Сэсэсг

Сэсэг
I
В небольшой комнате на третьем этаже студенческого общежития Лесотехнической академии в городе-герое Ленинграде ярко горела голая лампочка, свисавшая с середины высокого пыльного потолка. Ее стеклянная груша, вкрученная в черный патрон, на забеленном толстым слоем мела проводе, освещала четыре железные кровати вдоль стен, шкаф, накрытый нарядной скатеркой, старый обшарпанный стол у большого прямоугольного окна и двух девушек. Одна лежала под одеялом, а другая сидела на кровати рядом с ней. Стены, кое-где потрескавшиеся, на высоту полутора метров от пола были выкрашены зеленой масляной краской. На стене над кроватями, для создания уюта и тепла, висели небольшие ковры. Каждый имел свой окрас и рисунок, где-то просто цветочный орнамент, а на каких-то коврах красовались целые картины на лесную тему, с оленями и цаплями. Оставшиеся просветы стен были заклеены фотографиями, вырезанными из цветных журналов, с которых улыбались или задумчиво-загадочно смотрели популярные актеры и актрисы. На подоконнике стояла трехлитровая банка с разными весенними цветами, а за окном медленно катился пограничный 1983 год. Было зелено, тепло. Вот-вот и начнется летняя сессия.
— Галечка, вставай. Нам на лекцию надо идти, сегодня Пилильщик будет ставить допуски к сессии, — Сэсэг потрясла сладко спавшую девушку. Галя ничего не сказала, не открыла глаз, а только отвернулась к стенке и натянула одеяло на голову. Из-под одеяла осталась торчать только прядка ее вьющихся каштановых волос. Сейчас Галю ничего не могло поднять с кровати: ни долгий треск большого круглого будильника, ни общая суета, которая всегда сопровождает утро в студенческом общежитии, ни необходимость идти на заключительную лекцию по землеустройству. Пилильщик, как они звали между собой преподавателя землеустройства за его скрипучий голос и манеру удивительно нудно читать лекции, был, на самом деле, славным старичком, который знал свой предмет, как он сам говорил, "от, и до, и поперек". Никто на потоке и не сомневался, что он всех допустит к сессии. На их лесохозяйственном факультете учились в основном романтики, которые мечтали о лесе и совершенно не думали о карьере. Закончив этот факультет и получив диплом, выпускнику открывалась лесная тропа, а не карьерная лестница, и все это прекрасно знали. Кого это не устраивало, уходили, и постепенно, к концу 4 курса, на потоке остались только те ребята и девчонки, кто по-настоящему любил лес и жил им. Преподаватели, такие же романтики, как и их студенты, не преподавали в буквальном смысле этого слова, а передавали свои знания, как родители передают знания и навыки своим детям. В общем, отношения у них на потоке были самые дружеские, каких больше не было нигде в академии.
Галя и Сэсэг учились в одной группе на четвертом курсе, им оставался последний год до выпуска. Жизнь для них была прекрасна, увлекательна и бесконечна, как кругосветное путешествие. Летом весь поток поедет на практику в Карелию, где, как всегда, будет славно. Днем они будут заниматься таксировкой лесных запасов севера Карельской АССР, а вечером сидеть возле своих палаток в лесу, вокруг большого костра. Мальчишки будут играть на гитарах и петь, а они, девочки, смеяться и смотреть на них влюбленными глазами, отгоняя веточками рябины или березы голодных карельских комаров, пить крепкий чай с дымком из чуть помятых эмалированных железных кружек и дружно подхватывать знакомые припевы. Почему уже четвертый курс? Почему через год им всем надо будет расставаться, и каждый опять останется один? Нет, она уже не останется, Сережа обещал, что они поженятся. Сэсэг подумала обо всем этом и еще раз попробовала растолкать свою подругу, но та не хотела просыпаться.
Галя почти до самого утра гуляла по центру города с Колей, их одногруппником. Николай был ленинградцем из простой рабочей семьи. Его предки по отцу приехали тогда еще в Санкт-Петербург из какой-то деревни с севера, не то из-под Архангельска, не то из Перми, сейчас уже никто и не знает, а по матери с севера Псковской губернии. Коля уродился в папу: высоким, голубоглазым с прямыми очень светлыми волосами, одним словом, в нем явно проступала финно-угорская кровь. Про свою родословную Коля рассказал Гале в первый же вечер, когда они вдвоем пошли гулять по парку академии. Ей это было не слишком интересно, но она периодически кивала головой, поддерживая беседу.  Гале нравилось ходить с ним по дорожкам парка, слушать его голос и ощущать себя защищенной. Рядом с этим сильным и умным парнем она ничего не боялась и ей казалось, что она опять маленькая девочка, любую прихоть которой ее папа  исполнял не задумываясь. Галя влюбилась в Колю еще в самом начале первого курса, а он долгое время не замечал чувства этой скромной невысокой, немного полноватой девушки, которая охотно давала ему списывать пропущенные лекции, подсказывала, если он чего-то не знал.
II
Их любовь началась в конце первого курса с того, что Коля помог Гале справиться с химией, которую она плохо понимала. Она учила, зубрила, но ровным счетом ничего не понимала. В начале учебы, когда шла еще почти школьная неорганическая химия, Галя как-то вытягивала, но когда начались более сложные разделы, она впала в ступор. Элементарные задачки были для нее китайской грамотой, зато Коля любил химию и разбирался в ней как бог, он мог решить любые задачи по любому разделу.
Как-то раз после лабораторной работы, когда все уже ушли, Галя осталась одна за столом в большой пустой аудитории. Она склонилась над раскрытой тетрадью, маленькие капельки слез текли из ее зеленых глаз и падали с носа на пустые страницы. Сегодня у нее вообще ничего не получилось, эти непонятные моли и растворы, формулы химических веществ и валентность, как это далеко от того волшебного леса, который Галя любила с детства, зачем ей в лесу химия? Кто придумал поставить между ней и ее любимым лесом химию? Она никогда ее не сдаст. Химия, представлялась ей сейчас болотом с непроходимой трясиной, преграждающим ей путь. Вот она стоит перед зеленой трясиной с ехидно квакающими лягушками и понимает, что уже никогда не переберется на тот, такой желанный берег, поросший огромными дубами, кедрами, со сказочной лесной опушкой, где под ярким солнцем сочится янтарная смола и стоит удивительной вкусноты терпкий запах трав и хвои. От безысходности она сидела и плакала. В аудиторию заглянул искавший кого-то Коля. Он увидел Галю и окликнул ее.
— Привет, ты чего тут делаешь одна, все уже давно ушли? — Коля, стоя в дверях, смотрел на ее опущенную голову и ждал ответа. —  Галя, ты чего молчишь? — он зашел в аудиторию.
Галя подняла голову и заплаканными глазами посмотрела на него. — Я химию не понимаю, — захлебываясь слезами, прошептала она и снова заплакала.
Коля, как все мужчины, не переносил и боялся женских слез. Когда в детстве они с пацанами дрались, то плакали только когда уже было невмоготу терпеть боль, но это был признак слабости. Он никогда не плакал. Нет, один раз было. Случилось это сразу по окончании восьмого класса, он подрался с несколькими пацанами из другого микрорайона. Коля шел к кинотеатру на встречу с друзьями. Настроение было прекрасное: школа закончилась, впереди каникулы, на нем первые в его жизни, а потому самые классные джинсы, но тут на дороге его тормознули трое парней. Увидев на нем джинсы, они решили его побить как “классово-чуждого”, а скорее всего просто из зависти за то, что у них таких не было. Это были такие же пацаны как и он, из рабочих семей, просто у него были джинсы, а у них нет. Родители подарили ему эти джинсы на день рождения. Коля долго просил у них, и вот за хорошо оконченный учебный год, родители повели его в комиссионку, и там, после длительной примерки, купили ему первые в жизни джинсы. Пацаны без обычных в таких случаях дежурных вопросов-придирок, сбили его несколькими ударами и, немного попинав, порезали ножом джинсы. С чувством глубокого удовлетворения, не торопясь, вразвалочку, они пошли дальше по своим делам. Тогда он заплакал от бессилия и жалости к своим новым, но уже безнадежно испорченным джинсам. Это были его единственные слезы с тех пор, как он перестал ощущать себя ребенком. Поэтому, когда он увидел плачущую Галю, то не мог и предположить, из-за какой ерунды она плачет.
— Всего-то? — Коля с облегчением вздохнул и присел на рядом стоящий стул. — Посмотри на меня, — твердо сказал он Гале.
Она посмотрела на него своими необыкновенными, как ему показалось, влажными от слез глазами. "А она очень даже ничего...", — промелькнуло у него в голове, и Колю что-то тихонько кольнуло в сердце. Вслух он произнес: “Все это достаточно просто, я тебе помогу и научу. В химии нет ничего сложного, ее надо просто понять с самого начала, и потом все будет ясно и легко. Короче, Галка, я беру над тобой шефство по химии. Обещаю, ты будешь самым сильным химиком на потоке, после меня, разумеется”, — он улыбнулся и подмигнул ей ободряюще.
— Спасибо, Коленька. Что бы я без тебя делала. — Галя стала вытирать ладошками слезы с лица. Ее лицо просветлело, — Давай начнем прямо сейчас, ладно?
— Давай, — согласился он и начал рассказывать про азы химии. Часа через два они пошли в столовую, и там Коля тоже рассказывал про химию, а Галя внимательно слушала его и уплетала вкусные булочки с маком, запивая чуть теплым компотом из сухофруктов. Потом они гуляли по парку, а уже поздно вечером Коля проводил Галю до общежития. На крыльце они постояли еще, поболтали о других предметах, Коля выкурил пару сигарет. Галя все время отмахивалась от дыма, если он шел в ее сторону, но не могла попросить Колю не курить. Заметив как мучается Галя от дыма, в конце концов, Коля перестал при ней вообще курить. Начался дождик, мелкий, какой часто бывает в Ленинграде. Галя позвала Колю зайти в гости, но он отказался, сказав, что уже поздно и ему надо спешить домой. Они попрощались. Галя, счастливая, пошла к себе в комнату, где тут же, переполняемая своим счастьем, рассказала все Сэсэг и двум другим подругам из их комнаты: Свете и Тане.
— Здорово, а о чем вы разговаривали в парке? — Сэсэг с легкой завистью посмотрела на Галю.
— Он рассказал мне о своей семье, откуда его папа и мама, как их потомки...
— Какие потомки? — Таня засмеялась, — потомки это у вас будут, а он, наверное, имел в виду предков.
— Ну конечно, это я оговорилась, — Галя покраснела слегка, и все девчонки засмеялись. — Так вот, рассказывал как его предки попали в Ленинград. Он так хорошо рассказывает, и у него такое замечательное чувство юмора, это просто здорово. Девочки, — Галя сделала паузу, взяла свое вдруг заалевшее личико в ладошки, посмотрела на всех по очереди. — Я влюбилась!
— А мы и знали, что, по тебе не видно, что ли? — Света как бы обратилась к подругам, а те в ответ засмеялись и закивали.
— Все по тебе, Галечка, видно сразу. Ты же по нему с самого начала сохнешь. Мне кажется, он парень хороший. А вам как, девочки, Коля?
— Если бы не Галя, я бы его сама окрутила, — Света засмеялась и, посмотрев на Галю, продолжила, — Да ладно, Галка, это я шучу. Хороший парень и, самое главное, ленинградец.
— Тебе, Светка, главное, чтобы ленинградец был, тебе больше ничего и не надо. — Сэсэг осуждающе посмотрела на Светку.
— Нет, надо чтобы любил, умный был, но главное, — тут Светка сделала театральную паузу, -чтобы ленинградец был.
И все опять засмеялись, даже Сэсэг.
— Они все такие интеллигентные, культурные, не то, что наши сыктывкарские мальчишки, которые без мата и двух слов связать не могут. Нравится мне вот Миша из группы озеленителей. Такой весь из себя умный, спортивный, и из интеллигентной ленинградской семьи.
— Ты-то, Света, откуда знаешь про него?
— Я с ним на физкультуре вместе кросс сдавала. Он рядом бежал, и со мной  все пытался заигрывать.
— И вот так про семью рассказал? Это так он заигрывает? — Таня с недоверием посмотрела на Свету.
— Нет, конечно, просто он очень интеллектуальный и в музыке разбирается. Приглашал меня к себе домой пластинки битлов послушать.
— А ты чего, согласилась?
— Естественно нет, я же ни какая-нибудь дурочка, которая сразу по первому зову бежит к парню домой. Пусть он побегает.
— Ты девушка взрослая, сама все знаешь. — Таня посмотрела на подруг и скомандовала, — а теперь всем спать.
— Озеленители, между прочим, они же в крупные города распределяются. Миша, я думаю, в Ленинград распределение получит...
Вдруг в коридоре на этаже послышался скрип открываемой двери. Было уже очень поздно, и все общежитие, сходив в туалет, почистив зубы, покрутив ручку транзистора и ничего не найдя интересного, почитав немного детектив или  полистав учебник, легло спать и затихло. Звук был такой ясный, что им всем почудилось, что отворили дверь их комнаты. Света замолчала, девчонки лежали под одеялами и прислушивались. Почему-то всем стало страшно. Звук дождя вместе с сыростью сразу влез в форточку, а из-под светящейся щели двери вползал звук шаркающих по полу ног. Все невольно смотрели на эту полоску желтого света и ждали. Вдруг две тени ног появились и замерли под их дверью, одновременно смолк звук шагов. Раздался стук, от которого сердца четырех сначала сжались, а потом застучали с бешеной скоростью. В тишине их комнаты стук прозвучал, как гром.
— Кто там? — спросила, вдруг осипшая, Таня.
— Девчонки, откройте, пожалуйста, — попросил страдающий юношеский голос за дверью.
— Леша, это ты что ли? Что случилось? — уже более твердым голосом спросила Таня.
— Да, я. У вас таблеточки левометицинчика не найдется? Мучаюсь вот, в столовке съел чего-то не то, а лекарства нужного нет. У вас точно есть, у вас же аптечка. Спасите, бога ради.
Девчонки разом, также как испугались, засмеялись. Таня, включив свет и накинув халат, начала рыться в аптечке. Найдя нужную таблетку, она погасила свет и открыла дверь Леше.
— Вот дурной, напугал нас так, — Таня протянула ему две таблетки. — Выпей сразу и ложись. Все пройдет.
— Спасибо, — Леша совершенно с белым страдальческим лицом и непередаваемым выражением благодарности взял таблетки.
— Спокойной ночи, — сказала Таня и закрыла дверь. Девчонки прыснули со смеха. — Все, хватит, всем спать, — шепотом приказала Таня и легла под одеяло.
За окном все накрапывал дождик. Крупные капли, срываясь с откоса верхнего этажа, редкой дробью барабанили о железный скат окна их комнаты, разлетаясь на мелкие брызги.
Галя не могла заснуть, она лежала и думала о Коле, как они станут жить вместе, как у них родятся дети, и на кого они будут похожи, как счастливы они будут и как будут друг друга любить. С этими счастливыми мыслями и под аккомпанемент дроби она заснула, натянув одеяло до самого носа.
III
Новый 1982 год они встречали всей комнатой у них в общежитии. Все девочки пригласили своих парней. Ребята купили шампанского, а Светин Миша даже принес палку настоящего финского салями. Девчонки накрыли на стол. Еды приготовили море: соленые, маринованные огурцы и помидоры, грибы, вареная картошка и "главное блюдо этого сезона", как представила его Галя, занося большую тарелку в комнату, салат "сельдь под шубой".
Со времени окончания первого курса Галя похудела и постройнела. Коле в глубине души не очень нравилось, что она меняется и все больше походит на настоящую бледную ленинградскую интеллектуалку. Она нравилась ему прежней, пухленькой румяной провинциалкой, которая еще год тому назад с непосредственностью и простотой целовала его на прощание, а потом легко взбегала по лестнице к себе на этаж. Теперь Галя стала одеваться в строгом стиле. Кое-какую одежду она шила сама, какую-то заказывала в ателье. Часть тех модных, но вычурных по ее мнению японских вещей, которые ей по большому блату у себя в Благовещенске покупали родители, она сдала в комиссионку. Создание образа анемичной петербурженки-ленинградки Гале давалось легко и органично. Поцелуи ее стали сдержанными, теперь она скорее позволяла себя целовать. Коля тоже изменился, он возмужал и стал серьезным, но чувство юмора, чуть грубоватое, осталось прежним.
Под дружный смех и аплодисменты Галя поставила на стол тарелку с "селедкой под шубой". Кто-то даже выстрелил хлопушкой и начался пир-горой.
Рядом с Сэсэг сидел ее парень, Сергей. Он тоже был из их группы. Вместе они делали студенческую стенгазету. Сережа числился в ней штатным фотографом, а Сэсэг главным редактором. Она писала заглавные статьи для стенгазеты, а Сережа фотографировал и помогал собирать материал для заметок. Они днями пропадали в маленькой комнате, расположенной на первом этаже северо-восточной части их главного учебного корпуса. Комнатушка была угловой с окном на север. Когда на улице было зелено, в комнате царил полумрак и сырость. Деревья в парке, который окружал главный корпус академии, были старыми, высокими, самых разных пород и видов, поэтому летом здание утопало в зелени, а внутри всегда царили сумерки. В дождливые дни сумерки густели и наливались влагой. Только у южной стороны, где находился главный вход, парк отступал немного, раздаваясь в стороны, как бы освобождая место для центральной лужайки, на которой росли два огромных старых дуба, возрастом не меньше 300 лет, и стояла каменная то ли амфора, то ли вытянутая вверх чаша с виноградными лозами. Пройдя по темным и гулким коридорам первого этажа, они заходили в свою каморку, на двери которой на небольшом листе бумаги чернела старательно выведенная гуашью надпись "Редакция". По стенам были развешаны самые удачные, по мнению однокурсников, номера стенгазет. Здесь была первая и самая любимая их с Сережей стенгазета, подготовленная к 8 марта 1981 года. Тогда студенческий актив в лице старосты Гены по поручению деканата поручил им, вместо заболевшей девушки с четвертого курса, в срочном порядке подготовить праздничный выпуск стенгазеты их факультета. Декан тогда вызвал старосту группы — Гену, и спросил, есть ли в группе, кто может быстро и с чувством юмора сделать стенгазету. Генка хорошо знал, что Сэсэг вела записки из жизни группы и он, не задумываясь, предложил ее в редакторы и издатели.
— Нужен еще фоткор, — произнес задумчиво декан и посмотрел в окно. Там тихо падал снег. Окна деканата выходили во двор, по-ленинградски небольшой и замкнутый. Ветер в нем был редким гостем, поэтому мокрый снег, тихо падая крупными хлопьями на старый потрескавшийся асфальт и многочисленные чугунные крышки люков, тут же таял. Стена напротив потемнела от налипающего снега. — Два года назад у нас был прекрасный фотограф, но бросил, дурак, институт на третьем курсе. Забрали в армию, ребята сказали, что попал в Афганистан. Пропадет, наверное, теперь. — Декан посмотрел на Генку. — Скажите спасибо, что у нас военная кафедра и вы не попадете в эту армию, ничего хорошего там нет, поверь мне. — Он немного помолчал. — Обязательно найди фотографа в стенгазету, — переведя взгляд с Генки за окно, он опять задумался.
Генка тихо вышел из кабинета. По дороге он все думал о словах декана, и зачем он вообще ему, Генке, это сказал? Такие разговоры со студентами вести вообще-то опасно, тянет на антисоветскую агитацию. Видимо был уверен, что никто на него не донесет и не разболтает — у них на факультете такое невозможно. "Странный мужик наш декан, неужели не боится, что кто-нибудь все-таки стуканет?" — подумал Генка и вошел в аудиторию.
Он сразу же с ходу озадачил Сэсэг: “Повезло тебе, будешь стенгазету делать к 8 марта. Надо тебе фотокорреспондента найти. Кого посоветуешь?”
Сэсэг от такой быстроты растерялась и даже не нашлась что ответить.
— Чего молчишь? Ты же любишь писать, вот и будешь себе писать в стенгазету. Про нашу жизнь рассказывать, интервью брать. Короче говоря, вести хронику нашего потока и нашей группы в частности.
— Фотокорреспондентом можно взять Сережу Рыбакова, он увлекается фотографией и на всех наших праздниках делает снимки.
— Правильно, молодец! — Генка ударил кулаком в раскрытую ладонь. — Сережа самая подходящая кандидатура. Пойдем его найдем и все расскажем. Я думаю, он обрадуется, ведь фоткор может пользоваться академической фотолабораторией, а там, наверное, неплохое оборудование есть и химреактивы.
Пары уже закончились, было время обеда, и они пошли искать Сережу в столовую. Рыбаков был из Владивостока. Он фанател от леса, как и все ребята с курса. Ему часто задавали дурацкий вопрос, почему он не пошел учиться на какого-нибудь капитана корабля, ведь он из Владика, на что он неизменно отвечал, что задавать такие вопросы, по меньшей мере глупо. Если человек из Воркуты или Кузбасса, то он непременно должен хотеть стать шахтером, а из Череповца или Норильска — металлургом? В Ленинграде ведь тоже не все сплошь капитаны дальнего плавания.
Был он невысокого роста, худой, с карими глазами и небольшими усиками, за которыми тщательно ухаживал.
— Если на него надеть беретку и круглые очки, то он станет, похож на настоящего фотографа, — так вслух рассуждал Генка, пока они шли с Сэсэг. — Даже не на нашего фотографа, а на французского, например.
Генка и новоиспеченный редактор зашли в большую столовую, которая находилась во втором корпусе. Здесь помимо столовой располагались химико-технологический и деревообрабатывающий факультеты, кафедры математики, философии и научного коммунизма. Само здание сталинской постройки, серело среди деревьев своими кубами и параллелепипедами, имперски поблескивая огромными прямоугольными окнами. По фасаду затейливые лепные барельефы светлыми пятнами разбавляли плоскую серость стен. Внутри корпуса, напротив, утилитарно-строгая лепнина обрамляла белые прямоугольники высокого потолка. Здание являлось образцом редкого смешения советских стилей: угасающего конструктивизма и, уже нашедшего себя, набирающего мощь, "сталинского ампира".
Пройдя обширный холл с колоннами и огромным старинным зеркалом, они зашли в столовую. В дальнем углу они увидели Сережу, совершенно не догадывающегося о том, что полчаса назад ему было присвоено высокое звание “фоткор”. Генка и Сэсэг подошли к столику, где ничего не подозревающий фоткор, поедал котлету с макаронами и рассматривал зарубежный журнал с красивыми цветными фотографиями.
— Приятного аппетита, — сказала Сэсэг, останавливаясь у стола, в то время как Гена уже подсел к Сереже и тоже стал рассматривать журнал.
— Спасибо, — ответил и покивал головой жующий Сережа. — Чего это вы?
Гена оторвался от созерцания красивых видов какого-то иностранного города и произнес торжественно, — Сергей, тебе выпала честь запечатлевать жизнь нашего курса в фотографии. Сохранять, так сказать, его историю в фотографических картинах. Короче, — Генка ускорил темп изложения новости, — Серега, ты будешь фоткором в нашей факультетской стенгазете. Надеюсь, ваша стенгазета будет оформлена не хуже, чем этот журнал, — и он потыкал пальцем в картинки лежащего перед ним журнала.
— Это приказ?
— Нет, это не приказ, это просьба всего нашего курса, но отказаться от нее нельзя, потому что больше некому, на тебя вся надежда. Сэсэг будет главредом, а ты фоткором. Надо срочно подготовить праздничный номер к 8 марта. У вас неделя. Возражения и отговорки не принимаются. Я лично для каждого из вас перепишу по две лекции, остальное распределим среди ребят. Все для стенгазеты, все на стенгазету! А, как вам такой лозунг? — и Генка с восхищением  и ожиданием посмотрел на них.
