поля мужики возьмутся. Я уж распорядился.

  — Люди на работу, а ты в лес? – еще больше удивилась большуха.

    Не бывало такого прежде, чтобы ее муж от работы бегал.

  Ставр сурово взглянул на жену из-под кустистых бровей, и она примолкла: знать была у  большака причина в лес одному отправиться.

   — Огненный Волхв скоро, Панюшка, – примирительно проговорил Ставр.

   И большуха понурилась: как же сама-то не додумалась? Закружилась с заботами бабьими. Их шестеро сыновей давно уж семьями обзавелись, своих детишек пестуют. А ведь скоро матерям помоложе сыновей в лес отправлять – первое мужское посвящение на этом месте. Вот и пойдет ее Ставр лес оглядывать. Там предстояло жить парням почти год, учиться мужскому делу, становиться взрослыми.

   Все верно – необходимо было большаку уже сейчас о мужском доме позаботиться: место подходящее выбрать, чтобы не далеко и не близко от селища стоял. Но в лесу глухом, труднопроходимом – потому как никто из посторонних не должен был видеть, что там происходит. То дело мужское – тайное.

   — Не ходил бы один, СтАврушка, кого-нито с собой возьми. Вот хоть бы и Воилу.

   — Воило сам с утра в лес пойдет: охотники хотят вепрятины добыть, они тут усмотрели выводок большой, если сейчас не озаботиться, потом потраву полям устроить могут. В этот год, сама знаешь, каравай-то из жита не высок будет. Ужо хоть мяском богов отблагодарить и то дело.
Вздохнула большуха: что правда, то правда – на праздничном столе разве что один житный каравай и будет. Никак не спрятаться за ним ее богатырскому мужу. Но что уж тут поделаешь – не на этот так на будущий год от души отблагодарят они Макошь, да Овсеня щедрыми житными караваями. Напекут целую гору, чтобы не только ее Ставр, но все мужики за ними схорониться смогли. А в этом году будут у них караваи на Овсень День из просянки с рогозом не хуже пшеничного. 

  Одно хорошо: сберегли зерновой запас жита и то славно. Не потравили в долгой дороге, не съели, так нече и богов гневить.
Зима-то по всем приметам должна стоять теплая – вон на рябине и березе листья еще не пожелтели совсем, да и куры линять начали: перезимуют родичи уж как-нибудь.  К тому же успели бабы да девки к зиме достаточно дикого зерна из шелковицы, и костреца с ежовником заготовить – будут люди зимой и с кашей, и с хлебом. И съедобных корневищ насушили немало, а заморозки придут, так рогоза и кувшинок насушат под потолками, да наквасят в бочках-долбленках дубовых  – кто не лениться, тот никогда с голоду не сгинет.

  Маслица вот из дикого льна и желтушника заготовить надобно поболее, чтобы зимой моченую черемшу, маринованный рогоз,  да квашеную лебеду заправлять.

   Большуха возилась у печи, раскатывая тонкие лепешки из дикой просянки, и все вздыхала, погруженная в свои бабьи думы: на сей день и другое ее заботило: не чувствовала она присутствия Яги и ведьм богини Мары – кикимор.

   Не заплутали бы в дороге-то, не сгинули, а то без них как же?

    Кто же проведет парней и девушек из Яви в Навь, как не Яга – хранительница границ между мирами живых и мертвых? Кто встретит их на границе леса, чтобы отвести к Яге, как не кикиморы? И кто потом вернет их к живым, повзрослевшими, обновленными? Без них никак нельзя. Но молчали, не показывались пока рогатые ведьмы рода – кикиморы.
 
   Да и вещуний Рожаниц – матери Лады и ее дочери Лели – еще не было. А праздник Рожаниц уже не за горами – всего  пара седьмиц-то и осталось.

   Это волхв шел вместе с родом, защищая и оберегая его своими сильными мужскими чарами, а Яга с кикиморами и ведуньи Рожаниц шли каждый своим путем, тайным, людям смертным неведомым. Но по всему уж должны были добраться до места.

   Все чаще вглядывалась большуха по вечерам в лес, все старательней прислушивалась к его шорохам и скрипам, но он молчал, не отвечал на ее старания. Не отзывалась пока Яга и на бессловесный призыв большухи, не показывалась из лесу темной тенью.

    Ставр не задавал большухе прямых вопросов о Яге и ведьмах – то дело сугубо женское, мужчинам не зачем знать о том, что там твориться, но видела большуха: и он беспокоится.

    Уже стояли на заповедной отныне священной Девич-горе высокие хоромы богине Ладе и ее дочери Лели.

  Это люди жили в полуземлянках – богам же и их прислужникам положены высокие светлые жилища, изукрашенные богатой росписью и резными узорами. Знать в глухом лесу уже построили мужчины особый дом и для Яги. А в непролазных болотах и ведьмам Мары.

  Да, тяжелую работу одолел род  за то время, как нашли они место для поселения. И сено заготовили, и временное жилье устроили и вот храмы пока, правда, не такие богатые и великолепные как должно, но все же устроили. Теперь не стыдно и праздники встретить – будет, куда богам жертвы принести.
 
***
 
Далеко забрался Ставр Буриславович, солнце уж давно на закат второго дня повернуло, а он все никак не мог определиться с местом для мужского дома.

     Тут никак прогадать-то нельзя было, а время поджимало – вот и ушел он один, не взял никого – дел в селище еще делать, не переделать. 
Холостяцкий дом от людей должон на безопасном расстоянии стоять – как пойдут, разгуляются молодые отроки – никому спасу не будет. Ни старых ни малых не пощадят, как в волчьи шкуры-то обрядятся. Потому и нужно отгородиться о них рекой, лесом да болотом.

   Но и слишком далеко ставить нельзя – за домом догляд нужен. Жить там  унотам под присмотром старшин-наказителей, но, не приведи Род, нагрянут чужицы, тогда одним старшинам от них не отбиться – изведут ведь, поганцы, молодь под корень.

   Вот и высматривал большак чужие зарубки на вековых, покрытых лишайником стволах деревьев. Оглядывал болота, да поляны в поисках присутствия людей. Но пока, слава Роду, не усмотрел он ни одной приметы, говорящей о том, что рядом с ними обретается  туземное племя.  
Доволен был Ставр местом, что выбрали для них предки: и лес богатый, и озеро широкое, рыбное; река, опять же, полноводная – лес сплавлять для постройки постоянного жилья сподручно будет. А лесу-то на постройки много нужно, но они выдюжат – людей в роду много.  
Не растерял Ставр Буриславович свой народ-то в дороге, сберег и молодняк рабочий и старчин многомудрых. Только и полегли в пути что младенцы, да старики совсем немощные, но уж на то воля богов и предков славных. Придет время бабы новых детишек нарожают, а старикам, что ж: прожили свой век и будет.
Так думал-рассуждал большак, широко шагая по звериным тропам нехоженого прежде леса, оглядываясь по-хозяйски, отмечая дорогу особыми засечками-знаками – чтобы обозначить для чужаков границы владений своего рода. Для памяти рисовал на бересте план с указанием оврагов, ручьев, и полян. Помечал лежки кабанов, задиры на деревьях да тропы с медвежьими и волчьими следами. Для бортников делал особые отметки с деревьями, на которых роились дикие пчелы. Задача большака сразу несколько полезных дел сделать, чтобы не мотались люди без толку по лесу, а знали, что и где искать, кого в каких местах опасаться.

   Когда вечерние сумерки плотно сгустились под кронами, нашел большак старую ель, опустившую к земле огромные лапы-ветви. Под ними, словно в просторном шалаше он и устроится на ночь. Прошлогодняя хвоя, устилавшая землю, будет ему мягкой периной, а под голову сложенная котомка в самый раз сойдет.  

   Собрал большак, пока еще совсем не стемнело, хвороста для костра. Вскрыл дерн, в обнажившейся земле выкопал небольшую ямку и уложил в нее убитого еще днем зайца, выпотрошенного и обмотанного пряными листьями дудника. Обернув дополнительно тушку листьями лопуха, засыпал землей и сверху развел костерок, не забыв прошептать Сварогу – богу огня – благодарственное заклинание. Через час заяц был готов. Большак отгреб в сторону угли, достал пахучую пропекшуюся дичину, а над вновь разгоревшимся костром повесил туесок из бересты. Заболтал холодную крутую ботвинью из купыря и щавеля. Пока ел, отдав прежде должное предкам, вскипела вода, Ставр бросил в нее пахучих трав душицы, земляники и молодых ярко-зеленых побегов ели.

   После еды растянулся Ставр на мягкой хвойной постели, оградил место тайным защитным знаком и провалился в крепкий спокойный сон, предусмотрительно разложив вокруг себя свежесломанные ветки бузины от комаров и мошек.

   Утро выдалось пасмурным, но теплым и сухим. Дождя не было и, судя по приметам, вряд ли сегодня будет. Ставр поднялся, позавтракал оставшимся от ужина холодным зайцем, запил его травяным отваром на меду и, вернув на место костра дерн, поклонился низко ели за приют, поблагодарил и лесных хозяев во главе с лешим за спокойный сон и отправился дальше.

    Через пару часов увидел следопыт впереди редколесье с прогалами по-прежнему хмурого неба. Звериная тропа вывела его на небольшую поляну – когда-то, видимо, сюда упала стрела Перуна и лес выгорел. Теперь на прежнем пожарище, залечивая рану, росли молодые березки, осинки и ольха, укрывшись по колено в цветистом разнотравье. По кромкам гари территорию начали обживать тонкие сосенки. По одной стороне поляны пролег глубокий овраг, на дне которого звенел широкий ручей. За  ним опять  темнел непроходимым буреломом дремучий лес.
 Другой край поляны выходил на небольшое верховое болотце, заросшее чертоломным редколесьем и кочками покрытыми зелеными мхами, густо заросшими голубикой, черникой, брусникой и багульником.
Огляделся большак и удовлетворенно качнул головой – лучшего места для холостяцкого дома и не сыскать. До селища, если напрямки, так чуть больше дня пути. Лес кругом грозным зверьем обжитой: и тура с лосем и оленем, и медведя с волком и рысью в достатке – будет с кем силушкой молодцам помериться, доказать свою справность. Да и опосля это ж первое дело в родовой храм принести шкуру самолично убитого зверя: доказательство своей храбрости. 

   Еще раз, внимательно осмотрев поляну и оставшись довольным, Ставр повернул к дому. Но пошел не прежней, уже знакомой, дорогой, а решил сделать небольшой крюк и зайти с другой стороны, чтобы осмотреть лес и оттуда.

   Лето состарилось. Зарев[5] уже почти кончился. Дни становились короче, ночи прохладней. Грозный Перун все реже проезжал в своей небесной колеснице, разнося по земле громовые раскаты. Злая Мара уже готовилась набросить на него путы и скрыть в своих чертогах до самой весны.
Уже не слышно в лесной чащобе певчих птиц – они теперь все больше по лугам, да полянам гоношатся: там насекомых погуще. Скоро, совсем уж скоро полетят они к вершине мирового дерева, чтобы отдохнув там за зиму, вернуться весной сильными и готовыми к продолжению своего птичьего рода. Не видать, не слыхать и коростелей с перепелами: убежали-улетели и они к своим птичьим богам-предкам.

   Зато как славно поет крапивница, а кузнечики под вёдро так до самой полуночи  и стрекочут, разливаются. 

   И пчелы не соберут больше взятка – самая пора бортникам соты распечатывать. Каково-то государь-густоед попотчует?!

     Вдруг мирные житейские мысли Ставра прервал далекий, едва слышный, вскрик. Ставр остановился: не послышалось ли? Может это сохатый,  раззадоренный осенним гоном, силу где перед поединком меряет, по стволу окрепшими рогами стучит? Но нет – вот снова: полузадушенный крик.
Ставр оглянулся, пытаясь сориентироваться. Зря собаку с собой не взял, пожалел мимоходом и ринулся в направлении крика, приглушенного деревьями.

       За густыми зарослями ежевики и малинника открылось небольшое озеро, пышно заросшее ряской и водорослями. Ставр не сразу выбежал на берег, а притаился за деревом: незачем чужинцу до поры показываться. Своих-то в этом месте быть не должно.

