СПИЧКИ. Фрагмент третий 3. Краденое сердце.

Самая занимательная на свете игрушка — это человеческое сердце. Играть с ним никогда не наскучит. Причём, кроме игры в прятки, войнушки или дочки — матери, имея фантазию и желание с ним можно сочинить целый ворох разноплановых забав.

Например, тяни — толкай. Очень занимательная и весёлая штука.

Сначала садишься на корточки, показываешь плачущему сердцу раскрытые ладони, как знак добрых намерений, и начинаешь приманивать. И звать.
Если это сердце птички, то нужно звать его цып-цып-цып, если кошачье, то кис-кис. 
Проще всего с сердцем щенка — ему достаточно свистнуть и похлопать себя по ноге, чтоб оно примчалось.

 Правильные слова и интонации дадут возможность приманить к себе практически любое сердечко.
 Если оно не заковано в гранит, конечно.

 Сначала сердце будет бояться подходить, потом выглянет одним глазом из своей норки. Несмело вылезет на свет, всё ещё не веря, что вы его действительно зовёте и действительно не будете больше бить. 
 Дождитесь, пока оно сделает первый робкий шаг навстречу, и киньте ему на полдороги какую-нибудь вкусняшку.

 Очень хорошо они клюют на улыбки, ласковые интимные имена и приятные воспоминания. Тут важно не спешить и не переусердствовать — многие сердца достаточно чутки и почуют подвох.
 Впрочем, с другой стороны, они сами жаждут заглотить наживку, поэтому особо переживать не стоит — никуда не денется, всё равно приползёт. Будьте уверены.

 Чем ближе будет оно подходить, тем шире должна быть ваша улыбка, взгляд добрее, а слова ласковее. Это нужно для того, чтобы сердце сбросило с себя панцирь прошлых обид и вы смогли его взять голыми руками.

 Вот оно подходит всё ближе и с каждым шагом ускоряется, освобождаясь от запекшейся корки старой крови.
 Последние шаги оно преодолевает почти галопом, и вот уже, всё горячее и влажное, прыгает вам в ладони, скачет там радостным щенком и норовит поцеловать в губы.

 Осадите его, но ласково. Пусть полностью придёт в себя и успокоится.

 Слышите, как оно бьётся?  Вот успокоилось, и стук стал ровнее. Устраивается поудобнее в ваших ладонях. Целует пальцы мокрыми поцелуями.
 Ему становится хорошо и спокойно, и оно начинает создавать уют.
 Обнажённое любящее сердце всегда хочет создать уют. Этакое гнёздышко, где можно ворковать и целоваться вдоволь.

 И пусть его, пускай делает. Так даже интереснее. Кроме того такой труд ещё больше привяжет его к вам и оно сможет выдержать намного больше пинков.

 Что оно там?  Дремлет?  Почти...
 Одним глазом посматривает на вас. Что там в этом взгляде?
  Доверие...
 Оно словно хочет сказать — смотри, я сплю у тебя на руках, я всё в твоей власти, я доверяю тебе, как никому другому. И я уже совсем не помню про прошлые обиды. 
Скажи. Скажи мне, что их не было, что это был сон, который нужно забыть. Скажи...

 Вот теперь пора.

 Подбросьте сердце, как футбольный мяч и наподдайте ему. Желательно об стену, чтоб, отскочив, оно опять попало к вам в руки.


 Бармаглот отложил карандаш в сторону и начал перечитывать написанное.
 Хорошо. Замечательно. Отлично.
 Какой же он молодец, какой он умный. Как хорошо написал.
 Эта книжка станет хитом. Бестселлером. И он назовёт её…  " Трактат о пойманных душах". Или нет.  "Библия сердцееда".
 Да, именно так. Такой вариант будет самым правильным. Именно Библия, ведь он почти Бог.  Он распоряжается душой и владеет сердцем. Пусть всего одним, но зато каким...

 Он встал из-за стола, взял огромный бронзовый подсвечник и зашагал гулкими коридорами замка в потайную комнату.

 Замок Бармаглота был тёмен и холоден, здесь царила сырость и мрак. Замок был пуст, и только эхо его тяжёлых шагов и звук падающих с высоких потолков капель, нарушали это гробовое молчание.
 Кроме него тут не было никого, даже крыс. Откуда им здесь взяться, если кроме каменных стен жрать нечего. Иногда, впрочем, попадались белесые подвальные пауки, которые ели друг дружку и их засохшие трупики свисали со стен. 

 Одиночество не напрягало Бармаглота, скорее наоборот. Ему было весьма комфортно и видеть здесь он никого не хотел. Этот замок — его территория, его владения и те, кто хочет сюда войти, пусть играют по его правилам, или лучше не становятся на его пути.

 Правила эти коротки, просты и понятны. Всё о чём он мог бы сказать, "Я хочу" или "Мне надо", приобретает статус закона. И ни в коем случае нельзя сомневаться в его бесконечной мудрости. Его, Бармаглота, разрешается только хвалить и восхищаться им.

 А ещё его нужно во что бы то ни стало терпеть. И всё прощать. Даже не так — не прощать, а просто не сметь обижаться.
 Потому что он — Бармаглот. И этим всё сказано. А если кто чего-то не понимает — получит кулачищем в глаз.

 Впрочем, никто особо и не спешил заводить с ним знакомство и что-то ему доказывать. 
Посудите сами — разве стали бы вы ходить в гости к неприглядному типу, у которого в замке вечная ночь, дохлые пауки и который к тому же отличается дурным нравом и вообще самодур?

