Мирный Атом

Мирный атом…

Помню – это было в зимнюю пору. Шел год 1977. Я, после школы, работала на маслозаводе, где всю свою сознательную жизнь проработали мои родители. В те годы начинать свою жизнь в предприятии, где начинали свою трудовую деятельность твои родители, было престижно и в чести.
В неделю раз проводились политзанятия. Я не помню, почему и от чего, но в те годы начались военные учения. Явка для всех была обязательной. Мы все туда ходили и даже конспектировали выступления политработников т.к. после сдавали зачеты. Сдавшим «экзамены» на «хорошо» прикрепляли комсомольские значки с надписью «Ленинский зачет». Зачет принимала солидная комиссия, которая состояла, обязательно, из числа комсомольцев - активистов, передовиков производства, лектора, инструкторов с районного комитета ВЛКСМ, парторга организации и директора предприятия. Все сидели за длинным столом, накрытым красным сукном.
Красное сукно и красный бархат были атрибутом только государственных мероприятий кроме похорон. Бархат и красный ситец простым смертным выдавали строго по талонам и только на их погребение. Это было знаком твоего отличия и твоей гражданственности и политической подготовки. У меня еще был значок «Ударник», которого я удостоилась в школе за хорошую учебу. Значок мне прикрепляла какая – то женщина, которая, по шёпоту зала, я поняла, была с районного отдела ВЛКСМ. Мы гордо носили эти значки и гурьбой ходили на эти политзанятия.
Что мы там учили и о чем нам говорили, если честно признаться, я не помню. В основном учили тезисы партийных съездов и работы В.И.Ленина. Занятия были скучные и нудные, и сами лекторы говорили монотонно и не азартно. Было видно, что их обязывали.
Один раз такое очередное занятие провели во время рабочего дня в кинотеатре. Вместо нашего постоянного лектора пришел человек в военной форме. Перед тем как выступить он достал рюкзак. И вывалил на стол, покрытый красным сукном, всякие предметы первой необходимости и личной гигиены. А затем, очень энергично и убежденно, начал нам объяснять, зачем и для чего все это нам будет нужно. В рюкзаке у него было: полотенце, личное белье, мыло, зубная щетка и паста, кружка, ложка, миска, одеяло и завернутый во что-то прозрачное бутерброд. В те годы, я хочу заметить, мы еще не знали, что существовали на свете целлофановые пакеты.
Обычно, продукты в магазинах, заворачивали в коричневую толстенную бумагу из-за которого на один килограмм продуктов приходилось 50 граммов «честного» государственного обвеса. В те годы все, что делали государственные учреждения считалось, что делали на благо Родины и народа.) Меня очень манил не бутерброд, а то во что он был завернут. Когда лектор, показывая предметы, которые мы должны положить в рюкзак в случае военной тревоги, поднял бутерброд в пакете - пакет аж заблестел на фоне лампы и захрустел как снег. Мне так захотелось дотронуться до этого пакета. Лектор почти час нам объяснял, что в случае атомной бомбы нам обязательно надо бежать в ледники мясомолкомбината, где хранили мясо от осеннего забоя. Он нам объяснял, что у каждого должен быть свой, личный, рюкзак и в нем должны быть те предметы, которые он нам показывал. По его лицу было видно как он доволен тем, что у него есть этот пакет, которого ни у кого из присутствующих в зале не было. И не только я, но и все с досадой и завистью уставились на этот пакет т.к. он говорил, что только бутерброд в таком пакете может нас спасти от ядерного заражения и страшной лучевой болезни. Вся толпа в зале, обреченно, молчала т.к. ни у кого в зале не было такого пакета.