— Впечатляет, ничего не скажешь. Может ты вместо меня главредом станешь?
— Нет, готов стать главным рецензентом. Но не более того. — Генка встал и церемонно откланялся. — Желаю творческих успехов, если потребуется какая-либо помощь, свистите тремя зелеными свистками.
С этими словами Генка развернулся на своих высоких каблуках, которыми он компенсировал свой небольшой рост, и побежал к выходу.
— Присаживайся, чего стоишь? — Сережа приглашающе немного двинул стул, на котором только что сидел Генка.
— Спасибо, — Сэсэг присела на краешек стула. — С чего начнем? Для меня это тоже совершенно неожиданно, я даже представления не имею как делать эту стенгазету.
— Не переживай, главное в этом деле визуальный ряд.
— Что? — не поняла Сэсэг.
— Оформление, то как будет выглядеть стенгазета. Я сделаю несколько фотографий наших самых красивых девчонок...
— А что делать с некрасивыми?
— Ну, я же как лучше хочу. Вот и в журналах разных, — Сережа постучал пальцем по  журналу, — только всякие модели красавицы.
— Интересно ты рассуждаешь. Значит некрасивых не надо замечать, фотографировать, с ними нельзя дружить? Значит тем девчонкам, которым повезло родиться красивыми, им везде у нас дорога, а некрасивых давай запрем где-нибудь, и пусть они там сидят, так что ли? — Сэсэг возмущенно посмотрела на Сережу, он сконфузился и стал ковыряться в недоеденной котлете. В этот момент она почувствовала себя несчастной, потому что ей бы Сережа не предложил сняться для стенгазеты, она это точно знала. Она ему не нравилась и видела это, да и другим парням тоже. Наверное, она не была и по восточным стандартам красавицей. Ее черные раскосые глаза на круглом лице, небольшой вздернутый носик и губки-вишенки не производили впечатления гармонии, а ее гордость — длинная, с кулак толщиной, иссиня-черная коса — при небольшом росте визуально делала ее еще ниже.
— Сэсэг, зачем ты утрируешь, я просто предложил, — Сережа поднял, наконец, на нее глаза. — Возможно не очень удачно я предложил.  - Он пожал плечами. — Давай так: соберем отдельно девчонок и парней и сделаем коллективные фотографии, на одной парни будут поздравлять, а на другой девчонки принимать поздравления, а ты напишешь текст поздравлений и ответы на них. Получится такое заочное поздравительное собрание на странице стенгазеты. Здорово я придумал? — Он посмотрел на нее чуть извиняющимися глазами. Для Сэсэг и этого было достаточно, чтобы тут же не столько забыть, сколько отбросить куда-то в дальний угол памяти эту их неловкую размолвку и начать обсуждение верстки номера.
— Ну, хорошо, это будет в центре, а что мы сделаем по краям?
— Сверху дадим фотографии наши преподавательниц. Всех, — подчеркнуто  серьезно произнес Сережа, и они засмеялись.
Когда Сэсэг смеялась, глаза у нее превращались в маленькие щелки, в которых блестели глаза, а на щеках появлялись ямочки и открывались белые ровные верхние зубы. Улыбка у нее была открытая, а смех искренний, звонкий, как будто серебряные молоточки ударяют по маленьким серебряным колокольчикам. Когда она смеялась, то немного закидывала голову назад, отчего другие заражались ее настроением и тоже начинали смеяться. Сэсэг и Сережа смеялись минут десять, то успокаиваясь, то, поглядев друг на друга, опять начинали смеяться. Так искренне смеются только в молодости, когда все свежо и ново, а человек рядом с тобой открыт, бесконечно интересен, и вы понимаете друг друга.
Насмеявшись от души, они продолжили обсуждение номера.
— Что тогда мы расположим по краям? Ваши предложения, сударь.
— Я думаю, мы выберем и поставим там лучшие поздравления из предыдущих номеров.
— А внизу мы сделаем поле из тюльпанов, о котором мечтает любая девушка.
— Что, каждая девушка мечтает о поле из тюльпанов?
— Да.
— Вот прямо каждая-каждая? Но ведь кто-то не любит тюльпаны.
— В глубине души каждая девушка любит тюльпаны, — сказала Сэсэг, и они опять засмеялись отчего-то.
— Здорово, но кроме тюльпанов и всего остального надо еще написать поздравительную заглавную статью. Что ты напишешь?
— Не знаю, надо чтобы было проникновенно, весело. Может ты напишешь?
— Кто из нас главный редактор?
— Хорошо, но это будет женское поздравление, а девушкам хочется, чтобы поздравлял мужчина.
— Давай так, я набросаю вчерне, а ты подправишь?
— Хорошо, — согласилась Сэсэг.
— Я закончил трапезу, — сказал Сережа, церемонно вытер рот треугольным кусочком бледно-желтой бумаги, которые были воткнуты во все салфетницы столовой, и поднялся. — Пойдем, получать ключи от редакции.
— Пойдем, — Сэсэг тоже встала и направилась вместе с Сережей к выходу. Выйдя на улицу, они пошли в свой учебный корпус.
IV
Под звон курантов выстрелили бутылками шампанского, девчонки при этом весело пищали, все наполнили бокалы и стали хором считать. Когда пробило двенадцать, все закричали "ура" и стали чокаться. Было очень весело. Девушки поставили сценку из студенческой жизни собственного сочинения и с блеском показали ее в коридоре возле лестницы на этаж. Собралось много ребят со всех этажей общежития, и им устроили овацию. Было полное ощущение праздника и счастья. В одной комнате старшекурсники играли на гитарах и пели бардовские песни, в другой, где жили первокурсники, танцевали под советскую эстраду. Двери комнат были открыты настежь, и все, кто хотел переходили из одной в другую, ища друзей и развлечений по себе.
Всякий большой город накладывает свой отпечаток на человека, живущего в нем. Когда Сэсэг приехала поступать из своего родного поселка Усть-Ордынский, Ленинград ей показался прекрасным и бескрайним городом-сказкой, где есть всевозможные чудесные вещи на каждом шагу. Ее поражало все: здесь не принято было плевать на тротуар, в магазинах продавали вкуснейшую пепси-колу в красивых вытянутых бутылках, а в специальных киосках всегда было несколько сортов мороженого. В огромных стеклянных универсамах можно было самому выбирать расфасованные и завернутые в полиэтиленовую пленку продукты: колбасу или сыр, картошку или конфеты, а затем оплатить все на кассе. Здесь красные трамваи бежали в неведомые дали по бесконечным отполированным рельсам, автобусы спешили в таинственные районы, темневшие где-то далеко высокой ломаной линией горизонта. Там тоже жили люди, и их было много, очень много, очень-преочень много, так много, как она себе и представить не могла, и все они сходились или съезжались на рогатых голубых троллейбусах, желтых автобусах или красных трамваях ко входу в таинственное подземное царство электричества — станциям метро. Заходивших с улицы через прозрачные плексигласовые двери в холл метро обдавала встречная теплая волна подземного воздуха. Пахло непередаваемым ароматом смешанного запаха дегтя, которым пропитывали шпалы, озона, металла и духов. Поражали воображение бесконечные вереницы людей на эскалаторе, волнующаяся и перетаптывающаяся толпа на подъем и спуск, а процесс спуска на эскалаторе в тоннель, конца которого не видишь, это замедленное падение с невероятной высоты как будто к центру земли, было для Сэсэг незабываемым переживанием, к которому она долго привыкала. Стоя на движущемся вниз эскалаторе, она успокаивала себя тем, что оттуда, снизу, люди все-таки возвращаются, и поднимающиеся ей на встречу все эти пассажиры, которые читали, улыбались, разговаривали или просто глазели по сторонам, являлись лучшим тому подтверждением. И даже не это было самым странным и захватывающим в этих поездках по электрическим рельсам, а выход на поверхность на незнакомой станции. Для Сэсэг, пока она немного не узнала города, это было еще удивительнее, чем спуск в метро. Пока вагон нес ее по черным подземным тоннелям на сумасшедшей глубине, Сэсэг представляла сколько людей, домов, мостов и рек она проезжает, оставляя их у себя над головой, а, выходя на поверхность на незнакомой станции, она каждый раз удивлялась, что это место совершенно не походит на другие, уже виденные ею. Сэсэг поражала огромность и разнообразие этого города. "Сколько людей здесь живет, уму не постижимо, все куда-то бегут, где-то живут и работают. Сколько здесь каждый день людей рождается и умирает...". Для Сэсэг, родившейся и выросшей в маленьком поселке на границе сибирской тайги и степи, было все это не просто непривычно, а и чуждо, наверное, поэтому она так полностью и не освоилась с ленинградской жизнью, и не приобрела навыков жителя мегаполиса, с его равнодушным принятием всех этих чудес, как части ежедневной жизни. Она выезжала в "город" из уютного района, где располагалась их академия и общежития, только по необходимости. Они с девочками ездили в музеи и театры. Театры Сэсэг особенно любила. Здесь она смотрела на живую игру многих актеров, которых видела в кино и на телевидении. Она любила театр не только за спектакли, но и за антракты, во время которых можно было выйти из зала и пройтись по коридорам, обсуждая с Галей и Таней увиденное, а иногда даже встретить знакомых в буфете, куда они заходили за пирожными.
Два раза они всей комнатой на зимних каникулах ездили в Таллин. Впечатление от этих поездок у нее осталось на всю жизнь. Сам по себе Таллин был раз в пять меньше Иркутска, в который она неоднократно ездила с родителями, но это был совсем другой мир, почти другая страна, хотя там многие и говорили по-русски, но все здесь было устроено совсем не так, как даже в Ленинграде, не говоря уже об Иркутске или ее Усть-Ордынском. Во-первых, она никогда в жизни не видела средневековых каменных замков, а Старый Таллин был музеем под открытым небом, хорошо сохранившемся, пусть небольшим, но городом, обнесенным мощной крепостной стеной. Этот средневековый город со своими улицами, костелами и церквями стоял в центре современного Таллина. Здесь на каждом шагу прямо в старинных домах были открыты сувенирные лавки и небольшие кафе, где варили настоящий кофе, который при тебе мололи из черных жареных зерен, и подавали вкуснейшие пирожные. Сэсэг поражало и подкупало, что здесь можно не только ходить и просто смотреть, но и пользоваться всей этой стариной, а в некоторых домах до сих пор жили люди. Во-вторых, сами эти старинные средневековые улицы и дома производили неизгладимое впечатление устойчивости и неизменности здешней жизни. Люди не одну сотню лет ходили по этим улицам, жили в этих домах, что-то перестраивая и пристраивая, постоянно создавая что-то, рожали детей и передавали память новым поколениям не только изустным фольклором, как это было принято у ее народа, но и самим фактом жизни в этих старинных каменных стенах. В Иркутске было мало старинных каменных домов, вообще в Сибири преобладало деревянное строительство, а деревянный дом редко переживает столетний рубеж, поэтому Сэсэг чувствовала себя как в сказке, когда оказалась в городе, где некоторые дома разменяли возраст в полтысячелетия, а облик улиц не менялся в течение нескольких сотен лет. Она представляла, как сейчас из-за угла навстречу ей выйдет с плетеной переполненной корзиной торговка рыбой, в старой, но аккуратно заштопанной кофте, почему-то обязательно крупной вязки, вся пропахшая морской тиной. Мимо пробежит пара мальчишек, стуча деревянными башмаками о каменный тротуар, и,  цокая подковами, ее обгонит серая в яблоко лошадь, неся на себе закованного в железо рыцаря в шлеме с огромными перьями. Но первоначальное ощущение сказки исчезло к концу второй поездки. Ей стало казаться, что время здесь остановилось и совершенно нет никакой возможности вырваться из этих навек застывших улиц и домов, что здешний маленький и упрямый народ живет только своими воспоминаниями, лелея и превознося безвозвратно ушедшее прошлое, которое дошло до них в виде этого небольшого средневекового городка. Их стремление во чтобы то ни стало сохранить это прошлое вызывало в ней жалость и досаду, ведь она приехала из огромного города, где наравне с великолепными дворцами, проспектами, площадями и парками, существовали громадные современные заводы и фабрики, передовые научные и образовательные институты, где молодежь не жила прошлым, а училась, работала, искала и развивалась, и Сэсэг была представительницей этой молодежи.
— Ты Сережу не видел? — Сэсэг вопросительно смотрела на Мишу, который  сидя на корточках под столом доставал из цветного полиэтиленового пакета с иностранной надписью магнитофонную бабину.
— Они курить пошли на лестницу, — не поднимая головы, ответил Миша.
Сэсэг вышла из комнаты, где должна была начаться дискотека, и пошла на лестничную клетку. В коридоре бегали нарядные, увитые мягкими блестящими гирляндами девушки с зажженными бенгальскими огнями, кто-то периодически кричал: "Ура, С Новым годом!", и все подхватывали это "Ура!", и оно катилось по этажам, затихая только в самых отдаленных уголках общежития. Общежитие праздновало весело, хмельно, размашисто. Нескольких парней первокурсников уже перебравших с непривычки, отвели в дальние комнаты и уложили на чьи-то кровати. Остальные праздновали.
Миша сегодня был диск-жокеем, он принес с собой несколько бабин с самыми последними модными танцевальными записями. Для дискотеки по соседним комнатам собрали два бабиных магнитофона, которые теперь стояли на столике в углу их комнаты, а Миша колдовал над первым из магнитофонов. Он намотал на спичку ватку, обмакнул ее в водке и протирал проигрывающую головку.
— Грязная головка какая. Вы что не следите за ними? — он обратился к рядом стоящему парню, хозяину магнитофона. Парня звали Лехой, он был первокурсником и жил в соседней комнате.
— Не знал даже, что их чистят.
— Не слышишь что ли, что звук плохой?
— Да, у меня записи не очень, поэтому даже и не разберешь хуже играет или лучше.
— Агрегат у тебя неплохой, поэтому звук должен быть на уровне. Сейчас проверим. Я со свежего пласта писал у себя дома с вертака "Радиотехника".
— Мне вообще батя обещал в новом, тьфу ты черт, — Леха чертыхнулся и, улыбнувшись, поправился, — Уже в этом году подарить кассетник японский на День рождения.
— А где работает твой батя? — живо поинтересовался Миша, с отвращением рассматривая совершенно почерневший ватный тампон.
— Он главный инженер леспромхоза. Я из-под Хабаровска. Мы лес в Японию гоним, а они нам за это лесовозы свои, технику, ну и ширпотреб поставляют. Говорят, они в океане стратегические запасы леса делают: нашу лиственницу в полиэтилен заворачивают и на дне моря затопляют, чтобы потом воспользоваться. На "черный день" копят.
— Проси “Sony” или “Panasonic” двухкассетный, самая лучшая техника, — оставив информацию о запасливых японцах без внимания, сказал Миша.
— Нам только “Sharp” привозят.
— Тоже отличная техника. Если будет двухкассетник, скажи мне, я немного попереписываю на нем, если можно, конечно, — и Миша, оторвавшись от магнитофона, вопросительно посмотрел на Леху.
— Об чем разговор, конечно дам попользоваться, — Лехе было лестно, что старшекурсник, да еще такой продвинутый ленинградец не только разговаривает с ним, первокурсником, но и просит его об услуге.
— Заметано, — сказал Миша и, отложив спичку в сторону, начал заправлять пленку в магнитофон.
Подошла Света, обвила рукой Мишу за шею и, поцеловав его в губы, спросила: — Миш, скоро будет дискотека, все уже хотят танцевать?
— Еще пять минут, Светик. Через пять минут начнем. Я сейчас еще второй мафон подготовлю и начнем. — Миша быстрыми движениями соорудил еще один тампон на спичке и стал протирать головку второго магнитофона.
— Светка красивая, — сказал одобрительно Леха.
— Для тебя Светлана, — сказал, как отрезал, Миша, не поднимая головы от техники, тем самым сразу же расставив все точки и запятые в их с Лехой отношениях и обозначив, кто старший, а кто младший. Леха сконфузился немного, но промолчал. — Возьми провода от колонок и подключи к первому магнитофону. Будем переключать колонки на тот, с которого будем музыку запускать. Понял?
— Ага, — сказал Леха и начал подключать штекеры от колонок к магнитофону с заправленной пленкой.
Сэсэг увидела на лестнице Сережу и Колю. Они стояли возле перил и курили. С ними курил Паша, парень Татьяны, он был младше на курс и учился не на лесохозяйственном, а на факультете технологии обработки древесины. Они что-то бурно обсуждали и периодически смеялись.
— Коля, тебя Галя ищет.
— Скажи, сейчас приду.
— Нет уж, сам скажи, я с Сережей останусь.
— Ладно, ребята, я побежал, — произнес Коля, раздавливая окурок в пустой консервной банке, которая служила пепельницей.
— Я тоже пойду, — поддержал его Паша, и они вместе пошли по коридору в комнату девочек, из которой уже неслась какая-то ритмичная музыка. Ребята танцевали в комнате, но места всем не хватало, и приходящие на звуки музыки парни и девушки начинали танцевать прямо в коридоре. Кто-то взрывал хлопушки, кто-то размахивал зажженными бенгальскими огнями, кто-то пил вино из граненых столовских стаканов. Темно-коричневый дощатый пол коридора был засыпан конфетти и бумажными гирляндами. В занесенных снегом окнах отражались фигуры танцующих. В воздухе стоял запах табачного дыма, вареной картошки, хлопушек и вина, откуда-то приносило легкий запах салата. Сережа посмотрел на Сэсэг так, что у нее замерло сердце. Он в последнее время часто смотрел на нее таким взглядом.
— Пойдем, потанцуем?
— Я не хочу эти быстрые танцы танцевать, ты же знаешь, что я этого не люблю.
— Не переживай, у нас есть там свой человек, зовут Миша, и он поставит по моей просьбе медленный танец. Пошли? — он взял Сэсэг под руку и повел к комнате. Подойдя к дверям, Сергей оставил Сэсэг в коридоре, а дальше стал пробираться через танцующих внутрь к месту диск-жокея. Через несколько минут довольный он выбрался обратно. Вслед ему из комнаты начала звучать какая-то красивая медленная мелодия. Сережа буквально подскочил к Сэсэг, сделал пригласительный кивок головой и, не дожидаясь ответа, обнял ее за талию.
— О, какой ты быстрый, — шутливо проговорила она и положила ему руки на плечи.
— Я хотел с тобой поговорить, — сказал, заметно волнуясь, Сережа.
— О чем? — сделав вид, что она не догадывается, спросила Сэсэг. Ее сердце стало биться очень часто, потом совсем зашлось. Сережа посмотрел ей в глаза, долго, с нежностью. Сэсэг тоже смотрела ему в глаза и впервые в жизни не могла отвести взгляд, ей хотелось смотреть и смотреть в эти голубые глаза.
— Я люблю тебя, — без всяких прелюдий, прямо сказал Сережа, он весь напрягся, ожидая ответа. Сэсэг через ткань своего нового платья, специально сшитого для Нового года, почувствовала, как вспотели его руки.
— Я тебя тоже, — просто ответила она. Сережа еще раз пристально посмотрел ей в глаза, а затем поцеловал в губы. Медляк закончился, заиграл модный диско-шлягер, а они все стояли и целовались среди танцующих ребят. Никто нарочно не обращал на них внимания, чтобы не смущать, все вокруг были молодыми и часто такими же влюбленными, как и они. Всем все было понятно — вот еще одна влюбленная парочка.
Вообще у них в общежитии за время учебы создавалось немало студенческих семей. Парни и девчонки сходились и расходились, женились, некоторые, правда, потом разводились, но такое случалось нечасто. Все-таки их факультет изначально выбирали романтики, которые находили друг друга здесь, и уже редко кто из них расставался потом. Нет, конечно, были и те, кто находил себе пару среди студентов других факультетов или других вузов, но большинство встречало свои половинки в коридорах академии или возле палатки на летней практике, на которую выезжали с особенным удовольствием студенты лесхоза. На втором месте, с большим отставанием по количеству невест, обретенных студентами академии, шел Институт советской торговли. На северо-восточном краю обширного парка академии, по диагонали через пересечение двух улиц, стояло новое здание Торгового института. У некоторых ребят из академии знакомство и общение с девушками из этого заведения отнимало все время: и свободное, и учебное. В небольшом, недавно построенном здании института, учились в основном ленинградки. Сюда их пристраивали прозорливые и довольно небедные родители, чтобы их дочки получили диплом товароведа, бухгалтера, экономиста, который давал возможность безбедно жить в реалиях советской страны. Некоторых парней, особенно иногородних, очень сильно привлекал женский контингент этого института, что было и не удивительно. В случае женитьбы, кроме ленинградской прописки, они почти всегда получали не только симпатичную жену с гарантированным будущим, но и хорошее приданое в виде квартиры, иногда машины и связей ее родителей. Сами студентки Торгового слишком хорошо это понимали и знали себе цену, поэтому заполучить отсюда невесту было большой удачей не только для приезжих студентов из Лесотехнической академии, но и для других женихов, из более престижных вузов Ленинграда.
Как-то, еще в десятом классе, родители познакомили Мишу с дочерью своих приятелей, красивой девушкой Наташей, первокурсницей Торгового института, которая с отличием закончила ленинградскую школу с углубленным изучением английского языка. У нее была великолепная фигура, длинные ноги, она два раза в неделю ходила в бассейн и один раз играла в большой теннис. Наташа выглядела потрясающе, и Миша, никогда не имевший знакомств с такими шикарными девушками, чувствовал себя с ней не совсем уверенно, хотя дачи их родителей находились недалеко, в одном и том же садовом кооперативе, социальные ступеньки были у них все-таки чуть разные — у Мишиных родителей пониже, да и предки его были гораздо менее породистей, чем у Наташи, ленинградской интеллигентки в четвертом поколении. Его мама работала в школе простой учительницей математики, а родом была из крестьян Новгородской области. От мамы Мише досталось очень ценное качество — терпение. Папа работал "просто юристом", как он сам любил пошутить. Кроме унаследованной от отца предприимчивости и еврейского упрямства, он взял от него большой с горбинкой нос, чуть великоватую нижнюю губу, темные вьющиеся волосы и гипертрофированное чувство собственного достоинства. Как раз это острое чувство собственного достоинства, которое не было следствием уверенности в себе, а даже скорее наоборот, некоего, едва ощущаемого к себе снисходительного, а иногда и враждебного отношения со стороны некоторых людей, окружавших его самого и его родителей, в конце-концов и расстроило его отношения с Наташей, продлившиеся около года. После разрыва с девушкой, которую он так и не смог назвать "своей", Миша долго переживал и дал себе слово добиться в жизни чего-то значительного, и уже с высоты достигнутого вновь встретиться с Наташей и показать чего он стоит, и чем она пренебрегла. Это было немного наивно, по-детски, но половина юношей, оказавшихся на его месте, делают то же самое, другое дело, что только единицы не забывают о нем через полгода-год. После школы, которую Миша закончил только с несколькими четверками, он поступил на очень перспективную специальность озеленителя. Он был единственным ребенком в семье, и отец с матерью ничего бы не пожалели для того, чтобы устроить его в Ленинградский университет на юридический, но он сам отказался и решил поступить в Лесотехническую академию. Военная кафедра здесь имелась, распределение было только по крупным городам, а с красным дипломом, на который он нацелился изначально, его должны были оставить в Ленинграде. Он все просчитал, все, кроме того, что влюбится в Светку, у которой из приданного только однушка в Сыктывкаре, где живет ее мама с младшей сестрой. Но, поразмыслив здраво, он решил, что стартовые условия у него лучше, чем были у родителей в этом возрасте, поэтому создавать себе фору выгодным браком, против веления сердца — решение в долгосрочной перспективе контрпродуктивное, а любимая женщина рядом — в конце концов, залог здоровья и душевного спокойствия. Жизнь его родителей служила ярким и наглядным тому подтверждением, ведь отец женился на матери вопреки воле своих родителей, которые не признали невестку и толком так и не общались с сыном и даже  с внуком. Однако, отсутствие отношений со свекрами совсем не помешало его маме и отцу жить в любви и гармонии. А еще у Светы было небольшое преимущество перед его мамой — она более домовитая и практичная, что очень нравилось Мише.
