Кокетка

ЭПИЗОД 1. ФЛИРТ

  Он вбежал в застрявший на конечной поезд, миновал пару вагонов, пока нашёл свободный закуток — ценное угловое местечко — куда и брякнулся, и там уж расселся как следует: ноги пошире, сумку на бедра, руки на сумку, голову в пол. И лучше закрыть глаза. И наушники вставить, коли есть. Вежливый москвич всегда уступает места старикам, но только с сильным тремором, на которых взглянешь, всплакнёшь и удивишься: а как они вообще добрались до метро, и почему они ещё живы!? И беременным, с животом, наезжающим на нос, он непременно уступит. И детям, ростом не выше колена. В те весенние дни он приискивал себе работу: ездил по всяким собеседованиям, и чего-то их всех в нём не устраивало. Кто-то слева толконул его локтем в плечо. Не очень деликатно, но терпимо — он даже глаз не открыл...
    "Э-эй! Проснись!"
    И новый толчок.
    "Проснись, соня!"
    А когда поняла, что он её узнал, смотрит изумлённо и молча, выдала лаконичное "При-вет!" Именно так, враспевку, в два мелких шажка: "При-вет..."
    "Ну… Чего молчишь?"
    "Здравствуй, Нина." — сказал он, удивляясь, как это он смог выговорить это короткое, сухое словцо? — в его воспоминаниях, в его мечтах и фантазиях имя у неё было другим — с нежнейшим третьим слогом на конце, таким же тёплым и мягким на звук, как её грудь — на ощупь.
    "Какой ты смешной! — мы же уже поздоровались! Как тебе моя новая причёска? Каре. Нравится?"
    "А ещё у тебя волосы вились..."
    "Я их распрямила. И чёлку сделала. Так лучше, правда? Кстати, познакомься — моя сестра, — она притиснулась к спинке сиденья, показывая рукой за себя — там улыбалась треугольным личиком смахивающая на лису крашеная блондинка в куртке. — Ксения… Ну, рассказывай — как ты, что ты..."
    "Живу… Это невероятно… Я… В Москве невозможно вот так вот запросто встретиться. Это знак!"
    "Ха-ха! Может быть. Чего не звонишь?"
    "Я обязательно тебе позвоню."
    "Давай уж лучше я. Номер тот же?"
    "Да."
    "Как служба?"
    "Я больше не служу."
    "Чего так?"
    "Надоело бегать с автоматом. Извини, мне выходить здесь. Я хочу сказать, что рад, что тебя встретил. Очень."
    "И я рада! Ну, так я позвоню?!" — крикнула она ему уже вослед.
    "Конечно! Буду ждать!"
    "А чудеса случаются!" — подумал он на ходу, периферийным зрением провожая отъезжающий состав.

   Господа, не проходите мимо, если заприметите вертлявую улыбаку с ямочками на щеках и влажными маслинами глаз. И голос чтоб был обязательно звонкий и, одновременно, приглушённо-томный, готовый в любой миг разразиться кашлем — переливчатый, как вода в каменистой речке.
   Она сидела за столом, выправляя бумаги, а вокруг уже вились ухажёры — что-то жужжали, склонившись, а она щурилась, прыская, и тогда от уголков её глаз к вискам разбегались птичьи лапки морщинок.
   Она была безусловной девственницей. Только вокруг девственниц роится столько самцов. Их привлекают какие-то особые истечения, подобные цветочному аромату безо всякой химической добавки — код, понятный посвящённым. Все эти рассуждения про феромоны вовсе не фантазии свихнувшихся гениев или жуликоватых торговцев мечтой: если запахи не распознаются вашим мозгом, то это вовсе не значит, что их не существует в природе. Надоедливые кавалеры, долгими вечерами караулящие у подъезда недотрогу (страдающие, мающиеся вожделением, дерущиеся из-за неё и, кажется, готовые отдать жизнь...) рассасываются бесследно и быстро, сами собой, как мелкие болячки под солнцем, как только их кумир становится женщиной, хотя она может и не кричать об этом выдающемся в её жизни событии на каждом углу. Они не предатели, просто чувствуют перемену — потерю магнита. А в ней магнит был.
   Бритый здоровяк уже забрасывал удочку, предлагая встретиться, но ломака отказывалась, ссылаясь на занятость, но здоровяк не отставал, он был упёртым парнем, и теперь набивался в гости.
   "Ну… если Вы умеете чинить электрические приборы… — протянула она с мечтательной ухмылкой. — У меня утюг сломался, а в папиной комнате телевизор барахлит. Сможете?" И для выразительности собрала губки в бантик.
   И здоровяк заткнулся.

   "Думаю, я смогу оказать помощь Вашему утюгу."
   Она бросила на него лукавый взгляд, улыбнулась, поигрывая ямочками, но тут же уткнулась носом в бумаги.
   "Разбираетесь?"
   "У меня высшее техническое. Как раз по электричеству."
   "У-у… Интересно." — не подымая головы пропела она откуда-то снизу, из-под собранного на затылке, набитого заколками пучка совершенно недисциплинированных волос.
   "Вот вам мой телефон… домашний, — он вывел цифирь и заодно своё имя на листочке. — Звоните."
   Она взяла листочек, привстав, засунула его поглубже в брючный карман, вздохнула и представилась: "Нина". На ней были брючки — чёрные, в обтяжку. И того же цвета кофточка. Для брюнетки — беспроигрышный вариант.
   В тот день он подошёл к ней ещё пару раз. Тронув пальчиком дульный тормоз, она поинтересовалась, можно ли из этого стрелять.
   "Тридцать смертей в магазине."
   "Ух ты! — как нас охраняют! А Вы стреляли из него?"
   "Стрелял."
   "И убивали?"
   "К счастью, нет."
   "А в Вас стреляли?"
   "Стреляли. Точнее, не в меня — просто били короткими вдоль улицы из пулемёта. А мне надо было на другую сторону. Я дождался перерыва и перебежал."
   "Враги..."
   "Что?"
   "Враги стреляли?"
   "Нет. Наши. Просто били вдоль улицы — и всё."
   "А зачем?"
   "Я их не спрашивал." — сказал он, и подумал, что всё же надо было тогда пойти в обход… но хотелось побыстрее, он не спал двое суток, и потом, их было четверо, так вчетвером и перебежали — на раз-два.
    А ещё выяснилось, что живут они, по московским меркам, рядом — на одной и той же ветке. Практически соседи.

    Она позвонила под Новый год или сразу после. Ей хотелось поболтать, а он нуждался в женщине. Он не влюбился в неё, не зацепился, поэтому, не боясь потерять, пошёл напролом. В неё, наверное, следовало бы влюбиться, но он тогда тосковал по другой, которой, по малодушию, всё ещё надеялся чего-то объяснить и доказать, а этот почти невозможный флирт был, он думал, не в счёт. Да и времени не оставалось — вся эта круговерть с преобразованиями, перетрясками, перебросками с объекта на объект, подработками и хроническим недосыпом, мелкими неприятностями вроде выпавшей пломбы, каждодневными дутыми сенсациями (не иначе как проплаченными мошенниками, окопавшимися на самом верху), невозможностью загада жизни хотя бы на месяц вперёд отметали любое новое привыкание души… В этом "цветнике" он уже поухаживал за одной — с верхнего этажа — проводил как-то, они даже целовались. А потом ей, верно, донесли, что он крутился возле Ниночки, и тогда эта первая, по прошествии лет — безымянная, сероглазая, с побледневшими к зиме конопушками на носу — гордо дала ему атанде, а он лишь усмехнулся. Так всегда всё и происходит: времена, предпочтения, любови, болячки, ссоры, грехи, важное, неважное, чистая правда и гнуснейшая ложь накладываются одно на другое, слипаясь, как горка блинов на Масленицу, и лишь через года сердце расставляет всё по ранжиру, раздаёт всем сестрам по серьгам — но кому от этого легче?..
    Ей уже стукнуло восемнадцать, она умудрилась поступить одновременно в два хилых института — гуманитарный и прикладной — и везде на заочный, и считала, что работа её нынешняя: несложная, с хорошей оплатой и двухразовым бесплатным питанием — очень удачно подвернулась.
    Когда наконец они перешли "на ты", они договорились выйти куда-нибудь прошвырнуться — потратить день на свидание.
    "А ты придумал — куда?" — спросила она, и он брякнул: "Конечно! В зоопарк!" — отметив походу, что для её возраста это будет вполне допустимо, а для его кошелька не накладно.

    Зоопарк их встретил недвижимыми, укрытыми порошей церетелевскими изваяниями и пустыми клетками. К тому же он за ненужностью выбросил билеты, а потом не сориентировался — не нашёл моста на другую территорию, и они перебежали улицу, и он долго ругался с седенькой вахтёршей у входа, объясняя ситуацию, а потом ему это надоело, и он сунул ей под нос удостоверение, прорычав, что он здесь по службе — и вахтёрша остолбенела, а они прошли.
    У вольеров с обезьянами было не протолкнуться. Ниночка подпрыгивала за спинами публики и жаловалась, что ей не видно.
    "Хочешь, забирайся ко мне на плечи?"
    "Ой, нет! Я же не ребёнок!"
    "Ну, тогда давай я тебя просто подсажу."
    Он попытался приподнять её со спины за талию, однако (при всей внешней хрупкости весила Ниночка довольно прилично) не удержал и нескольких секунд, и с выдохом поставил на место.
    "Ты передавил мне рёбра!"
    "Сейчас всё исправлю — попытка номер два..."
    Он подсел, обхватил её за ноги и распрямился, и так стоял с ней в охапке, дыша её волосами, и перешагивал с ней, как краб, от клетки к клетке, пока она не попросилась вниз.   

