Записки из прошлого века

Сашка
Памяти брата
 
  Стояла летняя жара, как ей и полагалось в эту пору. Мальчишки не вылазили из воды целыми днями, разве что на минутку, когда зубная дрожь грозила поколоть молочные зубы. Кургузая мальчишеская одежонка была у всех коротковата, но не столько из-за летних фасонов, сколько из-за переросших её организмов. Она лежала пестрыми крапинами на рыжей от природы крупной гальке, раскаленной полуденным солнцем. Перепрыгивая с ноги на ногу, как черти на сковороде, мальчишки спешили из воды на свои маленькие лоскутные островки, попутно выколачивая воду из ушей. Они  спасались от обжигающих стопы камней, споро усаживаясь по-турецки на своих штанишках-рубашонках, под которыми камни были не так горячи. Но стоило из-за ближайшего крутого берега выскочить на просторы Камского водохранилища «Комете» или «Ракете», как они тут же горохом ссыпались обратно в воду, с криками ожидая подхода большой волны от пролетающего на подводных крыльях судна. Вечером голодными волчатами они спешили по домам, всякий раз встречаемые с укоризной сердобольными матерями. Те кормили их сразу обедом и ужином, ласково ощипывая лохмотья облезающей сгоревшей кожи с костлявых лопаток. Валерка не был исключением. Он уплетал за обе щеки поставленный перед ним суп, попутно очищая свои локти от свисавших лоскутков. Некоторые он без «сумления» отправлял в рот.
— Хватит себя жрать! — беззлобно отреагировал на самоедство его старший брат Сашка. Он был старше на четыре года, а по классам школы, так на целых пять! То есть в половину! И потому считал себя вправе делать замечания. Между ними не было братской любви и привязанности. Каждый рос среди кучи своих товарищей и эти две кучи нигде не пересекались. Разве что в малолетстве Валерка по причине отсутствия боязни, что свойственно малым детям, несколько раз кидался защищать старшего брата в мальчишеских разборках. Он хватал камень с дороги и с криком «Убью!» кидался на обидчиков. Последние разбегались прежде, чем камень успевал выпасть из его слабой руки. Мало ли что, у него в башке! Прибьёт, и отвечать не придется. Валерка об этом не помнил, как все мы не помним наши первые годы жизни. Но Сашка оценил и впоследствии часто вспоминал.
  Даже к вечеру жара продолжала теснить народ с улицы. По Советской промчался слух, что в старый морожечный киоск возле городского Дома Культуры, не смотря на вечер, завезли мороженое. И продают! Сашка первым стал просить мать выдать ему денежное довольствие в размере 10 копеек. Столько стоил вафельный стаканчик с молочным мороженым. Иногда ванильным, а иногда розовым, подкрашенным сиропом. Фруктово-молочное! Любимое Валеркино, и нелюбимое Сашкино. Он кислятину не уважал. Валерка присоединился к брату с молитвенным выражением лица. Мать вздохнула, жили не богато, но учитывая редкость деликатеса, выдала двугривенный. Валерка перехватил материну руку и стал отбиваться от навалившегося брата.
— Пусть идёт! — вступилась мать.
— Да! Опять, кисляк притащит.
— Не притащит. Купи Саше простое, — сказала мать без строгости в голосе.
— Ладно, — кричал, убегая Валерка, крепко сжимая в кулаке отвоёванное право.
  Возле будки мороженщика было многолюдно. Скоро работает сарафанное радио! И жара им нипочем. Толкотни не было. Все терпеливо стояли в очереди, изредка спрашивая впереди стоявших: «Всем ли хватит?». Седой старичок из будки, улыбаясь, отвечал всякий раз:
— Хватит, милки! Не боись, соколики!
  Дошла и Валеркина очередь.
— Такого и такого, — умно сказал Валерка, приподнявшись на цыпочках, чтоб не обронить денежку и протягивая ее старику. Получив сокровища, он с мороженкой в каждой руке побежал домой. Но проблема вылезла из его правой ладошки раньше, чем он пробежал треть пути. Вафельный стаканчик оказался хлипким, с браком. Бывало такое. Дома-то оно не беда, переложил в кружку и ешь. А тут как быть? Стал Валерка слизывать капли молочные с кулачка стекающие. Посмотрел, разжав ладонь, а стакан дал уже мощную течь через размокшее дно. Бежать с таким было нельзя. Расплещешь. Пошел он медленнее, подняв стаканчик выше рта и отсасывая через дырку в его дне раскисающее от жары лакомство. Фруктовое оно вообще пожиже было. Потому так рано и потекло.
