Больше мы не встретимся

       Больше мы не встретимся
       Рассказ
       Ведерников Сергей И.
   Всё вокруг было наполнено послеполуденным зноем, всё замерло, затихла вся живность; даже мухи не досаждали, заснув на бревенчатой стене дома; изредка слабый порыв ветра закружит лёгкий пылевой вихрь на дороге, зашелестит листвой вековых тополей около дома и утихнет. Духота утомляла, и необременённое обыденной нуждой тело становилось вялым, почти безразличным даже к инстинктам.
   Егор открыл калитку огорода, вышел на улицу, которую образовывали менее двух десятков дворов, — она была пустынна. Не было на ней даже дворовых собак и бестолковых куриц, их держали ещё коренные обитатели деревни, в основном, пенсионеры, составлявшие своим жильём едва ли половину её дворов вкупе со второй улицей, бывшей ещё меньше первой; а вторую половину жилья занимали дачники, обитавшие здесь летом, некоторые – постоянно, некоторые – временами. Деревня запустела, заросла высокой густой травой, местами, бурьяном. Говорят, что уже встречались змеи.
   Он сел на скамейку под окнами дома, находящуюся сейчас в его тени, что составляло удобство для хозяев, поскольку и утром было приятно сидеть на ней в лучах восходящего солнца, и в послеполуденную жару, и в уютной вечерней тишине. Прямо перед ним открывался вид на широкое поле, засеянное какой-то цветущей травой. Но для Егора было грустно смотреть на него, потому что всю свою жизнь он помнил, что на этом месте, за лощиной, где протекала быстрая перекатистая речка, в полукилометре от их деревни, когда-то находилась другая деревня, больше, чем его родная,  которая исчезла, как будто её никогда там и не было. В той деревне во времена его детства была школа, где он окончил четыре класса, и деревенский клуб с библиотекой. В клуб раз в неделю приезжала «кинопередвижка», и по субботам, вечером, (наверное,  не в будний день потому,  что в деревне находился сельсовет и почтовое отделение) там «крутили» кино, часто прерываемое по причине остановки небольшого энергоблока, так как электричества в округе ещё не было. Если удавалось попасть в небольшой кинозал клуба, то они, дети, устраивались на полу перед сценой, на которой развешивался экран, а потом задирали головы, смотря фильм. Зачастую приходилось смотреть снаружи, через окошки зала.
   Туда же, ещё во времена Сталина и несколько позднее, до смерти отца, родители ходили на выборы, и это был почти праздник. Отец возвращался весёлый, подвыпивший, они с матерью приносили простые гостинцы: пряники ли, простые ли булочки, которые потом, после смены денег в шестьдесят первом году, стоили четыре копейки. Впрочем, и простой белый хлеб был для деревенских ребятишек лакомством, когда случалось родителям привезти его из города, поскольку в каждом доме в большой русской печи пекли обыкновенные ржаные черные караваи. 
   В тот же клуб, уже учась в техникуме на последнем курсе, он ходил в библиотеку, где можно было почитать даже Мольера. Субботними, воскресными вечерами в клубе
собиралась на танцы молодёжь почти из десятка соседних деревень. Танцевали, в основном, под гармошку, под электрофон, крутивший пластинки, пока не появились магнитофоны.
   Уйдя в воспоминания, Егор сидел, прикрыв глаза, думая, что всё это было словно вчера, но тут же встрепенулся и одёрнул себя, коснувшись запретной темы, состоявшем в таком же воспоминании.
   Он служил на подводной лодке ещё первый год. Однажды, перед каким-то праздником с утра был объявлен аврал, а в обед они со старшиной, старослужащим, должны были выпить пополам пол-литровую бутылку плодово-ягодного вина, что полагалась матросам по пятьдесят грамм на человека, когда они были в море. Но, поскольку их команда состояла из двенадцати человек, то получалась как раз та порция на двоих человек в неделю, хотя старшина менял с кем-то полагающуюся каждому шоколадку на вино. Разлили вино по кружкам, выпили, а потом Егор наблюдал, как старшина с улыбкой вытряхнул на ладонь осадок из бутылки, что достался ему. После обеда был объявлен отдых и кино. По внутренней связи транслировалась музыка, и Егор разместился на рундуке в углу отсека, надел наушники, расслабившись. Он был почти счастлив, и как-то сама собой пришла мысль, что, вот, придёт время и он вспомнит этот момент уже не на службе. Это была ошибка…  Чем дальше по жизни, тем больше он запрещал себе об этом думать, чтоб всё не выглядело так, что между тем моментом и настоящим больше ничего не было.
