Великий комбинатор. Как одного типа подвёл неверный выбор прототипа.

Уже к середине 20-х годов Валентин Катаев занимал достойное место в
стройных рядах советских писателей.  Рост популярности  мастера слова
стимулировал в нём рост  всевозможных как творческих, так и, простите,
фискальных желаний.  

Узнав где-то, что великий французский романист  Александр Дюма
(Дюма-папа)  пользовался услугами чуть ли не ста менее именитых
писателей, «заимствуя» написанное ими в свои романы,  Катаев  возмечтал
уподобиться мэтру - завести  себе «литературных рабов». Отсутствие хотя
бы парочки помощников навевало тоску и уныние на Валентина Петровича.
Ещё он сгорал от страстного желания написать первый, советский,
хулиганско-приключенческий роман, в котором изобразить  «сатирическую
галерею современных типов времен  нэпа».    

 Главным героем будущего романа Катаеву виделся некий Киса Воробьянинов,
здорово похожий на его двоюродного дядю - председателя земской управы
 Евгения Петровича Гринько.  Сюжетную канву мастер решил позаимствовать
 у Артура  Конан Дойла из романа "Шесть Наполеонов". Там автор спрятал
драгоценности в одну из шести «бонапартовских» статуэток, чем держал в
напряжении читателя  до самого конца романа.  

Мастер  перевоплотил «тайнички-наполеончики» в стулья, попутно удвоив их
количество,  (вероятно, учитывалось  число «негров-исполнителей» – по
шесть стульев  на  нос) и обозвал будущий свой роман: «Двенадцать
стульев».

 Как это было и что из этого вышло весь  советский народ узнал только по
пришествию полувека.  В  книге своих мемуаров «Алмазный мой венец»,
 Катаев изобразил это так: 

«Все  это  я изложил моему другу и моему  брату,  которых  решил 
превратить  по  примеру Дюма-пера в своих литературных негров: я
предлагаю тему,  пружину,  они  эту тему разрабатывают,  облекают  в 
плоть  и  кровь  сатирического  романа.  Я прохожусь по их писанию
рукой  мастера.  И  получается  забавный  плутовской роман, в отличие от
Дюма-пера выходящий под нашими тремя именами. А  гонорар делится
поровну.»

Дальше «алмазно-венценосный Валентин» знакомит нас со своей невероятной
интуицией и собачим нюхом на таланты: «Почему я выбрал своими неграми
именно их - моего друга и  моего  брата? На это трудно ответить. Тут,
вероятно, сыграла известную роль моя  интуиция, собачий нюх на таланты,
даже еще не проявившиеся в полную силу. Я представил себе их обоих -
таких разных и таких ярких - и понял, что  они  созданы  для  того, 
чтобы  дополнять  друг  друга.  Мое  воображение  нарисовало  некоего
двуединого гения, вполне подходящего для роли моего негра».

Как увидим дальше, ни интуиция ни нюх мэтра  не подвели.
Ильфо-Петровский Остап отстранил катаевского Кису из роли главного
героя романа и сам занял его место. 

 Озадаченные Дюма-Катаевым соавторы работали в то время в московском ДТ
- «Дворце Труда» (подробное описание которого вошло в главу ХХІV «12
стульев»). Словно арбуз косточками, ДТ был наполнен редакциями
всесоюзных и столичных  газет и журналов. Самой громкой, спору нет, была
газета железнодорожников «Гудок» (вспомним «Станок» из романа). Но нас,
 уважаемый читатель, интересует  лишь одна редакционная дверь с
табличкой "Четвертая полоса". За ней, в душной комнатушке ютилась
бригада хохмачей, "обрабатывающая  письма слегка матерящихся трудящихся,
превращая их в злободневные фельетоны с хулиганскими заголовками. То,
что не поддавалось никакому облагораживанию, тут же попадало в тут же
висящую стенгазету "Сопли и вопли"".  

 Одна курьерша, по долгу службы вынужденная заносить туда
корреспонденцию, чистосердечно возмущалась: «сидят за столами шесть
здоровых мужиков - ничего не делают, только ржут и пишут - пишут и
ржут!».  

