Запись пятая. Роман "Медвежья кровь".

Запись пятая. Медвежья кровь

Александр Осташевский
                             Запись пятая.


                            Медвежья кровь.

                                                 …реальный медведь в ней,    
                                                 эгоистичный, дикий, по-
                                                 этому тупой, грубый и
                                                 жестокий….
                                                   
                                                               "Медведи".
                                                                                                                                                    


1

 
 Ну вот, кажется, я разгадал "медвежью" тайну, но от этого она не стала менее угрожающей и мистической.
  Однажды, после возни в кабинете и обеда, я зашел в библиотеку, которая (вполне разумно) находилась в общежитии, недалеко от моей гостиницы. Здесь я увидел библиотекаршу Кисуеву и Марью Петровну.
  — Здравствуйте, Александр Алексеевич! – расплылась в чудесной, открытой улыбке Клара Викторовна, и глаза ее засияли. – Ну, как у вас настроение, как уроки? Присаживайтесь!
  Когтелапкина тоже сладко улыбалась и многозначительно смотрела на меня.
  Кисуева была одной из женщин, которых Марья Петровна полушутя рекомендовала мне в будущие жены: "Она разбирается в литературе и политике, часто проводит беседы с учащимися, у нее чудесная фигура". Кисуева была лет на восемь старше меня, но выглядела молодо, свежо; лицо ее русское, широкое, с немного выдающимися бугорками скул под глазами, что придавало ему азиатские черты.
  — Спасибо, настроение хорошее, ребята работают, особенно сегодня, когда разбирали взгляды Базарова, — ответил я Кисуевой. – Все-таки анализ текста – главное в литературоведении: он и увлекает, и дает точные знания о произведении.
  — Вам бы не здесь работать, Александр Алексеевич, — сказала Кисуева, — вы такой знающий специалист. Почему вы не хотите в вуз: там, мне кажется, контингент как раз достоин вашей эрудиции.
  — Знаете, — я взглянул на Когтелапкину, которая все так же сладко улыбалась, — может быть, наоборот, мне нужно работать именно здесь, со слабыми ребятами, ведь они ничего не читают, где еще они знания получат. А в вузе студенты – люди посерьезнее: они и преподавателя слушают, и книги читают.
  — Да, надо кому-то и здесь работать, — вставила Когтелапкина и собралась уходить.
  — А каково ваше мнение о наших ребятах, вы еще не разочаровались в них? – допытывалась Кисуева, и глаза ее еще больше разгорались.
  — Нет. Они, конечно, не подарок, знаний у них мало, большинство почти безграмотно, но жалко их: это не их вина. А мозги у них свежие, восприимчивые, души тоже малозапятнанные, мыслят быстро, запоминают хорошо – мне с ними интересно.
  — Я рада за вас, но посмотрим, что вы скажете через год.
  — Не знаю, не зарекаюсь: поживем – увидим.
  Когтелапкина вышла, пожелав "молодым людям" приятной беседы. Кисуева заулыбалась еще больше и доверительно спросила:
  — Ну, как вы живете? Одному-то ведь трудно.
  — Хорошо живу, спасибо, Клара Викторовна.
  — А как с одиночеством справляетесь?.. Извините… семью заводить не думаете?
  — Нет. У меня уже был печальный опыт, больше не хочу.
  — Ну, а как же одному-то: не поговорить, не поделиться?
  — А я и не один, Клара Викторовна: у меня ребята, почти 200 человек, с ними не соскучишься. Да и начальство, сотрудники скучать не дают.
  — Да я не об этом: своих детей ведь вам нужно заводить, уже пора. От той семьи у вас детей не осталось? Я слышала, вроде у вас был ребенок?..
  Мне становилось все противнее, даже страшно слушать ее, я чувствовал себя как на допросе, но не отвечать, оборвать не мог: боялся показать свою несостоятельность. Энергия ее вопросов подгоняла меня, как плетка коня, толкала на откровенность, ведь так долго я ни с кем не говорил о своей жизни.
  — Нет, ребенка не было. Детей завести нетрудно, "кому ума недоставало", вопрос в том: от кого? От любимой, любящей, единственной женщины – вот от кого детей хочется.
  — Да, да… конечно….
  — А такой у меня нет, да и вряд ли когда-нибудь будет.