 Да, гости были большой редкостью в этом мрачном замке. Однако же, Бармаглот любил потешить своё тщеславие.
 И для этого у него была потайная комната, в которую он сейчас и направлялся.
 Комната эта находилась на верхушке самой высокой башни. Это было единственное помещение в замке, которое имело окно. Закрытое, впрочем, толстыми железными прутьями.

 Тяжело ступая, Бармаглот начал подниматься вверх по винтовой каменной лестнице, освещая путь свечным канделябром.
 Он специально громко откашливался и нарочно задевал канделябром стены, чтоб создать побольше шума. Он хотел, чтоб там, наверху, знали заранее, что он придёт и заблаговременно трепетали.
 И вот она — заветная дверь...

 Бармаглот поставил канделябр на пол, вытер лапы о жирное волосатое брюхо и снял с пояса связку ключей.
 По привычке огляделся по сторонам, хотя и знал, что быть тут никого не могло.
 Затем он начал один за другим открывать замки и снимать засовы. Тяжёлая дубовая дверь, оббитая железом, заскрипела на ржавых петлях, открываясь. 
 Вот скрип прекратился, Бармаглот зашёл внутрь и прислушался.

 Тук-тук, тук-тук, тук-тук, тук-тук…   Стук был чересчур быстрым и даже каким-то испуганным.  Он достаточно давно владел этим сердцем, чтоб различать интонации.  
Испуг. Сейчас это был испуг.
 Это могло значить только одно — сердечко совершило Плохой Поступок, знало об этом и потому боится.
 Плохой Поступок. Именно так. С заглавных букв. Чтоб подчеркнуть, насколько он плох, этот поступок.

 Так-так.  Сейчас будем разбираться…   

 Он подошёл к столу, на котором стояла картонная коробка, и заглянул внутрь. 
 Пусто.
 Опять. Опять это негодное паршивое сердце вылезло из коробки без спроса...
 Внутри у него запузырилась злость, чему он весьма обрадовался. Злость — это хорошо. Самое-то для полноценных забав.
 Пусть. Пусть бурлит и растёт. Чем её больше, тем веселее пройдёт вечер.

  — Где ты, дрянь? Ты что не видишь, что я пришёл? Не заставляй меня ждать, а лучше побыстрее ползи сюда. Иначе мои добрые намерения и хорошее настроение улетучатся и тебе непоздоровится. Ну?!

 Сердечный стук усилился, и где-то из под шкафа раздался испуганный плач.

  — Боишься, сука? Правильно делаешь, что боишься. Но если ты не вылезешь прямо сейчас, то горько пожалеешь! Не заставляй меня нервничать — ты же знаешь у меня давление! Ну?

 Плач прекратился и в освещённый свечами круг из под шкафа выкатилось человеческое сердце. Стук его замедлился и звучал теперь обречённо. Оно молчало и лишь тихонько всхлипывало вполголоса.

 Сердечко хотело подкатиться ближе, к самым его ногам, но Бармаглот не дал этого сделать, остановив его когтистой ступнёй. 
  — Ну? — повторил он. Это значило, что сердцу предстояло объясниться в своём Плохом Поступке.
  — Простите, — всхлипнуло оно, — простите меня, пожалуйста, мой дорогой Бармаглот. Я…  я опять вела себя отвратительно, я совершила Плохой поступок. Я сбежала из своей чудесной уютной картонной коробки. Я знала, что вы мне не разрешаете этого делать, знала, что этот Поступок Плохой и всё равно его совершила. Наверное, — оно протяжно всхлипнуло, — наверное, это я такая паршивая тварь, что не могу спокойно наслаждаться вашей добротой и вниманием. Накажите меня. Ударьте. Пожалуйста.  Я же должна понести наказание, чтоб не мучиться совестью.

  — Конечно, — Бармаглот прикрыл глаза, чтоб сердечко не увидело той злобной радости, которой они светились. Не нужно этого пока. Пусть почувствует себя виноватым, пусть ему станет стыдно за своё плохое поведение перед добрым Бармаглотом. Шоу только начинается. 
  — Конечно же, ты будешь наказано, — продолжал он, — даже не сомневайся. Правда моя доброта и любовь не позволит сделать это достаточно сурово.  Но скажи мне, мерзкое отродье, скажи мне почему?  Почему ты всё время норовишь меня разозлить? Я же создал тебе все условия — разве не так?
 Посмотри, какая у тебя уютная коробочка. Из чистого картона. Между прочим, я тебе её сам на рынке подбирал…  То есть выбирал…   Или подбирал?  Не важно!
Ты помнишь? Тебе же так она нравилась, ты же так ею гордилась! Что? Что тебе ещё нужно? Мало внимания?  Я и так каждую неделю к тебе хожу. Между прочим, пешком и с больной ногой!
  — А ты…  Ты… — Бармаглот театрально всхлипнул, словно собираясь заплакать, — ты не ценишь меня… Такого доброго… Кто? Кто к тебе будет ещё так относиться? Кто будет терпеть твои выходки? Почему ты норовишь загнать меня в могилу?
Отвечай!!!
 На последнем слове он с тихого говора сорвался на истеричный крик, от чего сердечко нервно дёрнулось, пытаясь спрятать голову в плечи и разрыдалось.