Уважающие себя придворные «Дворца Труда», с главными редакторами
включительно, предпочитали обходить  эту комнату стороной, чтоб не
нарваться  на острый кончик языка, тем паче пера, кого-либо из
«хохмачей». Все знали, что туда, как  в дверь сортира, с половым
признаком, никогда не совпадающим с вашим, входить не просто неприлично,
но и опасно.

Но всё это касалось заурядных членов профсоюза, зато собратья по перу
заглядывали туда  часто, запросто, без стука - Бабель и Багрицкий,
Паустовский и Булгаков а также друг детства Юрия Олёши, одного из
обитателей «комнаты смеха» - Остап Шор. И, хотя он и не был ни
писателем, ни поэтом профессиональные юмористы слушали его
сардонические остроты с нескрываемым удовольствием.

Оба  раба-соавтора как раз и составляли треть коллектива вышеописанных
«лодырей», получая за свою «смешную» работу не менее смешное жалование,
коего едва хватало  на хлеб, воду ну и, конечно же, водочку или вино
на сдачу. 

Женя Катаев, «не пожелавший купаться в лучах славы старшего брата, (а
может, впоследствии, делиться своей?) взял себе псевдоним Евгений
Петров». Согласно метрической книге одесского раввината: «Иехиель-Лейб
Файнзильберг, сын Арьи Беньяминовича Файнзильберга и Миндли Ароновны по
браку в 1891 году, рожденный в 1897 году по старому стилю; обрезан 10-го
дня» проявил трогательную заботу к своим  «необрезанным»  русскоязычным
читателям.  Иехиель-Лейб сократил своё имя до «Илья», а от своей
сложно-выговариваемой фамилии оставил только первую букву «эф»,
приставив её к трём первым буквам своего  же имени. Илья Ильф - так
подписывал он свои творения.

Конец рабочего дня. Все придворные покинули дворцовые палаты, сменив их
на родные коммуналки, общаги и прочие трущобы. Только рабы-соавторы,
усевшись по разные стороны стола,  принялись ваять будущий шедевр.
Каждый сам по себе, как и рекомендовал им мэтр.

Ночь. Охрана ДТ окунулась в тот сладкий, беззаботный сон, хорошо знакомый
детям, сторожам и пожарникам, а наши литераторы  что-то пишут,
зачёркивают, сызнова пишут и снова перечёркивают…

Под утро, не сговариваясь, «подневольные» приподнимают свои зады,
вытягивают шеи  и  бесстыже заглядывают на писанину  друг  у  друга.

Смеялись долго… До слёз… До хрипоты – количество написанного полностью
совпало с количеством вычеркнутого. У обоих!  И только жирные кляксы
свидетельствовали о титанических творческих потугах.

-    А может…      Как рабы на галерах…   К одному веслу прикованные …
Вместе?! – застенчиво предложил один.

-  И погребём в одну сторону? И будем плавать кругами? – высказал толи
сомнение, толи утверждение второй.

-    А вторую пускай мэтр разгребает!  За что ему  треть нашего
гонорара?

На том и порешили!

 Но «разгребать»  Дюма - Катаеву не довелось. Переложив свою головную
боль на две, пока ещё здоровые головы сотоварищей, он тут же исчез
Москвы: «Я  же  уехал  на Зеленый мыс  под  Батумом  сочинять  водевиль  для 
Художественного  театра, оставив моим крепостным довольно подробный план
будущего  романа.  Несколько раз они присылали отчаянные телеграммы,
прося указаний по  разным  вопросам, возникающим во время сочинения
романа. Сначала я отвечал им коротко: "Думайте сами". А потом и совсем
перестал  отвечать,  погруженный  в  райскую  жизнь  в субтропиках,
среди бамбуков, бананов, мандаринов, висящих  на  деревьях  как
маленькие зеленожелтые фонарики,  деля  время  между  купаньем,  дольче 
фар ньенте и писанием "Квадратуры круга".»

Оставил же своим подневольным  «довольно подробный план будущего 
романа», а они, неблагодарные – телеграммами достают!  Осталась ведь
сущая мелочь, пустячок какой то – согласно плана  роман сочинить.