  — Ну, это вы зря. Появится еще в вашей жизни та, единственная, и вы будете счастливы.
  — Вашими устами бы мед пить, Клара Викторовна, только я в это не верю: жизнь отучила.
  — Да, конечно, вы много пережили.
  Она зажгла настольную лампу, как бы создавая более интимную обстановку, и я будто очнулся: с удивлением заметил, что за окном почти стемнело, а в библиотеке здорово похолодало. Смотрел на ее красивое, но суховатое лицо, на искрящиеся глаза и думал: чего она хочет? Женить меня на себе – не на того напала. Добра ли мне хочет или только устроить свою жизнь, воспользовавшись моим одиноким, бездомным положением? Скорее всего, второе. Знала бы она, каково со мной жить – сразу бы отказалась.
  — Ну а Стародубова Любовь Корнеевна, вам не нравится? – Кисуева спросила об учительнице химии, молодой, крупной, симпатичной женщине с озорным лицом.
  Ишь как подъезжает, подумал я.
  — Прекрасный специалист, умница, красавица, ее у нас очень уважают. Дом свой, много комнат, огород, сад… правда, она еще сына воспитывает, от первого брака.
  — Вы, Клара Викторовна, ее, как морковь на базаре, продаете.
  И тут мне по-настоящему стало страшно. По лицу библиотекарши пробежало что-то темное, и я увидел в этой тьме, на миг, белизну хищных, острых, голодных зубов, сверканье желтых кошачьих глаз с вертикальной щелкой зрачка. На этот миг ее рука, лежащая передо мной на письменном столе, покрылась темно-коричневой шерстью и выпустила кривые, острые когти. Крик замер у меня в горле, но Кисуева, умела держать себя в руках: опять стала прежней и продолжала, отвечая на мои слова:
  — Я просто хочу вам добра, мне вас жалко, — и простодушно улыбнулась.
  Я, насколько мог, взял себя в руки, хотя, наверное, выглядел жалко. Потом сказал через силу, твердым, сухим, но сдавленным, переходящим в хрип голосом:
  — Я не люблю, когда меня жалеют. Я ведь к вам вот зачем пришел: мне нужен словарь литературоведческих терминов.
  Но словаря в библиотеке не оказалось, и я ушел в свою гостиницу, лег и закурил.
  Итак, парадоксально, но в тот миг, в набежавшей на лицо библиотекарши тени, я увидел… ее истинную сущность. Она… хищница… осторожная, бесшумная, как… кошка, пантера, но… человек… бестактный, грубый, как медведь. Но так же… директор в столовой нахамил, швырнул банку с краской – проявил свою "медвежью" натуру, свою "медвежью" сущность – вот на краске я и увидел его, истинный, след – медвежий. Ребята изуродовали книги, надругались над ними и надо мной, то есть проявили медвежье варварство, звериную дикость – вот и оставили следы  медвежьих когтей на учебнике эстетики – следы того, кем они на самом деле были. Особенно ясно это было видно в раздаточной столовой, когда я увидел в Берлогине не человека, а реального медвежонка… потому что он и был им на самом деле: алчный обжора, эгоист, дикарь.
  Итак, передо мной начинает вырисовываться медвежий угол, где живут люди с медвежьей кровью хамства, эгоизма, алчности, варварства и хищничества.
  Поэтому мои человеческие качества интересовали директора и его окружение только в том смысле, насколько я мог быть для них полезен и удобен. Эта логика действовала и в отношениях преподавателей к учащимся, которые были для них, как я понял, только местом исполнения своих должностных обязанностей, как и сами они были только местом исполнения директив Управления профтехобразования. Во "исполнение" подобных обязанностей и директив в Медведееве варварски вырубают леса, равнодушно относятся к сельскохозяйственной технике, которая кормит всех его жителей, а вместо настоящего обучения и воспитания будущих хлеборобов занимаются приписками и очковтирательством. Человек в этом большом медвежьем углу забыт навсегда, ему нет здесь места.


2

  В воскресение, после завтрака, я отправился гулять в окрестные поля. Я всегда любил деревню, природу, среди которой она жила, и хотел снова насладиться красотой родных равнин и лесов, памятных мне с детства. После того, как я увидел в буре около училища медвежий призрак, мне захотелось увидеть и понять в природе что-то новое, наверное, страшное, чего я раньше не представлял.