    Одновременно со Ставром на небольшой открытый берег, с противной стороны от него, вышел человек. Он шел, тяжело опираясь на подставленную под одну руку рогатую ветку, пошатываясь и постанывая, в другой держал волочившийся по земле меч. Его одежда была сплошь залита кровью и изодрана в клочья, по лицу тоже струилась кровь, еще не успевшая свернуться. Длинные русые волосы, схваченные на лбу кожаным ремешком, сбились в окровененный колтун, в котором застряли травинки и тонкие сухие веточки.

    Незнакомец подошел к озеру и со стоном повалился на камни. Он из последних сил потянулся к воде и опустил в нее лицо. Долго пил, едва слышно отфыркиваясь, то поднимая голову, то снова окуная, и вокруг его лица вода окрашивалась кровью. Наконец он напился и перевернулся на спину. По воде поплыли его окровавленные волосы, но человек не замечал этого, он уставился в небо открытыми глазами и затих.

   Ставр подождал немного и, не услышав шагов других людей, вышел из-за дерева. Осторожно приблизившись к раненому, посмотрел в его лицо и вздрогнул: то был один из воинов рода – Суховей. Он вместе с его сыном Ратьшей и еще двумя другими воинами отправился разведать местность. Их уже давно ждали домой, но  разведчики задерживались, и старшины начали беспокоиться: не случилось бы беды. Видимо их беспокойство не было напрасным. Суховею было всего восемнадцать лет, он был самым молодым и неопытным из всех, кто ушел в разведку.

   Опустившись на колени, Ставр похлопал Суховея по щеке. Едва пробивавшиеся над губой усы были грязны, белое от потери крови лицо, все в кровавых подтеках и слипшихся комьях земли, посиневшие губы приоткрыты.

   — Суховей! – позвал он воина. – Очнись!

    Воин не отвечал. Ставр подхватил его под руки и отволок подальше от воды. Уложил на траву, подсунув под голову свою котомку. Потом быстро высек искру огнивом и подпалил веточку можжевельника.

   Шепча заговор, Ставр окуривал лицо и грудь Суховея, до той поры, пока тот не вздрогнул и медленно открыл глаза. Его взгляд, затуманенный и бессмысленный, блуждал, не останавливаясь ни на чем.

   Неожиданно позади них раздался треск ломаемых ветвей: кто-то огромный и невероятно сильный ломился через лес напролом. Глухое рычание и сопение страшного зверя выдало хозяина леса – медведя. Он шел на запах крови, и теперь ничто не могло остановить его от расправы над беспомощным человеком.

   Ставр вскочил на ноги и, отойдя от Суховея на необходимое расстояние, замер.

   Медведь вырвался из густых зарослей деревьев и кустарника, приостановился, принюхиваясь и не отрывая взгляда от добычи, вкусно пахнувшей свежей кровью.

   Ставр шагнул вперед, привлекая внимание медведя на себя, и застыл, выставив перед собой тяжелое копье-рогатину.

   Медведь, наклонив голову, набычился перед стоявшим перед ним в немом противоборстве человеком, как будто решал, так ли он опасен. Добыча, которая не поддается панике и не убегает, заслуживает особого внимания. Медведь явно не был голоден и зол, скорее ему было любопытно. Возможно, он раньше и не видел никогда такого зверя как человек и сейчас решал, что же ему делать с новым жителем его владений.
Но запах крови все же раздражал его и медведь, шумно вздохнув, отвернулся от Ставра к Суховею.

    Ставр вновь шагнул вперед, провоцируя медведя.

    Медведь на одно мгновение отвел взгляд от раненого и, рыкнув, сделал резкий рывок в сторону его защитника коротко и сухо рявкнув. Шерсть на его клыкастой голове встала дыбом, отчего морда казалась теперь шире раза в два, его уши были плотно прижаты, зубы оскалены. Он с раздражением разглядывал того, кто посмел ему мешать.

   Ставр вновь резко качнулся к медведю и тот, не выдержав, встал на задние лапы, взревев громко и грозно.
Медведи всегда охотятся на четырех лапах, сбивая добычу лапой, но против соперника-медведя встают во весь рост, чтобы казаться больше. Опытные охотники знают это и провоцируют медведей, чтобы подтолкнуть их на свои рогатины. Вот и Ставр вновь шумнул, качнулся, не сходя с места, и медведь шагнул навстречу своей смерти. Одним движением Ставр вогнал килограммовый наконечник рогатины в грудь громадного зверя, а стружие[6] прочно упер в землю. Медведь, продолжая движение, сам все глубже проталкивал лаврообразное перо копья себе в сердце.
Наконец, потеряв равновесие, матерый зверь упал к ногам охотника, и еще некоторое время его могучее тело содрогалось в предсмертных конвульсиях, но Ставр этого уже не видел. Он вернулся к раненому, который очнулся и в полном изнеможении следил за поединком большака.

   — Ставр Буриславович …

   Голос Суховея был слабым и хриплым, он попытался приподняться, но тут же упал на траву, закрыв от боли глаза.

  Ставр,  задрав его рубаху, стал осматривать тело в поисках ран.

   — Отставь … это не люди … сохатый напал, – вновь прохрипел Суховей. – В бок, вражина, саданул … распорол … крови много потерял … не ведаю, как и жив остался. Но видно нужен я еще роду-то, а Ставр Буриславович?

   — Как же ты так? А? Проворонил-то? – укоризненно проворчал большак, поворачивая Суховея на бок и осматривая разодранный бок.

   — Бежал вчерась весь день … торопился, – пробормотал  Суховей. – Уснул, как в омут провалился … не помню, как и где свалился – знал ведь: уже почти дома. Чужих здесь нет, вот и … не остерегся. – Он судорожно охнул, когда Ставр надавил на края раны, проверяя, не порвана и брюшина.

   — Знамо дело: бежал-торопился, – ворчал Ставр, деловито ощупывая Суховея. – Дома-то, небось, не только мамка дожидается.
 
     Молодой воин отвел глаза в сторону и прошептал смущенно:

    — Спал я … не знаю, как и получилось.

  — Спал он. Воин ты или кто? Так во сне дуриком и помрешь. Горазд ты спать, спору нет. От твоего храпа вся мшица в округе дохнет.

   — Говорю же: устал я … не знаю, как получилось …  а он старОй … был, шибко злой. Помял меня здорово … покатал по землице.  Харю вон мою … об ветки всю измочалил. Да я это … как от боли-то и страха очухался, с спросонья-то, так мечом и маханул … почитай, голову-то напрочь ему срубил. Это его кровь на мне … Там он лежит … недалече. 

    Ставр стащил с Суховея окровавленную одежду, осторожно отвел к воде, обмыл тело и еще раз осмотрел рану, которая оказалась глубокая, но не смертельная. Вытащив из-за пазухи сверток, достал из нее иглу с мотком тонкой сыромятной нитки. Вдев ее в иглу и всунув в рот Суховея сломанную веточку, принялся зашивать рану.

   Суховей лежал, не дергаясь и не произведя ни звука, только сжатые кулаки, побелевшие губы да капельки пота указывали на дикую боль, причиняемую ему большаком. 

    Закончив зашивать рваную с неровными краями рану, Ставр нарвал цветов ромашки, ноготков, смешал все со смолой сосны и растер в кашицу, уложив ее тонким слоем на листья подорожника, примотал все это по краям шва широкой полосой полотна, оторванного от своей рубахи.
Работал споро, молча, все больше чувствуя волнение и тревогу за сына и остальной дружины. Но лечение нельзя прерывать пустой болтовней – дело то серьезное, духами предков оберегаемое.

   Сходил к зарослям малинника, нарвал листвы и ягод,  потом набрал горсть голубики, заварил взвар и подал лежавшему насуплено Суховею.

   — Ставр Буриславович, мне ж теперь от стрыя[7] достанется – проговорил понуро Суховей.

   — А то как же, – сурово подтвердил Ставр, – он же пестун твой  и за тебя перед воями слово держал. А ты … сохатого проспал.  

    —  Позору-то теперь не оберешься, – промямлил Суховей, коротко взглянув на Ставра.

    Ставр усмехнулся, пряча улыбку в бороде и усах.

   — Ну, так ж ему башку-то снес? Снес. Значит – победил ворога. Вот сошьет тебе мамка из его шкуры знатные замшевые штаны, а батька сапоги
  
    – Липка глаз не отведет.

     Суховей покраснел и ничего не ответил.
 
   — А теперь поведай-ка мне чего один-то? – посуровел Ставр. – Остальная дружина где?

   — Ратьша меня вперед послал, чтобы, значит, не волновались, – ответил Суховей, умащиваясь поудобней на хвойной подстилке. – Мы там странных людей встретили. На нас похожи, а бают по чудному. Ратьша их до ихнего селища пошел проводить, поглядеть, что там да как. Потом придут. К праздникам Радогощи[8] как раз вернутся.

   — Что за люди-то? Далеко отсюда?

    — Шесть дён в одну сторону. Все лесом, да болотами. Трудно им до нас добраться. Ратьша так, из интереса, решил посмотреть. Говорят они чудно, и одеты не как мы, а струмент как у нас почти. Жальников[9] не городят,  гробы на столбах вдоль дорог ставят.  Их покойники там лежат ногами-то вперед – така жуть. 

   — Чудно, – удивился Ставр.

   — Ага, Ратьша так и сказал, что они чудью зовутся.

   — Слышал я о таком племени от странников, но думал, что они отсюдова подалее на север живут. Ты давай-ка поспи чуток, а я к сохатому схожу, да и  с медведя шкуру тоже надобно снять – не оставлять же тако добро. 

   — Силен ты, Ставр Буриславович, эка каку махину уложил, – вздохнул Суховей. – Ему, поди, не меньше двадцати лет было, матерый.

   — Не расстраивайся: будут на твоем счету еще и не такие трофеи – усмехнулся Ставр. – Спи. Сегодня отдохнешь, завтра домой пойдем.
  
   Заждались там тебя … поди-ко не только мать.


                                                                                                                     Глава 4

    Вечер протянул длинные темные руки-тени от деревьев к дерновым крышам хижин-землянок лесного поселения. Их изогнутые длинные пальцы цеплялись за конские черепа, повешенные на концах охлупней. Старались незаметно вползти в открытые двери, узкие и невысокие, корябались в маленькие окна-волоконца, устроенные под самыми слегами.

    Ветер почти стих, кузнечики  дружно и слаженно славили мать-природу. Далеко за рекой, над лесом, полыхала яркая зарница, но грома не было слышно.

    Большуха выбралась из землянки по ступеням, вырезанным прямо в почве и, разогнувшись, огляделась. Деревня еще продолжала работать, но это были уже вечерние, завершающие день дела. Девушки доили коров, и тугие струи жирного молока гулко ударяли в подойники. Ватага Кома собиралась в ночное: смех и веселое гиканье отроков звонко разносились над притихшим лугом у озера. Мужики сидели под навесами у своих землянок в ожидании вечери. Кто-то из них плел лапти – после праздника Закрытия Сварги уже нельзя будет ходить босиком, так что к этому времени необходимо обуть всех домочадцев. Кто-то точил притупившийся чекан[10], а кто-то вырезал из приготовленных заранее чурок ольхи или березы миски и ложки. Старшие жены заканчивали возиться у печей, им помогали женки – младшие жены, – невестки возились с малыми ребятишками.  Без дела никто не сидел.

     По крышам землянок можно было легко узнать, в какой семье сколько женатых сынов – вокруг отцовской землянки, как молодые грибки вокруг старого, возвышались крыши их собственного жилья. Только когда у сына появлялись внуки, тогда он мог отделиться и жить своим домом, в котором уже он был главой-старшиной.

      Все эти землянки стояли бок о бок, и под землей сообщались между собой ходами. Вороги порой удивлялись тому, как легко славяне  уходили от нападавших, а все дело в том, что у многих таких хижин-ульев было по нескольку выходов. И когда враг ломился в одну дверь – домочадцы успевали уйти через  другой ход, зачастую уходящий далеко в сторону.