  Сашкин стаканчик так же дал течь, прежде, чем Валерка успел уговорить свой. Теперь пришлось отсасывать из обоих. Не пропадать же добру! Часто меняя руки у своего рта, как жонглёр на манеже, Валерка спешил домой, не глядя под ноги. Домов за пять до своего он с горем заметил, что в запарке съел оба мороженых! Своего не было совсем, а от Сашкиного в расплывшемся вафельном кульке было чуть на донышке. И это последнее от вспыхнувшего расстройства выскользнуло из рваного кулька и белой кляксой брызнуло по дощатому тротуару. Валерка со слезами на глазах попытался собрать кляксу назад в руку, но мороженное быстро таяло на пальцах, становясь все жиже и жиже. Слезы брызнули ручьём. Не от страха, больше от обиды. Он же боролся за Сашкину долю. До самого конца. Зло, бросив остатки раскисшей тары в ближайший палисадник, он горько заплакал, стоя у чужого забора, растирая слезы и вытирая об себя мокрые липкие ладошки.
— Ты, чего?! – услышал он взволнованный голос прибежавшего брата. От чего заорал еще громче и жалостливее. И, вдруг ему стало так стыдно за то, что он нечаянно объел брата! Что Валерка… взял и соврал!
— Мальчишка, — прерываясь всхлипываниями, говорил Валерка, — Рыжий. Отобра-а-а-ал! Морожено-о-о-о!!! И он снова закатился рёвом.
— Какой рыжий? – сильно нахмурясь, спросил Сашка, — А-а-а! Ры-ы-ыжий!  Куда он побежал? Туда? И Сашка рванул в сторону ближайшего перекрестка.
— Не-е-е!!! – закричал вслед Валерка, не столько пытаясь дать брату правильное направление поиска, сколько опасаясь за рыжего, который действительно жил на соседней улице.
— Друго-о-ой был!
— Какой, другой? — опешил Сашка. И вдруг спросил в лоб, — А, ты не врешь?
  Валерка перестал реветь. Вздохнул дрожащим сапом и соврал снова.
— Этот другой был. Я его не знаю. Он туда побежал, — и махнул рукой в другую сторону. Да нечаянно, в сторону собственного дома, откуда брат и прибежал. Было видно, как сильно засомневался Сашка. Может он стоял у калитки и ждал угощения? И мимо него точно уж никто не пробегал. Только не сказал он ничего. Молча пошел домой. И больше не вспоминал этого случая. И даже матери не сказал. А Валерка зарекся врать на веки вечные от придавившего его стыда. Он так и не рассказал брату правду за всю его жизнь, хотя столько раз вспоминали общее детство. Настолько сильно стыдно было. Не за съеденное чужое мороженое, за вранье!
 
Ездовой кабан
 
  А виноват во всем отец! Это он придумал для меня такое развлечение, как езда на собаках. Правда, собака была одна. Наш Рекс. Беспородный, но большой. Тяговитый, не хуже лайки. Простой сбруей, одевавшейся через голову собаки, к ней крепились недетские санки. Недоуздком таким. Решетка на полозьях для перевозки дров по двору. Но для собачьих бегов годились и они. Рекс бойко тащил не только сам двухполозьевый транспорт, но и меня на нем. Эдакий, неуправляемый снаряд с собачьей боеголовкой и я, как мешок с тротилом, взрывавшийся в любую минуту, диким хохотом и весельем! В волю поносившись со мной в обозе, Рекс еле приволакивал лапы домой. Но было видно по его собачьей роже, что доволен он такими прогулками не меньше меня.
  Вот, тут возьми да и случись у Рекса старость! Хотя он всю жизнь седой волос на себе имел, но это псиный волос называется. Заболел наш Рекс, или от скачек надорвался? Только увёз его отец в санях на соломе, а назад один вернулся. Погоревал я потере. Попробовал сам санки наши таскать, да передумал. Неподъемные они оказались для моего малого росту. Так ползимы впустую и пропало!
  В школу меня тогда не пустили. Приболел чуть-чуть. Одному дома тоска смертная, когда молодость из тебя вьюном выскакивает. Пощупал я сам у себя голову. Нормальная. Тёплая. Наверно я выздоровел уже давно, и сижу как дурак дома? При нормальности своей! Схватил шапку, варежки на резинке и давай себя на улицу собирать, наряжать.