  Оставив позади последние дома, я вышел на пригорок: передо мной расстилались безбрежные серо-желтые поля. Вдали, на горизонте, чернел лес, а справа, прямо к нему, шла широкая дорога из белого песка. Я вышел на нее и двинулся к лесу по обочине, тропинке из слежавшейся, выжженной, серой травы. Как-то особенно жадно всматривался в блеклые травинки перед собой, в насекомых, пересекающих мне дорогу. Медленно приближался лес, становясь шире и чернее, все больше преграждая мне дорогу.
  А вокруг было столько простора, столько воздуха и сияющего солнца, что уходили мысли о зле, таящемся впереди, в будущем, подчиняясь бодрящему, всеохватывающему чувству воли, свободы, безбрежности и безграничности жизни. Да, блеклые, серые, поникшие травы и кусты говорили об умирании одного поколения природы, но справа, чуть дальше, ярко зеленели всходы озимых. Весной, когда прогреется земля, они дадут свежие, сочные злаки пшеницы. А за ними родится и окрестная трава, и поросли кустов, а там появятся цветы, запоют птицы, и жизнь возродится вновь.
  Но не будет никогда в этом возродившемся мире, в этих бескрайних раскинувшихся полях и лесах буйства и пылкой пышности кавказской природы, которую я любил не меньше, чем русскую. Нет, русская природа всегда грустна, особенно задушевна, поэтому и русские песни, искусство тоже всегда грустны и задушевны. Отчего? Не грусть ли это богатыря, затерявшегося в безбрежных просторах своей родины и не находящего в них своего места, своей цели? Или сами просторы грустят от своей беспредельности и заброшенности, одиночества и величия?
  Осень – наиболее подходящее время года для такой природы: увядание подчеркивает ее печаль и выражается в образах простых и чистых:
                     Дни поздней осени бранят обыкновенно,
                     Но мне она мила, читатель дорогой,
                     Красою тихою, блистающей смиренно.
                     Так нелюбимое дитя в семье родной
                     К себе меня влечет.
  Вон, слева, две березки стоят: хотя и ярко солнце, сине небо, а они опустили ветви с полуоблетевшей желтой листвой, почти закрывая свои белые стволы, как платьем, и полны девичьей чистой грусти, тихие, покорные и одинокие среди бескрайнего поля. Но я шагал к царству деревьев, к мрачно чернеющему, уже близкому лесу и немного боялся, что вновь увижу призрака медведя.
  Я вошел в тень огромных деревьев, и они окружили меня прохладой, мудрой тишиной, изредка нарушаемой задумчивым шелестом увядающих листьев и посвистом птиц. Чем дальше я двигался, тем больше открывался мне лес, пронизанный колоннами солнечных лучей, пламенели, переливаясь золотыми, багряными мазками, пышные кроны деревьев. Под ногами шуршали волны листьев, громче и чаще посвистывали птицы, и все это вместе двигалось навстречу мне, превращая лес в дивный дворец гармонии света, цвета и музыки. Это была прощальная грустно-радостная симфония жизни и смерти: приближение смерти заставляло уходящую жизнь максимально выразить себя, создать такую красоту:
                               Унылая пора! Очей очарованье!
                               Приятна мне твоя прощальная краса –
                               Люблю я пышное природы увяданье,
                               В багрец и золото одетые леса….
  Я углублялся в лес и не видел ни одной вырубки, ни одного поваленного дерева. Здесь потому так хорошо, думал я, что нет человека, охваченного жаждой наживы: этот лес он еще не заметил или просто пренебрег им. Я сел на пенек, закрыл глаза и весь растворился в мудром шуме листвы его деревьев, в мелодичном и нежном посвистывании птиц. Душа с болезненной сладостью вспомнила мир моего детства: я почувствовал себя ребенком, который лежал среди шумящих трав и лесов, и видел белую бабочку, сидящую перед ним на голубом васильке и медленно помахивающую крыльями, слышал трели поющего жаворонка в небе.
  И еще лес шумел о великом и вечном, что недоступно человеческому пониманию, а только его душе. Он говорил о вселенной, о бесконечном космосе, который можно почувствовать только в звуках, в голосе природы, в шуме этих высоких деревьев. Но странно: в этой космической музыке, которой разговаривал со мною лес, я ощущал нечто очень свое, заветное, единое со мной и вселенной, что-то будущее, светлое, радостное.
