Ларису Ивановну хочу

ЛАРИСУ ИВАНОВНУ ХОЧУ
   "Поселок газовиков Толобай. Пукайте сколько влезет — никто не заметит!" — разрешил Антоха, оборачивая к пассажирам курносое, обрамленное барашковыми колечками лицо. Пошутив, Антоха подмигнул интересной пышно-золотоволосой пассажирке. Пассажиры вышли размяться. Вышла и Лариса, и сразу прижала к носу платочек. Вокруг поселка "журавли" качали нефть. Горели за лесом факелы, сильно пахло газом. Пукайте сколько влезет… Ужасно смешно. Кретин.
   — Как вы здесь живете? — сказала она женщине, которая шла по обочине дороги, хворостиной невнимательно погоняя козу, чтобы успеть рассмотреть нездешних людей. Женщина не поняла. "Дышите как в этом газу?!" — расшифровала Лариса.
   — Принюхались.
   Та остановилась чтобы подробно рассмотреть заодно и Ларису: от осветленных, под Катрин Денев, волос и кокетливого шарфика на шее — до белого импортного плаща и золотых босоножек.
   — Да у вас тут спичку зажечь страшно. Сразу на воздух взлетите.
  — Вон же ваши курят и не взлетают, — обиделась женщина, хворостиной указывая на дымящих, как паровозики, мужиков из автобуса.
   Когда Лариса возвращалась, водитель игриво выкинул перед ней руку, преграждая вход. О господи, не хватало только приставаний этого… Иванушки-дурачка. Она вложила в сумрачный взгляд столько брезгливости, что Антоха руку поспешно убрал.
   * * *
   Проехали всего-то сто с лишним километра, а у Ларисы затекли ноги, затекла шея; душа, кажется, и та затекла.
   Не успели тронуться из пункта отправления, как подростки впереди немедленно опустили свои кресла, приведя их почти в горизонтальное положение. Да фактически улеглись на колени Ларисе! Она с беспомощным отчаянием осмотрелась: никто в салоне больше не опустил своих кресел, только эти двое, и именно перед ней!
   Соседу у окошка было все равно: скромно сдвинув коленки в дешевых серых брюках, он всю дорогу грыз семечки из газетного фунтика. Потом громко грыз морковку. Потом сгрыз все и затих. В Толобае куда-то убежал и прибежал, тяжело дыша, с новым фунтиком...
  
   Многие Ларису не понимали: зарабатывает неплохо, одинокая, кому, как не ей, путешествовать? Но она-то хорошо предполагала изнанку этих путешествий. Орущие младенцы и храпящие соседки в номерах отелей, и мучительная невозможность соблюсти элементарную гигиену, и расстройство желудка от чужой воды, и поиски туалета в самый неподходящий момент...
   Вот сидела она перед телевизором, смотрела передачу, скажем, об африканском заповеднике. Показывали лоснящихся негритянок с шеями-стеблями, волосатые пальмы, сафари, львов, носорогов… Лариса взирала с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек "Сюита") на это свысока. Она не была, но стопроцентно уверена: Африка та — сплошное разочарование.
   Душные банные испарения болот, кучи буйволиного навоза у реки, изрытая копытами глина на берегу — как у колхозной фермы, тучи мошкары. И цари зверей ходят с проваленными хребтами, с отвислыми пузами, и как бродячие собачки все время некрасиво совокупляются. Стоило за этим ехать за тысячи километров.
   Лариса не решилась бы и на эту поездку, да тетка забросала письмами: что плохо со здоровьем, успеть бы отписать дом на племянницу. Врала, наверно.
   * * *
   За окном головокружительно проносились светлые, девичье-безалаберные березовые рощицы, холмы с пасущимися коровами, мрачные ельники. Чужая земля, чужая северная природа. Но вот же свыклась, срослась за восемнадцать безвылазно проведенных здесь лет — ни за какие коврижки никто не выманил, разве вот тетка — домом...
   А ведь как плакала, как птицей билась и рвалась, когда после столичного вуза по распределению попала в этот отдаленный нефтеносный край. Здесь зима тянется полгода, здесь местное население малоросло и робко, как дети, а язык смешной и некрасивый, будто состоит из повторяющегося слова "пурген".
   22 + 18 = 40. Говорят, 40 лет — зенит жизни. Нет, зенит жизни — тридцать лет. А сорок — это трагическая точка отсчета, считай хоть в ту сторону, хоть в эту. Пятнадцать лет назад была молодой и ничегошеньки не понимала. Через пятнадцать лет будешь старой и больной. В сущности, вся человеческая жизнь укладывается в эти плюс-минус 15 лет. Только начинаешь понимать и ценить жизнь — а уже извольте готовиться на выход. Беспредел какой-то.
   Лариса вынула косметичку. Пыль ярко проявила морщинки в уголках глаз и рта. В волосах люрексом запуталась седина, а ведь окрашивалась перед самой поездкой. Лариса скрученным шарфиком подняла волосы, спрятала предательский люрекс. Наложила на лицо косметическую сметанку, откинулась с полузакрытыми глазами.