Я все записала… потом прочитала несколько раз и даже выучила наизусть все предметы, которые должны спасти меня в случае ядерной войны. Я никогда раньше не думала, что такие простые предметы, как кусок мыла и зубная щетка, могут стать спасительным оружием в новой, непонятной мне, войне. Зубная щетка и кусок хозяйственного мыла обрели во мне какое – то магическое свойство. Я обрадовалась и тому, что в новой войне не надо сидеть в окопах, идти за 1000 километров, бороздить по странам, носить автоматы, тащить раненых, прятаться от пуль идти на разведку, а просто сидеть в подвале и кушать бутерброды и выждать пока все там снаружи вымрут как тараканы от дихлофоса. Я была уверена, что я смогу остаться живой, но меня очень волновал сей предмет, которого я не имела – полиэтиленовый пакет. Как говорил лектор, что без такой упаковки все продукты не годны к употреблению. Вдруг мне стало страшно от того, что я могу умереть не от лучевой болезни, а просто от обыкновенного голода.
Лектор закончил свое выступление и окинув строгим военным взором, как будто выискивая среди нас врагов, спросил: «У кого есть вопросы?». Все тупо молчали… Я тоже хотела промолчать, но вопрос жизни и смерти очень волновал меня. Накану стоял вопрос жизни и смерти. Желание остаться живой взяло вверх. Я тихо и робко подняла руки. Я заметила как у лектора вопросительно и удивленно поднялись брови… Он сконфуженно посмотрел на меня и тут наш заведующий политотделом засуетился не на шутку. Все, кто сидели впереди меня, своей спиной почувствовали, что за их спиной происходит что-то страшное и ужасное. Они так хотели повернуться к тому ужасному лицом, но боялись даже шевельнуться. Мне было поздно отступать и я тихо поднялась… В зале стояла мертвая тишина… Лязг перевернувшегося подо мной сидения привел всех в чувство. Некоторые сочувственно закашляли. Лектор даже вздрогнул. Я спросила:
- А где можно достать такую обертку для бутерброда?
Почему – то все облегченно вздохнули… Некоторые тоже подхватили мой вопрос. Лектор сказал, что сейчас только учения, а в случае войны все будут обеспечены такими пакетами. Вдогонку нам объявили, что скоро начнутся настоящие учения и все мы должны дома приготовить рюкзаки и повесить их около входной двери на отдельных крюках, чтобы не искать его в случае тревоги темной ночью. Раньше свет давали только до 22 часов вечера.
На улице было уже темно. Я шла домой и все думала, а как я положу в этот пакет свой бутерброд, в случае ядерной войны, когда я должна нести его с собой уже из дома … Эта нестыковка меня очень волновала…
Приходя домой, раздеваясь на ходу, я быстро нашла 2 рюкзака: один маме, а другой для себя. Рюкзаки были охотничьи и очень большие и еще с засохшими пятнами крови уток и зайчат. Сперва я решила, что завтра куплю новые – чуть поменьше, но потом передумала, что пусть будут большие, чтоб запихнуть туда одеяло побольше т.к. нам придется сидеть в леднике для замораживания мяса.
Мама молча следила за мной. Она никак не могла понять мою беготню туда – сюда… Ей были непонятны мои участившиеся выходы, в одном халате, в холодный амбар… Мне было не до ужина и не до разговора с нею. Лицо мое было, наверное, очень серьезное, что мама безропотно смотрела на «него» и даже не осмеливалась спросить о моей внезапной подготовке к какому–то выезду или отъезду. Она тихо, со стоном в душе, ожидала моего объяснения…
Я делала вид, что очень занята и увлечена и старалась не замечать ее тревогу за меня. Я понимала, что я обязана сделать все, что мне сегодня сказали на этом собрании, но я точно не понимала ради чего все это и для чего все это. Просто я испугалась одного слова «ВОЙНА». Меня не волновали эти учебные сборы или эта тревога, а тем более непонятная мистическая атомная война. Я понимала и осознавала только одно – ВОЙНА. Меня пугала Война, которая была возможна, но успокаивало одно, что в этой войне была возможность выжить, если соблюдать все, что нам сегодня говорил этот инструктор. Во мне было в тот момент, наверное, легкое помешательство от моей неуемной фантазии и от желания выжить во что бы то ни стало. Мама облегченно вздохнула, когда увидела, что я собираю два рюкзака, а не один и не только для себя, и она без моих объяснений поняла, что собираю для нас обоих.