  Я встал, прошел еще немного – лес расступился, и передо мной открылся новый простор. Блестели серо-желтые поля, а среди них затерялись искрящееся озеро и стадо коричневых и белых коров, дальше, на самом горизонте, темнели полосы лесов. Все это было частью моей души еще с детства и зазвучало во мне сокровенно родной, широко разливающейся мелодией симфонического оркестра и вторящего ему фортепиано.
  И вот такой, напоенный светом, природой и музыкой, я подходил к первым домам Медведеева и не мог не заметить, насколько органично они вписываются в окружающий пейзаж. Шел вдоль изб и видел, что они так же милы и безыскусственны, как окружающие их поля и леса, а знакомые мне с детства резные наличники на окнах, фигурные столбики с навесами над крыльцами говорили о любви людей к своему дому, к своим близким. За заборами лежали горы овощей и фруктов, выращенных теплыми, человеческими руками. Неужели в Медведеве живут только люди с медвежьей кровью? Не верится!
  Да и какое право я имею судить о людях, жизнь которых мне, в сущности, неизвестна? Ведь в каждой семье как-то заботятся друг о друге, растят детей – сколько труда и любви на это положено, сколько слез пролито! Болезни, смерти, рождение…. А я… я хоть воспитал одного ребенка, посадил и вырастил хоть одно дерево? Да они мне в лицо посмеются, когда я буду говорить об их "медвежьей" сущности, и правильно сделают.
                           А между тем из них едва ли есть один,
                               Тяжелой пыткой не измятый,
                           До преждевременных добравшийся морщин
                               Без преступленья иль утраты!..
                           Поверь: для них смешон твой плач и твой укор
                               С своим напевом заученным,
                           Как разрумяненный трагический актер,
                               Махающий мечом картонным….
  Нет, не о "медвежьей" сущности здесь надо говорить, а о сложнейшей противоречивости человека, окружающих меня людей.
  Неужели библиотекарша только хищница, с повадками пантеры или медведя? Нет, она проводит с ребятами беседы, хочет научить их чему-то доброму, светлому. И только ли личный расчет руководил ей в разговоре со мной? Нет, страдая от своего одиночества, бессемейности, она смогла понять и искренне посочувствовать мне, обремененному подобными проблемами. Грубо она это делала, факт, но это не значит, что в ней нет ничего человеческого, что она только хищник.
  Разве Берлогин только "медвежонок", непроходимый обжора, тупица, лишенный человеческого будущего? А ты, хоть раз, поговорил с ним по-человечески, поинтересовался серьезно, чем живет этот затюканный мальчик, только вступающий в жизнь, ведь не одной же жратвой? Наверняка, дома у него тяжелая, затхлая атмосфера, раз он не получил элементарного развития, может, живет без родителей. А ведь это твоя прямая, человеческая обязанность, тем более, что он в твоей группе.
  Я шел между избами, от которых пахло чем-то вкусным и теплым, домашним, от которого я давно отвык, и новое солнце сияло передо мной совсем близко, но не слепило, а как бы просвещало насквозь мою душу и тело новыми мыслями и чувствами. И тут опять, как совсем недавно, но уже во всей душе моей, во всем теле моем зазвучал этот чудесный, светлый мужской голос:
                          "И кто напоит одного из малых сих
                            только чашею холодной воды…"
                            во имя Любви к нему, во имя Любви….".
  Да, да, чудесный мой друг, я хочу помочь этому мальчику, этой библиотекарше!.. Но как… как?!
                          "…только чашею холодной воды…"
                            во имя Любви к нему, во имя Любви….".
  Да, да, я обязательно поговорю с этим мальчиком, постараюсь чем-нибудь помочь ему, особенно в училище, где его не любят: ведь я же его классный руководитель, его учитель! Буду защищать его как смогу. И с библиотекаршей буду поласковей, полюбезней, почеловечнее….
  Но кто же ты, мой добрый друг, как имя твое? Как мне тебя постоянно не хватает: твоего ласкового голоса, мудрых слов! И где искать тебя?..