   Егор глянул вверх по улице, уходившей на небольшой подъём. Из переулка показался Мишка, друг детства, направлявшийся к дому своей двоюродной сестры. Открыв калитку огорода, он исчез в доме, а вскоре появился с её мужем, Николаем, с топорами в руках; и Егор понял, что они направляются колоть дрова, кучей сваленные около забора. Он всегда удивлялся тому обстоятельству, что коренные жители деревни каждый год запасались новыми дровами, хотя около каждого их дома вдоль забора в несколько рядов стояли длинные аккуратные поленницы; и хотя самые близкие к забору уже почернели от времени, дрова ежегодно продолжали заготавливать, скорее всего, по привычке и на запас.
   Он с сожалением подумал, что так и не успел повидаться с другом, поговорить с ним в течение той недели, что был в деревне, отягощённый запойными делами со своим зятем, мужем сестры, а теперь, уже готовясь к отъезду, боялся снова сорваться, встретившись с Мишкой.
   Далеко то босоногое детство с разбитыми в кровь большими пальцами ног, с ранами и ссадинами на ступнях, исколотых стернёй от покоса и острыми камнями на берегу реки, где они пропадали днями, купаясь или устраивая скользкую горку, для чего нужно было выровнять и облить водой глинистый берег, что располагался рядом с их каменистым пляжем, чтоб скатываться потом по ней  в воду. Здесь же, балуясь, бросали  друг в друга илом, взятым со дна реки, да так, что однажды Егор попал им Мишке в глаз; и потом у него этот ил вынимала языком из-под века полуслепая старая дева. Прошло столько лет, а он ещё и сейчас со страхом вспоминал, как весной с братом и Мишкой собирал вкусную «кашку» с цветущей сосны, и, взобравшись на дерево, перекладывал топор, которым  срубал ветки, на другое место, а в это время брат бросился подбирать уже срубленную, топор же, сорвавшись, упал ему на голову. Слава богу, обухом.
   Уже учась в школе, летними каникулами, они пасли колхозных телят на косогорах около деревни, ошалевавших от жары и надоедливых оводов, временами бросавшихся врассыпную, куда глаза глядят, задравши хвосты. Позднее Егор, которому повезло меньше, чем Мишке, работал подпаском у колхозного пастуха, охранявшего стадо дойных коров на скудных пастбищах, что не использовались для сенокоса. Лишь позднее, в августе, после сенокоса становилось немного раздольнее, а до того времени приходилось искать любую возможность накормить скотину. Однажды старший пастух отпросился в отгулы, и Егору бригадир назначил помощником Мишку. Стояли жаркие июльские дни. Не сильно утруждаясь заботой о стаде, они не удерживали коров, которые к полудню устремлялись к водопою и находились там, стоя ли в воде, лежа ли на берегу, до четырёх часов дня, после чего, как сговорившись, выходили из воды и направлялись на пастбище. Друзей радовало такое поведение стада, так как давало им возможность коротать время, лёжа на больших каменных валунах или плескаясь в речке. Через пару дней бригадир спросил Егора, в чём дело, что удои во время их пастушества выросли? Тот не знал, как ответить, и лишь позднее догадался: скотина сама понимала, что для неё лучше.
   Со временем они встречались всё реже. Но и тогда, уже учась в техникуме, Егор на каникулах работал в колхозе на лошади, занимаясь сенокосом или уборкой соломы на полях после комбайна. Однажды они с Мишей окучивали картошку на колхозном поле, и серый Мишкин мерин ни с того ни с сего укусил его за шею. Испугался не только Мишка, но и Егор, впервые видевший, как лошадь кусает человека.