    Спустя неделю в парке они сошли с дорожки в совершеннейшее безлюдье, запорошенное болотце, и там принялись из мокрого снега лепить снеговика, превратившегося в бабу, как только он приделал к нему грудь. "Но это же неправильно! — возмущалась Ниночка, — оставлять женщину в одиночестве! Давай уж теперь лепить к ней пару!" И всё это дуракаваляние с хохотом и катанием комов закончилось предсказуемым общим падением с поцелуями на снегу, насквозь промокшими ногами и утоплением его сапога, который он потом с усилием выуживал из-под подснежной глинистой жижи и с отвращением напяливал обратно на ногу.
    "Они у нас какие-то чумазые получились..."
    "Тут полно гнилой листвы. Надо было место повыше выбрать..."
    "Ну и ладно! Всё-равно — здорово!"
    "Угу. Ну что — махнём ко мне обсыхать? Кстати, у меня курица готовая в холодильнике — разогревается за пять минут!"
    "Если только ты меня потом проводишь..."
    "Обещаю!"
    В последнее время у него было что-то совсем уж гринуэевское настроение, сплошной минор, и он, пока они уплетали курицу, по инерции поставил соответствующий фильм (а может, то было что-то из Скорцезе или Бертолуччи?), который она героически вытерпела, а затем, не забыв спросить, зачем ему столько книг ("Это мама покупала. Была такая эпоха: было модно покупать книги..." "И ты их все прочёл?" "Нет, конечно! Некоторые — да. А какие-то просто недостойны чтения… Книг, вообще-то, не обязательно должно быть много. Где-то читал, или слышал краем уха, и как-то запомнилось, что у Пастернака книг было две полки в Переделкино — и ему хватало." "У-у… А мама твоя — она где сейчас?" "Она умерла. Три года как..." "А папа?.." "Я ни разу его не видел. Знаю только, что отец мой умер, когда мне было пятнадцать. Кто-то принёс эту весть матери, а она посчитала нужным сказать мне. Ничего в моей груди тогда не ёкнуло, не ёкает и сейчас. Для меня он — Фата Моргана, как бы мираж, сотканный жарой из пустоты и влаги. Мне даже не интересно, как он выглядел, хотя в детстве говорили, что я на него похож… Наверно, это трудно объяснить..."), выбрала пару альбомов по искусству и забралась с ними на кровать, но по тому, как она там томно, с ногами, расположилась, как рассеянно, в полумраке перелистывала страницы, и даже не попросила зажечь свет, ему показалось, что он разгадал конечную цель её хитрых маневров.
    "А вот здесь что такое изображено — не можешь подсказать?" — спросила она наконец, тыкая капризным пальчиком в репродукцию Босха. Наклонившись, он подхватил альбом, уткнулся в картинку, взглянул на неё — уже откинувшуюся навзничь, двумя руками выдирающую из пучка многочисленные заколки, — и отшвырнул альбом куда подальше, и тот полетел на другой конец комнаты, на излёте спланировав под стол, где неудачно шмякнулся и затих. Она играла в доступность, ходила по лезвию, искала приключений… короче, флиртовала как могла — по наитию, но не без успеха! — а он ухряпистой рыбиной зацепился за этот крючок, и чуть не утащил ловительницу в омут.
    Всласть обслюнявив её губы и шею, уже растаяв в блаженной истоме, он выдал намеренно пошлый вопросец — целовал ли её кто-нибудь прежде "в сисички"? — и когда она отрицательно мотанула головой по разбросанным волосам, перебором пальцев показал ей, что кофточку сейчас хорошо было бы  снять… С молчаливой решительностью она избавилась от кофточки, предоставив ему возможность с остальным справиться самому, и сердце его тогда часто и громко забилось, и кровь разогналась по телу, и воздуха перестало хватать… — и тут всё испортил телефон.
    "О, чёрт!" — прорычал он, желая разбить аппарат о стену, но всё же, напустив спокойный тон, отозвался. Попросили какого-то Павла Сергеевича.
    "Ошиблись номером."
    Он тут же отключил телефон, но было поздно — Ниночка судорожно приводила себя в порядок, и на его движение к ней пропела испуганной скороговоркой: "Ой, нет-нет-нет! Всё-всё — я должна бежать, мне же дома давно пора быть."
    "Я тебя провожу."
    "Не надо."
    "Но я же обещал..."
    "Доберусь — что я, маленькая, что ли? Хотя… Ладно, но только до автобуса!"

    Оставшийся вечер и в первую бессонную половину ночи в паху ныло и звенело, будто он давеча до отвалу наелся порнографии (такой вот бывает побочный эффект от долгого созерцания процесса засовывания всяческих шлангообразных предметов в естественные отверстия женского организма), а в голове всё кружились раскрасневшиеся ниночкины губы и кругляшки её очень бледных мягких сосков… А вообще, полагал он, весь этот вялый полуроман со скучающей девственницей только сжирал его время и всё запутывал, да к тому же мог неизвестно куда завести.


ЭПИЗОД 2. АГЛАЯ

  Решив в долгий ящик более ничего не откладывать, на следующий же день он позвонил Аглае, расставание с которой почитал нелепой размолвкой, вызванной одним лишь её упрямством, хотя минул почти что год… И нарвался на аглаину маму.
    "Алла Константиновна? Здравствуйте, это Илья. Я бы хотел с Аглаей поговорить..."
    "Здравствуй, Илюша. Видишь ли, какое дело… Аглая здесь больше не живёт, — и помедлив, поохав: верно, жалея, понимая, что сейчас его огреет как следует, окатит кипятком, тыкнет ножичком под сердце — просто-таки возьмёт и убьёт — сказала главное. — Она вышла замуж."
    "Значит, я опоздал?" — оторопело прошептал он.
    "Выходит — так."
    "Извините. Хотя… погодите! Я хотел бы… — бубнил он скороговоркой (так смертельно раненый боец, не понимая, что убит, всё рвётся в бой). — Мне очень нужно с ней поговорить, просто необходимо — правда! И в самое ближайшее время! Как это можно устроить?"
    "М-м… Не знаю… Мне не кажется, что она захочет тебя видеть. Впрочем, завтра днём она подъедет сюда. Приблизительно часа в два. Только ты меня не выдавай!" — post scriptum предупредила его добрейшая Алла Константиновна, и он подумал тогда мимоходом, что из этой женщины могла бы получится своя в доску тёща.

   Выстраивая план встречи, и даже дальше, он сознавал, что подкараулить Аглаю сейчас, заговорить с ней означает выброс белого флага — показ полного поражения его воли и подчинения её её сиюминутному женскому настрою, зависящему в общем-то даже не от самой Аглаи, а больше от луны и от сексуальных стараний неизвестного, откуда-то, из какого-то потайного запаса взявшегося мужа. А может, у ней всё хорошо и она счастлива? Ах, каким смешным и жалким будет он выглядеть! Да и пускай! — что-то же обязательно нужно предпринимать — как-то спасать ситуацию! А как по-другому? Он полагал, что их расставание, а затем и это её скорое замужество случилось лишь потому, что он не сделал ей предложения, а она скрытничала, чего-то недоговаривала, на что-то обижалась постоянно, а он всё тянул из-за этих, в общем-то мелких, но тогда казавшихся неразрешимыми, материальных проблем, тянул, пока не дождался студёных обидных слов, какие часто бросают женщины, когда хотят задеть мужское самолюбие, в которые он не поверил, но более с тех пор не надоедал ей своими звонками. Теперь, после таких перемен, путь к почти что эфемерному реваншу представлялся невероятно тернистым, и меньше чем на три этапа не разбивался. Итак, первый (важнейший и труднейший!) шаг его новой стратегии: сделать Аглаю своей любовницей (если, конечно, она не забеременела). Шаг второй (невозможный без первого!): её развод с нынешним мужем. И наконец, шаг третий, судьбоносный: их свадьба и их совместная долгая счастливая жизнь.

    На место он прибыл заранее, боясь разминуться, и в весь тот час, пока он, нелепой фигурой в бесформенном защитного цвета китайском пуховике с пышнейшим букетом наперевес, болтался под её окнами, репетируя речь, всё пространство Земли свернулось в один этот засыпанный серым снегом, запруженный соляными лужами плохо убранный прямоугольник её двора. Раза два к нему подходили любопытствующие, интересовались, почём он торгует цветы. Наконец появилась Аглая. Завидев его издали, она приостановила шаг, сгримасничала одними губами, но всё же продолжила движение вперёд.
    — Здравствуй! — сказал он, когда они поравнялись, и протянул к ней руку с букетом, которую она обошла дугой в совершенном молчании и потрясающе медленно, как в кино из тех далёких времён, когда рапидная съемка считалась диковинкой, — движением этим словно отчётливо высказав: "Что Вы пристаёте ко мне, молодой человек — я, замужняя дама, Вас не знаю (и знать не хочу!)..."
    Также молча, не оборачиваясь, она зашла в свой подъезд (а он юркнул за ней — на что-то ещё надеясь), также молча и отстранёно (а он — на два шага сзади), поднялась на третий этаж, позвонила, и лишь когда в распахнутом настежь проёме появилась Алла Константиновна, он не придумал ничего лучшего, как выбежать вперёд, преподнести букет ей, откланяться и, тяжко улыбнувшись, удалиться. Так актёр в роли любовника в заезженной мелодраме покидает постылую сцену после феерического провала.
    А дня оставалось ещё полным полно, просто неимоверно много — столько, чтобы сто раз разбить подошвы о тротуары, и он выбродил его весь, слился с Москвой в праздных шатаниях, и к ночи, будучи абсолютно трезвым, выкручивал заплетающимися ногами "восьмёрки", не сознавая даже, куда идёт и зачем, и на каком Свете находится...


ЭПИЗОД 3. ПРОДОЛЖЕНИЕ ФЛИРТА

   Дозвониться до Ниночки было делом почти невозможным: он набирал её номер, а в ответ тренькали редко длинные, часто короткие раздражённые гудки. Всё потому, объясняла она, что живут они по разные стороны кольцевой, и прижатый к Москве городок её собственно Москвой не считается. Так вот у нас работает связь. К тому же, телефон у ней спаренный… А он думал, что такого безобразия уже давно не существует в природе, и потом, он знал этих женщин — как они любят, чтобы мужчины им звонили, чтобы говорили с ними часами, попусту по-бабьи перетирая языки, — а они бы потом устало бросали трубку, притворно жалуясь домашним, что опять "этот козёл" отнимает их время. А у неё не получалось — злокозненные связисты лишали её даже такой, малой, совершенно естественной женской радости! В результате звонила она, и то нечасто.
 
   Вся эта вялотекущая фантасмагория, которую назвать флиртом язык не поворачивался, завершилась на излёте зимы, когда снег днём уже вовсю таял, стекая грязными ручейками по асфальту, а к вечеру опять замерзал, и они опять куда-то ходили, где-то бродили, и успели даже по какому-то пустячному поводу заскочить на минуту к его приятелю, к сожалению, на месте не оказавшемуся, зато Ниночка там тут же нашла общий язык с трёхлетним Сашкой, и, судя по смеху и визгу, друг от друга эти двое пришли в полнейший восторг. Приятелева жена тем временем провела Илью на кухню, где, чуть не пригвоздив его к холодильнику, впившись в него испуганными глазами, лихорадочно зашептала: "Ты очумел? Она же пацанка совсем! С каких пор ты детьми увлекаешься?!" 
   "Ей восемнадцать..."
   "Да гонишь!"
   "Правда." — Заверил он приятелеву жену этим наивным словом, чувствуя, как густо краснеет (в кои-то веки!), и именно оттого, что приходится заверять.
   "Хм… Никогда бы не дала!" — воскликнула приятелева жена явно в недоумении, и грудь её недоверчиво заколыхалась.

   "Вы на кухне с Алёной обо мне говорили?" — спросила его Ниночка, когда они уже вышли на улицу.
   "Да. Сказала, что ты молодо выглядишь."
   "Я знаю — все так говорят!"