  Вдруг две идущие навстречу мне незнакомые женщины поздоровались со мной. Как бы в ответ на мои мысли…. Это они могут быть моими друзьями? А почему бы и нет: может быть, их дети или родственники учатся в училище, даже в моей группе? Как бы там ни было, но меня уже знают в Медведеве как учителя, значит, я что-то значу в их жизни.
  Но кто же ты, мой добрый друг? И где искать тебя?.. Или ты живешь во мне? Может быть, ты – это я сам, лучшее во мне?.. Но он молчал. Долго я так шел и думал.
  Когда уже подходил к общежитию, вдруг увидел Берлогина, косолапо шагающего мне навстречу. Дико взглянув на меня, он опустил голову, приподнял широкие плечи и прошел мимо, не поздоровавшись.
                     "…во имя Любви к нему, во имя Любви….", -
еще светлее, еще настойчивее зазвучал во мне голос друга. Я обернулся и позвал Гришу. Он остановился и нехотя повернулся ко мне. Я подошел к нему:
  — Гриша, ты чего проходишь мимо и не здороваешься?
  Голова его еще больше ушла в плечи, он еще больше насупился и проворчал про себя:
  — Здравствуй.
  — Как тебе живется, Гриша? Плохо?
  Он все больше зарывался в себя, топтался на месте, и оба мы чувствовали, что наш разговор не нужен, никчемен, что нам от него только плохо. Гриша снова пробормотал что-то, повернулся и пошел дальше.
  Как же мне любить его, такого "медвежонка", как полюбить?! Скажи мне, друг мой!
  После обеда я много читал, а когда стало темнеть, настроение мое резко ухудшилось. Я смотрел в окно, и мне вдруг показалось, что там медленно угасает жизнь. Серели, темнея, знакомые избы и дорога перед ними, пошел мелкий, унылый дождь, понемногу смывающий все следы. Молнией взорвалась мысль: я никчемен и не могу серьезно работать, да у меня и не получится это в училище – настоящего следа я здесь не оставлю. Я разучился любить, а без любви я не учитель. Я даже поговорить со своим учеником не могу как следует. Меня охватило физическое, тоскливое предощущение конца, стало жутковато. Все, что совершилось и совершается в училище со мной или без меня предстало несерьезным, даже комичным, а от этого еще более трагичным. Избы, грязь, размытая дорога, моросящий дождь за окном воплощали вековечную косность окружающей меня жизни, которую не разрушишь ни гениальной мыслью, ни гениальным действием.
  Долго так я сидел и курил, глядя в окно, но пришло время опять идти к ребятам: Хасаныч, наверное, уже собрал их на мой литературно-музыкальный кружок "Орфей", который проводился еженедельно. Директор гордился им, обещал придти, послушать, но так и не сделал этого. Я и Клара Викторовна читали ребятам произведения А. Конан-Дойля, Н. Островского, М. Горького по программе внеклассного чтения. Здесь я меньше беседовал с ребятами: хотел, чтобы они больше слушали сам художественный текст, увлеклись им и почувствовали красоту, силу слова. Сначала им было неинтересно, но вопросы заставляли их думать, и постепенно они увлекались событиями и характерами. В конце каждого чтения я просил ребят высказать свое мнение о прочитанном.
  Так получилось и сегодня: я вернулся в гостиницу бодрый, свежий, хотя и уставший. За окном уже было темно, я покурил и пошел на ужин: опять к ребятам, избавителям моим.


3

  Сегодня, как обычно, в понедельник, директор устроил педсовет. Восемь часов: до начала занятий час. Расселись преподаватели, потом стали входить мастера. Деловой походкой, с черной папкой в руках к учительскому столу прошел директор. Серьезно, уважительно поздоровался со всеми.
  Начали отчитываться мастера. Дошла очередь и до Павла Семеновича, мастера моей группы.
  — Почему у вас столько учащихся отсутствует? – спросил директор.
  Павел Семенович стоял перед ним с каменным выражением лица и заученно ответил:
  — Пять больных, четверо отсутствуют по неизвестным причинам.
  — Да, но ведь у вас не один, не два, а четверо человек отсутствуют по неизвестным причинам всю неделю! В чем дело, а, Павел Семенович?
  — К Сомкову я ездил, Николай Федорович, но дома не застал. А Елкин и Петров обещали сегодня приехать, с родителями говорил. Остальные болеют.
  — Так, девять минус три – шесть человек болеют?