  — Прости меня, Бармаглот. Милый мой, любимый Бармаглот. Прости. Я плохая, я дура…  Я…  Я…  Я опять…  Я опять ходила туда...
  — Опять? — голос Бармаглота начал свирипеть. 
  — Да, — сердце уже плакало навзрыд. Я опять выглядывала в окно… Мне снова захотелось…  - оно стыдливо замолчало, продолжая лить слёзы. 
  — Захотелось чего? — Бармаглот знал ответ, ведь этот разговор происходил не впервые. Отвечай! 
  — Солнышка! — сердечко сорвалось на крик, — мне захотелось увидеть солнышко! Хоть одним глазком, хоть один лучик… У тебя здесь хорошо и уютно, но пойми, Бармаглот, мне не хватает…  Не хватает тепла и света…  Я тоскую без них…   

 Бармаглот нагнулся и левой рукой, толстой, влажной, с короткими пальцами-сардельками, поднял сердце и поднёс к лицу. 

  — И как? — спросил он с грозной усмешкой, — согрелось? Увидело лучик? 
  — Нет, — сердечко погрустнело, — я была там совсем недолго. К тому же это окошко очень маленькое и в нём всегда тучи…  А мне бы хоть одним глазком…   Пусти меня, Бармаглот, хоть на пять минут на улицу куда-нибудь…   
  — Я же тебя уже пускал. Или ты забыло? 
  — Пускал, — грусть стала ещё глубже. Но это была ночь, а ночью солнышка не бывает…   
  — Потому что нет никакого солнышка, — снова сорвался крик Бармаглот, — нет! И не было никогда!  И не будет! 
  — Есть! Я читала! 
  — Читать вредно! Я вот никогда ничего не читал и отлично себя чувствую. По крайней мере дурь всякая про несуществующее солнце в голову не лезет. Врут. Все книги врут. И вообще все врут, кроме меня. Но ты-то у нас умнее всех…   
  — Я сама тоже помню…  Я видела…  Давно когда-то видела. И солнышко, и тепло, и голубое небо…   
  — Дура ты! Придумала себе что-то…  Это тебе снилось всё.  Или ты специально сочинила, чтоб меня позлить…  В любом случае, я советую тебе поскорее забыть про этот бред.  Потому что мир это ночь, сырость и серые тучи. И это научно доказано. И все мои друзья-Бармаглоты скажут тебе то же самое.

 Сердечко скорбно замолчало, пуская из глаз редкие слезинки. 
  — Пожалей меня, Бармаглот, — всхлипнуло оно
  — Маленькая моя. Конечно, я тебя пожалею. 

 Держа сердце в левой руке, Бармаглот начал своей правой тощей, сухой и когтистой лапой гладить его; нарочно, но как бы невзначай задевая за сосудики и мягкую плоть когтями. 
 Он знал, что это больно и делал это специально. 
В этом был особый кайф — лаская, причинять боль и страдания. Ещё хороши для этого ежовые рукавицы — ими тоже очень хорошо гладить и жалеть. Но сегодня он их припас для другой забавы. 

 Глядя, как от его ласки у сердечка катятся слёзы, и оно вздрагивает и корчится, на душе у Бармаглота становилось теплее. Тепло это было чёрное, липкое и текучее, но он не знал другого. 

 Ещё ему очень нравилось, что эти "ласки" сердце терпит молча, потому что приучено, что ласка должна быть именно такой. 
 И вообще — со временем оно начнёт бояться ласки. А это так хорошо, когда тебя боятся. 

 А сердечко терпело и пыталось привыкнуть. Ему было очень стыдно за то, что оно не понимает этой ласки и не может от души отвечать взаимностью.  Всё чаще оно приходило к выводу, что оно неправильное и ущербное, что просто не понимает нежности Бармаглота, потому что ему, сердечку, с его скудным умишкой и паршивым характером, этого не дано. 
 Оно даже почти убедило себя, что это его, сердца, крест такой за какие-то грехи, и жизнь есть мука вечная, которую надо терпеть…   

 Но как же порой хотелось почувствовать просто нежную и сильную руку, а не когти или ежовые рукавицы…   

 От этих терзаний, которые качали её, словно маятник, из крайности в крайность, от глубокой нелюбви к себе и собачьей преданности Бармаглоту, оно плакало в пустом одиночестве картонной коробки и уже даже не надеялось увидеть голубое небо и встретить рассвет. 

 Бежать…   
 Порою просто хотелось бежать. Без оглядки. Всё равно куда, лишь бы подальше. 
 Но решётки на окне и дубовые двери не оставляли много вариантов. Бежать можно было либо налево под шкаф, либо…  А больше и некуда…   
 Оно и сбегало. Туда — под шкаф. Налево. 
 Ей казалось, что там можно спрятаться. 
 Но там было пыльно и много паутины. После этого сердечко чувствовало себя каким-то особенно грязным и нехорошим.  

 Кроме того, в итоге оно всё равно вернётся к нему, к Бармаглоту. Так было всегда. И, видимо, будет и дальше. 

 Стальной замкнутый круг. Металлическая сфера, из которой нет выхода…   


  — Знаешь, — проговорил Бармаглот, — ты мне надоело…  Толку с тебя никакого. Так что, пожалуй, я тебя…   
Он подбросил сердце под потолок, и оно испуганно завизжало. 
  — Пожалуй, я тебя брошу! 
 Сердечко приземлилось в его лапы, на которые уже были надеты ежовые рукавицы. Боль и страх пронзили его тысячей игл, и оно закричало испугано:
  — Нет!  Не надо! 
  — Брошу, — Бармаглот снова подкинул сердечко, на этот раз ещё выше. 
  — Зачем ты мне такое дрянное? 
  — Пожалуйста, нет! — в который уже раз за вечер из глаз брызнули слёзы. 
  — Брошу, брошу. На пол. И ногой отфутболю, чтоб катилось куда подальше. И будешь ты валяться в грязи и в помоях.
  — Не бросай, не бросай, не бросай, — в такт броскам, словно заклинание умоляло оно. 
Боль от ежовых рукавиц затмилась страхом остаться в одиночестве. Оно очень ясно увидело себя — безхозное, одинокое, никому не нужное сердце в куче отбросов, на которое и взглянуть-то противно.