  На улице было солнце, и снег от солнца веселился, перемигивая мне разными красками. Только вот разделить веселье не с кем. Товарищи в школе. Родители на работе. Рекс в светлой памяти остался. Походил я по двору, потыкался в углы. Хрюкнул из угла Борька, кабан домашний. На откорме. Тоже скучает. Глаз в щелку вставил около дверки. Дескать сообразим на двоих, пока дома никого. И, надо такому случиться, сбруя Рексова на глаза мне попалась. Висит без дела. Отворил я верхнюю полудверцу кутеха с Борькой внутри, обмерил его на свой взгляд. Обмер этот к сбруе приставил. Умещается Борька на Рексову должность.
— Пойдём что ли? — спрашиваю осторожно, а он хрюкает одобрительно и рылом кивает. Ну, или мне так показалось. Пошел я в дом. Нашел в кухне морковку вялую уже корешки пустившую и понёс ее Борьке для стимуляции его ездовых качеств. Зашел в хлев. Дал ему половинку. Пока он чавкал, надел на морду сбрую. Еле за уши завел, уж больно быстро у него шея расползается к спине. Отворил дверцу. Борька потянул меня во двор. Пока все шло как надо. С трудом пересиливая спокойного еще хряка, довел его до саней. Быстро привязал повод к перекладине и вцепился теперь в санки. Дело сделано. Я на санях. Осталось до снегу добраться. Дверь со двора в огород была приотворена. Но рулить Борькой было не просто. Рекс он хоть какие-то команды понимал, а этому всё по барабану! Ни команды мои собачьи, ни лошадиные «Но!» и «Тпру!», его не заинтересовали. Я понял, что без палки не обойтись. Чукчи они ведь тоже  длинным батогом рулят. Дотянулся до ворошилки сенной, рогульки такой трехзубой. По весу удовлетворила. Стал осторожно Борьку рогулькой по спине стучать. Бросил он землю мерзлую ковырять и только рылом во все стороны дёргает. Назад-то смотреть свиньи не могут. Шея не дает. Но видно, как он такой руль не одобряет. Стукнул сильнее. Хрюкнул Борька на меня сердито, но дело своё, недоковырянное в земле, не бросил. Совсем я рассердился. Так весь день и просидишь на санках. Махнул палкой что было сил, и чуть с возка своего не слетел, так резво Борька взял в сторону огорода. Поехали!!!
  Вошёл боров с разгона в снег и провалился. Только колея одинарная от туловища его на снегу нарисовалась. Хрюкает, радуется. Снег швыряет носом. Развлекается, стало быть, а я сиди? Стал долбить его по хребту лохматому. Дергается, буксует. Никак не тянутся за ним салазки мои. Слез сам. Стал подталкивать свой транспорт, чтобы Борьке проще было разгон взять. Дотолкал возок до ног его задних. Взвизгнул боров от неожиданности и как дал стрекача. Только его и видели! Отвязалась завязка моя! Летит по огороду, только пыль снежная поднимается, да след в снегу канавой стелется. «Стой!» — ору что есть мочи, проваливаясь по пояс. А он только прыти поддает от крика моего. Смял с разбега штакетин десять гнилых и к соседям ушел.
  Стало мне холодно сразу. Сильно зябко сделалось. Особенно внутри. Особенно от разбоя Борькиного. И от самовольства его. Слышу только издали, хрюкает Борька на воле и кустами ягодными у соседка трещит. Хрумкает во всё рыло! А, как его достать-то теперь? Бросил я санки и побежал обходным маршрутом на другую сторону улицы. На соседскую, стало быть. Пока прибежал, гляжу из соседского дырявого забора рытвина снежная от кабана через дорогу перешла и уже другую улицу поперек нарезала! И тихо так. Совсем холодно стало. Только теперь от страха. Побежал домой. Следы преступления убирать. Сбруя на Борьке уехала. Сани одному во двор возвращать пришлось. Пошвырял снег ногами в том месте, где неприятности начались и домой.
  Сижу за печкой. Планы казни своей выстраиваю. И всё один другого хлеще. Как не крути, а быть мне драному сегодня. Идет мать с работы пораньше, меня лечить. Не заметила пропажи. А, отец возьми да встреться в калитке с родственником дальним. «Слышь Палыч, кабан чей-то по задворкам ходит. Столь огородов прорезал. У тебя тоже вроде был? Не твой, глянь во дворе?» Матушки, святы! Хлев настежь, нет кабана! Отец веревку старую крученую с гвоздя и за родней следом. Только к ночи привели Борьку на аркане. А недоуздка-то моего на нем и нет! Как? Почему? Кто открыл? Молчу. Моё дело молчать. Хорошо, ни мать, ни отец на одёжку мою не глянули: был на дворе, или нет. Покачали головами на неприятность такую, посмеялись немного и я с ними. Уж очень сильно смеялся, даже тень на себя навел. Спохватился вовремя. Покашлял для отвода глаз и на полати свои полез за печкой. Маленькие такие полати для ребенка. Вот и весь сказ. А Борька с той поры сильно меня полюбил. Так подозрительно повизгивал, когда меня видел, что даже кулак ему показывать пришлось. Из-под полы.