   А на обратном пути, в метро, Ниночка, такая маленькая, квёлая и сонная, уютно охапила его раздутый пуховиком локоток, склонила голову ему на плечо и смежила веки, и он сидел, преодолевая тряску, дурел от блаженства и отвечал змеиной улыбкой на недружелюбные взгляды моралистов, а после они опять отогревались у него.
   За чаем она вдруг вспомнила о снеговиках ("Как ты думаешь, они ещё живы?" — "Не-а. От них теперь и следа не осталось." — "Жаль..."), а после чая выудила из шкапа форматную книжку — замаскированную под сказку странную нравоучительную повесть из далёкого парично-камзольного века с иллюстрациями в тяжёлых чёрно-коричневых тонах — красивую, не замусоленную, которую приятно было рассматривать, перелистывать, но невозможно читать.
   "Знаешь, давай-ка я тебе лучше что-нибудь из русских народных найду? Или нет! — просто расскажу? Ты знаешь сказку про лису и кота?"
   "Нет, наверное..."
   "Так слушай. Лису, как ты понимаешь, звали Лиса Патрикеевна, а кота — Кот Котуян."
   "А кот, он что — был из Армении родом?"
   "Тебе не нравятся армянские фамилии?"
   "Но ведь сказка-то русская..."
   "Ладно, давай тогда назовём его как-нибудь по-другому: например, Котофеем Ивановичем? Так пойдёт?"
   "А-га!"
   "Ну так слушай же: лиса приютила Котофея у себя, когда хозяева его выгнали из дому."
   "А за что они его так?"
   "Ну… Просто он постарел и перестал ловить мышей."
   "Какие чёрствые люди!"

   И уже лежа, и даже не рядом, а прямо на ней, целуя её в шею, выглаживая рукой твёрдый бугорок её лобка, урча на ушко "Мяу-мяу… а зверью слышалось: "Мало! Мало!" -  он вдруг ощутил её млеющий выдох, почти стон, и шелест её ног, порывающихся обнять его за спину. Распрямившись, он сиганул к выключателю, а затем, на коротком обратном пути растеряв всю одежду, снова упал на неё, чтобы в сумраке испить губами её дрожащие губы, пока любопытные паучки её худеньких рук жадно бродили по нему, насыщались пойманной тут же дичью, а затем отпустили пленника, живого и напрягшегося, на вольные хлеба.

   "А ты грубый..." — бросила она горько, когда всё уже произошло, и он запомнил навсегда как она жмурилась и отворачивала лицо, и пыталась отпихивать его руками, а он потом вытирал с её щёк (но больше просто размазывал) схваченным со столешницы скомканным пыльным платком её мечты о фате и белом платье, о папе, наставляющим зятя — мол, ты сегодня берёшь в жёны это чистое непорочное создание, и теперь забота о её чести (а значит, и о твоей) всецело лежит на тебе, и не дай Бог тебе об этом забыть! — и умильный взгляд мамы, и всё такое прочее, что прилагается к девичьим грёзам о свадьбе, любящем муже и о доме, полным добра.
   "Ты грубый..."
   "Я знаю. Это всё служба."
   "Что?"
   "Служба меня сделала таким."
   "Ты ей теперь, прям, как щитом прикрываешься! Но ведь всегда можно оставаться человеком..."
   "А некоторые считают меня даже излишне мягким… Извини, я сам себе не нравлюсь сейчас… но не могу это скинуть — это как вторая кожа наросла, как бронежилет: он весит сколько-то, он неудобный, габаритный… но ты напяливаешь его на себя, потому что вынужден его носить, потому что он — твоя последняя защита… И характер меняется, и ты меняешься, приспосабливаешься как… Как животное… Я знаю — это всё неправильно, но (как бы тебе объяснить?) это условие выживания. Ничего не попишешь — у нас мужской коллектив. Может, кожа эта и спадёт с меня когда-нибудь потом, за ненадобностью, а пока… Ах, девочки, девочки! — выдумываете себе идеальных героев… А вам невдомёк, что настоящие-то герои курят, пьют и разговаривают матом?"
   "Но ты же не куришь..."
   "Так я и не герой..."
   Он много ещё чего говорил, убеждал её в чём-то. Предложил вместе пожить. В принципе, ему пора было бы уже определиться и на ком-нибудь жениться — так почему бы не на ней?
    "Давай попробуем! Может быть, у нас всё и получится?"
    Но она не слышала. Как житель иной страны, не знающий твоего языка, существо иной цивилизации.
    "Мы не должны больше встречаться, — твердила она. — Это был последний раз..."
    "Но я хотя бы тебя провожу?.."
    "Как хочешь."

    Они вышли в ночь: оба тихие, утомлённые, пронизанные той особой степенью доверия, что возникает подчас к случайному попутчику в купе поезда дальнего следования — личности вроде бы ничем не примечательной — которому однако за сутки пути не то что душу раскроешь, а поверишь такие секреты, какие не поверил бы никому ни за какие коврижки, а вот этому выкладываешь всё да с запасом, потому как знаешь, что вам никогда более по жизни не пересечься, и разговор с ним получается как разговор с камнем, со статуей, с мертвецом, и даже не так — со своим отражением в зеркале, что ли… На пустой остановке, пока автобус "долго не шёл", она уселась к нему на колени и, радостно гримасничая, словно позабыв о том, что произошло, попросила, чтоб он "поскакал" — а она будет "ковбоем на коне" — этой трясучей забаве якобы научил её муж сестры. Он поймал себя на двойственном чувстве — ему было и приятно и унизительно быть таким вот собирателем и возделывателем даже не мыслей её, не дум, а тайных эмоций: винегрета из смеха и слёз, нежных просьб и фейерверка истерик. Он проводил её до дому, и даже до квартиры вместе поднялись, а потом она ему предложила войти, познакомила с маленьким лысым папой, промелькнувшим в коридоре и тут же исчезнувшим за какой-то дверью, и провела его на кухню, показывая, как у них всё похоже: и тарелки, и чашки, и даже графин вишнёвого стекла определённо  в одной форме дулся. А он, пропуская весь этот щебет про ширпотреб мимо, с умилением заметил у ней на брючках, в самом неподходящем месте, блестящую как ледышка засушенку, которую она вскоре обязательно обнаружит и в панике кинется в ванную, и будет застирывать коварную отметину с мылом...
    На посошок она показала ему свою комнату и маленькую кроватку, на которой умудряется спать.
    "Вот, собственно, и всё..." — протянула Ниночка, и он понял, что теперь ему пора. Забравшись в пуховик, застегнувшись на все застёжки, он вдруг сказал, что хочет поцеловать её — на прощанье, — и они застыли на пороге в долгом поцелуе, а когда он вышел в ночь, и час промёрз на остановке, осознав наконец, что пропустил последний автобус, а денег на такси у него нет, а до дома будет километров десять, он ругнулся и побрёл себе по морозцу очень бодро, и часа за три одолел весь путь.

     Короткие гудки. Почти месяц коротких холодных гудков. Сама Ниночка ему не звонила, и он решил, что теперь и не позвонит. Все получили то, к чему стремились: кто-то — опыт и первые слёзы, а кто-то — зыбкую надежду, растаявшую как снеговик под весенним солнцем. Между тем тепло накрыло Москву — и не было уже ни снега, ни пуховиков, ни долгих зимних вечеров с поцелуями и разговорами. Не было в его жизни больше Аглаи. И Ниночки не было. Их зимний флирт закончился.

     Никакие якоря не держали его больше в Москве — к тому же смыслы были утеряны — и когда у них объявили о формировании Сводного отряда, и всех офицеров собрали у генерала, который, то указывая себе на погон, напоминал им о долге и гарантировал по возвращении внеочередные звания, то, потрясая пачкой рапортов, обещал отказникам нелёгкую жизнь, он записался первым без раздумий и лишних вопросов.
     Нет благодати на войне, зато наблюдается переизбыток пошлости, и ещё можно погадать — что чего порождает… Впрочем, для них всё сложилось отлично… за исключением разве того, что их не сменили ни через месяц, как обещали, ни через два, а по прилёте сразу кинули на выручку тем, кому помощь практически была уже не нужна, и они долго петляли на бэтэре в темноте среди руин, и в результате опоздали (но одного они всё-таки из той передряги выдернули, и тот, живой и даже не раненый, плача, бухнулся перед ними на колени, а он бросился дальше — в соседний отсек — кого-то ещё надеясь найти, — и очнулся оглохшим уже на бетонном полу, и его обступили ребята, и все они что-то кричали и показывали, что пора выбираться наверх).
     А затем была рутина блок-поста и нормальное на войне ощущение себя мелкой козявкой, присевшей на открытое место на нежной коже большого живого донора — твоей вроде бы жертвы, уже запустившей вглубь её плоти свой зудящий хоботок… — такой вот малюсенькой самкой комара, от которой в любой миг от случайного или неслучайного хлопка останется лишь растёртое пятнышко крови и сажи, как чирк спички — все твои следы, — и единственная за всю командировку радость: шашлык из свежей ягнятинки, буквально свалившейся с неба — когда отставшая от отары молодая овечка на свою беду забрела на их минное поле.
     Нет, правда — всё прошло просто отлично: они тихо просидели четыре смены подряд на одном месте, без потерь, видя как мимо них в одну сторону проносятся колонны бравых спецназовцев и разведчиков ВДВ, а в другую тихо уходят борта, набитые ранеными. Они быстро завшивели в этом своём вонючем двухэтажном бетонном лежбище, заросли прыщами, разругались между собой в пух, и иначе как матом к концу командировки не разговаривали. Несколько раз особо нервные срывались, и тогда обычная тяжёлая ругань переходила в неприличные драки с разниманием и угрозами похоронить друг друга прямо сейчас — и это было пострашнее ночных обстрелов. И всё-таки они дождались трижды обещанной смены, и если бы не та пьяная потасовка на вокзале в Ростове с дагестанцами, двоих из которых потом увезли на "Скорой", то их бы, наверное, даже наградили бы...
     "Что, "чёрных" увидали и не сдержались? — ревел генерал, по старой московской привычке стараясь взять их горлом. — Вы понимаете хоть, что они офицеры службы безопасности Дагестана? А нам теперь по вашей милости с этой конторой на ножах ходить. Молчим?.. А кто подмогу вызвал, когда эмведешники вокзал окружили? Кто из ваших "Мухи" в боевое перевёл, так что пришлось потом заряды в небо отстреливать? Не знаем? Играем в благородство — "своих не выдаём"… А ведь чуть бойню не устроили! Медалек захотелось? Новых званий? Вот вам! — олухов не поощряем!"
      Помолчал и тихо прибавил: "Лучше б вы их убили — с трупов спросу меньше..."

      После такой негероической командировки он чувствовал себя ни плохо, ни хорошо, а так: словно выдули из души весь воздух, всё её наполнение, и лежит она теперь в его сердце такой сморщенной серой тряпочкой — сдутым резиновым шариком — игрушкой ослика Иа.