Вдруг ее охватил ужас!!! Мой молчаливый сбор так нагнетал ожидающую ответа тишину, что я начала нервничать и собирать все вещи с каким-то грохотом, сбивая на ходу какие–то предметы и цепляя на себя ситцевые межкомнатные ширмы. Я носилась как ураган. Я спешила еще и потому, что уже было 21ч30 минут. Я боялась не успеть до 22 часов – до отключения электричества. Мама моя следила за всем этим с немым ужасом и с такой тревогой, что я уже не могла выдержать ее вопросительного взгляда:
- За нами придут??? - тревожно проглотив слюну, спросила она.
По тому ужасу, который пронизывал все ее тело я сразу поняла о чем она. Даже, в эти далекие годы, у нас, часто, «исчезали» люди. Просто их вызывали в город и они больше не возвращались. Родные уклончиво отвечали, что они где – то на секретных работах или их распределили на другую работу в связи с тем, что в стране нужны специалисты. Никто не расспрашивал их т.к. твои расспросы могли обойтись тебе слишком дорого.
Я молча поняла и ответила:
- Нет! Это не то…
- А что все это значит? Что за сборы?
Я, не переставая укладывать вещи в рюкзаки, начала рассказывать ей о возможной войне. Я сама толком не понимала весь ужас того, что ожидало нас в случае войны, но страх который с каждой минутой начинал меня поглощать как удав пожирающий кролика начал душить и мутить мое нормальное сознание. Насколько я сама боялась этой войны - настолько была ужасна, страшна и чудовищна эта война. Я не оставила маме никакого шанса на выживание, если мы не будем готовы к эвакуации и если не будет у нас в рюкзаках тех вещей о которых нам говорил человек в военной форме. Я положила в рюкзаки и те два одеяла, которым мы укрывались поверх ватного одеяла. Печка под утро остывала. В доме становилось довольно прохладно, но рюкзак должен был быть готовым по первому вызову тревоги, и я боялась, что во время воздушной тревоги я не успею положить одеяло, и мы заживо замерзнем в леднике.
Мама услышав мой рассказ убедилась, что я напугана не на шутку и ей пришлось поверить моим доводам. Мы затолкали в рюкзаки одеяла и тут возник самый нелепый вопрос: «Как быть с бутербродом?». Мама пришла на помощь и выручила меня. Она посоветовала:
- Мы каждый вечер будем класть новый бутерброд в рюкзак, а утром, если не будет тревоги, съедать их и снова готовить новый бутерброд. Вечером снова съедать их и снова готовить новые бутерброды.
Я быстро приготовила 2 бутерброда с маслом, положила еще пару кусочков вареной свинины и чуть говядины. Достала 1 литровую папину флягу и наполнила кипяченой водой. Свет замигал… Это говорило о том, что осталось 10 минут до отключения. Я быстро поела суп, который от ожидания моего прихода, стоя около плиты еще теплой печки, весь выпарился и был похож скорее на второе с вермишелью чем на суп. Свет отключили… Я на ощупь нашла свою кровать и залезла под одеяло. Меня мучил сейчас только один вопрос: «Где достать безопасный прозрачный мешок?» Я тихо заснула…
Под утро проснулась рано обычного… Заметила, что замерзла не на шутку. От остывшей печки тянуло неприятной прохладой. Тонкое одеяло дало о себе знать. Мама тихо застонала… Потом тихо надела халат. Встала, походила по комнате, взяла с вешалки свое пальто и накрыла меня. По ее вздоху я поняла, что еще рано топить печку. От теплоты, которая нежно меня окутала я снова провалилась в сон и засыпая подумала: «Надо завтра с амбара занести одеяло из заячьих шкур».