 
Велосипед
 
   В 1966 году случилось у меня второе лето подряд с каникулами внутри. Мне не было еще и десяти, а брату уже шел пятнадцатый. Я не походил на ребенка, которого нужно нянчить. Сашка же был озабочен затеями своего возмужания. Он стремительно искал знакомств среди носительниц легких кофточек с набухшими  признаками созревших, раньше мальчиков, организмов. Родители отсутствовали дома весь день по уважительной причине. Обрисованной контурами могучего сахарного завода имени деревни Никифоровки, лежавшей по соседству с нашим молодым заводским поселком.
    Словом, деть меня было некуда.
    Семейный совет, прошедший в узком кругу папы и мамы, утвердил мне ссылку в деревню Гусевку. На постой к матери подруги моей матери, являвшей собой бабушку моего друга Лёшки. Звали Лешкину бабушку по имени, которого я теперь не вспомню. Что-то очень сильно невыговариваемое. Могу воспроизвести только отчество — Дормидонтовна. Запало потому, что отчество мы с Лешкой сократили до трех нот: ДоРеМи. Вернее, сократил я, имевший опыт одного года музыкальной школы по классу аккордеона. Лешка, звавший родственницу «баушкой», сначала возразил, что Дореми больше подходит для дедушки. Но, так как дедушки уже не было, согласился поддержать мой почин. Так баба Дореми, поносившая в жизни две фамилии, как всякая жена своего мужа, сменила еще и имя. Правда, бессознательно. Развернуть сегодня эту детскую аббревиатуру до полного наименования бабкиного отчества помог словарь мужских имен.
   Баба Дореми ходила все лето в долгополом теплом халате волчьего цвета. Хотя нам она объясняла, что этот халат был прежде сильно цветастым. Но за два десятилетия, покатавшись по стиральной доске, вернул себе первозданный оттенок некрашеной шерсти. Мы бабке не верили, ибо знали, насколько трудно смывались, даже хозяйственным мылом, различные пятна с наших ладошек. Самого простого и самого невероятного происхождения. Серой тенью ходила бабка по своим натоптанным маршрутам и делала привычные дела медленно и скрупулёзно.  Говорила она мало, также медленно и тихо. Словно в ней, как в будильнике, уже размотался весь завод, и ослабла пружина. Смотреть за нами было выше ее физических возможностей. Все равно, что пытаться разглядеть пролетающую пулю. А для бабки уже и простая муха была сложнее пули. Так что жилось нам по-цыгански вольготно, в масть которых нас солнышко и перекрасило под конец лета. Светлая кожа сохранилась на нас лишь подмышками и на редко отмываемых пятках.
   Во дворе дома Дореми высился обросший бурьяном холм зарытого в землю погреба. Бабка выносила из него каждый день, после нашего позднего пробуждения, глиняную крынку квашенного молока. Кислого. Ледяного. Сопливо-тягучего. Но, исключительно полезного на фоне всей своей противности. Дореми наливала, вернее, накладывала нам в кружки большими белыми кляксами, квашеный продукт, говоря каждый раз одно и то же заклинание.
— Без хлеба, без соли — от голода и хвори.
   Икая от холодного питья и тайком сплевывая густо намотанную на язык тягучую кислятину, мы уходили на речку. Странным образом бабкин завтрак помогал нам сходу залетать в воду. Всякий раз с холодным изнутри животом вода казалась нам необыкновенно теплой. Все было как всегда. Но в этот раз на нашу речку приехали мальчишки с чужой деревни. Приехали на велосипедах. О существовании которых мы благополучно забыли, погрузившись в патриархальную безвелосипедность заброшенной деревни. Цивилизованный интерес вытолкал нас из воды посмотреть на разнокалиберные транспортные средства прибывшей ватаги пацанов. Тихая зависть стала кольцами обвивать и душить в нас с Лешкой велосипедную жабу.  И тут мой друг вспомнил про сарай за баней. С останками велосипеда на двух забитых в стену старинных кованых гвоздях.