— Миша славный.
— Я уже начинаю ревновать.
— Какие глупости, Сережа, я просто очень благодарна ему за то, что он поставил этот медленный танец для нас.
— Да, Мишка молодец, у них со Светой все хорошо, по-моему.
— Ага, Света счастливая такая… А теперь и я счастливая такая-претакая, — и Сэсэг уткнулась в грудь Сереже, зарываясь лицом в его толстый мохнатый свитер. Он обнял ее, потом начал целовать глаза, из которых внезапно закапали слезы.
— Не бойся, — сказала Сэсэг, увидев его вопросительный взгляд, — это я от счастья плачу.
Сергей улыбнулся и опять начал целовать ее.
— С Новым годом! С Новым счастьем! — воскликнула подбежавшая и сияющая от переполнявшего ее восторга Таня. Она обсыпала их конфетти из коробки, которую держал подошедший к ним Паша. Они специально обходили общежитских знакомых и друзей, поздравляя и обсыпая всех конфетти. Таня с Пашей были как нитка с иголкой, нашедшие друг друга раз и на всегда. Причем в этом дуэте Таня была иголкой. Их сознание охотно переплеталось, образуя простую и стройную картину мира.
Паша обыкновенный парень откуда-то из средней полосы России, как многие крупные и физически сильные люди, был спокойным, уверенным в себе добряком. Ему ничего никому не надо было доказывать. Лишенный всяких  комплексов и сомнений, Паша совершенно точно определял свое место в этом мире. Жизнь представлялась ему дорогой от рождения до смерти, по которой надо просто пройти, не потеряв себя и не замарав своего честного имени. По любому вопросу он имел мнение, которое, впрочем, никому не навязывал. Многие считали его мягким, а некоторые даже безвольным, хотя таковым он точно не являлся. Только Тане Паша позволял собой верховодить, уступая не только ее воле, но и признавая за ней мощную женскую интуицию. Таня, наоборот, маленькая и где-то даже хрупкая, обладала твердым характером. У нее легко и естественно получалось покровительствовать. Нет, Таня тоже никому ничего не навязывала, но ее практическая сметка и спокойный характер давали возможность рационально решать сложные житейские проблемы. Среди друзей и знакомых Таня считалась главным авторитетом в такого рода вопросах, и ее советы почти всегда оказывались правильными. Вообще они составляли образцовую пару двух, как их описывают в русском народном фольклоре, простых людей, живущих по совести в мире с собой и с окружающими, стремящихся обустроить пространство вокруг себя, стараясь никого при этом не ущемить нарочно.
— С Новым счастьем! — одновременно ответили Сэсэг и Сережа, глядя друг на друга, и тоже счастливо засмеялись. Таня одну руку запустила в коробку, вытащив пригоршню конфетти, другой схватила Пашу за руку и потащила дальше. Сэсэг и Сережа стояли, усыпанные конфетти.
— Прямо как на свадьбе, когда обсыпают монетками жениха и невесту, — сказала Сэсэг, положив голову на грудь Сереже.
— А у нас пшеном обсыпали, я видел на свадьбе, когда двоюродная сестра замуж выходила.
— У всех, наверное, по-разному.
— Пойдем на улицу, я покурю.
— Пошли. Только мне одеться надо.
— Не переживай, я сейчас пролезу и достану тебе пальто и шапку. Они в шкафу?
— Ага.
На крыльце общежития топтался паренек, который вышел на свежий воздух, чтобы хоть немного протрезветь. Он растирал снегом лицо и уши, приседал и подпрыгивал. Его старания были поистине титаническими, он изо всех сил хотел прийти в себя.
— Молодец, наверное, не хочет выглядеть непотребно в глазах своей подружки, — похвалил его вполголоса Сергей.
Он закурил и предложил:
— Пойдем, пройдемся. Смотри, какая красивая сегодня ночь.
Действительно, ночь была на удивление настоящая новогодняя, как в сказке. Ветер, который дул весь день, стих, на улице немного потеплело, и пошел густой снег. В свете фонарей тени от падающих снежинок медленно колебались по утоптанным тротуарам, пока не оказывались точно прижатыми отбрасывающими их снежинками. Картина была сюрреалистичная: на землю медленно и беззвучно валился снег, который сразу же сделал окружающий мир маленьким и уютным. Горизонты исчезли, пространство уменьшилось до расстояния нескольких метров, все вокруг вдруг стало домашним и сказочным. Они направились от общежития в сторону проспекта Шверника. Оба пребывали в состоянии абсолютного счастья. Время от времени они останавливались и целовались. Редкие прохожие пробегали мимо, видимо спеша от одного стола к другому. Поскрипывая снегом под ногами, они появлялись из-за снежной завесы и через несколько секунд скрывались за ней, как-будто их и не было, только следы ног еще некоторое время были видны, пока их тоже не засыпало снегом.
— Мы как-будто одни в мире, — Сэсэг посмотрела на Сережу. — Ты хотел бы, чтобы мы остались одни на всем белом свете?
— Сейчас да, но потом, наверное, уже перехочу.
— Почему, тебе скучно со мной?
— Нет, просто быть Адамом со своей Евой — это задача не для меня. Мне нравится фотографировать людей, нравится наблюдать за ними, показывать их самим себе со стороны.
— А мне нравится быть с тобой. Я бы всю жизнь прожила вот так, наверное...
Редких прохожих они поздравляли с наступившим Новым годом, а они им в ответ желали нового счастья. Недалеко от перекрестка Шверника и Институтского из старинного дореволюционного дома, чудом сохранившегося в этом районе, вывалилась галдящая толпа ребят. Они стали взрывать хлопушки и запускать шутихи, сопровождая каждый запуск дружными веселыми криками. Сергей и Сэсэг немного ускорили шаг и, перейдя Институтский, повернули к общежитию.
— Ты правда меня любишь? — Сэсэг шла и смотрела себе под ноги, разгребая носком сапога мягкий пушистый снег.
— Конечно. Что мне сделать, чтобы ты поверила раз и навсегда и больше не спрашивала об этом?
— Дурачок, ты ничего не сможешь с этим сделать, я всегда буду тебя спрашивать, потому что мне очень нравится слушать твой ответ.
V
После свадьбы, которую сыграли в конце июля сразу по окончании практики, Галя переехала жить к Коле. Свадьба была скромная, без ресторана, но душевная. Праздновали на квартире, где жил Коля со своими родителями. Приглашенных было всего человек тридцать: приехавшие из Благовещенска Галины родители и ее младший брат, Таня с Пашей, Света с Мишей, Сэсэг с Сережей, школьные друзья Коли, немногочисленные родственники с Колиной стороны и друзья его родителей.
Уже через два дня после свадьбы все ребята разъезжались по домам. В комнате появилась одна пустая кровать. Накануне отъезда три, пока еще незамужние подруги, укладывались спать.
— Все, девчонки, наконец-то я завтра уезжаю, — Таня потянулась в постели и с удовольствием завернулась в одеяло.
— А Паша что, — спросила Света, укладываясь в постель, — так и не сделал тебе предложения?
— Он в конце августа по дороге в Ленинград заедет ко мне домой, там познакомится с родителями, там и предложение сделает. Мы с ним договорились. Что у тебя с Мишей, лучше скажи.
— А что у нас с Мишей? Все хорошо, осенью свадьбу играем, пока живот еще не слишком заметен будет.
— Да ты что?! — с удивлением и восхищением выдохнула Таня, а Сэсэг даже села в кровати.
— Разве так можно? — спросила Сэсэг.
— Почему нельзя? Можно. Если хочешь наверняка привязать к себе мужика, только так и надо. — Света, положила руки себе на живот и озорно посмотрела на подруг.
— Рисковая ты, так ведь и с детьми бросают.
— Миша не такой. Ты что, Сэсэг, Мишу не знаешь? Он же ответственный и целеустремленный. Правильно я говорю, Тань?
— Правильно. Миша не бросит, Миша вытянет, — подтвердила Таня.
— Теперь уже он никуда от меня не денется. Вы, кстати, приглашены со своими благоверными на нашу свадьбу. Явка строго обязательна.
— Вот это новости… — Сэсэг откинулась на подушку и мечтательно зажмурилась. — Я тоже ребенка хочу, только вот доучиться надо. Мы с Сережей уже обо всем договорились. Я приеду домой и родителей попрошу, чтобы они разрешили мне выйти замуж за Сережу. Он тоже родителям как приедет, скажет.
— Ты что, Сэсэг, сейчас никто у родителей разрешения не спрашивает.
— У нас спрашивают, у нас обычаи нарушать нельзя.
— Ты фотокарточку его возьми, родителям показать. Увидят, что парень симпатичный, а тут еще ты его расхвалишь, так и разрешат, никуда не денутся, — посоветовала Света и повернулась лицом к стене. — Спокойной ночи всем.
— Спокойной ночи, — отозвались Сэсэг и Таня.
Сэсэг лежала и все представляла, как они поженятся с Сережей и какой у них родится ребенок. На кого он будет похож, ведь они такие разные с Сережей. Если родится сын, то он будет умным и красивым, а если девочка, то красивая и умная. Ведь все метисы красивые и умные. У них в классе училась девочка, у которой папа был русский, а мама бурятка. Она была очень красивой, все мальчики были влюблены в нее, а девочки ей страшно завидовали. И Сэсэг завидовала. Она лежала и мечтала, что их с Сережей дети будут самыми красивыми и умными, как ее красавица-одноклассница. Затем она подумала, что не это главное, а, главное, чтобы дети родились счастливыми, ведь это самое главное в жизни любого человека. Ведь можно быть умной, но некрасивой, можно быть красивой, но глупой, можно, в конце-концов, быть и красивой, и умной, но не быть счастливой, тогда какой смысл в жизни такой женщины, если она несчастлива? Правильно, никакого смысла в такой жизни нет, поэтому надо сделать так, чтобы дети родились счастливыми. Все хорошо, все правильно, только как это сделать? Можно постараться и найти красивого мужчину, от которого ребенок будет тоже красивый и умный, но вот счастье не зависит от генетики. Как можно сделать так, чтобы ребенок был счастливым?
— Вот я счастливая? — задала себе вопрос Сэсэг, подумала и утвердительно ответила. Она почувствовала себя совершенно счастливой, потому что у нее есть замечательный, самый лучший ее Сережа, и у них будут самые замечательные детки. С этими мыслями она уснула.
VI
Дома ее ждал категорический отказ в благословении на брак с Сережей. Родители вообще ничего не хотели слышать о ее замужестве с кем-либо, кроме своего местного парня.
— Мы маленький народ, нас осталось мало, поэтому надо сохранять кровь и жить там, где родился. — Отец, мать и Сэсэг сидели в юрте на летнем пастбище. — Дочка, не надо забивать себе голову любовью, это все пройдет, — мать гладила ее по склоненной голове, — посмотри, сколько хорошо парней у нас в поселке. Нас с отцом сосватали, мы даже не видели друг друга и ничего, живем, четырех детей родили. Есть же у нас здоровые, работящие, не пьющие женихи. Ты такая красивая у нас, такая умная, тебя любой парень с радостью замуж возьмет. Через год вернешься домой, пойдешь работать в лесхоз, будешь большим уважаемым человеком. Свою академию закончишь, такая невеста будешь, — мать поцокала языком и покачала головой для убедительности.
— Она старая совсем, кто ее замуж возьмет? — сказал отец сквозь дым тонкой глиняной трубки, которую он задумчиво курил, полулежа на нескольких цветных подушках. Женщины сидели на ковре возле него. Больше в юрте никого не было, двоих младших сыновей мать выгнала на улицу, приказав съездить на дальнее пастбище и проверить отару овец, которую пас старший сын Жаргал. Ему уже шел шестнадцатый год, и через два года он должен был закончить десятый класс. Жаргал очень гордился своей старшей сестрой, которая не побоялась и уехала учиться в далекий и загадочный Ленинград. Он хотел стать военным летчиком и для этого решил после окончания школы поступать в Иркутское высшее летное военное училище. Пример Сэсэг, старшей сестры, заражал старшего из братьев духом авантюризма, заставляя мечтать о другой судьбе, отличной от судьбы простого колхозника в родном Усть-ордынском или любой другой соседней деревни. Все эти мечты здорово пугали отца и мать, которые уже много раз пожалели, что дали Сэсэг разрешение уехать учиться и взяли направление из лесхоза, без которого она не смогла бы поступить в академию. Разница в уровне образования между городской и деревенской школой существовала серьезная, несмотря на единую учебную программу на всей территории Советского Союза. Мать боялась, что они с отцом останутся одни на старости лет, поэтому сейчас всеми силами пыталась исправить свою ошибку. Отец с матерью были совсем еще не старые, но время проходит быстро, как чистый байкальский песок сквозь пальцы. Дочери выходят замуж и уезжают из родительского дома, пусть недалеко, но они уходят в другую семью, такой раньше был закон, а ответственность за стариков вместе с их имуществом переходила на младшего сына, но теперь все изменилось, единственный человек, который будет о них заботиться — это их дочь, и ее долг — вернуться и ухаживать за родителями. Поэтому, отпустив Жаргала учиться, родители во чтобы то не стало должны оставить Сэсэг здесь, в Усть-Ордынском. Они уже присмотрели ей жениха из хорошей зажиточной семьи. По их задумке Сэсэг, выйдя замуж и устроившись в лесхозе, начнет им помогать.
— Ерунду не говори отец, сейчас в городе рано не женятся, так что в самый раз будет после академии. Посмотри, какая она красавица стала в Ленинграде, такая совсем не засидится в девках, тут же возьмут, — и мать с нежностью посмотрела на Сэсэг и опять погладила ее по голове. — Она у нас не неблагодарная какая-нибудь шалава подзаборная, она нас не бросит ради чужого человека. Совсем чужого человека. Правда, доченька?
Сэсэг сидела и тихо плакала, покорная судьбе. Сережи рядом нет и некому ей помочь. Она поняла, что никто ей не разрешит выйти замуж за него и уехать навсегда из родных краев, против воли родителей она не пойдет. Она должна быть им благодарна, они родили, вырастили, вывели ее в люди, дав образование. Естественно, все эти разговоры про маленький народ и прочее, ничего не значили для нее, главным было то, что она должна быть благодарна. Долг и любовь боролись в ней, но долг, только что упавший ей на плечи железобетонной плитой, навязанный пусть родительской, но, тем не менее, чужой волей, придавил любовь, и все это время порхающая от счастья Сэсэг, вдруг изменилась, посерев и осунувшись, блеск ушел из ее глаз. Слезы, боль потери и крушение всех надежд на будущее, это все, что составляло сейчас ее мир. Страшно, когда мечта вот так безапелляционно в один момент рубится на корню, когда не оставляют права выбора, возможности самостоятельно решать свою судьбу, может быть неправильно и глупо, но свою же, не чью-нибудь чужую. Как это несправедливо! А потом, кто сказал, что неправильно и глупо? Кто сказал!? Но сделать по-своему она все равно не сможет. Отчаяние душило ее, и слезы по щекам побежали сильнее.
У Сережи разговор прошел немного по-другому. Ему родители не запрещали жениться на Сэсэг. Любовь сына, его выбор, ими не оспаривались, но они считали, что вообще разговоры о женитьбе пока преждевременны. Это была та версия, которую они озвучили сыну. Конечно, они были сильно разочарованы его выбором. Их убежденность в том, что Сережа найдет себе ленинградку, была настолько велика, что когда он показал фотокарточку Сэсэг, на несколько минут повисло красноречивое молчание. Родители, прежде всего, поинтересовались, откуда родом его девушка. Услышав ответ, мать сказала, что не стоило ехать за десять тысяч километров, чтобы найти себе якутку, которых здесь по рублю килограмм, и никто не берет.
— Она бурятка, а не якутка, — поправил Сережа.
— За это мы ее должны на руках носить, или она от этого становится более ценной? — мама смотрела на него вопросительно. — Сынок, мы хотим только добра для тебя. Вот зачем тебе сейчас жениться? Тебе надо, прежде всего встать на ноги, определиться с работой, с жильем, а только потом думать о женитьбе. Семья — это ответственность, жена, дети. Это все не просто так, сынок. Тебе никто не предлагает брак по расчету. Хорошо, женись по любви — это нормально, мы тоже с отцом по любви женились, но для своей семьи надо быть готовым. А ты еще не готов.
— Слушайте, вы разговариваете со мной, как с маленьким, а мне, между прочим, уже двадцать лет, и я сам хочу решать, жениться мне или нет.
— Прекрасно, — сказал отец, который до сих пор молча наблюдал за спором жены и сына. — Решай сам, но только знай, что за свои опрометчивые поступки ты будешь платить тоже сам, мы с матерью тебе помогать не будем. У нас есть еще твоя младшая сестра, которую мы должны выучить и поставить на ноги.
— Ради бога, не помогайте, мы сами с Сэсэг все решим. Куда меня распределят после пятого курса, туда мы и поедем. Вы тоже начинали с нуля, и у вас с матерью ничего не было.
— Тогда ни у кого ничего не было, только пятнадцать лет после войны прошло. Твой отец гол, как сокол, и у меня из приданного только павловский платок матери, да два медных обручальных колечка от бабушки с дедушкой остались. Что ты говоришь, Сереженька, сыночек. Когда ты у нас родился, у нас хоть что-то свое появилось. Отцу на работе комнату в малосемейке дали, вот мы и решились на первого ребенка.
— Тем более, теперь-то нам легче будет. Ребята говорят, если в хороший лесхоз распределят, сразу служебную квартиру или даже дом дадут. А остальное и нажить недолго.
— И что, там так жить и будете? — мать взяла пузырек с валерианкой и начала капать в кружку, отсчитывая вслух. Накапав нужное количество, она пододвинула кружку отцу, который сидел возле окна. — Налей воды полкружечки, отец. — Взяв с подоконника трехлитровую банку с холодной кипяченой водой, он аккуратно налил в кружку наполовину.
— Да, а что? — Сережа следил, как мать мелкими глотками пьет валерианку.
— Ты о детях будущих подумал? Какое образование они получат, какая может быть школа в лесхозе, в какой институт после ее окончания дети твои поступить смогут, подумал?
— А что? Вон, Сэсэг поступила же в академию, после окончания школы в своем Усть-Ордынском поступила.
— Она, во-первых, по направлению шла, как ты сам сказал, что значит с ее серебряной медалью, пусть даже усть-ордынской школы, и при вашем конкурсе один человек на место — это верное поступление. А, во-вторых, ей после окончания отработать еще минимум три года надо будет в лесхозе, который ей направление сделал. Вы об этом подумали? Вы вообще, кроме своей любви о чем-нибудь думали? — Несмотря на выпитую валерианку, мать все-таки начинала заводиться. Сережа знал, чем это чревато. Дальше будут слезы, истерика, хватание за сердце, корвалол вместо валерианки, сердитый отец. — Сынок, зачем тебе сейчас жениться, жизнь портить? Отец тебе вызов от лесхоза нашего ближайшего сделает, у него там директор знакомый. Приедешь по распределению сюда. Здесь начнешь работать, осмотришься, через три года вызовешь свою Сэсэг к себе, и поженитесь, если к тому времени не передумаете. Ладно? — И мать, не дожидаясь ответа, встала и пошла в зал.
— Мать все правильно говорит, Сережа. На ноги немного встать тебе надо, а вот потом женись. Подождать надо хотя бы годика три-четыре, а там и женитесь.
— Не понимаю я, зачем ждать, что изменится?
— Сережа, ты дурак, и уши у тебя холодные. Мы же тебе говорим, жениться всегда успеешь, только какой из тебя сейчас муж? Маленький ты пока, вырасти тебе надо. И давай уже закончим этот разговор, мать совсем расстроил.
Отец встал со своего места и открыл настежь окно, затем тоже вышел в зал.
Запах валерианки сразу рассеялся, и в кухне запахло морем. Их дом находился недалеко от набережной. В порту периодически гудели разнообразные корабли, судна и суденышки, чайки белыми перышками носились над водой, сразу за окном по улице проезжали, гремя своими стальными потрохами, машины, и где-то за домом слышались звуки недалекой железной дороги. Жизнь большого портового города могуче ворочалась, передвигая вагоны, гоня машины, пуская в плавание по водной глади корабли, а маленьких человечков пригоршней высыпав на улицы, хаотично направляла в самые разные стороны, кого-то подталкивая, кого-то сводя вместе, а кого-то, усадив на лавочку, ласково грела на солнце. Сережа как раз и не любил всей этой суеты, толкотни, ему нужна была тишина и уединенность, именно от этого он и хотел сбежать в лес, закончив академию. — Может правда пока подождать с женитьбой? — продолжил уже про себя Сережа. — Сэсэг все равно надо отработать в своем лесхозе, тут родители правы. Три года жить порознь, что это за семья у нас будет? Поехать к ней на это время? Но я не хочу три года терять, потом еще неизвестно, можно ли будет здесь устроиться после окончания, а друг отца точно сделает мне сюда вызов на распределение. Я пока обживусь здесь, все устрою, а потом приедет Сэсэг, — убеждал себя Сережа. — В конце концов, у нас есть еще целый год учебы. За год еще многое может перемениться, Сэсэг, может быть, сможет решить вопрос с отработкой у себя в лесхозе. Конечно, они там ей доплачивают к стипендии чего-то, значит, надо будет вернуть что ли? Ладно, правда, есть еще год, за год разберемся как-нибудь.
Сережа еще раз посмотрел за окно, встал и прошел в зал, где что-то по сумкам собирали родители. Маринку, его сестру, отправили в пионерлагерь на третью смену, в июне и июле она просидела дома. Сперва отец брал отпуск, а затем мать, чтобы Марина не сидела одна. Ей было двенадцать лет, она была поздним ребенком. Родители души в ней не чаяли. Хотя Сережу они тоже очень любили, но дочка для них была поздним сокровенным счастьем, об которое они грелись и испытывали неубывное желание заботиться. Именно забота и сбережение своего младшего ребенка стали главной целью и смыслом их жизни. Сережино намерение жениться на Сэсэг сильно их расстроило. В родительские планы не входила помощь старшему сыну, который, как они считали, может самостоятельно устроить свою судьбу. Сережа, по их мнению, уже почти взрослый мужчина, и они должны его оберегать только от серьезных необдуманных поступков, а с мелкими он справится и сам.
— Сережа, одевайся, поедем сейчас к Марине, проведаем ее. — Мама складывала в сумку какие-то вещи.
— Сегодня же пятница, там не пускают.
— Ничего, ничего, мы договорились, нас пропустят. Мы так каждые выходные ездим. Возьмем вещи в стирку. Надо бы чего-нибудь вкусненького ей передать, а ты ничего не привез.
— Откуда бы я привез? Я же на практике в лесу был и сразу оттуда домой рванул.
— Да ладно, тебе придумывать, скажи честно: забыл я все со своей любовью. Все и так понятно.
— Я же кроссовки венгерские привез, как вы и просили. Чего вы на меня набросились. Я о сестренке подумал еще в Ленинграде.
— Хорошо, молодец. Одевайся и поедем, а то времени с Мариной мало останется поговорить.