Утром проснулась, когда уже во всю трещали дровишки в печке, от нагретой плиты по дому разносилось тепло. Это тепло распространялось по дому как – то особенно… Оно шло волнами. Первая волна нагревала около печки, а потом вторая волна чуть далее от печки и застывая при полете как бы становилось перегородкой между печкой, где было тепло и между углами дома и заледеневшим окном, который обычно таял только весной. Я очень любила играть таким льдом и катать его по стеклу. Он присасывался к окну и тая скользил по стеклу. Я представляла его как фигуриста на коньках или как санки, которые спускались с горы или он мне казался лодкой плавающей по волнам океана.
Сегодня был выходной.
Чайник закипел и мама заварила чай. Запах свежей заварки окутал весь дом запахом утра. Мне так нравился этот запах утра – начало дня!!! Я нежилась в постели и дремала…
На улице раздались чьи – то шаги. По звуку хрустящего снега я поняла, что на улице похолодало. В морозный день снег становился сильно трескучим и морозный воздух тоже усиливал звук этого треска. Шаги человека можно было расслышать издалека и даже, казалось, что звук от твоих шагов раздавался эхом вокруг. Эхо шагов тоже звучало иначе… Оно исходило снизу, а потом, сравнявшись с ростом человека «выстреливало» сотрясая вокруг как лай верного пса. Потому, когда кто–то проходил под окнами твоего дома, независимо от того какие были у дома стены, не расслышать было невозможно.
Я услышала, как на крыльце кто-то, метлой из тальниковых веток, расчистил снег со своих валенок. Тихонько отворилась дверь и зашла наша соседка. Она обычно говорила громко, но в это утро она тихо молчала. Мама пригласила ее на чай. Чай тоже начали распивать тихо. Я уловила запах разогревающихся на сковороде пирожков и в животе начало тихо урчать. Мне хотелось встать, но притихший нрав соседки приковал меня к постели. Я, каким – то третьим чувством понимала, что мне нельзя встревать в этот утренний разговор взрослых. И тут соседка тихо начала свою беседу:
- Варвара, ( так звали мою маму и что интересно так звали и родную сестру моей мамы. Двойственные имена в семье давали из–за того, что многие дети умирали в первые годы своей жизни. Многие считали, чтобы избежать бесов, которые выкрадывали души детей, и спутать им след, надо называть одним именем двоих детей или всех детей поблизости, чтоб бес не смог определить где та девочка или тот мальчишка за чьей душой он приходит в наш срединный мир. Также считалось, что надо называть своих детей тем именем под которым выжил ребенок, чтоб и следующие дети были живы и здоровы.) ты слышала… Вчера моя дочка рассказала жуткую истину. Оказывается снова начинается война…
Слову «война» она придала такое глубинное значение, что меня охватил тихий ужас. Я раньше слышала и читала в книгах про состояние, которое называется « тихий ужас», но я никогда не испытывала его. Этот ужас, оказывается, такой пронизывающий не только слух, разум, но и тело. Мне показалось, что после слов произнесенных Татьяной: «Война!» - воздух пропитался этим словом как ядом и я лежала боясь дыхнуть этим отравленным воздухом. Мне, в этот миг показалось, если я проглочу его ртом, то он, как шаровая молния, залезет в мое нутро и взорвется как атомная бомба про которую нам давеча рассказали. Я попыталась вдохнуть носом воздух, а его не было. Я в ужасе открыла рот и воздух, как я и представляла, залез ко мне в рот как воздушный шар. Я лежала с открытым полным воздуха ртом, и не могла понять что делать – проглотить его или как – то зубами его загрызть и через дырочку выдавить себе в рот. Воздух тихо залез в меня. Он, больно расширив горло и распирая грудь, прошел прямо к желудку. Я так удивилась! Я думала, что воздух сперва заполняет легкие, а он, как бы крутясь, заползал прямо в желудок. Ребристая поверхность пищевода, мне показалось, стала во всю дребезжать как стиральная доска и скрипеть от прикосновения воздуха, который превратился в шарик и спускался вниз по этой ребристой поверхности как по ступенькам. Я уже ничего не слышала и даже не чувствовала, а только, каким – то непонятным мне образом, наблюдала за этим комком воздуха, который проникал все глубже в меня, и которым я не могла дышать. Воздух тихонько вошел в желудок и тут сок, который наполнил мой желудок, в ожидании разогретых пирожков шипящих на сковородке от ужаса или от недоумения, что заполз в желудок воздух или от тесноты прямым ходом по пищеводу, как гейзер, начал вырываться наружу.