  — Брошу. Кину. Пошлю к чёрту. И никто, слышишь, никто на тебя даже не посмотрит. И никому ты будешь не нужно. Потому что дура и мразь.
  — Нет, пожалуйста нет! Только не бросай!  Растопчи, но не бросай!
  — Это я дурак с тобой цацкаюсь по доброте душевной. Любой другой…  Да любой другой на тебя и не посмотрел бы даже. Потому что и внутри и снаружи уродина!
  — Неееееееееет! Неееееееееееет! Пожалуйста, нет! Что угодно, но не бросай! 

 Сердечко и правда ощутило себя уродливым и мерзким, ощутило свою ненужность, посредственность и никчемность. 
 А Бармаглот продолжал забавляться, выкрикивая оскорбления, плюясь и раздирая сердце ежовыми рукавицами. 

 Когда мольбы о пощаде превратились в монотонный вой, он понял, что на сегодня хватит.  Палку тоже нельзя перегибать, а то сломается. А если сломается — неинтересно будет. Ведь здесь самое замечательное — процесс. 
 Потому что, когда достигнут результат, сердце остаётся только выкинуть. 

 Что он и сделает, несомненно. 
 Вот только кого ему мучить потом? Над кем издеваться?

 Бармаглот кривил душой — он знал, что такого сердца ему не найти более. Да и сам по себе он ни то, ни сё.
 Сломает это сердечко — другого может не быть, а такого терпеливого так точно. 
 Поэтому и мучить нужно осторожно, не пережимая…   

 Вот на сегодня точно хватит — и так уже всё мокрое от слёз и крови. 

  — Ладно, он положил нечленораздельно рыдающее сердце на стол, — я подумаю. Если ты обещаешь исправиться и быть послушным. Будешь? 
 Сердце поспешно закивало, утирая слёзы и хлюпая носом. 
  — Я же добрый. Моя любовь тебя спасает, а то бы…   
 Сердце инстинктивно съёжилось, ожидая очередную оплеуху. 

  — Ладно, не бойся. Папочка добрый. Папочка ласковый. Папочка тебя любит и даже принёс вкусного. 

 Он вытащил из заднего кармана шприц, наполненный ядовито-зелёной жидкостью. 
Это была настойка из дурман-грибов. От этого зелья у сердечка поднималось настроение, а на глаза наползал приятный розовый туман. Ему очень нравились дурман-грибы, потому что каждый раз после инъекции серый и мокрый мир бармаглотового замка становился теплее, наполнялся красками, а сам Бармаглот начинал казаться милым нежным и любящим. 
 Плохие мысли отступали куда-то вдаль, и в разбомбленном его внутреннем мире воцарялось уверенность и надежда, что теперь всё изменится, что происходят позитивные сдвиги, что её замечательный Бармаглот наконец-то поймёт сердце. Обязательно поймёт, ведь он такой хороший. Вон уже клыкастый оскал сменился доброй улыбкой. И руки его стали нежнее. И оскорбления стали ласковей. Бармаглот меняется, а значит труд его не напрасен…   

 Боль уходила всё дальше, и сердечко закрывало глаза, погружаясь в мир иллюзий. На губы наползала блаженная улыбка, и становилось просто хорошо. От дурман-грибов и Бармаглотовой любви. Ведь он так на неё смотрит…   

 Иллюзии…  Как вы можете быть прекрасны и опасны своей обманчивостью. 

 Бармаглот смотрел на неё вовсе не с любовью. Ничего кроме презрения во взгляде его не было. Всех этих сердечкиных страданий он не понимал и считал последствиями скудного девичьего ума. А его перемены от дурман-грибов и постоянные просьбы о новой порции лишь углубляли и подчёркивали его презрение. 
 Он искренне считал, что сердечко терпит его только из-за его, Бармаглота, исключительности и постоянной нужде в очередном уколе грибного отвара. 

 А что ещё, как не презрение заслуживает такое слабое и безвольное существо? 

 Просит добавки… Да, пожалуйста…   

 Он вколол ему ещё несколько кубиков раствора. Не жалко. Правда оно дурнеет и портится от этого, но плевать…  Вот…   Ещё больше осунулось, поменяло цвет с ярко-алого на бурый, застучало неровно и как-то порыхлело…   
 Плевать…  Ему с ним детей не растить…   
 Он положил шепчущее что-то в грибном тумане сердце в коробку, затушил свечи и вышел из комнаты. 

 Некогда ему цацкаться, работы много...


****


  — На вот, держи. Теперь они твои. Только не оставляй их больше где попало.
  — Спасибо, Сказочник, — она бережно взяла двумя руками протянутую коробочку.
  — А это точно те самые?
  — Можешь не сомневаться.
  — А прикуривать ими можно?
  — Можно, но только не здесь.
  — А почему?
  — Потому что в сказках не курят.
Она зажгла спичку и поднесла к ней руку.
  — Какое-то оно совсем не горячее это пламя...
  — Правильно. Ты же не хочешь обжечься. Вот оно и не горячее. Зато когда захочешь что-нибудь зажечь, будь уверенна — лучшего источника открытого огня тебе не сыскать.