     Ставриха – хозяйка большого дома, вокруг которого гнездилось еще четыре крыши – двое старших сынов уже жили своими домами, – проследила за тем как управляется со своей  работой женская половина ее семьи. Жена младшего сына Ворона, Всемила, отцеживала вываренный пригодный в пищу лишайник – как только он остынет, она добавит в него размолотых  грибов и получится вкусный и очень полезный студень. Старшая дочь Бажена – всеми признанная красавица и умелица, – пекла оладьи из муки чаполоти, одновременно поглядывая на запекавшуюся тут же рыбу. Младшая только что подошла с полным подойником молока. Еще три невестки колотились с детьми, загоняли в закут кур и скотину, словом управлялись с хозяйством.

    Сыновей, живущих с ними под одной крышей, сейчас здесь не было: в вечерней тишине хорошо было слышно тюканье их топоров – они у реки мастерили из сосны лодку-долбленку.

     Большуха удовлетворенно качнула головой и невольно оглянулась на лес – не появится ее Ставр из-за кущи? Не мелькнет ли его веретьяной плащ среди деревьев? Грустно на душе, не спокойно. Вот и за сына, Ратьшу, сердце болит, тревожится. Ратьша тоже уже вернуться должен. Но напрасно она поглядывает на лес с немой душевной просьбой к Макоши – видать еще не время им домой воротиться.

    Пройдя по селищу, большуха, как старшая, внимательно осматривалась: все ли в порядке, все ли сделано как должно – вернется Ставр, в первую очередь с нее спросит, ежели, что не так будет. В семье при отсутствии мужа – старшая жена за все в ответе. А огнище родовое – большая семья и большуха должна следить за порядком в оставленном на ее попечении роду.  Раньше бывало и большухам с другими женами не редко за оружие браться приходилось, когда мужья-то с сынами в другом месте воевали.

    «Не приведи Род, и тут такому случиться», – вздохнула своим мыслям Ставриха.

   Шла большуха к большому общественному погребу, выкопанному и устроенному уже прочно, навсегда. Здесь будет храниться общий запас продовольствия на всю весь – общину. Сейчас возле самого погреба лежали и бревна, приготовленные для клети. Там зимой будут висеть подвешенные под потолок тушки сохатины, оленины, вепрятины и другой дичины, которую охотники добудут после начала морозов. В погребе же уже стоят бочки-дубленки с заквашенной черемшой и солеными грибами, прочим продовольствием, а после первых заморозков там добавятся бочонки с квашеными корнями рогоза и кувшинок. Рядом с клетью возвышается овин – там сушится запас диких злаков.
Сейчас возле погреба были устроены коптильни, в которых готовились окорока и ребра, убитого охотниками вепря да балык из белорыбицы. Ставрихе нужно было проследить за тем, как приготовляются эти копчености.

    Конечно, каждая семья сама обеспечивала себя пропитанием, а общие запасы готовились в первую очередь для праздничных или обрядовых брячин – пиров – и на тот непредвиденный случай, когда из-за каких-то несчастий та или иная семья теряла кормильца, али еще по какой иной причине помощь требовалась. Так уж с издавна повелось: и себя корми, и об родной веси не забывай, чтобы в случае чего на твои запасы не навалилось еще с десяток дополнительных ртов.

    Проходя мимо землянки Жизнобуда, большуха приостановилась поздороваться с его женой – Истьмой.  

    — Здрава будь, Ставриха, – ответила на поклон Истьма. – Присядь-ко, испей узвару. Горица славный узвар из костяники с малиной сделала.

      Большуха прияла из рук Горицы ковш с узваром, от которого шел аромат свежих ягод и меда.  

    — Благодарствую, милая, – поблагодарила она молодую женщину и, заметив как та передвигается, молча переглянулась с Истьмой: верно ли поняла?

    «Да, –  одним взглядом подтвердила довольная Истьма ее догадку. – Счастье в доме: тяжела Горица».

    С улыбкой шла дальше большуха: Истьма была из ее рода. Когда-то давно умыкнули их разом молодые Ставр и Жизнобуд из родного селища во время веселого гулянья. И Воило был четвертым сыном Истьмы. За ним у нее рождались еще дети, но не все выжили, остались только два сына-малолетки, да одиннадцатилетняя дочь – Лиска.Большуха была родней Истьме и потому присутствовала при обрядах нарекания ее детей.

   Ставриха еще раз взглянула мельком на лес: где-то Ягу носит? В роду три будущие роженицы. Кто же откроет им дорогу из Нави в Явь, если Яга не появится?

    Неожиданно Ставриха увидела, как Ком заступил дорогу Липке, дочери пахаря Честимила. Липка шла от родника с полными ведрами на коромысле, а Ком остановил ее так, чтобы прикрыться от  людей кустами малинника и не пропускал явно сердитую на него девушку.

    «Что удумал-то? – всполошилась Ставриха. – Знает же шельмец: Липка Суховею рушники вышивает! Негоже девку-то с дороги сбивать. Да и молод больно Ком-то, даром что вымахал словно ослоп[11]. Он даже посвящения еще не прошел, а туда же к девкам его тянет, охальника. Как есть в отца — переметника».

    Большуха было приостановилась, чтобы разобраться в чем там дело, но тут до нее донесся чей-то крик:

    — Тетка Ставриха! Скорей, тетка Ставриха, там большак пришел, Суховея привел … израненного!

    Зашлось сердце материнское: Суховей?! Израненный?! А как же Ратьша и остальная дружина?!

    Бросилась она вслед за мальцом, который вести принес, а тот все тараторил:

    — Ставр-то Буриславович и шкуры приволок. Медвежью, большущую и лосиную. Говорит лося-то Суховей добыл. Там они, у поруба. И тетка
  Вышатиха уже там. Прибежала, – задыхалось чадушко от глупого восторга и быстрого бега.

                                                                                                             ***

    — Липка, сходи-ко по воду, пока не стемнело! Да из родника принеси, не речной, – приказала  Задора – старшая жена ее отца.

   Липа подхватила дубовые ведра и, повесив их на коромысло, отправилась по воду.

    Вечерняя заря на заходе окрасила небо красным всполохом, теплый воздух стоял неподвижно, звенели над ухом комары. Далеко на востоке полыхали зарницы, беззвучно и от того таинственно и страшно.  

     Девушка шла по утоптанной уже тропке к роднику, бьющему из-под камней в глубоком провалье сразу за селищем. Овраг, поросший густым малинником, тонкоствольной лещиной и колючим шиповником  извилистой раной разрезал землю и одним концом уходил в реку, другим терялся в лесу. Сейчас здесь было сумрачно и тихо, все звуки людского поселения глохли, терялись, под сводами берез и ольхи, росших по крутым склонам провалья.

    Липка невольно поежилась и прибавила шагу: скоро ночь – пора нечисти и неприкаянных духов. Внизу воздух был прохладным, наполненным устоявшимся  запахом влажной земли, гниющих листьев, грибов. Тропа, перевитая корнями, чернела под ногами тонкой стежкой.

   Юница споро сбежала по дорожке и стала  торопливо набирать воду берестяным черпаком, висевшим тут же на ветке лещины, оглядываясь и прислушиваясь к шорохам. Внезапно в глубине леса раздался дробный бой дятла. Липка вздрогнула и вода, выплеснувшись из ковша, замочила подол ее поневы.

    Девушка досадливо сморщилась: мать задаст трепки, чтобы была аккуратней. Не дело девке с мокрым-то подолом по селищу шастать – засмеют неумеху-то.

   Набрав воды и, отряхнув подол вышитой поневы, Липка подняла тяжелые ведра на плечо. Распрямила спину и легкой поступью, словно и не было на плечах тяжелого груза, стала медленно подниматься наверх провалья. Принести наполненные до краев ведра, не проронив ни капли, значит показать себя во всей красе. Носишь ведра полными – рачительная хозяйка, не прольешь ни капли – старательная и умелая.    

    У самого верха вздохнула облегченно, сбрасывая страх и напряженность сумрачного оврага, но тут же, почувствовав чье-то присутствие, оглянулась, свободной рукой нанеся на себя обережный знак.

   Из-за кустов малины на тропу шагнул Ком и заступил ей дорогу.

   — Чего шастаешь-то, мухортый? – не довольно проворчала Липка, ступая в обход него.

   Но Ком передвинулся вслед за ней, снова преграждая путь.

    — Пусти! Ну. Чего надо-то? – возмутилась Липка.

     Ком смотрел на нее, поблескивая потемневшими от волнения глазами.

    — Лип, ты это, – прошептал он сорвавшимся голосом, – не ходи за Суховея. Меня дождись, век в холе и радости жить будешь.

    — Чего? Заполошный, под носом-то утри, – рассмеялась Липка и, отодвинув плечом парня, шагнула мимо, красиво изогнув стан.

    В это время и услышала она крик Бубанька, Воротилова мальца. Вздрогнула всем телом, словно о камень запнулась. Ведра качнулись, расплескивая на землю воду, но Липка этого даже и не заметила. Быстро пошла она к своему дому, а сердце так и рвалось из груди:  что там случилось?  

   Ком прошел мимо, обгоняя, и зло прошептал:

    — Слыхала? Калечный твой Суховей! Теперь сама придешь, да я погляжу, принять ли. А приму – взвоешь.

   Ком знал, о чем говорит: из парубков, прошедших посвящение, Суховей один не мужатый-то и остался. Остальные или совсем малыми были, или в ватаге Кома. И им еще предстояло в лес идти, да и не пойдут они против его, верховодова, слова-то.  

     Но не это было для Липки главным: она бы и женкой пошла к дролюшке-то, но ее сердце уже давно прикипело к Суховею, еще до того как она впрыгнула в девичью поневу.    

    «Ежели уж, что с Суховеем случилось, то лучше в болота, к кикиморам, но за Кома ни за что не пойду», – решила Липка.

    А Суховей со Ставром, скрывшись в порубе – им предстояло провести здесь ночь и почти весь завтрашний день, постясь и очищаясь, – довольно растянулся на охапке сена. Его тело ныло от боли, содранную кожу на лице саднило и щипало, но он почти не замечал этого. Перед его глазами стояли огромные глаза Липки, встревоженные и любящие. Она не могла подойти близко и стояла, спрятавшись за кустом калины, но он увидел ее, а больше ему ничего и не было нужно. 

    — Ничего, паря, вот завтра потом-то в мыльне изойдешь, вся хворь из тебя и вытечет. Пар – первое дело при  таком деле, – миролюбиво проговорил Ставр, располагаясь рядом.

    — Скажи-ко, вящий, почему мы женщину любим? – спросил Суховей, глядя в черный потолок.

    — Женщину? Ты ж в Доме жил?! – удивился Ставр. – Неужто ничего не понял?

    — В Доме-то не так, там все по-другому было. Без любви. А я хочу понять, почему сердце заходится, когда ее видишь? Почему о ней одной думы в голову идут? Тревога за нее дышать не дает.

    Ставр помолчал, обдумывая вопрос Суховея.

    — Я так разумею: это происходит потому, что только ей одной мы можем не доказывать свою храбрость и силу, но решаемся открыть всю слабость и страх, понимая, что она не оттолкнет, не засмеется и не предаст. Это перед другими мы пыжимся,  хорохоримся, перед ней этого делать не нужно.  Рядом с ней наш настоящий приют, здесь мы отдыхаем душой и сердцем. С ней мы настоящие, всегда. Если ты чувствуешь, знаешь, что она в силах увидеть тебя не глазами – сердцем, только тогда ты отдаешь ей всю душу. И такая женщина рождена только для тебя. Она это ведает, и ты ведаешь … без слов.
 
                                                                                                                   Глава 5
 

     Конец лета – время сбора сильных и злых трав, кореньев да грибов. Большуха, по-иному баушка, медленно брела по лесным полянам, мочила ноги в болотах, утопала по колено в вязком иле реки. Для нее настала хлопотливая пора сбора былья для особых магически сильных зелий.
Тягучую думу думала Ставриха – старшая мать рода Славичей. Многое было дано ей и бабничать – роды принимать, и бабить – нашептыванием кровь остановить, простую болезнь излечить, а то и бабкать – ворожить на общее благо.  С разгулявшимися домашними духами, опять же, только большуха управиться может. Но Яге дано намного больше. Она живет на грани живых и мертвых миров – Яви и Нави. Ей подвластны живые духи Земли и духи четырех стихий. Умертвия и прочая нечисть, боится ее не в силах побороть могучую силу ведуньи. Она помогает роду своими особыми чарами, дает советы большухе, лечит безнадежно больных. Провожает умерших родичей и встречает рождающихся не прямым своим присутствием, но духовным.  