ЭПИЗОД 4. РАССТАВАНИЕ

    О Ниночке он старался не думать, воспринимая её как перевёрнутую страницу редкой потерянной книжки, хорошей чистенькой книжки, какую ему теперь не достать, но когда ударили морозы и Москву завалило белым, и стало мало дня и много ночи, он опять услышал в трубке этот её переливчатый голос.
    "При-вет! Ты меня совсем позабыл?"
    Отчего-то вдруг повеяло школой, классом биологии, заброшенным прихотью директрисы на последний, пятый этаж, и условными рефлексами изуродованных собак академика Павлова.
    "Что ты! — я тебя помню."
    "Как у тебя дела? Чего не звонишь? Куда пропал?"
    "Меня не было в Москве этим летом. Ты-то как?"
    "Нормально. Может, сходим куда-нибудь?"
    "С тобой? С удовольствием!"
    "Ну тогда ты сам придумай — куда..."
    "М-м… Может, в музей махнём? Я знаю — в Пушкинском, внизу — целый зал таких шикарных, настоящих голландцев. Знаешь, как их скупали при Екатерине? На одну чашу весов клали маленькую картинку в тяжёлой раме, а на другую — золотые монеты. То есть ценили буквально на вес золота. И это в восемнадцатом веке! А представляешь, какая они ценность сейчас?! Брейгеля покажу тебе. Младшего. А может, и их обоих. Ну так как, махнём?"
"Обязательно!"

   Первое, что он услышал, когда они встретились, было: "Ой, а с усами ты такой серьёзный дядечка!"
   Непосредственность — вот что, кроме всего прочего, его всегда привлекало в ней. То, чего никогда не бывает у тёртых-перетёртых калачей, жжёных игроков, проныр, свиней и свинтусов с изодранной шкурой, опытных ханыг, точно знающих, где притаилась боль… Которые постоянно врут или просто блефуют. Вот какие они якобы раскрепощённые, якобы счастливые, якобы бесстрашные… Кого обманывают эти шарлатаны? Себя? Ведь всё прекрасное проживает по адресу: страна Фантазия, город Прошедшее, улица Детства, 17, — и ни по какому другому.
   "Не вопрос — могу и сбрить."
   "Да ладно — и так нормально..."

   "Видишь, как прописаны ветки? А снег? А лёд? До малых голландцев художники снега на картинах не изображали. Я, во всяком случае, такого не припомню." — Примерно так нахваливал он ей своих любимцев, для усиления впечатления сопровождая, как указкой, контуры и абрисы снятым с пиджака коричневым пёрышком.
   "Молодые люди! Сейчас же уберите руки от картин!" — заголосила откуда-то издалека служительница.
   "Это всего лишь пёрышко. Из пуховика выскочило, — попытался он оправдаться, когда служительница резво до них добежала, и он тогда только осознал, что её выпад предназначался ему. — Я поверхности им не касался."
   "Вы понимаете слово "нельзя"?! Вы в музей пришли или куда?!"
   "Всё-всё-всё! Более — никаких поползновений. — заверил он беспокойную полную женщину, для убедительности растирая пальцами пёрышко, как мальчишки растирают козявки. — Впредь буду крайне осторожен!"

   "Слушай, а чего это она так на нас взъелась?" — зашептала Ниночка, как только служительница удалилась, продолжая, впрочем, недовольным глазом за ними приглядывать.
   "Две наши жизни не стоят этих полотен и досок. Даже одной. Такие вещи надо прятать под закалённое стекло. А пока — пока можно! — наслаждайся их непосредственной близостью."
   "Небось, ты и с другими девушками здесь бывал?"
   "Но сейчас-то я с тобой. А до других мне дела нет. Идём дальше?"
   "Пошли..."

   Поинтересовалась, кстати, что у него переменилось за прошедший год, в смысле обстановки, и кажется, даже расстроилась, услышав, что почти ничего.
   "Нет, нет — вспомнил! — поспешил он исправиться. — Я ж телевизор новый купил. И холодильник. И дверь поставил металлическую."
   "У-у… — протянула Ниночка. — Ты, наверное, на машину копишь?"
   "Не получается."
   "А куда ж тогда деньги деваешь?"
   Это был тупик! Что тут можно было сказать? Что живёт он от зарплаты до зарплаты? Что новый телевизор — это брошенный в Вечность месяц его жизни — напряжённой, но какой-то бессмысленной? Насыщенной бессонными ночами, а иначе не получилось бы вообще ни копья отложить? Иначе — хватает только на еду и носки, да на подарки приятелям на дни рождения? Что перекусить на службе негде — разве что портера потянуть по дороге домой, и от этого чёртова пива потихоньку животик растёт? Что суббот и воскресений у них не бывает, а есть относительно свободные дни, которые он сам себе разноображивает каким-нибудь фильмом под курочку и водку.
   "На проституток трачу. Шутка!"
   "А вот один мой знакомый, — увлечённо защебетала Ниночка, — со школы ещё, тот сейчас устроился в хорошую фирму, и за год сменил всю мебель в квартире, и сделал ремонт — знаешь, довольно крутой! — и сейчас на иномарке ездит, новой, в салоне купленной, а другой..."
   И он должен был всё это выслушивать, всё это представлять, и радоваться за всех этих её виртуально-реальных знакомых — молодых и рьяных, хорошо устроившихся, деловых и, наверное, очень умных (во всяком случае, поумнее его)… И чтобы закрыть этот её поток, предложил:
   "Поехали ко мне на чай?"
   "Приглашаешь? — и в ответ на его "У-гу" обусловила, — Хорошо, только… Обещай, что будешь держать себя в руках. В общем, ни на что серьёзное не рассчитывай..."
   "Ты издеваешься?"
   "Я не специально..."
   Очевидно, все женщины — самки богомола!
   
   Неубранная постель Ниночку взорвала.
   "Фи-и! А это что ещё такое?! Намёк?!"
   "Привычка старого холостяка. Да ты на это не смотри — сейчас всё исправлю. Как-то не рассчитывал, что ты придёшь. Честно."
   "Ясненько..."
   "Ну вот и порядок! Видишь, как быстро всё решается? Чай, кстати, уже готов. Подожди-ка! Где-то у меня завалялась баночка черничного варенья. Стоит себе тихо в шкафу, правда, года три уже, но ему ничего не сделалось — оно даже не засахарилось. Так лучше с ним, чем просто с сахаром, правда?"
   "Не знаю — попробуем."

   Он подал чашки костяного фарфора, с каких прежде пивал не каждый год, и то по редким праздникам. Она взяла блюдце и посмотрела сквозь донышко на свет, хихикнула и обронила:
   "Ой, а что будет, если я разобью эту чашку?"
   "Чего-чего… Убью тебя — и все дела! — но, увидев её глаза, успокоил. — Зачем глупости говорить? В таком несчастном случае (но я надеюсь, ты будешь осторожна!) мне станет просто очень грустно."
   "… и твоё сердце разобьётся навсегда вместе с этой чашкой?"
   "Моё сердце невозможно разбить."
   "Отчего так?"
   "Оно давно разбито: разлетелось на множество мелких осколков, как разлетаются подобного сорта фарфоровые изделия, да и по тем осколкам уже успели пройтись несколько раз острыми дамскими каблучками, так что и они почти растёрты в прах — немногое осталось."
   "И что — не склеить?"
   "А как ты думаешь?"
   "Ты очень серьёзный дядечка."
   "Я часто слышу что-то подобное."
   "А ничего — вкусно!" — объявила она, облизывая ложечку.
   "Я говорил!" — подхватил он.
   "Да… Я хотела спросить… А где ты был?"
   "В командировке. Четыре месяца съела."
   "Ого! И куда посылали?"
   "Всё туда же."
   "И что: ты стрелял?"
   "Стрелял."
   "И убивал?"
   "Нет. Не получилось."
   "Раньше ты прибавлял: "… к счастью, нет..."
   "Я сильно изменился?"
   "Не очень, но… Слушай, по-моему, ты деградируешь..."
   "Пора увольняться..."
   "Да что ты! — я пошутила!"
   "А я не шучу. Знаешь, я позавчера ствол посеял. Отпраздновали на службе кое-чего… В общем, много выпили. Просыпаюсь — а кобуры с пистолетом нет. А ремень расстёгнут..."
   "Ужас какой-то!"
   "Решил, что кто-то с меня, пьяного, снял кобуру.  Начинаю вспоминать куда ходил. Вроде, в туалет поднимался. (А у нас случай был похожий — один чудак пистолет повесил на гвоздик в кабинке, чтоб не мешал, сделал дело и ушёл. Неделю потом искали, пока не поймали того, кто подтибрил). Мысли, конечно, сразу разные полезли… Во все туалеты на этаже заглянул (Да, да! — включая женские), все кабинки обшарил — и ничего! Спустился. Начал размышлять..."
   "… о смысле жизни?"
   "Нет. Чистая логика. Вспомнил, что сил застегнуть ремень уже не было: как пришёл, так и бухнулся на лавку животом. С правой стороны — стеночка… Заглянул под лавку — и точно: на полу, в кобуре, тихо так лежит, голуба моя, и запасная обойма к нему, и все пули на месте — под собственной тяжестью сполз… Эйфория была!.."
   "Да, страшная история."
   "Главное, правдивая. Я действительно деградирую."

   Они попили чай, поговорили — и только. Весь вечер она была напряжена и холодна, и даже когда он, обхватив её ноги, упёрся лбом в её сомкнутые колени, она ни единым движением ни выказала желания, а он повёл себя по-идиотски безупречно, так что предаться легкомыслию в тот раз у них не получилось. Он был разочарован, и ей больше не звонил, она ему — тоже, и не было, казалось, причин возобновлять отношения. А время текло — с каждым днём всё быстрее, и полтора года ухнуло, пропало, растворясь в Вечности, когда они случайно (совершенно случайно, вдруг!) встретились в метро, и тогда она была уже накрашенной, с каре, в очках и в маникюре...


ЭПИЗОД 5. НОВАЯ ВСТРЕЧА

   Её бесподобный голос в телефоне прожурчал в начале июня, днём. Начала с "привета", и как всегда не представилась, очевидно убеждённая, что он её сразу узнает. Она не прочь повидаться (и этим сообщением его невероятно порадовала), но сейчас долго болтать не готова, поскольку звонит из дома, куда забежала буквально на минуту — навестить родных — и где её искать теперь совершенно бессмысленно — хотя бы потому, что она тут больше не живёт.
   "Переехала?.."
   "Ну… — да!"
   "Поздравляю. И где же ты живёшь?" — спросил он, уже предполагая получить тот самый страшный ответ.
   "У приятеля." — промолвила она с топорной прямотой.
   Комок, враз собравшийся у горла, так что стало не продохнуть, медленно поплыл вниз, увлекая за собою сердце, которое, как испуганное животное, противясь, дважды болезненно дёрнулось, но всё-таки уползло за рёбра — к животу, и туда же, словно желая пригладить его, успокоить, потянулась рука.
   "И давно?"
   "У-у… Чуть больше года."
   "Ты спишь с ним?"
   "Не говори глупостей!" — раздражённо бросила Ниночка, и он очень живо себе представил, как она поморщилась и отвернула лицо.
   "Ты спишь с ним?.."
   "Зачем задавать такие вопросы? Ты, что, полный идиот?"
   И сердце, и так упавшее, дрогнуло и, поколебавшись на краю, ухнуло в пропасть.
   "Если ты всё же готов встретиться ("О да! Да!"), я позвоню тебе сама — на неделе..."