VII
После летних каникул поначалу отношения между Сэсэг и Сережей были несколько натянутыми. Они как-то оба избегали разговоров о женитьбе, о которой так мечтали перед практикой. Нет, они по-прежнему любили друг друга, но каждый из них боялся первым заговорить о том, как же прошел разговор с родителями. Сэсэг давило страшное чувство вины, перед Сережей. Она вообще была подавлена и растоптана. Ей казалось, что он обо всем догадывается и от того не хочет с ней разговаривать о свадьбе. Сережа, в свою очередь, тоже не решался начать этот разговор. Уговаривать Сэсэг на перенос свадьбы на три года ему очень не хотелось, потому что она сразу начнет думать, что он разлюбил ее, и ему придется ее успокаивать и разубеждать, а так, делая вид, что над ними не каплет, можно тянуть время и когда-нибудь, рано или поздно, этот вопрос решится сам собою. Сережа не хотел и думать о том, что время, для того чтобы урегулировать вопрос с лесхозом об отработке Сэсэг после окончания, уходит, и уже через несколько месяцев ничего уже нельзя будет сделать. Он внутренне для себя согласился с доводами родителей и поставил срок женитьбы не ранее трех лет после окончания академии.
Они опять делали вместе стенгазету, и им опять было хорошо. По вечерам они долго сидели, запершись в своей каморке, и делали очередной номер. Первый раз в жизни, в конце сентября, Сережа с Сэсэг легли в постель. Случилось это почти случайно и буднично. Еще в начале недели Галя и Таня собрались в пятницу после занятий поехать на Невский, для того чтобы выбрать порядок на свадьбу Свете. Они звали с собой и Сэсэг, но она отговорилась тем, что ей на это время назначил консультацию руководитель диплома для обсуждения нескольких важных моментов. Начинались преддипломные хлопоты, и времени действительно постоянно не хватало. В пятницу, где-то часа через полтора после начала занятия, на кафедру заглянул Сережа. Сэсэг еще утром на лекции попросила его зайти за ней. Приоткрыв дверь и увидев, что преподавателя нет в аудитории, он тихонько прошел и подсел за ее стол. Обнял за плечи и поцеловав в щеку, при этом три молоденьких студентки, тоже чем-то занимающиеся на кафедре, смущенно захихикали, Сережа на ушко спросил:
— Как дела, какие планы? — Сэсэг нравилось, когда он шептал ей на ухо. Это приятно волновало ее, и он знал об этом.
— Занимаюсь. Еще пятнадцать минут и все. У меня сегодня вечер свободен, Галя и Таня поехали в Гостинку выбирать ребятам свадебный подарок, а я не смогла вот.
— О! У нас целый вечер свободен, — Сережа лег на стол, подперев рукой голову. Он посмотрел на Сэсэг и продолжил, — Тогда у меня предложение: давай поедим в столовке и пойдем в кино, в "Спорт" или в "Выборгский", я уверен, там сегодня показывают отличное кино.
— Нет, пойдем лучше к нам. Я сварила бухлер и тебя накормлю. Только подожди меня в коридоре, я скоро.
— Здорово, я люблю, когда ты что-нибудь готовишь. — Сережа встал и пошел на выход. В дверях он обернулся и сказал: — Сэсэг, десять минут!
— Хорошо, хорошо.
Сережа сел на широкий подоконник в коридоре и уставился в окно. Накрапывал мелкий противный дождик, размывая каплями и струйками картинку за окном. В этом году как-то быстро похолодало, и наступила ленинградская дождливая, промозглая осень. Пробегали люди под зонтиками, огибая лужи и куда-то спеша. Сначала Сережа думал о том, куда они все спешат, потом его мысли переключились на Владик. Там сейчас погода сухая и теплая, родители сказали, когда звонили два дня назад. Еще они рассказали, что у них все хорошо, сестренка начала учебный год с пятерок. Девочкам вообще больше нравиться учиться. Отец договорился со своим другом из лесхоза о Сереженом вызове. Потом Сережа начал думать о них с Сэсэг. Он думал о том, что она после каникул как-то сразу повзрослела, перестала ребячиться, и на все у нее теперь имелся свой взгляд и мнение. Она стала загадочной и от того еще более интересной. Если раньше она была открытая и простодушная, то теперь в ней была какая-то тайна. Вот какая, он все никак не мог понять. В этот момент дверь открылась и вышла Сэсэг.
— Пошли, я закончила. — Он соскочил с подоконника взял свой дипломат и они пошли по коридору к лестнице на первый этаж.
— Что там было-то? — Спросил Сережа, подняв воротник своего пальто и раскрывая зонтик.
— Ничего особенного. Как у тебя с дипломной работой? Илья Матвеевич утвердил тему?
— Да, буду писать на Дальневосточном материале. Он, как научный руководитель, дал добро. Сказал, что на работе это мне здорово пригодится.
— Ты будешь делать диплом для дальнейшей работы на Дальнем востоке?
Сережа немного замялся, он не знал, как ответить на этот вопрос, который застал его врасплох. Если сказать правду, то случится все то, чего он так боялся последнее время и тщательно избегал. Если соврать, то это будет низостью по отношению к Сэсэг, а этого он тоже не хотел. В понимании Сережи все должно было произойти без его участия, так, чтобы его совесть была чиста. Мысль о том, что неучастие и бездействие иногда хуже прямого вранья, он от себя постоянно отгонял и в итоге поверил в нее. Но отвечать ему не пришлось, Сэсэг сама переменила тему, как только поняла, что вопрос вызвал у него замешательство.
— Я тебя сейчас вкусно накормлю. Ты же любишь макароны по-флотски? — Сэсэг обхватила его правую руку и положила голову ему на плечо.
— Люблю, конечно, это же моя самая любимая еда на свете! — воскликнул в ответ Сережа и засмеялся от осознания мгновенно пришедшего счастья. Счастья, что гроза минула, а девушка рядом с ним любит его по-прежнему, и он любит ее. В этом состоянии он не заметил, как они дошли до комнаты. Открыв дверь, Сэсэг, сняла плащ и деловито распорядилась:
— Разденься и иди мой руки, а я разогрею покушать.
— Как раздеться, до трусов или догола?
— Наши сдадут тебя в психушку, если ты придешь голым в туалет мыть руки.
— Я могу раздеваться по частям: сначала до рубашки и брюк, и сходить помыть руки, затем избавиться от рубашки и брюк, и съесть твой вкусный обед, потом снять трусы и лечь отдохнуть в  твою постельку. Как тебе мой план?
— Очень оригинальный. Давай попробуй, это будет интересно. — Сэсэг смотрела на него полушутя, полусерьезно. Он опять не понимал ее. Дело в том, что Сережа периодически пытался добиться от Сэсэсг доказательства ее любви, затащив ее в постель. Он намекал, ныл, просил, соблазнял и даже один раз угрожал. Сэсэг была непреклонна, а его угроза так рассмешила ее, что она еще долго вспоминала ему этот случай.
Сережа снял пальто и пошел мыть руки в мужской туалет, который был один на этаж. Впрочем женский тоже был один. Несколько старых эмалированных раковин висели по правой стене от входа, над ними печально согнувшись, из стены торчали когда-то латунные, а теперь густо закрашенные масляной краской, краны, отдельно для горячей, отдельно для холодной воды. На некоторые были надеты смесители, представлявшие собой пластмассовую лейку с подсоединенными к ней резиновыми шлангами, по которым из кранов поступала холодная и горячая вода. Слева шел ряд кабинок с покосившимися дверьми, свежевыкрашенными бледной зеленой краской. Углы на некоторых из них были уже сколоты. На сколах, как годовые кольца на спилах деревьев, виднелись разноцветные слои краски, которой их красили на протяжении бесконечно долгого времени. По этим многочисленным слоям, наверное, можно было посчитать солидный возраст дверей, учитывая, что красили их не чаще одного раза в два года. Сережа жил на самом верхнем — четвертом этаже общежития, и их туалет был точно такой же с одним лишь отличием, у них двери кабинок пока не успели покрасить, и они стояли исписанные, грязные с облупившейся краской темно-зеленого цвета. Он помыл руки, затем закурил. Он медлил, он серьезно волновался. Слова и поведение Сэсэг его запутали. Сережа все пытался представить, что сейчас будет, и как ему надо себя вести.
Войдя в комнату, он увидел на столе большую тарелку с горячо парившим супом,  рядом стояла вторая неглубокая тарелка. В ней лежали нож, вилка, ложка, большой кусок хлеба и полголовки свежего репчатого лука. Сэсэг обычно очень крупно резала и хлеб, и овощи, и мясо. Сережа сел к столу. В тарелке в жирном прозрачном бульоне плавал большой кусок говядины и одна разрезанная пополам картофелина.
— Бухлер? — с удовольствием даже не спросил, а констатировал Сережа.
— Ага, как ты любишь.
— Где мясо взяла?
— На Торжковском рынке.
— По какому поводу пир?
— Просто, захотелось тебя хорошо накормить твоим любимым блюдом, — Сэсэг смотрела на него внимательно, следя за его реакцией. Она очень хотела ему угодить.
— Дальше я бы, конечно, хотел отведать буузы, но макароны по-флотски тоже хороши.
— Да, буузы к сожалению не успела сделать сегодня, но в следующий раз обязательно сделаю, — Сэсэг была совершенно серьезна.
Сережа немного смутился такой ее серьезности и чтобы скрыть неловкость, потирая руки, принялся за бухлер. С голодухи запах и вкус совершено опьянили его. Он ножом наколол кусок мяса и переложил его на тарелку, чтобы остыло, а сам, схватив ложку и раздавив ею картошку, начал громко хлебать горячий бульон. Когда половина тарелки была съедена, Сережа отодвинул ее немного от себя и придвинул тарелку с мясом. Отрезав себе небольшой кусок, положил его в рот, затем снял с полголовки лука первый верхний слой и отправил туда же в след за мясом. Он откинулся на спинку стула и медленно пережевывал, закрыв при этом от наслаждения глаза.
— Ты сейчас похож на кота, — сказала Сэсэг и засмеялась своим серебряным смехом.
— Я обожаю бухлер, я обожаю тебя, — произнес Сережа, не открывая глаз.
Сэсэг начала расстилать постель. Сережа открыл глаза и спросил:
— Это для чего, это?
— Сам знаешь для чего, — опять же просто ответила Сэсэг. — Доедай скорее и не смотри на меня, пока я буду раздеваться.
Она отвернулась от него и стала расстегивать пуговицы на своей кофточке, а Сережа, уткнувшись в тарелку, начал быстро орудовать ложкой. Когда на Сэсэг осталась одна  белая комбинация, она легла под одеяло, предварительно постелив поверх простыни  толстое полотенце. Сережа, давясь последним куском мяса, уже снимал брюки и носки. Запрыгнув в постель, он обнял Сэсэг и стал быстро гладить ее грудь.
— Не так быстро, — попросила она, — и нежнее.
Он перестал суетиться и стал медленно целовать ее, а она, закрыв глаза, принимала его ласки с затаенным желанием. Когда он вошел в нее, она, распахнув глаза, до крови вонзила ногти ему в руку. Когда все закончилось, Сережа лег на бок и подперев голову одной рукой, другой, чуть касаясь пальцами, гладил ее лоб, брови, губы, веки. Пальцы скользили по коже, вырисовывая замысловатые узоры, Сэсэг лежала, затаив дыхание, не смея шелохнуться.
— Ты очень красивая, и я люблю тебя. Я хочу спросить.
— Спрашивай, — не открывая глаз, прошептала Сэсэг.
— Почему сейчас?
— Пришло время, вот и все. Я тоже люблю тебя, и мне сейчас хорошо, уже хорошо.
— Тебе было больно?
— Было, но сейчас мне очень хорошо, любимый. — Она впервые назвала его так.
Сережа смутился, он откинулся на спину и произнес:

• Мне тоже, любимая.

Сэсэг показалось, что она не услышала той главной интонации, заветной нотки, которая должна была сейчас подтвердить подлинность и искренность произнесенных Сережей слов. В момент откровения, когда она отдала любовь своему единственному мужчине, Сэсэг хотела почувствовать его любовь, чистую и безграничную, ради которой она сама могла бы пожертвовать всем на свете, бросить все и идти с ним на край света, ведь только для любви живет человек, только в любви он имеет продолжение, только любовь делает его из одинокого, отдельного несчастного человека, полноценным созданием, дающим жизнь. Природа создала мужчину и женщину и дала им любовь, драгоценный дар, который наполняет смыслом человеческую жизнь.
Сэсэг лежала на спине, редкие слезы скатывались из уголков глаз. Рядом Сережа, лежа на спине, смотрел в потолок. Он прислушивался к своим ощущениям. Сегодня он получил то, чего так давно хотел, но странно, он почти не чувствовал той огромной радости и счастья, которого ждал от этого момента. В нем бродило некое удовлетворение от покорения женщины, что он первый, что ему было отдано то девичье богатство, которое любая девушка мечтает подарить на всю жизнь своему единственному суженному. Он гордился этим, но никак не мог нащупать счастья, которое обязательно должно было где-то лежать на полках души и сейчас обязательно открыться, как волшебный сундук, и оттуда, подхватив его мощным потоком, вознести до небес. Он искал его и не мог найти. Было удовлетворение, а вот счастья не было, возносящего потока не было, любви не было. Что произошло, когда он потерял любовь? Тогда, когда отказался от своего желания быть вместе с ней, пусть даже всего на три года? Скорее всего он принял такое решение, потому что любви-то и не было, а настоящая любовь придет позже и тогда...
VIII
Регистрация Светы и Миши состоялась во дворце бракосочетаний на ул. Петра Лаврова в последнюю субботу октября. В этот день осень внезапно закончилась дождем, переходящим в мокрый снег. Асфальт, до того шершавый и надежный, прилежно стирающий каблуки, покрылся слоем снега и вдруг стал скользким и опасным. Ветер с Невы сильными порывами, бросая заряды мокрых белых хлопьев в лицо, за шиворот, забирался под одежду, пробирал холодом до костей. К ночи небо разъяснило и ударил небольшой морозец, превративший накатанный мокрый снег в ледяной каток.
Саму свадьбу играли в ресторане ЛДМ. Гостей было приглашено человек семьдесят-шестьдесят, из которых со стороны жениха, вернее его родителей, было человек пятьдесят. В основном это были деловые знакомые отца, пара учительниц — подруг мамы и несколько родственников.
Светина мама, Тамара Васильевна, взяв младшую дочь Викусю, приехала только на два дня. В это время строгости в отношении нарушителей трудовой дисциплины начали смягчаться, но андроповские облавы по инерции всё ещё короткими волнами прокатывались по провинции, где местные обкомы и горкомы пытались показать Москве свою работу по наведению порядка в разваливающемся народном хозяйстве. Поэтому начальник цеха ЦБК, где работала Тамара Васильевна, смог дать ей только три дня отгулов, за которые ей ещё не раз предстояло выходить на работу по выходным, подменяя своих напарниц. Выпросив отгулы, Тамара Васильевна с грехом пополам через знакомых купила два билета на плацкарт до Ленинграда и обратно. Дорога съедала у неё как раз трое отгульных суток, оставляя на свадьбу дочери только два выходных дня. Завернув в несколько слоев грубой светло-коричневой упаковочной бумаги и бережно уложив в ящик для почтовых посылок купленные опять же через знакомых хрустальную салатницу и набор из шести бокалов чешского стекла, Тамара Васильевна с дочкой села в поезд. Спустя полчаса после отхода поезда, она прошла в начало вагона, где взяла два комплекта сероватого постельного белья, заплатив два рубля двадцать копеек толстой неопрятной проводнице, которая доставала слежавшиеся тряпицы из огромного черного баула. Застелив обе постели, Тамара Васильевна достала из-под сиденья, где стояла драгоценная коробка со свадебным подарком, брезентовую сумку с продуктами в дорогу и разложила на купейном столике, половину которого она накрыла своим стареньким кухонным полотенчиком, жареную курицу, два сваренных вкрутую белых яйца и буханку черного круглого хлеба, а также небольшую баночку темного стекла  из-под какого-то лекарства с полиэтиленовой крышечкой, с мелко помолотой на ручной мельнице солью. Мелкая соль “экстра” по какой-то неведомой причине уже давно исчезла с полок сыктывкарских магазинов, поэтому приходилось довольствоваться крупной или молоть ее в разных приспособлениях, если таковые имелись в хозяйстве. Завершал натюрморт китайский термос в металлическом корпусе с нарисованными желтыми цветочками, в котором на каждом стыке рельсов плескался горячий черный чай с сахаром. Тамара Васильевна с дочкой занимали две полки: одну под другой, что в дальней дороге было очень удобно. Викуся, сразу забравшаяся на верхнюю полку, теперь сидела внизу возле столика и, несмотря на утреннее время, с аппетитом ела куриную ножку. Больше в купе никого не было. Только через полтора часа в Усть-Выме к ним в купе подсели два мужичка, один примерно возраста Татьяны Васильевны, другой помоложе. Поначалу осторожная, Татьяна Васильевна скоро познакомилась с приветливыми попутчиками, которые подробно рассказывали о себе, шутили, а старший вызвал в ней даже некоторую симпатию и пробудил женское кокетство, дремавшее в ней уже не один год, заваливаемое тяжестью бесконечных забот о доме и дочках. Весь день они провели в интересных располагающих разговорах, а на стоянке в Ядрихе, выйдя с Викусей и Петей, так представился старший мужичок, перед сном подышать воздухом, Татьяна Васильевна совсем было поверила в свое внезапное счастье, свалившиеся на нее после стольких лет женского одиночества. Так и не дождавшись Петю, отошедшего за сигаретами, они с Викусей сели на уже отходящий поезд и зашли в купе, которое встретило их поднятой нижней полкой, сброшенными на пол матрасами и полным отсутствием их вещей. Несмотря на суету проводниц, опросы милиции, шансы поймать воров оказались минимальными. Без вещей, с одной сумочкой и со слезами увидели их на перроне Московского вокзала Света с Мишей.
— Светочка, нас обокрали в поезде, такая беда. И главное, подарок вам на свадьбу украли, только что у меня в сумочке было, то и осталось, я ведь ее с собой постоянно носила, это и спасло, — лицо Тамары Васильевны исказилось и она заплакала, обняв старшую дочь. Викуся стояла рядом и с интересом рассматривала Мишу.
— Ничего страшного, Татьяна Васильевна, Вы нас благословите, а добра мы и сами наживем, — улыбался Миша, обняв будущую тещу.
— Бог с ними, с подарками этими, главное вы приехали, — Света целовала маму и успокаивала ее, гладя по голове. — Поехали к Мише.
Родители Миши, уже зная, что их единственный сын берет в жены девушку без какого-либо намека на приданое, все хлопоты и расходы по организации свадьбы взяли на себя. Все, кроме нарядов жениха и невесты. Миша откладывал деньги на свадьбу со своих заработков на эпизодической фарце. Ничего особо незаконного он не делал, имел свою копеечку с перепродажи джинсов и пластинок. Большую часть этих денег Миша пустил на покупку свадебного платья, обручальных колец и подарок Свете — золотые серьги с рубинами. В ателье по знакомству родителей Свете сшили шикарное белое платье, чуть свободное, которое теперь, когда они стоя в комнате для новобрачных ждали начала регистрации, удачно скрывало ее наметившийся животик. В руках она держала большой букет красных роз, бог знает как раздобытых Мишей в осеннем холодном Ленинграде, а в ушах, дополняя пятно цветов, красным поблескивали серьги. Жених в отлично сидящем, тоже сшитом на заказ черном костюме, белой рубашке с запонками, темно-красном в косую белую полосочку шелковом галстуке и черных лакированных туфлях, смотрелся как иностранец-дипломат на приеме в посольстве какого-нибудь ФРГ. Работники ЗАГСа, перешёптываясь между собой, называли их самой красивой парой, которая в этот день, а может и за всю неделю, регистрировалась у них на Петра Лаврова.
Свидетелями у Миши был его лучший школьный друг, а у Светы — Таня. С академии набралось человек двенадцать. Сэсэг и Сережа сидели недалеко от невесты, рядом с Галей и Колей, которые вырвались из мелко-мещанского быта  спальных окраин, чтобы погулять на свадьбе в новом Ленинградском доме молодёжи.
— Тебе нравится Света? — Сэсэг положила оливье в Сережину тарелку.
— Спасибо. — Сережа кивнул и начал орудовать вилкой и ножом, жадно поедая салат и холодное мясное ассорти. — Сегодня она неотразима и великолепна.
— Это все Миша постарался, Света говорила, что он уйму денег потратил на их свадьбу.
— Да, счастливая Света, она за Мишей, как у Христа за пазухой будет, — сказала Галя, вздохнула, посмотрела на Колю и продолжила, — Не то что некоторые, только о лесе своем и думают, лешие.
Было понятно, что разговор имеет давнюю предысторию, так как Коля сразу начал выстраивать грамотную защитную речь.
— Во-первых, Мишка поступал осознанно на блатное озеленение, а я осознанно на неблатной лесохозяйственный, и ты, кстати, тоже поступила на лесохозяйственный. Во-вторых, у Мишки — "папа", а у меня в этом смысле никого. У нас с ним разные цели. Если хочешь, пока нет детей, давай разведемся, и ищи себе, такого как Мишка. Я против ничего не имею.
— Во-первых, дети будут, и разводиться уже поздно. Во-вторых, что значит "я против ничего не имею", ты меня не любишь, что ли? Тебе все равно, будем жить вместе или нет?
— Нет, я тебя люблю, но вот ты-то меня любишь или нет? Зачем ты начинаешь меня попрекать отсутствием желания и наклонности к зарабатыванию? Ты же знала, за кого замуж выходишь. Люди разные, вот Сережа тоже не стремится во чтобы то ни стало заработать, а Сэсэг его за это не пилит.
— Как замуж выйдет, так сразу же и начнет пилить. Вас если не пилить, то вы и с места не сдвинетесь, — вмешалась в разговор сидящая напротив обесцвеченная женщина лет сорока в химической завивке.
— А вы откуда знаете? — спросила ее Сэсэг.
— Знаю, дорогая. Без надежного мужчины, добытчика, жизнь женщины тяжелая и изматывающая, поверь мне. Мы быстро стареем. Нет, некоторые, которые в постоянном поиске мужика, те за собой следят и хорошо выглядят, положение обязывает, но какой ценой им это дается… А так, в общем-то, ожидание сильно изматывает. Редко везет и попадется такой самостоятельный экземпляр как Миша, в основном мужик нынче мелкий идет и не подготовленный к семейной жизни, его еще до нужной кондиции довести нужно, воспитать. Все нынче самим надо делать, все на наших хрупких плечах лежит.
— Вот! И я о том же говорю, — Галя обрадовавшись, что нашла поддержку у обесцвеченной, продолжала развивать атаку на Колю. — Ты ведь не хочешь пальцем пошевелить, чтобы заработать для семьи. Тебя даже просто о нашей семье все время заставлять, надо думать.
— Галя, — Коля явно начал раздражаться. — Давно ты стала такая практичная? Раньше вся такая романтичная-романтичная, воздушная была, а сейчас прямо какая-то английская леди стала, чопорная. Я тебе не обещал стать Рокфеллером. Никогда. — Коля показал на нее пальцем, как бы подтверждая правдивость своих слов, потом налил себе полную рюмку водки и выпил, не закусывая. — Ты все хочешь меня как-то изменить, — Коля нехорошо посмотрел на нее. — Не надо, я не буду ни под кого подстраиваться, даже под тебя. Мне твои манерности и упреки похрену. Живу, как могу, вот и все. Как будет, так и будет. И давай уже кончай этот глупый разговор. — Коля громко стукнул рюмкой об стол, выпив в очередной раз в одиночестве водки.
На их краю стола повисла неловкая пауза, которую нарушил Сережа:
— Галя, чего ты на него так набросилась? Давай лучше мы выпьем, — сказал  он примирительно и налил ей шампанского.
— Ей нельзя, — ответил за нее Коля и отодвинул бокал, — Мы беременны. Отсюда все эти разговоры. Понятно? Когда речь заходит о детях, то женщина забывает про свою любовь к мужчине, всю романтику и усиленно начинает вить гнездо. Это у нее на генетическом уровне заложено.
— Правильно, как ты собираешься кормить ребенка, студент-романтик? Из леса грибы и ягоды приносить?