       В мужском доме готовят мальчиков к взрослой жизни, большуха и матери – девочек. Но каждую осень девочки, достигшие двенадцати-тринадцати лет, проходят особый ритуал Яги. Их отводят к ней на  месяц и не все возвращаются обратно. Детей же сирот она каждую осень забирает навсегда. Так род платит Великой богине Макоши за ее милость и помощь людям. А в образе древней Матери-оленихи за то, что она снова посылает на землю убитых на охоте оленей, лосей и других животных, чтобы людской род не голодал.

    Но запаздывает Яга, не показывается. А если не придет  она со своими кикиморами – помощницами, достанется ей самой управляться, пока не подберется подходящая женщина в роду. А Ягой могла стать не всякая, понятное дело. Тут особая нужна, чтобы детей не могла родить, чтобы до определенного возраста нетронутой осталась, да много еще каких условностей нужно было в одной-то бабе собраться, чтобы вышла из нее хорошая Яга.

    Баушка вдруг резко вскинула голову – зов Яги был настолько силен, что прозвучал в голове громовым раскатом.

    «Явилась, слава Макоши, услышала мои молитвы», – вздохнула облегченно большуха, направляясь на зов Яги.  

      А поздно вечером, дня за два до Радогощи, зажглись священные огни и на Девич-горе. Обитель Рожаниц Лады и Лели тоже стала обитаема.
 
        Укрепляется род на новом месте – значит, жить ему здесь подобру-поздорову.


                                                                                                                     ***
 
     Липка выметала полы землянки полынным веником, выстланные стык в стык из плах топляка – такому настилу никакие морозы и сырость не страшны: не гниет и не трескается, будто каменный.

    Мела усердно, заглядывая во все углы-щели, да с приговором:  «Кыш, мухи, к Сепухе, а вы, мошки, к Явдошке!».

     Сегодня первый день Радогощи – праздника, который будет длиться две недели, и в котором день осеннего солнцестояния приходиться как раз на середину. В эти дни празднуются семейные и общеродовые праздники, а уж потом, когда крепкий и сильный Солнце-муж Купала перейдет в старческий возраст и станет мудрым, но слабеющим Солнцем-стариком Световитом, пойдут и праздники Рожаниц, Лады, Макоши. 

   Липка вздохнула: сегодня вечером соберутся у кумиров родичи, хозяйки принесут кушанья, которые могут сготовить так, как никто другой, девушки обрядятся в лучшие наряды, парни будут заигрывать и поглядывать на молодушек, но ее Суховей не придет. 

    Затянулась его рана, почти зажила, но перекосило Суховея на бок, а потому никогда ему уже не стать прежним воином. Не похаживать бодрым кочетом среди молодых паробков, не помахивать мечом булатным. Чего доброго сегодня на мужском совете решат совсем извести Суховея. Прикажут, любому на Марену лютую в болото уйти.

   Думала-кручинилась Липка, роняла слезы на веник полынный, а чтобы никто ее горя не заметил, все старательней выметала из углов козявок, да мошек, все громче и злее шептала древний заговор, утверждающий начало осени.

    — Липка, мети скорее – дело есть, – в низкую и узкую дверь землянки просунулась голова ее младшего брата Крива.

    — Чего еще, баламутный, вишь делом занята. Некогда мне, не мешай! – отмахнулась Липка.

    — Так матушка еще до свету мух-то гоняла, чай не знаешь? – удивился Крив. – Чегой-то по второму разу-то метешь? Ступай, говорю, скорее, дело Суховея касаемо.

     Липка метнула веник к порогу и, подобрав подол, бегом поднялась по ступеням, при этом сторожко оглядываясь.

   — Иди, иди, не бойся: тетка Задора к Ставрихе зачем-то ушла, – прошептал Крив, прячась за углом полуземлянки.

   — Ну, чего? Говори скорее, не ровен час увидит – за космы оттягает, взвоешь, – прошептала Липка, присоединяясь к брату за низкой соломенной кровлей.

    — Ага, так она меня и догнавши, – фыркнул Крив. – Я знашь, какой прыткий? Меня робя зайцем кличут.

    — Заяц-то заяц, а как за вихры ухватится, как раз козой заверещишь.

   — Чего еще, – насупился Крив, – я дуже терпячий. Тебе ведомо, как меня робяты проверяют? Прутом по спине, да по пяткам – а я молчу. Или вот каменюку горячую к пузу приложат …

   — Ладно. Говори, зачем звал? – оборвала его Липка, осторожно выглядывая из-за нависшей почти до земли соломы.

   — Суховей хочет в болота нынче ночью уйти. Говорит, не буду у рода на шее калекой кривобоким висеть. Так наши деды всегда делали – не уберегся, так нече на других свою судьбу перекладывать, – затараторил Кривка взволнованно.

   — Не мели! Чего мелешь-то? Кому говорил? Сказывай по порядку, – одернула его сестра.
 
    — Так к  Суховейке-то Комша приходил. На завалинке сидели, а я поблизости, значит … так Суховей-то ему и сказал, когда тот начал его допытывать как он теперь кривой-то жить будет. Говорит, ты жо теперь ни для охоты, ни для войны негодный, разве что коров гонять, дык для того тоже умение надобно: стадо-то не всякого послушатся. Вот дед Столет сколь уж пасет, да и слово тако знат – сам на завалинке у избы сидит, а стадо одного его шепотка слушатся и ни один зверь-то к нему близко не подберется …

     — Не гоношись, кому сказала-то! Ком, значит, к Суховейке-то приходил? Допытывался?

     — Приходил, точно дело, а тот так и сказал: нынче же в болото топиться пойду. Нече говорит …

    — Ты вот что, Кривка: беги-ко, погляди, где тетка Задора. Если она от Ставрихи уже домой идет – мне скажешь. 

     — А ты че удумала?

     — Не твого ума дело, робенок. Давай-ка, скоренько.

     — Ага, как подглядеть, так – давай, а как цаво друго: так – робенок, – обиделся Кривка.

    -  Присмотришь – пирожок медовый дам, – пообещала Липка.

     Крив развернулся и без разговоров шмыгнул в кусты. Липка постояла с минуту, о чем-то раздумывая, а потом, тряхнув упрямо головой, решительно направилась в землянку.

     В темной избе никого не было – все готовились к празднику, у каждого было свое дело. Липка споро забралась на лавку, стащила с  воронца короб со своим приданным и, достав праздничный наряд, переоделась.  

      Снятую одежду аккуратно сложила в короб.

     В это время темная тень заслонила дверной проем, и в избе стало совсем темно.

    — Лип, ты цё тут? Иди ужо, помоги-ко, пироги поспели, надобно в печь ставить, – окликнула ее появившаяся в дверях мать. Но, отойдя в сторону и разглядев в полутьме дочь, Некраса остановилась, прижав руку ко рту.

    — Ох, дитятко, ты цё же удумала?

    — Не надо, мама, – отозвалась Липка. – Не дам ему напрасной смертью изойти. Выхожу, не хуже других будет. И ему дело найдется. Противу мого слова никто не станет!

    — Так-то оно так, Липушка, да выправится ли? А ежели нет – век вековать за  убогим-то будешь, – прошептала Некраса, смахивая слезы.

    — Не плачь – я от своего слова все одно не откажусь. Лучше с калечным да любым, чем одной-то век вековать. 

    — Да как же одной-то, доцушка, как же одной?! Вон молодых-то сколь. К кому-нето и в женки можно …

     — Нет, мама, ни за кого более не пойду. Благослови, раз уж увидала. Тогда по селищу открыто пойду.
 
   — Ох, горюшко-горе, – прошептала Некраса. – Иди ко мне, чадушко горемычное.

    Липка подошла и встала на колени перед матерью, поклонилась ей в ноги. Некраса прошептала молитву и протянула дочери кику, которую готовила для нее, но не думала, не гадала, что так-то придется ей передать этот символ замужества.

    Липка шла по селищу, гордо вскинув голову. Издавна повелся такой обычай – девушку, которая сама сваталась, никто прогнать не смел: иначе на всю семью беда навалится – до седьмого колена изведет. Но и не каждая на такое решится, потому как хоть и почетно такое сватовство, но не будет тогда ни жениховского ухаживания, ни сговора, ни предсвадебных обрядов с девичниками да смотринами, ни пышной свадьбы. Как пришла, да что с собой принесла, так в тот же день женой и стала.    

    Но древний закон девичьего сватовства от любой беды мог избавить, даже от жертвенного огня и казни уберечь. Женщина – берегиня, ей лучше знать, кто жизни достоин – то она сердцем чует и потому никто против ее слова не выступит.

    Когда Липка подошла к землянке Суховея там уж, почитай, все селище собралось: от родичей отродясь тайн не бывало. У землянки стояли Вышата и Верея, его мать с отцом, и сам Суховей, бледный, как льняное полотно. Стоял, неуклюже опершись на палку-клюку.
Его глаза горели одним вопросом: как же так?

    Липка подошла и поклонилась в пояс будущим отцу и матери:

    — Примите, теперь я ваша невестка.    

    Вышата и Верея поклонились в ответ и отступили. Липка подошла к Суховею и подала ему с поклоном плетку и кику, прилюдно опустилась перед ним на колени. Он взял их молча, дрожащими от волнения руками, трижды приложился плеткой поперек ее спины, принимая на себя обязанности мужа и защитника, после того надел на голову простоволосой Липки рогатую кику, а уж потом поднял за руки и поцеловал в обе щеки, уважая ее решение. Затем они развернулись и поклонились сначала отцу-матери, далее людям, а вслед за тем и на все четыре стороны, призывая в свидетели сего действа, небо, землю, воду и богов.  

    Молчали люди, зная, что сейчас совершила Липка: за убогим жить – роздыху не знать, самой и свою, и его работу справлять придется. Но глаза Липки сияли неподдельным счастьем, она улыбалась открытой радостной улыбкой – знать крепко любила своего суженного. И люди заулыбались в ответ, зашумели сначала тихо, потом громче.

    — Эх, ма, – бросил шапку на землю Борислав, пестун Суховея, – быть посему! Готовьтесь, люди, сегодня праздник, а завтра пир свадебный сыграем. Богиня Лада тако дело устроила – отпраздновать надобно.

   — Дык, вроде не положено-то, – встрял вечно сомневающийся Горбыша.

   — Молчи, уж, – пробасил довольный Стрый, – то дело людское, захотели – справили. Богиня супротив радости ничего иметь не может.

    И вот же миг откуда-то появилась квашня накрытая шкурой белой овцы. И не успела Липка оглянуться, как ее уже усадили на нее и девушки – недавние подруженьки затянули «прощальную», а мать заголосила-таки, провожая доченьку-ненаглядушку в жизнь не простую, замужнюю.
Тут уж и старшего брата Липкиного к делу призвали: расплел он русу косу сестринину, расчесал гребнем частым да под песню девическую и заплел в две косы, уложил в корону и укрыл повоем – символом замужества.

  Так и порушили люди древние правила, но то ведь была первая радость на новом месте: свадьба, да еще какая – необычная.

   — Ой, ли, девка! – закричал вдруг Ком тонким прерывающимся голосом, перебивая певчих, да с явной издевкой. – Перед кем поклонилась-то? Кому покорилась-то, глупая? Он сохатого проспал, гляди-ко кабы и тебя-то не проворонил. Как от лихого убережешься коли мужик-то кривобок, да поспать горазд?! Такой-то и от комара защитить не смегёт!

   Суховей резко повернулся и сощурил глаза, собираясь ответить. Не бывало того чтобы молодь поперек старшего слова выступала, но Липка сжала его руку, останавливая:

   — Брось-ко, ну его, шалопу, сам не знат, чего кричит-то, – прошептала она.

   — Ты чего ж, шлыка необытная, плищишь[12]? – Стрый схватил Кома за ворот и встряхнул, приподнимая над землей. – А ну беги отседа, пока портки-то не стянул, да по голому заду крапивой не нахлестал.

   Громкий смех сородичей заглушил слова вырывавшегося из рук большака Кома. Стрый поставил  неслуха на ноги и наподдал под зад, посылая головой вперед.