   Снова пялится этот придурок за рулем. Вот всегда ей встречается что-нибудь такое. Подружки-сокурсницы завидовали: коллектив на комбинате мужской, в девках не засидишься. Только и хватает тех мужиков, чтобы начинать деловые телефонные разговоры с фразы: "Ларису Ивановну хАчу!" И громоподобно ржать, будто выдали Бог весть что остроумное. Летом в самую жару ходят в сланцах, напяленных на носки!!! Мастодонты.
   А если редко-редко попадется кто с интеллектом выше среднего, так уж готов, с обручальным кольцом на пальце. Ужасно раздражали Ларису (действительно Ивановну) мужчины в обручальных кольцах. Ну что, что, спрашивается, они этим хотят сказать?! Невооруженным глазом видно: подкаблучник, трус, баба в штанах.
   "Ай, не трогайте меня, я верный муж". Да кто на тебя покушается, господи, было бы на что. Сморчок. Давай чапай обслуживай свою толстозадую женушку, на большие-то подвиги силенок не хватит, импотент несчастный. Вот, вот, именно: у мужика в обручальном кольце на лбу вот такими буквами написано: "ИМПОТЕНТ".
   Очень, очень полезно мужчинам в обручальных кольцах иногда послушать внутренние диалоги окружающих дам.
   * * *
   В первое же послеинститутское лето она поспешно, как-то нечаянно выскочила замуж. В свадебном застолье плясала до упаду, не замечая ни многозначительных взглядов гостей, ни тяжело опущенных глаз родни. Ни того, как искусно, артистично, оттопырив два пальчика, пил молодой; не закусывая, утирал хищно нежно алеющие пухлые, как у девушки, губы.
   Над дверями уютной квартирки-гнездышка молодоженов, как над воротами Бухенвальда, можно было вычеканить: "КАЖДОМУ — СВОЁ".
   Раз в два месяца муж запивал, будто по графику. Как хитрый сумасшедший, как зверь, он чуял знаменательный день, вздрагивающими ноздрями втягивал запах предстоящего запоя; нежно, мягко, на звериных лапах подкрадывался к нему. А в Ларисе, по мере приближения к этому дню, внутри все тоскливо сжималось.
   Хотелось выйти во двор, сесть на скрещенные ноги, поднять голову к небу — и страшно, до мороза по коже, на одной ноте по-волчиному завыть, раскачиваясь телом, раскачивая косматой головой, зажав уши, чтобы не поседеть от собственного воя.
   Каждому — своё.
   * * *
   Сосед-грызун сошел. Его сменил новый пассажир: черноватый парень в кожаной куртке, с большой спортивной сумкой на ремне.
   Вжикнул, раздернул молнию — в бензиновую затхлость салона рвануло такой ароматной свежестью, что пассажиры завертели головами. Сумка была набита душистыми темно-красными яблоками. Вынул гигантский рубиновый плод и протянул соседке. Дружелюбно, широко, обнажив ярко-красные, как кровь, десны, улыбнулся, крепко встряхнул Ларисину руку:
  — Анис.
   Лариса не поняла:
  — Сорт яблок?
   — Нет. Зовут Анис.
   Да, восточные, южные теплолюбивые люди любят экзотические имена: Адонис, Талант, Алмаз… Он засмеялся от едва сдерживаемого, бьющего в нем избытка молодой радостной энергии. Вынул глянцевый журнал.
   -Ха-ка -ма-да, — прочел громко по слогам. — Не фамилия, а шарада. Мой первый слог похож на смех, второй мой слог в середке алфавита… Все вместе — модная женщина-политик. — И после паузы: — Вот тут в именнике пишут: все Ирины и Марины — стервы. Это правда?
   По-русски говорил он прекрасно, без акцента.
   * * *
   Стемнело. Под потолком зажглись тусклые лампочки, от которых в салоне только сгустилась тьма. Пассажиры располагались на долгую ночь. Лариса расстегнула плащ, отерла лицо и шею домашним огуречным лосьоном, незаметным движением ослабила крючки на тугом бюстгальтере.
   Беспомощно подергала заевший рычажок, опускающий кресло. Анис потянулся помочь. Как получилось, что его резиновые губы оказались близко к ее рту, она не успела сообразить. Как не успела понять, что уже находится в кольце его цепких рук, будто перышко рванувших на себя ее полное тело.
   Ему пришлось унимать ее:
  — Тихо, тихо, не торопись, испортишь весь кайф. Все успеем, вся ночь наша.
   И, огнедышащим ртом лаская ее ухо, шепнул:
  — Пишут, все Ларисы тоже стервы. Люблю стерв: вы злые в постели.
   Остроту ощущению добавляло то, что рядом на расстоянии вытянутой руки вокруг сидели десятки людей. И еще сладко-мучительная скованность телодвижений в крохотной плоскости, ограниченной полуопущенными креслами.