   Позднее Михаил выучился на тракториста, а когда Егор вернулся со службы, лошадей в деревне уже не было, их заменили тракторы, конюшня опустела и вскоре была снесена. Вместе с лошадьми исчезло около десятка деревень в округе, зато разрослась центральная усадьба колхоза, находившаяся вблизи их деревни.
   Когда началась война, Мишкиной матери было девятнадцать лет, а поскольку она не была замужем, и детей у неё не было, то её дважды призывали на «трудовой фронт», так иногда называли узаконенную в то время трудовую повинность. Последний раз это случилось за два года до окончания войны, и работала она в Предуралье, на реке Чусовой, где с такими же девчатами заготавливала лес для нужд военного фронта. Насколько трудна была для неё эта работа, Егор понял из рассказа матери, бывшей в родстве с матерью Михаила, и встречавшую её по возвращении домой с железнодорожной станции, находившейся в ста километрах от их мест. Она нашла Валентину в соседней деревне, исхудавшую, измученную, едва стоящую на ногах. Но всё обошлось, та поправилась, а к концу войны родила Михаила; надежды выйти замуж у неё не было, по всей округе то и дело приходили похоронки. Она так и осталась незамужней, в одиночестве воспитывая сына, хотя и не чуралась мужчин, втихаря от жён домогавшихся её, не оставаясь, впрочем, единственной в этом занятии: война оставила многих женщин её возраста без женихов, да и без мужей тоже. От неё Егор запомнил несколько героических песен того времени, которые не мог слышать по радио, по той простой причине, что его ещё не было в деревне: их она, бывало, пела им с Михаилом. Но больше
всего его поражало позднее, что она напевала украинскую песню, которую, как он понимал, могла перенять только у подруг по «трудовому фронту». Песня была, скорее, шуточная и слова в ней были такие: «Служил я у пана по первое лето, получил от пана курицу за это…»
   Невинность Мишка потерял со своей сорокалетней соседкой — вдовушкой, жившей рядом с их домом вместе со своей старой свекровью и уехавшей к себе на родину в соседний район после её смерти. Флегматик по природе, увалень, он долго не мог найти себе невесту, пока с ним не произошёл смешной и нелепый случай, перевернувший его жизнь, и состоял он в том, что однажды мать попросила его съездить в районный город на  рынок, купить поросёнка. И, наверное, ничего бы не произошло особенного, если б у него не порвался мешок, в котором он нёс того поросёнка, оказавшегося настолько шустрым, что за ним Мишке пришлось гнаться аж два квартала под смех и улюлюканье прохожих, наблюдавших за погоней. Неизвестно, кто бы утомился быстрее, поросёнок или Мишка, если б ему не помогла шедшая навстречу девушка, сумевшая изловить беглеца. Так  парень познакомился со своей будущей женой, оказавшейся оборотистой девушкой, а Миша, очевидно, понравился ей, так что вскоре они сыграли свадьбу, а вслед за этим она устроилась на работу продавцом в магазин при деревне. Была она женщиной крупной независимой, уверенной в себе, что деревенские жители скоро оценили.