                                                                                                                  ***

   К вечеру стали люди собираться у подножия холма, на котором высился храм. Хозяйки несли кушанья, приготовленные из своих запасов, мужчины разложили костры священным кругом. Вышел к людям и старый волхв, но не один – вслед за ним из храма вышло еще несколько новых, знать стоять неподалеку и другим храмам посвященным их богам. Возрадовались тому Славичи: пришлось по душе новое место и служителям богов, и значит то, что места эти от ныне и во веки веков словенам принадлежать будут.

   Стрый с набольшими расположился на траве перед расстеленными перед ними выбеленными и вышитыми льняными скатертями. Хозяюшки уж расстарались по причине первого здесь осеннего праздника, настряпали  брашна [13]от душеньки.

    Стояли здесь и блюда широкие плоские с рыбой вареной и печеной, соленой и копченой, мясом дичины и свиным – мягким, сладким, домашним, а уж птицы разной да мелкого зверья не перечесть. И все это горой, да посреди длинной дороги-скатерти. Но главным ее украшением являлась гора из хлеба. За ней-то и должен был прятаться большак, вопрошая у сородичей видать ли его за той хлебной горой? Коли увидит кто хоть краешек его одежды – скажет. Тогда Стрый пожелает Славичам на будущий год еще большую гору из караваев испечь, а коли не увидит: к добру – знать легко переживет его род-племя грядущую зиму. Тогда уж они ему пожелают, чтобы и в следующем году не было его видать за горами хлебушка пшеничного.

   Украшали стол и глиняные красавцы-горшки с кашами да киселями, студнями да юшками наваристыми. Стояли в центре стола и огромный расписной ковш с медовухой пенной и с малыми ковшами-утицами вокруг него, и братины – точеные чаши – с пивом и пожеланиями не упиться и вовремя от стола убраться, искусно выписанными на их крутых боках.

   Неспешно вели беседу промеж себя старшие мужи племени Славичей, наблюдая как мужчины помоложе учили Кома и его ватагу уму-разуму.
Изгалялись они на славушку, гоняя по земле шапки ребят, которым предстояло по первому снегу в лес отправиться, да таская их за ноги. А с Кома так и портки стянули, да в одной-то рубахе заставили по земле ползать, в пыли плавать. Так уж исстари повелось – коли не стал еще мужиком: не лезь поперед старших, не кричи бранное слово, когда и старшие-то молчат.

   Вот такие игры-посмешища и ломают слишком горделивых, да спесивых, приучают над родичами не возвышаться, не мнить себя умнее других. В роду-племени все равны. Нет здесь ни слишком умных, ни явных дураков. А коли уж возомнил из себя чего лишнего, да поперек старшего слова выперся – так и получай за то при всем народе науку глумливую вицею тонкой, звучно по голому заду хлещущей.   

   После молитв и прославлений Родовых Богов, приняли волхвы частицу священного огня Великого Солнца Даждьбога с крыльев Матери Славы и зажгли великую краду, которому каждая семья принесла свой дар-жертву, благодаря богов за благополучие и достаток.

   А после уселись все за пир горой, пили ели родичи, веселились от души, песни пели да плясали до самого вечера. А как пала на землю первая тень вечерняя, так жены с детьми по домам разошлись, а мужчины остались суд рядить, серьезный разговор говорить. И был тот мужской совет очень важным, потому как в это время сами боги помогали принять верные решения, пособляющие роду прожить весь следующий год в мире, без скудости и голода.

   Первым делом выслушали разведчиков, которые были направлены во все стороны от места их поселения. Они и рассказали о том, какие люди живут по соседству. Оказалось, что не одни Славичи поселились в этих краях, и другие словене облюбовали здешние светлые и густые леса. Несколько таких селищ было обнаружено разведчиками, но, слава богам, стояли они на достаточном расстоянии, чтобы не мешать друг другу. Это было и хорошо, и плохо. Хорошо – потому как теперь не было необходимости стеречься своих же парубков, которые во время посвящения нападают на поселения людей, грабят и порой даже убивают. Да и девок в жены лучше из другой славянской семьи брать, воруя их во время таких набегов. Плохо – потому что теперь и самим стеречься придется – ведь и в тех селищах парубки имеются и им тоже могут приглянуться их умелицы-красавицы, а кому же охота искусных мастериц, да родимых дочерей в чужие рода-семьи отдавать?

   Крепкую думу думали мужики, мозговали да рядили, как лучше зиму пережить, как на следующее лето с пашнями да постройкой домов управиться. А как сгустились сумерки до ночной темени, зажгли главы семей, приготовленные заранее факела, и понесли домой освященный богами огонь, который будет согревать их домочадцев до самой весны. Тогда добудут молодые и удачливые мужи другой огонь, разожженный при помощи трения. А до той поры матери не оставят свой очаг без присмотра дабы не дай великая богиня Макошь не угас не потерялся сей лучик надежды и тепла во время правления лютой богини Мары-Зимы.
…

    К приходу Вышаты и его старших сынов, к которым теперь по праву женатого, присоединился и Суховей, в земляне все было готово: Верея с поклонами и заговорами уложила в печь бадняк – особый дубовый обрубок, – осыпала его мукой, зерном и солью, полила маслом и медовухой.  
Липка, вместе со старшими невестками и младшими сестрами Суховея, ловко накрывала на стол, но как только в избу вошли мужчины, потупилась, покрывшись жарким румянцем. И то не был румянец смущения – в том, что должно произойти между нею и теперь уже ее мужем, не было ни тайны, ни греха, а потому и не могло по этому поводу быть никакого стеснения, то был жар молодого тела, с нетерпением ожидавшего возможность подарить миру еще одну жизнь.

    Вечеряли тихо, степенно, чтобы уважить новый семейный огонь. После застолья, Верея кивнула старшей снохе, и они вышли из избы, прихватив с собой овчину.

    Через несколько минут они вернулись и принялись за обычные дела, а Суховей с Липкой поднялись из-за стола, поклонились домашним чурам, установленным в красном углу и, взявшись за руки, пошли к выходу.

    Опустила Липка голову: не о такой свадьбе мечталось ей, не так грезилась и первая ноченька, но что уж тут поделаешь, видимо такую судьбинушку выткала для нее Доля в своих чертогах горних.

    Как только вышли на свежий воздух, вздохнул и Суховей:

    — Хорошо хоть не в общей избе положили, – буркнул и сжал ладонь Липки. – Завтра же свой закут рыть начну.

   И вдруг неподалеку от них, за ближайшей землянкой, кто-то из молодых парубков выкрикнул первоночную запевку:

    — Гусь за утицей бежал, молоду жену топтал!

    Послышался смех и уже другой голос подхватил залихватски: 

     — Молодой, молодой  гойло[14] дюже не жалей, чтоб к утру как вол устал, сено до земли промял!

   Улыбнулся Суховей, и Липка голову выше подняла: не совсем уж и буднично. Провожают люди, отвлекают на себя злых духов, значит – быть в их семье любви и ладу.

   А парни все не унимались, и до самого рассвета слышались вокруг клети, в которой умастили мать со старшей невесткой им постель, топот, смех и откровенные советы молодым.

   А раным-ранехонько, еще до свету, услышала Ставриха мощный зов Яги. Всполошилась, спешно вышла к околице, чтобы  услышать невероятное:

  — Дитя Липки, которого она сегодня понесла, беречь как зеницу ока! Будет оно непростое – самой богине Ладе предназначенное!
 
                                                                                                            Глава 6
 

    Закружила осень листьями, заплакала горючими беспросветными дождями по умирающему солнышку, с каждым днем все больше терявшему и силушку свою, и былую яркость.

    Затаилось огнище, притихло в тревожном ожидании. Со дня на день придут в селище звери лютые – слуги мрачной богини смерти Мары да подручные зловещего Чернобога, чтобы увести из домов молодь и убить на глазах у всего рода. Будут их души неприкаянными жить в лесах непроходимых, мучиться лютым холодом и голодом изводиться, чтобы потом возродиться к жизни уже в другой ипостаси. И потому кручинились матери, поглядывая на своих сыновей: как-то перенесет душенька ее чадушки пытки злые, вернется ли родимая из мира Нави? А сын воротится ли домой обновленным, мужчиною сильным все невзгоды преодолевшим?

    И вот – дождались! Залаяли рано поутру псы, зашлись лаем злым, до хрипоты глотку рвавшим. Пошли по огнищу волхвы в шкуры звериные переодетые, застучали клюками по дверям землянок, вызывая на свет божий парней для испытания пригодных.

    Взвыли матери, нахмурились отцы, понурили головы и сами молодцы. Провожали их всем селищем до самой реки, голосили матушки, вырывая волосы со своих голов и раздирая от горя грудь белую. Плакали девушки, провожая тех, кто уж приглянулся. Кручинились мужчины, зная, какой жизнью придется жить парням ближайший год – не все выдюжат, не все вернутся к очагам родимым. Отбор будет суровым и беспощадным, но такова уж жизнь – остаться должен только тот, кто докажет свое право на продолжение рода.

      А волхвы переправили парней на другой берег, где уж ждали приговоренных жрицы-кикиморы. Схватили они ребят за кудри, с криками да диким смехом выволокли из лодок. Засвистели плетки-семихвостки, батоги да пруты гибкие, обрушились на спины парней, раздирая ткань и плоть. Залились кровью рубахи, а кикиморы сорвали их и подняли высоко над головами, показывая стоявшим на другом берегу, что отныне нет уж тех парней в живых. А потом уволокли, избивая, за болота, в чащу непроходимую, да и бросили в овраге глубоком, как будто в могиле похоронили – должны ребята сами прожить в лесу без помощи старших. Кто выживет, тот к следующему испытанию перейдет.

    Ком приподнял голову, еще гудевшую от ударов. Разогнул спину, залитую кровью,  сплюнул, закашлялся и снова со стоном повалился на мокрую пожухлую листву. Глубокий овраг, куда скинули их кикиморы, густо зарос кустами малины, ежевики и орешника. Солнца  не было: серые тучи низко нависли над лесом, было сумрачно, сыро и холодно.

   — Ком, – тихо позвал кто-то из ребят, – что теперь делать-то будем?

     Все знали, как уводят кикиморы из селища парней – не раз видели, но вот что ушедшим предстояло дальше, никто из них не ведал. Ибо было то тайной, которую ни один из вернувшихся из мужского дома не открыл: каждый сам должен преодолевать трудности, да и были они для каждого своими.

   — Что и собирались, – зло ответил Ком, с трудом поднимаясь на ноги. – Вместе держаться нужно. Теперь, судя по всему, мы сами по себе. Землянку рыть надобно – скоро большой снег ляжет.

     С трудом передвигая ноги, Ком обошел всех по очереди и осмотрел раны. Ребята были раздеты по пояс, разодранные рубахи, как доказательство их смерти, остались лежать на берегу реки. В первую очередь нужно было добыть шкуры, чтобы укрыться от холода. Ком со стоном уселся на склон оврага. Все тело болело от побоев, мышцы вывороченных рук слушались плохо, но он понимал: он здесь за вожака, на него смотрят его ватажники и если он выдержит, не растеряется – быть ему среди них заглавного не только сейчас, но и всю оставшуюся жизнь, а это многого стоит. Ради этого стоит претерпеть боль. Необходимо сплотить ребят вокруг себя, не дать раскиснуть, испугаться, запаниковать.

   В ватаге Кома было пятнадцать человек и он собирался сберечь их всех. Ком поднялся и заставил всех двигаться, устраивая стоянку на ночь. Сам же отправился на разведку – потому как оказались они далеко от дома в совершенно незнакомом лесу. Поднявшись по крутому склону, он обнаружил рядом с их провальем другой овраг, в котором из-под валуна пробивался крохотный родничок, заваленный ветками и опавшими листьями. Ком вернулся к своим и позвал всех за собой, приказал омыть раны, заклеить их уже пожухлыми листьями подорожника. Наиболее глубокие залепить смолой.  

   Ночь надвигалась стремительно. Ребята наломали лапника, развели костер, применив огниво, которое, к счастью, нашлось у кого-то из наиболее находчивых, сумевшим спрятать его от кикимор, ведь у них отобрали все, что они всегда носили с собой: ножи, огниво, обереги. Даже плащи из веретья и те сорвали с плеч и бросили на ставшем уже родным берегу реки. После, продрогшие до костей, голодные и измученные болью,  они уселись вокруг огня, тесно прижавшись друг к другу.   