  — Да, шесть, — не моргнув глазом, ответил Павел Семенович, — справки обещали представить.
  По поведению ребят во всех группах я уже чувствовал, что уроки им все более надоедают. Я их понимаю: попробуй, высиди 6-7 часов каждый день в скуке и тоске, когда неинтересно, потому что предыдущих знаний нет, потому что лень что-нибудь делать, даже слушать, потому что не знаешь, зачем это, и учитель порой только читает скучную, малопонятную лекцию. Вот они и бегут от такого "учения" все чаще и дальше. А как им без явки тройку поставишь? Вот и становится проблема обучения проблемой явки, отсидки на уроках: если не хочешь и не можешь учиться головой, то учись задним местом. А самое главное – страх училища перед инспекторами из Казани: их мало интересует, как добываются и оцениваются знания, для них тоже самое важное – явка, средство, а не цель, ведь так легче, формально – "по-медвежьи". Поэтому каждый день это слово на устах у всех: явка и, еще раз, явка.
  Директор, опросив ряд мастеров и преподавателей, встал:
  — Ну, что же с явкой будем делать, товарищи? А? Ведь таким образом дело дальше не пойдет, ведь скоро проверка…. Вот я тебе, Павел Семенович, сколько раз говорил: съезди пораньше, узнай, а ты….
  — Я же ездил, и не раз – дома никого нет, — оправдывался мой мастер.
  — Все равно, надо опять ехать… ночевать там… через председателя сельсовета, колхоза добиться!.. Я что ли за вас поеду?!
  — Когда ехать-то, времени нет, — раздался голос другого мастера, зычный и грубый.
  — Время у вас есть, Николай Егорович: уборочная кончается, вы находитесь здесь… вы ведь за ребят отвечаете, понимаете, о-тве-ча-е-те!!
  — Я технику на хранение ставлю, когда мне?
  — Вы прежде всего мастер!.. Кстати, почему вождение не даете? Вот к вам ребята и не ходят. Вы это понимаете?! Им неинтересно к вам ходить!
  — Я давал….
  — Один раз, а надо двадцать, тридцать…. Учить надо, заинтересовывать, вы мастер! Почему старший мастер этого не видит?
  — Я вижу, так они же не подчиняются, — раздался голос Тупорылова.
  Прослушав его отчет, директор обратился к преподавателю истории и обществоведения:
  — Галина Федоровна, почему окна в кабинете до сих пор не заклеили, вы что, ребят поморозить хотите: не сегодня- завтра холода грянут?
  — Замазка кончилась, Николай Федорович, пластилина нет нигде, так чем клеить?
  — Вы как маленькая, Галина Федоровна, как маленькая! Ну разве, разве можно так?!.. Вы что, раньше об этом подумать не могли?!
  — А когда же думать: я только недавно узнала, что замазку привезли, все сразу расхватали.
  — Так, значит… — директор хлопнул ладонью по столу, — к вам лично должны прибежать, сообщить, на белом блюдечке с голубой каемочкой принести!.. Где же ваша инициатива, ваше неравнодушие, черт возьми?!
  "Спектакль" начался, с тоской подумал я, ожидая своей очереди.
  — Вы сколько зарплату получаете?
  — Сколько есть – все мои, — уже со злобой проговорила пожилая учительница.
  — Нет, вы извините, Галина Федоровна…. Ну-ка, Марья Петровна, дай-ка список! Вот… Шишкина… Галина… Федоровна… двести сорок рублей в месяц. Дальше смотрим: Колесова – 250, Иванов – 190, Стародубова – 232, Оленевский – 190, Лохматов – 270, Безлапов – даже 290. Отпуск у вас, товарищи преподаватели, два месяца, как у пожарников, а отдача? Где отдача?? Учащиеся на занятия не ходят, вождение не даете, кабинеты не оборудуете – плевали вы на учащихся! А кушать – все кушаете? Так ведь надо работать – отрабатывать свой хлеб! Ваш "хлеб" – учащиеся!.. Нет, я не могу… Марья Петровна! Почему я должен за всех отвечать?!.. Почему… меня позавчера в райкоме Дубинский… из души в душу… как пацана?!..
  Директор схватил лежащую перед ним пачку классных журналов и изо всей силы грохнул ею по столу, прямо перед лицом Галины Федоровны. Она вскрикнула, и все вздрогнули.
