Пятнадцать минут второго

 
Ледяной свет Луны падает через деревянную оконную раму. Я смотрю на часы. Пятнадцать минут второго. Большинство людей, живущих в этом же часовом поясе, уже давно спокойно спят, а я стою в своей бывшей квартире и смотрю на свежий труп моего старшего брата.
                Он валяется в пяти метрах от меня, поэтому я не вижу дыры от пули в его черепе. Зато хорошо вижу, как всё ещё дымиться его голова.
                Всего пять минут назад он пришёл сюда и стал орать и размахивать пушкой. Теперь он труп.
                Я смотрю на часы. Девятнадцать минут второго. 
                Я тоже мог бы давно спать, но всё ещё стою и смотрю на тело. Очень сложно отвести взгляд от настоящего трупа. Смерть очень завораживает.
В художественном колледже говорят, что, чтобы научиться хорошо рисовать, нужно, если есть свободная минута, садиться и рисовать всё, что видишь. А если ещё и вдохновение есть, то садиться и рисовать нужно обязательно.
Если бы можно было, я взял бы сейчас холст и сделал набросок.
                Ну а я ведь никуда не тороплюсь? Философия древних греков заключалась в том, что не нужно никуда торопиться, жизнь и так коротка, нужно наслаждаться ею. Почему бы мне последовать этой философской теории прямо сейчас? Ведь и нужно то всего пару минут.
Когда я переезжал, забрал не всю бумагу. Проблема в том, что она находится в шкафу, который сейчас забрызган мозгами моего покойного братца.
                Я неуверенно делаю несколько шагов прямо, в сторону шкафа, который за трупом.
                Стоп.
А может, не надо? Соседи наверняка слышали выстрел, возможно, полиция уже едет.
                А может быть никто и не подумал, что это был выстрел. Мало ли, может я решил поесть по среди ночи и кастрюлю уронил?
                Я иду к шкафу. С ольховой дверцы стекает красная каша. Главное не заляпаться.
                Я беру самое подходящее, что нашёл – блокнот и огрызок карандаша, и шагаю назад, на место, где стоял, когда мой брат умер.
                Я сажусь на стул, открываю блокнот, кладу его на колено и делаю первые пару штрихов.
                Тим – так звали моего брата пятнадцать минут назад. Да, его и сейчас так зовут, но, если бы я тогда произнёс это имя, он бы сказал «А?». А сейчас?
                — Тим. – говорю я.
                Тишина.
                — Тим.
                Тишина.
                Я невольно улыбаюсь. Он не говорит «А?», как всего говорил, когда его звали. Всё потому, что с ним произошло маленькое чудо. Внутренности его черепа оказались снаружи благодаря пуле, выпущенной из… пистолета. Не знаю, в каком именно, я не разбираюсь в оружии.
                — Тим, ты сам виноват. Я ведь тебя предупреждал.
                Тим не слышит. И никогда больше не услышит.
                Хотя я говорил, чтобы он успокоился и убрал ствол. А он не слушал, и, видимо, не хотел слышать. И вот, он добился своего, теперь он не услышит больше ни слова.
                Я зарисовываю плечи моего брата.
                Ему все говорили, что наркотики его погубят. Все, кроме меня. Я не мог знать наперёд, но оказался больше прав, чем все остальные. Порой такое бывает: ты ничего не делаешь, и это даёт больший результат, чем если бы делал.
                Я заканчиваю рисовать голову.
Рисовать карандашом на колене в мятом блокноте жутко неудобно. Грифель карандаша обламывается, и я смотрю на тёмно-серые крошки вокруг жирной точки на бумаге, куда упирается обломок.
                Вот незадача, а точилки и нет. На кухне должен быть нож. Нужно заточить и закончить.
                Я поднимаюсь и прохожу мимо братца, а он лежит раскинув руки в стороны и смотрит в пол.
                Вернее, уже никуда не смотрит, он труп. А был бы жив, непременно повернул бы голову в мою сторону и спросил, чего это не спится мне так поздно.
                Я автоматически смотрю на часы. Без пятнадцати два.
                — Да вот, не спится, — отвечаю я на вопрос Тима, который прозвучал только в моей голове, и который Тим больше никогда не задаст. – Тебя рисую.
                Пока прохожу на кухню, я вспоминаю, как в детстве, когда я только начинал учиться в художественной школе, Тим просил меня нарисовать его. Мне тогда было лет десять, а ему, выходит двенадцать. Я вредничал и не соглашался, а он каждый раз обижался и вредничал в ответ. Потом мы так и забыли его просьбу. А вот теперь я вспомнил.
                Луна светит прямо в кухонное окно и поэтому, хотя свет и не работает, всё равно достаточно светло.
Я ищу нож в ящике стола, но нахожу там только полупустую коробку сигарет и зажигалку в ней. Что там говорит философия эпикурейцев? Жизнь коротка, так не надо никуда не спешить, а лучше наслаждаться жизнью прямо сейчас?  Я закуриваю.
                Стоп.   