— Бежим быстрее! — заорал Лешка так, словно тот, прибитый гвоздями велосипед был еще жив. И мы побежали со скоростью, не успевающей отпечатывать наши босые следы на дороге. С трудом провернув склеенные временем дверные петли, открыли сарай. Сквозь прозрачные солнечные струйки, жившие в дырявом сарае и подкрашенные потревоженной нами пылью, мы увидели вожделенный реликт. Велосипед деда! Он висел словно транспортное распятье. В рваных кружевах старой паутины. С бородатой ржавчиной на колесных ободах. С позеленевшей от времени кожей сиденья.  Мы обменялись с Лешкой взглядами, в которых было написано, как под копирку: «Больной скорее мертв, чем жив».
   Но желание в нас было настолько велико, что мы были готовы оседлать даже дохлую лошадь! Решили вынести на свет бренные останки для осмотра и ревизии. Прирожденных навыков ремонтников в нас не наблюдалось от рождения. Приобретенных навыков хватало только для работы с насосом. А в нем, как назло, пропала вся его надувательная способность. Подошедшая бабка Дореми покачала головой. Выслушала жалобную речь внука насчет насоса. Не спеша повернулась и ушла в дом. Мы поняли, от Дореми толку мало. Однако ошиблись.
   Бабка принесла нам склянку с вазелином и сказала, как дед раскручивал насос, мазал вазелином коженку внутри насоса и потом у него всё накачивалось. Рассмотрели насос поближе. Действительно, в том месте, где стержень насоса уходил в его глубину, виднелась окантовывающая стержень ребристая крышечка. Она отвернулась на удивление легко. Потянув за рукоять насоса, из него вышел и поршень. Круглая кожаная манжета высохла и скривилась. Стали мазать ее вазелином. Старались пожирнее и побольше. Бабка Дореми весь ремонтный процесс морщилась, но молчала. Кое-как затолкали разжиревший поршень назад и закрутили заглушку. Насос заработал! Стали дуть им друг другу в лицо. В результате покрылись вазелиновыми веснушками с оттенком старой черной смазки, чем немного развеселили бабку, сразу простившую нам перерасход вазелина.
   Перемазавшись ржавчиной и бурым солидолом от провисшей велосипедной цепи, ободрав попутно половину пальцев, мы всё-таки восстановили стального коня, накачав ему колеса. Правда, наш металлический Пегас был без крыльев.  Оба колеса потеряли крылья, очевидно еще в царские времена. Следующей проблемой стало полное отсутствие тормозов. Педали крутились в обе стороны, что позволяло бы ехать даже задом. Если б только кто умел. Слава Богу, назад они крутились совершенно свободно, не создавая никакой тяги. Настолько свободно, что казалось ноги могут выдернуться из зада.
   Первым сел Лешка. Проехав метров пять, он неожиданно открыл Америку. Тормозить можно просто ногой, прижав ее к покрышке колеса. Только нога должна быть обутой. Иначе крутящаяся резина колеса обжигала прижатую стопу. Обувшись в старые башмаки, Лешка как следует разогнался и стал давить подошвой на покрышку переднего колеса, сидя практически на раме. Чуть повиляв, велосипед послушно остановился.
— Видал? — выдохнул Лешка, коряво спрыгнув с великоватого пока реликта, — Давай ты.
   Я до этого ездил на взрослом велосипеде только из положения «под рамкой». Это когда велосипед сильно наклонялся вбок, одна нога вставала на ближайшую педаль, другая просовывалась сквозь треугольник рамы и ставилась на противоположную педаль. Ехать было крайне неудобно, но в процессе тренировки и медведь бы так наловчился. Я ездил не хуже медведя. Верхом на раме мне не хватало длины ног. Этот велосипед оказался поприземистей наших современных. Выходило, что народ действительно протянул ноги. Вернее, вытянул, раз велосипеды стали делать выше прежних.
    Подведя поскрипывающий подшипниками велосипед к старой лавочке, я с ее высоты перебрался на педали. Оттолкнулся от лавочки ногой и поехал в старых Лешкиных ботинках приобретать опыт торможения башмаками. Несколько попыток на малой скорости вселили в меня столько уверенности, что я решил тормознуть юзом. Когда колесо сразу блокируется от вращения и, не вращаясь, чертит землю. Это сегодня я знаю, что нельзя резко тормозить передним тормозом велосипеда, потому что он может перекинуть тебя через руль. Как лошадь сбрасывает наездника, с разгона упёршись перед препятствием. Мой финт закончился лишь тем, что велосипед взбрыкнул, и я с малым ущербом для организма упал набок. Лешка неохотно похохотал. Ему мешала откровенная тревога за старый велосипед. В итоге не я, ни велосипед не пострадали. Бабка Дореми, отследившая с крыльца наши телодвижения, снова без эмоций на лице покачала головой и ушла в дом.