   И они встретились, и прогулялись как старая семейная пара — с её ладошкой, плотно воткнутой в его согнутый кренделем локоть. Жирные сизари и их благородные сметанного и цвета варёной сгущёнки собратья, которые вразвалочку шастали впереди, лениво поклёвывая асфальт (что-то там выискивая), при их приближении волновались, хоть и старались не показывать вида, и чуть не из-под ног, шурша крыльями, дабы удержать равновесие, отваливали в сторону, и там принимали опять свой спокойный степенно-расхристанный вид.
   Итак, ему самым серьёзным, на какой её, при её переливчатом тембре, хватило сил, тоном было сказано, что в её воспоминаниях, в её виртуальном мешке, куда сваливает она своих попытчиков за ней приударить (хотя именно таких вот слов она не употребила), имеется как минимум пятнадцать полноценных мужчин, в разное время делавших ей не совсем пристойные предложения, но она, будучи честной девушкой, заранее всех предупреждает — и его это также касается! — что надеяться им в этом смысле совершенно не на что! И что если она с ним теперь и общается, то это всё ровно ничего не значит, и он должен это принять!
   "Ну, не обижайся, пожалуйста! Не будь таким букой! Ты хороший — правда, правда!" — засмеялась она, подслащивая одну пилюлю, чтобы тут же прибавить новую.
   Что же до приятеля… то так получилось. Они соработники. Занимаются мелкой продажей чего-то там… Точнее, друг (ну — который приятель) занимается, а она ему помогает. Собственно, не так-то легко денежка достаётся ("… как ты это, может, себе представляешь..."): надо очень рано встать, принять товар, распределить на месте, за которое приходится платить отдельно и строго по прейскуранту, и каждый день, и плата эта никак не зависит от выручки, а после работы нужно всё убрать, и остатки товара приспособить… Признаться — морока. Из дома добираться было бы непросто ("… ты же знаешь, где я живу!"), да и переполнена их квартира по самое "не горюй!" ("… там и папа с мамой, и сестра с мужем, а недавно и племянница появилась..."), а у Толика (наконец-то имя интимного героя было названо!) отдельная квартира в Москве — от бабушки досталась… И в очень удобном — в смысле работы — месте. Вот как-то так...

   Это было даже не пыткой: вышагивать вместе по дырявчатым от солнечных бликов, трепещущим по сухому асфальту теням того сорта деревьев, что горделиво тянутся вдоль тротуаров, словно сигнальщики на параде, отчеркивающие собой одинаковые отрезки на воображаемой прямой, тянуть ароматы свежескошенных трав, улыбаться, щуря глаз, вести непринуждённо-манерный разговор, сознавая при том, что тело её давно принадлежит другому, очевидно, более достойному, раз он право имеет делать с ним то-то и то-то (с её согласия, разумеется), а ты, получается, просто её знакомый. Неплохой, с которым она не прочь пересечься и почесать языки, перебарывая таким способом рутину, но не более того. Знакомый. Так нужно тебя называть.

   "Да! — я хотела спросить: ты бывал в ночных клубах?"
   "Что?"
   "В ночном клубе хотя бы раз был?"
   "Ну… Такие заведения я обхожу стороной. Хотя… Постой! Ах да — проводили операцию в какой-то "голубятне" года два назад. Всех положили на пол… И в казино было дело — там чеченец проигрался и стрельбу устроил..."
   "Я не про то… Ты в ночном клубе сам бывал? Ну… отдыхал?"
   "Даже мысли не появлялось."
   "У-у… А я была..."
   "Понравилось?"
   "Так… Нормально."
   "И, конечно же, отправилась туда не одна..."
   "Ну да. Меня пригласили."
   "И давно это было?"
   "Разве я не говорила? Где-то с год назад."
   "И ты растаяла, и после клуба поехала к нему в его бабушкину квартиру… И с тех пор вы стали жить-поживать и добра наживать."
   "Можно и так сказать. Нет, ну откуда ты знаешь?!"
   "Наверное, все девушки втайне жаждут, чтоб их содержали, и каждая в меру сил пытается сделать ставку, полагая, что "а уж там как пойдёт", но, определённо, не у всех "ходит", иначе откуда бы взяться в России такой прорве работящих баб?"
   "Я не собираюсь терпеть от тебя таких фразочек!"
   "Это что-то вроде шутки. Так я выражаю своё остроумие. Просто я представил  в подробностях этот ваш поход."
   "У тебя шутки похожи на оскорбления!"

   Ему вдруг стало жаль её. И того, чего у них не случилось… Конечно, он был кругом виноват. Груб… И главное, ненадёжен — в женском понимании: не укоренился как следует (сразу напрашивается сравнение с птичкой, вьющей гнездо, — для такой мужчина обязан быть крепким дубом, по крайности — небоскрёбной сосной с толстым стволом, или хотя бы елью-переростком, на ветви которой можно взгромоздиться, и оттуда, покряхтывая, спокойно оглядывать пространство, но никак не тонкоствольным кустарником, вроде вишни, черемухи или крушины).
   "Прости меня."
   "О, Господи! Да за что же?"
   "За произошедшее… Тогда."
   "Не надо… Всё нормально."
   "И всё-таки..."
   "Вот глупый! — разве за такое просят прощения!?"
   
   "Не может быть! — уверял он себя, когда они наконец расстались, и расписной поезд метро, трясясь и гудя, мчал его в сторону его жилища, — не может быть, чтобы она любила этого Толика. Зачем интересоваться тенями прошлого, если сейчас ты совершенно счастлива? Сказала бы тогда просто, что Толик — мечта всей её жизни, её Солнце и Луна, что она от него без ума и прочую чушь, — и я бы ей поверил! А так… Коллега-квартировладелец, как-то по весне соблазнивший девушку музыкой стиля "клубняк" и, главное, свободной жилплощадью. Не прогадала ли девушка?"

   Три дня после свидания он думал о ней и только о ней. И он мог бы поклясться теперь, что любит её, и что с Ниночкой, если набраться терпения и тактичности, всё ещё можно исправить — или хотя бы то, что поддаётся починке...


ЭПИЗОД 6. ЛИШНИЕ ХЛОПОТЫ

  Звонки её были редки и настолько же неожиданны, как вид живой бабочки в городе, трепещущей над тротуаром. Встретиться можно, соглашалась она, но… не в музей же им идти в самом деле! — взрослые всё-таки люди. Недавно тут открылся новый трендовый магазинчик (или универсам известной марки, которых теперь понастроят неизвестно сколько, но пока что он — первый и единственный), и побывать там оч-хочь… А потом намечается у Толика день рождения, и непростой, и она желает сделать хороший подарок… Да, да — она уже придумала: будет "зеркалка". Только вот средств чуть-чуть не хватает. Самую малость. В общем, если он готов её порадовать… Как там говорят в американских фильмах? — "I'd really appreciate it." Где-то так… "Ну, будем считать, что в кафе мы уже сходили? — да?" — задорно щебетала она в телефон, и он представлял её милейшую улыбку с сощуренным глазом в качестве подсластителя, и то бычачье движение головой, когда она, получив желаемую денежку, почешется волосами о его рукав. "Заранее огромадное спасибо!"
  А то, словно специально, чтобы увидеть его вытянутую физиономию и посмеяться, она заводила его в самые пафосные заведения с ценами, задиравшимися до небес, где пришедшему даже за пару простых носков (без вплетённых золотых и серебряных нитей!) предлагалось выложить чуть ли не столько же, во сколько обошлась ему вся его одежда на нём, с мобильником и с механикой на запястье в придачу. Такие заведения на девушек производят впечатление почти магическое, они олицетворяют собой тот самый "шик", на который те слетаются, как мошки на огонь; девушки улыбаются открытыми ртами и просят спутников "пофоткать" их на фоне чужой рекламной роскоши, возможно полагая, что в настоящей-то их жизни ничего подобного им не обломится, — и всё же остаётся слабая надежда...

  Бывало, на свиданиях у ней просыпалась какая-то странная ревность к каждой встречной-поперечной, — тогда она показушно дёргала его за ладонь, приговаривая:
  "Э-эй! Куда глазеешь?!"
  "Нина, послушай, это даже смешно!.."
  "Когда мужчина встречается с женщиной, он не пялится на других!"
  "Не знал, что у нас "такие" отношения! Может быть, мы вместе живём? Тогда у меня глубокий склероз и я многое подзабыл… А может, мы вчера познакомились?"
  "Илюша!"
   Его бесило быть субъектом этого её бесконечного пустого флирта, к тому же проходящего по её правилам, где у неё есть с кем жить и с кем спать, а он, получается, такая вот её узенькая лазейка отдохновения от серых будней. Может, она думает, что он получает полную чашу радости всего лишь от хождения с ней под ручку?!

  "Я побывал у тебя на работе." — признался он как-то.
  "Да ты что?!"
  "Правда."
  "Когда?"
  "Недели три назад."
  "А чего не подошёл?"

  Он не сразу нашёл её тогда и не сразу узнал: она грустила за прилавком, изнывая от жары, обмахивая замаскированное очками лицо сложенной наподобие веера газетой, и одета была нелепо и тускло — в несвежую растянутую майку и короткие шортики. А рядом тосковал наверняка тот самый приснопамятный Толик, немощный рыхлый паренёк, даже не симпатичный, не упитанный, а какой-то никакой: настолько невзрачный, что его можно было бы сразу без экзаменов зачислять в разведшколу. Такого он бы убрал с одного удара. Паренёк вполголоса спросил её о чём-то, она в тон ему — также вяло — ответила...

  "Я подошёл. Стоял прямо напротив тебя. Глазел достаточно долго. Просто ты меня не заметила."
  "Надо же!"
  "Не помню, видел ли я раньше тебя в очках… Это что — близорукость?"
  "Не сильная."
  "А товарка слева, по-видимому, приняла меня за вора."
  "А-а… Это, наверное, Галина Николаевна была. Она меня немножко опекает."
  "Смешно."
  "Чего?"
  "Да имя это — Галина Николаевна. Иногда кажется, что других отчеств у Галин просто нет. Это, знаешь, всё-равно что: если отец — Сергей, то сына непременно Александром назовёт!"
  "Ну да — есть такое дело!"
  "Слушай: как ты умудрилась так вляпаться?! Толик твой просто какой-то слизняк!"
  "Ты его совершенно не знаешь!"
  "Я знаю то, что вижу. Почему ты его не бросишь?"
  "Это моё дело."
  "Конечно… Извини."
  "Нет, ничего. всё нормально."

  Осенью шторма, бушевавшие в её душе, отражались и на её бесподобном голосе, который то спадал почти до шёпота, то поднимался звонкими, растерянно-раздражённые волнами.
  "При-вет! Ну вот и я! Как дела?"
  "Великолепно! Ты что-то хочешь спросить?"
  "Илюш, ты как-то упоминал о своём друге… Ну, тот, который поднялся до заместителя директора… Ну, тот, который бизнесмен."
  "Вадик не бизнесмен — он наёмный работник, хоть и должность, конечно, высокую занимает."
  "Неважно… Я в том смысле, что это же по моему профилю. Может быть, ты смог бы переговорить с ним насчёт меня? Знаешь, надоело заниматься розницей… Устала. Хочу устроиться в большую фирму. И на зарплату."
  "Хорошо. Только — слушай! — а что ж я ему скажу-то? Я тебя, как работницу, и не знаю совсем, и в деле вашем не разбираюсь..."
  "Ну… Скажи как есть… Когда тебе позвонить?"
  "Давай я сам тебе позвоню."
  "Нет, лучше я."
  "Как хочешь. За час управлюсь."