Она сожгла ещё несколько спичек, держа ладонь над самым пламенем.
  — Знаешь…  Мне кажется, они не только руки греют, но и что-то там внутри…  Так тепло и приятно становится. Спасибо тебе, Сказочник, большое спасибо.
  — Да, они согревают не только руки. И душу, и сердце могут согреть. И даже заново разжечь погасший огонёк надежды.
  — Сердце…  Душу…  Надежду… — она погрустнела, — что я тебе должна за них?
  — Ничего. Это подарок тебе от меня. Ты же любишь подарки?
  — Люблю.
  — Вот и возьми.
  — Спасибо, но…  Но мне как-то неловко…  Скажи, Сказочник, что я могу для тебя сделать?
  — Можешь тоже сделать мне подарок. Я их тоже очень люблю.
  — Но что я могу тебе подарить?
  — А что у тебя есть?
  — У меня…  У меня есть шкатулка с секретиками, дневники и розовый динозавр. 
Она опустила глаза и густо покраснела.

  — Неплохо. Но шкатулку с секретиками я не возьму у тебя, ибо что это за девочка без секретиков? Розовый динозавр мне тоже ни к чему — это твой друг детства, так что достаточно просто нас познакомить…  А вот дневники бы я почитал-в них будет видно твоё сердце. 
  — Моё сердце… — она погрустнела, — моё сердце…   
  — Что?  С ним что-то не так? 
  — Наверное. Я не знаю. Иногда мне кажется, что у меня его нет. То есть оно конечно есть, но какое-то оно неправильное…  Мне тяжело с ним, его не понимает никто. Только… Только...
  — Успокойся — я сел перед ней на корточки и положил руки на колени.
  — Если бы у тебя не было сердца, ты бы тут не сидела. Если бы у тебя не было души, то пламя моих спичек непременно оставило на твоих ладонях ожоги. Поверь — я кое-что понимаю в этом. Любишь цветы?
  — Нет.
  — Я так и знал. Так говорят те, кому их ни разу правильно не дарили. Вот, держи.
Я протянул ей красную розу. Она взяла её и удивлённо посмотрела на меня.
  — Откуда ты её взял?
  — Из сердца.
  — У тебя в сердце розовый сад?
  — Нет, там кровь и душа.
  — А как там оказалась роза?
  — Стебель и листья выросли из души, а бутон получился из крови. Видишь, какой красный и тёплый. Всё просто.
  — Просто…  Просто кровь. И душа…  А почему…  Почему у меня там ничего не растёт?  Даже кактусы…  Там…  Там всё чёрное и обгоревшее…  Там старое всё и дряхлое...
 Она замолчала, закрыв лицо ладонями.
  — Почему? Почему я не такая, как все? Мне…  Мне иногда даже жить не хочется…  Оставь…  Оставь меня в сказке Сказочник. Тут у тебя так хорошо, так спокойно…   
  — А как же реальность?
  — Я ненавижу реальность! Там нет ничего светлого, там только холод, сырость и ничего не растёт кроме поганок.
  — Странная какая-то у тебя реальность…  Слушай, ты говоришь, что в твоём сердце даже кактусы не растут. Это действительно так? Ты не преувеличиваешь?
  — Нисколько.
  — А твоё сердце…  Его поливают? Удобряют? Сорняки рвут? Ухаживают за ним вообще? 
  — Не знаю…  Нет…  Я пытаюсь, но я такая неумёха...
  — Так ты и не должна. Где ты видела цветы, которые сами себя поливают и дерутся с сорняками? Этим должен заниматься Садовник. У тебя есть свой Садовник?
  — Не знаю…  Есть, но он…  Он скорее не ухаживает, а наоборот топчет.  Мне тяжело с ним, я просила его, но он не слышит меня…  И я…  Я запуталась…  Я не знаю, что мне делать… И никто мне помочь не может...
  — Ну почему же не может…  Может. Точнее могу. Если хочешь...
  — Хочу, — она серьёзно посмотрела на меня, — очень хочу. Ты…  Ты станешь моим Садовником?
  — Стану.
  — Но…  Там тяжело что-нибудь вырастить, там обгоревшее всё учти. Тебе будет тяжело, Сказочник.
  — Да? Печально…  Но я все же попробую. Тем более что после того, как сгорает сухая трава, зелень прёт особенно бурно.
  — Хорошо. А что я должна делать?
  — Для начала дай мне своё сердце, — я протянул руку.
  — А у меня…  Я… Оно…  Я отдала его уже…  Давно…  Оно не со мной, оно другому принадлежит…  Оно там, где он…  Прости, Сказочник...
  — Другому? Это тому, который не удобряет, а портит? Вредителю?
  — Ему… Но он хороший человек, я знаю. У него душа добрая.
  — Ага. Поэтому он тебя и топчет. По доброте душевной.  Послушай, между иллюзиями и сказками очень большая разница. Жизнь в иллюзии, это как попытка убедить себя, что стены твоего подвала оббиты бархатом и делать вид, что так оно и есть и ты не чувствуешь под руками холодный шершавый бетон.
Жизнь в сказке — это когда ты спускаешься в свой сырой подвал и вдруг обнаруживаешь, что стены его действительно оббиты бархатом, кто-то провёл свет и высушил сырость. Чувствуешь разницу?
  — Ну да…   
  — Так вот. Я предлагаю тебе сказку. А ты уже выбирай, где тебе жить. Хотя тот факт, что ты находишься здесь, уже говорит о том, что выбор ты сделала. Поэтому...
 Я протянул руку.
  — Сердце. 
  — Но…  Я же сказала…  Я его отдала.
  — Что-то должно было остаться, — меня начинало злить её упрямство, — тебе нет нужды меня бояться и что-то скрывать. Я же вижу, что ты хочешь. Сделай это или я возьму его силой. Любишь, когда тебя берут силой?
  — Я…  Я не знаю…  Силой? Мне же будет больно…  Ты же добрый Сказочник, ты не можешь причинить боль...
  — Хирург, вырезающий раковую опухоль, тоже причиняет боль, но никому и в голову не придёт назвать его недобрым. Сердце! Ну!
 Глаза её забегали, выдавая внутренние метания.