   Минуло недели две. Велосипед за это время прошел через руки всех местных «умельцев» деревни Гусевка. Он стал значительно чище, передав всю свою грязь и ржавчину на руки и одежду сменявших друг друга ремонтников. Колеса его перестали скрипеть и люфтить. Цепь подтянулась. Кожа седла отполировалось. Но, крылья над колесами не выросли и тормоза не вернулись. Ездили мы на нем с Лешкой по очереди. Правда очередь жила по принципу, кто первый встал, того и тапки. Каждый раз один из нас говорил другому, что после обеда обделенной стороне компенсируются дополнительные поездки. Ссориться мы не ссорились. Лешка был парень тихий, а мне, как гостю было неудобно лупить хозяев.
   И вот оно случилось. То, ради чего вспомнилась эта история.
   Первым на улице оказался Лешка. Он кинулся за своими «тормозными колодками» в стиле кеды синие тряпишные. Потому и замешкался в поисках второй пропавшей половины парного обувного атрибута. Моя голова, очевидно сильно пробитая перьями старой подушки, забыла посмотреть на наши общие с головой ноги, и я побежал хватать свободный велосипед. Научившись перемахивать ногой через седло, я резво оседлал железного коня и помчался от вопившего сзади Лешки. Ветер свистел в ушах, обдувая меня еще не успевшим прогреться воздухом. Дорога пошла под гору в сторону узкого деревянного моста через речку. Крутить педали надобность пропала. Внизу меня ждала… неприятность.
   Неприятность громко трещала тракторным мотором и заползала вместе с тракторной тележкой на узкий мост, занимая на нем все свободное пространство. Пока я недоуменно разглядывал это грохоталово не из мира сего, дистанция между нами сократилась до критической. Я стал тормозить. Ногой… Как оказалось — босой ногой… Колесо, естественно, обожгло мне подошву и тормозить отказалось. Еще пара попыток превратилась в пытку каленным железом. Запахло жаренным. Я заорал паническим фальцетом, но трактор не испугался. Не попятился, а напротив нахально, тарахтел мне навстречу.
   Дело в том, что возле моста, на пространстве обозримом с велосипеда во все стороны, росла исключительно одна… крапива. Она была ростом с меня и с плотностью стеблей, сродни истязательным розгам. Про красные пупырышки на коже от нее я пока не говорю вообще. Уходя от лобового столкновения со старым ненадежным трактором, я съехал в крапиву… Мой вопль утонул в хрусте крапивных стеблей, гасивших мою невероятную скорость. В реку я не свалился, хотя и бережок там был не крут. Из наличной одежды на мне были только трусы. Длинные братовы трусы, заправленные укороченной резинкой. Сегодня это бы назвали шортами. Так вот. Из меня всего цвет не поменяли только трусы. Сам я по пояс был иссечен розгами и по макушку поджарен крапивой до состояния вареного рака! Пережитый стресс заглушал во мне боль не более минуты. Потом в меня вселились бесовские пляски. Я плясал и орал до самого дома, бросив велосипед и заглохший трактор с офигевшим трактористом.
   Бабка Дореми колдовала надо мной до самой ночи. Я лежал, обложенный листьями лопуха и капусты, как голубец после тушения. Разве что пар от меня не шел. Бабка охала, коря себя за недогляд. И тихо сокрушалась.
— Тут тракторов-то отродясь не ездило. Даже мотоциклеток не водилось. Сподобил Боже.
   Лешка заходил несколько раз проведать меня болящего.
— Как там велосипед? — вспомнил я наконец и о втором пострадавшем.
— А чего ему будет? Он из железа. Это мы из кожи.
— Да-а-а, — глубоко вздохнул я и тут же ойкнул от потревоженной жареной кожи. Лешка сочувственно скривил лицо.
   Крапива в таком количестве отметилась на мне еще раз, но это уже другая история.

Крапива
Второй заход
 
   Пару лет спустя, после моего первого ознакомительного ломания крапивной плантации собственным голым телом, я имел счастье повторить свой подвиг «крапивного Талалихина». А было это так.