— Галка, не надо опять начинать этот разговор. Мы с тобой уже говорили, что сразу после окончания я попробую устроиться в наш СуЗуЛУП.
— Куда? — не понял Сережа.
— Северо-западное лесоустроительное предприятие. Я уже предварительно договорился. Меня сразу же отправят на полевые работы, а там заработки.
— А я одна с ребенком буду сидеть?
— Не одна, моя мама будет тебе помогать, да и отец тоже.
— Много они помогут… Ребенку нужен отец!
— А я что, отказываюсь что ли?! — Коля опять налил себе полную рюмку водки и выпил ни с кем не чокаясь, потом опять налил и, чокнувшись с отставленным бокалом жены, выпил и пошел курить на улицу, нервно, размашисто при этом размахивая руками. Его удаляющаяся спина выражала крайнюю степень взвинченности. Галя начала плакать. Сэсэг что-то стала говорить ей, а Сережа, хлопнув рюмку коньяку, тоже встал и направился за Колей.  Три минуты спустя, они стояли на крыльце, курили и смотрели на ясное ленинградское небо, такое редкое, особенно в это время года, а потому еще более красивое, чем где-либо.
— Знал бы ты, какими женщины во время беременности становятся невыносимыми. И то им не так, и этак. То принеси, это подай, день-через день слезы какие-то. С ума можно сойти. Нет, Галка никогда такой не была, — Коля с силой затянулся, а потом выпустил в небо большую струю дыма. — И ведь дома живем, не в общаге. Всегда поесть-попить есть, крыша над головой, а ей все не так.  Изменилась сильно. На втором курсе она совсем другая была, проще что ли, а теперь прямо такая интеллигентка стала, ленинградка в пятом поколении, бл… Что куда девается? Правда, говорят, после родов это проходит. Очень на это надеюсь.
Немного успокоившись, Коля спросил:
— А вы-то когда женитесь? Только вы, да Таня  с Пашей остались теперь.
— Пока не знаю, думаю годика через три после окончания. Сэсэг отработает по направлению у себя там, а я у себя пока буду под Владиком в лесхозе быт обустраивать. Отец договорился, что вызов мне пришлют.
— Ну, тоже разумно. Деньги и на свадьбу, и на жизнь подзаработаете, все не голые как мы поженитесь. Сэсэг тебя уже не запилит, как моя из-за денег. — Коля бросил окурок в урну и открыл входную дверь.
— Пошли уже, хватит курить, — с усмешкой сказал он Сереже, который быстрыми затяжками, приканчивал сигаретку "Ту-134".
Проходя через зимний сад, пока они еще не дошли до столика, где сидели девушки, Сережа спросил Колю:
— А ты как, любишь еще Галю?
— Ты чего, чувак, такие вопросы странные задаешь? Конечно, люблю, чего бы я женился тогда? Я же женился не по залету, а по любви. Сам знаешь.
— Ну да, ну да, — согласился Сережа. — Хотя бывает и по “залету”, и по любви одновременно, как у ребят, — и он кивнул в сторону новобрачных.
— Да, правда, и такое бывает, — согласился Коля.
Когда они вошли, “Земляне” допевали что-то о мечте, потом заиграл “Triller“ бесподобного Майкла Джексона. Записи этой песни только-только появились в Ленинграде. Песня, да и вообще весь альбом мгновенно стали самым популярными на танцплощадках. “Triller” крутили везде, крутили по несколько раз — все хотели под нее танцевать и просили поставить еще и еще раз. Записи по большей части были довольно плохими, пятыми-десятыми копиями с оригинала или просто записанные на плохой технике, но это никого не смущало, всем хотелось праздника, и Майкл Джексон его дарил. Миша на один день за бешеные деньги — семьдесят пять рублей — раздобыл у знакомых фарцовщиков еще почти чистый, не заезженный диск Джексона и переписал на кассетнике, одолженном у Лехи, общежитского соседа девчонок. После каникул Леха привез из дома шикарный двухкассетный Sharp, подаренный ему отцом за успешное окончание первого курса. Вместе с магнитофоном он притащил двадцать 60-минутных фирменных кассет TDK. Миша купил у него оптом кассеты за 250 рублей и на все переписал альбом “Triller”. Записи он продавал знакомым по 25 рублей за штуку. За аренду магнитофона он отдал Лехе кассету с альбом Майкла Джексона. Дело оказалось выгодным, записи отрывали с руками, и Миша рассчитывал позже развить это направление.
Только услышав вступление, девчонки запищали и побежали танцевать, таща своих парней. За столом почти никого не осталось. Невеста со своими подругами танцевала в кружке, где кавалерами у них были Гена и Коля с Пашей. Гена, который до сих пор был не женат и на свадьбу пришел один, как-то много пил в этот вечер, чего за ним, в общем-то, не водилось, и мало разговаривал. К оставшемуся за столом Сереже подошел с рюмкой коньяка Миша и, перекрикивая музыку, спросил:
— Ты чего не со всеми?
— Не хочется как-то.
Миша сел и положив ему руку на плечо, спросил:

• Вы-то когда?”

— Слушай, ну вот года через три. Честно говоря, вы меня сегодня все уже замучили этим вопросом. Давай лучше еще раз за ваше счастье выпьем, — он взял свою рюмку и чокнулся с Мишей.
— Спасибо, старик. — Они выпили и закусили лимончиком.
Поставив рюмку, Миша посмотрел на танцующих, и продолжил:
— Просто Света все уши прожужжала, что у вас с Сэсэг такая необыкновенная любовь, и что вы тоже собираетесь жениться, вот я и спросил. Ладно, через три года, так через три, вы люди взрослые, разберетесь.
— Понимаешь, Миш, нам жить пока негде, Сэсэг надо отработать эти три года. Не ехать же мне к ней в Усть-Орду к ее родителям, правильно? Я лучше к себе поеду, там квартиру получу, все приготовлю.
— Это ты правильно говоришь: с родителями жить последнее дело. У каждой семьи должен быть свой дом. Раз женился, то будь любезен, обеспечь жене и детям отдельную квартиру. Я вот начал на кооператив копить, а то невесткам невозможно со свекровями вместе жить, какие бы они хорошие не были — хозяйка в доме должна быть одна.
— Что получить квартиру не надеешься?
— Смеешься, да когда ее дадут? Мне как можно быстрее надо, видел, Света уже на шестом месяце. Пока дом построят, года два пройдет, но ничего, поживем на съемной квартире. Сейчас главное запустить процесс, а дальше главное знать, что дом уже строится, и скоро у нас будет своя квартира. Отец опять же обещал помочь с первым взносом на кооператив.
— Хорошо вам.
— А тебе что, плохо?
Закончился “Triller” и сразу началась песня “Billie Jean”, которая была встречена таким же бурным ликованием. Все продолжали танцевать.
— Да нет, мне тоже хорошо, — Сережа пожал плечами, — я лес люблю, мне в лесхозе хорошо будет. Подальше от этой суеты городской, бессмысленной и беспощадной.
Он сначала улыбнулся, а потом, круто переменив тему, сказал:
— Декана-то нашего как разделали, слышал?
— Слышал, мне Генка рассказал, — Миша кивнул на танцующего с девушками старосту. — Теперь на веки-вечные запишут его в антисоветчики, “волчий билет” выдадут и все, только сторожем сможет работать, и то вряд ли. Но это он хорошо еще отделался, мог бы в тюрьму загреметь. Какая же сволочь на него настучала интересно?
— Не знаю. Как вообще можно на кого-то “стучать”, а тем более на нашего декана. Он же никогда подлостей никому не делал, я про него слова плохого не слышал. Он для нашего факультета как отец родной был.
— Ладно, ладно, — Миша похлопал по плечу Сережу, успокаивая, — и потом, почему “был”? Он есть. Только теперь из-за какой-то гниды работать в академии не будет.
— Вот надо было ему осуждать при ком не попадя нашу операцию по выполнению интернационального долга в Афганистане? Он и при мне несколько раз говорил, что это неправильная кровавая авантюра, но я особо никогда не задумываться на эту тему. Хотя ходили слухи, что у него кого-то близкого там убили, может сына, поэтому он так реагирует.
— Дак там правда война идет, и ребят убивают. У меня одноклассника в Афгане убили. Он после восьмого класса в техникум пошел, а потом его в армию забрали и отправили этот самый интернациональный долг выполнять, оттуда его домой уже в цинковом гробу привезли.
Тут Майкл закончил петь, и заиграла медленная музыка. Ведущий объявил белый танец. Света позвала Мишу. Сережа, оставшись один, поднялся и подошел к Сэсэг. Она смотрела на него застенчиво-игриво, слегка улыбалась, чуть наклонив голову набок и скрестив ноги в дешёвеньких черных туфельках, купленных накануне в “Детском мире”. Ее трогательная фигурка осталась одна среди танцующих пар. Подойдя, Сережа щелкнул каблуками, церемонно поклонился и протянул руку Сэсэг. Она также церемонно сделала книксен, чуть оттопырив мизинец, подала правую руку. Стараясь не смотреть друг другу в лицо, чтобы не засмеяться, они проделывали эти витиеватые движения, но как только Сережа притянул ее к себе, в следующую же секунду их взгляды встретились, и они засмеялись.
IX
“Что мне делать?” — крутилось у него в голове. “Скоро защита диплома, а мы так ничего и не решили с ней. И она молчит, все время молчит, я совершенно не знаю что делать”. Сережа сидел у себя в комнате на кровати и курил. Перед ним на табуретке стояла пепельница, переполненная окурками. Он курил без остановки, прикуривая одну сигарету от другой. На пальцах его правой руки уже был желтый налет смолы и никотина, а глаза слезились от плотного занавеса дыма. Ему необходимо сделать выбор, о котором еще год тому назад Сережа и не подозревал, он в страшном сне не мог представить, что с ним такое будет происходить. Когда все идет по накатанной колее, то никто не задумывается, что может произойти нечто такое, что выбьет его из привычного ритма и поставит перед вопросом, на который нельзя не дать ответ, то есть, его можно оттягивать какое-то время, но потом этот вопрос встает на пути, и от него уже нельзя никуда спрятаться или укрыться. Решение, которое так тяжело дается, обычно лежит в моральной плоскости, это личный нравственный выбор. Нормальный человек без особой нужды никогда не думает о плохом, он живет своей жизнью, строит планы и старается не попадать в сложные ситуации, особенно те, которые связаны с совестью. Если часто думать о плохом, то наверное можно сойти с ума. Сережа никогда и не думал ни о чем таком, но вот сейчас ему обязательно надо все взвесить и принять решение. “Как же странно в жизни происходит, почему обязательно надо выбирать?” Это тяжелое бремя ответственности тяготило его. Несомненно, он любит Сэсэг, а она любит его, но есть какие-то обстоятельства, эти чертовы развилки, которые заставляют решать по какой дороге дальше идти. Еще осенью он себя убедил в том, что пока жениться нет необходимости, что расставание на три года никак не повлияет на их отношения, что он будет работать и ждать, ждать и работать. Она тоже будет ждать. Сэсэг молча соглашалась с этим, опуская глаза и кивая головой. И все вроде бы хорошо, но Сережу все время беспокоила ее какая-то странная тихая печаль. Это явно никак не выражалось, но иногда он ловил на себе ее странный взгляд, как раз в тот момент, когда она думала, что он не видит. Сейчас это все усилилось, у нее появились перепады настроения, внезапные, после которых она становилась задумчивой и неразговорчивой. Он точно знал, что Сэсэг не беременна, и эти смены настроения связаны с чем-то другим. Ей было плохо, очень плохо, и он это чувствовал, но на его вопросы, что с ней, она все повторяла, что все хорошо, что она любит его, а потом опять смотрела на него, как-будто теряла. Словно он уезжает на поезде навсегда, а она стоит на перроне молчаливая, с пустыми сухими глазами, опустив руки, и смотрит вслед. Иногда тоска в ее глазах, казалось, заставляла стрелки часов останавливаться, и они сидели так в сумеречной комнате общежития на пустых кроватях друг напротив друга втроем с остановившимся временем. Весна настойчиво стучала в окна редкими лучиками солнца, пробивавшимися сквозь молоденькую ярко-зеленую листву, гомоном проснувшихся и что-то бурно обсуждающих птичек, она забрасывала в форточку волны вкусного воздуха, который можно было есть, но все это вязло и застывало  в сумерках, не добираясь и до середины комнаты, где они сидели в тишине, как в коконе. “Я обязательно должен с ней поговорить. Мы должны определиться. В конце-концов все не так и сложно, я могу поехать к Сэсэг на эти проклятые три года, если это так необходимо”. Сережа сжимал и разжимал кулаки, упершись лбом в металлическую спинку кровати. Металл холодил голову, и мысль начала оформляться. “Задам вопрос Сэсэг, как она решит, так и будет. Если она скажет, чтобы я ехал с ней, то я поеду”. Сереже сразу полегчало, ответ был найден, он поедет, если Сэсэг решит, что ему надо ехать. Он легко вскочил на ноги, взяв со стола ключ от комнаты, вышел в коридор, решительно хлопнув дверью.
X
— Вот, пей.
— Спасибо, сынок. Ты чай с молоком мне принес, как я просила?
— Ага, — сказал мальчик и сел на краешек кровати, на которой лежала Сэсэг. Чертами лица он походил на маму, только кожа у него была чуть светлее и разрез глаз менее восточный. Было ему года три. Одет он был в грязноватую застиранную рубашечку с коротким рукавом, старые голубенькие шортики и стоптанные сандалии. Мальчик болтал ногами и наблюдал за мамой своими умными карими глазенками. Под носом от щеки до щеки у него красовались  большие темные усы, которые являлись результатом периодического вытирания грязными ручонками хлюпающего носа, и придавали ему вид беспризорника.
— Это же вода, сынок, чая нет?
— Я не смог дотянуться до чайника, бабушка далеко поставила. А ты представь, что это чай, вкусный с молоком. Я так часто делаю, когда никого дома нет. Или ем хлеб, а сам думаю, что это мясо или конфетка. Бабушка мне не разрешает на полку и в холодильник лазить, а в хлебницу мне можно.
— Сыночек, больше никого дома нет?
— Не-а. Бабушка ушла, — мальчик начал загибать пальцы на руке, —  дедушка поехал на кашару, и Цырен с Амгаланом с ним поехали, дядя Жаргал тоже ушел. Все ушли, никого больше нет. — Он развел руками и пожал плечиками. Мальчик сидел вполоборота к Сэсэг и болтал маленькими ножками.
— Ты ел что-нибудь? — Сэсэг немного приподняла голову с подушки и внимательно посмотрела на сына.
— Я молоко попил и хлеб поел, — сказал он и, шмыгнув носом, утер ладошкой набежавшую под носом мокроту. Одна половина его усов на время слегка потемнела.
— Где твой платок носовой?
Сын вытянул из кармана шортиков за уголок грязноватый клетчатый платок и показал маме.
— Принеси его сюда, только под рукомойником на улице помочи немного, — Сэсэг в изнеможении откинулась на подушку.
Мальчик вышел во двор. Рядом с облупленной входной дверью к стене был прибит темно-зеленый рукомойник из эмалированного железа, под ним стояло помойное ведро, где в грязной мыльной воде плавали какие-то очистки и еще бог знает что. Мальчик намочил платок остатками воды из рукомойника. Тяжело сопя от напряжения, он отжал его, скрутив сначала в жгут, а затем еще и в калачик, как  делала бабушка, когда выжимала одежду во время стирки, потом полностью развернул платок и уткнулся лицом в этот влажный ситцевый квадратик, повозил по нему лицом, затем сложил и гордый посмотрел на улицу, в надежде, что кто-нибудь видел, как он самостоятельно по-взрослому вытер себе лицо. Но на улице никого не было. Солнце было в зените и палило нещадно, поэтому в это время дня мало кто выходил на улицу без большой необходимости. Раскаленный воздух стоял неподвижно, и только мухи, пауты и мошкара занимались своими делами, не обращая внимания на жару.
— Сережа! — позвала из дома Сэсэг, и мальчик, с сожалением вздохнув, еще раз посмотрев на улицу и двор, зашел в дом.
Дом у родителей Сэсэг был старый поземный, но под новой шиферной крышей. Невысокий, деревянный, темно коричневый, почти черный от времени, кое-где уже завалившийся забор с воротами и калиткой отделял их участок от пыльной улицы, по которой, урча моторами и переваливаясь через глубокие кратеры высохших луж, иногда проезжали колхозные грузовики. Тучи мух жужжали над редкими лепешками свежего навоза, оставленного здесь утром небольшим стадом коров, которое гоняли на пастбище за Усть-Ордынским. Вот уже месяц исхудавшие за зиму все окрестные коровы во главе с огромным соседским быком, радостно мыча, трусили вдоль их забора на пастбище с молодой сочной травкой. Утром — справа налево, а вечером, слева направо. Когда стадо утром проходило мимо дома, бабушка выгоняла трех их коров за ворота. Вечером, возвращаясь с пастбища, отяжелевшие и ленивые коровы степенно, не торопясь, разбредались по своим дворам через распахнутые ворота, которые летом почти ни у кого не закрывались. Обычно в конце апреля дедушка отгонял всех овец на колхозное пастбище, расположенное в нескольких километрах от поселка на берегу речки Идыга, где они паслись до глубокой осени вместе с колхозной отарой. Так делали все, кто работал в колхозе. На зиму они выписывали себе комбикорма для скота в счет зарплаты, которая была совсем небольшой, правда и корм стоил в колхозе сущие копейки. Так жили все, работая по несколько часов в день за символические деньги в колхозе, взамен по-тихому пользуясь его землей, техникой, помещениями, и была в этом некая справедливость и гармония тысячелетнего уклада жизни натурального хозяйства с некоторыми почти случайными вкраплениями современности.
В последнее время патриархальная ткань бытия поселка начала истончаться. В неторопливое течение жизни Усть-Ордынского стали стремительно вторгаться агенты другой реальности. Наступало время смутное, непонятное.
По стране во всю шла Перестройка и антиалкогольная кампания. В сельмаге, и раньше не отличавшемся особым разнообразием, теперь практически исчезло все. Завозили только хлеб и яблочный сок в трехлитровых банках. Исчезло самое ценное: сахар, мыло, водка, сигареты и мука. Соль и спички пока еще были. Некоторые отчаянные головы пытались ставить бражку на покупном соке, но сахара в нем было маловато, поэтому выходило плохо и дорого. В новостях по телевизору показывали короткие сюжеты с XIX партконференции КПСС. Люди, начитавшись газет и насмотревшись телевизора, начали роптать, пошли разговоры про то, что все было неправильно, что людей обманывали, сажали в тюрьмы и лагеря ни за что, говорили о преступной власти коммунистической партии, о сталинских репрессиях, ГУЛАГе. Мама Сэсэг в поселке считалась образованной, она работала в бухгалтерии колхоза, для чего ей пришлось даже специально ездить в Иркутск на переобучение. В последнее время она стала выписывать “Огонек” и читать его на работе. Она много читала и много думала. По мотивам статей возникали вопросы, на которые она находила ответы, опять же читая все тот же журнал и обсуждая прочитанное с несколькими сельскими интеллигентами, с недавних пор ярыми националистами. Началось все со статьи про огромные жертвы советского народа во время Великой Отечественной войны. Статья была написана таким образом, что при прочтении у мамы Сэсэг вдруг возник сложный неоднозначный вопрос, который раньше ни у нее, ни у какого другого ее знакомого не возникал ввиду, как раньше казалось, очевидности ответа: за что на войне погибли ее отец и трое братьев? Боролись с фашизмом и защищали Родину? В одной из статей каким-то умным ученым писалось, что немцы не собирались завоевывать эти края. Он писал, что два кровавых бесчеловечных режима схватились в смертельной борьбе за территории западнее Уральских гор, что они воевали друг с другом за жизненное пространство Европы. Гитлер хотел захватить Москву для того, чтобы уничтожить своего усатого конкурента, кровавого тирана, убийцу, его подручных садистов и начать самому уничтожать местное население в целях расчистки территорий для немецких переселенцев. Возникал следующий вопрос: а при чем здесь мы? Получалось, что воюя и погибая за Родину, отец и братья защищали не родной край, а Сталина и его кровопийц и то местное население, до которого им, вообще-то дела никакого не было. Ее дядю, младшего брата отца, в 1936 году арестовали и расстреляли за то, что он был лама. Об этом старались не говорить в их семье, но она знала. В чем он был виноват, если все было неправильно, а коммунизм был таким же фашизмом по сути, просто уничтожал не по расовому признаку, а по идейному? Сейчас религию разрешили, а тогда, видишь ли, он был враг народа. Сегодня ламам деньги несут, совета спрашивают, а еще вчера сажали и расстреливали. Как такое может быть, что за одно и тоже людей в разное время или убивают, или уважают, советуются и деньги дают? Вон, Монголия с фашизмом не боролась, и все у них хорошо, у каждого монгола свои лошади и отары овец, и лам там вроде бы не убивали. Эти нехорошие вопросы никак не выходили из ее головы, постоянно возвращаясь и накапливая раздражение против страны, коммунистов, русских. У нее не было сомнений в том, что виноваты во всем русские, навязывающие за счет огромной численности свою волю таким маленьким, но древним и часто великим в прошлом народам, как буряты. Русское государство как толпа, в которую они по несчастью и слабости попали. Она, не спрашивая, несет их туда, куда и сама не знает. В таком положении главное не упасть, иначе затопчут. Не по злой воле затопчут, а просто не заметят, как, не замечая, топчут любого из упавших. Нет, это не какая-то там “птица-тройка”, а обыкновенная толпа, слепая, потому испуганная и легко управляемая, а руководят ею всякие проходимцы и лиходеи, периодически подбрасывающие безумные утопические идеи. Впереди толпы идут беспринципные карьеристы, которые направляют толпу туда, куда им приказывают эти самые руководители. Толпа удобна тем, что она представляет из себя безмозглую людскую массу, и чем больше толпа, тем легче тратить людишек на разные кровавые авантюры и эксперименты. А их, бурятов, слишком мало, чтобы продолжать участвовать в этих безумствах, поэтому главная задача ей сейчас виделась в том, чтобы помочь своему маленькому народу вырваться из этой тупой толпы, соединиться с родным братом, которому посчастливилось выбраться оттуда живым чуть раньше, и отстроить заново их общий дом предков — Великую Монголию.
Все эти мысли пришли ей не сразу и не вдруг, а были результатом цепочки  трагических событий, ужасных, но, к сожалению, совершенно, как бы сказать, обыденных. Толчок ко всему этому дала первая трагедия с Сэсэг, ускорила — вторая. Человек ожесточается и приходит к крайним взглядам не просто так, а обычно под давлением обстоятельств, которые выталкивают его из привычной обстановки, среды обитания, бросая в него комья грязи, дерьма, уродуя или отбирая при этом самое ценное. Еще одно непременное условие для того, чтобы человек ожесточился: в нем должна быть достаточно большая доля зла, которая, расплескиваясь от ударов судьбы, разливается по душе, отравляя его изнутри. И только сильные люди могут противостоять этому, борясь со злом внутри себя, побежать его, загонять в самый дальний угол души. Любая борьба требует сил и времени, а такая —  прежде всего, понимания, что ты душевно нездоров.
Если бы не было всего того горя, которое выпало на долю ее дочки и всей их семьи, не так бы отозвались в ее душе и сердце все эти перемены в стране. Скорее всего, вообще никак не отразились бы на ней ни Перестройка, ни пробуждение национального самосознания, жила бы она себе спокойно, как подобает буддистке, стремясь прервать цепь своих перерождений, покорной и тихой жизнью, но ее Судьба распорядилась иначе.