Вот ведь ирония: получая удовольствие от одного из даров жизни, я этим самым жизнь укорачиваю.  Наверное, я ничего не понимаю в этой философии и следую ей слишком буквально. А, и плевать.
Я затягиваюсь и подхожу к кухонному столу, заваленному грязной посудой. Из-под кастрюли с прилипшими макаронами и засохшим кетчупом сверкает лунным отражением лезвие большого ножа. Удивительно, что он то довольно-таки чистый, в отличие от остальной посуды на столе.
Я, аккуратно, чтобы не порезаться, берусь за лезвие и тяну на себя. Кастрюля съезжает к противоположному от меня краю столешницы и опасно балансирует на краю. Я наблюдаю за этим.
После гробовой получасовой тишины, грохот удара кастрюли об пол кажется раскатом грома. Гравитация победила.
Прилипшие макароны брызнули с дна кастрюли прямо мне на ботинки, оставив на них следы засохшего кетчупа.
Я смотрю на свои ботинки и вид красных пятен напоминает мне о брате, лежащем в соседней комнате. Сейчас он должен был бы крикнуть «Ты охренел? Хватит греметь среди ночи!» Это обычная реакция нормального человека. Но теперь он уже никак не отреагирует.
— Ты там охренел?
Я вздрагиваю от неожиданности
— Время видел? Хватит греметь среди ночи!
Но это не брат, это сосед орёт и стучит в стену. Обычная реакция нормального человека.
Я начинаю точить карандаш. Сейчас сосед, как и обычный нормальный человек, должен лечь спать. А если он придёт, у меня будут проблемы.
Я точу карандаш с другой стороны. Ошкурки сыпятся прямо на пол.
Когда мне кажется грифель достаточно острый, я аккуратно кладу нож на стол, стараясь больше ничего не уронить. Иначе, точно кто-нибудь придёт. Придётся объяснять состояние моего брата.
Я прохожу обратно на место и сажусь на стул.
В комнате стало немного светлее, Луна на небе поменяла положение.
Я сижу и смотрю на Тима, жду, пока глаза привыкнут к сумраку этой комнаты.
— Ты ведь знал, что я не люблю показухи, — говорю я мёртвому Тиму.
Все знают, что он был неуравновешен. Психически неуравновешен, как и я. Все боялись его раздражать, ведь он становился неадекватным, когда злился. Все боялись, но не я.
— А я знал, что то, что ты делал, всего-навсего показуха. Ну… я так думал. Кто теперь разберёт?!
Я только сейчас заметил, что точка на листе в том месте, где сломался карандаш, находится именно в том месте, где я должен был нарисовать дыру от пули в голове брата. Надо же, как сложилось.
— Знаешь, мне просто надоело постоянно бегать за тобой, — я разговариваю с мёртвым Тимом. — Старшим братом был вроде бы ты, но на самом деле я. Разе это честно?
Час назад Тим стоял в пяти метрах от меня, орал, размахивал стволом, угрожал, а я стоял и слушал.
— Я попросил тебя убрать оружие, но ты не послушал. Чего ты хотел от меня? Сочувствия? Ты же знаешь, что я не могу. Мы с тобой оба ненормальные.
Это правда. Просто мой покойный брат – псих. В том понимании этого слова, которое говорит о повышенной нервозности и импульсивности характера. Мой брат был импульсивным психопатом.
Я тоже псих, но у меня немного другой диагноз. Диссоциальное расстройство личности. Мне плевать на чувства других, проще говоря.
Я заканчиваю набросок. На бумажке в блокноте практически нарисован лежащий на полу человек. Осталось нарисовать руки.
— Ты угрожал, что выстрелишь… О, это было так показушно! Ты ведь знаешь… знал…
Левая рука вытянута в сторону от тела. Ладонь чуть сжата в кулак, но не до конца.
                —  …ты ведь знал, Тим, что я не люблю показушность. Ты угрожал, что выстрелишь. Ты ведь знал, что я не буду тебя долго отговаривать. И я сказал «стреляй».
                Правая рука тоже вытянута в сторону, но согнута в локте. Пальцы сжимают рукоять пистолета.
                — И ты выстрелил. Кто ж знал, что ты не блефуешь?
                Теперь лужа крови, растекающаяся из-под головы, и гильза рядом с лицом. И рисунок закончен.
                Я встаю и подхожу к телу.
                — Знаешь, Тим, наверное, я должен извиниться.
                В углу рисунка я пишу «Прости, Тим. Твой брат», вырываю лист, а карандаш убираю за ухо.
                Когда я кладу рисунок брату на спину, мой взгляд случайно падает на пистолет. «Desert Еagle .50» написано на нём. Точно. Я только сейчас вспоминаю о том, что он всегда мечтал о таком в детстве потому, что такой же пистолет был у его любимого героя боевиков.
                Я смотрю на часы. Час пятьдесят девять ночи.
Ну что ж, вот я и нарисовал Тима, хоть и немного запоздало. Можно больше не обижаться. Прощай братец.
Я выхожу из квартиры на лестничную клетку и спускаюсь вниз.