 В голове моей что-то щёлкнуло, шестерни сорвались со стопорного механизма и закрутились с бешеной скоростью, выбирая из многих моих внутренних Я, наиболее актуальную в данной ситуации личину.
 Толчок.
 Мозг выбрал нужное положение, шестерни механизма вошли в зацепление, заблокировались и заработали в новом режиме. 
 Сектор Ж. Животное. 

 Большая гиена — зверь чёрной шерсти, с волчьими зубами, когтями тигра и стремительностью акулы вырвалась из клетки далёких закутков подсознания, запрыгнула в мозг и ощерила пасть.

 Добыча была прямо перед ней — практически беззащитная и неспособная к серьёзному отпору. 
Лилит ещё не понимала, что за животное находится перед ней и не пыталась защитить шею. 
Чем и воспользовалась гиена. 

 Встав на задние лапы, я схватил её передней за горло и заставил встать. Когтей не надо, не нужно до поры портить ими эту нежную кожу. Зачем?  Куда приятнее вцепиться в неё зубами…   
 Держа её одной лапой за горло, я подвёл её к кровати и швырнул на спину. 

  — Что… Что ты собираешься делать?… Сказочник…  Я…  Мне...

 Сказочник? Кто такой Сказочник?  А!  Припоминаю — этот тот ласковый дяденька с добром в ладонях… Нет…   
 Сейчас его нет. Обеденный перерыв. Приходите завтра.
 А пока он отошёл, познакомься с другой моей ипостасью, детка. С чёрной косматой тварью, имя которой — Хищник.

 Она всё ещё не понимала, кто теперь перед ней и начала отползать к стене в угол кровати, бормоча что-то про доброго Сказочника, который ей что-то там обещал.
 Это подхлестнуло во мне новую волну звериного неистовства. От низа живота к голове поднялся огромный пузырь, лопнул там, окончательно затуманив сознание.
 Пасть моя наполнилась кислой слюной, я прыгнул на неё и начал рвать одежду.

  Хвала Всевышнему, Лилит хватило ума (или инстинкта? ) не сопротивляться этой не знакомой ей ещё моей составляющей. Попытка потушить бензином открытое пламя вряд ли закончится успешно.
 Она это почувствовала и тем самым избежала последствий, за которые мне потом было бы как минимум стыдно.

 А Хищник тем временем, грубо прижав её лицо боком к матрасу, продолжал насыщаться и рвать её, подбираясь туда, где она прятала остатки своего сердца.

 О, прости…  Прости меня, моя девочка...
 Прости за мою грубость и унизительные слова, которых ты не заслуживаешь.
 Прости. Прости за мою наглую напористость, продиктованную осознанием своего физического превосходства над твоим тоненьким телом.
 Прости за расцарапанные бёдра, за синяки от пальцев, за следы от зубов на нежной коже. 
 Прости за беспардонные руки, которые делали там, где нельзя то, о чём стыдно вспомнить.
 Прости меня за поток грязных слов, которые я орал шепотом в твои мягкие девичьи уши. 
 Прости за страх. Поверь, я вовсе не собирался тебя удушить.
 Прости за ноющую грудь, за измочаленные волосы, за плевки и пощёчины, за истерзанное твоё лоно...

 И прости меня за ту ненасытную, развратную, похотливую суку, которую Хищник извлёк из твоего нутра на свет Божий.
 Он не виноват, это я спустил его, это мне она была нужна.
 Это она предок твоего подаренного негодяю сердца. Она хранит в себе его ростки, его код. Она его праматерь.
 И она расскажет мне всё. Даже больше, чем ты сама о себе знаешь.
 Но ты не бойся, верь мне, моя маленькая. Мои знания и понимание тебя дадут мне в руки козырные карты, конечно, но я не использую их тебе во вред. Я лучше сам отгрызу себе руку.

 Я положу эти карты перед тобой на стол рубашкой вниз. Смотри — вот они все. И в рукаве у меня нет тузов.
 Потому что я не играю с тобой, а хочу пригласить тебя в сказку.
 Давай мне свою руку и пойдём. Двери открыты, дорогу я знаю.
 И как бы не было трудно в пути, у нас всегда будут горящий очаг и тёплая пища.
 Ведь у меня есть спички. Волшебные спички, которые не заканчиваются.
 А хранить их будешь ты. И тот очаг, который мы разведём в тёмном лесу, тоже будешь хранить ты. А я уже позабочусь, чтоб рядом всегда была вязанка хвороста, котелок и к нашему очагу не подобрались хищные звери.
 Теперь я знаю, где твоё сердце и как оно там оказалось. Нет, он не колдун и не злой волшебник, хотя и хочет таковым казаться. Это Бармаглот. Да, да обычный Бармаглот, каких много.
 И чары его это лишь иллюзия твоя, которую он подпитывает грибной настойкой. Помнишь, что я говорил тебе про иллюзии?
 А всё остальное обман. Ребёнка так легко обмануть, особенно когда ему хочется верить. 
И ничего у него нет, кроме сырого никому не нужного замка, который вот-вот развалится и в который он и пускать кого-либо боится. Да, да именно боится. Он трус, как и все Бармаглоты и ты сама это увидишь.

 А сердечко твоё я у него отберу. Точнее украду. И ничего он мне не сделает. 
 Даже если убьёт — я всё равно буду жить. Жить в твоём сердце, в твоих мыслях, в твоих снах. Помнишь, что я говорил тебе про сны? Так что переживать не стоит — я даже мёртвый тебя не оставлю.