XI
После окончания института, Сэсэг вернулась домой к родителям. Все очень обрадовались ее приезду и устроили веселое застолье. Разбирая подарки, цокали языками, и каждый хвалился своим. Даже отец с матерью не могли устоять перед соблазном и не похвастаться родственникам, которых позвали на это семейное торжество. Взрослые разговаривали, порой перекрикивая друг друга, громко смеялись, дети шумной стайкой время от времени пробегали вокруг стола, мимоходом хватая с него то ленинградские карамельки в бумажных обертках, то буузы, то куски хлеба. Что-то съев сразу, что-то набрав в руки и рассовав по карманам, они убегали на улицу играть. Сэсэг за столом сидела тихо, с каким-то отсутствующим взглядом, и только слабо улыбалась, отвечая на вопросы и шутки. Ее как бы не было за столом. Ее угнетало и раздавливало возвращение домой, заставившее отказаться от любимого человека, и, как ей тогда казалось, от своего будущего. Расставание с Сережей оставило у нее внутри пустоту, в которой душа  ее подобно прозрачному мешку, висящему в безвоздушном пространстве, плотно наполненному обрывками мыслей, чувств, какими-то воспоминаниями, съеживаясь, бестолково остывала. В ней еще были видны люди, улицы, комнаты, но ничего не вырывалось оттуда, звука не было, только копошащиеся внутри, уже ничего не значащие, плоские фигурки-воспоминания. Душа ее онемела, как немеет рука. Ты ощупываешь ее второй нормальной рукой, а тебе кажется, что это что-то чужое, и ты смотришь на эту онемевшую руку с недоумением, как такое может быть. Потом удивление переходит в отчуждение, потому что рука совершенно не слушается. Делается неприятно оттого, что это вот растет из тебя, но тебе как бы не принадлежит. Похожее ощущение испытывала Сэсэг, когда пыталась заглянуть в свою душу. Пожалуй, это было единственное ее чувство в тот момент. Чуть позже пришло ощущение, что вся она стала бесплотной, бессмысленной, превратившись во что-то абсолютно не отбрасывающие тени. Вот с этим ощущением она прожила чуть больше года, пока не родила  своего сыночка — Сереженьку.
По приезду она сразу, не отдыхая, пошла работать в лесхоз.
Где-то в начале октября ее вдвоем с помощницей, молоденькой девчушкой из Усть-Ордынского, отправили проверять состояние противопожарных рвов на самых дальних и безлюдных участках лесхоза. Сэсэг дали УАЗик, инструмент, старый котелок, на двоих две банки тушёнки, буханку хлеба, килограмм макарон и отправили в лес. Провозившись до вечера, обследуя давно не возобновляемые рвы, они поняли, что время позднее, а ехать к ближайшему жилью слишком далеко, тем более, что работы еще много, на несколько дней, и терять время на дорогу туда и обратно не хотелось. Решили остаться до утра в ближайшем зимовье, в котором Сэсэг уже приходилось ночевать. Снег еще не выпал, света внутри зимовья не было. Только зайдя внутрь, они поняли, что здесь кто-то есть. Их было пятеро, это были “химики”, расконвоированные заключенные. Их отправили заготавливать лес для колонии, которая была недалеко. Сэсэг и вторую девчушку насиловали всю ночь. Они чудом остались живы. Зэки оставили их умирать, уверенные, что они никогда не выберутся из леса. Зэки не знали про УАЗик.
В середине следующего года Сэсэг родила здорового мальчика, которого назвала Сереженькой. Все пять месяцев с момента, когда она уже не могла скрывать беременность, Сэсэг молча выслушивала упреки матери, перемежающиеся с требованиями об аборте или немедленном, сразу после рождения, отказе от ребенка. Все мольбы, требования, угрозы, матери она как бы пропускала мимо ушей.
— Дочка, не позорь ты нас перед родственниками и всем поселком, сделай аборт. Кто тебя с ребенком, тем более таким, замуж возьмет теперь? С нами всю жизнь не проживешь, помрем мы рано или поздно, что делать станешь? Ты слышишь меня?! — Мать, переходя от увещевания на крик, стуча сухоньким кулачком по неубранному столу, пыталась втолковать ей правду жизни. — Когда ты уже поймешь, что живешь не понарошку, и надо серьезно относиться к себе и к нам?!
— Поздно уже, да и не хочу я.
Сэсэг давно для себя все решила: она больше не поддастся ни на какие уговоры и не откажется от своего. Ее судьба в ее руках, и второй раз ошибки она не сделает ни за что на свете, она больше никогда и никому не позволит забрать свою любовь. Судьба подарила ей второй шанс. Пусть диким и ужасным способом, но так даже лучше, не зная настоящего отца, ей легче думать, что этот ребенок от Сережи. Ее ребенок будет с ней. Все мы рождаемся беззащитными, и чтобы выжить, нам нужна любовь. Она отдаст всю любовь без остатка своему ребенку. Когда она поняла это, она успокоилась, решимость дала ей силы.
Сэсэг спокойно сидела за столом напротив матери и, глядя на нее, думала: “Ведь она меня любит, поэтому так переживает. Хотя больше всех она любит Жаргала. Он их гордость и надежда теперь, да и всегда был. Амгалан и Цырен не такие умные, как он. Они останутся в Усть-Ордынском, женятся, обзаведутся семьями, будет много родственников, большая семья, а вот старший сын станет инженером, может вырастет в большого человека. Жаргал сможет, он такой”. Потом ее мысли пошли несколько в другом направлении. “Как быстро мама состарилась за эти месяцы. Состарилось ее лицо. Неужели и я буду такая через двадцать пять лет?” Ее взгляд с жалостью и женским чувством страха старости скользил по родному человеку. “Эти глубокие вертикальные морщины, рассекающие лицо, совсем потемневшая кожа, руки с большими, еще более темными, чем остальная кожа, пигментными пятнами, и узловатыми худыми пальцами. Такие родные руки… Глаза”. Взгляд Сэсэг остановился на мочках ушей матери. “Как вытянулись мочки у мамы. Никогда не обращала внимание. Я никогда не буду носить такие тяжелые серьги как она, и даже когда мама умрет, я их не буду носить. И если родится дочка, я ей тоже запрещу их носить… О чем я вообще думаю?” Сэсэг мысленно одернула себя и тут же услышала голос матери.
— Ты что будешь растить ребенка насильника? Зачем ты будешь воспитывать ублюдка? — Мать еще кричала что-то, уже в истерике размахивая руками, не замечая, как пришедший отец пытается ее успокоить. Сэсэг молча встала и вышла на улицу, накинув овечью душегрейку, обшитую сверху синим шелком. На улице пахло весной. Глаз резало ослепительной белизной, только стена сарая сбоку, забор напротив, да неблизкие горы за ним, темнеющие пушком редкой сосны, черным разрывали этот снежный, начинающий теплеть, мир. Кое-где уже показались проталины, а с крыши капала прозрачная, как слеза, талая вода. Сэсэг глубоко вдохнула свежий, напитанный влагой и предчувствием нового рождения, воздух.
Словно почувствовав эту красоту, слабым толчком ребенок дал маме знать о своем хорошем настроении. Ничего у нее не осталось, кроме этой жизни, которая, иногда слабо ворочаясь и пинаясь, как бы говорила ей: “Ты нужна мне, не бросай меня, я без тебя исчезну, только ты одна на всем белом свете нужна мне, я — часть тебя”. Сэсэг упрямо отмалчивалась и продолжала заниматься своими делами, не обращая внимания на сочувственные взгляды и перешептывания. В поселке бурно обсуждали это страшное происшествие, большая часть людей требовала смертной казни для насильников, которых нашли через два дня после того, как девушки, истерзанные и еле живые, вернулись домой. Суд был скорый, а приговор суровый, но Сэсэг он мало интересовал. Ей одной пришлось присутствовать на суде, вторая девушка уехала к родственникам в Бурятию, где сделала аборт и через некоторое время удачно вышла замуж. Сэсэг жила как во сне и воспринимала все происходящее, как нечто к ней мало относящееся. С момента рождения Сереженьки она разительно изменилась. Вместо упрямой решимости, в глазах ее появилась любовь, а на лице поселилась улыбка. Этот комочек плоти, иногда плачущий, иногда, на мгновение оторвавшийся от мамкиной груди, сыто причмокивающий беззубым ротиком, а часто мирно сопящий во сне, был ей дороже всего на свете. Сереженька стал ее новым смыслом жизни. Для Сэсэг было не важно, как это счастье появилось у нее, она с трудом могла вспомнить предыдущие два года, с головой уйдя в заботу о своем маленьком сыночке, своей бесценной, беззащитной частички.
После рождения Сереженьки, ее первого внука, мать Сэсэг, теперь бабушка, тоже немного смягчилась и стала оттаивать. Хлопоты о маленьком внуке отодвинули на периферию сознания мрачные мысли о несправедливости жизни, а со временем совсем стали забываться.
Однако, счастье длилось не долго. Вторая беда тоже пришла, откуда и не думали. Зимой под новый 1988 год, служебную Ниву, на которой ехала Сэсэг и еще два человека, занесло на обледенелой дороге и выбросило в кювет. Те двое, ехавшие с Сэсэг, отделались синяками и ссадинами, а ей перебило позвоночник домкратом, лежащим на заднем сиденье машины. За рулем был директор лесхоза, за ним сидела случайная попутчица, которую они подвозили, а на переднем пассажирском сиденье была Сэсэг. Несколько операций в Иркутской областной больнице, проводившиеся в течение первых трех месяцев, позволили сохранить ей подвижность выше пояса. В начале июня Сэсэг перевезли домой. Мать была в отчаянии, она осталась в семье одна трудоспособная женщина, на шее у которой дочь-инвалид, ее трехлетний сын, да еще четыре мужчины. Младшие сыновья помогали, как могли, вся скотина теперь была на них, а вот отец работником сделался никаким. Сразу после истории с изнасилованием он здорово сдал и начал постоянно болеть, теперь же он совсем стал плох, стал заговариваться и многое забывать. По-настоящему помогал только Жаргал, бросивший, ради помощи родителям, учебу в Улан-Удэнском авиационном техникуме.
После десятого класса Жаргал пытался поступить в Иркутское высшее летное училище, но “провалился” и пошел в армию. После службы он поехал к родственникам отца в Улан-Удэ, где поступил в техникум. Теперь мать часто повторяла мужу: “Хорошо, что Жаргал вернулся домой, пусть работает в колхозе, помогает нам, главное, чтобы подольше не женился, а то уйдет, и больше помощи не дождешься”. По сути, теперь на них с матерью держался весь дом. Поначалу Жаргал устроился трактористом, но через короткое время начальство доверило ему в управление всю колхозную технику, как единственному непьющему, хорошо разбирающемуся в технике человеку. Для председателя он был спасением, даром богов. Когда бывшие одноклассники спрашивали его, почему он вернулся в поселок, а не стал летчиком, как мечтал, Жаргал просто отшучивался, что теперь у него целый парк всевозможной техники, и всю неделю можно на разной, куда хочешь ездить, а так был бы один самолет, и лети куда скажут. Очень скоро у Жаргала обнаружилась предпринимательская жилка. Мало того, что он не выпивал, оказалось, что он любит работать и даже больше — зарабатывать. На вверенной ему технике Жаргал начал потихоньку колымить: кому трактором огород вспахать, кому экскаватором котлован или траншею выкопать, кому комбайном сено собрать, срулонить и на грузовике отвезти. Все колхозные шоферы и трактористы колымили, но брали за работу традиционную таксу: один-два “пузыря белой”, что зависело от объема и сложности. В отличие от остальных, Жаргал брал деньгами  или чаще — встречными услугами, товаром.
Деньги в Усть-Ордынском, да и вообще в стране, к этому времени уже мало что значили, тотальный дефицит сделал самым востребованным прямой товарообмен. Это на барахолке в Иркутске у вертлявых барыг можно было купить почти все, но задорого, а у них в пустых поселковых магазинах скучающие толстые продавщицы по госцене предлагали обменять на родные советские рубли только казалось вечный яблочный сок в трехлитровых стеклянных банках, да билеты Спортлото. Цены на дефицитные товары превышали официальные в несколько раз, покупать за такие деньгам, не смотря на всеобщее повышение зарплат в стране, могли себе позволить только передовики индивидуальной трудовой деятельности и новоявленные кооператоры, оседлавшие волну либерализации в экономике. Вообще, кооперативное движение набрало силу уже в начале 1988 года, и партийному руководству страны приходилось просто постфактум легализовывать, законодательно оформляя, все новые сферы деятельности кооператоров, в которые они с жадностью и напором проникали. Часть кооперативов действительно занималась производством и торговлей, а часть спекуляцией и финансовыми аферами, хорошо описанные еще Ильфом и Петровым в “Золотом теленке”. Масштабное паразитирование на ресурсах государственных заводов и предприятий только входило в моду, самыми дерзкими и предприимчивыми делались первые робкие шаги в этом направлении еще с 1986 года после принятия закона “Об индивидуальной трудовой деятельности”. Практически фронтальное директивное повышение зарплат по всей стране не привело к увеличению производительности труда. Это повышение привело лишь к росту дефицита, переведя в разряд такового почти все продовольствие и ширпотреб, запустило инфляцию, ползучую, пока еще слабо ощущаемую, совершенно не знакомую советским людям. Инфляция стала раскручиваться медленно, но неумолимо самым естественным образом, в том числе оттого, что люди стали больше времени тратить на “доставание” еды, а на работу меньше, ведь магазины в большинстве своем тоже работали не допоздна. Чуть позже промышленность встала вообще, так как оказалось, что выпускаемая большинством заводов и фабрик продукция никому не нужна, и за пушки и танки государству платить нечем. В городах ситуация была самая тяжелая, спасали только дачи, да родственники из деревни. Тащили все и отовсюду, лишь бы продать или обменять. Народу становилось не до сантиментов. Совесть стала не просто обременительна, ее наличие сокращало шансы носителя на выживание. Коммунистическая идеология умерла где-то в 50-х, а социалистическая этика оказалась такой же реальной, как блюда на картинках из книги о Вкусной и здоровой пище. Люди массово отказывались от совести, сбрасывая ее с плеч в дальний чуланчик памяти, как ненужный иррациональный балласт. Только родоплеменные связи как-то еще скрепляли распадающееся на мелкие фрагменты общество, хотя это было справедливо больше для малых народов и народностей, русские, атомизированные еще со времен октябрьской революции, переиначенные городом, выживали по одиночке.
— Привет, сестренка! — с порога крикнул Жаргал, войдя в дом. Только сняв кирзачи, как был, в пыльной грязной рубашке и рабочих штанах, он подошел к кровати сестры. — Привет, племяш! — Жаргал потрепал по темно-русой, почти черной, голове Сереженьку. — Как твои дела сегодня? — спросил он у Сэсэг, присаживаясь возле ее постели.
— Лучше всех, — сказал за нее Сереженька. Так на этот вопрос обычно отвечала Сэсэг.
Она с любовью и нежностью посмотрела на сына.
— Я и не сомневался. А как дела у тебя, мужчина?
— У меня лучше всех. — Сереженька подошел к Жаргалу и стал ждать, когда он посадит его к себе на колени, такой у них был заведен порядок. Жаргал поднял его и посадил к себе. — Принес чего? — с любопытством осведомился мальчик.
— Принес. Вот, петушок, однако, — Жаргал вынул из нагрудного кармана рубашки завернутый в кусочек полиэтилена сахарный леденец в форме петушка на деревянной палочке. От жары сахар начал немного расплываться, поэтому пленка плотно прилипла к нему. — Ты пока не ешь, в холодильник положи, сейчас пообедаем, после обеда съешь как раз, ладно?
Мальчик серьезно кивнул, спрыгнул с коленки Жаргала и пошел к холодильнику.
— Как же так получается, что у тебя дела лучше всех, ведь ты только что сказал, что лучше всех дела у твоей мамы? — Жаргал улыбался и хитро смотрел на племянника, ожидая, как будет выкручиваться этот смышленый малыш.
— А вот так, — и мальчик повторил любимый свой жест: свел руки перед собой ладошками вперед, как бы показывая Жаргалу, что они пустые и чистые, а потом со вздохом человека, сделавшего все возможное и не придумав ничего лучшего, засунул их в карманы шортиков. Сэсэг засмеялась, Жаргал тоже засмеялся и встал.
— Ладно, я умоюсь и будем обедать. Что мать приготовила?
— Буузы.
— Отлично. Через полчаса будем обедать. — Жаргал включил электроплиту,  которая летом стояла на чугунной плите большой кирпичной печки, поставил на нее буузницу и вышел на улицу.
— На летней кухне еще посмотри кастрюлю с чаем, утром мать сварила! — в догонку ему прокричала Сэсэг.
Умытый, голый по пояс Жаргал достал из холодильника поднос с буузами, расставил их на специальных решетках. Его лицо, шея и кисти рук казались почти черными от загара, а остальная часть тела, закрытая обычно рубашкой, цвета крепкого черного чая с молоком. Когда он стоял в полутемном закутке возле плиты, то казалось, там орудует безголовое тело, у которого вдобавок нет и кистей рук. Вода уже закипела, и он поставил на пар приготовленные решетки. Определив на соседнюю конфорку разогреваться кастрюлю с чаем, Жаргал начал выбирать лекарства, которые надо было дать Сэсэг.
— Что на работе? — спросила Сэсэг, поглаживая по руке сына, Сереженька сидел рядом и по обыкновению болтал ножками.
— Хорошо все. Работы навалом, только успевай делать. После обеда поеду вот копать котлован Бадмаевым, они большой гараж строят с подвалом. Сторговался за двух овец им сделать, придется ночью работать, много дел колхозных еще надо сегодня закончить.
— Бадмаевы хорошая семья, большая дружная, у них Аюна очень красивая. — Сэсэг посмотрела на Жаргала. — Ты же знаешь ее?
— Знаю, ага, — кивнул Жаргал и подал ей две таблетки и воду в кружке с отбитой ручкой. — Красивая деваха.
— Вот и женишься, за ней большую отару дадут.
— Я-то женюсь, Аюнка мне нравится, а вот как вы жить без меня станете? Отец может завтра помрет, совсем худой стал.
— Нормально будем. Ты же все равно здесь останешься, помогать нам будешь. Сереженька подрастет. Цырен с Амгаланом тоже года через три женятся. В армии отслужат и женятся. А мы с матерью и Сереженькой хорошо жить будем. Правда, Сереженька? — Сэсэг притянула сынишку к себе и обняла.
— Это ты правильно сделала, что ребенка тогда оставила, вон какой мужчина растет. — Сереженька при этих словах выпрямился и гордо посмотрел на маму. — Так, Серега, иди есть, и маму твою сейчас накормим.
Отнеся тарелку Сэсэг, Жаргал сам принялся за еду. Сереженька сидел перед своей тарелкой и ждал, когда еда остынет. Жаргал ел быстро, с аппетитом облизывая пальцы правой руки, которой брал буузы. Закипела кастрюля с зеленым чаем. Года три тому назад такой чай продавался в больших прессованных плитках размером примерно 20 на 40 сантиметров в любом магазине, сейчас Жаргал доставал его по большому блату через директора продовольственной базы, с которым имел недавние, но уже крепкие деловые связи. Мать варила его, как, наверное, и их предки тысячу лет до того, с молоком, с солью и топленым маслом. Это был настоящий чай степняков.
Вытерев руки о брюки, Жаргал встал.
— Жаргал, повесь, пожалуйста, занавеску на дверь, мухи и слепни замучили.
— Ладно, тебе утку поменять?
— Нет, нет, мама придет и все сделает. Этого не надо. Сынок, возьми мою тарелку и дай мокрое полотенце, я руки вытру.
Жаргал повесил занавеску, пожелал сестре и племяннику не скучать и вышел во двор. Он легко запрыгнул в кабину своего нового бортового грузовика и, газуя, задним ходом выскочил в распахнутые ворота. Проводив дядю, Сереженька достал из холодильника леденец и подошел к маме.
— Можно? — спросил Сереженька, уже разворачивая петушок и прикидывая, на сколько его хватит.
— Ешь, сынок. Иди на улицу, к бабушке сходи на работу, проведай ее.
— Нет, я с тобой буду сидеть. Ты болеешь, тебе ходить нельзя, а я буду тебе помогать, все приносить. Я тебя защищать стану, если волки нападут или плохие дядьки — я же мужчина — и Сереженька показал ей палку, стоящую между стулом и ее кроватью. Он принес ее с улицы, где играл с соседскими мальчишками.
— Кто тебе про плохих дядек рассказал, сынок?
— Никто, я слышал, как бабушка дедушке говорила, что тебя плохие дядьки обидели, потому и я родился.
— Они обидели, а потом прощения попросили, потому что ты у меня родился, мой защитник, и теперь меня никто не посмеет обидеть, — Сэсэг притянула к себе Сереженьку, обняла крепко и поцеловала. — Не думай больше об этом, сходи к бабушке.
— Нет, я лучше с пацанами пойду в войнушку играть.
— Иди, иди, сынок.
Мальчик тут же выскочил на улицу. Еще не успели обратно усесться на занавеске вспугнутые выбежавшим Сереженькой мухи, а с улицы уже послышались его радостные крики.
Сэсэг лежала на спине, повернув направо голову, смотрела в окно и прислушивалась к шуму на улице. Ей почему-то было хорошо. Она подняла руки и стала их рассматривать. “У меня красивые руки”. Погладив одной рукой другую, она подумала: “И кожа у меня хорошая, гладкая, нежная. И вообще, я красавица и умница. И счастливая. Нет, правда. Все время раньше жалела себя, думала какая я несчастная, это когда я ходить, работать могла, а теперь вот не могу и не чувствую себя несчастной? Почему так человек устроен, когда он жив-здоров, ему плохо, потом бац, беда, а ему даже хорошо? На самом деле я знаю”. Сэсэг полежала, немного глядя в потолок, потом закрыла глаза, представляя, как она сама себя выспрашивает, как же так может быть, и сама как бы за спину от себя, пряча эту простую легкую мысль, дразнит и мучает себя ожиданием, а потом медленно достает из-за спины и протягивает на раскрытой ладошке эту мысль-кругляшок, а на ладошке стоит Сереженька, совсем не кругляшок, а ее сыночек. Сереженька посасывает петушок и смотрит на нее своими чудесными глазами — спасеньями. Откуда-то сбоку вдруг выходит к ней из темноты Сережа и рассматривает Сереженьку, потом смотрит на нее и спрашивает: “Наш?”. Сэсэг заглядывает в любимые глаза, затем смотрит на Сыночка и отвечает: “Это ты. Теперь он — это ты. Я же предала тебя и поэтому потеряла, а потом опять нашла. Сережа, почему ты ко мне не приехал? Я ждала, я очень ждала, я думала, что ты приедешь и заберешь меня, а ты не приехал. Два раза написал письма, и все, и забыл. Я не отвечала, я ждала, что ты приедешь, но ты тоже предал меня, и теперь я не могу приехать к тебе. Судьба запретила мне ездить к тебе, а ведь я уже хотела к тебе поехать с маленьким Сереженькой, но видно Судьба сберегла меня от второго твоего предательства, после которого я бы не смогла жить, а теперь я счастливая, потому что ты все еще любишь меня и второй раз предать не сможешь, а у меня есть ты и Сереженька, вы оба у меня есть. Судьба сначала научила меня, что предавать свою любовь, свою мечту нельзя, никогда, никогда нельзя, а потом она сделала все хорошо, очень замечательно, правда поначалу было больно и противно, но потом стало все хорошо, появился Сереженька. Одно плохо, я теперь не смогу ходить и бегать, но если бы я могла, то обязательно побежала бы теперь к тебе, а ты бы меня предал, поэтому я счастлива, что не могу бегать и ходить. Сыночек мой будет жить и расти, а я буду жить с ним и для него, и ты с нами будешь жить. Теперь ты со мной навсегда останешься, ты один у меня был, один и останешься. Я люблю тебя”.
Сэсэг проснулась оттого, что мать, громко топая и ругаясь, вошла в дом.