«Брат и друг обиделись  на  мое  молчание  и  перестали  тревожить  меня
телеграммами с мольбами о помощи».  

Молчание, как мы увидим ниже, избавит мэтра как от бремени что-либо в
романе править, так и  вообще от соавторства в нём.  Зато подтвердит
добрую, старую истину: молчание - золото, матереализовавшись в маленький
золотой портсигарчик. 

Читаем дальше: «Вскоре, закончив водевиль,  я  покинул  райскую 
страну…»

 «Вскоре» у  Валентина Петровича  означает ни много ни мало, а половину
(!) календарного года. 

«Едва я появился в холодной, дождливой Москве, как передо мною предстали
мои соавторы. С достоинством, несколько даже суховато они сообщили мне, 
что уже написали более шести  печатных  листов.  Один  из  них  вынул 
из  папки аккуратную рукопись, а другой стал читать ее вслух. Уже через 
десять  минут мне стало ясно,  что  мои  рабы  выполнили  все  заданные 
им  бесхитростные сюжетные ходы и отлично изобразили подсказанный мною
портрет  Воробьянинова,  но, кроме  того,  ввели  совершенно  новый, 
ими  изобретенный  великолепный персонаж - Остапа Бендера,  имя 
которого  ныне  стало  нарицательным,  как, например, Ноздрев. Теперь
именно Остап Бендер, как они его назвали – великий  комбинатор,  стал 
главным  действующим  лицом  романа,  самой  сильной  его пружиной. Я 
получил  громадное  удовольствие  и  сказал  им  приблизительно
следующее:

 - Вот что, братцы. Отныне  вы  оба  единственный  автор  будущего
романа.

Я устраняюсь. Ваш Остап Бендер меня доконал.

-  Позвольте,  Дюма-пер, мы очень надеялись, что вы пройдетесь по нашей
жалкой прозе рукой  мастера,- сказал мой друг с тем свойственным ему
выражением странного, вогнутого лица, когда трудно понять, серьезно ли
он говорит или издевается.

-  Я  больше  не считаю себя вашим мэтром. Ученики побили учителя… 
Заканчивайте роман сами, и да благословит вас бог. Завтра же я еду в
издательство и перепишу  договор  с  нас  троих  на  вас  двоих.»

 Выходит «довольно подробный план будущего  романа» старика Саббакина
(так В. Катаев подписывал свои фельетоны в разных изданиях) состоял в
том, что прототипом «своего» главного героя был дядя братьев Катаевых.
Из чего следует, что по всем вопросам относительно образа Воробьянинова,
метр, со спокойной совестью, отсылал молодые дарования к… дяде. 


Илья Ильф вспоминал впоследствии: «Бендер стал для нас совершенно живым
человеком, он стал пролезать почти в каждую главу и мы ничего не могли с
ним сделать». Да уж!  Трудно не согласиться. С появлением в романе
великого комбинатора, отношение молодых дарований к «протеже» старика
Саббакина – Кисе Воробьянинову  трепетным никак не назовёшь!  Его красят
во всякие нехорошие цвета, а затем бреют наголо. Назначают «гигантом
мысли, отцом русской демократии» и заставляют попрошайничать (на трёх
(!) языках) в грязных,  тщательно помятых пиджаке и шляпе. Безбилетным
«мальчиком» сажают на пароход и, как мальчишку, «воспитывают» резкими
 ударами под дых и ниже: «Вот тебе милиция, вот тебе дороговизна стульев
для трудящихся всех стран, вот тебе ночные прогулки по девочкам, вот
тебе седина в бороду, вот тебе бес в ребро».

Под конец  романа - делают из него убийцу, чем напоминают мэтру про
позаимствованную им у джентльмена Конан Дойла сюжетную линию -  в «Шести
Наполеонах» один из подельников точно так же,  при помощи бритвы, решает
долю своей доли.  Справедливости ради, надо отметить, что такое решение
далось авторскому дуэту не просто – они даже повздорили. Помог случай.
Точнее проведение: соавторы положили в сахарницу две бумажки, на одной
из которых нарисовали череп. Осталось «вслепую» вынуть одну из них.
Вынули… и «через пол часа Остапа не стало».   