   На следующее утро, распределив неотложные работы, Ком вместе с Кленком и Найденом – равными ему по возрасту – отправился на охоту. Нужно было спешить: день уже был не долог, а без оружия много ли добудешь?

   — Слышь, Ком, может нам всего-то и нужно, что в лесу год пожить? Не больно-то и трудно. Луки сделаем, силки опять же поставим, на болотах ягод насобираем – до весны как-нибудь уж продержимся, – проговорил идущий за Комом Кленок. 

   Ему было уже почти пятнадцать, на несколько месяцев больше чем Кому, но он безоговорочно отдал ему первенство, предпочитая больше слушать да выполнять поручения. Кленок был из семьи охотника Далибора, и потому оказался самым умелым из всех в этом деле.

   — Зима скоро – в одних шкурах не выживем, – хмуро перебил его Найден, младший внук воина Борислава. – В селище идти надобно, тайно, ночью, добыть одежду и харчей каких-нето. Слышь, Ком, чего говорю-то? В селище идти надоть.  – Окликнул он Кома через несколько минут молчания.

   Ком опять не ответил, он думал. Крепко думал. На свое селище идти он не хотел – слишком рано. Придет время и он поведет своих людей на родовое огнище, докажет и Ставру, и другим …

   Но сейчас рано – необходимо дождаться, когда его парни окрепнут, научатся не боятся. Он все продумал. Давно. Он еще себя покажет – все увидят, что за  ним сила, с которой нужно считаться. Неутоленная обида на Липку, Суховея и других старших родичей жгла сердце Кома непреходящей болью.

   И  для того, чтобы выполнить задуманное, должен Ком доказать парням свою силу и твердость, чтобы ни у кого не возникло даже сомнения в его праве отдавать команды. Раньше было одно – тогда они жили дома, теперь же совсем другое дело – здесь он увидит, кто из них на что способен.

  — На селище пойдем, – хмуро проговорил Ком, после молчания. – Пока на чужое и не сейчас. 

  Неделя прошла за непрерывной работой:

   Самых младших Ком посадил за  примитивный ткацкий станок: вбили в землю шесть колышков, примерно через пядь, через косовую сажень еще два с рогулинами по верху. К ним привязали по бечеве, ссученной из крапивы, к ней приладили еще по такой же бечеве, протянув ее к тем шести колышкам. Затем к этой же поперечине приладили еще шесть бечевок длинной в две косовые сажени, а другие их концы прикрепили для удобства к отдельной поперечной палке.

   Вот на этом, сработанном наспех станке, и ткали ребята грубое полотно из подручных средств. Они двигали грубые толстые нити, то поднимая, то опуская палку, а вместе с ней и подвязанные бечевы, подсовывая то сверху, то снизу пушицу, длинные листья, стебли пожухлой травы, осоки и другого былья, которое они собрали и высушили у костра в глубокой берлоге, выкопанной за два дня. 

   Из липового лыка и тонких полосок ивовой коры соткали подстилки, из крапивы и иван-чая – одеяла и плотные плащи, выщипав посредине сено и раздвинув пряди. Подпоясавшись, получили вполне  пригодную одежду.

   На большого зверя пока не охотились – для этого нужны были все, поэтому добывали пока только мелкую дичь, а из невыделанных шкурок ладили нехитрую обувь, просто обернув шкурку вокруг ноги мехом внутрь и обвязав ее бечевой.

   Справившись с неотложными делами, решили добыть зверя покрупней – в травяных-то плащах зиму не переживешь.  

  Ком и Рагоз ходили на поиски и вскоре выследили большое стадо оленей. Старая важенка водила его по обширной территории, и парни пару дней отслеживали их путь. Собравшись гуртом, выкопали на постоянной оленьей тропе ловушки, тесно расположив их между стволами близстоящих деревьев, воткнули в дно острые колья, перемотав бечевой как сетью. Работали споро – необходимо было закончить работу до вечера, а дни уже были коротки. Ждать остались, затаившись на ветвях деревьев, чтобы их запах шел по верху и не спугнул животных раньше времени.

   День клонился к завершению, олени, предпочитая светлое время суток пастись на открытых участках, к вечеру возвращались в лес. Как только стадо вошло под кроны чащи, несколько парней бесшумно скользнув по стволам деревьев, обогнули  его с тыла и стали осторожно передвигаться следом. 

  Вот, ничего не подозревавшая важенка, мелькнув среди стволов могучих дубов и кленов, вывела стадо на опасный участок. Ком дал отмашку и шедшие следом за стадом охотники шумнули. Осторожные олени враз сорвались на бег и разбежались по лесу. Но это и было их ошибкой –  неглубокие, но широкие прикрытые лапником ямы  поймали утративших от испуга бдительность животных на свои колья. Угодивших в ловушки запутавшихся в силках и переломавших длинные стройные ноги оленей просто добили дубинами.

  Неделя ушла на переработку мяса и грубую выделку шкур. Из пригодных костей, выточили острые ножи. Ком был доволен: его ватага, закаленная и сплоченная в долгом и тяжелом переходе рода, не подвела. Никто не ныл и не жаловался на тяготы, все молча, сцепив зубы, терпели боль от ран, полученных при побоях, холод и голод. Теперь вот с радостным усердием обустраивали стоянку – успешная охота вселила в сердца его ватажников веру в благополучное завершение испытаний.

   Но Ком хмурился – он знал, что этим ничего не кончится. Должно быть еще что-то, то, о чем упорно молчали его братья, когда он пытался выведать у них про жизнь в лесу. Если бы все сводилось только к охоте и способам выживания в суровых условиях, никто бы так не беспокоился. Ведь, по-сути, они и раньше не мед ковшами едали. Случались и голодные зимы, и неурожаи, и болезни, выкашивавшие почти весь род под корень, и набеги чужинцев, но никогда так не плакали матери, и никогда так не суровели лица отцов, как при провожании молодых огнищенцев в леса.

    Это началось на пятой неделе их испытательного срока. Первым пропал Рогоз. Как и куда он исчез, никто даже не понял. Просто лег парень спать у костра вместе со всеми, а на утро обнаружилось, что и нет его, только и осталась что пустая лежанка из лапника, прикрытая редкой дерюжиной. 

  Поначалу думали, что он отошел куда-то по естественным надобностям, но прошел час и два – Рогоз не вернулся. Пошли искать – ничего. Ни следов, ни зацепочки. Два дня ходили кругами, звали, крича до хрипоты – все напрасно. А еще через день пропал Вятко, за ним еще двое, потом еще. Ватажники пропадали по одному, и как Ком не старался: установил караул, сторожил сам, почти не отдыхая, ничего выяснить не удалось.
Страх закрался в души парней: не иначе духи леса крадут унитов. Али слуги Чернобога и злой Мары потешаются. Аще злой балий льстивый, блазнит, уводит другов обманом, да прельщением. С такими-то вражинами костяным ножичком не совладаш, тут  ворожба нужна, особая да сильная, может даже бабья.

   … Ком проснулся от дикой головной боли. Стучало в висках, разламывало череп, казалось, стоит пошевелить головой и она разлетится на тысячи кусочков. Горло драло неприятной сухостью и горьким привкусом какого-то снадобья.

   Он приподнялся на локтях и огляделся, собираясь попросить кого-нито из ребят подать воды, но никого не увидел. Вокруг, насколько хватало взгляда, простиралось болото с мочажинами, кочками да грядами поросшими клюквой и багульником. Тонкие хворые деревья стояли редко, вкривь и вкось, не закрывая обзора. А он сам лежал на невысоком маленьком островке посреди этого неоглядного болота.  

   Перед глазами Кома все поплыло, растворяясь в неясном тумане. Он уронил голову и вдруг всем телом ощутил холод ледяной воды, пропитавшей его немудреную одежку – островок почему-то начал медленно тонуть в болотной жиже.

   Кома начало трясти от холода, озноб пробирал до костей, а голова кружилась и горела как в горячке, но он заставил себя подняться на ноги. Его шатало и подташнивало, но он пересилил слабость и шагнул вперед: необходимо выбраться из болота, найти дорогу, чтобы до темноты вернуться к своим.

   Он шагал, с трудом вытаскивая ноги из вязкой трясины, а топи не было видно ни конца, ни края. Раз – шаг и правая нога по колено увязла во мхе, два – вытащил левую с противным чавканьем. Три – погрузилась левая, четыре – вытащил правую. Журавлиный шаг. Главное не упасть, не  погрузиться в вязкую живую и мягкую почву, которая словно дышит под тобой, потому как опереться не на что и без посторонней помощи подняться будет очень трудно. 

   Ком шел уже несколько часов, упорно переставляя уставшие ноги. Голова болела не переставая, глаза слипались, тело отказывалось слушаться, но он упорно двигался вперед, обозначая себе ориентиры. Сначала нужно дойти до вон той кривой сосенки, верхушку которой болотник завязал тугим узлом. Потом до вон той хилой березки со стволом изогнутым так, словно на ней черти качались. Потом до обиженной сиротки-елочки с ободранными и редкими ветками.

   Но внезапно Ком понял, что и та кривая сосенка и та хилая березка и даже елка нисколько не приближались. Он шел несколько часов, смертельно устал, был голоден и вымотан до предела, но при этом умудрился остаться на прежнем месте!

   Ком остановился, с ужасом оглядываясь по сторонам: да что же это такое?  Как так получилось? Нешто леший с водяным потешаются?
Кому стало страшно. Он с глухим стоном устало опустился прямо в ледяную жижу. Сжал гудевшую голову мокрыми грязными ладонями, крепко зажмурил глаза,  начал шептать обережные заговоры, все, которые смог вспомнить.

   Неожиданно услышал скрип, так могли поскрипывать только дужки полных воды ведер, висевших на коромысле, когда кто-нибудь из женщин шел от родника. 

  Ком поднял удивленный взгляд и увидел Липку, которая красиво изогнув спину, уходила от болота в темную глубину леса, оказавшегося почему-то совсем рядом –  всего пара шагов и он на берегу.  Две длинные косы змеились по ее стану, выглядывая из-под кики. Отойдя еще на несколько шагов, Липка вдруг остановилась, обернулась и, рассмеявшись, проговорила:

  — Под носом-то утри. Чего возгри-то распустил? Иди ужо, согрею-приголублю, раз тако дело.

   — Липка, ты как тут …
 
   Начал было говорить Ком, и вдруг остановился: до него только сейчас дошел смысл сказанного Липкой. Замужняя предложила себя – то было делом невиданным. Это до свадьбы девушки могли сходиться с парнями и то только по великим праздникам. А замужние не могли и думать о таком непотребище. Верность женами хранилась так же, как честь мужами.

   — Ну, чего застыл-то? – удивилась Липка. – Али не нужна теперь? Ты меня ли добивался, аво всяка подошла бы? Маяту-то снять любая могёт. Но люба ли  я была?

  — Липка, – прохрипел Ком, с трудом поднимаясь и делая шаг к ней.

  — Нет, ты скажи, – Липка проворно отошла на несколько шагов. – Люба ли тебе, али просто Суховея посрамить хотел?

   И Ком вдруг понял, что соврать не сможет, но хочет ли он и правду сказать? Злость поднялась откуда-то из глубин сердца. Липка была последней из тех, кто прошел испытания ведьм перед походом. Она могла безбоязненно взять на себя обязанность сестрицы. Оказать ту услугу, которая всегда считалась священной, но гордая Липка никому не захотела отдать это право – только Суховею. Это было несправедливо. И Ком всегда злился на нее, беспрерывно плавясь в пламени желания, хотя и понимал, что не имеет на это никакого права, ведь он еще не прошел последнего посвящения.

   Ни для кого не была секретом эта сторона жизни – в слишком тесном пространстве жили люди, чтобы скрыть то, чем занимаются взрослые. Да никому и в голову-то не могло прийти таить столь естественные действа. И потому молодежь могла удовлетворить свою любознательность на посиделках, целуясь и тискаясь всласть, но до определенной черты. Последнюю, непознанную, но пока недоступную и от того особо желанную и такую сладкую, томящую душу и тело услугу могла оказать только уже посвященная, сестрица, а таковой весь последний год оставалась только она – Липка. Так почему же столь необходимый дар для нудящихся от естественной потребности  парней она берегла только для Суховея? Несправедливо!  И плевать на то, что он был не посвященный. Не его вина, что род в походе провел два года.