  Так передо мной вновь появился медведь, вместо директора: он стоял на задних лапах, с оскаленной пастью, почти одного с ним роста, с рыжей, свалявшейся шерстью. Как подстреленный, он отчаянно рычал, визжал, раскачивался и размахивал передними лапами, большими и волосатыми. Но этого медведя я уже не так боялся: было в нем что-то жалкое, забитое, отчаявшееся. Да, да, директор в данный момент не мог не быть медведем, раз позволил себе так обращаться с пожилой женщиной, учителем, раз позволил себе так унижать и других учителей, ради спасения собственной шкуры. Но опять никто, кроме меня, этого медведя в директоре не видел, хотя все продолжали мрачно смотреть на него.
  — Не могу-у я бо-ольше!!.. – ревел медведь-директор, качаясь, брызгая слюной и пеной, размахивая лапами. – Ну-у, придет вме-есто меня-а дру-го-ой… тигр… может, лу-учше бу-удет!.. Ког-да-а вы нау –учитесь по-настоя-ащему-у рабо-отать?! Мне надое-ело с мо-ордой в г… не-е ходи-ить, вы-ы только все-е чи-истенькие-е, а я-а за что-о му-учаюсь, ма-ать ва-ашу?!
  Он замолк, перестал раскачиваться и замер: я чувствовал, сколько усилий стоило ему опять превратиться в человека. Медленно проявлялись на нем костюм, галстук, рубашка, и, наконец, уже не медведь, а Николай Федорович сел за учительский стол. Он помолчал, а потом оглядел сидящих перед ним и заговорил, подавляя надрывы:
  — Гы-главный в-вопрос у нас остается… товарищи, — это яв-вка… и еще раз явка!.. Мы, н-наверное, так сделаем… М-марья П-петровна… М-михаил Васильевич (старший мастер – А. О): каждый… день… после третьего у-урока, в каждой группе… будем от-тчитываться о… явке. Нет человека – немедленно е-ехать за ним, достать его… х-хоть со дна морского. Мы-ы учебное заведение, об этом, товарищи, забывать нельзя.
  Люди немного оживились. Директор еще больше успокоился, немного улыбнулся и развернул голубой журнал.
  — Вот недавно в журнале "Профтехобразование" я прочел статью об одном мастере… — он надел очки и вгляделся в текст, — мастере Заботове… Иване Ивановиче…. Так вот, это человек, который постоянно находится рядом с ребятами, — дальше директор начал читать:
  "Однажды к Ивану Ивановичу подошел курсант и попросил отпустить его домой. "У меня мать тяжело болеет, присмотреть некому, — сказал он. Иван Иванович согласился, но, когда курсант исчез за дверью, он открыл ее и крикнул ему: "Володя! Подожди!.. Я тоже иду на улицу Нариманова, нам по дороге". Курсант остановился и опустил голову. Они пошли вместе, и Иван Иванович расспросил его о семье, близких, а потом задал вопрос: "Что с мамой? Давно болеет? Может, помочь чем-нибудь?". Курсант ничего не ответил и еще ниже опустил голову. Когда они подошли к его дому, Иван Иванович попросил: "Володя, может, разрешишь поговорить с твоей мамой, я ведь давно ее не видел, к тому же она тяжело больна? Володя совсем сник и открыл перед ним дверь. Их встретила жизнерадостная, улыбающаяся Володина мама и пригласила за стол. Иван Иванович ни ей, никому не сказал о проступке Володи, но после этого случая Володя перестал обманывать старших и стал учиться усерднее.
  Так воспитывает Иван Иванович своих учеников: ненавязчиво, не читает морали, а делом, примером доказывает им порочность плохого поступка и человеческую ценность хорошего".
  — Ну как? – директор поднял глаза на людей. – Что скажете? Конечно, нам далеко еще до такого мастера, нам еще за собой вон сколько грязи убирать надо, но стремиться к этому мы обязаны.
  Педсовет кончился, все стали расходиться.
  — И так каждый понедельник: соберет перед работой, изругает на всю неделю, а сам уедет водку пить, — говорили между собой мастера и преподаватели. – Испортит настроение, а как потом работать? И так работа нервная, собачья.
  Вот каков бывает результат воздействия гуманных романтических идей, если их пропагандируют в "медвежьей" форме насилия и грубости.