  Вадик ничуть не удивился поводу для звонка, стоически выдержал его монолог, похожий на протежирование и, быстро сориентировавшись, продиктовал мобильный начальника нового склада, как раз набиравшего персонал. "Всё, что могу. Ничего не обещаю, конечно."

  "Ой! Огромадное тебе спасибо! Огромадное!.. — рассыпалась она, услышав его пересказ разговора, отчего-то уверенная, что всё у ней здесь схватится. — Мы ещё поболтаем, обязательно, буду держать тебя в курсе. Ну… Пока?!"
  "Удачи!"


ЭПИЗОД 7. ПЕРЕСЕЧЕНЬЯ

  Между тем как-то быстро под сурдинку на новом месте, которое он всё-таки тогда  отыскал, и всем подошёл, и впору пришёлся, и сделался маленьким строгим начальничком, так получилось, что кроме разгребаемых куч ежедневных проблем, с того жирного пирога посыпались ему и крохи радости, и прибавка в деньгах была среди них отнюдь не главной. Женщины, и те что потели под его началом (а затем и концом, если уж говорить совсем плоско, а значит, начистоту), и те, что трудились в параллельных структурах, и те, что в том же здании сталинского ампира с дорическими колоннами на фасаде просто околачивались, но знали или предполагали, поговаривая, что вот этот всегда выбритый, напарфюменный вечно куда-то спешащий субчик в пиджаке и при галстуке — руководитель, никак иначе! — все они воспринимали его чисто биологически, как стадного альфа-самца, право имеющего. Обнаружилось, что переспать почти что с любой — дело плёвое: не нужно особо ни заигрывать, ни флиртовать, бренчать на гитаре или поражать воображение греческим торсом — они сами с готовностью наложниц отдавались ему, ничего не требуя взамен, и этот бесконечный праздник плоти чуть портило то, что среди податливых превалировали приземистые брюнетки с комлястыми бёдрами, а он предпочитал высоких блондинок.
  После первого добропорядочного секса барышни, как под копирку, меланхолически подперев скулу ладошкой, пытали его, кем он мечтал стать в детстве (проверяли мужские инстинкты, что ли?), и он отвечал, потягиваясь, честно, как на духу, что в пять грезил погранзаставой (и чтобы с собакой и стрельбой гонять по горам диверсантов), а в десять хотел быть разведчиком-нелегалом с орлиным профилем и идеальным владением тремя иностранными языками, умеющим вскрывать сейфы, фотографировать секретные бумаги, прыгать с парашютом и с лёгкостью, пусть и не без перестрелки, уходить от погонь.
  "А бизнесменом разве не мечтал?"
  "Бизнесменом? Никогда!"
  А после неоднократных повторных процедур, то есть (с его стороны-то уж точно!) после всего-всего-всего-всего — с любопытством идиота-исследователя они поглаживали его поросль, в обилии кучерявещуюся у него на груди, ещё лоснящуюся от пота, показывали, что накручивают волосы на пальцы, делают проборы и отваливают на стороны, как сено, и медленно, выпячивая распухшие губы, цедили в два слога: "Шо-орстка..."
  А затем с хохотком уверяли, что вот оно — доказательство верности теории Дарвина! В том смысле, что мужчины произошли от обезьяны, — и заходились от смеха, будто и впрямь сказали что-то очень остроумное. А он лежал без движения, усталый, выжатый, практически в полудрёме, и оглядывал их сквозь ресницы, улыбаясь одной стороной рта. Зная, что в такие моменты у женщин появляется неистовое желание подурачиться и поболтать, и за неимением под рукой подружки приходится выбалтываться мужчине, который на этот словесный ручей никак не реагирует, что даже обидно ("… поэтому вы, противные мужчины, и смотрите на нас, женщин, подчас, как на последних дур...")! Но что же женщина может с собой поделать?

  Тогда же, лицезрея пару щебечущих при нём его же любовниц, он испытал и род особого эстетического удовольствия.
  Это было открытие, и случилось оно на работе, в общем помещении с кучей столов и оргтехники; и так пришлось, что в то утро там находились только они втроём: он и эти две молоденькие незамужние женщины, с каждой из которых он успел переспать, и не когда-нибудь давно, при царе Горохе, о чём взрослым людям полагается позабыть, а вот только что. Одна — простоватая, с лунообразным лицом, зато с приятным на взгляд и на ощупь свежим, плотненьким, сладким тельцем (грибок-боровичок — так прозвал он её про себя) — всего три дня назад кувыркалась в его постели; а вторая, с которой они вместе сегодня добирались до офиса, и ещё целовались в метро на глазах у озверевшей утренней публики, и дружно хохотали над медным носом псины пограничника на "Площади Революции", от бесконечных касаний искателей счастья блестевшим, как надраенный самовар — эта вторая всю прошлую ночь провела у него и практически не спала. И вот теперь они находились втроём: он у компьютера, клюя носом, занимался набежавшими делами, которые надо было срочно порешать, а две сороки трещали на сторонние темы, иногда у него о чём-то осведомляясь. Та, что была трёхдневной, в лёгком платье, закинув ногу на ногу восседала на вертящемся стуле, другая, совсем свежая, совершенно расслабленно развалилась в кресле. Он вполне отчётливо помнил их запахи, изгибы их тел, их движения, дыхания, стоны — в общем, все подробности.
  Восседающая на стуле была в особенно приподнятом настроении: щурилась от световых шпал, проброшенных солнцем сквозь жалюзи, и так и сыпала бородатые анекдотцы, причём женские, и сама же над ними смеялась, вторая снисходительно улыбалась "без лица" и поддакивала, но, будучи мамочкой, к тому же не выспавшейся, когда вставляла реплики, постоянно съезжала на детей.
  О причудливом переплетении своих судеб женщины не догадывались, и от всех этих недоговорённостей и воспоминаний он тихо шалел, — как в далёком шестом классе, когда его подсадили к девочке-хохотушке, и он тут же в неё втюрился, и даже по прошествии лет, когда он втюрился уже в другую, сердце его заходилось в бое и вскипала кровь, стоило ему пересечься с той, первой своей любовью...

  А ещё он знал, что модно, правильно и необходимо стараться сейчас жить по пословице "человек человеку — волк": делать гешефт из обмана чужих ему людей ради выгоды — самой важной, главнейшей составляющей теперешней жизни, мерилы всего и вся. Понимая при этом, что дети обманутого им простофили останутся наверное без куска хлеба. Да и пускай! — зато этот, оторванный у чужого кусок перепадёт ему, а значит, и его родным и близким людям, для которых, собственно, всё и вершится. И он представлял тогда, как, например, его будущая дочка, такая маленькая, чистенькая, в элегантных одёжках, получив от него чудесный и редкий подарок, бросится к нему, вспрыгнет на шею с поцелуями, и сердце его сожмётся на миг от умиления и радости. А будучи подростком, всего лишь хмыкнет или тряхнёт плечьми, но всё-равно ему это было бы приятно видеть, потому как подростки именно так и выражают благодарность. А возможно, то будет и сын...
  Ну что ж, размышлял он, теперь вот такие вот установлены правила жизни, и к ним нужно всего-навсего попривыкнуть, как к новой, не разношенной ещё обуви. А пока что эта новая обувка оставляла лишь волдыри на пальцах и пятках, и, как он замечал, не токмо у него одного, но и у всех вокруг — почти что поголовно! — так что любой наступ отзывался болью. И ходили все, словно хромая...
  А о Ниночке он тогда почти позабыл...

  В тот её звонок трудно было не догадаться, что к чему, и чем тут попахивало дело… Год утёк, как она узнала его в метро, год, как он, поигрывая желваком и кося в сторону оплывший от влаги глаз, сказал ей на втором с того отсчёта свидании, что понял, что любит её, но за этим болезненным признанием ровно ничего не воспоследовало, и вот спустя год она лепетала униженно, что нуждается, и сумма-то была смехотворная для такого лепета, и уж точно подъёмная для него, если бы он копил, а не тратил. Именно тогда он купался в волнах консъюмеризма, был настоящим расточителем собственных заработков, убеждая сам себя, что это даже где-то патриотично, потому что потребляя всё больше и больше из того, что предлагают самые раскрученные бренды, он тем самым опосредованно стимулирует производство, пусть не своё, а иноземное, — не важно! — потребляя всё это он развивает технологии, ускоряет прогресс, необходимый всему человечеству, и значит, увеличивает общественное благо! А пуская деньги в распыл, он тем самым и себя стимулирует на труд! Гаджеты и электронику он собирал одной марки, как бы "в набор", и даже мыло покупал только самое расхваленное, которое по определению обязано было быть самым мылистым, духовитым, гарантированно удаляющим грязь и миллиарды невидимых злобных бактерий, пытающихся тебя сожрать. От таких рассуждений несло театром абсурда, коммунизмом, здравый смысл страдал, впрочем, всего этого он тогда не замечал (и только потом, по прошествии лет спрашивал сам себя: неужели он был таким идиотом? — ну да, получается был!)
  "Сколько?" — переспросил он.
  Она повторила. Сумма была у него на руках, но при отдаче самому уже мало на что оставалось, и это напрягало.
  "О'кей!" — сказал он бодро, и в тот же миг про себя навсегда расстался с деньгами, потому что не верил в предначертанность дружб, не обременял себя той странной уверенностью, что, если человека знаешь давно, и не видишь в нём подлости, это означает, что он не "кинет" тебя при случае. "О'кей!" — и только где-то внутри головы, сзади, в мозжечке, наверное, скрипнуло: а для чего?  Что за крайность заставляет её звонить ему, унизительно выпрашивая деньги строго в долг, даже не озаботившись благочинной версией? — и обещание вернуть всё с зарплаты, которая не за горами? И тут же заподозрил одну кровавую медицинскую процедуру, больше похожую на узаконенную казнь, о которой женщины предпочитают не распространяться, тем более — мужчинам, тем более — своим, а затем годами замаливают грех.

  Они пересеклись в метро, он сразу же сунул ей конверт с купюрами, и они ещё доехали вместе до кольцевой, беззаботно трепясь, а там разбежались. Поблагодарив его прежде всего за то место на складе "у Вадима", которое пришлось ей по вкусу и по деньгам, она намекнула, между прочим, что у него волосы лезут (лезли, лезли! — хотя он ежедневно драил их дорогими шампунями, но ничего не помогало), а он посмеялся, сказал, что знает, и даже знает отчего — наверняка с курева, прибавив, что зато она здорово выглядит.
  "Спасибо, конечно… А ты, что, закурил?"
  "Когда ведёшь задушевные разговоры вроде бы ни о чём, а на самом деле подыскиваешь любую возможность клиента к себе расположить, курящего проще всего угостить сигаретой. Так вот и подхватил заразу."
  Действительно, эти понтовые "дымки" на работе привели его к конкретной зависимости, иначе бы он, патологический бездельник, не вылезал бы в воскресный день из постели, не брился бы, не прихорашивался для того лишь, чтобы на улице за час одинокой прогулки выкурить парочку сигарет. "Нужно бороться! Я не марионетка химических формул, я смогу!" — твердил он себе всякий раз, охлопывая по утрам карманы, не забыл ли чего (то бишь пачку и зажигалку). Иногда он крепился неделями, но стоило расслабиться, выпить в ресторане или на корпоративчике, и сразу привычным щелчком выбивалась сигарета...
  "У-у… Не знала… Ну вот мы, кажется, и приехали! Пока!" — попрощалась тут Ниночка и, сделав дяде ручкой, покинула тряский вагон.