— Лекарства пила? — она прошла к столу, не посмотрев даже на Сэсэг. — Поели, посуду всю побросали, — зло ворчала мать, собирая посуду в старый синий таз, чтобы нести мыть на улицу. — Вот карма, моя карма. Нет счастья для меня в этой жизни, что же я такое в прошлой жизни наделала, натворила, что меня так наказывают? Думала ты мне помощницей будешь, я хоть отдохну на старости лет, а мне приходится за калекой ухаживать и ее малолетним сыном. Муж помирает, совсем от горя худо стало. Тебя, дочь, спрашиваю, за что ты меня так...? За что нас так всех мучают, жить не дают спокойно? Мы жить хотим как наши предки, не надо нам никаких этих космосов-заводов дурацких, братских народов всяких, гонок вооружений, водки проклятой. Вместо самостоятельности они нам тюрьмы рядом строят, откуда уголовники сбегают и детей наших насилуют и убивают, грабят. Не наши уголовники, у нас нет уголовников. Народ споили совсем, а нам привезли откуда-то из Москвы, Украины убийц и воров. Байкал изгадили, лес вырубают, все наши богатства выгребают, а нам вместо денег, “спасибо” говорят и лагеря с уголовниками строят.
— Мама, ты чего такая взвинченная, что случилось-то? — Сэсэг внимательно смотрела на мать и накручивала на палец правой руки уголок зеленого расписного платка, которым была укрыта поверх одеяла.
— Партсобрание было. Спорили о Резолюции “О межнациональных отношениях”, — с нескрываемым раздражением ответила мать.
— Я по телевизору видела, давали сюжет с девятнадцатой партконференции,  -начала Сэсэг, но увидев, что мать не собирается сейчас разговаривать на эту тему, спросила, — Ты посуду мыть пошла?
— Да.
— Утку после помой, пожалуйста.
— Ладно. Хотя давай сейчас лучше вылью, чего ждать-то?
Мать через полчаса вернулась. Она уже заметно успокоилась и зашла в дом, неся в тазу уже чистую вымытую посуду, сложенную горкой так, чтобы вода стекала вниз на дно таза. Теперь мать редко расставляла тарелки в дряхленький,  плохо выкрашенный белой масляной краской буфет, вечером придет муж, сыновья, маленький внук и она, не теряя времени на лишние телодвижения, будет сразу из таза доставать тарелки, вилки, ложки, чтобы скорее накормить эту ораву мужчин.
— Что ты, дочка, глядела телевизор, и что там сказали? — вернулась к разговору мать.
— Ну, я никаких подробностей не услышала, сюжет был короткий и малоинформативный, хотя основную мысль они передать, как я понимаю, успели. Сказали, что теперь национальные республики, автономии могут оставлять себе больше доходов для собственного развития.
— Похоже, да только это все слова, декларации, русские от наших денег не откажутся. Меня сегодня вывела из себя наша ветеринариха. Понятно, что она русская и на наши интересы ей наплевать, это все понятно, но она же стала про дружбу народов рассуждать. Да, муж у нее бурят, ну и что? Вот и живи с ним, влюбляйтесь на здоровье, а нас не надо жизни учить. Как он вообще женился-то на ней, кожа да кости? Тьфу! — мать чертыхнувшись, начала готовить ужин.
— Мам, ты такая националистка стала в последнее время…
— Сэсэг, просто мне надоело жить так. Ведь как у нас говорят: глупец следует за глупцом, а телега за быком. Надоело быть глупцами и идти за глупцами. Знаешь, что по этой резолюции нам предлагается? Мы можем развивать свою культуру, потому что мы автономия в составе Иркутской области, и ни на какие деньги мы право не имеем. Пожалуйста, развивайте свое культурное наследие. То, что они на нашей земле живут, а нас в этот автономный округ как индейцев каких-нибудь в резервацию загнали — это нормально, а вот отделиться мы не можем, денег от доходов своей земли потребовать тоже не можем. Мы вообще ничего не можем, доченька. А теперь их еще куда-то несет, а мы с ними вместе должны идти покорно неизвестно куда. Я тебе так скажу: всю жизнь русские нас обманывали и обворовывали, и никакой возможности избавиться от этого, кроме как объединиться с Монголией у нас нет.
— Что ты такое говоришь? Причем тут русские? Разве ты не видишь, как они сами живут?
— Как? Ты в Ленинграде пять лет прожила, что плохо они там живут? Там самолеты, пароходы, метро, театры, а у нас что? Один несчастный ДК на весь поселок. Пусть убираются в свою Россию и там живут, как хотят. Мы на доходы от своей земли тоже здесь театров и метро понастроим, если у нас деньги наши не отбирать.
— Так мы тоже входим в состав РСФСР.
— Это мы по картам их входим. Карты же не мы рисовали. Это они нарисовали, как хотели.
— Мама, но никто нам не запрещает ехать жить хоть в сам Ленинград. Там есть буряты, буддийский храм и даже община при нем существует. Я же тебе рассказывала про наш храм. У меня все подруги были русские, ну или украинки, не знаю, мы вообще-то по национальностям там не делились, и никто нас не делил. Какая разница?
— Это ты так говоришь, потому что в своем Ленинграде в русского влюбилась. Вообще нам от них одна беда. Самим надо жить, своим умом. С Монголией соединяться надо.
— А Монголия разве независимая была? Ее китайцы оккупировали, пока полковник атамана Семенова их не прогнал и Богдо-хана не посадил на престол в Улан-Баторе, и независимость Монголии не дал. Сама же историю эту пересказывала, которую дед тебе рассказывал. Это же, правда.
— Не Улан-Батор, а Урга.
— Какая разница, мама, ты же поняла.
— Так, Унгерн за монголов, бурят был. Он когда Монголию освободил, на Иркутск пошел и Улан-Удэ, нас освобождать, тут его коммунисты обманом словили и казнили. Не говори о том, чего не понимаешь, и не спорь со мной, он святой человек был.
— Как ты можешь так говорить, ты же коммунистка?
— Да какая я коммунистка? Сказали на ответственную должность без партбилета нельзя, вот я и вступила. “Коммунистка”, — усмехнувшись передразнила она дочь. — Хотя раньше верила. Нет, правда верила. Нас так учили. Отец про гражданскую войну разное рассказывал, хорошо ее помнил, поэтому сейчас я много по-другому понимать стала.
— Никогда я не думала, мама, что ты такое скажешь. Сама же меня воспитывала в любви к родной стране, слова про светлое будущее говорила.
Мать, не обращая внимания на слова Сэсэг, тем временем достала из холодильника большую кастрюлю, занимавшую добрую половину всего его объема, и стала перебирать куски свежей баранины, часть она перекладывала в старый эмалированный таз.
— Шулэп сегодня сделаю. Жаргал просил.
Кастрюлю она поставила обратно в холодильник, а таз с мясом понесла на летнюю кухню. Через несколько минут в дом слегка потянуло дымком печи, чуть позже к нему добавился запах вареной баранины. Еще через некоторое время Сэсэг услышала голос отца и младших братьев. Они вернулись с кошары. Отец зашел в дом и, не умываясь, сел за стол. С собой он принес густой дух табака, который перебил все остальные запахи. Вот и сейчас, посидев минут пять, он засунул руку в карман и достал оттуда засаленный кисет красного бархата. Набив трубку и закурив, он задумчиво посмотрел во двор через растворенную дверь, да так и застыл. Его глаза были полуприкрыты, он почти не моргал.
— Ты как себя чувствуешь, папа? — осторожно спросила Сэсэг.
Отец никак не отреагировал, слезящиеся глаза его теперь были закрыты. Только глазное яблоко едва заметно ворочалось под веком. Он выпускал дым, не вынимая трубки изо рта.
— Папа, — чуть громче позвала его Сэсэг.
— А? Что, дочка?
— Как день прошел?
— А, — как бы приходя в себя и осознавая вопрос, отец протянул скрипучим голосом, — хорошо прошел, дочка. Травы много, воды много. Жаргал сегодня целую телегу соли овцам привез. Все хорошо. — Он немного помолчал и спросил, — Где мой внук?
Отец никогда не называл Сереженьку внуком, за что Сэсэг поначалу обижалась на него, а потом решила, что, наверное, не стоит, раз он для себя так решил, то все равно уже будет называть как привык, поэтому вопрос отца сильно удивил ее.
— Бегает где-то, — растерянно проговорила Сэсэг. – И, правда, надо его позвать, скоро ужин. Цырен, Амгалан! — позвала она братьев. Не прошло и пяти секунд как, приподняв занавеску, в дверях появился невысокий крепкий парень на вид лет пятнадцати и вопросительно посмотрел на Сэсэг. — Амгалан, сбегай, пожалуйста, найди Сереженьку. Скоро есть будем. Жаргал сегодня сказал, поздно будет — колымит, так что без него поужинаем.
Парень кивнул и скрылся в уже сгустившихся сумерках. Послышался его голос:
— Цырен, пошли Сережку поищем, есть сейчас будем, а его нет.
Почти сразу раздался голос соседского мальчишки, их друга:
— Цырик, Амоха, вы куда?
— Нашего Серого искать, убежал куда-то. Не знаешь где он?
— На Куду они пошли налимов бить.
— Побежали с нами, — позвал его Цырен.
— Не могу, отец наказал. Видишь, дома сижу.
Послышался топот убегающих мальчишек.
Вернулась мать. Посмотрела на мужа.
— Ты чего, отец, заснул что ли?
— Нет, я просто устал, шибко спать хочу. Есть не буду.
Он встал, подошел к печке, открыв чугунную дверцу, топки аккуратно выбил в ней свою трубку. Рассыпавшиеся искры провалились в серый пух холодного пепла и там погасли. С трудом разогнувшись, отец ушел в их с матерью спальню, отгороженную от зала дощатой стенкой и тонкой дверью. Мать вместе с Сэсэг молча проводили его взглядом. Отец еще долго возился, кашляя и отхаркиваясь в ведро, которое ему в последнее время специально ставили.
Поздно ночью, когда все уже давно спали, приехал Жаргал. Мать, поднимаясь со своей постели, чтобы его встретить, не услышала, как дышит отец. Подойдя к постели, она потрогала его за плечо. Он был уже холодный.
XII
— Ребята, я глазам своим не верю: вы, и здесь, у меня! — Сэсэг светилась от счастья, прижав ладошки к щекам и качая головой. Она смотрела попеременно то на Свету, то на Мишу с радостью и тем интересом, с которым родители смотрят на своих, счастливо вернувшихся после длительного отсутствия детей, одновременно оценивая, насколько они повзрослели, возмужали, и гордясь этими произошедшими в них переменами. — Вы не представляете, как я рада!
— Ты ни сколько не изменилась за эти тридцать лет, — у Миши белозубая улыбка была до ушей. — Я тебя именно такой и представлял. И сын весь в тебя пошел.
Нарядная, слегка поседевшая, Сэсэг сидела в инвалидном кресле за празднично накрытым столом, а напротив на диване расположились Света и Миша. Уже час как они зашли в квартиру, где жила Сэсэг.
Сереженька встретил их в аэропорту Иркутска и на своей старенькой праворульной Тойоте привез в Усть-Ордынское. По дороге они совершенно познакомились, много о чем, успев поговорить.
Начало августа нынче было очень жарким, несметная мошкара висела черными тучами в сырых болотистых низинах. Когда дорога проходила по таким местам, Сереженька закрывал все окна, потому что другого спасения от этого вездесущего таежного населения не существовало. За несколько минут машина с закрытыми окнами раскалялась так, что становилось невозможно дышать, поэтому, как только проскакивали места с мошкарой, все окна открывались снова, впуская жаркий ветер, который, знойно обдувая, больше не освежал, но высушивал намокшую от пота одежду.
— Сережа, а что, кондиционер не работает? — Спросил Михаил, просто чтобы удостовериться, что все настолько плохо.
— Машина старая, кондиционер не работал с момента покупки. Хуже, когда зимой печка не работает, в наших краях без нее нельзя, а без кондиционера жить можно, — бодро отрапортовал Сереженька. — Мне Жаргал дорожный просвет увеличил. Новые пружины поставил, вот это тоже для нас очень важно и жизненно необходимо, а кондер — это ерунда, только бензин лишний жрет.
Летняя тайга и днем и ночью кишела жаждущими крови насекомыми. Рожденные уже голодными, слепни то ли сами, почуяв жар мотора, кидались на радиаторную решётку и лобовое стекло и со стуком размазывались об него, оставляя мокрые желто-красные пятна, то ли становились случайными жертвами несущегося со скоростью сто двадцать километров в час чуда японской техники, бог весть какого года выпуска. Ночью их сменят мириады комаров, которые в  напрасной попытке укусить человеческое существо отважно разбиваются об его железно-стеклянную капсулу, облепляя капот машины и фары своими меленькими серыми трупами.
Сереженька успел рассказать немного об их жизни. О том, что мама живет одна в двухкомнатной квартире на пятом этаже, которую шесть лет назад ей дала администрация поселка, а они с женой и двумя детьми живут в доме бабушки и дедушки. Что он два раза в день заезжает к маме перед работой и после. Что раз в день он гуляет с ней. Что мама хочет поменять квартиру на первый этаж, потому что сейчас одна она не может выйти на улицу. Рассказал о том, что его жена Лена раз в неделю приходит к маме убирать, готовить и помогает ей мыться. Что он работает учителем русского и литературы в школе, а жена, с которой они познакомились в Улан-Удэнском педагогическом институте, пока работает в детсаду, куда ходят их дети. И еще рассказал, как мама обрадовалась, когда узнала, что Света и Миша приезжают к ней в гости.
Теперь Сереженька и Лена сидели по бокам стола друг напротив друга, а двое их детей, сын четырех и дочка шести лет, носились как метеоры по всей квартире с радиоуправляемым вертолетом, который им подарили тетя Света с дядей Мишей.
— А вы вообще такие красивые оба, какие-то даже иностранцы как-будто стали, — Сэсэг смотрела на них с нескрываемым восхищением. Ее искренняя радость от встречи передавалась всем за столом. Лена с Сереженькой видели, насколько приятна эта встреча всем троим. Сэсэг нравилось, что Света и Миша так замечательно выглядят, что они такие успешные, и что у них все хорошо. Она радовалась тому, что за долгие годы старые институтские друзья ее не забыли и вот приехали к ней в гости, в Усть-Ордынское, и теперь сидят за столом и смотрят на нее, а она на них. — Вы, конечно и раньше красивые были, но то молодые, а теперь вы стали прямо, как по телевизору показывают всяких миллионеров, вот вы такие же. Ну, ребята, рассказывайте скорее как прошла встреча, кого видели. Кто, что, как? Хотя нет, — сама себя остановила Сэсэг и замахала руками, — сначала расскажите как вы, что у вас.
— Тебе Таня, наверное, все по телефону и интернету рассказывает и о нас и о Гале. — Света тоже смотрела на Сэсэг с искренней радостью от встречи после тридцатилетнего перерыва.
— Да, Таня не забывает меня и держит в курсе. Сереженька вот вай-фай мне сделал и теперь я все время могу общаться даже по скайпу, правда, скорость у нас здесь маленькая, поэтому болтаем без видео. Мне теперь гораздо проще учить внуков и соседских детей русскому и английскому языку — Сэсэг показала на ноутбук, лежащий на подоконнике.
Света сначала категорически не хотела сюда ехать, она боялась этой встречи, но Миша уговорил. Мужчинам вообще трудно понять женщин, их страхи. Мужчины совершенно не могут себе представить, как сложно встретиться двум, даже лучшим подругам после тридцатилетнего, пусть вынужденного, перерыва. Одно дело, когда женщина встречает бывшую однокурсницу или одноклассницу с которой они просто знакомы, а может даже были соперницами, тогда они придирчивыми взглядами оценивают друг друга, пристально рассматривая и подмечая, на ком из них время оставило больше своих следов и шрамов в виде морщин, бесформенной талии, оплывших черт лица, второго подбородка. Когда одна видит, насколько состарилась и обрюзгла другая, а она по сравнению с этой другой очень даже ничего, то у нее случается мгновенный пароксизм совсем не редкого женского удовлетворения — удовлетворения злорадного, радости от осознания собственной привлекательности, красоты, превосходства, наконец. Совсем другое дело, когда одна подруга с судьбой, которую не пожелаешь и врагу, смотрит на вторую снизу вверх из своего инвалидного кресла глазами брошенной собаки, а еще хуже с завистью и злостью, а первая не знает, чем она провинилась перед этой второй, и чем бы она не пыталась ей помочь, взгляд этот вряд ли изменится. Когда Таня на юбилейной встрече курса рассказала, что Сэсэг всех приглашает и ждет к себе в гости, она решилась, и теперь ругала себя лишь за то, что не сделала этого раньше. Сэсэг за эти годы, конечно, изменилась, но эти изменения были совершенно потрясающие. Свете с первого же взгляда показалось, что Сэсэг как-будто излучает радость и спокойствие, ее лицо стало похоже на лицо одной из добрых буддийских богинь, которых она в большом количестве видела в своих путешествиях по Индии и странам Юго-Восточной Азии.
— Рассказывала, конечно, но услышать один раз от вас самих, удовольствие намного большее, чем даже десять раз от других, даже если это Таня, — лицо Сэсэг озарилось какой-то новой улыбкой, улыбкой которую Света у нее раньше не видела. Мудрость и любовь были в ней.
— Скажи, ты знаешь, что Сережа умер?
— Знаю.  Таня написала, она с ним связь поддерживала. Знаю, что он женился и у него, как и у вас, двое детей. Все, вроде, нормально у него было, жил, работал, а потом инфаркт.
— Встретиться хотела бы?
— Хотела бы, сейчас очень хотела бы встретиться, но уже поздно. — Сэсэг подняла заблестевшие глаза к потолку. Переборов себя, она улыбнулась, проведя рукой по глазам, посмотрела на друзей.
— Надо вам было вместе быть, но, наверное, Бог решил по-другому все устроить. — Света произнесла это куда-то в пол, не глядя на Сэсэг.
— Не Бог решил, это мы ошибки делаем. — Сэсэг с жаром и убежденностью начала объяснять. — Бог наши ошибки нам показывает, да так, что иногда очень больно получается, а потом к верному пути подталкивает, а мы все равно как слепые котята все в сторону норовим уползти. Себе изменять нельзя, Бог в нас живет, он все видит и измены не прощает, — она выдохнула и обвела всех взглядом. Лене как-будто стало немного неловко за откровенность свекрови, она немного покраснела. Но все остальные поняли серьезность произошедшего. Поняли, что Сэсэг сейчас раскрыла нечто сокровенное, пережитое, глубоко личное. — Вот вы живете не предавая, и все у вас хорошо. Рассказывайте сейчас же, как вы этого добились, — уже шутливым тоном, в которым, тем не менее, слышались забарываемые слезы, закончила она.
— После распределения Миша пошел работать в Ленинградское территориально-производственное объединение садово-паркового хозяйства на самую маленькую инженерную должность, — начала Света рассказ. — Там оброс связями, и пошло-поехало. Почти сразу после распределения родился Витя, наш первый, через год — Оля.
— Витю я в плане видела, — улыбнулась Сэсэг. Света тоже улыбнулась и закивала.
— Ну, это ты знаешь. В конце 88 года Миша создал свой кооператив “Озеленитель”, брал подряды на самую тяжелую работу, за которую никто не  хотел браться, но платили хорошо. Конечно, приходилось делиться с руководством хозяйства, конечно, они прилично накручивали объемы, вот с этих приписок мы им и платили. Так продолжалось около года. Да, Миша? — Света посмотрела на мужа, ища подтверждения.
— Да, все верно, — кивнул он. — Слушайте, у меня предложение, давайте выпьем. Сережа, наливай девушкам шампанское. Где те две бутылки французского шампанского, которое мы привезли?
— Я одну в морозилку положила, чтобы быстрее остыло, а вторая в холодильнике.
— Боже, Лена! Шампанское никогда нельзя ставить в морозилку! Быстро неси его сюда.
Лена тут же вскочила и побежала на кухню.
— Миша, ты чего так напугал девочку? Подумаешь, шампанское немного полежало в морозильнике, ничего страшного. — Света встала и пошла помогать Лене.
Зайдя на кухню, она увидела, как Лена почти в ужасе пытается достать из морозилки эту несчастную бутылку Вдовы Клико, но что-то там застряло и бутылка никак не хотела покидать морозилку. Света осмотрелась. Небольшая кухня, обставленная кондовой мебелью явно местного производства, впрочем как и все в квартире, тем не менее выглядела уютно. Эта кондовость в виде нелепой претензии на изящность, как если бы румяную деваху под центнер весом нарядили в юбочку, одели пуанты и выпустили на сцену исполнять танец маленьких лебедей, до сих пор очень популярна практически повсеместно в российской провинции. Крупные с некоторыми округлостями детали из массива сосны, покрытые слоем желтого лака и обивкой из синтетического плюша коричнево-желтого цвета с плохо понятным рисунком, составляют обязательную обстановку любой квартиры или дома большинства народонаселения малых, средних, больших городов и поселков, включая областные и краевые центры на всей территории России от Калининграда до Камчатки. Света слишком хорошо знала эту обстановку, у ее мамы и сестры почти вся мебель в квартире была такая же. Мама наотрез отказывалась выбросить эту дурацкую мебель, которую сестра по настоянию и на деньги Светы поменяла только после ее смерти. Крепость, монументальность и дешевизна этой мебели создают ту самую неповторимую эстетику жилищ, которая так мила сердцам простых россиян, руководствующихся в выборе дизайна всего на свете главным правилом: чтобы не хуже, чем у других. Воспетые Рязановым в “Иронии судьбы” типовая мебель в типовой застройке, продолжили свою жизнь и после распада СССР. Этот инкубаторский архетип не был пережит и отрефлексирован, заставляя людей покупать квартиры в типовых домах и обставлять их типовой же мебелью, следуя глубинным метальным установкам и сложившимся стереотипам об уюте и счастливой жизни. Здесь не было только аляповатых в цветочек обоев. Стены, в старых сибирских традициях, были выбелены известью.
— Лена, не переживай ты так, Михаил Александрович иногда может перегнуть палку, но это часто с мужчинами бывает, не обращай внимания. Давай я тебе помогу, — и Света вынула упиравшуюся бутылку.
— Я сейчас еще омуль порежу, заранее не хотела — жарко, — явно с облегчением сказала Лена. — Вы ели когда-нибудь омуль?
— Когда-то давно, когда твоя свекровь еще была молодой студенткой. Режь скорее и неси на стол. Шампанское сухое, поэтому с омулем — это, должно быть, великолепно пойдет. — Света дружески подмигнула Лене, взяла бутылку и направилась в зал, но остановившись в дверях спросила: — А рыжики соленые есть? Я помню, мы просили Сэсэг и она всегда привозила нам трехлитровую банку соленых рыжиков, а мы их съедали за два вечера. Это божественная еда. В Питере, к сожалению они не растут, ни в городе, — она усмехнулась и пожала плечами, — ни за городом.
— Есть рыжики, я их уже на стол поставила. Омуль только осталось принести. Вы идите, я сейчас. — Лена положила разделочную доску на кухонный стол, достала из холодильника двух омулей и начала быстро и сноровисто разделывать рыбу.
— А вот и шампанское, — Света в высоко поднятой руке занесла Вдову Клико и торжественно отдала бутылку Мише, — на, открывай и больше не ругайся на бедную девушку.
— Не ругался я, это был просто инструктаж, — с достоинством парировал Миша. — Я прошу прощения, Лена, если тебя напугал или обидел! — прокричал он в сторону кухни.
— Все в порядке, Михаил Александрович, теперь я буду знать, что шампанское никогда и не под каким предлогом нельзя засовывать в морозилку, — прокричала из кухни в ответ Лена.