Я тихонько открыла глаза и увидела сквозь туман, как в аквариуме, плавали рыбки так похожие на человеческие глаза. Эти рыбки судорожно и по парно плавали налево и направо и махали своими пушистыми плавниками и так резко поворачивали то в одну то в другую сторону. Вдруг мое тело пронзила непонятная боль, и тело охватил жар от которого, что было очень удивительно, меня стал бить озноб. Мое нутро скручивало до такой степени, что казалось, как будто этот воздушный шар, хотел все во вне не то раскатать, не то скрутить как смерч и все выпихнуть наружу или взорваться как атомная бомба. Зеленовато желтая желчь хлестала из меня как нефтяной фонтан. Неприятный терпкий вкус желчи вытягивал из меня всю слюну за которой, мне казалось, вот – вот выползут мои внутренности и вся прямая кишка скрутит меня в свои объятия. Я погружалась то в тьму, то в хаос и казалось, что я не то тонула - не то летала по воздуху т.к. постоянно две пары рыб также как и я не то летали - не то плавали вокруг меня. Я, что есть силы стиснув зубы, попыталась сфокусировать свой взгляд и тут я увидела как рыбки остановились и превратились в четыре точки похожие на зрачки глаз и вопросительно уставились на меня. Я тихонько пришла в себя и стала свидетелем удивительного превращения. Рыбки остановились, чуть – чуть мигая, стали от меня отдаляться и обрели, сперва, очертания глаз, а потом появился овал, и, прямо в том овале, появился нос и рот, и вдруг эти губы потянулись ко мне. Когда эти губы прикоснулись моих щек - я пришла в себя. Надо мной в ужасе бились мама и соседка Татьяна. После этого случая, я уверена, что приступ желчных проток, поджелудочной железы и даже печени бывают от духовного стресса или, когда человек попадает в непонятное состояние души и от полной неопределенности своего будущего.
Я прижалась к матери. Она молча обнимала меня. Соседка гладила мне спину, все тело и волосы были мокрые от пота. Челка прилипла ко лбу, а едкий пот резал глаза. Я еще не могла дышать полной грудью. Казалось, что проглоченный мной шарик воздуха, еще сильнее вздулся в моем животе и не давал потоку воздуха проникнуть в меня.
День провела в постели. От запаха жареных пирожков меня тошнило до ужасу и я весь день пролежала уткнувшись лицом в подушку. Завтра надо было идти на работу. Вечером тихо заснула. Снились какие – то непонятные сны, но один момент помню отчетливо и сейчас. Я шла по полю, и вокруг меня поднимались воздушные шары с надписью «Атомная бомба». Я убегала от них, но они как дирижабли преследовали меня. Утро прошло без особых событий. На работе все говорили о новой войне и все, почему - то, говорили в полголоса. Старушки в очередях разговаривали на эту тему, почти, полушепотом и оглядываясь по сторонам как будто разглашали секретную военную тайну.