   А она всегда смеялась над Комом, поддразнивала, унижая на глазах дружков. Ком был готов взять ее уговором, а она воно как – решилась на древний ритуал лишь бы не принадлежать никому, кроме своего кривобокого. 

    Злость все сильней разгоралась в Коме: приголубит? Теперь-то почему? Она получила все что хотела: его, Кома, осмеяли прилюдно, отстегав по голому заду на виду у всего огнища. При ватажниках, при старчинах, при …

    Ком задохнулся от перенесенного унижения. Он никогда и ничего не забывает. Он еще всем покажет, на что способен! И Ком рванулся из вязкой, все глубже затягивающей его трясины вслед за неспешно уходящей в черную чащу Липкой.

   Он не будет ее окликать. О, нет! Он догонит и молча опрокинет на стылую землю и возьмет, наконец, то, что она должна была отдать ему уже давно. Он так хочет! И он знает, что с ней сделает … вот сейчас … только встанет, только вытащит непослушные ноги из тины и мха … сейчас … сейчас … сейчас…

   Его все глубже утаскивало куда-то в бездонную, холодную стынь. Тело съежилось в болезненных тисках, он проваливался в трясину и не мог уже даже закричать, призывая на помощь. Тьма непроглядная и жуткая окружила со всех сторон, навалилась голодным медведем, сжала в громадных лапищах, перекрывая дыхание.

  Последнее, что он увидел, было расплывшееся мутное солнце на тусклом небосводе.

   Он утонул.

  Это было странное ощущение, тьма вокруг, ясное сознание и при этом полная беспомощность. Он не мог пошевелиться, не мог сделать вздоха, не мог даже понять, что происходит и где он находится. И вдруг он почувствовал, как его кто-то схватил и тащит куда-то. Ком хотел что-то сказать, выкрикнуть мольбу о помощи, но вдруг понял, что у него нет рта. Нет рук и ног, его тело тонко и гибко словно стрела.

   И как только он осознал  себя стрелой, он полетел. Деревья внезапно вставали на его пути, приближаясь с жуткой стремительностью. Он видел их кривые сучья, крепкие шершавые стволы, поросшие многолетним мхом. Казалось: еще миг и он врежется в один из них. Врежется и умрет. Опять.
Ужас, леденящий, сковывающий, выхолаживающий сознание, лишающий воли, захватил в плен и не отпускал. А полет стремительный и смертельный становился все быстрей, все резче. Крутые повороты, когда казалось, что уже ничто не спасет от удара. Внезапное изменение направления, позволяющее избежать рокового  столкновения. Но в какой-то момент Ком вдруг осмыслил, что может управлять своей необыкновенной поигрой[15]. Сознательно уклоняться от встающих на его пути необхватных дубов и кленов.

  Восторг! Неописуемый, всепоглощающий, охватил его разум, сосредоточенный на самом кончике летящей, словно молния стрелы, которой был он сам. Он летел словно ястреб. Он охотился. Он настигал врага. Страха больше не было. Осталось только желание поскорее найти того кого он ненавидел, кого хотел уничтожить, с кем хотел поквитаться за все годы унижения.

   И словно по велению на его пути встал Ставр. Он вышел из-за дерева и остановился, глядя на летящего к нему Кома. Улыбающийся, с обычным прищуром мудрых и все понимающих глаз. Именно это понимание, проникающее глубоко в его сердце, душу, совесть и ненавидел Ком. Он хотел уничтожить, стереть это выражение всепрощения и мудрости. Он злился на Ставра за его всезнание. Он хотел, чтобы никто и никогда не узнал о тех муках, которые  лишали его спокойствия и душевного равновесия.

    Ставр улыбался, приветливо и спокойно. А Ком … не смог ударить. В последний момент он отвернул от самого лица вящего, чтобы тут же натолкнуться на усмешку Суховея.

   «Ты трус, – говорил ему взгляд Суховея. – Ты никогда не решишься на такой поступок. Ты прячешься за напускной гордостью и силой, но на самом деле ты боишься, чтобы никто не узнал о твоих истинных намерениях и желаниях. О твоей нерешительности и малодушии. О жалкой трясущейся в постоянном страхе душонке».

   Суховей смеялся ему в лицо, и Ком помчался навстречу его смеху. Он не хотел останавливаться, он летел убивать, чтобы навсегда уничтожить того, кто был сильнее его, того, в ком Липка увидела истинную красоту души, ту красоту, которой не было у него, Кома.

     Суховей не испугался, не отвернулся и не отклонился от удара. Он улыбался навстречу смерти, так, как и должно воину.

   И … Ком снова не выдержал, отвернул в последний миг, чтобы опять напороться на язвительный смех. Теперь их было много, тех, с кем он жил с самого рождения. Здесь были его родители, сестры, односельчане и все смеялись над его страхами, над его нерешительностью, над его трусостью … Над его потаенным, сокрытом в самой глубине сердца, желанием подчинить себе всех этих людей, встать во главе рода, стать выше их всех.

    Ком летел сквозь этот смех, понимая, что все его тайны никогда и ни для кого не были таковыми. Мчался и кричал, немо, с ужасом и бессилием что-либо изменить.

    Как оказалось, что ни для кого не было секретом то, что он так тщательно скрывал столько лет? Как получилось, что все увидели его истинное лицо?!  И не желая больше слышать этот обличающий смех, он направил свой полет прямо в стоявшее на его пути дерево.  
 
   Удар. Боли не было. Была тьма.

   Робкий теплый огонек мелькнул далеко впереди и погас. Ком приподнял голову и вгляделся во мрак ночи. Где-то ухнул филин. Слышался чуть слышный шелест покрытой морозным инеем травы. Мышиный писк из-под пожухлой, прибитой ночным заморозком, листвы.

   Ком поднял руку и оглядел ее. В тусклом свете луны она казалась темной, почти черной, но она была. Ком тронул пальцами лицо, ощупал. Закрыл глаза, отрезая от себя ночной лес. Снова открыл. Прислушался. Уловил едва слышный треск горящих где-то рядом сучьев. Глубоко вдохнул холодный воздух, ощутил почти не различимый запах дыма. Действительно: неподалеку горел костел, ему это не привиделось.
Ком с трудом поднялся на ноги и понял, что совершенно гол. И как только он осознал это, холод тут же вцепился в его тело острыми когтями. Пробрал до костей, стянул внутренности в тугой узел.                                                                              

   Дрожа и с трудом переставляя ноги, Ком направился в ту сторону, где заметил мелькнувший на мгновение огонек.

   Поднявшись на какой-то холмик, поросший старыми елями, Ком увидел костер. Он горел ярко и призывно, весело потрескивая сухими ветками. Искры взлетали и таяли в ночной тьме сотнями ярких звездочек. Языки взвивались высоко, освещая стоявшие вокруг деревья. Этот отблеск, вероятно, и заметил Ком, когда очнулся от странного сна.

   У костра никого не было. Как будто кто-то развел огонь и ушел, предоставив Кому возможность обогреться.

   Ком осторожно подошел поближе, оглядываясь и прислушиваясь к шорохам ночного леса. Присел к костру и протянул к огню трясущиеся от холода руки.

   Она вышла из лесу, не прячась и не заботясь о собственной безопасности. Молодая, старше Кома всего на несколько лет, женщина. Ее волосы не были заплетены и свисали неопрятными прядями почти до самой земли. Гибкое высокое и стройное тело было прикрыто странной одеждой: широкие порты из кожи лося самой грубой выделки, сверху кусок необработанного волчьего меха с дыркой посередине и стянутого на талии широким ремнем сплетенного из сухожилий, ноги обернуты в шкурки каких-то мелких грызунов.

   Незнакомка подошла и села напротив Кома, напряженно следящего за каждым ее движением.

   Молчали долго. У сидевшего на корточках Кома от напряжения уже ныли все мышцы, но он боялся пошевелиться и только мрачно наблюдал за женщиной сквозь пламя костра. Она же спокойно поправила горящие головешки, подкинула в огонь несколько веток и, подняв голову в упор посмотрела на Кома.

  — Как именуют-то? 

  Ее  вопрос прозвучал резко, словно удар хлыста и Ком быстро, а главное совершенно  безвольно ответил:

  — Люди Комом кличут.

  Его голос оказался простуженным, каркающим … и каким-то заискивающим. Ком, осознав это, смутился – негоже паробку бабы бояться, пусть даже она и лесная.

   Женщина еще раз внимательно посмотрела на него встала и молча ушла в лес.

    Ком остался. Некоторое время он еще ждал, что она вернется, но она не приходила. И Ком решил, что так даже лучше. Он вертелся возле костра, подставляя огню то один голый бок, то другой, стараясь согреться, но стылая промозглая ночь вытягивала их него все тепло, как он ни пытался согреться, подсовываясь к самому жару углей.  

    Хилая хворая заря медленно тащилась по небосклону. За ней нехотя волочился дряхлый Световит. Уже недолго ему оставалось править на земле. Скоро, совсем скоро умрет бог-солнце, чтобы возродиться молодым яснооким Колядой.

   Кому не удалось заснуть ни на минуту. Он был гол, голоден, простужен. Голова болела все сильней. Его непрерывно колотила лихорадка. Все тело скрутило от холода, но он заставил себя встать и осмотреться. Его окружал первозданный, не тронутый людьми, еловый лес. Бурелом, заросший мхами, вековечные ели, сцепившиеся лапами-ветвями. Мрачен и угрюм такой лес. Он наполняет душу тягучей тоской и неотступной тревогой. Подавляет могучей таинственной силой, лишающей человека воли.

   Подбросив в окруженный открытым влажным грунтом костер еще пару коряг, Ком решился отойти подальше. Он осторожно пробирался через упавшие полусгнившие стволы елей, далеко обходил подозрительные нагромождения из веток и мха – не приведи Род напороться на зверя, имя которого носил.

    Но вокруг стояла гнетущая тишина, даже птичьего щебета или дробного стука дятла не было слышно в этом глухом жутком лесу.
Примерно через полчаса Ком увидел впереди просвет и пошел быстрее – если он выйдет на поляну, там уж он разберется куда идти. Но его ожидало жестокое разочарование – перед ним опять распростерлось болото. И это болото было большим, возможно – непроходимым. Сюда не следовало соваться без навыка. Найти узкую тропку нелегко и это могло занять немало времени, которого у Кома не было – он замерзал и он несмогал[16]. 

   Ком постоял несколько минут, собираясь с мыслями: поверхность болота покрыта сплошным плавающим ковром – сплавиной. Если лесная баба пришла к нему через болото по грядам, то в сплавине должен быть виден ее путь. Если же нет, значит, отсюда есть другая дорога и ему необходимо ее найти. Ком медленно побрел вдоль берега, заросшего черной осиной и чахлыми березами.

    По пути он собирал густо разросшуюся бруснику и с жадностью засовывал в рот вместе с листьями и стебельками. От кислых ягод вскоре скрутило живот, но Ком все ел и ел, словно хотел этим нехитрым привычным занятием отодвинуть от себя все кошмары прошедшей ночи и страшных снов привидевшихся ему.

   В сплошном покрове болота нигде не было видно нарушенного порядка. Мочажины, гряды из мха и трав, промоины все было нетронутым. Но Ком не сдавался он упорно шел вперед, цепко вглядываясь в окрестности и прислушиваясь к шумам проснувшегося леса.

   Однако через некоторое время ему, упрямо не желавшему верить в худшее, пришлось признать – он находился на острове. Большом, заросшем густым ельником, но, все же, острове, окруженном безоглядным болотом.  Ком с мучительным стоном повалился на землю. Как сюда пришла лесная баба, он так и не узнал.

   Полежав несколько минут, Ком заставил себя подняться. Прежде всего, ему необходимо позаботиться о том, чтобы хоть как-то прикрыть свое измученное холодом, исполосованное глубокими царапинами и ссадинами тело. 

   «Хорошо еще, что комары уже исчезли, иначе сожрали бы заживо, – подумал Ком. – Нужно нарвать осоки, выкопать клубни стрелолиста и вернуться  к костру».

   Превозмогая усталость, Ком заставил себя войти в ледяную воду и задеревеневшими руками принялся рвать корневища осоки с пучками длинных тонких листьев. Если соединить корни, то можно получить нечто похожее на одежду. Но прежде необходимо дать им стечь и хотя бы слегка подсушить у костра. 