 "Что с ней такое? Ну, причина, допустим, банальна до пошлости… И я, получается, тут деньгами буду замаран (А вот это уже эгоизм!)… А может, всё это глупости, ерунда, яйца не стоящая, и я сам себя накручиваю, выковыриваю из носа всякую чушь (А вот это уже психоз!)?"
  День клонился к вечеру, а он по инерции всё думал о Ниночке, глазом упираясь в декольте их нового бухгалтера, совсем юной некрасивой девушки с огромным бюстом, гадавшей ему одновременно по руке и по дате рождения. Линии на ладони как обычно предрекали долгую жизнь, а пляшущая на мониторе зубчатая кривая намекала на карьеру, деньги, много женщин и нехорошую кончину.
  "А что, бывает кончина хорошая?"
  "Конечно! Когда — раз! — и нет человека!"
  "Это называется — хорошая? А Вы видели воочию смерть? Миг умирания человека?"
  "Ой! — нет."
  "Завидую. А я ни разу не заметил "хорошей" смерти. Наверное, мне не повезло… Или Вы многого не знаете по молодости. Когда долго живёшь, понимаешь, чем кормится Вечность. Нет, нет, это не упрёк… так — алаверды теоретику от практика."
  Он ещё хотел было брякнуть: "А что Вы делаете сегодня вечером?" — да  раздумал. Дома он крепко надрался в одиночестве, мешая напополам джин с ананасовым соком, а на следующее утро отпросился с работы по причине болезни, которая, впрочем, продлилась всего один день.

  Всякая река после половодья неизменно входит обратно в предназначенное ей русло. Он быстро взял себя в руки. Поначалу ужался немного, а затем с новыми деньгами зажил наипривычнейшим образом: с дневной ненормированной по времени суетой и с вечерними компанейскими сослуживицами, готовыми и в театр, и в Консерваторию ("посмотреть на музыку", как часто шутил он по-флоберовски, но ни одна не поняла подтекста), а после недолгого отнекивания, необходимого для соблюдения приличий, согласными и к нему заглянуть на пару минут, чтобы продегустировать коньяк или виски, а там уж дождаться и утреннего кофе.
  В подтверждение самых худших его прогнозов три недели Ниночка не давала о себе знать, и он уже почти смирился с этой двойной пропажей, как вдруг она нашлась сама, радостная и болтливая.
  "Слушай, спасибо тебе! Спасибо вот просто огромадное! — растекалась она по эфиру. — Я прям не знаю, чтобы я без тебя делала! Когда тебе отдать можно будет? Нет, когда ты захочешь? Что? Ну давай, давай завтра! Хорошо!"
 
  Денег в конверте оказалось даже с прибытком, словно она учла инфляцию или заняла у него под процент, и ещё томик Бродского был присовокуплен отдельным подарком.
  "Ты здорово выручил меня. Я… вот правда, не знаю, как тебя отблагодарить!"
  "А можно обойтись без расшаркиваний?"
  День в тот день был на редкость хорош, и навевал на определённые мысли, поэтому, когда они оба чуть ли не хором предложили пройтись, то тут же и прыснули также совместно, а затем и залились в голос.
  "Всё, стоп! — ты сейчас меня уморишь! — умоляла Ниночка, перегибаясь напополам, словно качающаяся на ветру берёза. — Стоп! Ну хватит уже смеяться! Ну как те не совестно!"
  "Нет, правда… я сам не понимаю! Честно, не хотел! Ха-ха!.."
  "Всё-всё, останавливайся! Уф! Итак, делаем променад..."
  "Моцион. Променад как-то маринадно звучит."
  "Ладно! Давай пройдёмся, мой милый… моционщик!"

  Они сделали круг по парку, остановившись лишь у пруда, чтоб поглазеть на крякв, тут же подплывших к ним в надежде на подачку, да на водяную крысу, шустро рассекающую ряску на периферии.
  "Знаешь, ты ничего такого не подумай, — вдруг как-то напряжённо сдвинув брови залопотала Ниночка, — эти деньги  нужны были срочно для моего дяди. Он человек пьющий, у него запой был, и нужно было срочно..."
  "Мне абсолютно всё равно, на что именно пошли те деньги. Также меня не интересует, пытаешься ли ты мне сейчас заправить баки или нет. А также судьба выдуманного или реального дяди. Расскажи лучше, как там у тебя на работе дела."
  "Ой, на работе всё замечательно!" — ухватилась она за тему и пошла её развивать. Перечислила фамилии директоров, которых все боятся и трясутся при каждом их появлении, поскольку никто не хочет терять сладкое место. Рассказала (и даже показала!), как они смешно выглядят, и ходят, и говорят… И много несла подобной  чепухи, как бы заслоняя от него собственную судьбу хитросплетениями судеб и дел неизвестных ему людей, на которых ему было, в общем-то, совершенно наплевать. Слушая вполуха, щурясь, он смотрел на уплывающих вдаль разочарованных уток, — всё до того мгновенья, пока она не заявила радостно:
  "Да! — чуть не забыла — у тебя ж дата грядёт!.."
  "Я не отмечаю..." — бросил он.
  "Ну, всё равно — за мной подарок!"
  Он покосился на неё, хмыкнул, но тут же разулыбался.
  "Хорошо, тогда за мной ресторан… Ты выкрой там вечерок на следующей неделе."
  "День в день?" — спросила она.
  Он повел бровью, и покрутив неопределённо пальцами, выдохнул: "Посмотрим. Как получится..."


ЭПИЗОД 8. ДАТА

  Вечер как-то сразу не задался. А началось всё с того, что в намеченный ресторан их не пустили, сославшись на отсутствие мест.
  "Чёрт! — вскричал он, ошеломлённый наглым отказом, с досады топая ногой и охорашивая воздух кулаками. — Ведь специально днём бронировал столик, а в ответ: "У нас места всегда есть, милости просим… в любое время!" И вот те — здрасьте! И джипы во дворе! Сходняк тут у них, что ли?!"    
  Явь походила на нездоровый сон, где все события соответствуют лишь самым худшим твоим прогнозам, и ужас нарастает волной до самой последней черты, до полной безнадёги — и ты просыпаешься или умираешь.
  "Тише, тише! — лепетала Ниночка, потрагивая пальцами его плечо. — Здесь на каждом шагу полно кафешек и ресторанчиков… Ну не дуйся — не порть мне вечер!"
  "Ладно, — бросил он, уже жалея, что не сдержался. — Чёрт с ними!"

  Минут пятнадцать они блуждали по мокрым улочкам, высматривая заведение поприличней и болтая ни о чём, пока не остановились перед показавшейся более-менее симпатичной вывеской; погадали, что же их там ждёт внутри, но желание подкрепиться, а главное, хоть где-нибудь осесть, укрыться от поднадоевшего мозглявого дождя перебороло скепсис.
  Возникший у входа форменный человек с лицом, источающим счастье, расшаркался и с мягкой услужливостью проводил их до столика.
  В меню они дружно остановились на карпе по-пекински, но заковырялись в карте вин, пока sommelier с гримасой знатока не порекомендовал белое, французское, с затейливым жужжащим названием, тут же пролетевшим мимо ушей. Очевидно, sommelier этот был опытным пронырой, топившим собственное невежество в невежестве клиентов. Ниночка сделала губки скобочкой, Илья улыбнулся, думая не о вине, а просто тихо радуясь про себя, что рубашка с воротником-стоечкой убрала наконец галстук из его наряда… и согласно кивнул.
  Беда была вечная с этим "последним украшением мужчины"! — при любом застолье (а уж в ресторане-то непременно!) всегда находилась хотя бы одна дама подшофе, которая, улучив момент, когда ему некуда было отпрянуть, отпрыгнуть или сбежать, тянулась жирными пальцами прямо к галстуку, и ухватив, теребила материю, притворно восхищаясь рисунком или структурой ткани, — показывая этим, что она не простушка какая-нибудь, а остро чувствует моду. Галстуки после таких процедур — мало того, что были сворочены набекрень — обрастали ничем не сводимыми пятнами, что и определяло их судьбу.
  Бутылка между тем была скоро принесена и откупорена очень церемонно. Илья поднял бокал, потянул ноздрями и передал бокал Ниночке, которая, прежде чем сделать мелкий глоток, долго принюхивалась, нагоняя аромат ладонью.
  "Рядом с виночерпием чувствую себя полной… — полным?.. — профаном!" — заметила Ниночка, когда они остались одни.
  "Он излишне пафосный. Не обращай внимания! Ну, за встречу?"
  "Согласна! Ну, в общем… За встречу!"
  Они выпили и огляделись. Там и сям расположились парочки, за исключением небольшой компании гомонящих мужчин в дальнем углу, потреблявших водку под  закуску "а la rus". В соседнем зале, судя по звукам, играли в бильярд. За столиком направо от себя Ниночка опознала известного шоумена, недавно пробравшегося в правительство, который отдыхал в обществе худощавой дамочки неопределённых лет с надставленной грудью и мелированными волосами, и эта физическая близость к важному телевизионному лицу Ниночку воодушевила необычайно: она защебетала без умолку, попивая вино как воду, благо официант внимательно следил за тем, чтобы бокалы "подопечных" не оставались пусты.
   
  Где-то к третьему бокалу обстановка оживилась: заиграл настоящий джаз с контрабасом и солисткой.
  Разомлевшая Ниночка засмеялась и захлопала в ладоши.
  "Ой, как здорово! Это то, о чём я мечтала!"
  "Это то, чего хотел я. Потанцуем?"
  "Легко!"
  С победной улыбкой она подалась навстречу его протянутой в помощь руке, тронула пальцами, и, как бы опершись на его ладонь, птицей вырвалась из-за стола. Движения её были быстры, отточены, и напоминали сцены из фильмов с роковыми брюнетками, разве что платье было не ярко-красным, а чёрным с белыми вкраплениями. В несколько лёгких шагов она вынесла и себя и его в центр танцпола, где музыка зазвучала громче и бодрее, где каждый инструмент в банде подмигивал им особой свингующей ноткой.