Наступил четверг – день политзанятия. В обед всех собрали в красном уголке мясомолкомбината и отправили домой за рюкзаками. По селу была объявлена военная тревога. Всем надо было собраться в кинотеатре «Манчаары» и в районном доме культуры в 16ч00минут. Нас распределили по группам. Мы с мамой жили близко от РДК, но наше предприятие должно было собраться в «Манчаары». Мама стала проситься в РДК, но я остановила ее т.к. «Манчаары» был ближе к леднику. Маму я оставила в кинотеатре, наказав ее обязательно достать прозрачные мешочки для бутербродов, а сама побежала за рюкзаками.
Рюкзаки я загрузила в санки и прибежала . Народ уже начал подтягиваться к кинотеатру. У всех были маленькие рюкзачки и даже матерчатые котомки, а у меня были самые большие рюкзаки т.к. в них, помимо принадлежностей первой необходимости, были запиханы байковые одеяла. Я с двумя большими рюкзаками с трудом протиснулась через толпу в кинозал. Мама заняла нам места в середине зала. Пробираться к ней пришлось долго т.к. я тут и там цеплялась за рюкзаки. Кто – то посмеивался надо мной, а кто – то помогал. Кто – то без усмешки и на всем серьезе интересовался, что я забрала с собой и в слух рассуждали, что, наверное, как и я надо было брать с собой все ценное, что было дома. Я добралась до мамы, а мама стесненно улыбалась и, как бы оправдываясь, перед всеми говорила: «Это дочка собирала рюкзаки. Она думала, что мы будем сидеть в подвале и взяла с собой одеяла». После ее оправдательной речи все как-то успокоились. Все их усмешки и даже подтрунивания в мой адрес мне были ни по чем. Меня беспокоило одно – достался ли нам хоть один мешочек для бутербродов. Я спросила у мамы про мешочки, а мама ответила, что, пока, ничего не выдавали. Я подумала, что мама пока сидела и занимала места в кинозале, наверное, у входа всем раздавали, а она просто не заметила. Я встала и стала пытливо следить за всеми, чтоб не пропустить момент перекладывания бутербродов в прозрачные пакеты. Все сидели молча и даже никто не собирался копаться в своих авоськах и рюкзаках. Мама заметила мою тревогу и шепнула мне: «Ничего не выдавали! Успокойся! Это только учения. Пакеты будут раздавать, когда начнется настоящая война. Наверное, таких пакетов мало и наверное ими пользуются только во время настоящей войны.» Я притихла, но меня все равно беспокоило то обстоятельство, что они все же должны раздать эти пакеты нам до войны, чтоб мы клали в эти пакеты свои бутерброды дома свежими и не зараженными.
На сцену вышел вчерашний военный и как траурную речь начал свое вступительное выступление о ядерной войне. Все притихли. В зале стояла такая тишина, про которую, наверное, и говорят: «Гробовая». В те далекие годы не было акустических систем и не было даже простых динамиков с усилителями. Кинотеатры были снабжены динамиками, но они работали только тогда, когда включали кинопроекторы. Как они были вмонтированы и как они работали толком не знали даже сами киномеханики. Все концерты и все выступления на сцене передавались только мощью голосовых связок выступающего. Голос военного был звонкий и, мне казалось, каждое произнесенное им слово, как пули вылетали из его рта, и выстреливали в воздухе, сотрясая всех ужасом, и пронизывали всех страхом страшной гибели всего живого. После его часовой установочной лекции, несмотря на битком забитый кинозал, между рядами веяло холодом смерти и ужасом новой непонятной войны.