   Слово «лагерь» в СССР имело огромное количество толкующих его прилагательных. От межконтинентального «социалистического» до утопленного в колымских болотах «исправительного». Мы выдернем интересующий нас лагерь из детского-юношеского раздела. Оттуда, где перечислены: школьный, пионерский, оздоровительный, военно-спортивный,  молодежный и прочие. Пионерский — второе по частоте использования в тогдашней гражданской речи прилагательное к слову «лагерь». Хотя «отсидело» в нем в своё разное время практически все поголовное население страны! Зачастую совершая по несколько «ходок». Эдакий пионерский рецидив. Меня так же не минула чаша сия. Свой короткий срок я «мотал» в крохотном лесном оазисе Тамбовской степи в 1968 году. Оазис был огорожен глухим, некрашеным, двухметровым забором. Из сплошного тёса, что было крайне расточительно для степной местности.
    Прозрачными в нашем лагере были только ворота. Сваренные из толстой железобетонной арматуры в виде большой красивой решетки с парами скрещенных пионерских горнов на каждой створке. Зачем из горнов тогда делались кресты на воротах, если мы пели противоположное: «Нашу песню не задушишь, не убьёшь!»? Львиная клетка зоопарка по сравнению с теми воротами — золотая клеточка для птички. Серьезная ответственность за вверенных воспитателям чужих детей требовала и адекватной изоляции их от свободного контакта с внешними неприятностями.
   С утра до вечера, с малым перерывом на дневной сон, над огороженной территорией надрывались и хрипли от бесконечного пения железные репродукторы. Голосившие из них юные хористы, выливали на нас ушаты детского счастья. А визжавшие по ночам вожачки-комсомолки в купе с комсомольцами-вожаками бесконечно строили нас в ряды и колонны, заставляя бесконечно радоваться и смеяться. Иногда нас распускали из стройных рядов по огороженной территории, дабы мы могли подмести все дорожки и полить все цветочки. В общем, строго организованный отдых в нережимном лагере! Хотя режим все-таки был. Режим дня. До сих пор остается загадкой, зачем должны спать днем абсолютно здоровые люди? Пусть и школьного возраста. Скорее всего, дневной отдых требовался нашим взрослым, устававшим от груза ответственности и трехмесячного прослушивания репродукторного хоровода детских песен.
   Раз в день нас выводили за забор к небольшому водоему. Пока один отряд резвился за вездесущими заборчиками, отгораживающими мелкую обустроенную купальню от дикого водоема, другие отряды, собранные в общую колонну, стояли в тени деревьев. Мы коротали время, злорадно убивая друг на друге комаров и выслушивая нудное комсомольское прочтение когда-то веселых детских рассказов. Купание превращалось в очередную режимную повинность и было столь  коротко, что высыхавшие на нас потом трусы, давали нам большее ощущение прохлады. Хотя удовольствия от хождения в мокрых трусах не испытывал никто.
   По вечерам разрешалось сходить на танцы, но только тем, кто был свободен от талантов и прочих особых способностей. Я в те годы был лентяем, хулиганом и двоечником. Невероятным образом всё это мне пошло на пользу. Моё скромное отнекивание от различных умений дополнительно давало несколько относительно свободных часов в день. Те же, кто пыжился от собственной одаренности и лоснился от пятерок, попадали в жерло эксплуатации детского интеллекта во имя отрядных интересов комсомольских вожаков.
   На танцплощадке, огороженной как все путное и непутное в данном отдыхательно-воспитательном учреждении, играла негромкая эстрадная музыка. Некий пятачок, свободный от пионерской песенной цензуры. Из динамиков над площадкой вылетал, то забавный «руды-руды-руды-рык, а по-русски рыжик», то «бура-бура-бура-тино, милый мой малыш!», то летающий на карусели Магомаев. Свободных от талантов на танцплощадке было четверо. Я, мой бесталанный коллега Серега и две девчонки. Одна маленькая и худая, другая высокая и мощная. Девчонки стреляли в нашу сторону хитро прищуренными глазами, мы отвечали им стрельбой из-под опущенных бровей. Танцевать мы не умели и даже не пробовали, а интересу подержаться за девчонок еще время не подошло. В итоге девчонки стали танцевать друг с другом.