  Егор познакомился с ней через пару лет после службы, когда ненадолго приехал в деревню во время отпуска. Он сразу заметил её откровенные взгляды в его сторону и искренне пожалел в душе Мишку, не позволив себе как-то прореагировать на её знаки внимания. Через несколько дней после приезда, его пригласили на свадьбу, которую устраивал для своей дочери сосед матери по усадьбе, где присутствовали почти все взрослые жители деревни. Началась свадьба засветло и продолжалась за полночь. Застолье сменялось плясками, потом все снова усаживались за столы, а потом снова отдавались плясовому веселью, пока гости, захмелев, не начали делиться на группы, затевая беседы. Несколько опьянев, Егор увлёкся бесшабашным флиртом с молоденькими подружками невесты, и был удивлён, когда к нему подошёл пьяненький Мишка, жалуясь со слезами на глазах, что к его Дарье пристаёт незнакомый им чужой парень, верно, гость молодожёнов. Настроение у Егора упало, он решил проследить за тем парнем и тут же заметил, что Дарья отвечает на его ухаживания. Он намеревался уже вывести ухажёра наружу и приструнить его, но тут эта парочка исчезла из дома, и Егор поспешил следом. Был август, а ночь темна и непроглядна. В свете из окон дома, падающего в огород и на улицу, никого не было видно. Он прошёл вглубь огорода по утину, поросшему уже молодой отавой, и за кустами смородины, за яблонями натолкнулся на ту уже целующуюся парочку, увлечённую своим занятием и не замечавшую подошедшего Егора. Тот схватил ухажёра Дарьи за шиворот, чтоб затем, резко развернув его, дать пинок под зад. Споткнувшись, тот всё же удержался на ногах и спешно удалился.
   — Как тебе не … — повернулся Егор к Дарье, но больше ничего не смог сказать закрытым Дарьиными губами ртом.
   Не успев отстраниться, он вдруг оказался лежащим на земле вслед за потянувшей его за собой женщиной.
   Ошеломлённый, с затуманенным сознанием парень почти не понимал, что происходит, и лишь потом, в конце, вдруг почувствовал себя словно из ведра облитым помоями, а следом вспомнились слова, слышанные им ещё в юности: «Когда е… — весь мир бы взял, а как кончил – хуже чёрта лысого». Было гадко, противно, он ненавидел себя, эту женщину.       — Теперь ты мой! — с тихим смехом услышал он рядом.
   — Пошла ты, дура! — сказал   Егор, резко встав и направившись прочь из огорода к себе домой  мимо светящихся окон с силуэтами гостей, продолжающих веселье.
   Весь следующий день он не выходил из дома, униженный происшедшим, казалось, вся деревня должна знать о случившемся; а вечером к ним в дом пришла Дарья с какой-то пустяковой просьбой к матери Егора. Девушка выглядела весёлой, жизнерадостной, а Егор не смел посмотреть ей в глаза и попытался было выйти из комнаты, но женщина, словно случайно, заступила ему дорогу, в то время как мать Егора выходила из комнаты.
   — Здравствуй, милый! Ты – куда?! Постой, постой!.. Ты думаешь, я зря пришла? Ну уж, нет! Жду тебя через час около магазина.
   — Ты с ума сошла! – оторопел парень. – Никуда я не пойду.
   — Пойдёшь, пойдёшь! – откровенно смеялась девушка.
   — Да с чего ты взяла-то?! – воскликнул Егор.
   — А с того, мой дорогой, что иначе я всё расскажу Мише, — улыбалась Дарья.
   — Ты не посмеешь!!!
 Она всё с той же улыбкой легонько потрепала его за ухо, сказала:
   — Через час! – и вышла навстречу возвращавшейся матери.                       
   Было уже темно, когда Егор с тяжёлым сердцем подошёл к магазину, стоящему на отшибе в начале деревни, где около двери в кладовку его ждала Дарья. Не сказав ни слова, та взяла его за руку, потянула в открытую дверь.
   Он ещё трижды приходил туда сначала с неохотой, потом начал понимать, что его уже тянет на эти встречи, и, побыв две недели у матери, спешно покинул дом.
   Годы шли; изредка приезжая в деревню во время отпуска, Егор мельком встречался с Дарьей, хотя и старался избегать этих встреч, тогда как с Михаилом они часто выпивали вдвоём ли, со знакомыми ли в компании, иногда ходили на рыбалку уже втроём, с его подрастающим сыном. Про Дарью ходили разные слухи, что она будто бы путалась с шабашниками, строившими коровью ферму в колхозе, с деревенскими молодыми парнями.  Рассказывали, что однажды во время, опять-таки, свадьбы, случившейся в доме, расположенном поблизости от магазина, двое парней, бывших с ней в той же кладовке, решили пошутить, ударив её, стоящую в известной позе, гитарой по голому заду. Развернувшись, та с размаху вломила шутнику так, что тот вышиб дверь кладовки и вылетел вон на дорогу. Пили они с Михаилом всё больше и больше, причём, если он быстро хмелел, засыпая потом, то Дарью хмель не брал долго, однако работу свою она знала. Вовка, их сын, вырос, женился, у него родился ребёнок, а когда Егор спрашивал у Мишкиной невестки, какие у них отношения со свекровью, та просто отвечала: «Никакие. Она даже на внука не обращает внимания».