Тут погас свет и начался фильм о ядерной войне! По белой полотне экрана носилась военная техника, солдаты бегали туда – сюда, армия готовилась к испытаниям ядерной бомбы. То, что происходило на экране и тот ужас, который охватил всех нас в этом кинотеатре невозможно передать словами. Состояние сложно передать словами его можно только чувствовать. У многих начался нервный кашель, были слышны вздохи похожие на стоны и тем не менее стояла какая – то непонятная сотрясающая своим громким ужасом тишина. Гриб, который поднимался после разрыва бомбы и волна, которая разносила дома в щепки, был нам непонятен, но таил в себе немой страх. Самым ужасным было то, что от людей и живых существ не оставалось не то, что останков, а даже пепла, а только отпечатки на асфальте. А между тем вспышка от бомбы была такая яркая манящая в куда – то неизведанное… Потом - торжественно поднимался гриб он был похож на появление джина из волшебной лампы Аладдина. Он был похож на медузу, которая становилась все больше и больше, а потом падал красивый бархатно тающий снег, и все это, в миг, превращалось в взрывную волну, а вокруг становилось все пусто, а самое страшное было то, что это пустота была гибельная. Я никогда не думала то, что приносит смерть и гибель может иметь такой красивый внешний вид. Я тогда поняла, что красивым может быть не только то, что спасительно, но и то, что губительно и смертельно опасно.
Потом показывали последствия этой бомбы. В кадрах хроники мелькали разрушенные города Японии, больные лучевой болезнью дети, изуродованные последствиями этого взрыва животные. Вдруг, на фоне нежной японской песни - во весь экран, показали девочку. После атомной бомбардировки Хиросимы больная лейкемией девочка Садако Сасаки молилась о мире на земле. Девочка, тонкими пальчиками, складывала бумажных журавликов. Она должна была успеть сделать 1000 журавликов, но успела всего 644 журавлика. Эти кадры потрясли наше сознание до глубины души. Зал застыл в оцепенении.
Нарушая, и как бы разрушая, застывшую тонкую тишину хрустом своих хромовых сапог военный вышел снова на сцену и снова что-то говорил, но я по опустевшим глазам сидящих рядом людей поняла, что им уже было не до него и не до того, что происходит в этом зале. Обреченность и безысходность в этой войне как косой скосило все надежды на жизнь и на выживание. Я повернулась лицом к залу и застыла в ужасе. Мне показалось, что всех этих людей испепелила атомная бомба т.к. все они стали как тени и отпечатки на асфальте. У всех был пустой и одинаково затемненный взгляд, который ничего не выражал, а только отражал ужас грядущей беды. Я никому не желаю испытать такой миг в жизни, когда у всех на лице и на глазах одинаковое выражение, которое превращает всех нас в прах. Я впервые увидела толпу – массу, которая ничем не отличалась друг от друга. Это была обреченность из – за которой все выглядели на одно лицо и даже среди них не было ни женщин, ни мужчин даже невозможно было отличить девушку от старого старика.
Военный закончил свое выступление и задал свой итоговый вопрос: « У кого есть вопросы?».
Зал обреченно молчал. Всем было понятно, что грядет другая война, которая снесет не только города и деревни, а уничтожит саму планету. Все мы молча поняли, что выжить в этой войне нам не удастся. Я поняла, что прозрачный пакет для бутербродов в самом деле был не так важен и, наверное, потому его нам и не собирались выдавать подумала я. Почему – то в этот момент я ясно увидела планету на которой не было никого и ничего, а только прозрачные пакеты, которым не страшна ядерная война, летали над испепеленной землей как свидетели того, что жили на это планете те, кто изобрели этот незатейливый продукт спасения, но который, по непонятным мне причинам, просто сочли ненужным раздавать. Я ясно поняла, что назревала другая ВОЙНА, которая нагнетала своим ужасом и умением истреблять все живое без армии и войск, но я тогда не понимала и не только я, но и все мы представить себе не могли, что придет время, которое без войн истребит в нас все живое и вечное.
Не знали и представить себе не могли: «Чтоб ты жил на одну свою зарплату!» - станет самым последним проклятьем, что понятие идеология будет считаться идиотизмом, слово «совесть» будет мешать нам продвигаться по жизни и будет звучать как «сволочь», А ум и честь будут иметь свою рыночную стоимость.