   Потом он, почти полностью погружаясь под воду, вырвал несколько клубней стрелолиста, которые были весьма питательны, вкусны и хорошо утоляли голод.

  Дрожа, нещадно стуча зубами, Ком вышел на берег и заставил себя бегать до изнеможения. Он носился по берегу, согреваясь, колотил по бокам обессиленными руками, попал и кричал, чтобы отогнать наплывающую на сознание пустоту и отчаяние.

    Вернувшись к костру, Ком развесил осоку на воткнутые в землю колья. Разгреб уголья почти потухшего костра и засыпал горячей золой клубни. Потом, не имея под рукой ни ножа, ни топора, сдирая в кровь кожу на ладонях о грубую еловую кору, наломал лапника и соорудил из него нечто похожее на вежу[17]. Навалил на ее дно мелкого лапника и со стоном повалился на нехитрую постель.

   Все тело ныло и ломало. Жар застил глаза мутным маревом. Ком понимал, что занемог и изо всех сил старался не впасть в очередной кошмар.

   … Он медленно выплывал из черного забытья. Костер весело трещал, получив изрядную порцию сушняка. Но Ком не помнил, чтобы подкладывал его в огонь. С трудом приподняв, голову он сумел рассмотреть сквозь алые языки огня сидевшего на корточках человека.
 
   Присмотревшись, понял, что это снова была его незнакомка. Она вновь неотрывно смотрела на Кома.

   — Что тебе нужно? – Прохрипел Ком.

   — Как тебя называют? – бесстрастно спросила женщина.

   — Я говорил: люди зовут меня Комом, – прошептал он. – Дай мне воды.

   Женщина поднялась, и Ком с облегчением ждал, когда она принесет ему попить, но прошла минута, потом две, потом еще … она снова ушла.

   — Будь ты проклята, ведьма! – прокричал Ком что есть силы, но из его воспаленного горла вырвался только сип.

  День уже клонился к закату, быстро темнело.Ком поднялся на четвереньки и выполз из вежи. Трава вокруг костра была влажной и холодной. Ком упал на нее, остужая горящее в горячке тело. Стало немного легче. Полежав так несколько минут, он почувствовал, как его начинает бить озноб и заставил себя встать. Проковыляв к небольшой луже, упал в нее лицом и долго пил ледяную воду, не смотря на боль в горле.

  Напившись, Ком собрал с кольев высохшую осоку. Уселся у костра и стал связывать вместе пучки корневищ. Вскоре он соорудил нечто похожее на юбку. Обвязав ее вокруг пояса, прикрыл этим редким и плохо спасающим от холода одеянием нижнюю часть тела. Потом связал еще одну такую же юбку, только поуже и, продев в отверстие голову, получил подобие плаща. Сорвав несколько стеблей крапивы, размял их, скрутил, связал и намотал этот непрочный жгут вокруг себя, приминая и притягивая травяное одеяние потуже к телу.

   Ком даже не надеялся, что клубни, которые он закопал в золу остались целыми – слишком большой костер разожгла ведьма. Но когда он поправлял горящие головешки, нашел их уложенными на большой пожухлый лист лопуха уже очищенными и пригодными для еды.   
Ком с жадностью набросился на еду. Несмотря на жар, ему очень хотелось есть.

   Она снова пришла на рассвете и снова задала свой дурацкий вопрос. Ком постарался завести с ней разговор, но она молчала, ожидая только его ответа. А он не понимал, что ей нужно.

   Так происходило несколько дней. Ком постепенно начал выздоравливать – молодой организм, горячие травяные отвары, которые Ком варил, соорудив берестяной котелок,  и согретые в костре камни делали свое дело.

   Но, не смотря, на то, что он пошел на поправку, Ком все глубже погружался в пучину отчаяния. Перебраться через болото он мог: тому, кто понимает природу это сделать не трудно. Но он чувствовал, что его просто так не опустят с острова. Он должен был что-то сделать. В глубине души он начал понимать, что все это было частью его испытаний.

   Она снова пришла, а он, потеряв всякое терпение, ждал ее, притаившись за лапами старой ели. Она спокойно прошла к костру и свалила на землю вязанку сухого хвороста. Села на нее, поджав под себя край волчьей шкуры и молча уставилась на огонь.

   Ком неслышно скользнул из своего укрытия. Бесшумно, словно тень,  метнулся ей за спину. Примерился  и прыгнул … чтобы оказаться прижатым к земле, с заломленными над головой руками и усевшейся на нем ведьмой. Ее глаза сверкали огнем, губы подрагивали от плохо скрытой ухмылки.

   — Как. Тебя. Зовут? – четко разделяя слова, и при этом совершенно бесстрастно спросила она.  
 
   Он промолчал. Что толку отвечать, если он не знал, какой ответ ей нужен. Назвать свое истинное имя он не мог – его знали только самые близкие люди. Потому-то он и не собирался открывать его за просто так да кому ни попадя.

   Ком выгнулся, стараясь освободиться, но она не позволила ему этого, еще сильней прижав к земле. Они боролись молча. Ком не был слабаком, его закаленное с малых лет тело было гибко и сильно, не смотря на голод и болезнь. И все же ведьма оказалась сильнее. Тяжело дыша, он оставил попытки ее одолеть, и замер, стиснутый ее сильными ногами, придавленный ее телом, распятый цепкими крепкими руками. Лицо лесной оказалось так близко, что он, разгоряченный схваткой, внезапно почувствовал непреодолимое желание впиться в ее губы поцелуем. Это открытие так ошеломило его, что он закрыл глаза, чтобы избежать ее внимательного  взгляда. Он не желал еще и от нее услышать обидные слова отказа и насмешки.

   А она вновь смотрела на него немигающим взглядом несколько минут, и вдруг резко отпустив, легко вскочила на ноги и ушла, как всегда, не сказав ни слова.  

   Подавленный и потерянный он метался по острову. Несколько раз, решившись, бросался через болото, шел до изнеможения по пояс в ледяной жиже, уже подернутой ледком, чтобы к вечеру вновь оказаться на своем острове – ему ловко морочили голову.

   Наконец он не выдержал, и когда она в очередной раз задала свой вопрос, он взревел:

   — Нет у меня имени! И меня больше нет! Я умер! Нет меня! Поняла?! Меня больше нет ни на земле, ни на небесах.

   И он разразился диким страшным хохотом.

   Лесная подошла и накрыла его глаза ладонью. Он без сознания упал на землю. 
 
                                                                                                                    ***
 
   Вьялица[18] выла, стонала, сыпала густым снегопадом уже который день. Снег укрыл землянки по самую крышу. Река встала: перед метелью несколько дней стоял сильный мороз, потом разом потеплело, и началась такая завируха, что из избы нельзя было и шагу ступить.
Огнищенцы притаились в своих полуземлянках, слушали завывания метели, чинили утварь, да вели долгие разговоры у теплого очага.
Это была их первая зима на новом месте, как-то переживут-перемогут они холодные месяцы, все ли выживут, все ли встретят приход яроокого бога Ярилу?

    Уже потушили люди горящие головни в болоте, показывая, что не боятся лютой Морены, отведали положенных в этот день бескровной пищи – овощей да  оладий с киселем.

   Грозный Карачун – божество смерти, подземный бог, повелевающий морозами, уже готовился к господству на земле, замершей в ожидании его пришествия.

    Ставр сидел у очага и мастерил кадку-долбленку, но его думы были далеко. Только вчера, ближе к вечеру, он вернулся от лесных затворниц – кикимор. Еле выбрался из лесу в разыгравшуюся непогоду. Хорошо верного Злая с собой прихватил – он и вывел хозяина к родовому огнищу.
Все паробки, слава Роду, оказались крепкими и стойкими. Никто не погиб, и в этом, надо признать, была немалая заслуга Кома и его сподручных – Найдена да Кленка. Грамотно организовали паробки стоянку, зверя добыли, никого помирать не бросили.

    Но вот сам Ком …

    Ставр нахмурился, вспоминая злобу и ненависть, с которой унот бился в горячечном дурманном бреду. Знали прислужницы богини Моры такое зелье, от которого человека наизнанку выворачивает. При его помощи в самые потаенные уголки души  посмотреть можно.

    Вот и заглянул он в сердце Комово, заглянул, чтобы ужаснуться …

    Как-то справятся с этой напастью кикиморы? Ведь только им и подвластна такая ворожба да волшба. Смогут ли спасти душу паробка, наставить на путь истины и спасения? Коли нет – погибнет, не выпустят его слуги Морены. Жертвой станет Ком, сердцем своим лютым заплатит за гордость и злобу душевную.

     Ставр глубоко вздохнул: и ведь неплохой Ком-то, умелый и настырный, характером твердый. Такой из любой беды сам выйдет и людей за собой поведет, спасет коли надо. Да вот незадача: гордый больно, властолюбивый, да нетерпеливый.

                                                                                                                    ***
  
    Как  ни билась, ни ярилась злая метель-завируха, но на третий день выбилась из сил, поплелась прочь еле живая, оставив за собой заметенные по самую крышу жилища Славичей.

      Высыпал народ на улицу из темных душных землянок, вздохнул морозного воздуха полной грудью. Мальцы тут же бой устроили снежками друг в друга пуляючи, да счастливые рожицы натирая до цвета свекольного.

    Хозяйки же принялись растапливать печи в клетях – завтра великий, самый короткий день в году и один из самых морозных дней зимы.  Об эту пору медведь – слуга Карачуна или по-другому самого Чернобога – с боку на бок перевертается, половину зимы обозначивая.

     А как придет вечер, тут и помрет старый бог Световит, чтобы явиться на утро младенцем Колядой. Великий праздник – его и встретить соответственно надобно.

    Но грядущая ночь – время самого страшного безвременья, когда будут властвовать на земле злые духи и темные силы Чернобога и Моры.
Чтобы противостоять им следует устроить шумное гулянье всем родом. Потому как против общего веселья ненавидящие все светлое и хорошее силы Темных Богов бессильны.

    Первыми зачнут праздник переодетые в шкуры волхвы – взвоют по-волчьи, прогоняя злых духов. Осветят особыми заговорами хмельную братину, которая пойдет по кругу.

    Потом уж и молодежь обрядится в страшные маски, волками да козлами заскачут по селищу. Шум да гам поднимется до небес. И не приведи Род кому в такое время остаться в одиночестве – темные духи тут же примутся завлекать и толкать несчастного на мрачное и ложное непотребство.

   Ставр вышел из землянки и расправил могучие плечи, вдыхая свежего морозного воздуха. Пар клубами взвился над курчавой русой бородой и усами.

   Хорошо-то как. Красота земная за душу берет. Снегу навалило, чуть ли не по пояс. К добру.

   Большак оглянулся вокруг: жизнь на новом месте потихоньку налаживается. Люди привыкают: дали названия лесам, холмам, реке да озеру. Идя в лес, говорят в Марушкин бор сходить надобно. Окрестные луга Дарьиным именем кличут. Озеро Щучье да речка Веселушка. Дальние урочища да пастбища – Добромиловы.

    Даст Род, да прадеды заступятся – переживут словене зимушку, а там и весна красна, да лето хлебное подоспеют.

    Смотрел на людей Ставр Буриславович, и наполнялось его сердце радостью, да слетали с души мысли темные, тягучие.
Искрилась его вера в род Славичей как снег под солнцем.

 
[1] Крада – жертвенный костер.

[2] Добровольный выход оленя к ритуальному пиршеству существовал на самом деле и был не раз описан свидетелями вплоть до 16 века.

[3] Век в древности обозначал сто лет.

[4] Пожня – сенокос.

[5] Зарев, густоед – август.

[6] Стружие – древко копья.

[7] Стрый – дядя по отцу.

[8] Радогощь – праздник осеннего солнцестояния.

[9] Жальник – погребальный курган.

[10] Чекан – боевой топор.

[11] Ослоп – жердь.

[12] Плищь – шум, крик.

[13] Брашна — еда, кушанье, яство, съестное. 

[14] Гоило – фаллос.

[15] Поигра – полет.

[16] Несмогать – болеть.

[17] Вежа – шалаш.

[18] Вьялица – метель, вьюга, завируха.