 Ну? Чего плачешь? Я скоро вернусь. Очень скоро.
 Подумаешь — Бармаглот…  Выше нос, детка!  Всё только начинается у нас, впереди ещё так много всего...
 Будет ещё над чем поплакать и посмеяться.

 Ну… Я пошёл… Спички вот только мои дай мне, я думаю, они пригодятся в дороге. 
 Нет, тебя я не возьму. Не женское это дело — красть да по скалам лазить. Сам справлюсь. 

 А ты молись — мне твоя молитва лучшей поддержкой будет. И всё у меня получится — верь мне, я же Сказочник. А Сказочники что?  Правильно — не обманывают. 
 Ты только дождись меня — я вернусь очень скоро. 
 А когда вернусь, будет у тебя и очаг, и волшебные спички, которые не заканчиваются. И сердце будет. И не одно. 
 А ты будешь их хранить. И оберегать. И следить за тем, чтоб очаг не погас и чтобы коробок со спичками в огонь не попал. Нельзя, чтоб он сгорел — в нём вся соль. Помнишь, я тебе ещё при первой встрече говорил, там на остановке? 
 Вот и храни его. И очаг храни. 

 А имя у тебя будет другое. Новое имя под стать твоему занятию.
 Веста. Так я тебя буду называть. Веста — богиня, хранительница домашнего очага.
 А ещё ласково — Весточка. Почти как веточка.
 Весточку всегда ждут, особенно солдат на войне.
 Весточка это самое дорогое и светлое, что в грязных окопах бывает.
 Вот так и я тебя ждать буду. И спешить к тебе.
 И ты дождись. Недолго. Два дня. Всего два.


****




 Порыв ветра налетел неожиданно, заставив прижаться к холодному камню.
 Злой и колючий, он словно шакал бросался на меня с разных сторон, жаля ледяными челюстями.
 Холодные его щупальца заползали под одежду, обвивали руки, норовя оторвать пальцы от шершавого камня, слепили песком и просто пытались выжечь глаза ледяными иглами. 
Он бросался на меня то справа, то слева, каждый раз точно зная куда я повёрнут лицом. Стоило мне открыть рот, как он тут же засовывал туда по локоть свои колкие руки — нагло, абсолютно уверенный в своей безнаказанности.
 "Ну-ка давай, укуси меня! Давай, сделай это! Ты ж у нас такой герой! "- пронзительно свистел он мне в уши.
 Он провоцировал и бросал вызов. Он предлагал устроить состязание, не оставляя шансов на отказ и победу.
 Да и как я мог отказаться, находясь в его владениях?
 Но играть с ним я буду по своим правилам и на своих условиях. Ибо только так можно выйти из этой схватки пусть не победителем, но и не проигравшим.
 Да мне и не нужна эта победа. Моя цель пребывания здесь вовсе не победа над ветром, как он видимо решил.
 Моя цель — маленькое окно на вершине башни. Туда я ползу по отвесной стене, для него я мёрзну под холодными клинками порывов ветра. Во имя этого я вбиваю один за другим стальные крючья в каменные глыбы.
За этим окном пришёл я сюда и только добравшись до него я начну спуск. И никак иначе. 

 Ну, или если сорвусь в свободное падение под ударами ветра.
Третьего не дано.

 Но пальцы…  Как же они устали, мои бедные, стёртые о камень пальцы. Они ищут бугорки, впадины и неровности, они тянут моё тело все выше и выше к цели. Они моя надежда и самые верные друзья. Не подведите, не ошибитесь. Не верьте камню. Он обманчив в своей твёрдости и в любой момент может отломиться.
Но метр за метром я поднимаюсь всё выше. Метр за метром отвоёвываю у ветра и камня их владения, столбя их стальными кольями.

 Вон из трещины торчит сухое деревцо, неведомо как выросшее в этом холодном аду. Оно словно просит — возьмись за меня, подержись за тёплую древесину, а не за холодный камень. Отдохни.
 Но я знаю, что это обман и стоит мне взяться за него и понадеяться на его крепость, как оно тут же вырвется хлипкими корнями из расщелины, и я из состояния натянутой струны перейду в лёгкость полёта.
 Но летать не входит в мои планы.
 Последние метры…  Самые трудные, самые безнадёжные. Сил, кажется, уже нет, и от этого просто хочется плакать. Хочется в тепло, свернуться комочком, спрятаться ото всех под одеялом и спать.
 Ветер предлагает помочь, искренне и добродушно. Он даже, как будто стал теплее. Но я знаю, я чувствую, что за пазухой он держит камень.
 И я ему не верю.

 Но неужели…  Неужели я добрался и теперь на секунду могу присесть и расслабиться. Всего секунду. Или две. Или три. Но лучше тысяч этак 60...
Идея заманчивая, но я не имею права на такую слабость — меня ждут, и я обещал вернуться.

 Последняя преграда — решётка. Стальные прутья толщиной в палец. Четыре штуки, но с моим худощавым телосложением мне нужно избавиться хотя бы от двух.

 К этому я был готов. У меня были с собой мои спички, и сейчас я сделаю из них автоген. 
Зажигаю первую, подношу к низу пламени стеклянную трубку, зажатую в зубах, и что силы дую в неё. Пламя из жёлтого становится синеватым, и с третьей спички прут начинает краснеть.
 Хорошо, но медленно. Очень медленно. С таким темпом, я околею от ветра.

 Ветра… Эврика! Ветер!
 Пусть тот, кто мне мешал, наконец-то мне поможет...