  Она отрывалась как могла: поначалу в такт композиции выкручивала каблуками кренделя на полу, а потом, подустав, повисла на нём мокрым комом. Он вдруг заметил, что она уже не та Ниночка, образ которой навсегда застыл в его памяти, как она вся ссутулилась за эти годы, подурнела: таз раздался, а лоб выпер вперёд, и скулы обозначились резче, и птичьи лапки у глаз уже не исчезали полностью вместе со смехом. Вся она предстала вдруг какой-то грустной карикатурой на саму себя четырёхлетней давности.
  "Что это было?" — томно спросила Ниночка, когда банд отыграл последние ломаные аккорды.
  "Кажется, "родной" Паулс, переложенный на босса-нову."
  "А ты не хочешь им денежку дать?"
  "А надо?"
  "Вообще-то да."
  "А сколько?"
  "Сколько не жалко."
  "Я серьёзно. Просто не знаю, сколько правильно..."
  "Сотни будет достаточно."
  "А как давать? Просто подойти и сунуть?"
  Она посмотрела на него, печально прищурившись, и объяснила, как мать непутёвому ребёнку: "Лучше на сцену положить. Куда-нибудь сбоку."
  "Точно?"
  "А-га… А они уж сами между собой как-нибудь разберутся..."
  "Слушай, да ты всё знаешь! Можно подумать, ты не вылезаешь из кабаков!"
  Она хихикнула несколько неестественно и потянула его к столу.
  Илья остановился, предупредил: "Я сейчас!" — извлёк из бумажника две купюры, положил их на край сцены и вернулся к Ниночке.
  "Слушай, они же ту же бодягу завели!" — воскликнула Ниночка, ухватив его за руки как только он приблизился.
  "Да. Похоже, нас неправильно поняли. Но мы ведь не пойдём танцевать по-новой?!"
  "Нет! Я устала! Но всё равно — это так здорово!"
  "Наверно..."

  Она помолчала несколько минут, вздохнула и сообщила больше, чем спросила: "Илюша, а ты не забыл?.."
  "Что?"
  "А вот что..." — улыбнулась она, как бы предощущая его ахи-охи, лёгкие объятия и благодарный чмок в щёку, и выставила на столешницу коробочку с флаконом мужского парфюма.
  "С днём рожденья, мой милый моционщик!"
  И тут ему показалось, что у них получился изумительный вечер, который, к тому же, ещё не закончился!

  Но на обратном пути всё пошло-поехало как-то вот совсем уж драматически плохо, а главное, "неправильно": на заднем сиденье такси она заёрзала словно щенок, впервые вывозимый хозяевами за город, и, не дав даже приобнять себя, сбросила его руку со своей; сказала, что переночует у родителей, а когда таксист вырулил на трассу, поинтересовалась испуганно, куда это они едут, уж не к нему ли (что, собственно, было неудивительно, поскольку маршрут был один)?
  "Как раз сейчас я хотел предложить тебе что-то подобное!"
  В ответ она очень нервно заявила, что, — да! — они провели вместе этот вечер, всё было очень мило, но это вовсе не означает, что она согласна остаться у него и на ночь!
  "А у меня там, между прочим, запасы джина и ананасового сока!.." — мечтательно протянул он, всё ещё предвкушая тот самый волнующий момент… — нет, не собственно близости с покорно закинутыми к нему на плечи ногами, и не взаимного немного стеснительного даже при полной темноте обнажения, а вот… — когда они окажутся наконец на этажной площадке ("Если будешь настаивать..." — тем временем сквозь зубы шипела она), и он, пройдя вперёд, встанет перед железной дверью, и порывшись, нащупает связку ключей, и в ней отыщет самый тяжёлый, самый массивный ключ, который и вставит в скважину, и провернув ровно два раза, потянет дверь на себя, раскроет её всю, и широким жестом пригласит гостью войти.
  "Так… Пожалуйста, остановитесь здесь! — я доберусь сама!" — вдруг почему-то визгливо вскрикнула Ниночка, обращаясь к шофёру.
  Илья с удивлением посмотрел на Ниночку. Щёки её пылали, глаза светились неподдельным гневом. Кроме того, что эта её истерика разбивала все его мечты на продолжение вечера, так это было ещё просто гадко, унизительно, и пахло провокацией, поскольку, во-первых, он никуда её насильно не вёз, а во-вторых, к ней не лез — чего шофёр мог и не видеть, да и, скорее всего, не видел.
  "Тут можно курить?" — мрачно осведомился Илья у никак не отреагировавшего на ниночкину реплику таксиста, и получив в ответ уверенный кивок, сдобренный невнятным бормотанием, открыл пачку "Dunhill", широким движением забросил в угол губ сигарету, щёлкнул подарочной зажигалкой и, затянувшись, пообещал доставить Ниночку до места в целости и сохранности. Она съёжилась и забилась в угол, и так и просидела там весь путь, зыркая на него глазами вконец затравленного щенка, пока услужливый таксист не вырулил авто прямиком к её подъезду.
   "Спасибо тебе за вечер!" — выбравшись на воздух прожурчала она, вроде бы успокоившись, и потянулась губами к его щеке: движение, которое он остановил ладонью, рыкнув "Пока!"
   Путь к дому занял ровно три сигареты, выкуренных подряд.

  Он всегда остро чувствовал эту последнюю точку в отношениях, когда в один миг чётко осознаёшь, что дальнейшего ничего не будет — как триггер срабатывает, переваливаясь из положения "да" в положение "нет"; и женщина из самой важной, самой значимой части твоей жизни, неразделимой части твоей души, какой была всего-то секунду назад, становится просто ничем: прохожей, с которой ты, возможно (но не обязательно!), делил кров и постель, а душа твоя — разорванной надвое и съёжившийся и пока что живой ещё субстанцией, вроде дождевого червяка на лопате. И дальше, в новых уже отношениях, той "неразделимой части" всегда получается меньше, а когда и её теряешь, уже небольшую, то бывает не так горько и больно, как в первые разы.


ЭПИЗОД 9. ЗВОНОК

  В привычную ночную какофонию — коктейль из джазовых песенок, уличного шума за окном, скрипа и писка диванных пружин, женских стонов и хлюпанья то смыкающихся, то отталкивающихся мокрых человеческих тел ворвался волнительный перезвон телефона.
  "Извини..." — пробурчав в ухо разомлевшей блондинке это банальное слово, он свалился сначала с неё, затем с дивана и, не распрямляясь, в два крабовых шажка достиг аппарата.
  "Слушаю!"
  Звонила Ниночка. Она вспомнила о нём — не прошло и полгода, — и похоже, за одно это он должен быть ей невероятно благодарен. После нескольких ничего не значащих истрёпанных фраз она, заикаясь, наповедала ему о том, как и чем, собственно, она сейчас живёт и дышит, и рассказ её вышел невесёлым. С Толиком они недавно расстались, соответственно, она переехала обратно к родителям, где её не ждали настолько, что даже комната её была отдана племяннице, в результате самой ей теперь просто негде жить. Пока что она ютится на балконе, где "чистый воздух и всё такое", но всё хорошо, пока лето...
  "А что будет зимой? — не представляю!"
  Он сидел на корточках, всё ещё возбуждённый, с трубкой у уха и, выслушивая ниночкины страдания, поддакивал и между прочим косился на диван, где на мокрой простыне голая высокая блондинка распласталась совершенно неподвижно и глазела в потолок. Блондинка понимала, что её теперешнего мужчину донимает какая-то дама из прошлого, которой он не может в силу воспитания сразу предложить заткнуться. Это неудобно и неприятно, но это надо стоически преодолеть: просто вылежать и всё!
  Он полагал, что Ниночка наверняка ждала с его стороны поддержки и спасения от сонма бед, свалившихся на неё вот так вот разом, поскольку теперь она свободная девушка, а он когда-то (неважно когда — важно, что женщины об этом помнят всю жизнь!) признавался ей в любви, так что теперь ему позволяется доказать на практике какой он герой-спаситель: её спайдермен, робокоп и просто супермен в одном флаконе.
  Но кое-что она не учла или не захотела учесть. Например, тот факт, что он больше её не любит — нет у него больше к ней той волшебной незримой привязанности, позволяющей женщине из мужчины веревки вить; и из всего их долгого, нелепого, растрёпанного романа самым ярким эпизодом так и остался тот страшненький снеговик в низине парка, весь в гнилой мокрой листве, а из ощущений — неумелые холодные губы абсолютно невинной девочки, то ли от скуки, то ли из любопытства решившей пофлиртовать со взрослым, как ей представлялось тогда, дядечкой. Какими пустяками, право, забита бывает душа!
  Всего этого он не мог ей сказать сейчас, и не из жалости, и не из желания соответствовать неким этическим нормам, а потому только, что именно теперь он был не один.
  "А сколько же лет-то прошло? — спросил он себя, быстро подсчитывая. — Пять? Нет, больше. Зимой будет шесть."
  Он покосился на диван — капельки пота на теле блондинки практически высохли...

  "Да-да, да-да… Ты извини, мне сейчас не с руки с тобой разговаривать… Кое-какие срочные дела поднакопились..."
  "Понимаю, но… Ладно… Ты звони, Илюша, не пропадай!"
  "Знаешь, — вдруг решился он, выдохнув, — я хочу признаться тебе кое в чём… Я хочу сказать, что больше не буду тебе звонить. Никогда. Нет, пожалуйста, ты можешь звонить, если хочешь, но я — не буду."
  "Почему?"
  "Да уж так уж..."
  "Ну ладно, — произнесла она очень спокойно после нескольких долгих секунд полного молчания. — Всего тебе самого хорошего..."
  "Уф! А вот, похоже, и концовка..." — решил он, поигрывая телефонной трубкой, не понимая даже, что это просто слово такое, некий абстрактный символ, и как всякий символ, ничего, собственно, не значащий. Нужно что-то закончить, не важно что, — вот и заканчивают. Точнее, говорят: стоп, здесь, в этой вот точке нужно остановиться, эта вот точка и есть конец! Но на самом деле ничего не заканчивается, ничего в этом мире не заканчивается, даже номинально, и даже со Смертью, поскольку существует память других людей, поскольку планета Земля продолжает вращаться вокруг своей подбитой оси и одновременно в Солнечной системе галактики Млечный Путь в известной человечеству единственной Вселенной. Ничего не кончается, пока существует Время.
  "Удачи!"
  Бросив трубку на рычажок и вырвав из аппарата провод, он поспешил к осклабившейся блондинке.
  "Кто звонил?" — полюбопытствовала блондинка, облизывая губы по часовой стрелке.
  "Так… По делам… — соврал он. — Ничего серьёзного — забудь!"
  "Между прочим, — сообщила блондинка, — пока ты тут трепался, я кое-чего заметила..."
  "Чего же?"
  "Поздравляю: у тебя весь потолок в трещинах! Ты когда ремонт затеешь, туня?"
  "Завтра же начну!"
  "Всё шутишь?"
  "Да-да, шучу. Конечно, шучу..." — рассеянно бормотал он, выглаживая ладонями шелковисто-гладкую, как новоположенный асфальт на элитной трассе, кожу её податливого тела: от тщательно выбритого лобка к животу, от живота к груди, от груди к шее, от шеи к ланитам, к прикрытым веками глазам, вискам, затылку, и далее бороздя вниз — по спине — до крестца — к заветной ямочке.

М., 2012.