   Положив голову на Ларисины колени, он не отрывал темного взгляда от ее глаз, погружая ее освобожденную от одежд грудь глубоко в рот, в ласки грубого жадного языка; менял то одну грудь, то другую, чтобы ни одна не была обижена.
   Постепенно безмолвный диалог их губ, рук и прочих частей тела переместился ниже. Ларисины белеющие в темноте полные ноги проявляли чудеса акробатики: вздымались и опадали, запрокидывались и раскрывались под самыми невообразимыми углами, в абсолютно неестественных, не свойственных человеческому телу ракурсах.
   Она вся была чудовищным тропическим цветком, плотоядно выворачивающим наизнанку пульсирующее, налившееся кровью нутро; облекала собою жертву, молниеносно втягивала и намертво захлопывалась, чтобы тут же разомкнуться, вытолкнуть — и снова безжалостно и мощно втянуть.
  
   Когда автобус останавливался у железнодорожных шлагбаумов, в тишине становились слышны равномерные, сильные толчки и поскрипывание двух кресел. Пассажиры выворачивали головы, подростки впереди хихикали. Но выше Ларисиных сил было остановиться, на все было плевать.
   Под утро она провалилась в сон, изнемогшая и воскресшая.
   * * *
   Проснулась от бьющего в пыльное окно утреннего солнца. Аниса рядом не было. Пассажиры, пробирающиеся к выходу на очередной остановке, сначала задерживали, а потом быстро смущенно отводили взгляд от Ларисы. Кое-кто из мужчин отпускал в ее адрес едкое злое словцо.
   Она, ни на кого не глядя, вложила в кофточку грудь — в кровоподтеках, с огромными яркими, взбухшими и встрепанными, как вот-вот готовые взорваться бутоны, сосками — застегнулась под самое горло. Подняла с пола затоптанный белый плащ.
   Автобус тронулся. "Стойте! — возмутилась Лариса. — Человека же оставили". Антоха обернул приветливое свежее, будто и не было бессонной ночи, лицо.
  — Это сосед-то ваш? Так он еще в четыре утра в Чабрецах вышел. У него и билет был до Чабрецов...
   Ну что же. Обиды не было. Будь благословлена сегодняшняя ночь, на память о которой он оставил ей целую сумку яблок: таких же прекрасных, темных и благоухающих, как его имя. Под яблоками на дне сумки что-то чернело. Какой-то ящичек, мотки, лохматились провода, голубела изолента. Она машинально поднесла к уху часики. Нет, стрекотало именно из-под яблок: мирно, как стрекочет будильник на тумбочке у кровати.
   — Стойте, — хрипло одними губами, по буквам попросила Лариса. — С-т-о-й-т-е.
   Малейшее напряжение голоса напрягало тело, а малейшее напряжение тела могло каждую секунду передаться страшному, тикающему в сумке...
   Вызванные по мобильникам из ближайшего райцентра спасатели еще не появились. Антоха увел пассажиров в лощину метрах в трехстах. К ним присоединялись все новые водители и пассажиры оставленных на дороге, вытянувшихся слева и справа в длинные колонны автомобилей.
   Люди ахали, ужасались, давали советы, вытягивали шеи на брошенный автобус, на одинокую голову, видневшуюся в окошке. Голова по-птичьи поматывалась, то бессильно опускаясь на грудь, то в изнеможении откидываясь на спинку кресла.
   Там сидела Лариса с ногой, запутанной, дважды виртуозно продетой в ремень сумки и обвитой проводами. Антоха, пятнадцать минут назад не выдержав и с криком: "Я в саперном взводе служил" — бегом вернувшийся в автобус, сидел у Ларисиных ног и, сопя, постанывая, облизывая пот, перепиливал что-то внизу.
   — Все пучком, не боись, — сипел он. — Все будет пучком.
   Лариса не помнила, как, больно ударяясь о ступеньки, выкатилась из автобуса. За спиной громко фукнуло, пахнуло горячим сухим ветром, как из каменки, зазвенели враз лопнувшие стекла. Огненный шар прокатился над головой, зашевелив волосы на голове.
   Она ползла прочь от обугленных, упорно ползущих за ней лохмотьев. В них превратился водитель автобуса, в результате своих грубо нарушающих инструкцию, безграмотных действий при обнаружении опасных предметов. На самой Ларисе не оказалось ни царапинки.
   * * *
   Лариса по-прежнему работает на комбинате, и по-прежнему сослуживцы говорят ей по телефону: "Ларису Ивановну хАчу" — и дико хохочут. Недавно она похоронила не навравшую-таки и помершую тетку и расширилась: перебралась в просторную двухкомнатную квартиру в центре поселка.
   По вечерам с дивана (мягкая мебель в чехлах в горошек "Сюита") смотрит передачи про путешествия в дальние страны. Ваза с яблоками на коленях, мягкий халатик, подушечка под поясницей. И никаких сквозняков и орущих младенцев, храпящих соседок и террористических актов...