 Зажигаю очередную спичку, другой рукой прикрываю пламя, оставляя доступ к нему только через сопло трубки.
  — А ну ка, потуши!  Ты, всесильный гавнюк! Давай, покажи свою тщедушную силёнку! 
Взбешенный моей дерзостью ветер начинает бросаться на пламя, и дело идёт веселее.         Огонь становится пронзительно синим, прут раскаляется до бела и металл начинает течь. 
Один готов. Теперь второй.
  — Ну ка потуши! Неужели слабо справиться со спичечным огоньком?
Ветер впадает в неистовство, а я смеюсь.
Вот и второй прут разрезан. Отгибаю обрезки в разные стороны и заползаю внутрь.


 Как здесь темно и сыро. Словно я не в башне, а в подземелье.
 Чиркаю спичкой, чтоб осмотреться. Стол, шкаф, тумба, разнообразный хлам по углам. 
Но где же то, зачем я забрался сюда? Где сердце? Неужели...

 Да, вот оно, в картонной коробке на столе. Кошмар… Кто же держит сердца в картонных коробках и в такой сырости-оно же простыть может.

 Сердечко спало, и спичечное пламя разбудило его. Оно испуганно захлопало сонными глазами, и я приложил палец к губам.
  — Тссссс!  Тихо…   Ничему не удивляйся и ничего не бойся.
  — Кто ты?
  — Сказочник.
  — А что тебе нужно?
  — Ты.
  — А зачем?
  — Хочу унести тебя отсюда.
  — Правда? А солнышко ты мне покажешь?
  — Конечно. И солнышко, и голубое небо, и всё что захочешь.
  — И небо? Оно действительно бывает голубым и без туч?
  — Действительно.
  — И это не сон?
  — Нет. Ты только сиди тихо и делай, что я скажу.

 Я вынул его из коробки и положил на стол. На столе валялся огарок свечи, я зажёг его и оглядел свою добычу.
 Ожоги, шрамы, подпалины, синяки, вырванные куски…  На глаза мои навернулись слёзы.     Как?  Как так можно?
Зачем?

  — Ты плачешь…   
  — Не обращай внимания. 
  — Это потому что я плохое и уродливое? Не такое как ты хотел?  Ты видимо ожидал увидеть здесь ангела?  Так вот я совсем не ангел. Я…  Я...
  — Тише, ради бога…  Успокойся…  Не ангел…  Много ты знаешь про ангелов...
 -  А ты?  Ты знаешь про ангелов? Какие они, расскажи?
  — Они всякие. И ангелам не обязательно иметь крылья. Ангелы это те, кто возносит нас к небу, очищают душу и показывают дорогу к солнцу.
  — Вот как…  А мне говорили...
  — Забудь, что тебе говорили. Никого не слушай и никому не верь.
  — Даже тебе?
  — Даже мне. Правда, она не в словах. Правда в поступках. И правда не заставляет врать. 
  — Вот как…  А расскажи сказку, Сказочник.
  — Попозже. Я думаю. Не отвлекай меня.
  — О чём думаешь?
  — О том, как тебя унести отсюда.
  — В коробке. Я всегда была в коробке. 
  — Забудь про коробку. В коробках хранят огурцы и апельсины. Но никак не сердца.

 Задача была действительно не из лёгких. В чём мне нести это израненное сердце с ещё незажившими ранами? Холодный ветер убьёт его в два счёта. Неосторожное движение и оно выскользнет у меня из рук на холодные скалы, а на это я не имею права.

 Огарком свечи я осветил стол. Куча хлама и ненужной ерунды. Вот только…  Да. Это то что нужно.
 Скальпель.
 Я взял его и потрогал лезвие. Острый.
 Ну и отлично.
 Недолго думая, я расстегнул рубашку и вонзил его себе в грудь.
 Полилась кровь, и сердечко испуганно взвизгнуло.
  — Тихо, я сказал… Сиди молча и ничего не бойся.

 Я разрезал грудь посредине сверху вниз, провёл острием под рёбрами, отложил скальпель и, просунув руки в разрезы, рванул грудную клетку наружу. Раздался хруст, на пол хлынул поток красной жидкости и в свете свечи я увидел под рёбрами своё сердце.
  — Полезай сюда.
  — Мне страшно. Я никогда так не делала.
  — Полезай, кому говорю! Времени нет.
  — А потом? Потом ты меня отпустишь? Мне можно будет вернуться?
  — Можно. Если захочешь. И если сможешь.

 Сердечко шагнуло навстречу и чтоб оно долго не думало, я сгрёб его в охапку и начал засовывать в себя. Места там было мало и мне пришлось попотеть.
 Но моё сердце приняло гостью хорошо и через минуту они уже довольно хорошо устроились, о чём-то шептались и даже начали постукивать в унисон.

 Я предложил им чувствовать себя как дома, не стесняться и угощаться чаем.
 Они радостно и волнительно застучали в ответ. Я опустил рёбра на место, заклеил разрез лейкопластырем, затушил свечку и выглянул в окно.

 Невидимое за тучами солнце начинало клониться к закату. Спуститься вниз нужно было как можно быстрее, пока не наступила ночь.
 Я поднял с пола брошенную Бармаглотом верёвку, которой он привязывал украденное мной сердце, привязал один её конец к решётке, а второй обмотал вокруг пояса и начал спуск.

 Сила двух сердец бодрила и вдохновляла меня. Даже злой ветер утих и не досаждал мне более.

 Я достал из кармана мобильник и набрал номер.
  — Алло.
  — Это Сказочник. Я уже на обратном пути.
  — Хорошо. Я жду тебя дома.
Написано 2013-06-07 18:22:45