   Серега уже дважды подначивал меня разбить пару и попробовать самим. С третьего раза я мучительно согласился, но с условием, что беру маленькую. Только танцев со слонами мне и не хватало! Серега потащил меня в центр танцевального круга и сходу предложил девчонкам станцевать с нами. Маленькая и хрупкая тут же согласилась и вцепилась в моего более смелого напарника. Холодный пот потёк с моей спины. Девочка возвышалась надо мной на полголовы. Она положила свои ладони на мои плечи и стала мерно раскачиваться, топчась на месте. Я стрельнул глазами в сторону Сереги, куда он положил свои руки. Его лежали на девичьей талии. Или, чего там у нее в таком возрасте? Я сунул руки туда же. Под моими пальцами прощупалась толстая резинка от трусов. Прямо канат, а не резинка! Я обоими ладонями схватился за этот канат и стал топтаться рядом, руля этой громадиной как танком. Внутри и снаружи все горело и плавилось! Меня била нервная дрожь, которая трясла ее складками на боках, отчего моя партнерша стала недовольно шевелить своей талией. Я проклинал Серегу, себя, Муслима Магомаева и всех тех, кто придумал танцплощадки. Лучше бы просто лавки расставили, да сидели, как умные. Едва мелодия закончилась, я пулей перелетел через невысокую ограду площадки и умчался в темноту. Позже меня нагнал Серега. Его глаза виновато выражали мне сочувствие. Серега извинялся за худую, словно та пропустила обещанную мне партию вальса.
— Да, ладно, — махнул я рукой, — Век больше танцевать не буду! И, действительно, этот танец настолько крепко внушил мне отвращение, что на следующий я отважился только в полных семнадцать лет.
   Много свободного времени нельзя убить быстро. Мы нашли слабую доску в заборе, и ушли узкой лесной тропкой в поисках приключений. Нас собралось уже четверо парней. Самый ушлый уже проверил, куда ведет наша шаткая дорожка. Она вела на высоченный крутояр, под которым плескалось небольшое озеро. Весь лес, пройденный нами, зарос крапивой. Она стояла сплошной стеной между кустами и деревьями. Узкая тропочка позволяла идти только боком. И, всё равно, локти мы обожгли раньше, чем додумались поднимать руки высоко над головой. Теперь понятно, почему лагерь построили на лесном острове среди крапивы. Ее использовали как естественный второй эшелон заграждений. От возможных побегов.
   Придя на крутой берег, мы быстро разделись догола, чтобы не оставлять на себе мокрого компромата, и стали прыгать вниз ногами с этой головокружительной высоты. Забава не просто выбила из нас адреналином последние мозги, она лишила нас бдительности. За что я еще раз был отстёган крапивой во весь свой голый рост!
   Мы слишком поздно заметили, как нашей тропой на наш шум вышел замначальника лагеря. Те, кто был внизу, в воде, были повязаны на месте. Я успел схватить в охапку свои пожитки и кинулся к лесу. Сходу пробив своим голым телом крапивную стену, отбежал еще несколько десятков метров поглубже в лес, пока не почувствовал, как крапивные ожоги стягивают повсеместно мою кожу, готовую вот-вот лопнуть! Вскарабкавшись краснозадой макакой на полуповаленное дерево, стал судорожно одеваться. Очень трудно одеваться, дрожа всем телом, да еще и стоя одной ногой на дереве. Погони за собой я не услышал. Было бы очень наивным предполагать похожую отвагу в моей преследователе. Даже в одежде. Еще полчаса я просидел на корточках, пока не онемели колени. Осторожно спустился со своего нашеста. Вооружился двумя длинными палками и стал расталкивать перед собой крапивные джунгли. Обратная дорога заняла у меня очень много времени. Но, стоило мне лишь чуть отодвинуть заветную доску, как тут же могучая рука схватила меня за ухо и потащила в дыру забора. Меня тащил старый физрук. Тащил молча. Не оглядываясь на мои всхлипы от боли.
   Весь лагерь угрюмо стоял на общем построении. Трое моих товарищей, понурив головы стояли перед строем. Ждали только меня. Потом начальник лагеря, ветеран войны, долго рассказывал пионерам о войне и о том, что озеро, где мы купались, есть затопленный противотанковый ров. На его дне еще сохранились противотанковые ежи. Огромные. Сваренные из железнодорожных рельсов. А потом он показывал на нас и живо описывал наши предполагаемые травмы. Описывал его собственный расстрел моими родителями и лично председателем ОблОНО! На что я реагировал вяло, так как единственный из всех штрафников уже получил в полный рост! И красные крапивные ожоги очень походили на следы моего стыда и глубокого раскаяния. Нас приговорили к… исключительной мере. Исключению из лагеря.
   На другой день за мной приехали родители. Они приехали не по зову начальника лагеря, который еще не успел облизать конверты с нашими приговорами в родительский адрес. Они просто хотели забрать меня досрочно, так как уже купили билеты в город Ригу, где проживала родная сестра моей матери. Всем отрядом мои друзья пришли канючить у начальника лагеря мою индульгенцию, слезно прося не выдавать Валерку. Сердце старого ветерана не выдержало. Он передал меня с рук на руки моим родителям, коротко вздохнув. С великим облегчением!