— Мне определенно нравится твоя жена, Сережа. Умная, красивая женщина. — заговорщицки сказал Миша, откупоривая бутылку.
— Вы знаете, Михаил Александрович, она мне тоже, как ни странно, нравится, — заулыбался Сереженька.
— Я открываю, Лена!
— Я уже здесь, — крикнула Лена, почти забегая с тарелкой нарезанного омуля.
Мягко пшикнула пробка и Миша начал разливать шампанское по бокалам. Разлив вино, он поднял бокал и произнес:
— Сэсэг, я хочу выпить за тебя! За тебя такую, какая ты есть. Ты удивительная, все ребята, кто был на встрече нашего выпуска, просили передать тебе, что мы любим тебя, гордимся, а от Тани, Гали и нас со Светой хочу добавить, что ты всегда можешь на нас рассчитывать.
— Спасибо, ребята. Спасибо! — Сэсэг чокнулась и отпила шампанского. Ее лицо непроизвольно сморщилось. — Ох, какое оно кислое! Это они такое шампанское называют хорошим? Странные люди французы.
— Что взять с людей, которые едят лягушек? — подтвердил Миша. — Но мне нравится. И лягушки с улитками, кстати тоже.
— А у нас клубника есть. Я сегодня у бабулек на рынке купила, угощайтесь, — Лена, протянула Свете вазочку с крупными ярко-красными ягодами. — Наша-то вся еще в середине июля отошла. Я несколько кустов в позапрошлом году у себя на огороде посадила.
— Спасибо, Лена. — Света положила себе и мужу на тарелки по нескольку ягод.
— Рассказывайте дальше, — попросила Сэсэг.
— Знаешь, — Света посмотрела на Сэсэг, — мы сами-то особо не вспоминаем, просто времени на это нет, кое-что забывается, поэтому ты спрашивай, если я что-то пропущу. — Света отпила вина, положила в рот клубнику и закрыла глаза от удовольствия. — Ууу, вкусная, сладкая.
— Да, для клубники у нас самый климат: много солнца и жара, только не забывай поливать. — подтвердила Сэсэг. — У Лены такая же вкусная вырастает, — похвалила она невестку. — Внуки очень любят и я. Ладно, рассказывайте уже. — Чуть не взмолилась Сэсэг.
— Я Мише все время помогала, хорошо дети уже в сад пошли, да и бабушка, Мишина мама, выручала, с внуками сидела, когда они болели или еще из-за чего-нибудь. Дальше, в середине 90 года стало вообще все плохо, денег много, а купить нечего, все пропало из магазинов, одни талоны. Еды не стало ни в городе, ни в стране. Ну, ты помнишь, конечно. Митинги одни и демонстрации, никто не работает, все только чего-то ждут. Потом распад СССР и вообще полная анархия.  За работу перестали платить, не спасало даже то, что высшее руководство садово-паркового было в доле у Миши. Мы жили плохо, людей, которых за это время взяли, пришлось всех распустить. Зато через некоторое время появился “свободный рынок” и исчезла всякая мораль. Можно было в зоопарке слона купить на ужин, если у тебя были деньги и соответствующее желание. Миша начал заниматься озеленением частных участков всяких непонятных людей, у которых были деньги: бандитов, коммерсантов, торгующих компьютерами, лесом, нефтью в обмен на продовольствие.
— Да, в каком-то роде это было замечательное время, этакое броуновское движение, — с ностальгией сказал Миша, рассматривая бокал с остатками шампанского. — В это время я познакомился с серьезными людьми, большинство которых, впрочем, уже в могиле. Но это дало мне состоятельную клиентуру, и я, как тогда говорили, хорошо раскрутился. Объемы росли, и я брал к себе людей. В один “прекрасный” день, случайно на улице встретил Генку, вашего старосту. Он ходил безработный, пропивал последнее в своей однушке в хрущебе на Пискаревке, оставшейся ему от родителей. Я его к себе взял. Геннадий оказался оборотистым парнем, и я сделал его своим замом. Дело росло и расширялось. Появились клиенты из мэрии и из окружения губернатора, появились городские подряды. Ну, с ними, как ты понимаешь, я умел обращаться, с этого, собственно, начинал. Пошли первые хорошие деньги. Зимой в конце 1996 года умерла Тамара Васильевна. Ты же ее помнишь?
— Конечно помню, хорошая женщина. Светлая ей память.
— Прямо на работе умерла от сердечного приступа. — Света тяжело вздохнула. — Представляешь, всю жизнь там проработала, и сестра туда пошла работать, замуж вышла за инженера с их завода.
— Папа твой ведь тоже на этом заводе работал? Ты как-то рассказывала. — Сэсэг со вздохом посмотрела на Свету.
— Да, и папа там работал, вот.., — Света опустила глаза и задумалась. Все молчали, никто не хотел ее словом или действием тревожить, выводить из этого состояния. Очевидно, что ей надо было что-то вспомнить, прокрутить внутри себя, какие-то воспоминания-мысли проносились сейчас у нее в голове. — Извините, — через пару-тройку минут сказала вернувшаяся к реальности Света, — давно папу не вспоминала. Простите.
— Зачем извиняешься? — Сэсэг мягко улыбнулась, — мы все люди, нам иногда надо побыть одним.
— Мама, — Сереженька, переглянувшись с Леной, посмотрел на Сэсэг, — мы пойдем, поздно уже. Не будем вам мешать.
— Сергей, вы нам совершенно не мешаете, — Миша, начал разливать остатки вина. — Лена, принеси, пожалуйста, вторую бутылку.
Лена принесла и подала ее Мише. Она не села обратно за стол, а, подойдя к Сереженьке и положив ему руку на плечо, сказала:
— Мы пойдем, нам, правда, домой надо. Детей еще хочу помыть. Сережа баню пока подтопит. В общем, мы поехали. Мама, — обратилась она к Сэсэг, — позы стоят уже на решетках, вода в познице налита, надо только плиту включить. Там все готово. Очень приятно было познакомиться, — Лена посмотрела на Михаила и Свету, улыбнувшись хорошей открытой улыбкой. — До свидания. Завтра мы не придем, еды много, а вот в субботу готовьтесь, поедем на Байкал. Ладно?
— А что такое позы, Лена? — Спросил Михаил.
— Ну, это буузы, просто в Улан-Удэ, их так называют. Я привыкла.
— А, понятно. — Михаил поднялся и пожал на прощание руку Сереженьке, а Лену поцеловал в щеку. — Дети, пока! — крикнул он вслед уже убегающим на лестницу внукам Сэсэг, которая выехала в коридор и еще что-то говорила Лене, перекладывая в ее сумку какие-то продукты.
— Счастливо! — Света помахала на прощание им рукой. — Будем, значит, вас ждать послезавтра.
Проводив детей и внуков, Сэсэг подъехала на коляске к своему месту за столом. Миша уже налил ей шампанского из второй бутылки и пододвинул поближе тарелку с клубникой. Света продолжила.
— Похоронили мы маму и дальше в работу… Детей в английскую спецшколу определили, они у нас умницы. Оба сейчас в Штатах живут. Оля замуж вышла за американца, а Витя пока холостой, весь в научной работе. Он у нас биолог. Ладно, дети, слава Богу, устроены и уже самостоятельные, но чего нам это стоило, Сэсэг! Я и Миша, мы же веру в людей, можно сказать, потеряли, и все из-за Генки. Оказался наш староста и по совместительству Мишин зам., и друг семьи, отвратительным мерзавцем и подонком. Года через четыре после того, как мы его взяли на работу, он решил “заказать” Мишу и бизнес его отобрать. В Мишу стреляли, но, слава Богу, промахнулись. Мы его вычислили как заказчика покушения с помощью связей Мишиного папы. Нам дали его досье, которое мы хорошо изучили. Кроме всякой дряни типа доносительства на одногруппников, выяснилось, что это он настучал кгбешному куратору на нашего декана. Вот так, Сэсэг, понимаешь какая он гадина оказался? На свадьбе нашей гулял, я беременная ходила, а он доносы строчил на Мишу, а потом к нему на работу пошел. Я сама эти бумажки его в деле видела. Нет ему прощения. За бесконечную подлость и лицемерие его. Мы же его другом своим считали… Посадили его, дожали мы это дело до конца.
— Прощать надо уметь. Несложно простить, если знаешь кого и за что, всегда  можно найти объяснение, почему человек так сделал. И Гену, я думаю, вы простите через некоторое время, хотя, казалось бы, это совершенно невозможно, но вы сами почувствуете необходимость прощения, иначе вы застрянете с “тем Генкой” в конце 90-х, а это тупик. Сложнее, когда кажется, что с вами произошло что-то плохое совершенно случайно, и нет конкретного того, кто специально сделал вам больно. Получается, что некого винить и некого прощать. Сама мысль, что такое с вами произошло случайно, невыносима, поскольку позволить себе роскошь жить в бессмысленном мире могут очень немногие. Тогда вы начинаете искать причину в себе, ведь мы все привыкли к причинно-следственной связи событий и явлений. И самое интересное заключается в том, что мы ее находим, а автором наказания мы назначаем не случай, а кого-то высшего, чей замысел нам не известен и понятен: Господа Бога или Богов, Высший Разум, кому как нравится. Нет, самое интересное даже не в этом, — Сэсэг помотала головой, — а в том, что если мы хотим, то мы находим, а, найдя и осознав свою ошибку, которая привела к этому “чему-то плохому”, и исправив ее, мы получаем душевное спокойствие и согласие с собой, тем самым подтверждая неслучайность того, что с нами произошло.
— Сэсэг, ты так здорово стала рассуждать… — Света с некоторым удивлением и уважением посмотрела на подругу. — Давайте завтра продолжим, я так устала с этим перелетом, поездкой из Иркутска. Можно, я спать лягу? Уже глаза сами закрываются.
— Не знаю, ребята, насколько хорошо я рассуждаю, но у меня, к счастью или сожалению, была возможность о таких вещах подумать подольше, чем у вас. И возможность эту я заслужила сама. — Она хлопнула ладонями по столу, как бы отрезая тему разговора. — Так, вы ложитесь здесь. Света, возьми в шкафу белье, одеяло вам, я думаю, не понадобится, и расстилай диван, а мы с Мишей уберем со стола. — Миша принялся счищать вилкой в пустую салатницу остатки еды с тарелок и подавать Сэсэг, которая складывала стопочкой их у себя на коленях. Когда у нее набралась высокая стопка грязной посуды, Сэсэг повезла ее на кухню. Спустя час посуда была вся убрана и вымыта, Света, принявшая душ, спала, а Сэсэг с Мишей сидели на кухне. Жара спала, ночная прохлада ветерком сочилась через открытое окно. Ветерок слабо играл занавесками, то затейливо надувая их, то отпуская, и тогда они медленно опадали как-будто кто-то, только что придававший им форму своей фигурой, мгновенно исчезал. Горела только подсветка на вытяжке, освещая мягким светом плиту и часть столешницы. Когда ветерок стихал на время, за сеткой, несмотря на пятый этаж, становилось отчетливо слышно комариное жужжание.
— Как ты-то здесь? — перед Мишей стоял полупустой бокал с шампанским.
— Хорошо, как видишь. Все что нужно, у меня есть.
— А водка у тебя есть? — неожиданно спросил Миша.
— Наверное, есть. Жаргал когда приезжает, то пьет только водку. Посмотри в верхнем шкафчике возле окна.
Миша встал и начал высматривать в шкафчике водку, передвигая коробки, пакетики. Наконец, найдя полбутылки водки, он сел. Сэсэг взяла хрустальную рюмку с расселенного на столе полотенца, на котором сохла не вошедшая в кухонный шкаф посуда, и протянула ему.
— Жаргал как? — наливая себе водки, спросил Миша. — Тебе налить?
— Нет, я водку не пью, ты же знаешь. Жаргал? Хорошо. Он сейчас хозяин АТП.
— Это автотранспортное предприятие?
— Ага. Он же, когда приватизировали колхоз, всю технику себе забрал. Если бы не он, все растащили бы и пропили, как остальное колхозное имущество пропили. Он умница, да и мама тогда ему здорово помогла технику по бухгалтерии перевести, уже почти перед самой своей смертью. Жаргал теперь у нас местный олигарх, вся техника его. Когда у мамы рак обнаружили, он ее в Иркутск отвез и там деньги большие платил, чтобы ее лечили, но ей рак поставили в последней стадии, да и год был 1994, лекарств не было, ничего не было, он все покупал, но ее спасти не смогли. Она сама уже жить не хотела, не боролась, обижена была очень на жизнь. Ничего сделать не смогли. — Голос ее охрип, она заплакала. — У тебя было когда-нибудь так, что тебе не хватает воздуха, что ты задыхаешься и ничего нельзя сделать?
— Да, было. Знаешь, то что я расскажу не сопоставимо с болезнью твоей мамы, но в моменте чувство у меня, наверное, было похожее. Как-то, первый и единственный раз в жизни мы взяли детям котенка. Мы взяли его через третьи руки и совсем не знали хозяев, которые продали нам его в полуторамесячном возрасте. Котенок был породистый, очень красивый и умный. Какие у него были глаза! Он все понимал и смотрел на нас своими чудесными голубыми глазами. Он нам очень понравился, и мы захотели его обязательно взять. Его хозяева не стали нас отговаривать, хотя котенок только стал отходить от мамы. Это мы после узнали, что у котят в таком возрасте совершенно нет иммунитета, и брать их от кошки можно не раньше трех месяцев от роду, но хозяева сказали, что ничего, берите. И мы купили. За хорошие деньги купили. Хозяевам нужны были деньги, и они с радостью отдали. Домой мы принесли его в понедельник, а уже в следующий понедельник он умер от истощения, и мы его похоронили. Дети очень плакали. — Миша налил себе водки, выпил, аккуратно поставил рюмку и продолжил. — Он жил всего один день. Я имею в виду, что котенок жил, а не страдал, всего один день, все остальное время он мучился и медленно умирал от истощения. У него был понос, его рвало, а мы ничего не могли сделать. Ветеринар, к которому мы его отнесли, сказал, что такого маленького котенка нельзя вылечить, потому что у него нет иммунитета, и  нам очень повезет, если он выживет. Мы выхаживали его, кормили из соски, но очень скоро он перестал есть. Просто отказался бороться за себя. Его все время тянуло наверх, он любил забраться на самую верхнюю точку дивана и там лежать, зажмурив свои глазки. Он исхудал настолько, что не мог ходить, но все равно постоянно пытался залезть куда-нибудь на самый верх. Он безуспешно царапался по стенке, царапал слабыми лапами ножку стула, стараясь залезть на него. Когда мы усаживали его на стул, он начинал карабкаться на спинку. Под конец недели, у него не оставалось сил даже вытащить когти, чтобы зацепиться, но он упорно полз наверх. Не знаю, или он с рождения любил высоту, и его тянуло наверх, или он задыхался от слабости и пытался инстинктивно, как бы выплыть на поверхность, но ему это уже не удавалось. Как только он оказывался на одной высоте, он тут же начинал ползти дальше наверх, а когда сил не осталось совсем, просто смотрел на недостижимую для него высоту и слабо мяукал. Не знаю, что он чувствовал, но тоска в его глазах была такая, что мне хотелось выть от безысходности и бессилия, и тоже лезть на стены. Почему так устроено у нас в жизни, что ты не можешь передать часть своей силы другому? Вот ты видишь, что твой котенок умирает, ты держишь его в ладошке, и сил хватит еще на тысячу таких котят, но ты не можешь ничего сделать, остается только смотреть, как он умирает у тебя на раскрытой ладони. Рука, которая может поднять пудовую гирю хоть сто двадцать раз подряд, совершенно бесполезна для этого умирающего маленького котенка весом двести грамм, она ничего не способна добавить или прибавить к его уходящей жизни. И когда говорят, что человек — царь природы — это, наверное, правда. Правда в том, что царь является орудием смерти, одним из многих ее орудий, но он сам совершенно не волен давать жизнь. Царь может оставить жизнь, но не дать. Господь Бог единственный, кто есть и может все.
— Мои ощущения тогда, когда мама лежала на больничной койке, очень похожи на то, что ты сейчас рассказал. Именно чувство, когда ты задыхаешься от бессилия. Мама хотела умереть, и я ничего не могла с этим сделать. Темно было у нее в душе, я видела. Жаргал привез меня в Иркутск в больницу. Я целую ночь сидела возле нее, но все слова, которые я ей говорила, не доходили до ее сознания. Она только смотрела на меня, через какую-то пелену и молчала. Последние несколько дней жизни ей постоянно кололи обезболивающее. — Сэсэг замолчала.
— И как ты жила после смерти мамы?
— Нормально. Жаргал мне очень много помогал и теперь помогает. Он всем нам помогает. Братья, Амгалан и Цырен у него работают. Правда последние года три все хуже и хуже становится. Горючка дорожает, запчасти дорожают, а мясо, шерсть и молоко не очень. Люди бросают хозяйством заниматься, на пенсии живут. Спрос на технику падает. Знаешь, я ведь по нашим меркам состоятельная женщина, пенсию по инвалидности получаю, квартиру дали. У нас здесь теперь только пенсионеры, и кто на госместах работает, те деньги имеют. Учителя, воспитатели, администрация, налоговая, полицейские, а дальше денег нигде нет. Полицейские и лесничие еще взятки с леса имеют. Леспромхоз растащили, теперь браконьерят заготовкой леса и в Китай продают. Еще в сберкассе зарплату хорошую платят. Все, наверное. — Сэсэг помолчала немного, потом добавила, —  Некоторые по блату в лагерь охранниками идут работать, там, говорят, деньги за передачки с зэков и их родственников берут, а иногда и за большие взятки заменяют одного зэка на какого-нибудь добровольца, который готов сидеть за деньги. Как Фунт, помнишь? Остальные отсюда уезжают или спиваются. Хорошо Жаргал не пьющий, и работящий, а то не знаю, что бы с братьями было. Цырен-то любитель выпить, но Жаргал его в ежовых рукавицах держит, каждый день на виду, не забалуешь. Вообще народ одно время даже хорошо жить начал. Люди кредиты брали, дома строили, ремонтировались, в меру выпивали. Эту странную идею Великой Монголии забросили. Знаешь, в 80-е, начале 90-х сильно популярная у нас здесь идея была. Мама моя все ей чуть не бредила, так и умерла с ней. А потом вроде как даже неуместной идея эта стала. Что толку от Чингиз-хана, если мы теперь совсем другие? Даже если его оживить, что он сделает в эпоху ракет и Интернета? Надоело многим жить с мыслями о великом прошлом, не имея людей и возможности что-то изменить в настоящем. У нас своих ученых по Байкалу по пальцам можно пересчитать. Его состояние все хуже и хуже, все только пытаются сейчас с него выгоду получить, а что дальше будет, их не волнует. Наши говорили, что русские такие плохие, так сами как при власти оказываются, точно также себя вести начинают. Простой народ разочаровался в этих всех идеях о великом прошлом, молодежь сейчас справедливости в исламе ищет. Слышал про бурят мальчишек, которые на Кавказе воюют?
— Да, что-то проходило даже по телевизору, и в Интернете читал.
— Теперь все меняться стало. Молодежь всегда простых и быстрых решений ищет. Они себя, как проигравшийся в пух и прах игрок, вести начинают. Им проще встать и стол перевернуть, да морду набить тем, кто, собственно, даже не их, а их родителей обжулил в карты, а долги теперь на сыновей повесил. Кредиты бесконечные, которые родители по безграмотности в надежде на лучшее набрали, а теперь детей своих обделяют и будущего лишают, вот кабалу эту они хотят скинуть, и выход у них один — затеять драку, казино разнести, обнулить долги и самим правила установить. Самое скверное ведь не долги, с ними сейчас весь мир живет, устроено так, а то, что работу им никто не может дать, и даже условий создать не могут. Многие у нас ездят дальше на север нефрит добывать. Нелегально, конечно. Потом китайцам россыпью на вес продают, как и лес. У себя перерабатывающие заводы никто строить не хочет – невыгодно.
— В Питере все то же, Сэсэг. Везде в стране так же. У вас в Китай, у нас в Финляндию кругляк везут, у себя не перерабатывают. Никто производством заниматься не хочет, это уже гораздо сложнее: технологии, кадры под них. Дальше – больше: цеха, коммуникации, логистика, планирование, надежные поставщики, процентная ставка по кредиту и много чего еще. Это можно поднять, если есть уверенность в будущем, а ее, как раз, и нет.
— Молодые как-то все жить разучились, с надрывом свой земной путь тянут, как будто торопятся скорее «туда». Здесь никак жизнь нормальную наладить не получается, поэтому быстрее себя водкой да наркотиками сжигают. Такое неявное, растянутое во времени и постоянном тумане сознания самоубийство.
— Не только молодежь от безработицы спивается и снаркоманивается, но и наше поколение тоже. Сколько наших в 90-е сгинуло… — Миша, немного помолчал, потом налил себе водки и сразу выпил.
— Ага, вот у Гали, Коля спился же. Ужас как обидно, такой парень был, так Галя его любила и на тебе… С двумя детьми осталась, молодец, обоих подняла, в люди вывела. Ты-то не злоупотребляешь? — Сэсэг посмотрела на пятую по счету Мишину рюмку.
— Я? — Миша опрокинул в себя водку и задумался. — Знаешь, я после Генки все никак отойти не мог. Очень мне его предательство мировоззрение перевернуло. Сначала очень плохо было. Пил много, перестал людям доверять, всех друзей растерял. Жизнь бесцельная какая-то стала. Дело уже было даже не в Генке, видимо просто время пришло, а он как раз спусковой крючок процесса нажал. — Миша усмехнулся. — Понимаешь, смысл жизни потерял, все вроде бы есть, в достатке живем, ни в чем не нуждаемся, а радости и удовлетворения нет, и главное: ради чего дальше жить? Материально дети обеспечены, мы со Светой тоже. Сына вырастил, дом построил, деревьев несметное количество посадил, план выполнен досрочно, только вот по душам поговорить не с кем. Потом, когда мне совсем плохо стало, отец меня к себе позвал, перед собой усадил и спрашивает: “Сынок, что с тобой?” Редко мы с ним по душам разговаривали, возможно, даже, что и никогда не разговаривали, во всяком случае, я не помню. Рассказал я все как чувствовал тогда, и отец мне великую вещь сказал: “Есть у евреев хороший обычай: если ты при жизни человека не смог или не захотел у него прощения попросить, а теперь хочешь попросить у умершего, то надо взять с собой на его могилу еще десять человек, которые будут вместе с тобой прощения просить”. Есть, спрашивает, у тебя десять человек столь близких и искренне желающих тебе добра? Можешь не отвечать, знаю, что нет. Твоя проблема в том, что ты только о себе думаешь, задави свой эгоизм, и придут с тобой люди. Понимаю, что не просто, может и вся жизнь оставшаяся уйдет, но это того стоит.
— Хороший обычай, — Сэсэг покивала головой.
— Давай чаю выпьем, — предложил Миша после продолжительного молчания. Он встал, налил в электрический чайник воды из под крана и поставил кипятиться. Сэсэг, повернувшись к столешнице, взяла две чистые чашки. Немного помолчав, Миша сказал:
— Теперь вот знаю, ради чего жить надо.
— А сам придешь, если позову? — Сэсэг смотрела на Мишу, а он, не донеся чашку до рта, замер, на секунду задумавшись, потом коротко кивнул головой.
XIII
Было начало белых ночей, и все романтически настроенные влюбленные парочки гуляли по паркам и набережным Петрограда. Юноша в белой рубашке с нашивкой партии «Свободного Северо-Запада», держа под руку свою хорошенькую спутницу, смешно и артистично рассказывал что-то, не обращая внимания на свой постоянно пищащий смартфон. Она же, осознавая свою молодость, красоту и легкость, звонко приятно смеялась, чуть закинув назад голову, и смотрела на него влюбленными глазами. Цветущая сирень наполняла город запахом любви…