   Прошлым летом, когда Егор снова был в деревне с недельным отпуском, Дарья окликнула его, выходящего из такси, на котором он вернулся из города, куда ездил по делам, а подойдя вплотную, сказала почти безразлично:
   — А ты знаешь, что Вовка – твой сын?
   Егор хотел, наверное, что-то сказать, но не смог, оставшись с открытым ртом. Женщина протянула руку, коснулась подбородка и подняла его отвисшую челюсть вверх так, что у
него ощутимо щелкнули зубы.
   Зимой она умерла: сердце не выдержало запоя. Михаил остался один, уже будучи на пенсии. Он бы и рад был чем-то заняться, но в колхозе был заведён такой порядок, что пенсионеры уже не могли работать, поскольку работы на всех не хватало.
   Тут Егора окликнули: жена просила его собрать свои вещи, они намеревались уезжать на другой день.
   Часа через два он снова сидел на лавке под окнами дома. Мишки с зятем уже не было на улице, однако вскоре он вышел из калитки огорода, и Егор понял, что тот уже выпивши: так уж было заведено в деревне, что почти любую помощь нужно было отметить застольем. Михаил постоял около забора, держась за него, огляделся и заметил Егора, помахавшего ему рукой, затем отпустил забор и нетвёрдой походкой направился в его сторону. Поздоровавшись, он сел рядом на скамейку.
   — Что ты в валенках летом? – удивился Егор.
   Михаил махнул рукой, ответил безразлично:
   — Помнишь кузнеца Гришу? Тот всегда ходил в валенках. Вот и я…
   Когда-то давно в деревне была колхозная кузница, где работал крупный,  хромой мужик, кузнец; говорили, что он был отцом Михаила.
   — Я не знал, что ты приехал, — продолжал он.
   — Неделю уж…  Вот завтра уезжаю. Прости, не удалось нам посидеть.
   — Жалко…
   Мишка опустил свою крупную голову на руки, локтями упёртые в колени, толстые губы его задрожали, в глазах заблестели слёзы.
   — Помнишь, как я приходил в город, чтоб встретиться с тобой? – говорил ему Егор.
   Тот в детстве, неизвестно по каким причинам, был отправлен на учёбу в районную вспомогательную школу-интернат, где окончил четыре класса этой школы и уже не учился более. Тогда друзья заметно переживали разлуку.
   Миша размазал слёзы по лицу, это было его пьяной слабостью.
   — Всё кончено, — потерянно говорил он, — ничего у меня не осталось.
   — Что ты говоришь, у тебя есть Вовка, внук!
   — Дарья умерла…
   Он помолчал, высморкался.
   — Ты знаешь, что Вовка твой сын? – сказал спокойно.
   Егору показалось, что на мгновенье он потерял сознание. Затем стало невыносимо стыдно, он молчал, хотелось провалиться сквозь землю.
   — Прости, друг! – наконец превозмог он себя.
   Михаил встал, нетвёрдой походкой направился прочь, сказав уходя:
   — Больше мы не встретимся.
 
На следующее лето Егор снова приехал в деревню, нужно было продавать родительский дом: так сложились обстоятельства. Только тогда он узнал, что Михаил умер прошлой зимой. Его нашли в своей избе, словно заснувшим, сидя за столом.
   Сделав свои дела, Егор ещё раз заехал в деревню, попрощался с соседями, с домом, с деревней, а когда садился в такси, вызванное из района, услышал, как охнул водитель:   из-под мостика через канаву, около которого он ожидал машину, выползла змея и не спеша переползла дорогу.