 Наконец, уважаемые читатели, мы  вплотную подошли к главному вопросу:

Кто же он, прототип Остапа Бендера, заставивший мэтра отказаться от
своих честолюбивых и, простите, чуточку жлобских намерений?

 Находим у Катаева: «Остап Бендер написан с одного из наших одесских
друзей. Он был старшим (на самом деле младшим) братом одного
замечательного поэта-футуриста... Брат футуриста был Осип, внешность
которого авторы сохранили в своем романе почти в полной
неприкосновенности: атлетическое сложение и романтический, чисто
черноморский характер. 

…Остапа тянуло к поэтам, хотя  он  за  всю  свою  жизнь  не написал ни
одной стихотворной строчки. Но в  душе  он,  конечно,  был  поэт,  самый
своеобразный из всех нас».

  «Замечательный поэт-футурист»  по метрике - Натан Беньяминович Шор,
1897-го года рождения.  Летом 1914-го  друзья-одесситы Натан Шор и Эдик
Дзюбин придумывают себе литературные псевдонимы, разыграв два цвета:
фиолетовый и багровый. Так, волей проведения, Натан становится
Анатолием Фиолетовым, Эдик – Эдуардом Багрицким (в мемуарах
«венценосного Валентина» он упомянут 72 раза как «птицелов»), а
литературное сообщество «левантинцев»  пополняется  сразу двумя
замечательными поэтами.    В этом же году у Анатолия выходит первая (к
несчастью и последняя прижизненная) книга «Зеленые агаты. Поэзы».

Младшим (1899 г.р.) братом Натана-Анатолия был Осип Беньяминович Шор. И,
«хотя  он  за  всю  свою  жизнь  не написал ни одной стихотворной
строчки», но, вероятно по той же причине, что и Илья Ильф, несколько
«упростил» своё имя и отчество - в миру он стал откликаться на Остапа
Васильевича.

 Второе условие, выставленное стариком Саббакиным молодым литераторам за
снятие своей кандидатуры из числа соавторов, было сугубо меркантильным.
 Любовь к массивным золотым портсигарам была второй, после женщин,
пламенной страстью легендарного Дюма. Катаев решил хоть в этом не
отставать от знаменитого француза.   "При получении первого гонорара за
книгу вы обязуетесь купить и  преподнести  мне золотой портсигар" -
 второе, последнее условие метра.

Создатели великого комбинатора и тут не ударили лицом в грязь, они
объединили обе страсти великого француза - романиста, и преподнесли
Валентину Петровичу крохотный,  дамский портсигарчик.  

Мал золотник,  да дорог.

 Дальше в своих мемуарах Катаев–художник «умирает», уступив место 
Катаеву–писателю. Советскому писателю, а это уже диагноз. Описанный им
"героический поход" Осипа Шора к бандитам после выхода в свет «Алмазного
венка», сам Остап Васильевич Шор прокомментировал  так: "очередная
типично советская брехня, но написано мило".

Маленькая историческая справка. Валентин Петрович Катаев, вероятно, не
знал, что и у великого Дюма бывали неудачи. Некоторые его «батраки», -
как Нерваль и Готье, обрели со временем имя, известность и покинули
«литературное поле» метра. Но, увы, только некоторые. Вот соавтору
романа «Три мушкетёра», Маке - не повезло. Мэтр подправил его сочинение
- роман «Шевалье д`Арманталь» и не стал возражать, чтобы тот подписался
своим именем. Возразила газета «Ля Пресс», в которую Дюма занёс
рукопись. Её директор, Жирардэнк, сообщил следующее: «Роман, подписанный
«Александр Дюма», стоит 3 франка за строку, подписанный «Дюма и Маке» –
30 су». И Дюма и Маке были не просто французами, но и патриотами. Видимо
поэтому, выбор в пользу «трёх франков» был принят ими единогласно.

 А за Валентина Петровича Катаева можно сказать так: 

«Маркиза Александра Дюма Дави де Ла Пайетри из меня не вышло, зато своих
Нерваля и Готье, обретших собственное литературное имя, я породил.
Причем двоих «в одной посуде» »

За что ему огромное СПАСИБО!